Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Тургенев А.М. Записки А.М. Тургенева (1796-1801 г.) // Русская старина, 1895. — Т. 84. — No 7. — С. 73-88. — Сетевая версия — М. Вознесенский 2006.

Записки А. М. Тургенева.

VIII.

Питомцы кадетского корпуса.— Начало службы А. М. Тургенева.— Его образование.— Командировка в Крым в 1814 году.— Назначение директором Медицинского департамента.— Дело о заказе хирургических инструментов в Туле 1830—1831 г.г.— Мишковский.— Марченко.

Какие люди выходили из кадетских корпусов! и каких ныне (1840-ые годы?) видим воспитанников, получивших образование свое, увы! в тех же кадетских корпусах!

Отец мой был кадетом в царствование Елисаветы, я много от него наслышался о кадетском корпусе, но никогда не слыхал того, что слышал собственными ушами. К-м-ь, {Надо полагать, здесь имеется в виду г-н Клейнмихель.} завербованный в Курляндии немец в пехотный Воронежский полк, бывший тогда под начальством молодого, прекрасного собой щеголя, полковника Степана Степановича Апраксина, был большого роста и стройно сложен. Апраксин, по существовавшему тогда праву полковника, преобразовал К-м-я из мушкетер в гусары, то есть приказал одеть его в венгерское, богато золотом обложенное, платье, поставив его сзади кареты своей, и гордился, по молодости лет своих, тем, что в Петербурге не было ни у кого столь стройного за каретою гусара. К-м-ь любил пить вино, российские строгости научили К-м-я быть трезвым.

По прошествии нескольких годов Степан Степанович Апраксин, в вознаграждение тряской службы и уважение отсчитанных ему строгостей произвел К-м-я в унтер-офицеры, а впоследствии доставил ему от службы увольнение.

По уважению той же великотелесности первоначально Петр Иванович Милисино, начальник артиллерийского кадетского корпуса, определил К-м-я при корпусе провиантским комиссаром. По прошествии некоторого времени, Милисино имел необходимую надобность дать звание (знакомой) своей француженке, соблазненной или купленной им от какой-то содержательницы пансиона. Сделано было предложение К-м-ю на бракосочетание, немец расчел, что это будет для него выгодно, согласился и в расчете своем не ошибся. Кому до того какое дело, что она жила в доме у генерала Милисино. Все родившиеся дети получили и остались с его фамилиею.

При восшествии императора Павла I на престол, он нашел К-м-я уже в ранге капитана, а чрез несколько дней его увидели уже полковником и во дворце, в назначенной особенно комнате, с книгою в руках, напечатанною на полурусском, полунемецком с примесью чухонского языке, преподающего лекции военного искусства! и кому же? — фельдмаршалам: кн. Репнину, Мусину-Пушкину, гр. Ив. Петр. Салтыкову и прочим генералам, поседевшим на поле славы, увенчанным лаврами. К-м-ль никогда сражения издалека не видывал. Этому мудрецу и витязю были впоследствии вверены для образования и приготовления на службу отечества и царскую дети дворян русских. Сам слышал своими ушами, повторяю, как генерал-от-инфантерии К-м-ль, обучая кадет во фронте экзерциции и маршировке, кричал им: ‘Ракалии! математику под каблук! я из вас эту дурь выколочу… Правой, левой, раз, два, раз, два!’

На многие лета долго, долго незабвенной в памяти NN всегда изволил говаривать, что чем офицер глупее, тем он в службе полезнее и что лучше дурака никто в караул не вступит.— Что премудро, то премудро. — Како отверзутся уста и наполнятся духа и слово отрину, вопреки сей премудрости. Но ныне (в 1840 г.) не увидим уже кадетов, которые бы походили на кадета Тутолмина. Таковых, которые писать не умеют, видим сотни, видим тысячи.

Мне очень досадно на самого себя, что не умею приводить мыслей моих систематически в порядок, что не умею изложить, что знаю, что видел, что помню, что знаю по преданиям,— слогом приятным, чистым, рассказы мои были бы тогда, дозволю себе сказать, достойные внимания, их прочитали бы с удовольствием, — но извините меня благосклонно, я ничему не учен, образования мне никакого не было! Мне было за 20 лет, когда я был уже ротмистром, по проведении лучших лет жизни моей для образования, ума и сердца среди ужаснейшего разврата, то есть в военной службе, и где же начал я служение мое? в гвардии!— В 20-ть лет в первый раз я почувствовал, подумал, рассудил, что остаться вовсе невеждою тяжело, что жить для того только, чтобы есть, пьянствовать, развратничать — гнусно! Сам не умею дать себе отчета, каким образом попал я на эту мысль! Может быть, что лектор французского языка, почтеннейший г. Матье, у которого я брал уроки во французском языке,— уметь лепетать по-французски значило в мое время быть образовану, получить отличное воспитание, и ныне то же мнение продолжается и существует (1840 г.), и ныне слышу везде со всех сторон отзывы: ‘Ах, как он образован. On voit bien qu’il a eu une education soignee, il parle le francais, comme un parisien!’ — Матье, преподавая мне французский язык, часто говаривал, чтобы я поехал во Францию, восхищал меня рассказами о Париже, о всех удовольствиях, которые можно только в Париже иметь и наслаждаться. Я только тем и бредил, чтобы ехать в чужие края и прямехонько в Париж. Но также не умею объяснить, каким образом то случилось, что я, выехав из Москвы в Дорогомиловскую по Смоленской дороге заставу с твердым и непреложным намерением ехать в Париж, попал в Гетинген!— Благодарю, непрестанно благодарю Провидение, направившее стопы моя сюда, а не в Париж! Жалею и, доколе буду жить, не перестану сожалеть о том, что я прежде ранее, не быв еще знаком с развратом, не приехал в Гетинген! Тогда мог бы я быть полезен для себя и для общества, но, к несчастию моему, было уже для меня поздно! я уже вкусил отраву, а единожды поврежденное здравие, как бы хорошо ни было восстановлено, всегда чего-либо не будет доставать в нем к совершенному, полному и чистому наслаждению! Однако же я доволен собою, что пробыл четыре года в Гетингене, чувствую, уверен в том, что я теперь похож несколько на европейца, сокрушаюсь, что много в жизни моей наделал глупостей. Что делать, пролитое полным не бывает! Но благодарен немцам: повидавшись с ними, послушавши их россказней, я остаюсь уверенным и совершенно уверенным, что для русского дворянина есть всегда, может и должно быть лучшее назначение, а не одно только то, чтобы быть членом пудретного (?) общества, то есть членом Московского английского клуба.— Повторяю еще и прошу быть ко мне, в уважение невежества моего, снисходительными, читать рассказы мои, когда вам угодно, когда вы найдете в них что-либо достойное замечания, забавное, странное, смешное, бросать их в угол, не сердясь, когда я порю дичь, ермолафию!

В 1814 году в конце сентября отправили меня из Петербурга на службу в Крым начальником таможенной части.

Покойный граф Павел Александрович Строганов, при коем я был адъютантом, дал мне в провожатые заслуженного лейб-гренадера Володимирова, ибо я в то время от полученной тяжелой раны в незабвенном сражении при Бородине не владел правою рукою.

Я и со мною поседелый в боях Володимиров доехали благополучно до Полтавы. Отсюда отправились ночью, которая тогда была очень темна, шел небольшой дождь, дорога была грязна, и, как говорится, зги Божией не видно.

На 15-й или 17-й от Полтавы версте, взъехав на небольшой мост, мы провалились таким образом, что задние колеса коляски погрузились в канаву, передние стояли на последних перекладинах помоста, лошади же были уже на дороге. Я дремал в коляске, но толчок, происшедший при провале коляски сквозь мост, разбудил меня, я не успел еще понять спросонья, что случилось, силился в темноте рассмотреть, что было причиною остановки и неправильного положения коляски моей, как храбрый Володимиров басистым голосом спрашивает меня:

— Ваше высокоблагородие, не ушиблись ли вы? не повредили ли раненую руку? Мы провалились сквозь мост.

— Нет, брат Володимиров, ничего,— отвечал я, — да что мы будем делать?

Володимиров другим вопросом требует моего согласия на исполнение меры, им придуманной.

— Ваше высокоблагородие, не прикажете ли поколотить ямщика-жида?

— А за что его колотить, Володимиров?

— Как за что, ваше высокоблагородие? как он не видал и не узнал?

— Володимиров, стыдно, брат! Жида и тогда было бы не за что колотить, если бы он и на мост не попал,— видишь, как темно, хоть глаз выколи,— а еще того менее было бы справедливо колотить за то жида, что мост провалился, в этом жид никак не виноват, а ближе винить за это местное начальство, что на большой дороге такие худые мосты.

— А все не мешало бы, ваше высокоблагородие, поколотить жида,— до местного начальства не доберешься, да кто их там разберет, а жид под руками.

В 1829 году, когда я был директором Медицинского департамента, при вступлении в должность, нашел я департамент в большом беспорядке: в запасном аптечном магазине ни фунта лекарств, в инструментальном хирургическом заводе ни одного ланцета,— словом армии Дибича в Турции, Паскевича на персидских пределах оставались без лекарств и хирургических инструментов два с половиною месяца я успел снабдить обе армии по госпитальному каталогу лекарствами и всеми прочими потребностями на 975 тысяч человек. За таковую деятельность всемилостивейший государь всемилостивейше соизволил повелеть произвесть меня в действительные статские советники и пр. и пр.

Для обеспечения армий в хирургических инструментах придумал я сделать заказ в Туле, мысль сия одобрена министром (Закревским) и доведена была до высочайшего сведения, похвалили меня. Г-н министр Закревский сам избрал чиновника, коллежского советника Грузинского, для отправления в Тулу условиться с мастерами в цене за работу, заключить контракт, дать задатки. С моей стороны, то есть от департамента, было сделано распоряжение и утверждено министром, чтобы контракт с мастерами заключил Грузинский при посредстве тульского гражданского губернатора и начальника Тульского оружейного завода. Инструменты от мастеров принимать и сличать с данными образцами поручено было Тульской врачебной управе, и, в случае могущих возникнуть при приеме споров и пререканий, велено было для скорейшего разрешения относиться непосредственно к губернатору и начальнику оружейного завода. Кажется, все обдумано, кажется, казна обеспечена, кажется, и мастера ограждены от притязаний со стороны управы при приеме инструментов.

Мастера начали представлять худо сделанные инструменты, возникла переписка и пререкания у губернатора и начальника завода, было произведено следствие, и, наконец, инструменты забракованы, не приняты. Прошу заметить — все это происходило в Туле, а я директорствовал денно и нощно в департаменте в Петербурге, думал: ‘а мне какое дело! что с моей стороны было должно сделать — сделано, я прав’. Нет, не так-то у нас водится.

В 1830 и 1831 году, во время высочайшего пребывания государя императора в Москве, тульские мастера всеподданнейше утруждали государя императора прошением повелеть принять инструменты. Прошу заметить—в это время я уже не был директором, а состоял с прочиею братиею при герольдии. По просьбе тульских мастеров назначена и послана из Москвы в Тулу экстренная комиссия, в которой находился для осмотра и освидетельствования годности инструментов оператор Кюльдишевский.

Экстренная комиссия смотрела, разбирала купно и с оператором Кюльдишевским и нашла, что инструментов за негодностию принять нельзя. А мне какое дело!

Вчера явился ко мне прибывший из Петербурга купец Москвин, которому поручено от оператора и управляющего казенным хирургических инструментов заводом, Ильи Васильевича Буяльского, предварить меня, что учреждена ныне вновь комиссия для окончания и решения упомянутого дела о тульских инструментах, в которой заседает или председательствует наперстник бывшего министра Закревского, зять бывшего государственного секретаря Марченки, г. Александр Яковлевич Мишковский, который-де соблаговолил сделать заключение, чтобы мастерам за обракованные инструменты заплатить по договоренной цене деньги, а выданные деньги, в пополнение казны, взыскать с бывшего директора медицинского департамента Тургенева.

Не правда ли, что это стоит того ‘не прикажете ли поколотить жида за то, что мост провалился’? Заплатить мне нечем, следовательно, должен буду отвечать личностию, то есть в тюрьму или отправят в знакомое место в Сибирь. Денег-то тысяч 70, коли еще не более!

Урожденная Энгельгардт, племянница князя Потемкина и фаворитка его, была выдана в замужество за полусгнившего графа Скавронского, с которым якобы прижила двух дочерей. Старшая дочь была по повелению императора Павла выдана в замужество за князя Багратиона по возвращении его из италианского похода с Суворовым, вторая дочь вышла в замужество за графа Палена, с которым разошлась, но прижила дочь. Скавронская, то есть племянница Потемкина, когда супруг ее граф Скавронский вовсе догнил, по смерти его вступила во второй брак с Юлием Помпеевичем графом Лита.

Дочь Пален, внучка графини Литы, вышла в замужество за графа, якобы сына Самойлова.

У графа Литы был конторщиком некто Мишковский, смесь жида с малороссиянкою. Мишковский был графом Литою передан для письмоводства и управления конторою графу и графине Самойловым. Г-н Мишковский умел войти в доверенность у молодого графа Самойлова, сделаться его сотоварищем в кутежах и в то же время приобресть особенно милостивое расположение молодой супруги графа Самойлова. Это расположение графини к Мишковскому имело следствием развод с мужем, она поехала в чужие края, а Мишковский за труды получил от графини на 800 тысяч или более заемных писем. Дедушка граф Лита, любя по жене внучку и более еще любя деньги, приступил было к опровержению заемных писем и преследованию Мишковского. Худо приходило искусно-мудрому конторщику Мишковскому,— тюрьма или еще сугубее что-либо ожидало молодца. Он обратился искать спасения у государственного секретаря, в то время Марченки, у которого находилось много дочерей, словом, дело слажено: одна из дочерей,— попростее, подурнее, о которой опасались, что с рук не пойдет и останется, как товар залежавшийся, отдана в жены Мишковскому, и вместе с этим прекратились все преследования и розыскивания графа Литы, и Александр Яковлевич Мишковский все денежки по заемным письмам изволил, не обинуясь, без всякой застенчивости, получить сполна!

Государственный секретарь в 1813 году, когда еще не был государственным секретарем, в походе противу французов, находясь в собственной канцелярии императора Александра, свел короткое знакомство и дружбу с Закревским, который тогда был при государе, не упомню в каком звании. Марченко и Закревский называют друг друга братьями: брат Василий, брат Арсений. Странно было видеть дружескую связь между умным и неумным человеком, но связь эта существовала, вероятно, и существует. Мишковский Марченкою был передан Закревскому, когда он был назначен министром внутренних дел. Всем и каждому известно, кто только имел какое-либо дело по министерству внутренних дел, что не Закревский был министр, а г. Мишковский, но при всем старании Закревского, при всей высокой доверенности государя Николая Павловича к министру, Закревский не мог Мишковского выдвинуть вперед по службе. В представлениях общих и особенно о Мишковском, от министра к государю восходящих, Мишковский всегда был зачеркнут, наконец Закревский приостановился даже и входить с представлениями к государю о Мишковском. В 1824 году Закревский едет в отпуск в свои деревни, взяв и Мишковского с собою. Министр по спопутности дорогою в проезд осматривал губернии и ревизовал присутственные места, Мишковский был ему необходим, и ему при сем случае было весьма хлебно. Вместо Закревского в его отсутствие управлял министерством Ф.И. Энгель.

Тесть Мишковского, государственный секретарь Марченко, пишет ко мне и именно сими словами: ‘Батюшка Александр Михайлович, скажите мне, когда я могу к вам приехать, чтобы не отвлечь вас от занятий ваших’.

Я побежал опрометью к г. государственному секретарю, кланялся ему в пояс, докладывал ему со всевозможным умилением, подчинением и пр. и пр., что я всегда готов принять его приказания.

Государственный секретарь посадил меня в кресла подле себя, его высокопревосходительство, как теперь вижу, изволил кушать из большой кружки какое-то вино со льдом для прохлады, это было в июле — день был жаркий.

— Батюшка Александр Михайлович, — начал государственный секретарь, утолив двумя или тремя глотками палящую его жажду,— у меня до вас просьбица о моем Александре. Нельзя ли представленьице о нем к Владимиру?

— Ваше высокопревосходительство, я с моей стороны готов выполнить желание ваше и в доказательство моей готовности прикажите изготовить у вас в канцелярии представление об Александре Яковлевиче,— я его при вас же подпишу, но я не отвечаю вашему высокопревосходительству, будет ли благоугодно Ф.И. Энгелю уважить мое представление и внесть его в комитет гг. министров для поднесения государю императору доклада о награждении Александра Яковлевича. Не угодно ли будет вашему высокопревосходительству при свидании с Ф.И. Энгелем в Государственном Совете предварительно о сем переговорить?

Государственный секретарь наморщился и протяжно изволил промолвить слова: ‘Я не охотник до Е. М. немцев! Попытайте вы с вашей стороны говорить о сем Энгелю’.

— Выполню и о распоряжении Ф. И. немедленно буду иметь честь вам доложить.

Когда я начал говорить Ф.И. Энгелю о представлении г. Мишковского, Федор Иванович, остановившись подписывать предлагаемые ему мною предписания, подняв голову и, уставив на меня глаза, сказал:

— Mein Gott, A. M.! Ich erkenne ihnen nicht mehr wie so einen Schurke wie Мишковский, zum Wolodimer Orden vorstellen!

Я опустил глаза вниз и, будучи поражен таким отзывом, принужден был сказать Ф.И., что я осмелился говорить ему об этом по настоятельнейшему убеждению В. Р. Марченки.

— А,— так скажите В. Р., что я — калиф на час в управлении министерством внутренних дел и что стоит подождать месяц или два возвращения Арсения Андреевича, который, конечно, все возможные и невозможные представления о Мишковском подпишет.

Есть ли во всем вышесказанном со стороны моей какая-либо интрига, умысел, обман?

Я не говорил Ф.И. о приветствии государственного секретаря немцам, ровно ничего не сказал государственному секретарю об изречении немецком Ф.И. (Schurke), не поссорил их, они остались между собою в тех же дружеских отношениях, как и до сего были. За что же я стал предметом гонения со стороны и государственного секретаря, и любимца Закревского, Мишковского, и даже Энгель — Бог ведает — что подумал обо мне, когда я говорил ему о представлении Мишковскаго-Schurke.

IX.

Кутайсов.— Захаров.— Николай Архаров.— Аракчеев.— Пуколова и Минкина.— Ростопчин.— М. М. Филозофов.

Кто таков Кутайсов? Полоненный турок, подаренный великому князю Павлу Петровичу, не упомню, Румянцевым или Орловым-Чесменским. Повелели Кутайсова учить, но словесные науки турченку не дались. Его послали в Париж обучаться—брить и убирать волосы.

Годов пять или шесть прежде отправления Кутайсова, был в Париж послан фельдмаршалом графом Петром Семеновичем Салтыковым, победителем во многих сражениях в Семилетнюю войну Фридриха II, крепостной дворовый и крестник его, человек Никита Иванович Захаров, для изучения ветеринарного искусства и выезжать под верх лошадей. Захаров оправдал выбор фельдмаршала, скоро изучился ездить верхом, сделался искусным ездоком (берейтор), был у Людовика ХV ecuyer du roi и всегда сопровождал христианнейшего короля на охоте. Людовик любил Захарова, называл его ‘mon cher russe’, оставлял во Франции, но Никита Иванович, по врожденной глупости, сотворил величайшую глупость — возвратился в Россию и, едва через 15 лет по возвращении, получил свободу. Правду сказать, что граф Салтыков впоследствии доставил ему чин майора.

Захаров, бывши на охоте за королем, убился грудью, лошадь его упала на всем скаку. Медики советовали Захарову отправиться в Спа, употреблять воды для восстановления здоровья.

Из Парижа к съезду на воды, мастера посылают учеников для выработки денег. В числе отправленных учеников, шествовал по образу пешего хождения и Иван Павлович Кутайсов. Захаров, зная Кутайсова, что он прислан из России и хотя турок, но уже присоединен к православию, не оставлял его и, ехавши по той же дороге верхом в Спа, платил за завтрак и обед Кутайсова. Иван Павлович брил бороду Захарову, чистил платье и сапоги в знак благодарности, и всю дорогу от Парижа до Спа шел подле стремени у Никиты Ивановича,— а что был потом Кутайсов!

Вся гордая, напыщенная знать ползали пред цирюльником, считали счастием, кого цирюльник приласкает.

X.

Опала Архарова последовала скоро по совершении коронования императора Павла I-го.

Николай Архаров был, при восшествии Екатерины II на царство, унтер-офицером в гвардейском полку, сотоварищ в кутежах Орловым — Алексею и Федору, служившим тогда также унтер-офицерами в гвардии. Был соучастником в возведении Екатерины на царство. Ум хитрый, пылкий, невероятная догадка, лукавство и высшее искусство угождать проложили Архарову путь к высоким степеням в службе! Учения и образования Николай Петрович никакого не получил, едва умел кое-как читать и писать по-русски, но имел соврожденный дар слова, говорил красно, приятно, остро и всегда прилично и соотносительно обстоятельствам и лицам.

Павел при воцарении своем нашел Архарова главноначальствующим в С.-Петербурге. Искусство хитрого Архарова угождать принудило забыть соучастие его в событиях 1762 г. и раболепство его пред фаворитом Зубовым.

Архаров каждое утро, бывало, приходил к кн. Платону Зубову доложить его светлости о происшествиях случившихся и о прочих делах. Князь Зубов принимал генерал-аншефа, Архарова, сидя за стеклянными ширмами. Архаров, вошедши в комнату, становился пред ширмами и, поклонившись сидящей светлости сзади ширм в пояс, докладывал о делах, выпрашивал у фаворита милости, награждение чинами, орденами.

XI.

Сколько генералов видели мы, сотворенных Пуколовою, и фурлейтовою женою, Настасьею Федоровною! Обе имели счастие быть фаворитками могущественного графа Алексея Андреевича Аракчеева! После шести недель совершившегося убиения Настасьи Федоровны, граф Алексей Андреевич, по отправлении святителем Фотием поминовения и молитвы во святой православной церкви о упокоении души умершей лютеранского исповедания рабы Настасьи, изволив приступить к распечатыванию оставшегося скарба, обрел множество разных вещей, надаренных Настасье Федоровне первыми государственными сановниками, знатными вельможами, генералами и пр., присланных к ней при письмах, с изъявлением в одних чувствительнейшей благодарности за доставление ордена, места, чина и пр., в других — с испрошением высокого и могущественного ее покровительства, защиты, ходатайства.

Граф А. А. Аракчеев приказал составить регистр, и все, надаренные Настасье Федоровне, вещи послал по регистру к тем лицам, от которых они были покойной присланы. Сорок больших возов с разным скарбом прибыли из села Грузина в Петербург, и были развозимы фельд-егерями вещи в дома тех особ, от которых были присланы в Грузино. Два лица оказалось только из вельмож в Петрополе, в дома которых фельд-егеря не явились с возами,— графини Софии Владимировны Строгановой и князя Александра Николаевича Голицына.

Многие из знатных отреклись, что они знать не знают, и не хотели возвращаемых вещей принять. Гр. Ал. Ан. Аракчеев приказал доложить их сиятельствам, высокопревосходительствам и т. д., что он велит припечатать в ведомостях списки с оригиналом писем их. Тотчас все приняли возвращенное и спешили в Грузино изъявить благодарность и преданность его сиятельству.

Госпожа Пуколова жаловала (чрез Аракчеева) не менее Настасьи Федоровны. К супругу ее, Ивану Антоновичу Пуколову, приезжали, не обинуясь, торговаться с ним за табуретку: табуретка значило орден со звездою, орден Владимира 2 ст. со звездою стоил 10 тыс. рублей, Анны 1-го класса чрез плечо 12 тыс. рублей. Это так было известно, как цена на калач.

Граф Федор Васильевич Растопчин обедал однажды у Александра I, граф Аракчеев и много еще царедворцев, все министры имели счастие тот день обедать у государя. У Растопчина с Аракчеевым не было явной вражды, но тайно каждый из них искал погибели другому. Аракчеев за обедом начал превозносить хвалою царствование мудрого и милосердого государя Александра и в заключение панегирика, сказал:

— Ныне, в благоденственное царствование ваше, всемилостивейший государь, не существует передних, как прежде, в которых, бывало, искатели трут стены и лощат полы: и за то, бывало, получали чины, кресты, места.

— Благодарим августейшего,— сказал Растопчин, — обожаемого монарха нашего, мы все всесовершенно уверены в том, что у всемилостивейшего государя нашего не нужно протекции, лишь бы дошло до высочайшего сведения о похвальном, усердном служении, оно всегда и всенепременно, щедро и милосердо, от государя бывает вознаграждено, что мы, граф, видим ежедневно, ежечасно! Но вот, что случилось со мною: третьего дня вечером, довольно еще рано, часов в 9 ехал я домой, по набережной Фонтанки от Невы к Симеоновскому мосту. Вдруг карета моя остановилась, я думал, что лошадь оскользнулась, форейтор упал. Подождал, думая: встанет, исправится и меня повезут по-прежнему. Но слышу много голосов, спор, крик, смотрю, и лакей мой кричит, требует, чтобы пропустили. Любопытство и некоторое беспокойство заставили меня опустить стекло, вижу множество карет, кучу форейторов и кучеров, толкавших друг друга, чтобы согреться,— мороз был градусов 15 и с ветерком. Довольно долго искал я в памяти своей, кто бы в этом огромном доме жил? нет, не мог вспомнить. Место узнал, тут прежде, в царствование бабушки вашего величества, был угольный двор. Но в царствование ваше, всемилостивейший государь, в Петербурге построились еще три Петербурга и воздвигнуты здания, каких в больших городах в Европе не видим. Между тем слуга мой хлопочет с кучерами, как бы очистить дорогу для проезда. Мне пришло в голову спросить у стоявших на набережной кучеров: скажите, ребята, чей это дом? у кого это такой съезд? Отвечают мне несколько голосов: ты, боярин, видно внове здесь, видно из степи в Питер прикатил? не знаешь, чей это дом!— Не знаю, ребята, вы угадали, я степной олух, скажите, кто здесь живет?— Отвечают: Пу., Пу., как бишь? да Пуколочиха!

Адександр быстро взглянул на Растопчина. Граф остановился досказывать, кто такая Пуколочиха.

Благодарю Бога! Я был губернатором, но не знал, как отворялись двери у графа Алексея Андреевича Аракчеева, у Пуколочихи, блаженной памяти фурлейтову супругу, Настасью Федоровну в глаза не видывал. Да не прошло же мне невежество мое! Меня без просьбы отставили от службы и сняли еще заслуженный мною чин статского советника. И поделом мне дураку {А. М. Тургенев получил потом и чины, и в управление другую губернию. }!

XII.

Архаров, дальновиднее других, служил Екатерине, кланялся Зубову, друг был Захарушке-камердинеру и Перекусихиной, угождал камер-фрейлине Анне Степановне Протасовой и тайком давно был уже в приятельской связи с Иваном Кутайсовым.

Татары говорят: кинь кусок мяса собаке, лучше будет, не укусит. Архаров держался пословицы праотцев моих и подбрасывал исподволь, потихоньку, кусочки Ивану Кутайсову, все это пригодилось его высокопревосходительству.

При перемене в 1796 году, все почти лица переменились, многие были высланы из города, сосланы, отставлены от службы, а Архаров милостивейше обласкан, пожалован и облечен высокою доверенностию. Вскоре по восшествии на трон, Павел изъявил пред всем двором высокую доверенность Николаю Архарову, подойдя к нему, он потрепал Архарова, приговаривая:

— Николай Петрович, вы, сударь, у меня барабаньте правду мне, как я теперь барабаню у вас на пузе.

Все царедворцы, услышав эти слова, преклонили напудренные головы свои. А когда услышали, при другом случае, приглашение Архарову проводить Павла I-го на коронацию в Москву сими словами: ‘Николай Петрович, вам, сударь, думаю, будет приятно повидаться с Москвою, старая ваша знакомая. Вы, сударь, и меня с нею ознакомите’,— тогда многие начали бояться более Архарова, нежели боялись грозного Павла Петровича.

По новому заведенному порядку все просыпались в 5 часов утра, и повсюду начиналась суматоха, стараясь все обделать, приспособить к 9-ти часам по полуночи, чтобы, в случае выезда государева, не было почти приметно движения в городе.

В одно прекрасное утро, был я послан, будучи на ординарцах у государя, сказать Архарову, что государь император высочайше соизволил отменить прогулку на Васильевский остров, и чтобы военный губернатор ожидал Его Величество на вахт-параде.

Я приехал к Архарову в 7 часов утра и, проходя к нему в кабинет, увидел в толпе с прочими, дожидавшимися выхода Архарова, князя светлейшего, Платона Зубова, десять дней пред сим назад принимавшего Архарова за стеклянными ширмами и сидя на с—е.

Архаров в большой милости, в большой доверенности сопровождал Павла Петровича на коронацию в Москву.

По случаю дня венчания на царство Павла I-го, Архаров одарен с прочими алмазными знаками ордена Андрея Первозванного,— по совершении коронования и всех церемоний, ходов в Кремле по всем церквам в короне, далматике и императорской мантии, под балдахином.

По окончании пиров, банкетов и балов, Павел Петрович соизволил вздумать обозреть губернии: Смоленскую, Минскую, Гродненскую, Виленскую, Могилевскую, Витебскую и чрез Псков возвратиться в С.-Петербург. Архарову поручил сопровождать и охранять высочайшую особу Ее Величества, императрицы Марии Феодоровны, на обратном пути от Москвы до Петербурга. Наследник и великий князь Константин Павлович сопутствовали государю.

Архаров был помещен в карете Ее Величества. В продолжение пути завел он рассказ о перевороте, случившемся при восшествии на трон Екатерины. Императрица Мария с большим любопытством слушала рассказ современника, не зная о том, что Архаров был сам в заговоре 1762 года.

Насказал ли Архаров в жару рассказа более, нежели сколько было надобно сказать императрице, но только он мгновенно переменил разговор, начал рассказывать о холмогорских коровах, о коровах бывших у его матушки, о знаменитом пегом быке щепотьевском, и думал, что первый рассказ его о перевороте при восшествии на трон Екатерины рассказом о коровах и знаменитом быке изглажен и приведен в забвение в высочайшей памяти Ее Императорского Величества. Но, как говорит пословица: ‘у каждого хитреца много простоты’, первый рассказ его глубоко врезался в памяти Ее Величества.

По возвращении супруга Ее Величества из путешествия, императрица соизволила пересказать супругу и государю своему, от слова до слова, весь рассказ Архарова о перевороте, при восшествии Екатерины на трон, о холмогорских коровах и о щепотьевском быке.

В 24 часа высочайше повелено было Архарову выехать из Петербурга и жить в деревне безвыездно.

Архаров приехал в Подмосковную, село Иславское племянниц своих, дочерей брата его, Ивана Архарова, бывшего тогда в Москве 2-м военным губернатором.

Чрез пять месяцев оба брата, Николай и Иван Архаровы, посланы на житье безвыездно в Тамбовские их отчины. Слава, знатность и служба Архаровых навсегда кончились.

XIII.

Старинная пословица: ‘в марте воды, в апреле травы, а в мае сухой борозды не бывает’. Павел Петрович соизволил заблагорассудить путешествовать в Смоленск и далее, в первых числах мая. В это время дороги в губерниях: Смоленской, Минской, частию Гродненской, Могилевской и Витебской, по глинистой почве, совершенно непроходимы, с большим затруднением почта в телеге кое-как пробирается.

Павел Петрович, по врожденной склонности к торопливости, любил езду безостановочную. По грязной топкой дороге скакать во всю прыть невозможно. По уважению этой невозможности военный губернатор, генерал-аншеф Михаил Михайлович Филозофов, муж великого ума, редких достоинств и непоколебимой твердости, приказал устроить для высочайшего путешествия дорогу из бревен, гладко в уровень притесанных. Карету путешественника катили по бревенчатой дороге, как шар катают дети по лугу. Павел был в восхищении, но на последней станции от Москвы к Смоленску, где Его Величеству благоугодно было ночлеговать (по ночам Павел Петрович путешествовать не любил и, как только начинало смеркаться, соизволял останавливаться), крестьяне пали на колени и принесли ему жалобу, что они разорены в конец построением дороги. Государь, вняв плачу жаловавшихся крестьян, изволил догадаться, что дорога была вновь сделана, и спросил у крестьян, кто находился при работе дороги?

— Предводитель, Ваше Величество.

Услышав от крестьян название ‘предводитель’, Павел Петрович вскрикнул:

— Палача сюда! палача сюда!

Где взять палача? По штатам, особо утвержденным, в губернии повелено было состоять палачу одному. Повелено предводителя заковать в железа и везти в Смоленск. Заковали несчастного, повезли.

В Смоленске, в 8 часов утра, епархиальный архиерей в полном облачении, со всем духовенством и клиром, военный губернатор, комендант со всеми военными и гражданскими чинами,— все одетые по точной силе слов, о форме в уставе воинской службы изложенных, ожидали со страхом и трепетом прибытия высокого гостя. Один военный губернатор был совершенно спокоен, тверд, непоколеблен, как бы ничего не случилось. Павел имел особенное уважение к старику Филозофову, который дозволял себе говорить то, чего не только император Павел, да никто и вероятно никогда не слыхивал.

Несется вихрем дормез, 12-ю конями запряженный, сыплют искры из-под подков, дрожит на улице земля, и люди на помосте задрожали, звонят, поют, кадят. Царь гневный вышел из кареты. Архипастырь животворящий крест царю предподал, водою освященной оросил и, поклонясь, хотел приветствие царю изречь.

— Не надо!— сказал государь и хотел вступить в храм. Филозофов останавливает царя и говорит:

— Государь, во храм Бога живого должно входить с сердцем сокрушенным и смиренным, а ты, государь, во гневе.

— Я на тебя не сержусь.

— Да и ни на кого сердиться не за что. Узнай наперед, а отрубить голову всегда еще успеешь.

Павел обнял Филозофова, и пошли рядом в собор.

В продолжение пения молебствия, Филозофов успел объяснить царю, что предводитель не виноват, дорогу устроить деревянную предписал он, а ‘без этого ты, государь,— говорил Филозофов царю,— и в месяц не доехал бы до Смоленска’.

Предводитель дворянства освобожден, св. Анны орден 2-го класса дан ему еще за претерпение, жене послан брильянтовый фермуар, к несчастью, она будучи беременною, прежде времени разрешилась.

За обедом у Филозофова Павел был очень весел, любезничал, шутил, и должно отдать справедливость, когда он был в хорошем нраве, когда хотел казаться любезным, Его Величество был великий на это искусник.

К сожалению всех верноподданных, это было редко.

Филозофов за десертом говорит государю:

— Благодарение Богу! всемилостивейший государь, ты у нас сегодня весел, милосерд, мы вне себя от радости, а завтра, государь, мне будет беда.

— Какая беда? что это значит, Михаил Михаилович?

— Государь, у меня ничего не готово, войско по новой форме не одето, худо по новому уставу выучено, некогда было, государь. Полки, поступившие в состав Смоленского гарнизона, прошли по 3, по 2 тысячи верст, люди от переходов изнурились. Ты, государь, выйдешь завтра на вахт-парад, да и прогневаешься, мне беда и всем беда.

Павел, протянув руку Филозофову, сказал ему:

— Нет, сударь, не беда, не беда, сударь. Не пойду завтра на вахт-парад, не буду смотреть, сударь, не буду.

Сдержав слово Филозофову Павел Петрович: на другой день ранехонько уехал.

За несколько дней до отбытия из Москвы, Павел Петрович соизволил повелеть сформировать в Пинске Чугуевский, регулярный, вербованный казачий татарский полк. Это было название полка, как гишпанского гранда, шефом полка назначил генерал-майора Алексея Тимофеевича Тутолмина. Новоназначенный шеф прибыл в Пинск, где должно вербовать охотников и формировать полк за три дня до прибытия государя. Тутолмин явился к государю в Пинск.

Первое слово было царя Тутолмину: покажи мне полк твой.

Тутолмин остолбенел от веления царского и едва мог отвечать:

— Всемилостивейший государь, я только еще три дня, как приехал в Пинск.

За медленное сформирование полка Тутолмин выключен из службы.

А. М. Тургенев.

Записки А. М. Тургенева.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

Читайте также: