Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Русская старина, 1889. — Т. 61. — No 2. — С. 209-230.

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА.

LXIII¹).

Права, предоставленные Екатериною дворянам. — Некоторые из наместников и губернаторов в XVIII веке.— Граф Павел Сергеевич Потемкин.— Волнения крестьян при Павле.— Передвижение полков.— Усмирение крестьянских волнений.— Князья Александр и Алексей Куракины.— Князь П.В.Лопухин.— А. А. Беклешов.— П. X. Обольянинов.

¹) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 года, том XLVII, стр. 365—390 т. XLVIII стр. 55—82, 247—282, 473—486, изд. 1886 г,, т. XLIX, стр. 39—62, т. LII, стр. 47—76, 259—284, изд. 1887 г., т. LIII, стр. 77—106, 329—342.

Приводя на страницах нашего издания вновь несколько глав из собственноручной обширной рукописи Записок Александра Михайловича Тургенева, напомним главнейшия данные его биографии.

А. М. Тургенев родился около 1772 года. Четырнадцати лет поступил он на службу в гвардию унтер-офицером, и был очевидцем, в Петербурге, последних дней царствования Екатерины II-й и первых дней царствования Павла Петровича. В декабре 1796 года Тургенев переведен в армию,—при разных шефах состоял адъютантом и вынес все тяготы военной службы 1796—1801 годов. По оставлении военной службы, Тургенев в 1803—1806гг., прослушал курс в Геттингенском университете. По возвращении в Россию—служил при Сперанском, с 1811 года опять в армии, под Бородиным тяжко ранен, в 1814 году — капитан в отставке. Поступает в службу гражданскую. В 1823 году А. М. Тургенев назначен тобольским гражданским губернатором, в 1828 году назначен губернатором в Казань, но тогда же, взамен губернаторства, получил пост директора медицинекаго департамента, произведен за отличие в действительные статские советники и удостоен личной благодарности императора Николая за весьма успешное управление этим департаментом в трудное время войн 1828—1831 годов.

После 44-х-летней военной и гражданской службы А. М. Тургенев вышел в отставку.

Он был в числе ближайших друзей В. А. Жуковскаго, Д. Н. Блудова, князя П. А. Вяземскаго, графов Строгоновых, графа Канкрина и других видных деятелей. Все глубоко уважали А. М. Тургенева за его честность, ум, нравственные качества и за его пламенную любовь к отечеству. А. М. Тургенев скончался на 92-м году жизни, в июле, 1863 года, в Царском Селе, где и погребен (См. ‘Русскую Старину’, изд. 1885 г., том XLVII, стр. 365—373 и следующие).

Екатерина, даровав дворянам права представительного правления, преимущества, равные (самой высшей) власти (манифест 1782 или 1783 года: все, чем дворянин владеет на земле, в воде и что найдет в утробе земли, все принадлежит ему всем имеет право располагать по произволу), твердила окружавшим ее царедворцам, говоря:

— ‘Я в душе республиканка, деспотизма ненавижу. Но для блага народа русского абсолютная власть необходима. Вы видели на опыте, что сделал народ во время бунта Пугачева’. Окружавшие Екатерину на это рассуждение отвечали ей: ‘И премудро, и милостиво, всемилостивейшая матушка государыня!’

Разговор этот Екатерины, в кругу царедворцев ее слышанный, несколько сот раз ею повторенный, пересказан мне бывшим камердинером ее, Ф. Е. Секретаревым.

Екатерина никогда не наказывала начальников или постановленных управителей своих за притеснения и ограбления народа, т. е. крестьян, которого именовали в ее время черный народ — чернь.

Губернатор тобольский Денис Чичерин ужаснейшие делал варварства в Сибири, после него генерал-губернатор Якобий грабил Сибирь, как Батый. Мельгунов, генерал-губернатор ярославский, Воронцов — владимирский и костромской, грабившие без всякой пощады, не были наказаны. Сумасшедший Каменский — в Рязани, глуповатый Ступишин — в Нижнем-Новгороде и Пензе, Кречетников — в Туле и Калуге, пьяница воин Василий Нащокин — в Симбирске самовольничали, как хотели, и также безнаказанно. Дочь генерал-губернатора князя Василие Мещерского, чтобы скрыть, короткость свою с лакеем своим, заперла его в кабаке пировавшего с товарищами и похвалявшегося тем, что он фаворит госпожи своей и властелин всей Казани,—слабый и престарелый князь Мещерский делал все, что только хотела дочь его,—зажгла кабак, по несчатию Казани, злодеяние это было учинено во время сильной бури,—весь город и большое число жителей соделались жертвою пламени,—князь и княжна остались ненаказанными. Рассказ о Мещерском вошел в пословицу. Татарин казанский подал Мещерскому прошение, князь, не понимая, о чем татарин просил его, прошение было писано по-русски, сказал татарину:

— ‘Я не понимаю, о чем ты просишь’.

Татарин жаловался, что его в судах совершенно ограбили, оскорбленный ответом Мещерского, татарин сказал князю на изломанном русском языке:

— ‘Э-э брата князя Василь! стара стала, глупа стала, ум кончала!’

Еще забыл упомянуть о грабителях: в Астрахани—Бекетове, на Кавказе и Кубани—Павле Сергеевиче Потемкине.

Потемкин был генерал-губернатор кавказский. В его время низведенный шах персидский просил Екатерину дозволить ему приехать в Россию, дожить остаток дней жизни его под милосердою державою ее величества.

