Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Русская старина, 1887. — Т. 53. — No 1. — С.77-106.

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА

XLIX ¹).

¹) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 года, том XLVII, стр. 365—390, т. XLVIII, стр. 55—82, 247—282, 473—486, изд. 1886, том XLIX, стр. 39—62, т. LII, стр. 47—76, 259—284.

Молодой двор и ближние люди Екатерины II. — Великая княгиня Наталия Алексеевна.— Граф Андрей Кир. Разумовский.— Ник. Ив. Салтыков.— Великие князья Александр и Константин Павловичи.— Актер Федор Григорьевич Волков.— А.В. Храповицкий.— Безбородко.— Князь А. А. Вяземский и его повытчики: Васильев, Алексеев, Трощинский и Хвостов.— Граф Брюс и Никита Иванович Рылеев.

Известно, что мать (Екатерина II) не любила сына, сын не был расположен к матери,— событие противу закона природы. Сколь бы в детях недостатки ощутительны, погрешности значительны ни были, родители всегда готовы скрыть их, готовы с пожертвованием собственных выгод и уважения обратить на себя все неприятности, неудобства, всю неловкость и погрешности, чтобы отклонить худые последствия от произведенных ими на свет. Мне скажут: были и есть примеры таким событиям, что родители не могли терпеть детей, а дети — родителей. Достойно сожаления, что должно в том согласиться и допустить изъятие в законы самой природы. Скорее это случиться может между отца и сына, сомнение, часто происходящее без всякого основания и доказательства, может родить в отце недоброжелательство к тому, в ком он должен видеть первого, лучшего себе друга, видеть самого себя. Но как предполагать возможность нерасположения в матери к рожденному ею? Сомнению здесь нет места.

Екатерина считала тот день потерянным в жизни своей, когда она была обязана, по этикету двора или по каким-либо иным обстоятельствам, видеть своего сына. Царедворцы в это время старались, под разными предлогами, уклоняться, не быть присутствующими соглядатаями неприятной и затруднительной для самих себя сцены. Они не умели определить пределов уважению, которыми были обязаны наследнику трона. Искренняя преданность и достодолжное почтение, ему оказанные, могли произвесть у императрицы неприятные для них последствия. Вынужденная покорность, холодная и натянутая учтивость уверяли царедворцев в припамятовании в свое время от наследника, будущего их повелителя. Деловые люди, кабинет-министры и пр. отлагали до другого дня доклады, комнатные люди, ежеминутно государыню окружавшие, ожидали изъявления со стороны ее неудовольствия, видев в ней худое расположение нрава {Об этом нерасположении Екатерины к в кн. Павлу Петровичу с малых еще лет его собрано много фактов в книге Д. Ф. Кобеко: ,Великий князь Павел Петрович’. Ред.}.

Императрица упрекала (себя) в совести своей, что она заняла по праву принадлежавшей ее сыну трон, известно, что, при восшествии своем на царство, в манифесте было объявлено (?), что она будет править государством до совершеннолетия наследника, до 1796 года Павлу совершились три совершеннолетия и рожденные от него дети достигли совершеннолетия и были уже двое женаты, однако же она и не помышляла о возвращении ему принадлежащего наследия. Павел, при восшествии своем на царство, повелел манифест Екатерины о восшествии ее на трон, в котором были изложены подробно все поступки Петра III, вырезать из всех актов и законных книг, отобрать у кого печатные или письменные находились и истребить. Екатерина пренебрегала и привыкла презирать мнение всех и каждого, но не могло того быть, чтобы она могла подавить чувство внутреннее, обличающее всякую несправедливость.

Расчеты выгод, связей, гордости, богатства—и в частном быту гражданской жизни все подчинили себе во власть! А у сильных на земле другого понятия не существует,— все чувства души подавлены славолюбием. Сии правила сильных мира сего суть причиною, что они соединяли в XVIII веке детей своих, не обращая ни малейшего внимания на взаимную склонность и влечение соединяемых неразрывными узами брака на всю их жизнь! Мы видим большею частию прелестную, добродетельную девицу, по расчетам отданную в супруги человеку ей немилому. Такова была в XVIII в. участь девиц, дочерей больших и малых властителей на земном шаре, их вельмож и богатых людей. Любовь, искренняя дружба могут существовать между людьми равного состояния относительно их происхождения и достояния. Но что за ермолафия! Я хотел говорить, что знаю по преданиям о великой княгине Наталье Алексеевне, первой супруге в. кн. Павла Петровича, и вздумал умничать. Мое ли это дело? Скажем, что знаем.

Великая княгиня Наталья Алексеевна, рожденная принцесса дома князей Дармштадтских, привезена, по назначению и приказанию великой Екатерины, в Петербург. Екатерине не только князек дармштадтский, да король Фридрих II, герой и философ, был всегда покорный и готовый слуга к исполнению велений ее величества,— тогда было не наше (1834 г.) время! Кто знал, т. е. видал хотя издалека Павла Петровича, для того весьма будет понятно и вероятно, что принцесса Наталья Алексеевна едва ли могла сочетаться с ним в брак по любви.

Наталья Алексеевна была хитрая, тонкого, проницательного ума, вспыльчивого, настойчивого нрава женщина.

Неожиданное назначение камергера, графа Андрея Кирилловича Разумовского послом в Лондон, было для всех деловых и бездельных царедворцев неразрешимою задачею.

Екатерина проникла зарождавшуюся благосклонность великой княгини к А. Е. Разумовскому и отправила его послом в Англию {Об этом эпизоде в хронике фамилий Разумовских смотри подробности в известном сочинении П. А. Васильчикова: ‘Семейство Разумовских’. Ред.}.

Между тем, великая княгиня заболела и здравие ее высочества вообще приметно начало слабить. Велики князь Павел Петрович был страстно влюблен в супругу свою. Когда последовала кончина великой княгини, Екатерина ту же минуту приказала принесть к ней шкатулку вел. княгини, в которой хранились письма, и запечатала ее.

Скорбь вел. князя о потере супруги всех заставила страшиться собственно за его здоровье, все средства и попытки развлечь вел. князя были тщетны. Он был погружен в мрачное уныние духом. Екатерина решилась излечить сына, открыла шкатулку, вынула переписку вел. княгини и отдала ее великому князю. Открытие это произвело в вел. князе, что производит кризис в горячке. Он вспыхнул как порох,— взрыв произвел над ним благотворное действие, не причинив никому вреда.

Разумовский во все время царствования Екатерины пользовался милостями и доверенностию ее величества.

Кончина государыни застала Разумовского послом в Bене, на место его был немедленно назначен другой, если не ошибаюсь, Штакельберг, но гр. А. К. Разумовский не возвращался в Россию, в продолжение всего царствования императора Павла,— и благоразумно сделал.

LI.

Николай Иванович Салтыков, пристав у великих князей Александра и Константина, детей Павла, внуков Екатерины, малый ростом, сухой как мумия, ханжа, суеверный и хитрый как змий, прельстивший прародительницу Еву, был всегда употребляем Екатериною как посредник, переносчик, передатель ее воли, повелений — Павлу, и вместе был искуснейшим приспособителем того, чтобы мать и сын имели друг с другом как можно реже свидания. Салтыков находился между двух огней, но ни тот, ни другой не жгли его. Он был любим Екатериною и имел ее доверенность, его любил Павел, слушал его советы и следовал им. Салтыков был хитрое создание, тонкого, пронырливого ума, со скаредною, гнусною наружностию.

Когда Павел, по свидании с матерью, уезжал в резиденции свои, Павловское или Гатчино, императрица всегда говаривала: ‘ну, слава Богу, гора свалила с плеч!’

Это я знаю от комнатных ближних людей, при ней всегда находившихся.

Известно всем, что императрица не дозволяла Павлу ни одного из детей своих иметь при себе……

Павел и супруга его, Мария Феодоровна, в отношении к детям своим находились в таком же состоянии, как садовник к ананасу.

С большим принуждением, да и то весьма редко, в течении года два—три раза, дозволяла Екатерина внучатам своим, детям Павла, ехать к родителям повидаться. Назначала часы времени сколько им дозволяла провесть в Павловске или Гатчине. У родителей хитрая лисица, Салтыков, сопровождавший всюду великих князей, как тень, был строгий и вернейший исполнитель велений императрицы, не дозволял великим князьям минуты оставаться долее назначенного бабушкою времени на посещение, не дозволял видеться и беседовать князьям с родителями, как детям, но, по этикету двора, в парадных комнатах, в присутствии всех, составлявших двор наследника.

Родители детей, дети родителей не дозволяли себе, может быть—не смели прижать к сердцу друг друга, говорить со всею откровенностию души, по чувствам сердца, забыть на минуту ненавистный, мучительный, противуестественный устав этикета двора! Отец и мать, говоря с детьми, употребляли титул ‘ваше высочество’, дети отвечали тем же, и свидание родителей с детьми было более вынужденным до уставу этикета, жеманным, холодным визитом, более походило на посещение великими князьями кого-либо из бояр, вельмож Екатерины, однако же немного императрицею любимых и уважаемых.

Старший сын, Александр, должен был весть великую княгиню, мать свою, не оставляя шляпы, к столу, Константин вел кого-либо из дам придворных, и редко кого-либо другую,— как фрейлину Катерину Ивановну Нелидову.

При отъезде великих князей, родители были обязаны провожать детей до передней комнаты….

Как объяснить следующие слова Екатерины, публично ею на бале сказанные. Она страстно любила внука своего, Александра, великий князь Александр танцевал в это время. Окружавшие ее дамы и кавалеры наперерыв, кто как умел, превозносили всякий шаг, каждое движение тела, каждое па великого князя похвалами, хотя Александр Павлович не отличался грацией, и в искусстве танцев от Пика, танцевального своего учителя, стоял, конечно, не ближе как Пекин от Петербурга. Государыня на похвалы, вокруг нее звучавшие, вздохнув, изволила отозваться:

— ‘Он хорош, мил как ангел! да прост как мать!’

Непростительная, укорительнейшая неосторожность, несоображение того, какие гибельные следствия могли иметь сказанные слова ею для великого князя Александра Павловича, которого она предназначила в самодержцы обширнейшего царства своего.

Человек, приобвыкший думать и размышлять, следя события и происшествия, последовавшие со дня воцарения Александра до эпохи одоления им Наполеона, по строгому обзору и зрелому обсуждению увидит сколь много бедственного для России, противодействующего Александру, посеяли произнесенные слова повелительницею Севера, в минуту забывчивости, в изъявлении (несправедливого) неблаговоления ее к великой княгине Марии Феодоровне, с которою, конечно, не могла Екатерина гармонировать, как свет с тьмою не могут быть в соединении. Но вымолвленное слово, как птичка, высвободившаяся из западни, назад не воротится.

LII.

При всех дворах, всюду, на одну умную голову в XVIII считали сотни по три пустых глупых голов, которые (разумею эти последние головы) находились в числе царедворцев не по уму и достоинствам, но по рождению, связям родства, богатству. Везде видели в XVIII веке при дворах людей, одетых в золотые кафтаны, обвешанных орденами, которые, будучи без связей родства, титула сиятельства, богатства, были бы неспособны глину мять на горшки, при дворе же (в старину) едва ли было когда либо возможным найти одну умную голову между тысячею голов природных князей, графов, знатных бояр и богачей. Во времена княжений работали умом, действовали дьяки, окольничьи, незнатного происхождения, не княжеские детки. Адашев, при Иоанне, был постельничий—должность, в которую определяли большею частию бедных сирот дворянских. При Алексее Михайловиче окольничий его, Овчина, правая рука государева, был не из рода княжеского. При Петре — Меншиков из блинников, Румянцев — из рядовых солдат, Бороздин — из писарей военной канцелярии, Остерман—сын пастора и т. п.

При Екатерине первый секретный, немногим известный, деловой человек был актер Федор Волков, может быть первый основатель всего величия императрицы. Он, во время переворота при восшествии ее на трон, действовал умом, прочие, как-то: главные, Орловы, кн. Барятинский, Теплов — действовали физическою силою, в случае надобности, и горлом привлекая других в общий заговор. Екатерина, воцарившись, предложила Фед. Григ. Волкову быть кабинет-министром ее, возлагала на него орден Св. Андрея Первозванного. Волков от всего отказался и просил государыню обеспечить его жизнь в том, чтобы ему не нужно было заботиться об обеде, одежде, о найме квартиры, когда нужно, чтобы давали ему экипаж. Государыня повелела нанять Волкову дом, снабжать его бельем и платьем, как он прикажет, отпускать ему кушанье, вина и все прочия к тому принадлежности от двора, с ее кухни, и точно все такое, что подают на стол ее величеству, экипаж, какой ему заблагоразсудится потребовать.

Волков, по восшествии ее на трон, жил не долго, всегда имел он доступ в кабинет к государыне без доклада, никогда более не приказывал подавать обеда себе, как на три человека: у него было два друга, с которыми почти всякий день обедал. Редко требовал для себя экипаж и не чаще бирал, и не иначе, как из собственных рук императрицы, и никогда более 10 империалов.

Потом мы видим при ней гениального Александра Васильевича Храповицкого, который любил жить, был усердный поклонник Амфитриды и обильно возливал жертвы Бахусу.

Храповицкий, чтобы явиться к государыне по приказанию в 6 часов, нередко отворял из левой руки по две и по три чашки крови. Представ пред государыню, читал ей весь доклад наизусть по белым, ненаписанным листам.

Государыня однажды неожиданно приказала Храповицкому, державшему в руках листы белой бумаги и читавшему, без запинки, как написанное, подать себе докладную записку, не мало не подозревая его в обмане. Храповиций, побелевший как бывшая в руках его бумага, упал на колени пред Екатериною и, рыдая, сказал ей:

— ‘Помилуй, государыня, виноват, не достоин милосердия твоего, я обманул тебя, матушка государыня!’ подавая ее величеству листы белой бумаги.

Государыня, взглянув на бумагу, хотела показать суровое, гневное лице, но невольно улыбнулась и спросила:

— Что это значит, Александр Васильевич?

Bcе близкие Екатерине знали, что искреннее признание в преступлении и пересказанное ей от слова до слова получало всегда всемилостивейшее прощение, с поучением, в котором Екатерина высчитывала все худые последствия поступка и заключала словами:

— Ну, Бог простит, да чтобы впередь не случалось. Храповицкий, зная нрав государыни, начал пересказывать:

— У Елагина, на острову, всю ночь пропили, матушка государыня. Я и по утру был еще пьян, и чтобы отрезвиться, три чашки крови выпустил, доклад вашему величеству составил дорогою в коляске, когда везли меня с острова, и эти листы бумаги взял у камердинера вашего величества.

Государыня, прочитав ему наставление, изволила сказать:

— Ну, Бог простит, да поди же, вели написать доклад. Храповицкий: Государыня! дозвольте написать мне его в присутствие вашего величества, в канцелярии, матушка государыня, догадаются, что я имел дерзновение вас обмануть, всемилостивейшая!

— Спасибо, Храповицкий, сказала государыня, я вижу, ты предан мне, садись и пиши.

Видим глубокомысленного, дальновидного Безбородко. Он был сын или внук малороссийского казака, soit disant noble. Попал как-то в Киевопечерско-лаврскую академию, из которой поступил, но только не прямо, в канцелярию фельдмаршала графа П. А. Румянцева-Задунайского, командовавшего армиею, находившеюся тогда в Молдавии противу турок. Граф Румянцев-Задунайский, мудрый и храбрый полководец, мудрый и проницательный начальник, скоро умел и узнать Безбородко и отличить его. По окончании войны и заключении знаменитого мира при Кайнарджи, Задунайский по возвращении в Петербург, увенчанный лаврами, имел счастие представить императрице двух полковников, отлично во все время войны при нем служивших: Завадовского и Безбородко.

Завадовский был мужчина большего роста, прекрасный собой и крепкого сложения. Екатерина дала ему место и высокое положение при дворе.

Безбородко был уродлив собою: толстое, глупое лицо, большие отвислые губы, безобразное жирное туловище не обратили внимания ее величества.

Государыня, подумав несколько, изволила спросить Безбородко:

— Ты учился где-нибудь?

— В киевской академии, ваше императорское величество, отвечал Безбородко.

— Там учат хорошо. Вас я помещаю в иностранную коллегию, займитесь делами, я уверена, вы скоро ознакомитесь с ними.

Безбородко зарылся в архиве коллегии иностранных дел, перечитал все трактаты, какие существовали, и зная хорошо латинский язык, выучил французский и чрез год был из всех служащих в коллегии один, знавший дела лучше всех, и все, так сказать, знал на память. Он неоднократно удивлял императрицу памятью своею, отвечая на вопросы ее величества и цитуя год, месяц, число и место, где что было сделано, указывая даже цифры листа или страницы, на которых было написано или напечатано то, что он пересказывал.

Скажут, что и при Екатерине видали людей с свинцовыми головами, на важных государственных местах, наприм., генерал-прокурор князь Вяземский, от которого, по тогдашней организации управления империи, все зависело.

Согласен, все знали, что Вяземский был человек с осиновым рассудком. По каким уважениям, по каким расчетам Екатерина держала Вяземского на столь важном посте в государстве — угадать и объяснить трудно, скажу — решительно невозможно, но у Вяземского в канцелярии были четыре повытчика: Васильев, бывший в царствование Александра Павловича министром финансов, Алексеев, впоследствии сенатор, Трощинский, бывший при Александре I министром юстиции, и гениальный, с быстрым умом, как лет сокола — Хвостов, управлявший государственным заемным банком, которых нередко государыня приказывала Храповицкому или Безбородке призывать к ним и, по повелению ее, поучить, т. е. побранить и с угрозами, когда она находила что-либо в докладах Вяземского неосновательное, несообразное с целию благоустройства, государыня выслушивала и словесные доклады Вяземского, но всегда изволила приказывать ему:

— Князь Александр Андреевич, вели это написать, да подай мне.

Императрица знала, что Вяземский не мог сам ничего написать и что будет написано повытчиками и будет написано дельно.

LIII.

Не один князь Вяземский, а многие, в царствование ее, твердоголовые люди занимали важные места, как-то: граф Брюс, генерал-губернатор с.-петербургский, Рылеев, обер-полициймейстер в Петербурге, оба известные превыспреннейшею глупостию своею.

Много рассказывали анекдотов об остроумии Брюса и Рылеева.

Государыня изволила приказать Брюсу разведать, чем занимается недавно приехавший из Парижа француз, и назвала фамилию приехавшего француза.

Брюс передал повеление государыни к исполнению обер-полициймейстеру Рылееву, но забыл сказанную ему императрицею фамилию прибывшего. Оба стали в пень. Что делать? Брюс не хотел сознаться пред государынею, что забыл как называется француз, боялся высочайшего поучения, которое он имел счастие почти ежедневно выслушивать из высочайших уст. Наконец, по зрелом созерцании, Брюс и Рылеев определили: отыскать последнеприбывшего в Петербург француза, который, вероятно, должен быть тот самый, о котором императрица соизволила повелеть. Оба думали, ухитрились, ладно выпутались, поучения избавились. Рылеев, на беду рода французского, лепетал кое-как по-французски, понимал, как говорится, через два в третий. Выходя из кабинета Брюса, Рылеев был весь погружен в созерцаниях, как бы скорее отыскать новоприехавшего француза.

Надобно объяснить побудительную причину, заставлявшую Брюса и Рылеева столь много заботиться о сыске (француза) по повелению Екатерины.

В обществе и даже в народе была тогда молва, что якобинцы и франмасоны, соединясь, умыслили отравить государыню ядом, не надеясь и предполагая совершенную невозможность истребить повелительницу севера каким-либо оружием. Справедлива ли была молва эта, или нарочито агентами разглашенная, но как бы то ни было, молва не в одном Петербурге существовала, она распространилась по всей России и в самых отдаленнейших местах от столицы, в беседах, на торгах, словом во всех собраниях передавали ее друг другу и не шепотом,— вслух, с присовокуплением выражений, свойственных образованию и степени понятия того круга людей, который рассуждал о злоумышлении якобинцев и масонов.

В лучшем обществе называли соединение якобинцев с франмасонами, присоединяя к ним мартинистов,— шайкою крамольников, кровожаждущими извергами, разрушителями власти, вольнодумцами.

Народ не знал ничего о якобинцах и толковал о дьявольском наваждении фармасонов и мартынов. Mногие из народа были совершенно в том уверены, что фармасоны и мартыны все с хвостиками.

Не только где-либо в губерниях, в городах уездных, нет, — в Москве, древней столице государства русского, где люди всех сословий были уже тогда более прочих образованы, нередко были видимы презабавные сцены, преимущественно в кругу купечествующего сословия, беседовавшего и обращавшегося тогда еще более с монахами и попами. Свадьба, крестины, именинный пир без попа, поминовение усопших без монаха совершены быть не могли. На сих торжествах происходили сцены неимоверные. Пьяные поп или монах, обнимаясь дружески за стопою бархатного пива (с вином тогда купечество и духовенство не было еще знакомо, бархатное, черное, как вороново крыло, пиво, наливки и взварец из хлебного вина с медом, яблоками, грушами, заменяли шампанское и пунш с ромом), проклинали злочестивых фармасонов и мартынов.

Рылеев, пройдя залу, в приемной комнате нашел прекрасно, по моде одетого человека, распрысканного духами, который, как скоро увидел его, спешил приблизиться к нему и, раскланиваясь, шаркая ногами по-камергерски, начал говорить на французском языке.

— Monseigneur, je viens seulement d’arriver, etc., etc. Рылеев, как скоро только услышал ‘arriv’, повернулся

и скорыми шагами пошел обратно в кабинет к Брюсу и, еще не успевши отворить совсем дверь, кричал уже:

— Граф, француза я поддел, он здесь!

Брюс, обрадованный этою вестию, торжествуя, восхищался уже наперед, как он угодит государыне, как ее величество будет благодарить его, кричал в свою очередь Рылееву:

— Никита Иванович, что время терять, допросим скорее бездельника, злодея. Лучше будет для нас, когда мы всю тайну выведаем, а какая нам в том выгода передать его Шишковскому.

Оба, Брюс и Рылеев, велели приготовить розги, людей призвали, щеголя француза разоблачили и начали пороть розгами, допрашивая его:

— Qui sont ceux qui l’ont envoy Ptersbourg pour empoisonner Sa Majest l’Impratrice?

Несчастный француз визжал под розгами, вертелся, если только мог вертеться, будучи в руках 6 или 8 сильных исполнителей приказания гр. Брюса, и, наконец, перестал визжать, изнемог. Брюс и Рылеев остановились продолжать пытку, не знали что делать, чтобы открыть тайну. Придумали призвать на совещание правителя канцелярии,— к сожалению, я забыл его имя. Явился правитель канцелярии.

Они, сказав ему причину его призыва, требовали его мнения о том, что им предпринять, чтобы выведать от француза всю истину, для чего он прибыл.

Правитель канцелярии, как благоразумный человек, спросил гр. Брюса:

— Ваше сиятельство, вы изволили видеть его паспорт, изволили спрашивать, кто он таков?

— Нет, я ничего не видел и не спрашивал. Никита Иванович (Рылеев) все знает, поговори с ним.

Правитель канцелярии, обратясь к Рылееву:

— Никита Иванович, да вы как о том знаете, что этот прибывший француз намерен произвесть адское злодеяние — отравить государыню?

Рылеев. Да он, братец, сам мне это сказал.

Правитель канцелярии изумился, но, зная глупость Рылеева и Брюса, спросил еще:

— Да как он вам это сказал?

Рылеев: По французскому, братец, что ты думаешь, не знаю я, что ли? Он сказал: je viens d’arriver, a ведь государыня и повелела отыскать новоприехавшего, так кого же еще отыскивать? Он из приезжих из-за границы самый последний, никто после его еще не приезжал!

Ужаснулся правитель канцелярии, но делать было нечего, обратясь к гр. Брюсу, доложил ему:

— Ваше Сиятельство, неосмотрительность большая, дело должно кончиться весьма для вашего сиятельства неблагоприятным образом.

Брюс был дурак, но не злой дурак, боялся последствий сделанной глупости и раскаяние сильно в нем действовало о том, что сам не знал, за что так варварски оскорбил человека, не зная даже, кто он был таков. Просил правителя канцелярии, чтобы он это происшествие поправил, чтобы успокоил иссеченного розгами француза.

— Трудно и невозможно, ваше сиятельство, успокоить француза, вы изволили его чересчур обеспокоить.

Брюс: ‘Сделай дружбу, любезный, постарайся’, примолвив обыкновенно у всех знатных вельмож, начальников, дураков и не дураков, готовое на языке слово, ничего не означающее, без всякого смысла, всем известное: ‘как-нибудь’,— слово, которое в продолжение многих веков произносили и ныне произносить продолжают, которого тот, кто в первый раз вымолвил его, не понимал, и до сего времени никто не понимает, все слушают без возражений против бессмыслия и, что еще всего удивительнее, что в России все делают и все делается как-нибудь (писано в 1834 г.).

Пошел правитель канцелярии к иссеченному французу узнать, по крайней мере как-нибудь, кто он таков? Какая были причины приезда его в Россию, и пр., и пр.

Оскорбленный француз, рыдая от боли, нанесенной розгами, поругания и уничижения, не мог ни слова сказать в ответ правителю канцелярии, а сунул ему в руки паспорт свой и три — четыре рекомендательные письма к гр. Брюсу.

Кто же он был, столь много обласканный гр. Брюсом и Рылеевым?

Гр. Брюс просил кого-то из прибывших тогда в Париж российских бояр-гастрономов приискать там для него искуснейшего повара, согласить приехать в Россию к нему, гр. Брюсу, кормить его, chef de cuisine du ministre disgraci, M-r de Vergenne, решился за 6,000 p. с. в год d’aller voir ce pays des barbares, где, как знаем, приняли его vraiment la barbare.

Двойной оклад договорной цены, т. е. 12,000 рублей, преклонили M-r le chef de cuisine condition qu’on garde ternellement sur ce qui est arriv le plus inviolable secret, забыть оскорбление, нанесенное его французской чести, уврачевав на теле его язвы, и остаться у графа Брюса кормить его сиятельство вкусными, французской стряпни, явствами.

Брюс и Рылеев не знали как изъявить благодарность их Медиатору примирения, правителю канцелярии, восхищались благополучным окончанием происшествий, но, как для Брюса, равно для Рылеева, оставалось затруднительнейшим — как доложить о всем случившемся матушке-государыне? а доложить было необходимо должно, — горе будет обоим, если императрице будет о происшествии доложено прежде их донесения.

[Так в издании. Очевидно, часть страниц изъята, возможно цензурное вмешательство, тем более, что следует красочный рассказ об извечной глупости полиции]

Государыня много и долго изволила поучать Брюса в кабинете, Брюс падал на колени, просил помилования. Но поле обеденного стола Екатерина, в том же кабинете, генерал-адъютанту своему (в то время, помнится, в случае был Мамонов), рассказывая происшествие avec le chef de cuisine de Monseigneur de Vergenne, смеялась от всей души.

LIV.— LV.— LVI—LVII.

В 1796 году я своими глазами читал приказ с.-петерб. обер-полиц. Рылеева следующего содержания:

— ‘Объявить всем хозяевам домов с подпискою, чтобы они заблаговременно, и именно за три дня, извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар’.

Вам угодно слушать было рассказ мой, вы благосклонно обитали быть снисходительными ко всем недостаткам повести. Я рассказываю о том, что видел своими глазами, о чем узнал от достовернейших людей и о виденном, и о слышанном, припоминая, рассуждал по прошествии 30 лет, ибо в это время только понемногу под черепом моим начало водворяться рассуждение. Чистосердечно признаюсь вам, что я, крутясь в вихре событий обще с прочими, не имел времени ни думать, ни рассуждать, или я был очень глуп. Умственная способность во мне медленно и с затруднительностью развертывалась, подобно тонкой вощинке, с трудом отстающей в свертке, когда его раскатывают. Я чувствую, что я еще глуп, и довольно глуп, однако же, скажу без гордости и самолюбия, чувствую, и чувствую то в полной мере, что я ныне гораздо менее глуп, нежели как был 30 лет тому назад.

LVIII.

Я имел случай, будучи инспекторским адъютантом фельдмаршала графа Салтыкова, главнокомандовавшего в Москве, читать переписку мартинистов, взятую у них во время, бывшего главнокомандующего в Москве, князя Александра Александровича Прозоровского. Читал не один раз, с большим вниманием, и ничего не нашел в переписке мартинистов, чтобы клонилось, располагало умы, вело к предприятию переворота, низвержению самодержавия! Сколько я мог уразуметь, читая писания членов сего общества, мне показалось, что они были все мечтатели, сумасброды, или умные из них кружили головы глупым {Значительная часть этой переписки в 1874 году поступила в собрание бумаг ред. ‘Русской Старины’. Некоторые из секретно вскрытых и перлюстрированных для Екатерины II писем мартинистов были напечатаны в нашем журнале, см. изд. 1874 г., том IX стр. 57—72, 258—276, 465—472: ‘Русские вольнодумцы в царствование Екатерины II, 1790—1795 гг.’. Ред.}.

В числе членов мартинистского общества было очень много дураков, много бездельников, небольшой круг чисто честных, добросовестных людей. Первые и последние, т. е. дураки и добросовестные, верили, от всей души и всего помышления, наитиям, вдохновениям, видениям, гласам и золотой бабе. Вторые или средние между ними, т. е. бездельники, смеялись внутренне легковерности одураченных ими и извлекали собственные выгоды. Впрочем, заключение мое, может быть, ошибочно, может быть я не понимал того, что читал, но скажу, что видел много доброго и полезного, обществом мартинистов сделанного.

Мартинисты устроили большую и хорошо всеми потребностями снабженную аптеку, которая отпускала бедным людям все, по предписаниям врачей, лекарства безденежно.

Многие полезные книги для нравственного образования попечением мартинистов переложены на русский язык и на иждивение их напечатаны.

Мартинисты раздавали многим пенсии, пропитывали бедные семейства, помогали ремесленникам.

Неужели это можно назвать преступлением, замыслом о произведении переворота в правлении? Если есть в этом преступление, то каждый грош, поданный протянувшему руку, можно также почесть преступлением. Согласен в том, что правительство признало за благо разрушить общество мартинистов, что в уничтожении общества заключалась государственная польза. Хорошо, да на что же было разрушать все полезные заведения мартинистов и брать капиталы и имущество их?

Масонския ложи и общество мартинистов существовали долгое время в России, пользовались совершенною свободою и покровительством правительства. Масоны в ложи, мартинисты в беседы собирались не тайком, всем были известны дни собраний их и никто им не препятствовал, почему же вдруг те и другие впали в подозрение у правительства и навлекли себе гонение?

LIX.

Директор Российской академии наук, Катерина Романовна Дашкова,— баба гордая, честолюбивая, искательница славы, исполненная завистию, передавшаяся на сторону Екатерины в заговоре 1762 г. единственно по зависти сестре своей, Елизавете Воронцовой, на которой Петр хотел жениться,— получила от императрицы Екатерины II препоручение напечатать поскорее поднесенную Ее Величеству книгу бывшим придворным актером, а потом Правительствующего Сената обер-секретарем Михаилом Петровичем Чулковым, под названием ‘Географический словарь государства Российского о внутренней торговле’.

Дашкова долго убеждала Чулкова уступить ей составленный им словарь, в намерении поднесть его от имени своего государыне, на что Чулков не согласился.

Прошло три года от числа, в которое Екатерина II Дашковой повелела книгу поскорей напечатать, но трех листов не было еще отпечатано.

Чулков, видев недоброжелательство себе Дашковой, потерял терпение и надежду видеть когда-либо книгу свою напечатанною, взял на два месяца от сената отпуск, приехал в Москву, предложил Николаю Ивановичу Новикову отпечатать книгу его, и чрез шесть недель, возвратясь в Петербург, имел счастие поднесть ее величеству несколько экземпляров словаря.

Государыня милостивейше изволила принять поднесение, пожаловала Чулкову, в знак высочайшего к нему благоволения, золотую с бриллиантами и наполненную червонцами табакерку, изволила сказать ему:

— Спасибо, Чулков, мы посмеемся над директором академии.

Приказала камердинеру пригласить тот день кн. Дашкову к обеду.

Перед обедом, когда подавали государыне маленькую рюмку венгерского вина и кусок черного ржаного хлеба, императрица, обратясь к княгине Дашковой, изволила спросить ее:

— A propos, директор академии, скоро ли будет отпечатан словарь Чулкова?

— Надеюсь, ваше величество, месяцев через шесть иметь счастие представить вашему величеству.

— Захар (камердинер), сказала государыня, подай из кабинета книги, что на столе у меня лежат.

Камердинер принес книги, государыня, взявши 1-й том, подала его Дашковой, сказала:

— Дарю вас, Катерина Романовна, Новиков исправнее нас, в шесть недель то напечатал, о чем мы три года хлопочем.

Дашкова посоловела в лице.

Государыня, заметив смущение ее, сказала:

— Княгиня, сердиться не за что, мы должны быть благодарны Новикову.

Вот истинная причина возникшего гонения на мартинистов.

Княгиня Е. Р. Дашкова передала весть кн. Прозоровскому о желании своем отмстить Новикову за дерзость, просила князя употребить на то содействие его: по званию и должности Прозоровского, он мог много сделать неприятного Новикову. Между тем княгиня Дашкова и Прозоровский ломали себе голову, придумывая обвинение Новикову.

При дворе пало подозрение на кондитера француза, что он был подкуплен революционною партиею в Париже отравить ядом императрицу.

Дашкова воспользовалась случаем и наговорила подозрение в соучастии сего злодеяния на мартинистов.

LX.

Шишковский был послан в Москву.

Новиков взят в тайную канцелярию, где Степан Иванович и Чередин общими силами истязали и мучили несчастного страдальца, человека благонамереннейшего и добрейшего. До восшествия императора Павла на трон, Николай Иванович Новиков сидел в тюрьме в суздальском монастыре, освобожден императором Павлом (из Шлиссельбургской крепости?) и возвратился в Москву изнуренным в здравии и силах.

Кн. Прозоровскому (сиречь) — слово ‘сиречь’ Прозоровский повторял за каждым словом и потому получил прозвание ‘сиречь’,— было поручено разобрать книги отпечатанные и заготовленные манускрипты к печатанию в типографии Новикова. Князь Александр Александрович избрал к разбору и рассмотрению книг и манускриптов князя Семена Ивановича Жевахова, родом грузина, служившего тогда в полицейских московских эскадронах подполковником и начальником гусар. Князь Семен Жевахов рубить умел, а читать худо! Грузин придумал кратчайшую цензуру: пригнал подводы, навьючил печатное и письменное на воза, вывез на Воробьевы горы и все там сжег! На другой день, когда Жевахов явился к Прозоровскому с рапортом, князь спросил Жевахова:

— А, сиречь, князь Семен, начал ли ты разбирать Новиковскую чертовщину?

Жевахов говорил малороссийским наречием, отвечал Прозоровскому:

— Да кому же, ваше сиятельство, я кожу вси кончив.

— Как, сиречь, кончил?

— Да навалив вси на возы, свиз на Воробьевы горы, да и сжиг.

Прозоровский захохотал и сказал Живахову:

— Сиречь, туда и дорога! Спасибо, сиречь, князь Семен, что догадался, сиречь, я и забыл тебе приказать сжечь чертовщину.

Каков его сиятельство! И доныне (1827—1834 гг.) еще видим много подобных Прозоровскому!

В царствование императора Александра Павловича было вверено, во время войны с турками, Прозоровскому начальство над 200 тысячною армиею. Князь походил тогда более на движущуюся мумию, нежели на человека, за ним ходили 4 няньки, каждую ночь пеленали его как дитя, поутру растирали щетками и отпаивали мадерой. Таким образом приведенный в чувство скелет-воевода одевался в корсет, державший тело его прямо, и в продолжении дня главнокомандующий таскался на ногах и даже ездил верхом на лошади.

Безак, правитель его канцелярии, Кованько, начальник госпиталей, игрок, поставщик Шостак делали что хотели, грабили более, нежели разбойники в лесу. Более ста тысяч солдат уморили нарочито для того, что гроб в подряде стоил 25 рублей серебром. Сколько же придет денег за 100 тысяч гробов? А все 100 тысяч умерших солдат в госпитале погребены в одном гробе, то есть один гроб образцовый был в госпитале.

Все злоупотребления в армии Прозоровского были известны, но князя Прозоровского отозвать от армии не решались, совестясь огорчить генерала, столь долгое время служившего, и по уважению того, что супруга князя, княгиня Анна Михайловна, имела значительные связи.

А. М. Тургенев.

(1827—1834 гг.).

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА

Читайте также: