Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 / Публ., вступл. А.С. Сомова // Русская старина, 1889. — Т. 62. — No 4. — С. 183-220.

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА.

1796 — 1810.

LXV ¹).

Первые дни после кончины Екатерины II. — Конфедератка а-ля-Костюшко. — Воспоминание о Суворове. — Преследование прежней одежды. — Федул и его злоключения. — Коллежекий советник Щекатихин.—Фельдъегеря. — Ссылки. — Князья Куракины. — Сперанский и Дроздов. — Сандунов и Пшеничный. — Откупщик Злобин. — Ящик для принятия прошений и жалоб.

¹) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 года, том XLVII, стр. 365—390, г. XLVIII, стр. 55-82, 247—282, 473-486, изд. 1886 г., т. XLIX, стр. 39—62, t.LII, стр. 45-76, 259—284, изд. 1887 г., т. LIII, стр. 77—106, 329—342, изд. 1889 г., т. LXI, стр. 209—230.

²) Настоящая глава собственноручных Записок д. ст. сов. А. М. Тургенева, написанная в 1831—1834 гг., представляет значительно подробнейшее изложение автора с несколькими существенными и весьма интересными дополнениями к его же рассказу, напечатанному по другой рукописи автора в ‘Русской Старине’, изд. 1885 г., т. XLVII, стр. 382 и следующие. Мы уже объясняли, что подлинная рукопись Записок А. М. Тургенева получена была нами от С.И. Киреевского лишь в 1886-м году, когда уже был напечатан в ‘Русской Старине’ сокращенный текст этих Записок, переданный нам внуком А. М. Тургенева—г. Сомовым. Ред.

7-го ноября 1796 г. было приказано не отлучаться. Приказание быть в квартире, не отлучаться — мне, равно и товарищам моим, вахмистрам, весьма не нравилось. Мы привыкли к свободе, отлучались, ходили, куда хотели, не спрашивая дозволения у дежурного вахмистра (правящий ротою вахмистр назывался дежурный).

8-го числа ноября, после завтрака, думал я: вчера при вечерней заре приказания не отлучаться из квартир сказано не было, так почему же я обязан сидеть дома!

Любопытство видеть, что происходит у дворца, на улицах в городе, не давало, как голод, мне ни на минуту покоя. Решился, надев теплый сюртук (в царствование Екатерины мундиры надевали тогда только, когда кто был наряжен к исправлению должности, например: в караул, дежурить при роте), на голову конфедератку а-ля-Костюшко—конфедератка а-ля-Костюшко на голове русского в Петербурге! — шапка, которую в Польше носили в почесть искуснаго, храбраго полководца, который в это время томился еще в сыром и темном каземате Петропавловской крепости. Павел чрез несколько дней освободил генерала Костюшко, но освободил не по уважению невинности его, а потому единственно, что он был заключен в каземат по велению Екатерины.

Также было поступлено и с русскими, бывшими в тюрьмах и под судом по повелению предшественницы Павла многих наградили, в числе сих был казанский губернатор Желтухин, судимый при Екатерине за грабеж и взятки в Казанской губернии. Желтухин освобожден в 1797 г. от суда и пожалован званием сенатора.

Находившийся более 30-ти лет исключенным из военного списка генерал-поручик Свиньин также переименован в сенаторы.

Блаженной памяти Петр Сергеевич Свиньин едва, едва умел подписывать свой чин, имя и фамилию.

Я носил конфедератку потому, что все тогда носили конфедератки (армейские — генералитет, штаб и обер-офицеры носили конфедератки, будучи в должности, на службе, в полном мундире), но конфедератка на голове русского! По мнению моему ныне (1831—1834 гг.), тогда мне и в мысль этого не приходило, да я и не был способен тогда так мыслить, — есть самая жесткая укоризна русскому: 200 тысяч воинов, вооруженных штыками, посланы под предводительством Александра Васильевича Суворова в Польшу….

Суворов, по дымящемуся от крови человеческой пути, вступил в Варшаву, в короткое время с войском его то-же совершилось в Варшаве, что было с Сципионовыми легионами в Капуе. По именным повелениям высылали из Варшавы мужей в Россию к забытым ими женам их!

Но куда увлекла меня конфедератка а-ля-Костюшко! Надев теплый сюртук и шапочку, — боюсь повторить ее название, оно меня поведет опять не туда, куда я, действительно, 8-го числа ноября 1796 г., пошел, то есть по Невской набережной к Зимнему дворцу. Взойдя у Летняго сада на перекинутый крутою дугою мост через канаву, протекающую из Невы в Мойку, увидел я в довольно не близком от моста разстоянии, близ Мраморного дворца, толпу полицейских, служителей и будочников, которые действовали нагло, оскорбительно, причиняя испуг, убыток и вместе со всем тем доставляли забавное зрелище. Полицейские и будочники срывали с проходящих круглые шляпы, рвали их в куски и кидали на улицу, у фраков, шинелей и сюртуков обрезывали отложные воротники и, изорвавши у проходящего шляпу, окорнавши фрак, сюртук, шинель, горделиво объявляли потерпевшим обиду и убыток особенное на то повеление.

Мне в ту-же минуту вспомнились слова капрала Синтякова: ‘отжили мы добрые дни, кому дадут покой’!

В ту-же минуту помыслил я, что когорта, усердно исполнявшая особое веление, приближалась ко мне и была уже в нескольких от меня саженях, вспомнил, что у сюртука моего воротник соболий, тогда купленный за 80 рублей, что красивая, черного английского казимира, с мушковым околышем а-ля-Костюшко шапка стоила мне 8 рублей, и что воротник и а-ля-Костюшко увеличат рвение и уcepдиe в исполнителях особого повеления.

Первый дом по набережной стоял Бецкого (потом принадлежавший жене Рибаса, дочери Бецкого — побочной, Бецкий не был женат), в нем помещалась типография друга моего и родственника В. А. Плавильщикова. и он сам тут же жил, дверь спасения была близка, я юркнул в сени, захлопнул за собою дверь и побежал на лестницу. Но мне послышалось, что в дверь, крепко захлопнувшуюся, толкали, порывались уже находившиеся в авангарде когорты.

Я вошел в комнату друга моего, нашед его погруженным в созерцаниях о преобразовании круглой своей шляпы в треугольную! Шило и дратва были вспомогательными ему средствами, и он был уже близко к цели своей. Неожиданное появление мое пред ним живо отразилось на лице его и первое его слово ко мне было: ‘не в беде ли вы, Александр Михайлович?’

— ‘Что такое значит, какую беду предполагаешь?’ вместо ответа спросил я.

— Как какая беда! Вы в службе не в мундире, a в сюртуке, с отложным воротником! да знаешь ли, любезный друг, сказал В. А. в полголоса и с большим беспокойством: ‘со вчерашнего дня начали уже за то, что военнослужащий не в мундире, отсылать на заточение в крепость. Видишь, что я сам преобразился в преобразователя — круглой шляпы в треугольную! Несправедлива пословица: не учась грамоте в попы не ставят! — Посмотри, пожалуй, я геометрии не учен, во всю жизнь мою никогда никакого плана даже и углем на стене не черчивал, а круг преобразил в треугольник, хоть куда преузорочно!’

Но когда я ему наскоро пересказал причину посещения моего, и что мне послышался стук в захлопнувшиеся за мною двери, В. А. изменился в лице, взял меня за руку, повел меня в другую комнату и сказал мне:

— Сбрось с себя сюртук, надень шлафор мой и колпак, возьми книгу и сиди, не шевелись, будто читаешь.

Я все по сказанному в минуту выполнил, сюртук и a-ла Костюшко мои В. А. Плавильщиков кинул в шкаф с платьем, в углу стоявший, и, выходя из комнаты, громко позвал Федула.

Федул артельщик, уроженец ярославский, служил у В. А., о Федуле будет в свою очередь, человек необыкновенный, по приключению, с ним случившемуся, и по характеру заслуживает, чтобы рассказать о нем.

В. А. сказал Федулу: ‘Посмотри, мне послышалось — стучатся, толкаются в дверь’. Федул отправился, по приказанию, посмотреть кто толкал, стучался в дверь.

Оставим Федула в сенях состязаться с внешними действователями и расскажем о Федуле.

II.

Федул был ростом 2 арш. 9 вершков, волосы на голове русые, бровь черная, голубые светлые глаза, пригожее продолговато-овальное лицо, широкая грудь, стройный стан, словом — настоящий русский, без примеси.

В Ярославской области, что ныне именуется губернией, татарского твердого владычества никогда не было, и настоящие черты лица русского, чистая кровь русская сохранились в уроженцах ярославских.

Федул был парень лет 18, как сказывал, когда отец его, казенный крестьянин, привез к знакомому ярославскому богатому купцу и отдал в работники, с платою в год 15 рублей за службу, харч и одежда хозяйские. Два года без малого Федул жил у купца в работниках и был за послушание, готовность на услугу, за трудолюбие хозяином, хозяйкою и всеми домашними любим. Федул вошел уже у хозяина в доверенность, ему вверялись товары для отвоза в палатку на гостином дворе (хозяин Федулов был фабрикант).

В ноябре месяце, накануне имянин хозяйских, хозяйка наказала Федулу привезть с реки поранее две бочки воды,— ‘гостей будет много, стряпня большая. Владыко и губернатор обещались пожаловать’, прибавила она к приказанию.

Федул, лишь только начало светать, запрег бурого в дровни, поставил сороковую бочку на повозку, отпер ворота, съехал со двора, но как в купеческих домах и до ныне еще (1831—1834 гг.) сохраняется обычай держать ворота на запоре, Федул, заложив возжу за оглоблю, чтобы лошадь не могла побежать, вошел на двор запереть ворота со двора замком, к калитке подвел цепную собаку — в доме все еще спали, вышел в калитку, затворил ее и шел отвернуть возжу от оглобли, чтобы ехать на реку за водою.

В это время видит он, что напротив двора его хозяина, у соседа, через забор перелезали три человека, а трое, стоявшиe несколько поодаль, были навьючены мешками. Это были воры: дожидавшиеся упрекали перелезших в медленности, один из них отвечал на упрек: ‘да пиво-то, брат, знатное, жаль было расстаться’.

— ‘Обрадовался пиву! видишь, светает. Вон парень-то с бочкою, у соседних ворот, верно нас видит’.

На это замечание отозвался голос: ‘да это Федулка — работник фабрикантов’.

Надобно знать приказания,— завет, данные Федулу, когда отец оставил его у купца-фабриканта. Расставаясь, сказал ему:

‘Федулушка, Бог благословит тебя, дитятко! живи, друг, смирно, честно, слушайся хозяина, хозяйку и всякого доброго человека, трудись, работай, вставай рано — на заре, да за дело, чужого, друг, волоса не тронь, коли что и подымешь, потерянное принеси к хозяину, как он прикажет, что другие делают—не зарься на них, не твое дело, твой ответ — ‘видел не видал, слышал не слыхал’, целее будешь, наше дело крестьянское, Федулушка,— говорят, для нас и закон не писан.’

Федул свято исполнял завет родителя, но в это утро, когда поехал за водою и видел воров, нарушил заповедь.

Возвращаясь с реки с другою уже бочкою воды, бурый поприустал, лениво тянул дровни, на дворе поободняло, и Федул, понукая коня, шедши возле повозки, видел издалека толпу людей у ворот противо-соседнего двора, подъехав ближе, слышал гам, толки, догадки, заключения каким образом, как воры умудрились перелезть чрез высокий забор?

В средине толпы стояли и умствовали хозяин дома, в котором сделалась покража, и полуотрезвившийся блюститель общественного спокойствия, тишины и благочиния, квартальный офицер, — стояли, толковали, умствовали, доискивались того, как воры вошли и вышли со двора, хотя средство и неоспоримое доказательство находилось у всех пред глазами: веревка, привязанная или накинутая мертвой петлей на верхушку заборного столба и, брошенная в нескольких шагах от ворот на улице, жердь, посредством которой воры накинули на верхушку столба веревку.

Федул, отложив лошадь и поставив к корму в конюшне, поспешил выбежать на улицу послушать, что происходит пред соседними воротами. Подошел к толпе толковавших, удивлявшихся и услышал их недоумения, как воры вошли и вышли! Самолюбие выказать ум свой, похвастать смышленностию в минуту изгладили в памяти его завет родительский: ‘видел не видал, слышал не слыхал’. Федул, протолкавшись в средину толпы, где находились обкраденный купец и беспросыпный страж народного спокойствия, назвав соседа по имени и отчеству, сказал:

— ‘Да как это вы не видите, как они перелезли через забор? Разве не видите веревки, на верхушке заборного столба, накинутой мертвой петлей, да вон под забором и жердь лежит, с помощью которой воры на столб накинули веревку’.

При сих словах поникшие красные очи от пьянства квартального надзирателя прояснели, засверкали, как у ястреба, когда он готов схватить когтями своими горлицу. Квартальный тряхнул раза два головой, откашлял несколько раз, чтобы прочистить, сколько ему было возможно, запекшееся от вина горло и с последним ‘гм’ в горле длани блюстителя тишины, спокойствия и порядка производили ужаснейший беспорядок на ланитах Федула.

Прежде нежели успел злополучный Федул, пораженный ударами квартального, перевести дух от испуга, сказать: ‘помилуйте, ваше благородие! за что, знать не знаю!’ кровь лилась у страдальца из носа, рта и ушей. С словом Федуловым ‘знать—не знаю’ остервенившийся, рассвирепевший, запыхавшийся от рукопашного действия, квартальный заревел хрипло-сиповатым голосом: ‘как, мошенник, знать — не знаешь! Вот как мы знать не знаем, так более двух часов здесь толкуем, да никому и вдомек не пришло посмотреть на заборный столб, а ты, мошенник, как раз тут! ты знаешь? ты видел? А! что скажешь?’

Федул, оцепеневший от страха, избитый, отвечал: ‘ваше благородие, знаю, видел’.

Квартальный заревел громчей прежнего: ‘Вяжите ему руки назад, да в полицию’, и, оборотясь к купцу—хозяину покраденного, сказал: ‘дело в шляпе, все из-под земли вырою!’

Купец и прочие, в толпе бывшие, изъявили одобрение свое подвигам г-на полицейского офицера,— ‘ну, исполать, ваше благородие! вот как коршун цыпленка от наседки, так вы Федулку-то изволили выхватить!’

Полицейский, утирая отсыревшее лицо свое от сильного действия руками, окинув с гордым сознанием прозорливости своей вокруг стоявших людей, пошел с важностию в полицию, а за ним повели со связанными на спине веревкою руками невинного Федула.

Как действовали при допросах ярыги и опричные в царствование Грозного Ивана Васильевича, так и ныне {Писано в 1831 году.} действуют ярыги, то есть полицейские! При царе Иване IV допрос начинался тем, что допрашиватель ударял в ступень ноги приведенного к допросу копьецом, насаженным на трость, и как гвоздем приковывал его к месту, техническое выражениe сего действия означалось словами ‘обварить’. Такой приступ к допросам продолжался в царствования Петра и его преемников престола до царствования Екатерины II, во второй половине XVIII века хотя и написан закон — ‘без суда никто да не накажется’, — но это было только написано, напечатано, оглашено во всей Европе, за деньги, поэтами, учеными, филозофами того века. Тогда же уничтожили тайную канцелярию, адский сигнал к мучениям ‘слово и дело’ — на деле же! пытки, и тайная канцелярия точно также существовали, как и прежде! Под глазами ее в Петербурге — Терский, Шишковский, в Москве — Чередин пытали и мучили.

И ныне (в 1831 году, в наиболее глухих местах нашего отечества) вместо технического слова ‘обварить’ некоторые прашиватели употребляют выражения ‘озадачить, огорошить’, почитающие себя просвещеннейшими прочих думали облагородить старинную технику и говорят вместо обварить, озадачить, огорошить — слово ‘офрапировать’.

III.

В царствование Павла, не упомню в 1798 или 1799 году, пред великим постом, в сырную неделю, приехал к фельдмаршалу гр. Салтыкову, главноначальствовавшему тогда в Москве, оглашенный во всей Европе, а может быть и в Америке и в Азии, г. коллежский советник Щекатихин, о котором Авг. Коцебу в сочинении своем ‘L’annee memorable de ma vie’ говорит со всею подробностию. Щекатихин был прислан из Петербурга к фельдмаршалу — с именным повелением, в котором было написано: ‘содействовать и всячески вспомоществовать Щекатихину в открытии и преследовании похитителей из дворца иконы в золотом окладе и серебра’ — не помню какого числа фунтов или пудов. Щекатихин предложил фельдмаршалу употребить для поисков в Москве кого-либо из ловких, расторопных служителей полиции, сам же он (Щекатихин) отправился в Ростов на ярмарку, в надежде не успеет ли в Ростове отыскать.

Хватит кого-либо из соучастников в учиненном похищении. Щекатихин не имел никакого сведения, даже подозрения о том, кто были воры, но был уполномочен особым повелением брать и пытать всякого, кто ему подозрительным покажется. Фельдмаршал должен был согласиться на предложение г. Щекатихина. В 1797—1800 гг. не было начальника, какой бы степени он ни был, не говоря уже о частных людях, который бы ни дрожал от страха, когда входил к нему фельдъегерь с запечатанным кувертом.

Много было случаев, что фельдъегеря, получив изустное веление, отправлялись в местожительство обреченной жертвы, брали несчастного и везли в крепость, в ссылку, везли — куда хотели, да куда — хотели!

В 1797—1800 гг. часто случалось, что вызывался дежурный фельдъегерь и получал изустное повеление: ‘поезжай в такой-то город или село, возьми такого-то и отвези его в крепость, в Сибирь’, при чем зачастую не указывалось название места заточения.

Это называлось в фельдъегерском корпусе — экстраординарное особое повеление.

В таком случае выдавались фельдъегерю прогоны и порционные на пищу деньги до места, где находилось обреченное лицо, а на дальнейшее следование в пути давали отправленному с экстраординарным велением открытый лист во все казначейства государства русского — требовать на прогоны и порцию по надобности. Фельдъегерю порционных в пути выдавалось 3 рубля в сутки, прогоны в оба пути туда и обратно на три лошади, в подорожной писали: ‘таковому отправленному давать по три лошади без малейшего задержания, везть — куда укажет — безотговорочно’.

На всех станциях и доныне (1831 г.) с посланного фельдъегеря ямщики прогонов не берут, но еще фельдъегеря дарят чтобы не бил ямщика и не уморил гнавши лошадей. Таким образом участь несчастного зависела от корыстолюбия фельдъегеря, присланного взять и отвезть в крепость, в ссылку, но куда в ссылку, то есть в которое именно место Сибири — это было оставлено на произвол фельдъегеря.

Какие же были последствия таковых велений? Кто были выполнители оных?

Унтер-офицеры и всякая (мелюзга), принятая в фельдъегерский корпус — фельдъегерями, в посланцы и исполнители особых повелений. Сколько соделалось в 1797—1800 гг. жертв погибших безвозвратно, оставшихся в заточениях и ссылке, которые, если жизнь их не прекратилась еще и доныне (1831г.), томятся в тюрьмах или влачат остатки дней ненавистной им жизни где-либо в пустынях, покрытых снегом и туманами, которых и отыскать невозможно — почему? Расскажу, что делали [в конце прошлого столетия] посланные фельдъегеря, и это обнаружит вопрос—почему невозможно [было] отыскать томящихся в заточении, в ссылке?

Если присланный фельдъегерь находил во вверенном ему лице человека богатого, он за деньги предоставлял обреченному под наказание избрать себе место ссылки, переменить крепостное казематное заточение на ссылку, это было весьма удобно сделать: фельдъегерь письменного повеления не имел, получил непосредственно, изустно особый приказ, спросить его, что ему повелено, куда, к кому или за кем он послан — никто не осмеливался, да и фельдъегерь никому того сказать не смел: данное ему особое повеление должно было оставаться непроницаемою тайною до выполнения и по исполнении его должно было быть покрыто вечным забвением, сделать изменение в полученном повелении фельдъегерь мог без всякого опасения, во-первых, потому, что нередко бывали дни, в которые 15—20 фельдъегерей было отправлено в разные места с экстраординарными повелениями. Могла ли власть вспомнить, что каждому из фельдъегерей приказано, кого назначили в ссылку, кого в крепость, а места ссылки или названия крепости и сам отправлявший в ссылку не изволил знать и ничего не мог вспомнить об этом, ибо сам при приказании сказал фельдъегерю только одно из двух слов: ‘в крепость’,— ‘в Сибирь!’.

О принятом комендантом или губернатором арестанте, к которым фельдъегерь его привозил, всеподданнейшего рапорта непосредственно чрез того же фельдъегеря не доходило, но, по установленной форме, в срочное время, т. е. 1-го числа каждого месяца, коменданты показывали в линейках своих рапортов прибыл и убыл цифрами. Губернаторам месячные и полумесячные донесения о состоянии вверенных им губерний и о всех случившихся в оных событиях не удостоивались (в 1796—1800 гг.) высочайшего воззрения. Донесения или ведомости губернаторские по тогдашнему доставлялись генерал-прокурору и оставались в его канцелярии, оставались часто, по лености правителя канцелярии и прочих чиновников, нераспечатанными, сам же генерал-прокурор считал выслушивать доклад сих донесений для себя обременительным, ничтожным,— ему было некогда……

А как жил, в XVIII в., тогдашний вельможа? Он увивался пред фавориткою, чуть ни ползал пред Иваном Павловичем Кутайсовым, — спешил затем в свою очередь насладиться жизнью, повеличаться, погордиться пред толпящимися в залах его дома прихвостниками.

Возвращался домой — игорный стол был уже готов, и удостоенные быть ему партнерами ожидали прибытия его из дворца, как жиды ожидают в синагоге, в называемый ими страшный день, пришествия Мессии.

В 9 час. вечера, по окончании партии, камердинер докладывал: ‘карета вашего высокопревосходительства готова’. Beльможа покидал карточную игру и отправлялся к своей фаворитке, вероятно, также на игру, а государственные дела лежали в канцелярии его на столах, в углах неприкосновенными.

Правители канцелярии сообразовались в образе жизни сановнику, а с ними сообразовались в роде жизни и все прочие мелкие чиновники, словом от первого до последнего никто ничего не делал!

Ныне {Писано в 1831 году, т. е. более полувека тому назад и задолго до тех реформ, которые совершенно изменили к лучшему весь строй механизма внутреннего управления в России.}, однако, при министрах много (неудобнее) потому что от множества подразделений, как-то директоров, начальников отделений, столоначальников, чиновников для разных поручений, приключений и сочинений, комиссий, комитетов и пр. и пр. ни от кого ни о чем толку не добьешься. Горе тому кто имеет ныне (1831 г.) какое либо дело у гг. министров, достойна сожаления участь несчастного.

Просителя пересылают из департамента в департамент, а в департаментах из одного отделения в другое, от одного стола к другому, подобно тому, как полиция пересылает (1831 г.) из части в часть невинных обывателей, которых обокрали, для очных ставок с ворами, которых, разумеется, воров, из предосторожности, чтобы не имели случая сговориться (техническое слово — сделать стачки), размещают в разных частных домах, как можно далее один от другого находящихся. Результат столь благо, столь разумно придуманного и зрело обдуманного распоряжения полиции — есть тот, что обокраденный обыватель, утомившись от переходов из части в часть и оскорбленный сопровождением почетной полицейской гвардии, которая ему из одного частного дома в другой сопутствует, бросит иск свой, отступится от найденного похищенного ворами его имущества, и тем дело получит свое, окончание…

Еще доказательство: фельдъегерь, привозивший арестанта и передававший его, в конце XVIII в., местному военному или гражданскому начальству, называл арестанта или, лучше сказать, давал ему звание, имя, отчество, прозвание по произволу, из предосторожности, чтобы уклонить себя на будущее время от всякой ответственности, могущей возникнуть в случае возвращения сосланного в Сибирь или в крепость.

Если получивший фельдъегерь ‘экстренное’ изустное особое повеление, взять и отвезть в ссылку, находил в обреченной жертве человека бедного, не могшего удовлетворить корыстолюбия его, или и богатого, но упрямого, не соглашавшегося, не искавшего у него за деньги милостивого снисхождения, в таком случае фельдъегерь смотрел в месяцеслове таблицу, показывающую расстояние, число верст городов и крепостей от столиц, избирал по произволу дальнейшее место и вез туда несчастного, число верст умножало число прогонных денег, отдаленность умножала число дней проезда и вместе число порционных по 3 рубля в сутки, деньги прогонные и порционные оставались все у фельдъегеря, ибо, как я сказал уже, ямщики с фельдъегерей не требовали прогонов, а на станциях смотрители, в городах полициймейстеры, городничие, в губернских городах губернаторы старались угощать гг. фельдъегерей, как почтенных, знаменитых посетителей, отнюдь не смея любопытствовать кого везет.

Переданный арестант под другим именем не мог никоим образом обнаружить ложь фельдъегеря, толико пагубную на весь остаток дней несчастного. Местное начальство не могло и не должно было на основании (тогдашнего) узаконения внимать и уважать показание арестанта, он — преступник, изринутый, оторванный член от общества, в политическом быту своем более не существующий, морально — мертвец, ему оставлено одно ненавистное, гнусное, скаредное для него физическое существование, безличное, безусловно отданное безответной прихоти, произволу начальнику того места, где ссыльный находился.

Бывал произвол местных правителей и в царствование премудрой, премилосердой, человеколюбивой матери отечества Великой Екатерины II,— как называли и говорили ее панегиристы и поэты, и в ее время. Тобольский губернатор Чичерин, по благоусмотрению и изволению своему, приказывал и весьма часто сосланных в Тобольск плененных польских конфедератов и других сосланных привязывать к толстым бревнам по дюжине и более, смотря по длине и толщине дерева, и сталкивать их с крутизны над оврагом в 3-х или 2-х верстах от Тобольска. Разбитые, размозженные члены сверженных уносились волнами Иртыша, омывавшими берег оврага {Чичерин по отношению к конфедератам был, действительно, весьма жесток, что видно из мемуаров одного из этих ссыльных в Тобольск, при Чичерине, см. в ‘Русском Архиве’, изд. 1886 г. Ред.}.

IV.

Но всего не опишешь, не выскажешь, обратимся к прибывшему в Москву с поручением Щекатихину.

Я уже рассказал, с каким уважением, с какою боязнию встречали посланцев с особыми повелениями, а фельдмаршал граф Ив. Петров. Салтыков, забывая знатность рода своего, забывая, что он внук знаменитого вельможи в царствование императрицы Анны и близкого ей человека Салтыкова, прозванного по черным и густым бровям императрицею соболем, забывая, что он сын фельдмаршала, победителя Фридриха Великого, что он сам фельдмаршал, морщился, хмурился, отворотясь, но в лицо Щекатихину улыбался и одобрял предложение сего ярыги, изъявлял готовность выполнить все, что Щекатихин за лучшее находит к достижению своей цели.

Призван бывший тогда в Москве обер-полициймейстером Павел Никитич Каверин, — опять отступление от рассказа, считаю необходимым ознакомить читателя, уведомить его, что такое Каверин.

Каверин был майор в отставке, развратнейшего поведения, сколь возможно о разврате и всякого рода неистовствах составить себе идею—все это представлял Каверин в себе олицетворенным, словом, Павел Никитич был преемником всех и всякой нечистоты без изъятия. Пригожая наружность, довольно большой рост, крепкие мышцы, широкая грудь, ручавшиеся за благонадежность в силах и продолжении действия, доставляли ему средства в избытке к удовлетворению его прихотей и вести жизнь с роскошью, равняться с богачами, баричами, быть в кругу тех, которые себя сами почитают лучшими людьми общества (le beau monde, la haute volee). В продолжение трех, четырех лет Каверин успел разорить более полудюжины богатых женщин в обществе лучших людей, и репутация его гремела в Москве. Брат жены Ивана Петровича Архарова — Катерины Александровны, Корсаков (имя его забыл), богач, оставил после себя побочных сына и дочь, обеспечил на будущее время жизнь их, наделив обоих значительным достоянием, по смерти его, дети постудили под опеку и покровительство в дом Архарова.

Анна Петровна, безфамильная дочь умершего Корсакова, была редкой красоты девица, отлично образованная, одаренная талантами, с большим умом и с большою неопытностью. Отец ее, Корсаков, не щадил ничего, платил большие деньги за учение Анны Петровны. Она все переняла, чему ее учили, казалась прелестным ангелом и, действительно, была ангел по врожденному ей расположению к добру, но ей не было дано правил нравственности, и от кого было ей получить сии наставления: она была сирота, она не знала матери своей!

Дом Ив. Петр, Архарова был кабак для так называющихся благородных, то-же самое, что впоследствии (1831 г.) в Москве английской клуб. Чтобы поступить членом в клуб, надобно (было) иметь для игры в карты деньги, чтобы быть прннятым в доме Архарова были надобны деньги.

Катерина Александровна была очень скупа, из доходов с имения своего она Ивану Петровичу ничего не давала, может быть, хорошо делала, но Ивану Петровичу хотелось пожить, надобно было пожить, он был брат любимца Екатерины, известного Николая Архарова, бывшего обер-полициймейстера в Москве, а впоследствии генерал-губернатора в Твери, Новегороде и, наконец, за 3 или 2 года пред кончиной императрицы был главнокомандующим в Петербурге. Иван Петрович открыл — без объявления — картежный дом. Картежное ремесло приносит большие выгоды, при случаях бывают неудачи, да от неудач терпели прожеционисты. Иван же Петрович никогда в потере не был. Он, по праву хозяина давшего благородным людям и для благородного занятия приют, был у всех игроков в доле, сверх сего сбор за карты покрывал все расходы на содержание дома, угощение, прислугу и пр. В кабаках, трактирах, в домах содержателей карточных игр, в домах содержательниц (домов) ‘препровождения времени’, в домах знатных вельмож, князей, графов, министров, даже в палатах для тех, у которых есть деньги, всегда двери отверсты! всегда им рады! Можно смело утверждать, что владычествующий в Риме папа растеряет священные туфли свои, выбегая на встречу жиду Ротшильду, если бы этому врагу учения Христова заблагорассудилось удостоить его святейшество посещением, и в таковом поступке святейшего папы ничего не было бы предосудительного, да, ничего, ни на волос!….

После сего удивительно ли будет, что отставной, развратного поведения, майор Каверин был благосклонно принят в доме Ивана Петровича Архарова. Каверин в доме почтенного хозяина израсходовал полудюжину значительных больших имений, перешедших к нему от благотворительных даятельниц и по благопроизвольному со стороны их побуждению. Хитрый, ловкий, пригожий Каверин скоро всем в доме Архарова понравился, все его полюбили, он сделался душею общества, без него было скучно! Невинная, неопытная, но прекрасная, как ангел, Анна Петровна скоро соделалась жертвою, попала, как молодой чижик, в расставленный силок,— ее выдали в замужество за Каверина. Девятьсот или тысяча душ крестьян, более полусотни тысяч наличных денег, кроме серебряной утвари, бриллиантов и жемчугов она принесла ему с собою в приданое. Каверин зажил, как говорят, барином! Но моту этого ненадолго стало, прошло не более года после бракосочетания — все имение было уже почти промотано, недвижимое хотя еще и числилось за Анной Петровною, но было покрыто неоплатными долгами! Надобно было жить и по сделавшейся привычке жить (роскошно), барски! Надобно было сыскать службу, которая доставляет средства для роскошной жизни, что-же лучше, помыслил Каверин, службы полицейской!

Но в то время, когда супруг Анны Петровны так размышлял и приискивал себе службу, прибыл в Москву погулять, позабыться сладострастный Валериан Зубов, человек таких качеств, какими был обильно одарен Каверин, по одному этому был он уже по плечу Валериану Зубову и, сверх соврожденных достоинств, у Каверина была прекрасная жена: мила, любезна, как майское утро, свежа, как распускающаяся роза! Каверин в одну минуту смекнул дело, вывел расчет свой и сам споспешествовал событию того, чего Валериан искал, добивался, терял надежду достигнуть своей цели и, конечно, без содействия супруга Анны Петровны остался бы без удовлетворения желания своего. Наградою или благодарностию pour cette complaisance было, по возвращении Зубова в Петербург, назначение Каверина полициймейстером в Москве.

По восшествии на царство Павла I-го и по прибытии его в Москву для священного миропомазания, Каверин провел в свой дом Кутайсова, и вот Каверин чрез несколько дней был определен в Москве обер-полициймейстером и из майоров поступил в V-й класс, чин статского советника.

Фельдмаршал Салтыков явившемуся к нему обер-полициймейстеру Каверину объявил привезенную ему Щекатихиным высочайшую волю и приказал следовать всем распоряжениям посланца и удовлетворять всем его требованиям относительно сыска воров.

У Каверина было два помощника-полициймейстера: бригад-майор Петр Алексеевич Ивашкин, примерной глупости человек, прослуживший, однако-же, в полиции более 20 лет и бывший, наконец, московским обер-полициймейстером и в чине генерал-лейтенанта. Другой его сотрудник Петр

Иванович Давыдов, горькая пьяница, не дурак, но уже без самомалейшего образования. Павел Петрович сам (вызвал) его из под рогожки и назначил в Москву полициймейстером.

Павел прибыл для коронации в Москву в марте месяце 1797 г. и в ожидании приуготовлений к торжественному вшествии в Москву, которое последовало в неделю Baий или попросту Лазарево Воскресение, изволил жить со всем двором в подъезжем Петровском дворце, в 4-х верстах от Тверской заставы.

Императрице Марии Феодоровне было необходимо нужно приезжать всякой день в Москву, видеть сиропитательный дом, учреждать и распоряжать там по ее желанию. Ее величество была начальницею всех заведений, принадлежащих воспитательным домам в Петербурге и в Москве. Дорога от Петровского дворца так была дурна от множества ухабов и рытвин, происшедших в снеге от таяния, что не было возможности провезть императрицу в большой осьмистекольной карете.

В разрешение доклада повелено, чтобы московская полиция в тот же еще день счистила снег и сколола с дороги лед до земли. Полиция, кто только ей на улицах ни попадался, кроме людей, одетых в мундир, брала под арест и гнала за тверскую заставу очищать путь для (устройства) проезда.

В несколько часов от заставы и до дворца Петровского дорога представляла маскарад: люди в разных одеждах неудобных для черной работы, разных сословий, скалывали лед, счищали, сметали с дороги снег, который от дороги отвозили в городовых санях, колясках. Блюстителем за точным исполнением повеления был назначен Петр Иванович Давыдов, квартальный надзиратель, который на средине дороги устроил себе из привязанной на шест рогожки шатер и, укрываясь от непогоды под рогожную защиту, подкреплял силы свои смесью ямайского рома с горячею водою, у него уже и самоварец завелся,— полицейский везде сыщет и средство, и возможность.

В это время Павел Петрович шествовал из Москвы в обратный путь во дворец Петровский. Половина дороги, рогожного шатра, была уже очищена, оставалось дочистеть другую, на которой люди действовали как муравьи. Ветер дул, к несчастью Давыдова, от Москвы и начальник очищения дороги, защищаясь от ветра рогожным шатром, видал, как государь, подъехав к его стойбищу, изволил громко закричать:

— Эй, кто тут? поди сюда!

Давыдов, не ожидая, чтобы то был император, оскорбился этим призывом и был готов, выступив из-за рогожи, крикнуть на того, кто осмелился звать к себе его, квартального надзирателя, но недопитый стакан пуншу, с которым Давыдову было жалко расстаться, спас его от бед: он, прихлебывая пунш из стакана, вышел из-за рогожки и увидел императора верхом, на любимом его коне Фрипоне и, ни мало не потерявшись, сказал: ‘Виноват, государь! переломало!’ указывая на стакан в руке с пуншем. Государь всемилостивейше изволил отвечать: — Чарка в худую погоду нужна солдату. Я доволен — скоро очистили. Кто ты таков?

Получив от Давыдова в ответ: ‘квартальный надзиратель Давыдов’, изволил шествовать к Петровскому дворцу. На другой день последовало именное повеление о назначении Давыдова в Москве полициймейстером.

V.

Щекатихин, обнюхавшись с Кавериным и с Давыдовым, которого ему рекомендовал Каверин, как известного мудреца, одаренного чутьем для отыскания воров, как собака, чующая под землею труфели. Сделав нужные Щекатихину с Давыдовым совещания, первый, по предположению своему, поскакал в Ростов на ярмарку, а второй, то есть Давыдов, пустился отыскивать воров в Москве.

Через четыре, пять дней Каверин с самодовольствием донес фельдмаршалу, что Давыдов открыл воров и производит следствия и допросы. Все изумились такой неожиданной, небывалой, неслыханной деятельности. В Москве был у всех один разговор об открытых ворах, все поздравляли Каверина, хвалили, восхищались его расторопностию, не постигали, каким образом он стяжал такое всеведение. Каверин, слушая хвалы, небрежно, с самодовольствием понюхивал табак. Чрез месяц полиция представила, что по следствию оказалось и при допросах содержавшиеся сознались в преступлении, но что покраденные вещи посланы ими с московским мещанином для распродажи на Дон.

Для преследования и отыскания посланного мещанина с покраденными вещами на Дон отрядили чиновника, а сознавшихся в воровстве, на основании воинских процессов, что собственное сознание есть паче всего света свидетельство, предали суду, скоро осудили, приговорили наказать нещадно кнутом и, вырвав ноздри, сослать на вечную каторжную работу.

Донесли кому следует о сыске воров и о поступлении с ними по законам. Каверин, Давыдов получили за деятельность и искусство отыскивать воров награждения. Посланный чиновник на Дон отыскивать отправленного для распродажи покраденных вещей мещанина его не нашел потому, что никого туда не было отправлено.

Щекатихин, явившись на Ростовской ярмарке, собрал тысяч тридцать и более с купцов, потому что имел открытое повеление брать всякого, кого признает подозрительным.

Через три месяца настоящие похитители открыты в Петербурге. Сознавшиеся же московские мещане показали на себя, не вытерпев мучительных от Давыдова допросов, ложно. ‘Что за важность, что 3 или 4 человека мещан московских пострадали невинно, за то какая меткая, исправная полиция — всё отыскала, под водой от нее не скроешься’, — так продолжали говорить и рассуждать в Москве о сем событии.

VI.

Я забыл совсем злополучного Федула, что с ним делали? Когда он был приведен в ярославскую полицию, полуотрезвившийся квартальный послал взять полштоф Ерошки, фунт паюсной икры, луку и его начал сечь нещадно распаренными ивовыми розгами! Федула во все время завтрака его благородия секли розгами, но несчастный вытерпел пытку не сознался, его понесли на рогожке в тюрьму, а квартальный допивавший последний стакан Ерофеича, кричал вслед:

— Допытаюсь, дружок, допытаюсь, скажешь. У меня и не такие в переделке бывали, как ты, втрое тебя дюжее, да было и тем, как продерну, так небо с овчинку покажется.

Федул, пересказывая о случившемся с ним злополучии, всегда говаривал, что Бог его помиловал, ради молитвы матери его. ‘Я не мог надивиться, говорил Федул, когда на другой день я еще не совсем пришел в себя от нестерпимой боли иссеченный розгами, увидав четырех человек, заключенных со мною в тюрьму, эти 4 чел. были те воры, которые обокрали купца’, и в числе их находился тот самый, который отозвался товарищам своим на улице, увидав Федула, словами: это Федулка — работник фабрикантов. Но более всего Федул не мог того постигнуть, что пойманные воры уличенные найденными у них украденными вещами, после трехмесячного в тюрьме содержанья освобождены по приговору суда: ‘освободив, оставить на грядущее время в вящшем подозрении’. А он, не имевший никогда помысла на воровство, что никогда во сне ему подобного события не представлялось, содержался в тюрьме 10 месяцев, и на освобождение его от наказания старик отец его истратил более трех тысяч рублей! и что в приговоре суда о нем сказано: освободив его, оставить, на грядущее время в наивящшем подозрении’…

Федул, как уже знаем, был послан В. А. посмотреть на лестнице, в сенях, кто стучится в дверь, Федул нашел двери с улицы крепко привязанными веревкою, но как и кем, того он не мог видеть сквозь дверь. Когда изнутри хотел двери отворить, ему с угрозами закричали: ‘погоди, не мешай’, на что он из-за дверей отвечал: ‘хозяин его послал’, ему кричали: ‘велика фигура хозяин твой, что послал тебя, нас (начальство) послало, вот окончим, сделаем — ходи тогда, сколько хочешь’.

Федул, знавший уже на опыте сколь много неприятно и опасно разговаривать с блюстителями порядка, тишины и спокойствия, господами полицейскими служителями, услышав слова нас (начальство) послало’, оробел и думал, возвратясь, что и как сказать хозяину, ‘начальство послало’ — вымолвить страшно, В эти минуту услышал Федул на улице пред дверью знакомый голос, спрашивающий у действовавших: ‘что, ребята, взяли с двери?’

— Мы годовые работники, а слышали, хозяин взял 30 р. с двери. Да вот всю ночь работали, из сил выбились, приказано, чтобы к трем часам пополудни все двери окрасить, шистидесятую дверь пестрим’.

Спрашиватель, чей голос казался Федулу знакомым, был театральный эфор (купчина), которому В. А. поручил отыскать для него какую-нибудь треугольную шляпу, который и отыскал в театральном гардеробе негодящуюся на сцену за ветхостию заношенную треугольную шляпу. Отвечавшие на вопросы эфора были маляры, подряженные по особому повелению и посланные перекрасить все двери, ворота, ставни, столбы фонарные, будки, прилавки — словом все, что было деревянное и показывалось на улицу, пестрыми, как ныне (1834 г.) видим раскрашенными будки часовых.

Чрез полчаса пестрительная операция над вхожею дверью по особому повелению совершилась, и к нам вошли эфор с треугольною шляпою для В. А. и Федул с объяснением о совершившемся преобразовании дубовой двери в пеструю.

В. А. предложил мне остаться с ним обедать, на что я ему отвечал:

— ‘Да если бы ты не оставлял, если бы высылал меня, а не пойду вон прежде 8 часов вечера, когда нельзя будет рассмотреть стоячий или отложной воротник у сюртука’.

VII.

Павел Петрович в продолжение 8 часов царствования своего успел прекратить войну и (рассеять) большую часть стотысячной российской армии, находившейся тогда в Персии под начальством графа Валериана Зубова.

Он послал, помимо главнокомандующего, каждому полковнику особенное повеление, в сих словах состоящее: ‘с получения сего выступить на непременные квартиры такой то губернии в такой то город’.

Одному драгунскому полку досталось по сему расписанию из окрестностей Баку следовать в Иркутск. Главнокомандовавший граф Зубов и весь генералитет остались в неприятельской земле и могли быть взяты в плен, что неминуемо случилось бы, если бы атаман Платов с казаками, вопреки особому повелению, не остался охранять графа Зубова и при нем весь генералитет.

Платов за этот поступок, по возвращении в Россию, был посажен в Петропавловскую крепость, в которой содержался более трех годов.

Объявлена война в России круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам, сапогам с белыми отворотами и совершенная одержана победа над многочисленнейшими неприятелями. Учреждены по прежнему, как было при Петре Первом, юстиц, камер и ревизион-коллегии, которым было делать нечего потому, что юстиц-коллегию в каждой губернии заменяет гражданская и уголовная палаты, камер и ревизион-коллегии—казенная палата.

Уничтожены все учрежденные Екатериною уездные города и назначено новое разделение губерний, отчего произошло, что уездные жители для подачи в суд какого либо объявления и купить соли в городе принуждены были ездить на 200 и 300 верст, попов нарядили в ордена, дам в фишбейны, обрили у всех военных бакенбарды и с сокрушенным сердцем видели совершенную невозможность всему войску в армии вдруг привить косы и приставить букли! Переменены в войске русские командные слова: вместо ступай — марш, вместо заряжай — шаржируй, вместо взвод — плутонг, вместо отряд — деташемент, вместо пехоты — инфантерия, и оборотили все верх дном…

Безбородко наморщился, а генерал-адъютант Нелидов, брат камер-фрейлины Катерины Ивановны Нелидовой, по особому повелению написал приказ, чтобы во всей гвардии и армии из замочных курков, ружей, пистолетов, штуцеров вынуть кремни и вместо их вставить деревянные крючки дерева, обделанные на подобие в виде кремней, все боевые заряды с пулями от всех полков отослать в арсеналы или артиллерийские депо (должно заметить — артиллерийских депо не было еще учреждено), артиллерийские боевые снаряды с ядрами, картечами, гранатами и пр. препроводить туда же, т. е. в арсеналы и не существовавшие еще депо! оставив, однако же, при полках и пушках зарядные ящики, в патронных сумках гренадер, мушкетер и фузилер оставить по 30 боевых с пулями зарядов, но не держать их в сумах у солдат, а каждые 30 зарядов, назначенный комплект для сумы, обернуть в картузную бумагу и, запечатав, хранить в зарядных ящиках или у комендантов и на главной гауптвахте, палашей, сабель у кавалерии, тесаков у инфантерии не отпущать и штыков не отвастривать, привесть немедленно в оборонительное состояние крепости прежде в Санкт-Петербурге Петропавловскую и Адмиралтейскую, в Москве Кремль и круг города Китая потом все прочие во всей Империи, устроить во всех городах государства нашего на въездах шлагбаумы, гауптвахты и пестрые будки для часовых. В степных местах лежащиe города: на Оренбургской линии, на Сибирской вверх по Иртышу, в Березове, где строевых чинов вовсе не существует, жители были принуждены выписывать шлагбаумы, будки для часовых и обточенные сошки для пристава ружей из отдаленнейших мест, как выписывают экзотические растения из Африки, Америки и прочих отдаленных краев ботаники в оранжереи.

Приказано было, чтобы во всех городах государства русского, селах и деревнях, начиная с 9-ти часов после полудня, ходили непрестанно по улицам, нахт-вахтеры и громко кричали по пробитии каждого часа: столько то часов било, гасите огонь, запирайте ворота, ложитесь спать!

В Петербурге рев нахт-вахтеров услышали в тот же вечер, все были перепуганы, не знали, не понимали, что значат слова ‘гасите огонь, запирайте ворота, ложитесь спать, долго, очень долго продолжалось, что в Петербурге в 9 часов вечера в домах окнами на улицу ни одной зажженной свечки не видали.

Для мастеровых и преимущественно портняжного ремесла сугубо тогда обремененного кроением и шитьем одежды по новым особо утвержденным формам, последовало, вследствие доклада военного губернатора генерала от инфантерии Архарова, изъятие: портные, сапожники и прочие ремесленники, действовавшие и содействовавшие скорейшему приведению особого повеления в исполнение, имели право нажигать свечи, сколько им было потребно, и продолжать освещение до самого рассвета.

Еще веление: Павел Петрович, видев всегда в благородном русском дворянстве твердый и непоколебимый оплот, уверенный в присяге и преданности, повелеть соизволил сформировать 6 эскадронов кавалергардов, в которых кроме литаврщика, трубачей и прочих чинов унтер штаба все рядовые должны быть дворяне, шефом-же сего дворянского полка назначил происшедшего в полковники, отданного в солдаты, однодворца Давыдова и в тот же день на вахт-параде соизволил благоволить вступавшего в караул лейб-гвардии Преображенского полка развода унтер-офицеров дворян строго наказывать.

VIII. — IX. — X.

Нет действия без причины, нет зла, в котором не было бы добра, добра большого, пользы общей, последствий благотворных. Девять тысяч генералов, штаб- и обер-офицеров, исключенных (в 1797—1800 гг.) из службы, были принуждены жить в деревнях, въезд в столицы исключенным был воспрещен. Если одна девятая, то есть одна тысяча исключенных, для рассеяния мрачных мыслей о понесенном оскорблении, от скуки, от нечего, как говорят, делать — занялась настоящим делом, занялась сельским домоводством, начала читать и потом рассуждать, какая существенная произошла оттого польза для целого! Название ‘исключенный из службы’ соделалось (в 1797—1800 гг.) титло почтенное, отличающее в обществе человека, возвышающее его во мнении других, всех влекло к нему и во всех возбуждало желание принять в нем участие, сострадать о нем, всячески ему вспомоществовать и во всем, наконец, содействовать. Ревностные исполнители особых велений, исключая Чередина, преследовали ‘исключенных’ нехотя, дозволяли им многое и такое, за что сами могли пострадать. И никто не видал, никто не чувствовал того, сколь ничтожна, сколь бессильна жестокость противу мнения общего. Тогда еще люди русские не взошли на ступень верхнюю, не ступили на место лобное, чтоб увидеть, чтоб почувствовать, сколь много значит, сколь сильно мнение общее.

В 57 лет жизни моей {Писано около 1830 года, главы в тетрадях Записок А. М. писаны все в разные годы между 1830 и 1844 годами. Ред.}, из коих 40 лет назову я жизнию, — до 17 лет жизнь незначительна, — я видел три эпохи. 1-я. Девять тысяч изгнанных из службы! Девать тысяч оскорбленных, озлобленных, более или менее один другого наклонных, готовых к (недовольству). У них родственники ближние и свойственники, друзья — добрые с детства приятели, и того, взяв всех вместе, составится число более 100 тысяч. Этого недовольно.

Павел учредил 25-ти летний вспомогательный банк, а вдруг, в течении двух, трех месяцев, 500 миллионов рублей, монеты представительной, но ходившей тогда al pari, без всякого лажа, были розданы из банка упомянутым, оскорбленным, выгнанным с поношением из службы.

Чего с деньгами не можно сделать? Что сделало (тогда оскорбленное дворянство всероссийское?

Взятия под залог недвижимого имения деньги пропило, проиграло, промотало, распутствуя, издержало на подарки Кутайсовым, Обольяниновым, жене князя Лопухина,— мачихе фаворитки, которая ничего не могла сделать, будучи нелюбима падчерицею, но деньги брала охотно и каждому искателю обещала покровительство. Любовница цирюльника Кутайсова, французской труппы актриса, Шевалье, многие сотни тысяч перебрала за то, чтобы исходатайствовать прощение из опалы и принятие по прежнему в службу….

2-я. 1812 год. Испытание, приобретенное в продолжении четырех-летнего (сурового) царствования Павла I-го, бесхарактерность (?) Александра I-го до 1813 года, возникшее вельможеправление, под названием — министерств….

…. Следующий случай дает понятие, как было расположено войско. Граф Строганов при отступлении первоначально к Смоленску с границы от местечка Трок всегда находился в арриергарде, который к утешению себя называли авангардом, что давало понятие читателям бюллетеней, что армия российская идет, как ходят раки. Когда гренадерская дивизия под командою Строганова состоявшая, проходила Поречье уездный городок на рубеже древней границы царства русского, Екатеринославского гренадерского полка головной с фланга рядовой, 44 года прослуживший и не хотевший оставить рядов, обдержанный булат в боях, которого не только весь корпус гренадер, но и вся армия уважала, по имени Иван Семенов, проходя перед графом, дивизионным командиром его, поздоровался с генералом: ‘Здравия желаю вашему сиятельству!’

Граф любил заслуженного гренадера и скомандовал в ответ на приветствие: ‘Семенов, ко мне!’ Гренадер оставил ряды, подошел к дивизионеру, граф приказал взять с плеча и, увидав, что гренадер плачет, спросил его: ‘Что это значит, Семенов?’

‘Ваше Сиятельство!’ отвечал гренадер, — ‘как не плакать, 44 года служу отечеству, Бог привел быть на многих штурмах и в сражениях, не чаял я дожить, ваше сиятельство, до несчастия видеть врага на Святой Руси! Что мы скажем народу православному: стыдно будет нам глаза поднять. Согрешили! Бог наказывает нас! Ах! в царствование блаженной памяти государыни Екатерины Алексеевны — не потерпела бы она, матушка, чтобы кто стоял на земле ее!’

Граф, ободрив храброго воина, подарил ему полуимпериал и приказал идти в свое место.

Заметить должно и со вниманием слова гренадера: ‘что мы скажем народу православному!’ Солдаты, ретируясь по приказанию, думали, однако-же, что они обязаны дать отчет в своих действиях — и кому же? народу православному.

3-я. Горестно, когда подумаешь о том, что уже более 20 лет существуют в России десять университетов, довольное число других наименований учебных заведений, и что мы ни на один шаг не подались вперед к просвещению, все по-прежнему вязнем в тине невежества, варварства, все по-прежнему остаемся в состоянии народа полудикого {Писано около 1830-го года, т. е. 59 лет тому назад. Ред.}. Можно ли слышать с хладнокровием, что мы ни мало не заботимся о том, чтобы стать на ряду с прочими народами Европы, нет!…..

Доктора утверждают, что тело человека, расслабленно от накопления в желудке кислот, от загустения крови, укрепится и получит силы свои, когда весь застой в нем будет приведен лихорадкою в движение. Лихорадку эту доктора называют благотворною лихорадкою. Время 1797—1800-х годов в отношении целого состава империи должно признать благотворительною лихорадкою!

XI.

Последние годы царствования Екатерины, начиная со дня кончины единственного искреннего и бескорыстного (??) друга ее, князя Потемкина, человека необразованного, но великого гения, человека выше предрассудков, выше своего века, желавшего истинно славы отечества своего, прокладывавшего пути к просвещению и благоденствию народа русского, привели государство в совершенное изнеможение от слабого правления и безнаказанности за преступления. Фаворит Платон Зубов с прекрасным лицом, но не более, забавлял, украшал чертоги, как цветущий нарцисс в горшке, поставленном на окошко.

Екатерина много заботилась о том, чтобы научить, образовать Платона Зубова, сделать из него человека государственного, и ничего не могла сделать. Мы видели после кончины императрицы, когда весь блеск, озарявший Зубова, померк, что из него вышло! Светлейший князь, повелевавший незадолго обширнейшею империею, цари соседственные искали его благорасположения себе, князь, поселившись жить в имении, подаренном ему Екатериною, на границах Курляндии, принадлежавшем герцогу Бирону, вступил в сотоварищество с жидами, вошел в подряды, бездельничал с провиантскими комиссионерами и промышлял с товарищами своими, жидами, контрабандою на границе.

Генерал-губернаторы, губернаторы, военные начальники делали, что хотели. Те и другие (речь, конечно, не о всех грабили государство по произволу, как кто мог….

….У князя Платона Зубова — Грибовской, по военной части у вице-президента военной коллегии Николая Ив. Салтыкова — племянник его обер-секретарь военной коллегии Дмитрий Михайлович Волынский, у генерал-прокурора гр. Самойлова—правитель канцелярии Петр Алексеевич Ермолов за деньги делали из черного белое, из белого черное!

Всем было хорошо, всем казалось превосходным такого рода (порядки), всем, говорю, всем, кто брал, мог платить а у кого расплачиваться было нечем, тому было весьма худо!….

За губернаторство или губернаторское место платили у Зубова Грибовскому. За полк или назначение начальником полка платили у Салтыкова Д. М. Волынскому. За вице-губернаторские места, за председательские и все прочие, от короны наполняемые, платили у Самойлова — Петру Алексеевичу Ермолову. По части провиантской — кривой Новосильцев — Петр Петрович, генерал-провиантмейстер, брал сам обеими руками. Генерал-кригскоммиссар Николай Дмитриевич Дурнов также брал, да был — богобоязлив, бирал по христиански, не разорял православных. В иностранной коллегии и по управлению почтового департамента у Безбородко через женщин было можно все получить, кто что хотел. Что же принадлежит до духовенства в России, то оно, с уничтожением Петром I-м патриарха, было в XVIII-м веке (слабым), в составе правительства….

Наказания в 1797—1800 гг. набегали, как дух бурный, как падает гром, мгновенно разит и удушает! Ужас быть пораженным неожиданно, не иметь никакой возможности уклониться, ускользнуть от стрелы пущенной: фельдъегеря, развозившие (особые) веления, подобны были стрелам, которых ничто не останавливало, не возвращало с пути, им назначенного, — произвел во всех служащих, во всех сословиях народа русского потрясение, как удар силы электрической! Поставлен пред дворцом ящик с прорезанною крышкою, который сквозь прорез было предоставлено всем и каждому опускать прошения, жалобы, изветы, доносы — словом, кто что хотел. Ящик каждый вечер приносили к Павлу Петровичу. Его величество сам изволил сламывать печать, отпирать ключем, который всегда носил в кармане, вынимал вложенные бумаги, потом по-прежнему запирал его, обвязывал снурком и, приложив печать с императорским гербом, повелевал ставить ящик на назначенное ему место.

Первый любимец, первый сановник его, знатный вельможа, царедворец и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы — равно страшились ящика. Лишение дворянства, чинов и сослание в Сибирь, в каторжную работу генералов, князя Сибирского и Турчанинова за взятки и сделку их с поставщиками коммиссариата, о чем император сведал чрез ящик, омертвили руки лихоимственные. Генералы и полковники не отваживались удержать горсть муки у солдата, из полка ему ежемесячно отпускаемого,— отнять гарнец овса у казенной лошади, перестали грабить жителей, у которых были постояльцами. Правосудие и бескорыстие в первый раз после Петра I-го ступили чрез порог в храмины, где творили суд и расправу верноподданным. Народ был восхищен, был обрадован, и приказания чтил благодеянием, с небес посланным.

Шесть обрезов доски сосновой, длиною аршин с четвертью, из которых был сколочен ящик — друг царя, стоивший царству полтора рубля, в продолжение года трех месяцев указывал самодержцу зло, где и как оно творилося, и верней, и справедливей, чем жандармы-назидатели, чем наемные лазутчики.

Следующее происшествие положило начало уничтожения ящика.

Два брата — близнецы Хитрово, служили гвардии в Преображенском полку капитанами, один — нельзя наименовать старшим — они увидели свет в одну минуту времени — один был умен, трезв, другой также не глуп, но любил, стомаха ради, частых недуг, сырой погоды и холода,— приобщаться ликером жерофе, то есть Ерофеичем! — напиток, миллионами народа русского чтимый, здравию и телу преполезнейший. Оба Хитрово были лицом, ростом, поступью весьма на друга похожи, до того, что товарищи, увидав одного умели сказать, который то был: Иван или Петр. Оба брата отлично разумели премудрое искусство вступать в караул мастерски кричать слова командные, выкидывать салют экспантоном. Император обоих соизволял любить и жаловать, но никогда не умел узнать в Иване Ивана, в Петре Петра, всегда ошибался: когда хотел назвать одного, называл именем другого.

Пьянюшке Хитрово после обильного утоления Ерофеичем недугов, которого пары, из стомаха поднявшись в голову, столицу разума, согрели, как у поэта, застылое на вахт-парадах воображение его, и пьянюшка вздумал написать Павлу Петровичу послание, в котором, в выражениях самопреданнейших верноподданнейшего сына, преподал совет беречь более драгоценнное для всех подданных здравие его, не ходить в холод на вахт-парад, не учить развод, когда дождь ливьмя льет.

Написал и опустил xapтию в ящик.

На другой день брат пьянюшки вступил во дворец на караул. Павел, явясь на вахт-парад, начал учить развод, выдумывал новые построения, крутил строй всячески, желая найти ошибку, придраться, наказать, но капитан и солдаты двигались, как машина. Павел по обыкновению, когда гневался, (тяжело дышал), все ежеминутно ожидали несчастия капитану, офицерам, солдатам развода и, может быть, целому полку, Фрипон (уже на себе испытал раздражение всадника), и Павел кричал:

— ‘Хорошо, сударь! Хорошо, ребята! По чарке вина, по фунту говядины’.

Все ломали себе голову, доискивались узнать, что было-бы причиною тому, что Павел во гневе милует и жалует, все перешептывались, каждый боялся за себя, ожидал, чем все кончится. Развод кончился благополучно, все радовались, благодарили Бога!

Капитан гордился искусством своим в деле вахтпарадном, товарищи поздравляли его и никто не воображал о том, что ожидает несчастного. Пьянюшка — сочинитель увещательной хартии — относил, приписывал себе благополучное окончание ученья, с самодовольством спешил в казармы подкрепить утомленные силы Ерофеичем. Вступивший капитан в главный дворцовый караул был обязан чрез час или два, как то было удобно, явиться в кабинет императора и рапортовать его величеству, что главный и все прочие караулы приняты исправно, шинелей, кенег и караульных будок столько-то, сошки и подтоки в целости, засим не по регистру, а на память высказать поименно всех арестантов, содержащихся на всех гауптвахтах города. Это последнее обстоятельство было самотруднейшее, ибо редко случалось менее 150 человек, находившихся под арестом, бывали дни, в которые число арестованных превышало 300.

Капитан устоял и на этом камне преткновения, высказал имена содержавшихся, чисто, не запинаясь. Как вдруг Павел Петрович дал волю своему гневу…..

— Я вас научу, сударь, меня учить! Как, сударь, осмелились вы писать ко мне, чтобы я оставил вахт-парады?

Капитан, пав на колена, отвечал:

— Всемилостивейший государь! знать не знаю! В мысли не погрешил, государь, не только чтобы осмелился писать вашему величеству!

Павел вытащил письмо пьянюшкино из кармана, показал его капитану….

— Государь! говорил капитан, воля ваша, но это не я писал.

— Кто-же?

— Почерк писанья походит очень на почерк руки родного брата моего.

Павел отступил назад шага на два, подумал и ….. капитану, говорит ему:

— Я виноват, сударь. (Даю вам волю) вы дворянин, вы офицер!

Капитан пал опять на колена и молил его величество помиловать и простить брату его дерзновение, им содеянное. Павел, подняв с колен капитана, говорил ему:

— Простите, сударь, меня, Бога ради. Я виноват. Честное слово даю вам, ничего брату вашему не сделаю. Скажите мне, требуйте от меня, чего хотите.

На другой день у развода, Павел, увидавши брата (пострадавшего) капитана, изволил при всех упрекать ему без гнева, но милостиво:

— Вы сударь, ввели меня в грех, Бог вам судья!

Происшествие это не могло остаться неизвестным, сам Павел Петрович соизволил на вахт-параде объявить о нем сказав брату (пострадавшего): ‘Вы, сударь, ввели меня в грех. Бог вам судья!’ Пересказывали друг другу с восхищением о том — сколь много Павел милосерд и премудр: сам соизволил сознать свою ошибку…….

Царедворцы люди расчетливые осуждали капитана, что он не умел воспользоваться случаем и не попросил (себе) четырех или трех тысяч душ крестьян. ‘Государь не отказал бы ему в минуту милосердия и сознания ошибки своей’, так говорили они, но люди, имевшие причины более прочих страшиться неодушевленного друга царского — ящика с прорезанною крышкою и, не находя никаких средств к преклонению его на свою сторону, умыслили повергнуть верного слугу в опалу.

Каждый вечер, по распечатании ящика, Павел находил в нем по десяти и более язвительнейших сатир на действия свои, гнусные пасквили и тому подобное, прочитывал их, приходил в гнев, повелевал разыскивать, чего никоим образом было невозможно разыскать и, наконец, чрез десять или 15 дней после случая с капитаном Хитрово,— ящик, по воле Павла, с назначенного ему места сняли и, вероятно, сожгли, хотя на это и не воспоследовало — повеления.

Если бы Павел Петрович был так же премудр, как Фридрих II, и вместо гнева повелел бы самоязвительнейшую сатиру на особу его, найденную им в ящике, напечатать, обнародовать и прибить на перекрестках для прочтения любопытным, его величество в продолжение царствования своего учился бы посредством непристрастного ящика весьма многому и вполне пригодному, дабы царствовать ко благоденствию миллионов народа, от него зависевших.

В продолжение существования ящика, как я уже сказал, вероятно какое существовало правосудие, во всех сословиях правдолюбие и правомерность. Откупщик не смел вливать в вино воду, купец — в муку, соляной пристав — в соль присыпать песок. Вес и мера были верные.

Дозволяю себе, смею безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла I народ блаженствовал, находил суд и расправу без лихоимства, никто не осмеливался грабить, угнетать его, все власти предержащие страшились — ящика!

С падением в опалу ящика — пресечен был путь правде доходить к Павлу Петровичу. Он был ежеминутно всеми и всегда обманываем. Одни не говорили государю правды, страшась гнева его, если не понравится ему истина, он мгновенно (придет в гнев). Другие в обманах находили свои выгоды, выдумывали ложь, страшили его, предваряя злых на особу его замыслах, губили людей тысячи, чтобы тем соделаться (якобы) необходимо — нужными, чтобы иметь полную его доверенность, брать чины, титулы, ордена и много тысячные волости. Учреждены были шпионы. По званию моему и должности адъютанта у фельдмаршала мне были известны почти все лица, изъявившие готовность свою быть орудием….

XII.

Скоро по восшествии Павла на трон, князь Алексей Борисович Куракин назначен генерал-прокурором сената, а брат его князь Александр Борисович по дипломатической части и обер-камергером. В канцелярии князя Алексея начал служение свое Михаил Михайлович Сперанский.

Князь Куракин просил митрополита Гавриила дать ему студента духовной академии для обучения детей его русскому языку. Чудо, небывалое дотоле у вельмож — учить детей своих природному языку по правилам грамматическим. Знатного происхождения люди знали (в те времена) язык русский наслышкою, красоты и силу языка природного изучали от псарей, лакеев и кучеров своих. Должно отдать им в том справедливость, что они изученное наслышкою красноречие у псарей и лакееев знали совершенно. Я знал (в ХVIII веке) толпу князей — Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвитких, Шербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских,— всех не упомнишь и не сочтешь, которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски….

Митрополит отвечал князю Алексею Борисовичу Куракину, чтобы он завтра прислал к нему служителя,— он с ним пришлет двух студентов, и который князю поправится, того он, митрополит, уволит из духовного звания. На другой день дворецкий князя Куракина прибыл в раззолоченной карете к преосвященному, сам дворецкий был одет в бархатный с галунами кафтан французского покроя, не доставало шляпы и шпаги всякий почел бы дворецкого за камергера, да и высокопреосвященный или владыко, не будучи предуведомлен, что от его сиятельства кн. Куракина прислан к нему дворецкий, принял бы его за царедворца и, по крайней мере, титуловал бы его ваше высокородие, — всегдашнее приветствие духовных лиц тем, о которых они еще не знают, кто они таковы.

Владыко приказал позвать двух студентов — Михайлу Михайловича Сперанского и Петра Ивановича Дроздова.

Оба были первые в богословии, оба намеченные во владыки, то есть во архиepeи. Митрополит Гавриил соглашался пожертвовать одного в учителя детей княжеских—желая угодить князю Куракину, а что одним архиepeeм ученым и умным в России менее — беда не велика, ибо три доли владык, тогда (в конце XVIII века), на епархиях властвовавших, были люди не ученые…….

Ввели ко архиерееви двух студентов в длиннополых, толстого синего сукна, сюртуках, с волосами на голове не остриженными. Студиозы повалились пред владыкою ниц, прияли благословенье святителя и со страхом и трепетом, послушникам довлеющим, ожидали веления высокопреосвященнейшего. — ‘Последуйте’, указывая на дворецкого, ‘ему,— он вас приведет ко князю Алексею Борисовичу Куракину. Которого из вас будет угодно его сиятельству избрать для научения детей его княжеских глаголу русскому и Закону Божию, того увольняю от иноков.’ Сперанский и Дроздов опять пали ниц пред владыкою, прияли благословение и изошли во след дворецкого. Когда дело дошло до сажанья в карету, то дворецкий не успел еще поставить ногу на ступеньку каретную, как Сперанский и Дроздов торчали уже на лакейском месте, сзади кареты. Лакей, усадив в карету дворецкого, затворял дверцы, как дворецкий спросил его:

— ‘Да где-же гг. студенты?’

Лакей отвечал: ‘Не знаю, двое влезли сзади на карету и места не будет стать сзади’.

Стоило большего труда дворецкому убедить Сперанского и Дроздова сесть с ним в карету,— долго оба кланялись в пояс и говорили дворецкому: ‘не подобает, не подобает нам сидеть в карете, златом и муссикиею украшенной’.

Рассказывая событие cиe, должно упомянуть о том, что студиоз, не осмеливавшийся сесть в карету, златом и муссикиeю украшенную, рядом с дворецким князя Куракина, по пострижении своем, то есть по вступлении в чин иноческий, чрез несколько месяцев мог быть наречен и поставлен во apхиереи, ему вверялась бы епархия, то есть (сонм) священников, над коими предоставлено ему властвовать по произволу, разъезжать уже в своей карете, златом и муссикиею украшенной, видеться, за одним столом кушать с представителями высшей власти — и они стали бы целовать руку его.

Князь Куракин избрал М. М. Сперанского, вероятно, по привлекательной наружности его. Мы знаем, что вышло из Сперанского.

Петр Иван. Дроздов, не терпевший чина иноков, не соглашавшийся вступить в монашество, прогневивший непослушанием архипастыря, был исключен из духовного звания и отправлен гражданскому ведомству для определения его в военную службу. Бедою, несчастием это не могло бы быть, но Дроздов, к злополучию своему, поступил на службу в лейб-гренадерский полк, которым командовал желчный, злой, полуученый полковник Петр Федорович Желтухин. Будучи небольшого роста, Дроздов назначен был в писаря. Желтухин, кичась ученостию своею, хотя весьма плохо знал кое-что, начал Дроздова переучивать по-солдатски, бил его нещадно палками, довел до отчаяния, до пьянства. В походе 1812 года противу французов нашел я Дроздова разжалованным в фурлейты. Я взял его в канцелярию дивизионного начальника, для письма, узнал его и был столь много счастлив, что Петр Иванович Дроздов послушал совета моего — перестал пить. Я испросил ему у графа П. А. Строгонова прощение: его возвели по-прежнему в чин унтер-офицера. По окончании войны посчастливилось мне исходатайствовать Дроздову увольнение из военной службы и, посредством друга моего, почтеннейшего Ивана Осиповича Тимковского, бывшего директором санкт-петербургской гимназии, определить учителем в уездном училище.

Долго-ли М. М. Сперанский преподавал детям княжеским русскую грамоту и поучал их Закону Божию — того не знаю, видим только (1832 г.), что князь Борис Алексеевич, сын князя Алексея Куракина, не словесник, дщери князя, сестры Бориса, из коих одна была в замужестве за Салтыковым, оставила его и вышла за Чичерина в замужество, другая была в замужестве за графом Зотовым, не знаю — жива ли еще или нет (1831 г.), но кто не знал графиню Зотову….

Сперанский поступил в канцелярию генерал-прокурора экспедитором, товарищами его были гениальный, честный и справедливый Н.Н. Сандунов и подьяческое семя некто Пшеничный. Сандунов не мог долго остаться в канцелярии генерал-прокурора князя Куракина, он был очень правдолюбив, говорил прямо без оборотов,— вышел и был определен обер-секретарем сената в Московских департаментах. Один только он (в то время) и был обер-секретарь, который с заднего крыльца у себя в доме никого не принимал, и руки его были чисты от взяток.

М. М. Сперанский благую часть избрал. Тонкий, гибкий, большой ум его в короткое время сделался господствующим. Сперанский соделался необходимым и умел еще более утвердить себя на месте, им занимаемом. Он женился на англичанке, жившей в доме кн. Куракина, вошел в родственное свойство с знаменитым в тогдашнее время откупщиком Злобиным, другом и по связям дел прибыльных близким человеком князю Алексею Куракину. На публичной продаже имущества Злобина я сам видел портрет кн. Алексея Борисовича Куракина с подписью внизу: ‘Другу моему Василию Алексеевичу Злобину’, — проданный без рамы за семь рублев 40 коп., а рама была продана особо за 147 рублей. Pедкий случай здесь: la valeur intrinseque porta moins de value que l’externe. По мнению моему, продажа портрета князя Алексeя Борисовича Куракина с молотка есть лучшая биография князя. Если с многих живых портретов снять accessoire, — за внутреннее достоинство и по 7 рублей 40 коп. не дадут.

А. М. Тургенев.