Государыня благосклонно на прошение шаха соизволила: генерал-губернатору Потемкину Павлу Сергеевичу высочайше повелено принять шаха на посланный для привоза его корабль и привезть в Астрахань, где государыня назначила ему местопребывание. Шах нагрузил корабль великим количеством богатств, ему принадлежавших, в золоте, серебре, драгоценных каменьях, жемчугах и прочей утвари состоявших. Когда все было к отплытию готово, шах приехал на баркасе к кораблю со всем семейством своим и при всходе на корабль, по распоряжению Павла Сергеевича Потемкина, отрубили шаху руки и бросили его в море, семейство его было также потоплено. Богатства шаха, в корабле нагруженныя, П. С. Потемкин присвоил себе.

Не скоро истина сего событие дошла до слуха всемилостивейшей Екатерины. Наказание явного, по законам, Павлу Потемкину не было. Государыня прислала ему с кабинет-курьером рескрипт.

Как рассказывали тогда — в рескрипте было написано только одно слово ‘умри!’ Справедливо ли это или выдумано— сказать утвердительно невозможно. Однако же, П. С. Потемкин чрез шесть или восемь часов после получение высочайшего рескрипта действительно и предействительно изволил скончаться и погребен в каком-то монастыре в Москве. Проповедник в надгробном слове превознес усопшего болярина похвалами паче всех земнородных сынов человеческих! Но хвалил недаром: пятью стами рублями благодарили благовестителя. Рой поэтов исписал также целую стопу бумаги стихами всех размеров, хваля Павла Потемкина. Но слово надгробное, все хвалы поэтов, сам Потемкин — погибли с шумом! Думаю, и проповедник, и поэты также стерты рукою времени с лица земли.

Павел, воцарившись, не следовал системе Екатерининой. Он единственно сам хотел и был ужаснейшим властителем. Bcе разряды в народе его без малейшего различие были в понятии его смешаны, все равно были рабы пред ним. Знаменитого фельдмаршала графа Бориса Шереметева, сподвижника, верного слуги царя Петра Алексеевича, внук — граф Николай Петрович Шереметев, после кончины императрицы, выпросивший у двора должность гофмаршала, был сурово поучен Павлом, за сатиру в стихах, найденную однажды Павлом Петровичем у себя под салфеткою.

При восшествии на трон Павел повелел весь народ, то есть без различие казенного ведомства и помещичьих крепостных крестьян, привесть к присяге ему, воцарявшемуся. Народ, 34 года ожидавший восшествие его, чаявший увидеть в нем избавителя своего, видевший беспрестанно фельдъегерей, провозивших тех, на которых он до того взглянуть боялся, в Сибирь скованными,— услышавший в первый раз присягу, полудикий, невежествующий народ принял присягу знаком освобождение от ига, от рабства крепостного, перестал повиноваться господам своим, исполнять приказание управителей, во многих местах истязатели крестьян приняли заслуженное ими, но бессудное возмездие—многие были убиты, многие повышены. Бунт, повсеместное восстание рабов могло и было готово разлиться, как изверженная лава.

Случайное веление Павла спасло государство от общей гибели.

Мы видели, что в первые часы владычества своего Павел, движимый нерасположением ко всему содеянному Екатериною, решил все изменить. Повелев армии, под начальством Зубова в Персии находившейся, каждому полку особенно возвратиться в пределы империи, назначив прочим полкам другие непременные квартиры, Павел Петрович неведомо, как бы само Провидение его руководствовало, приведя все войска в движение, спас государство от конечной гибели. По дошедшим известиям о волнениях крестьян, Павел повелел истреблять возмущавшихся крестьян вооруженною силою. Десятки тысяч переколоты, тысячи наказаны кнутом и обезображенные вырванием ноздрей пошли в пустыни сибирские. Происшествие это ни мало не помешало, однако, сурово относиться и к дворянству.

Вельможа, любимец его, доверенное лицо, генерал-прокурор, — око государево, князь Алексей Борисович Куракин вдруг пал в опалу царскую, также и брат его, князь Александр Борисович Куракин. Обоим братьям повелено было ехать на житье в поместья свои. Князь Алексей поехал в орловскую вотчину свою село Куракино, где и жил все остальное время царствование государя Павла. Князь Александр Куракин отправился в саратовское поместье свое село Надеждино, пробыл там недолго, вызван Павлом ко двору и когда по возвращении был введен в кабинет императора, хотя и был принят отлично, милостиво,— государь высочайше изволил шутить с Куракиным, расспрашивал о (романических) подвигах его, а у князя Александра Борисовича по этой части было о чем спросить и он мог также рассказать кое-что: его сиятельство изволил оставить после себя беззаконно прижитых им с разными фаворитками 70 душ обоего пола детей, а князь А. Б. Куракин не шах персидский {Между прочими детьми кн. А. Б. Куракина известны,— бароны Сердобины, бароны Вревские и другие.}.

Когда (1818 г.) был привезен из Парижа прах умершего там князя Александра Куракина, одна особа требовала, чтобы высокопреосвященнейший ныне (1831 г.) митрополит, а в то время еще архимандрит, Филарет произнес надгробное слово над прахом сиятельствовавшаго. Филарет с похвальною и благородною твердостию отрекся от поручения, сказав прямо, без околичностей, что он не знает, что сказать в память усопшего,— говорить же о том, что он оставил 70 душ, незаконно прижитых им, детей, противно Закону Божию и святой православной церкви.

Князь Александр Куракин сидел в кабинете у Павла Петровича и, не смотря на все ласки царя, милостиво ему расположенного, утирал беспрестанно лицо платком,— пот градом лил с Куракина.

Павел, заметив сильное волнение крови в Куракине, спросил его:

— ‘Князь Александр Борисович! неужели тебе жарко? У меня никогда более 12 градусов тепла в комнате не бывает’.

Куракин, кланяясь в пояс Павлу Петровичу, отвечал: ‘Всемилостивейший государь! необыкновенная теплота растворилась в теле моем от несказанного счастие находиться пред вами, всепресветлейший государь, и от неизъяснимого желание угодить вам, всемилостивейший государь, и доложить вашему величеству угодное!’

Павел засмеялся и изволил Куракину отвечатъ:

— ‘Сказать мне приятное можно и не потея’.

Князь Алексей Борисович Куракин впал в опалу, как о том узнали впоследствии, по наговору (бывшего) цирюльника Кутайсова, которого Куракин, к удивлению всех царедворцев, не более почитал, как брадобреем.

Услышали при дворе, что князь Алексей бездельник, плутует вместе с откупщиками и подрядчиками. Все не постигали, каким образом могла весть эта дойти до государя. Верный и нелицеприятный слуга царский — ящик сосновый давно был уже в опале, давным давно был истреблен, когда князь Алексей пришел в немилость. Цирюльник Кутайсов доложил, не усердием будучи подвигнут, истину, но по уважению того, что его, Кутайсова, чарочкой обносили, ему ничего в лапу не попадало.

Обстоятельства благоприятствовали. Поднялось значение Анны Петровны, дочери Петра Васильевича Лопухина, искали случая возводить Лопухина на высшие степени, жаловать ему титла, ордена, имения, наконец, не зная чем пожаловать его, придумали и повелели, чтобы лакеи, повара, кучера, истопники князя Лопухина носили придворную ливрею.

Лопухин заступил место кн. Алексея Куракина, возведен в достоинство княжеское с титлом светлости, другую дочь свою выдал в замужество за сына Кутайсова. Кутайсов пожалован в обер-шталмейстеры, возведен в графское достоинство, отнял у сына жену….

Два маклера в шашнях князя Лопухина, князь Василий Алексеевич Хованский, да бывший некогда в случае дурак Иван Николаевич Корсаков, не знаю за что, поссорились с гр. Кутайсовым. Они не смели ссориться с Кутайсовым, да цирюльнику показалось, что Хованский и Корсаков недовольно вежливы пред ним, не хотят отдать достодолжного уважение высоким его достоинствам, вследствие этого заключение г-на цирюльника состоялось повеление: Хованскому ехать на житье в Симбирск, Корсакову — в Нижний-Новгород.

Место князя Лопухина занял умный и деловой человек Александр Андреевич Беклешов. Он не мог долго остаться и на место его скоро поступил безграмотный, с ослиным умом, Петр Хрисанфиевич Обольянинов.

Вот два доказательства великого ума Обольянинова. Гнусный Туманский, определенный ценсором в Риге, чтобы не было ввозимо запрещенных книг, присвоил себе право осматривать в Лифляндии все частные библиотеки, которых было, благодарение Богу! в Лифляндии довольное число, каждый кирхшпиль имел свою библиотеку, которою заведывал пастор, желающие пользоваться чтением платили небольшое число за то денег, сбор этот был обращаем на покупку книг для библиотеки. В одной из библиотек кирхшпиля Туманский нашел какую-то запрещенную книгу, еще до царствование Павла, которую можно было сыскать во всех домах у тех, которые читают.

Туманский, желая выслужиться, представил книгу генерал-прокурору,— по системе тогдашнего правление всем заведывал генерал-прокурор. Обольянинов устроил так, что пастор (Зейдер) был наказан кнутом и потом (?) сужден в уголовной палате!

Донские казаки, издревле занимавшиеся грабежем, воровствами, крали у несчастных, вокруг их земель кочующих, калмыков детей и присвоивали украденных себе в крепостные рабы. Более 30 тысяч накраденных калмыков находилось у донцов, которые их содержали хуже скотов, случалось и то, что убивали их по произволу, по прихоти. Калмыки подали всеподданнейшее прошение и молили повелеть причислить их в войско донское и дать им для пропитание земли.

Долго не знали в С.-Петербурге с генерал-прокурором Обольяниновым что повелеть, наконец, состоялось повеление причислить калмыков в число войска Донского и дать им земли. Повелено генерал-прокурору немедленно написать о сем указ Правительствующему сенату. Обольянинов приехал домой, потребовал экспедитора Сперанского в кабинет, приказал ему взять бумагу и перо, сесть и писать, что он будет диктовать. М. М. Сперанский исполнил, как было приказано: сидит, бумага пред ним, перо в руке, напитанное чернилами, и ожидает. Обольянинов ходит большими шагами по комнате, останавливается, прикладывает руку ко лбу и спрашивает Сперанского: ‘что же ты не пишешь?’

‘Ожидаю, что ваше высокопревосходительство изволит приказать’, отвечал Сперанский.

Пиши: Указ нашему сенату.

‘Написал’.

— Точку.

‘Есть’.

— По случаю калмыков….

‘Есть’, говорил Сперанский.

Обольянинов подошел, схватил лист, на котором Сперанский написал ‘Указ нашему сенату’, ‘точку’ и ‘по случаю калмыков’, изорвал, бросил, укоряя Сперанского, что не то написал, велел взять другой лист и началось теми же словами: Указ нашему сенату, точку, по случаю калмыков.

Семь раз начинал Обольянинов диктовать ‘Указ нашему сенату, точку, по случаю калмыков’, далее никак не вылезала премудрость его высокопревосходительства. По счастию Сперанского доложили генерал-прокурору, что граф Ф. В. Ростопчин приехал. Обольянинов подосадовал, что не вовремя, мешает ему надиктовать указ нашему сенату, однако же, приказал просить графа. Сперанский вышел из кабинета, встретился с Ростопчиным, дозволил себе спросить у графа — не знает-ли он, что угодно государю повелеть о калмыках? Ростопчин рассказал Сперанскому, что должно сделать.

Чрез полчаса времени или еще и менее Сперанский принес Обольянинову написанный указ нашему сенату. Обольянинов приказал прочесть написанное в присутствии графа Ростопчина и, выслушавши, начал укорять Сперанского, для чего он не писал так, как теперь написано, когда он диктовал ему.

В первый год царствование своего Александр I указал составить в Москве комитет для уравнение городских повинностей. Обольянинов был уже в Москве и давал обеды прежирные. Фельдмаршал граф Ив. Петр. Салтыков, военный губернатор в Москве, созвал дворян, объявил им волю императора и оставил собрание, приказав мне остаться и по окончании донесть ему, как все происходило.

Должность адъютанта во многих случаях весьма близка обязанностям нынешних (1831 г.) жандармов. Губернским предводителем был кн. Павел Мих. Дашков. В минуту между дворянами составились партии, смекнули чем будет возможно поживиться, схватить чинок, крестик, по крайней мере, поесть, попить сладко, поиграть в карты, а до того дела нет, что избранный никуда негодный дурак и в деле о благе общем, кроме вреда, ничего сделать не может. После всех означенных соображений написали кандидатом в президенты комитета, вместе с прочими, и Петра Xpиcaнфиeвичa Обольянинова.

Фельдмаршал граф Мих. Фед. Kaменский, как владелец в Москве дома, явился в собрание минут 10 после отбытие фельдмаршала — военного губернатора. Взглянув на лист, на котором были написаны имена кандидатов, и увидав имя Обольянинова, встал с своего места и начал говорить собранию:

— ‘Как, милостивые государи, вы хотите избирать в президенты Обольянинова? государственного вора, взяточника и дурака набитого!’ и, проговорив эту хвалу его высокопревосходительству, которое, то есть Петр Хрисанфиевич, тут же у стола третий или четвертый от Каменского сидел, взял перо и зачеркнул на листе имя Обольянинова.

Петр Хрисанфиевич начал было что-то возражать. Каменский закричал:

— ‘Молчи,— я знаю, что ты вор! докажу,— ты овес для кавалерии собрал с нас в Орле, а из казны взял деньги себе’.

Обольянинов молчал и все молчали. Кто молчит, тот сознается, следовательно, Обольянинов сознался, да и все его вором сознали, потому что никто за нанесенное ему тяжкое оскорбление не вступился, хотя в лице Обольянинова все сословие дворян должно (было) почесть себя оскорбленным.

Чрез год после этого дворянство московское или в первые после событие сего дворянские выборы — избрало Петра Хрисанфиевича губернским дворянским предводителем!

Четыре или пять трехлетий Петр Хрисанфиевич Обольянинов был избираем дворянским губернским предводителем. Московский военный генерал-губернатор князь Дмитрий Вл. Голицын, при открытии выборов дворянских, пред лицом всего знаменитого дворянства московского, торжественно благодарил Хрисанфиевича за преподание ему мудрых советов, по управлению вверенной ему губернии! Что еще более — не удивительнее, в России ничему дивиться не должно, а — смешнее, что Обольянинов за мудрые советы, преподанные князю Голицыну в управлении столицею и губерниею, награжден (по его ходатайству) орденом св. Равноапостольного князя Владимира первой степени…

LXIV ¹).

Последний день жизни Екатерины Великой.— В карауле.— Апоплексия.— Зубовы.— Васильчиков.— Приезд в. к. Павла Петровича.— Аракчеев.

¹) Эта глава представляет некоторые новые подробности к помещенному уже из списка записок А. М. Тургенева сокращенному автором рассказу о последних днях жизни Екатерины II. Настоящий рассказ, как и предъидущая глава взяты из подлинной рукописи автора. Сличи ‘Русскую Старину’ изд. 1885 г., том XLVII, стр. 377—380. О подлинной рукописи Записок А. М. Тургенева см. в нашем обзоре ‘Русской Старины’ 1886 г., т. LII, декабрь 1886 г., стр. 758.

Я начал службу мою на военном поприще весьма с молодых, можно сказать юношеских, лет, вахмистром лейб-гвардии в конном полку.

1796 года ноября четвертого числа был я отряжен, под командою поручика Янкович-де Мирьево, в караул в Зимний дворец. В царствование Екатерины гвардия содержала двое суток караул во дворце, а армейские полки содержали недельные караулы в городе.

Пятого числа ноября, утром в 9 часов, пошел я из конногвардейской кордегардии на главную гауптвахту, внутри двора Зимнего дворца находившуюся, рапортовать поручику: ‘караул исправен, команда провела ночь благополучно, происшествие никакого не случилось, винную порцию принял’, и получить от его благородие начальнические приказание.

К большому для меня неудовольствию, поручика на гауптвахте я не застал, мне сказали—он пошел в верх, во дворец.

Ответ этот мне весьма не нравился потому, что я должен был взбираться на самый верх, в четвертый этаж, отыскивать моего поручика в коридоре фрейлин, куда часто гг. офицеры и не офицеры, даже нижние чины, наши братья вахмистры и сержанты, по знакомству хаживали к знакомым фрейлинам, камер-юнгферам завтракать, (пить) шоколад.

С предубеждением, что мне предстоит пересчитать ногами по крайней мири ступеней 120, пошел я с гауптвахты на большую лестницу, чтобы пробраться в пресловутый фрейлинский проулок,— но, выходя на лестницу, был удивлен множеством придворных чиновников, как-то: камергеров, камер-юнкеров и прочих известных, высоких сановников, приезжавших ко двору и поспешно всходящих на лестницу. Много видел я также дам, с такою же торопливостью идущих на лестницу, те и другие были просто, не нарядно, как бывает в праздничные, торжественные дни, одеты, все мне казались бледными, испуганными, все хранили молчание!— Что бы это значило? подумал я и, вместо направление дирекции во фрейлинский коридор, я сделал в два оборота направо, взял дирекцию в аванзалы дворца, куда имел право ходить для осмотра конно-гвардейских часовых, стоявших у дверей четвертой комнаты от кавалергардов.

Дойдя до моих товарищей, я увидел залы дворца наполненными людьми, как толкучий рынок, все были, казалось мне, печальные, с отчаянием на лице, перешептывались, ходили туда и сюда, спрашивали, расспрашивали друг друга, но все шепотом.

Часовой рейтар 2 роты из малороссиян, по прозванью Костюк, шепнул мне: ‘кажу, вахмистр, кажут, царица захилела!’

Я отвечал ему: ‘молчи, дурень, не наше дело’. В XVIII веке сказать о государыне, что она больна, было страшное слово. Уголовное преступление! Наконец, нашел я в толпе моего поручика, который, не выслушав рапорта моего, спешил приказать мне, чтобы лошади были оседланы, замундштучены и люди готовы на конь.

— Слушаю, ваше благородие, отвечал я. В это время вышел, из внутренних покоев, брат фаворита кн. Платона Зубова, Николай, он был тогда, помнится, уже генерал-поручик: мужчина большего роста, ширикоплечий, рожа рябая, всею поступью и ухватками своими представлявший более тоснинского ямщика, нежели генерал-поручика. Громко спросил гоф-фуриера: ‘готов ли экипаж?’ и пошел далее чрез залы на лестницу.

Брат его, фаворит кн. Платон Зубов, отправил его в Гатчино к наследнику престола, великому князю Павлу Петровичу, где его императорское высочество всегда осенью и зимою имел постоянное свое пребывание и изволил денно и нощно заниматься экзерсированием нескольких сотен солдат, пеших и конных, которых ему императрица Екатерина, непонятно по какому умозаключению, дозволяла формировать. Офицеры у его высочества были такого же разбора и свойства, как его солдаты. Cиe, впоследствии знаменитое, войско имело особый мундир и офицеры, и солдаты были точно так одеты, как была одета армие короля прусского, отца Фридриха Великого, известного под названием костолома.

Отец Фридриха Великого любил высокого роста солдат, платил большие деньги вербовщикам за большерослых людей, но когда попадались великаны с кривыми ногами, король приказывал ломать им ноги и выпрямлял их, предание говорит, что искусство костоломства в Берлине достигло совершенства!

Получив приказание моего поручика: ‘лошадей оседлать, замундштучить, людей иметь готовыми на конь’, отправился я в конногвардейскую кордегардию для исполнение данного мне приказание.

Виденное мною в залах дворца усилило мое любопытство досмотреть, что происходило вне царского дома и я, вместо ближайшего пути в кордегардию, чрез черный дворик, взял дирекцию по большой лестнице на выход под фонарик, из которого Екатерина сматривала на собиравшийся народ на дворцовую площадь в торжественные дни и всегда кармливала пшеницею приученных или прикормленных голубей, которых в 10 часов утра обыкновенно прилетало к фонарику большое стадо.

Площадь была покрыта экипажами и народом, народ толпился в разных местах на площади кучами, голуби стаями летали вокруг фонарика, но народ и голуби тщетно ожидали женщину, пред которою раболепствовали миллионы подвластных ей народов и которой страшились цари и народы соседственные.

Она уже лежала бесчувственна в двух шагах не от блистательного трона своего, с помоста коего она, по мановению руки, повелевала разрушать царства и покорять народы, с которого она, по соизволению своему, предписывала законы и уставы, нет! она лежала, поверженная без чувствъ на полу, в двух шагах от (маленького кабинетика).

Не весте бо, егда приидет тать и подкопает храмину.

Когда я вошел в кордегардию, капрал Синтяков допивал винную свою порцию. Он прежде служил 10-м в кирасирском полку его высочества наследника и оттуда, по выбору, поступил в конную гвардию, где за стройный рост, пригожую наружность и ловкость произведен в капралы, Синтяков коротко был знаком с шефом кирасирского полка, обитателем Гатчины. Оборотив кружку вверх дном, Синтяков сказал мне на ухо:

— Ах! вахмистр, отжили мы добрые дни, тебе не выходить капитаном в армию, а у меня все хозяйство пойдет к чорту, нет, уже не держать бабам нашим коров, не попивать им кофеек!

— Что такое, Синтяков? спросил я его, встревоженный предсказанием, что не будут вахмистры выходить в армию

капитанскими чинами.

— Как что такое? повторил Синтяков, разве не слыхал, не знаешь?…

— Нет, не знаю, да погоди, брат, дай время выполнить приказ офицерский.

— А что?

— Вот услышишь. Эй, рейтары! седлать и мундштучить коней, самим быть готовыми на конь!

Живо рейтары побежали в конюшни седлать коней, а я с Синтяковым и харчевником (в кордегардии был всегда харчевник, который приготовлял для рейтаров разные лакомства, как-то: пироги, блины, яичницы, солянки и пр., и пр.) остались в кордегардии.

Родственник Синтякова был истопником кабинета Екатерины, когда Екатерина, бывши за ширмами, упала пораженная, без чувств, этого никто не видал и первый истопник, вошедший подложить дров в камин, услышав, что за ширмами кто-то хрипит, испугался, уронил полено из охапки дров, на этот стук вбежал в кабинет Захар Константинович Зотов, любимый камердинер Екатерины, заглянул за ширмы, ахнул.

В это время вбежала из задних дверей М. С. Перекусихина и тем начали, что с помощию истопника могущественную императрицу отнесли на несколько шагов от ширм.

Все это происшествие пересказал мне Синтяков из слова в слово.

Я, Синтяков и харчевник конногвардейской кордегардии были если не первые, то, конечно, из первых в Петербурге, знавших о сем приключении с такою подробностью.

II.

В 4 часа пополудни вестовой позвал меня к офицеру, которого я нашел не на гауптвахте, а в залах дворца, о чем и вестовой меня предуведомил.

Янкович-де-Мириево дал мне запечатанное письмо к маиору конно-гвардии, генерал-майору Григорию Алексеевичу Васильчикову, приказав доставить его майopy как можно поспешнее.

Я сел на доброго коня, приложил шпоры и через четверть часа подал письмо генералу, которого, вопреки его обыкновению, нашли у себя дома. Долго было бы мне искать майopa моего, Васильчикова, по городу, да, по счастью моему, он двое суток сряду играл у Кашталинского в банк, проиграл все деньги до последней копейки и только что передо мною приехал домой, сердитый, бешеный, глаза красные, распухлые, волосы на голове взъерошены, как шерсть на пуделе, несколько уже пощечин было им роздано служителям и он еще продолжал что-то доспрашиваться от стоявшего перед ним камердинера.

Я в это время вскакал во всю прыть на двор, спрыгнул с коня и взбежал на лестницу, в комнату и подал ему письмо.

Васильчиков, как я мог заметить по сверкавшим глазам его, готов был осыпать меня бранью, ругательствами, что, к сожалению, в русской службе начальствующие чиновники себе часто дозволяют с подчиненными, начал было уже: что ты так ша… да, взглянув на печать, не докончил начатого ругательства. Сорвавши же печать и пробежав глазами письмо, сделался из красного бледен, как белое полотно, переменил тон, ласково спросил меня:

— Тургенев, что там делается?

— Не знаю, ваше превосходительство, большой съезд ко двору, все залы наполнены съехавшимися, площадь покрыта толпами народа, отвечал я.

— Скачи же, как можно скорее, обратно во дворец и доложи князю (Зубову), что я сию же минуту вслед за тобою буду, ординарец, адъютанта! Если его дома нет — аудитора Колобова! Малый! одеваться!

А я опять на коня, опять шпоры в бока коню, понесся вихрем в Зимний дворец.

Не было еще пяти часов, но в Петербурге, в ноябре, в 4 часа пополудни без свеч нельзя обойтиться.

Дворец был освещен, как бывает в ночь на Светлое Христово Воскресенье. Во дворце, где я должен был отыскать моего офицера, все разряды чинов смешались, и все придворные этикеты уничтожились. Я, будучи вахмистром, беспрепятственно, отыскивая Янковича де-Мирьево, вошел в кавалергардскую комнату, толкая генералов в лентах, цеплясь палашем за фалбалы платьев штатс-дам и фрейлин, все мне уступали дорогу, все были снисходительны…….

Отрапортовав офицеру ответ генерала, я получил приказание остаться в верху в аванзале и ожидать приказание его. Я пробрался назад, сквозь знатных и знаменитых сановников, которые все ходили осовевшими, как мокрые мыши, остался ожидать приказание в аванзале.

III.

В 2 или 2 с половиною часа пополуночи карета, запряженная 10-ю лошадьми,— на козлах сидели и назади кареты стояли люди с зажженными факелами,— выезжавшая из Луговой Миллионной, произвела во всех бывших тогда в залах дворца мгновенное потрясение, как сила электрического удара!

Еще карета была довольно далеко от подъезда, как уже от самых первых дверей до самого кабинета, в котором повелительница севера боролась еще со смертию, очистилась широкая дорога, все угадали, что карета везла наследника, хотя едва сотая часть из присутствовавших знала, что к наследнику, с известием о приключившейся болезни императрицы, был послан Николай Зубов.

Надобно было видеть, как царедворцы выталкивали людей наперед, которых лица наследнику были менее или вовсе незнакомы, как сами становились позади их, как уклонялись в глубину комнат, чтобы не быть увиденными в первую минуту, чтобы не встретиться с его взорами.

Граф Алексей Григорьевич Орлов, приехавший в Петербург за несколько пред сим месяцев, которого царица приняла как старого друга, началоположителя ее могущества, ее величия, ее славы, гр. Орлов в кабинете видел государыню умиравшую…. Перед собою видел он спешными шагами проходившего к кабинету наследника, у которого на лице не было заметно сокрушение о приближении к смерти Екатерины… Граф Орлов знал, что с последним вздохом государыни (ему предстоит опала)…. Что происходило в то время в душе графа А. Г. Орлова — отдаю на суд читателя.

По восшествии на царство Павел Петрович повелел отрыть в Невском монастыре тело Петра Третьего, при вскрытии гробницы найдены длинная коса рыжих волос и ботфорты, ни одной кости не нашли.

Павел воздал останкам Петра III почести, возложив на гроб его императорскую корону.

При гробе Петра III повелел графу А. Г. Орлову безотлучно дежурить и по окончании погребальной церемонии прислал Орлову в подарок золотую, бриллиантами осыпанную, табакерку, на медальоне которой, вместо портрета, нарисована была виселица.

Неизъяснимая царствовала тишина в залах, все были объяты каким-то страхом, казалось, у всех и каждого, как от мороза, сжималось сердце или сыпался на тело снег.

Отворяются двери и входит наследник, в гатчинском, или прусского покроя, мундире, большая с галуном на голове шляпа, в правой руке палка, большие с раструбами перчатки и на ногах пребольшущие ботфорты, шпага привязана сзади и выставлена между фалды кафтана. В этом костюме увидели Павла в первый раз во дворце.

Екатерина не дозволяла ему являться в сем наряде, но теперь он возложил его безбоязненно, как будто по предведению, что Екатерина уже не будет более царствовать. Если бы Павел явился в таком убранстве за несколько дней пред сим, не только во дворце, а на улице, ему бы немедленно было это запрещено и он был бы арестован. Но чрез несколько часов после сего явление всему российскому войску повелено было надеть этот…. однорядок.

За ним шли три офицера в таком же одеянии, как и он. Первый был с свиньесходным оливкового цвета лицем — Аракчеев, второй небольшого роста, с толстым круглым лицом, похожим на пломп-пуддинг — Котлубицкий, и третий преплоского, фатального лицеобразия — Ратьков.

Наследник скоро шел к дверям кабинета, которые были затворены, а трое сопровождавших его наперсников остались в залах, на очистившейся дороге. Раздвинувшиеся произвольно, как бы магическою силою, для прохода Павла Петровича люди не смели сдвинуться, оставить мест своих, хотя никто им в том не препятствовал.

Аракчеев и его товарищи стояли на сказанной дороге, как статуи в аллее Летняго сада, никто к ним не подходил, никто их не приветствовал и они, в странном одеянии своем, обращали на себя взоры зрителей, как то бывает, когда ходят смотреть привозимых к нам африканских львов, тигров, гиен.

Недолго они остались на позорище для удовлетворение любопытствующих глаз присутствовавших. Три известные в тогдашнее время при дворе и в городе подлости — Петр Степанович Валуев, Александр, если не ошибаюсь в отчестве, Николаевич Саблуков и господин Пещуров, как три грации, поспешили к ним с приветствиями, кланялись им, жали им руки, рекомендовались и показывали толпе людей, в залах стоящей, что они с ними были давнишние приятели, в короткой связи, каждая из трех граций каждого из трех пришельцев ласкала и приветствовала равным образом, не зная еще, который из них ближе к наследнику, который имеет более его доверенности, более ему нужен! В придворной тактике постановлено непременным правилом ласкать всех, упреждать всякого приветствиями, поклонами, пожатием руки и пр., и пр.

До царствование Екатерины, в ее царствование, в царствование Павла и Александра Павловича, вероятно и ныне (1831 г.), правило всех ласкать и всем кланяться в придворной тактике не изменилось.

Можно смело держать заклад 1,000 против одного, что и в царствование мудрого, прозорливого Петра — Трубецкие, Головины, Ягужинские, Бутурлины, Головкины, Голицыны, Ефимовские, Чернышевы и Салтыковы — ласкали, жали руку шута Балакирева, гладили, прикармливали пирожками любимую собаку Петрову — Лизету и даже снимали с Лизеты беспокоивших ее блошек. О Меншикове и упоминать нечего……….

Будучи взят Петром Великим из блинников во дворец и прямо во внутренние комнаты, Меншиков подружился прежде всего с Лизетою, чтобы она не кусала его, потом искал он и пользовался покровительством Балакирева, сделавшись любимцем государевым и командующим генералом в войне противу шведов. Меншиков уступил Петру свою пленницу…’ Я сам своими глазами видел в царствование Александра Павловича, как гоф-маршал, граф Николай Александрович * * *, жал руку камердинеру вдовствующей императрицы, Петру Ильичу Крылову, который был крепостной дворовый слуга графа Александра Сергеевича Строгонова и подарен императрице.

Видел, как граф обнимал повара Миллера! Это происходило в комнатах, но видел также своими глазами, как генерал-адъютант Федор Петрович Уваров, обвешенный орденами, как далмацкий осел — водоносными с побрякушками кисами, лез на козлы коляски, стоявшей пред крыльцом Казанского собора, из которого Александр Павлович, по выслушании молебствия, вышел и садился в коляску отправиться в путь, и Уваров на козлах обнимал Илью Ивановича Байкова — лейб-кучера.

A propos: Федор Петрович Уваров был довольно глупый человек. Счастием его по службе обязан он не достоинствам своим, но широкоплечию своему, крепости мышцев своих и крайней бедности своей.

Супруга кн. Петра Васильевича Лопухина, Катерина Николаевна, помнится, рожденная Щетнева, искала себе ближнего человека, никто из нас на предложение ее не согласился. За товарищем моим Броком и за мною Катерина Николаевна волочилась без всяких околичностей. Уваров кинулся в этот омут и выплыл из него, украшенный и возвышенный….

Все это никого не удивляло в 1797—1800 гг., но по каким уважениям Уваров остался близким человеком после 1801-го года, этого невозможно постигнуть и летописи будут об этом говорить, как о чрезестественном событии….

Но я заговорился, обратимся,— что делается во дворце?

IV.

Все царское семейство созвано в комнату пред кабинетом императрицы, Павел занял тут свой пост, и часто ходил к царице, лежавшей все еще посреди комнаты на полу, но уже на матраце, толпа лейб-медиков окружала полуобмертвелый труп ее, все пособие были тщетны, она хрипела и очень громко: в третьей комнате было слышно сипение умирающей.

Великий князь Александр, великие княжны Александра и Елена, любимцы Екатерины, погруженные в уныние, сокрушаемые горестью, бледные, с заплаканными глазами, сидели неподвижно на своих креслах, как римские сенаторы на курильских, когда вбежала в сенат толпа варваров, чтобы умертвить их.

Один Константин Павлович (великий князь) был в движении, выходил в другие комнаты и часто разговаривал с Аракчеевым, Котлубицким, болеe же с Ратьковым.

В 5 часов утра 6-го числа ноября велено было смениться дворцовому караулу, без церемонии: барабан не бил, трубы не играли.

Проезжая из дворца в конную гвардию за Таврический дворец, (я видел, что) по улицам толпился народ, подвигаясь в направлении к Зимнему дворцу. Множество было между народа женщин, жен придворных служителей, которые шли также ко дворцу и плакали, даже рыдали.

Я ехал рядом с капралом Синтяковым, у которого на глазах нередко навертывались слезы, он, взглядывая на плачущих женщин, повторял слышанное уже мною:

— ‘Ах! отжили мы добрые дни наши’, прибавив к прежним словам новые изречения: ‘всех замордуют, не оставят никого в покое!’…….

В полку был отдан приказ: быть всем готовым, по первой повестке чрез гефрейторов, как можно скорее ротам выезжать на проспект пред полковой двор, аммуниция без галунов, боевых патронов в суме 30, плащи синие.

В 11 часов пополудни, 6-го числа, полк стоял уже в боевым порядке пред полковым двором, когда майор Васильчиков прискакал из дворца в карете и первые его слова были: ‘2 и 7 роты вперед, адъютант, трубачей и вахмистров — ступай за штандартами, Колобов (аудитор) — священника с крестом и евангелием сюда!’

От 2-й роты я был командирован к штандарту. Штабс-ротмистр Бачманов вел эскадрон, князь Дм. Влад. Голицын командовал 7-ю ротою. Бачманов скомандовал: рысью! Эскадрон полетел.

Приехав перед дворец, штандарты наши мы нашли еще на всегдашнем их месте, в сенях наверху парадной лестницы, но долго были должны дожидаться, нельзя было проехать по набережной, майор Измайловского полка Иосиф Иевлевич Арбеньев, вероятно, не расслушав внятно приказания, вместо того, чтобы прислать от полка роту со знаменами, как то было приказано и как то всеми гвардейскими полками выполнено, собравши весь Измайловский полк, изволил привести его перед дворец и как, за множеством на дворцовой площади народа и экипажей, выстроить полка было невозможно, он поставил полк тремя баталионными колоннами на набережной, пред входом парадной лестницы и загородил проход к подъезду.

Павел был испуган этою ошибкою Арбеньева до чрезвычайности, но Иосиф Иевлевич, сойдя с коня и явившись пред лицом великого князя Павла, возгласил громогласно:

Всемилостивейший государь, Измайловский полк здесь готов присягать вашему величеству!

Слова ‘Ваше величество’ в первый раз пред великим князем прозвучали. Он дружески обнял Арбеньева и сказал:

‘Люблю вас, Иосиф Иевлевич, я всегда был уверен в вашей вирной службе’.

Когда Измайловский полк присягнул, мы взошли на лестницу, взяли штандарты, привезли в полк, конногвардейцы, как и прочие гвардейцы, поцеловали крест и слова Христа Спасителя на верность императору Павлу.

Иосиф Иевлевич Арбеньев, как выше сказано, был причиною, что штандарты конной гвардии возвратились во дворец после всех знамен пеших гвардейских полков. Новое беспокойство в Павле. Однако, с улыбкою на лице, которая всегда всех более пугала, нежели ободряла, спрашивал Павел окружавших его с вынужденным спокойствием: ‘что мои конногвардейцы так долго копаются?’ Чрез несколько минут представший пред него конной гвардии маиор Васильчиков рассеял туманное облако беспокойств и подозрения, всеподданнейше донеся, что полк принял ему присягу. Павел, с улыбкою, отвечал Васильчикову: Не я, а Арбеньев вас заморозил.

Когда мы привезли штандарты во дворец, было уже довольно светло, Аракчеев ожидал нас на площади перед дворцом. Спешились вахмистры с штандартами и начались нам, т. е. штандартоносцам, от Аракчеева, с помощью Ратькова, поучение и наставления: как держать штандарт, как заходить, как подать штандарт государю. Каждое слово поучения, указание желчный Аракчеев добавлял оскорбительными для нас и никогда неслыханными нами выражениями, адъютанта полкового вертел и толкал, как лакея. Мы взглянули друг на друга и, без сомнения, у всех пробежало в мысли: ‘ну, попались мы!’ Аракчеев скомандовал: марш! И как нам новых командных слов не было еще объявлено, мы с места не шевелились, не понимая, нам ли он командовал, притом же Аракчеев скомандовал: штандарт-юнкеры вперед, марш! Такого звания, то есть штандарт-юнкера, в полку не существовало, но велемудрый сподвижник в преобразовании войск Павла I, злобный Аракчеев, за такое наше непонятие и несполнение его приказания, благоволил произвести нас в новое звание, в новый чин, закричав во все горло с клубящеюся пеною у рта.

— Что-ж вы, ракалии, не маршируете! Вперед—марш!

Мы двинулись с словом: марш! поняв, что оно заменило команду: ступай!

Маршируя за Аракчеевым, принесли мы штандарты в кабинет императора. Его величество изволил стоять на середине комнаты, шляпа на голове, перчатки на руках, подпоясанный шарфом, и от каждого из нас изволил принимать штандарт и приставлять его к стене: места для штандартов не было еще приготовлено.

А. М. Тургенев.

Читайте также: