Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Русская старина, 1886. — Т. 52. — No 10. — С.45-76.

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ ТУРГЕНЕВ,

род. 1772 г., ум. 1863 г.

Помещая на стр. ‘Русской Старины’ еще нисколько глав из обширных записок Александра Михайловича Тургенева, считаем вполне уместным привести здесь заметку к его биографии,—заметку, весьма обязательно сообщенную М. И. Городецким. Вот она:

В биографическом очерке об Александре Михайловиче Тургеневе, предпосланном к весьма интересным Запискам его (‘Русская Старина’, т. XLVII, стр. 367—373), сделано довольно подробное обозрение его служебной деятельности.

Пополнением этого материала могут служить следующия сведения, которыя почерпнуты мною, с надлежащаго разрешения, из дел архива министерства внутренних дел.

В 1820-х годах нынешняго столетия в медицинском ведомстве царили безпорядки и злоупотребления. Занимавший в то время пост министра внутрених дел, генерал-адъютант А. А. Закревский, озабоченный избранием лица, которое съумело бы привести медицинскую часть в соотвественныя условия, остановил свой выбор на А. М. Тургеневе, уже выказавшем свою энергию и неподкупность при искоренении безпорядков в Тобольской губернии, которою он управлял в течении пяти лет (1823—1828 г.г.). Претерпевший гонения от генерал-губернатора западной Сибири Капцевича и возстановленный в своих служебных правах императором Николаем Павловичем, Тургенев был тогда только что назначен казанским гражданским губернатором, но, не успев еще вступить в эту должность, получил предложение министра Закревскаго принять должность директора медицинскаго департамента министерства внутренних дел.

В архивном деле сохранился всеподданнейший доклад министра внутренних дел от 12 декабря 1828 г., в этом докладе генерал-адъютант Закревский представлял императору Николаю следующия свои предпoлoжeния:

….’Зная, что медицинский департамент следует вверить человеку, который при отличных способностях был бы тверд в честности противу искушений беззаконной корысти, не легко проникаемой в аптекарских счетах, я обратился с приглашением моим к давно известному мне с наилучшей стороны статскому советнику Тургеневу, который в минувшее лето назначен в казанские гражданские губернаторы, и который, по приключившемуся ему нездоровью, не отправился еще отсюда. Он на принятие директорской должности согласился…. И если на определение Тургенева в директоры медицинскаго департамента последует всемилостивейшее соизволение, то осмеливаюсь всенижайше ходатайствовать о сохранении ему, по недостаточному его состоянию, тех окладов, составляющих 9.000 рублей, каковые он получал, будучи прежде тобольским губернатором, и каковые присвоены ему при назначении его в Казань. По званию директора департамента он будет иметь 6.000 р., а 3.000 руб. можно производить ему сверх того из сумм, остающихся от некомплекта медицинских чиновников по губерниям, пока он в сей должности будет находиться’.

Доклад этот был утвержден императором Николаем Павловичем а 27 декабря 1828 г. состоялись высочайшие указы: правительствующему сенату о бытии казанскому губернатору, статскому советнику Тургеневу, директором медицинскаго департамента, и министру внутренних дел о производстве Тургеневу добавочнаго содержания по 3.000 руб. в год.

До того времени медицинским департаментом временно управлял, с 10 августа 1825 г., начальник отделения, д. с. с. Иосиф Коржевский. 31-го декабря 1828 г. министр предложил Коржевскому сдать департамент Тургеневу, а последнему дал следующее предложение:

….’принять на законном основании департамент и дела комитетов, в коих он (Коржевский) был председателем, как-то: о построении школы на Аптекарском острову и устройстве инструментальнаго завода и Императорскаго ботаническаго сада. Сверх сего вы получите от него, соответственно предписанию, вместе с сим мною ему данному, подробныя сведения о состоянии всех заведений, находящихся здесь при медицинском департаменте и на Аптекарском острову, и о том, в каком положении все состоящее ныне под управлением его сдано вам будет, в подробности донесете мне за общим вашим подписанием’.

Было ли подано такое донесение за общим подписом сдававшего и принимавшаго медицинский департамент или нет—следов в архивных делах не найдено, положение же, в котором Тургенев застал медицинскую часть, описано в упомянутом выше биографическом очерке.

В январе 1830 г. Тургенев (в то время уже действительный статский советник) подал министру внутренних дел рапорта о невозможности исполнять обязанности директора медицинскаго департамента. К сожалению, дела с этим интересным рапортом, равно как и дела об увольнении Тургенева от службы с назначением пенсии, в архиве не сохранилось’.

М.Г.

записки александра михайловича тургенева

[ермолафия] ¹).

Безбородко.— Гр. П. А. Румянцев.— Завадовский.— Судиенко и Какушкин.— Лиза—воспитанница театральной школы.— Актер Сандунов.— Екатерина II.— Полковник-двороброд Медков.— Библиотекарь Лужков.— Мария Савишна Перекусихина.— Суд и оправдание Сандунова.

¹) Вас. Андр. Жуковский — ближайший друг А. М. Тургенева—называл сего последнего — и в письмах, и в разговорах — Ермолафом, вот почему А. М. Тургенев назвал свои записки, без сомненья писанные отчасти и для Жуковского, Ермолафией. Эта и все последующие главы печатаются с подлинной рукописи А. М. Тургенева. Ред.

²) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 г., том XLVII, стр. 365—390, т. XLVIII, стр. 55—82, 247—282, 473—486, изд. 1886, том XLIX, январь, стр. 39—62.

XXXI ²).

Безбородко, — Александр Андреевич, — в царствование Екатерины возведен в графское достоинство. Император Павел I скроил из Безбородко перваго пожалованнаго князя Российской империи с титулом светлости.

Происхождение Безбородко—из Малороссии, предки его, как и все малороссияне, назывались казаками, потому что они все были люди военные.

Население Малороссии составилось из остатков разных племен народов, обитавших в этой стране, впоследствии разными случаями смешавшихся, соединившихся и составивших народ, нацию, называемую малороссиянами.

С самого своего начала Малороссия составляла военную республику, у малороссиян никогда не существовало разрядов, разделений в народе, не было родов привилегированных, у них не было ни дворянства, ни купечества, каждый малоросс был дворянин, купец, земледелец, равен один другому, располагал собою по собственному произволу, и вся его обязанность состояла быть во всегдашней готовности на защиту владеемых земель и собственной независимости.

Права свои и образ правления малоросияне удержали даже по соединении своем с Poccиeю.

Малороссия не была завоевана, но соединилась с Великоросcиeю добровольно.

Первое нарушение прав и образа правления Малороссии последовало в царствование императрицы Елизаветы, она возвела фаворита своего, бывшего при дворе певчим Алексея Разума — в фельдмаршалы и гетманы Малороссии.

С этого времени возникло в Малороссии дворянство, но народ был совершенно свободен, не носил на челе своем печати рабства и платил подати с дымов, а не с душ, переходил с одного места на другое по собственной воле, согласно с его выгодою и удобностию.

Екатерина повергла Малороссию в рабство, повелев произвести в Малороссии перепись народную и ревизию и тех, которые будут при переписи найдены на жительстве на землях, кому-бы то ни было принадлежащих, записать за владельцами в крепость, обитавшие на землях, так называемых казенных, оставлены казаками, составляли из себя полки и содержали их своим иждивением.

Пугливый император Павел, понимая в звании казака бунтовщика, уничтожил малороссийских казаков, и они поступили в состав казенных крестьян.

Дед или отец Безбородко был войсковым писарем, должность эта была значительная, но не наследственная, не доставлявшая потомству ни титла, ни прав.

В Малороссии личные достоинства: способности, храбрость на поле битвы доставляли беспрепятственно каждому возможность приобресть уважение, начальство и доверие. Гетман Брюховецкий был прежде слугою гетмана Хмельницкаго и был избран на его место.

Это происшествие случилось в царствование царя Алексея. Ныне (1831 г.) титлолюбивые малороссияне, выкарабкавшиеся в дворянство, стыдятся того, что они были народом волъным, что они все имели равное право без исключения приобретать уважение, почести и начальство, стараются доказывать, что звание войскового писаря в Малороссии равняется званию государственного канцлера в России, и что и у них было дворянство.

В семилетнюю еще войну с Пруссией при Елизавете, в первую турецкую войну в царствование Екатерины II малоpoccийские казацкие полковники подчинялись армейским прапорщикам, казацких полковников наказывали плетьми и палками.

Князь Потемкин был первый, который утвердил чины в казацком войске наравне с чинами армии.

XXXII.

В первую турецкую войну в царствование Екатерины II потомок войскового писаря, Александр Андреевич Безбородко, поступил в канцелярию фельдмаршала графа П. А. Румянцева-Задунайского писарем.

Задунайский, не так как ныне (1831 г.) гг. начальствующие знал всех и каждого в своей канцелярии и каждого капитана во вверенном ему войске. Гениальному Румянцеву не много потребно было времени узнать гениального Безбородко.

Быть может уродливая голова, широкое обрюзглое лицо, толстые, отвислые губы Безбородко обратили при первой встрече с ним Румянцева внимание.

Это предположение можно даже утвердить, что смешная, уродливая наружность Безбородко произвела в фельдмаршале с первого взгляда любопытство узнать, кто был этот квазимодо.

Задунайский, поговорив с Безбородко, рассказывал тот день за обедом, что он нашел в своей канцелярии бриллиант, но только под грубою корою, с этого времени начал призывать к себе Безбородко чаще, делал ему поручения, и в непродолжительном времени Безбородко был у него бессменным экспедитором.

У Задунайского правителей канцелярии не существовало, были экспедиторы, которые ему докладывали дела, производству их вверенные, а целым управлял он сам и резолюций секретари для него не заготовляли, часто случалось, фельдмаршал четверым, пятерым экспедиторам диктовал вдруг, по разным и важным предметам, предписания и подписывал их без поправки или перемены.

Екатерина, по занятии войсками Молдавии и Валахии, придумала легчайшее средство, без оскорбления личного, к уничтожению укоренившегося господства в Молдавии бояр и к умножению числа приверженцев себе, она облекла Задунайского властно по благоусмотрению его, за оказанные Российской державе услуги, жаловать молдаван в капитаны.

Армейский чин прапорщика дает, получившему это звание, права дворянства в России: толпа богатых молдаван, не пользовавшихся никакими правами и зависевших совершенно, по турецкому обычаю, от произвола, прихоти не только самого господаря Молдавии, но и каждого бояра, жадно пожелала получить чины капитанские. Желание это было основано на существенных выгодах, — получившего чин капитанский оно ограждало от палочных ударов и всякого рода истязаний во время пребывания российской армии в Молдавии и обеспечивало его личность на будущее время в Молдавии.

Сам господарь и еще менее бояре не осмеливались оскорблять по произволу молдавана, получившего чин российской службы капитана, страшились, чтобы не прогневать таким действием императрицу или главноначальствующего войском. Выданный молдавану от фельдмаршала патент на чин капитанский хранил и спасал его от всякого притязания и злополучия, как громовой отвод спасает от задушения разразившегося электрического материала.

Задунайский содействовал видам его повелительницы, однако же, выдавал патенты на чины капитанские с большою разборчивостью и не легко было удостоиться получения диплома.

Производство дел о пожаловании в капитаны фельдмаршал поручил Безбородко.

Княжества молдавское и валахийское, стенавшие под игом прихотливой деспотической власти, привыкли к рабству безответному и презрительному, господарь ползал, вращаясь в прах у порога гарема султанского, искав покровительства у любимца султанова — евнуха, и когда успевал вымолить себе, чтобы голова осталась на туловище его, тогда, возвратясь владычествовать в мнимые владения свои, поступал по примеру высокого повелителя своего, делал в Молдавии и Валахии, что тот делал в Константинополе.

Безбородко был беден и вместе с тем, что покажется неимоверным, был расточителен, предан сладострастию, женщин любил до исступления, и кто бы поверил, увидев Безбородко, что он с наружностью уродливого квазимода хотел нравиться прекрасным женщинам и даже уверял себя в том, что они его любят.

Во времена экспедиторства своего, его светлость впоследствии, конечно, не на паркете, не в бель-этаже искала любезных и благосклонных дам, но и в нижнем жилье красавица соглашалась выслушивать его объяснения с помощью могущественнейшего из всех известных средств, а у Безбородко в то время существовал большой недостаток в этом средстве.

Что делать? Неодолимое желание нравиться милым девушкам и молодушкам заставило его уклониться от прямого пути и он кинулся на проселочной дороге искать пособий.

Вверенное ему производство дел о сотворении капитанов показалось источником обильным к утолению жажды его.

Великий ум, быстрое соображение, память, всех удивлявшая, в преклонных даже летах его, уверили, что он схитрит и укроет действия свои от прозорливости фельдмаршала.

Александр Андреевич Безбородко начал сотворять капитанов дюжинами, наконец, капитаны российской службы в Молдавии до того расплодились, что уже видели капитанов на запятках, на козлах карет, поварами, пекарями и т. п.

Не извинением послужить может Безбородко, но правду сказать должно, не малая часть господ капитанов были обязаны благородством и преимуществами звания благосклонности благоверных своих супруг.

То ли было во времена канцлерства его светлости князя Безбородко! Какие громадные услуги оказывал он супругу за благосклонность сожительницы его и искусство ее поиграть вечер с ним, светлейшим канцлером, в мариаж — любимая игра князя Безбородко.

Он если не каждый день, то, по крайней мере, пять раз в течение недели ходил в Мещанскую улицу в С.-Петербурге, известную в тогдашнее время приютом благосклонных дам….

XXXIII.

Однажды Безбородко, забавляясь с собеседницею, был встревожен, оскорблен и принужден оставить пресловутое поприще по настоянию, угрозам, неожиданно прибывшего к даме гостя—гвардии Преображенского полка сержанта Дурново или Дурасова.

Сержант, увидев Безбородко, которого не знал и которого он, по скромной одежде, почел мещанином, без всякого предварительного с ним объяснения, громко спросил его:

—‘Ты как смел сюда забраться? Cию ж минуту вон, а коли вздумаешь, так я тебе посвойски утру сальное твое рыло!’

Безбородко, как дипломат, а не воин, рассудил за благо уклониться от предстоящей битвы и, поклонясь господину сержанту, сказал вежливо:

— ‘Да помилуйте, государь мой, да за что же начинать препирания, извольте благополучно оставаться, я явился сюда по добровольному согласию и благосклонности хозяйки’.

Сержант, обратясь к барышне, сказал: ‘не стыдно-ли тебе, Аксюша, ну добро бы был молодец, а то сальная, с отвислыми губами рожа, и ты не побрезговала!

Барышня дрожала от страха и безмолвствовала. Сержант к Безбородко.

— ‘Что-ж ты стоишь, чучело, разщетив брылья, тебе сказано вон, а не то я тебя по морскому за борт’,— указывая на окно.

Происшествие было летом, окно стояло отворенным….

Безбородко смекнул, что корабль, на котором он был, о четырех палубах и каюта барышни была под верхнею, корабль же стоял на мели.

Отвесив во всю спину канцелярский поклон сержанту и Ксении Егоровне, оставил их.

Опустясь по лестнице, Безбородко узнал от Гавриловны — кухарки барышниной, кто был витязь, согнавший его с поля.

Как скоро Безбородко ушел, Ксения Егоровна зарыдала: ‘ах! что ты наделал! что теперь будет с нами обоими! говорила Ксения. Да знаешь ли ты кого потревожил! Ведь это не купец гостинодворский, не управитель боярский, это — сам Безбородко! Вот обоих нас злодей Шишковский засечет не на живот, а на смерть!’

Холодом обдало сержанта и зуб о зуб начал стучать.

Однако же, что делать, слово не воробей, вылетало, не поймаешь, подумали, погоревали сначала, а потом сказали: семь бед — один ответ….

На другой день сержант, возвратясь к себе на квартиру, едва устоял на ногах, как слуга уведомил его, что сам фельдфебель три раза приходил,— приказано вас немедленно представить майору.

— ‘Ну, думал сержант, приготовляйся к разделке дворянская спина. Шишковский искуснее всякого гравера вырежет на тебе гербы преузорочные, хорошо коли жив останешься после ласки Степана Ивановича (Шишковского), а то и покаяться не успеешь’.

Однако же оделся по форме, пошел на ротный двор, а оттуда пошел с ним фельдфебель к майору. Пришли, доложили, майор изволил кушать.

Ту же минуту приказано сержанту войти в столовую.

Майор и все сидевшие за столом встали, майор вынул из кармана конверт, надел очки, развернул бумагу и начал читать вслух.

‘Сержант NN жалуется в прапорщики лейб-гвардии Преображенского полка’.

Прочитавши указ, майор сказал бывшему и еще дрожавшему сержанту:

Поздравляю вас с милостию…..’ и все начали сержанта осыпать поздравлениями.

Майор закричал слуге: ‘подать стул’ — а нового прапорщика просил сесть и вместе с ними кушать.

Все ломали себе головы догадками, как, через кого получил он эту милость…..

Это приключение не отвадило Безбородко ни от посещения благосклонных барышень, ни от забавы в мариаж, но князь изволил с того времени входить даже и в однопалубные корабли всегда в сопровождении присных своих, гг. Судиенко (забыл его имя) и Василия Петровича Какушкина.

Оба — Судиенко и Какушкин были в чинах действительного статского советника, были кавалеры разных орденов, а что лучше чинов и орденов — оба набогатились.

Какушкин все благоприобретенное, правда, пропил, проиграл в марьяж, он был незлобивый израиль!

После Судиенко остался сын, которого лет десять с роду или более Петр Голицын с своею бандою ежегодно обыгрывает тысяч на двести рублей в карты (1834 г.).

Судиенко всегда платил без хлопот, без обязательств, не поморщившись! Как хорошо, что папенька его был услужник канцлера Безбородко….

XXXIV.

Слухом земля полнится — говорит старинная пословица, дошли слухи и до фельдмаршала Румянцева о дюжинном сотворении капитанов, а случай подтвердил дошедшие слухи.

В Яссах была главная квартира фельдмаршала, всякий день Румянцев выходил из дому, без сопровождения свиты своей, рано утром, и бродил по всему городу, захаживал на квартиры к солдатам, офицерам, чиновникам, посещал неожиданно военную больницу, ничто не ускользало от его взора и любопытства, расхаживал по улицам и переулкам в Яссах, набрел фельдмаршал на ссору двух молдаван, дерущихся с остервенением, кровь лила из ратоборцев, скопилась толпа народа, и никто не дерзал остановить дерущихся.

Фельдмаршал, которого все знали, приказал, и в минуту бой прекратился.

Румянцев спросил сражавшихся, за что они с такою яростью увечили друг друга?

Из ответов узнал он, что дело завязалось за попреки и укоризны друг друга в приобретении капитанского чина.

— ‘Как капитанского чина?’ спросил их фельдмаршал. В ответ каждый из дравшихся вытащил из кармана патент на чин капитанский, самим фельдмаршалом подписанный.

— ‘А, батюшка, сказал Румянцев (он всегда прибавлял в разговорах ‘батюшка’) видно это плут Безбородко проказит,’ приказал ратоборцев взять под стражу, а сам отправился в канцелярию свою.

Приход фельдмаршала в канцелярию никого не удивил, его привыкли видеть неожиданно посещающего свою канцелярию, все встали с мест своих, поклонились, и каждый занялся своим делом.

Фельдмаршал пробрался прямо к столу, у которого занимался Безбородко, и подошел к месту, начал Александра Андреевича карать тростью, приговаривая: ‘а что, батюшка— вот, вот вам капитаны!’

Безбородко, увертываясь от ударов и спеша уйти, отвечал фельдмаршалу:

— Да, уже помилуйте, ваше сиятельство, погрешение cиe произошло от столкновения обстоятельств в минуты забвения и, и….

— Да уже, батюшка, вот вам и столкновение, и забвение, все уже вместе, разбирайте, батюшка, куда толкаете, и не забывайтесь.

Безбородко, уклоняясь от ударов и выбегая из канцелярии, отвечал фельдмаршалу:

— ‘Да помилуйте же, ваше сиятельство, да будьте же благонадежны, впредь уже не буду творить капитанов’.

XXXV.

По заключении с Оттоманскою Портою мира, после знаменитого сражения при Кагуле, где Румянцев с 18 тысячами войска побил на голову 180 тысячную турецкую армию под начальством верховного визиря, — фельдмаршал прибыл в С.-Петербург и в Царском Селе имел счастие представить всемилостивейшей государыне матушке Екатерине II двух полковников, во все время войны при нем находившихся: Петра Васильевича Завадовского и Александра Андреевича Безбородко.

Прекрасная наружность Завадовского отворила ему дверь в избранное общество, а Безбородко был отправлен к вице-канцлеру, гр. Остерману, для употребления на службе соответственно его способностям.

Завадовский в чертогах утопал в роскоши, удовольствиях, все знатные вельможи, вся челядь покланяется ему, ползает перед ним.

Завадовский с улыбкой и презрением смотрит на гнусных ласкателей. И кто мог поравняться с ним!

Безбородко был помещен в канцелярию вице-канцлера по заграничной экспедиции. Он спустился в подвалы, где помещался архив государственной коллегии иностранных дел, и в продолжение восьми месяцев перечитал все трактаты и сношения, какие существовали, но этого недостаточно, прочитывая их, он, одаренный счастливейшею памятью, содержание их сохранил в памяти своей до того, что без малейшего затруднения мог отвечать на всякий сделанный ему вопрос, к которому бы ни принадлежал он времени, указывал номер дела, число, лист, на котором было написано, словом на всякий вопрос отвечал.

Завадовский был тонкого проницательного ума, добродушный, кроткого нрава, он не мог преодолеть в себе свойственной всем малороссиянам склонности к лени, ознакомиться с увертками придворных, изучить пустословие, т. е. говорить без толку, связи, основания, даже не знать что, да только говорить.

Поступь и речь его, всегда плавные, величавые в самых даже обыкновенных разговорах, всегда огражденные приличием, благопристойностию, не понравились вельможам, однако же он стоял за себя, превосходно выполнял возложенные на него обязанности.

Занятиями его были довольны. Тем не менее, Завадовский вспомнил пословицу: ‘хороша ложечка доколь не охлебается — а потом под лавкой наваляется’, начал жаловаться на сильную боль, чувствуемую в груди, стал задумываться, притворяться — малороссияне великие искусники, и, в уважение разстроенного им на службе здоровья,— был всемилостивейше (уволен) от занимаемой им должности с награждением чинов, орденов, возведением в графское достоинство, пожалованием многих тысяч душ крестьян в крепость, уволен для определения к другим делам, и был назначен главным директором заемного банка.

Граф Петр Васильевич Завадовский остался до самой кончины императрицы приятным ее собеседником, пользовался ее доверенностью, как старый ее друг, государыня любила всегда видеть его при дворе, дружески пеняла ему, если он замедлял показываться. Благоразумно поступил — и в пору уклонился.

Граф Петр Васильевич Завадовский был сочинителем тех манифестов Екатерины II, которыми она даровала разные права и преимущества дворянству и купечеству.

Хотя все дарованные права и преимущества, словом и обещанием Екатерины утвержденные, в сущности никаких прав никому не усвоили (?).

Обращаюсь к манифестам и прочим узаконениям, Екатериною изданным, чтобы обнаружить, какие гибельные были для народа от того последствия, вместо изреченных, обещанных милостей, покровительства, равенства перед законом и судом.

Уничтожен тайный, розыскной приказ и пытки словом, а на деле осталось все по прежнему.

Вместо розыскного приказа учреждена тайная канцелярия, где Степан Иванович Шишковский пытал, мучил и тиранил не менее прежнего.

Правда, с тех, которые после наказания оставались живы, Шишковский брал подписки в том, что они во всю жизнь никому и ни под каким предлогом не будут говорить о случившемся с ними. Наказанный был обязан подтвердить подписку присягою и обещать, если проговорится, подвергнуть себя безответному вновь наказанию.

Городские полициймейстеры, в Петербурге генерал-полициймейстер Чичерин, в Москве обер-полициймейстеры Татищев и Суворов, всегда имели в каретах своих по нескольку десятков плетей, называемых подлипиками, с железными наконечниками, и секали на улицах из обывателей, как говорится, встречного и поперечного, как им заблагорассудилось.

Что же значил в XVIII веке изреченный закон: без суда никто да не накажется.

Манифестом 1787 или 1786 года, не упомню твердо, в подтверждение дворянской грамоты: ‘тогда были владельцы и собственники одно дворяне’ сказано, что владелец имеет полное и неоспоримое право делать на землях ему принадлежащих все, что заблагоразсудит. Все найденное им в земле, в водах его владения принадлежит ему неотъемлемо. Но как скоро у кого из владельцев в земле, им принадлежащей, оказывались драгоценные металлы: серебро и золото, тогда завод и эти земли отбирали в казну под предлогом, что частный человек не может чеканить монеты,— право это принадлежит казне.

Владельцы заводов в Пермской губернии: Демидовы, Твердышевы, Яковлевы-Собакины, Походяшины, Турчаниновы, все добывали золото тайком и от того являлись великими богачами.

О добывании золота на их заводах была тысяча доносов от их прикащиков и работников, потому что донощик, если донос справедлив, получал свободу. Но это было дьявольское обольщение несчастным.

Богатые владельцы заводов и вместо их повелители, всегда посредством того же добытого золота, уничтожали и доносы, и доносчиков, то есть их доносы всегда оказывались ложными и тысячи доносивших засечены кнутом и померли в тюрьмах.

Одно слово Благословенного императора Александра I разрушило все тиранские распоряжения, даровало право не на словах, а на деле добывать золото в земле, кому угодно, и мы видим ежегодно по несколько сот пудов вырывают из земли золота.

С объявления этого мудрого узаконения императора Александра I вырыто золота на цену более, нежели на 250 миллионов рублей.

Демидовы, Яковлевы, Расторгуевы и прочие, если бы захотели усилить разработку золотых песков, каждый из них у себя мог бы добыть в 10 раз более количества золота в год такого, какое они ныне (1834 г.) в год получают.

XXXVI.

Но куда я зашел? Речь идет о Безбородко.

Скоро императрица узнала об отличных способностях, обширном и проницательном уме Александра Андреевича, и скоро он из канцелярии вице-канцлера был перемещен в кабинет ее величества с возложением на него должности докладчика.

Ежедневное с 7 часов утра до 1 по полдень занятие Безбородко делами в кабинете государыни под ее глазами доставило случай Екатерине узнать ближе, можно сказать, узнать Безбородко совершенно, следствием этого была полная ее Александру Андреевичу доверенность.

Острота ума, ответы его на запросы Екатерины, всегда готовые без запинания, всегда верные, требованные по делам служения, и мнения графа Безбородко были всегда основательные, всегда сообразные, приспособленные с хитрыми ее замыслами, и государыня была от Безбородко в восхищении.

Александр Андреевич твердо, незыблемо стоял на паркете дворцовом, и все наветы ненависти и зависти были для Безбородко мимо ходящие облачка, а не громовые тучи, иногда прыснув неожиданно, они перепутывали ветви цветов, но при появлении солнца все приходило в свой порядок и все оставалось по прежнему на своем месте.

Так и все наговоры Екатерине во вред Безбородко уничтожались при первом с ним свидании государыни.

В театральной школе, состоявшей под начальством тогдашних вельмож Соймонова, кн. Юсупова, выросла девочка Лизанька—известная потом красотою своею, искусством игры и прелестным пением—актриса Елизавета Степановна, по муже Сандунова.

Екатерина весьма любила Лизаньку, заботилась о воспитании и образовании ее, было приказано камердинеру посылать каждый день к директорам узнать о здоровье и поведении и успехах Лизаньки и докладывать ее величеству.

Мы знаем уже, что Александр Андреевич в Яссах, в звании экспедитора в канцелярии фельдмаршала Румянцева, со всем обширным и проницательным умом своим и при том с пустыми карманами, не мог преодолеть сильного влечения к прекрасному полу и уверял себя в том, что он мог нравиться.

Как же было ему возможно устоять против восхитительного влечения в настоящем его положении?

Александр Андреевич был уже высокий государственный сановник, возведенный в графское достоинство, украшенный орденами российскими и царей чужеземных.

Более 50 тысяч душ крестьян пожаловано государынею ему в крепость и сверх этого император тогда немецкий, король прусский и парламент английский были его клиентами, слили ему золотые досканцы, чаши и блюда серебряные, камни драгоценные и пр., и пр.

Должно, рассказывая былое, быть беспристрастну и каждому событию отдавать полную справедливость.

Было время в царствование Екатерины, когда Безбородко был ее министром, что император римский (германский) ничего не дозволял себе начинать в политике без согласия и дозволения на то Екатерины, Фридерик II испрашивал соизволения у сестры своей Екатерины II на продажу 16-ти тысяч старых, заржавленных и к употреблению негодных ружей полякам, а кабинет сент-джемский не смел, без дозволения Екатерины, вооружить военного флюгера и выстрелить из пушки где либо на море!— Блистательная эпоха славы русской!

Она, т. е. слава, была поколеблена в последующее время Павла Петровича.

Внук Екатерины, Александр I, в 1814 году не только восстановил славу России, но вознес ее несказанно выше, он сделался диктатором Европы и не что иное, как христианское смирение, убедило Благословенного не воспользоваться силою и могуществом.

Александр Андреевич страстно влюбился в Лизаньку, уверял себя, что он ей нравится, а если бы, чего он никак не хотел предположить, и не нравится, то знатность его, богатство, деньги и рабская готовность гг. директоров театра содействовать и помогать всеми зависящими со стороны их средствами пылающему вожделению его сиятельства обещали скорую и незатруднительную победу.

Но графу Безбородко содействовавшие ему Соймонов и кн. Юсупов пришли в изступление, увидев все свои приступы Лизанькою с стоическою твердостью отвергнутыми.

Безбородко прислал Лизаньке 80 тысяч асс., она взяла их и кинула в камин. 80 тыс. государственных векселей сгорело, не выменив собою и одного даже поцелуя.

Обратились к гонению, притеснениям, оскорблениям, приносили жалобы на Лизаньку, что она упрямится, своевольничает, не слушает, не уважает начальства, не хочет учить и не выучивает роль. Государыня, выслушав все на Лизаньку наветы, отвечала доносчикам:

— ‘Гг., в ваших словах есть много несправедливого. Вы говорите, Лизанька не учит, не выучивает назначенных ей ролей, а вижу и слышу на театре в Эрмитаже никто из актеров так хорошо не знает роли своей, как Лизанька! Что это значит? Разве она потому в глазах ваших виновата, что я ее люблю?’

Соймонов и Юсупов едва устояли на ногах от речей царских, не знали, что доложить на это государыне, кланялись, гнулись, молчали с вытянутыми лицами, в то же мгновение замышляли, как бы изыскать случай мстить бедной девушке и погубить ее.

Это было непреложное правило в XVIII веке всех придворных — гнать и губить всех тех, которые соделались при дворе известными не по их ходатайству и покровительству, но собственно лично своими дарованиями и уму.

Лизанька была влюблена в актера Силу Николаевича Сандунова, который всегда играл в опере Comarara (серьезная вещь) роль испанца Тита.

Лизанька и Сила превосходно играли в этой пьесе и первая, когда пела: ‘перестаньте (ль) льститься ложно и мыслить так безбожно, что деньгами возможно в любовь к себе склонить’, всегда обращалась к стороне кресел, где сидел Безбородко.

Узнали о любви Сандунова, а когда он стал просить дозволения у директоров жениться на Лизаньке, ему было решительно отказано, и полагая причиною несогласия Лизаньки принять любовное предложение графа Александра Андреевича Безбородко в присутствии любезного ей Силы Сандунова, по взаимному с графом согласию, придумали удалить Сандунова из Петербурга и тем достигнуть желаемой цели.

Директорам, Соймонову и кн. Юсупову, не трудно было найти причины к обвинению бедного актера, нашли не одну, а множество и послали за наказание в Херсон на службу в лазаретные служителя или писаря.

Однако же, это было сделано, но без ведома государыни. Сегодня бы в ночь повезли Силу в Херсон, а государыня изволила приказать на другой день представить ‘Comarara’ в Эрмитаже. В 6 часов пополудни началась пьеса.

Государыня, заметив, что Лизанька печальна, изволила спросить: ‘здорова ли Лиза?’ Увидев, что роль испанца Тита играет другой актер, а не Сандунов, изволила спросить: ‘а где Сила?’

Государыне отвечали — сделался нездоров.

Пьеса шла своим порядком, и когда Лизанька была должна петь в пьесе: ‘милость сердца королева, не имей на нас ты гнева, что мы рушим твой покой, нас обидел барин злой’, она встала на колени лицом к императрице и, выхватив из-за корсета просьбу, подала ее государыне.

Екатерина вспыхнула от гнева, приказала взять и подать ей прошение Лизаньки, поднялась с кресел и пошла во внутренние покои, при выходе из залы приостановилась и, шедшему немного сзади ее, дежурному генерал-адъютанту, графу Ивану Петровичу Салтыкову, изволила сказать:

— ‘Граф, вам поручаю Лизаньку, чтобы никто не смел ей слова укорительного сказать и волоском до нея дотронуться’.

По возвращении в кабинет, государыня прочитала два или три раза прошение Лизаньки, в котором были изложены во всей подробности все действия графа Безбородко, Соймонова, кн. Юсупова и, наконец, что Сила не болен, но совершенно здоров, а за то, что просил дозволения у директоров вступить с нею в законное супружество, его везут теперь под стражею в Херсон, в ссылку, на всегдашнее по смерть там житье.

Государыня, прочитав последние слова прошения, закричала: Федор! (камердинер ее, Секретарев). Федор вошел. ‘Итальянца сюда!’ [Франц Иванович Чинати — любимый ее кабинет-курьер, езжал быстро, как птица летает].

Явился итальянец (Чинати).

Государыня, отдавая ему лоскуток бумажки, на котором было написано собственною ее величества рукою: ‘делать без прекословия, что курьер скажет’, изволила ему приказать догнать на белорусской дороге Силу Сандунова, которого везут в Херсон,— взять его и, как можно скорее, возвратиться с ним в Петербург и прямо представить к ней. ‘Если бы стали тебе противиться не отдавать его, он послан под караулом, покажи письмо это’, показывая на отдаваемый листок бумаги.

Происшествие это сделало большое движение при дворе и в городе, приверженцы Безбородко и наиболее земляки его малороссы, которых он целыми табунами из Малороссии выписывал и преимущественно определял их к разным должностям, ходили повеся головы, собеседники его: Какушкин три дня вина в рот не брал, Судиенко вычитывал акафисты….

Говорили, толковали, предузнавали, предсказывали, что будет, что должно быть с Безбородко, с директорами — и никто ничего не знал.

Государыня, отправив курьера за Сандуновым, не изволила не только что-либо сказать Безбородко и директорам, да и не требовала их к себе. Но Безбородко и гг. театральные директора трусили.

Безбородко, с ближним своим объясняясь, говорил:

— ‘Да уж будьте снисходительны, возможно ли было предвидеть такое упорство, небывалое и неслыханное даже у светлейших княжен, какое оказалось в бедной воспитаннице театральной школы! Это особенное столкновение неприятных обстоятельств, надлежит укрепиться терпением’.

Итальянец настиг Силу в 300 верстах от Петербурга, взял его из-под стражи и через двое суток представил государыне.

Императрица изволила приказать привесть Лизаньку, а дежурному генерал-адъютанту графу Салтыкову быть отцом посаженным, повесть Силу и Лизаньку в придворную церковь и велеть священнику их обвенчать.

На другой день приказано явиться Безбородко с докладом.

Александр Андреевич вошел в обыкновенно назначенный ему час в кабинет ее величества. Государыня приняла без малейшего знака неудовольствия, благосклонно выслушала доклад, рассуждала о делах, а потом разговаривала о разных предметах, шутила, как будто никакого происшествия не случилось и как-бы она ничего не знала и не слышала.

Mapия Савишна Перекусихина злобствовала на Безбородко за кого-то из своих протеже, которому он не дал места в петербургском почтамте.

Вертясь вокруг государыни в уборной комнате, ворчала, как июньская муха жужжит без умолка, что ‘Безбородко нечестивый соблазнитель, что его бы старого в монастырь посадить, да попоститься заставить, что стыд забыл, страха Божия в нем нет’, и тому подобные присказки.

Государыня долго слушала ворчанье любимой своей и верной служанки и, наконец, сказала ей:

— ‘ Марья Савишна, подумай, как мне наказывать Безбородко за это? Что про меня скажут? Велика беда, что первый министр приволокнулся за театральной девочкой? Если бы и успел, что же бы от этого государство пострадало? Прошу более мне не поминать прошедшего’.

Малороссияне по врожденному характеру склонны к злопамятствованию, мщению и способны на то, чтобы выжидать несколько лет случая, не пропустить его, воспользоваться им и, так сказать, исподволь наслаждаться мстительностью, томлением ненавидимого ими человека.

Нельзя сказать о Безбородко, чтобы соврожденная склонность к мщению в нем господствовала, однако же, струя национального характера в нем отсвечивалась.

Силу Сандунова обставили лазутчиками, следили его каждый шаг, ловили каждое его слово, подставя к нему людей, умеющих скоро ознакомливаться, приобретя дружбу, доверие, и, наконец, быть злодеями и предателями нового своего друга.

Нет в том сомнения, что подосланные люди к Силе войти с ним в близкое знакомство и приязнь были приверженцы или искатели милостей графа Безбородко.

Месяцев шесть после женитьбы Сандунова, в беседе почтенных людей, где находился Сила Николаевич, завели с ним спор и, мало-помалу разгорячая его возражениями, заставили его сказать, что он ‘сам благородный, как и все благородные’.

В беседе был уже нарочито приготовлен блюститель исполнения предписанного законами и вместе строгий ревнитель присяги.

Услышав произнесенные слова Сандуновым, что он благородный, встал с места своего и, обратясь к бывшим в комнате, просил их с стоическим равнодушием прислушать и засвидетельствовать, что Сандунов присвоил себе не принадлежащее ему титло благородства и потому есть самозванец, за что подлежит быть предан уголовному суду.

В это время, как нелицемерный исполнитель присяги говорил вышесказанное, вошед частный пристав полиции и, по долгу звания своего, узнав о причине пререканий, счел обязанностью должности своей взять Сандунова в подохранение под стражу, взял и представил на другой день при рапорте к начальству, которое немедленно, с прописанием криминального Сандунова преступления, препроводило его для поступления с ним по законам в уголовную палату, палата того же числа и утра отправила Силу Николаевича в городскую тюрьму для содержания его там, как преступника, до постановления о нем по суду приговора.

Не прошло еще одних суток, Сандунов из приятельской беседы был уже перемещен на жительство в тюрьму, предан суду и находился в беседе преступников закона, готовящихся получить торговую казнь, т. е. быть высеченными кнутом.

Можно ли дать веру, что случившееся с Сандуновым было обыкновенное, простое, неподделанное событие! Нет, это было предначертание Александра Андреевича Безбородко, порученное к приведению в исполнение его приверженцами.

XXXVII.

Полковник Медков (не помню имени и отчества) находился при Эрмитаже. Все драгоценные сокровища, собранные в этом доме, были вверены г-ну Медкову. Честнейшее его правило бескорыстие, правдолюбие и твердый, основательный ум доставили ему полную доверенность Екатерины. Она была непоколебимо и в том уверена, что Медков ее не обманет, и cия-то высочайшая доверенность возложила на него тяжелую обязанность выполнять повеление императрицы, узнавать, что в обществе случается, не обижают ли вельможи им подчиненных, не притесняют ли правители народа, словом, Медков был обязан сообщать сведения и небоязненно, даже если бы это относилось и до людей, бывших в случае, пересказывать просто, без присовокупления собственного суждения и рассуждения, без одобрения одного, порицания другого, но как то случилось и до сведения его дошло.

Государыня называла Медкова дворобродом.

По утрам, почти каждый день, в разные неопределенные часы Екатерина ходила в Эрмитаж и библиотеку, в Эрмитаже всходила на антресоль рассматривать камеи и любоваться эстампами.

В это время, пока она смотрела на камеи, рылась в эстампах, Медков рассказывал ей, как протодиакон сугубую эктению, все дошедшие до него сведения, они на антресолях бывали всегда с глазу на глаз, без свидетеля, нередко государыня останавливала рассказчика, что ей угодно было знать подробнее и задержать в памяти, говоря: ‘это прошу повторить’, и Медков снова начинал рассказ события.

С антресолей заходила Екатерина всегда в библиотеку, где встречалась с библиотекарем своим, Иваном Федоровичем Лужковым, которого государыня уважала, даже, можно сказать, боялась, но нельзя подумать, чтобы любила.

XXXVIII.

Лужков был в полном смысле слова строгий, стоический философ, говорил безбоязненно правду, говорил прямо без оборот, как что он по внутреннему убеждению и собственному обсуждению понимал. Беседа с Лужковым начиналась всегда на дружеской ноге, когда государыня входила в комнату, где он занимался, сидя за столом, выписками, Екатерина приветствовала его:

— ‘Здравствуй, Иван Федорович’, и садилась в кресло по другую сторону стола против Лужкова. Начинался разговор тихий, плавный, потом мало-помалу беседовавшие разгорячались в прениях, пререкали друг друга, кончалось обыкновенно не ссорою, но жарким спором, громким голосом, и Екатерина вставала с кресел не сердитая, но, однако ж, недовольная и нередко слыхали, что императрица, выходя из библиотеки, говорила Лужкову:

— ‘Ты, Иван Федорович, всегда споришь и упрям, как осел’.

Лужков, поднявшись с кресел, отвечал:

— ‘Упрям да прав!’

Он никогда не трогался с места своего, чтобы отворить двери государыни.

Нет! императрица как только и обращалась к нему спиною, чтобы идти из комнаты, Лужков опускался спокойно в кресло, ворчал сквозь зубы последние речи, разговоры и споры их, и принимался продолжать прерванную посещением государыни работу свою.

Вот два рассказа о Лужкове:

Екатерина написала оперу ‘Федул с детьми’ и с самодовольствием пришла в библиотеку показать сочинение свое Лужкову, с ласкою и убеждением просила его прочесть пьесу при ней же и сказать, не обинуясь, свое мнение.

Лужков начал читать. Екатерина не спускала глаз с него. Лужков, читая, сатирически улыбался, иногда подергивало лицо у него, и, дочитав оперу, подал ее через стол государыне, не сказав ни слова. Екатерина, заметившая уже ироническое озлобление и кривление лица, и уже кипевшая неудовольствием, ожидая хулы, спросила:

— Что ж скажешь, Иван Федорович? ‘Да что же сказать, государыня, хорошо!’

С этим сказанным хорошо лицо Лужкова никак не сообразовалось и показывало мину насмешливого сожаления.

Екатерина прочла в лице Лужкова приговор сочинению своему и с жаром сказала ему:

— Да ты, г-н философ, насмехайся, сколько хочешь, и кривляй себе рожу, а посмотри как пьеса принята будет публикою!

Лужков, сидя на своих креслах, преравнодушно отвечал государыне:

‘В этом нет ни малейшего сомнения, будет хорошо принята, потому Екатерина писала эту пьесу’.

Другой рассказ.

Государыня получила с нарочным курьером из Вены известие и подробное описание казни Людовика XVI в Париже.

Едва успела она прочесть полученные бумаги, не посылая еще за Безбородко, с конвертом в руке изволила скорыми шагами пойти в библиотеку, где Иван Федорович по обыкновению корпел над фолиантами с 6 часов утра.

Государыня вошла в библиотеку встревоженная, с расстроенным лицом, кусая себе губы, и, заняв свои кресла и подавая конверт Лужкову, сказала:

— Прочти-ка, Иван Федорович, какое ужасное злодеяние совершили в Париже!

Лужков развернул конверт, прочитал бумаги и, отдавая их Екатерине, сказал:

‘Я ничего в этом не нахожу удивительного’.

— Как, возразила Екатерина, ничего?

‘Да, ваше величество, нечему удивляться, все отрубили голову — одному. Вот, напротив, это удивительно, что один всем рубит головы, и люди шеи протягивают, это достойно удивления’.

Екатерина, рассердясь, вскочила с кресел, двинула стол с такою силою, что было свалила Лужкова с ног, и вышла из библиотеки.

Иван Федорович остался преспокойно продолжать свои занятия, как будто ничего не было и как бы он не виделся с Екатериною.

Две недели императрица не приходила в библиотеку.

Не менее достопамятен разговор Лужкова с императором Павлом I, пожалование его в коллежские советники и отставка с пенсионом.

На третий день самодержавия своего император Павел зашел в библиотеку. Он лично и коротко знал Лужкова.

— ‘Здравствуй, Иван Федорович, хочешь ли мне служить?’ ‘Государь, если служба моя угодна вашему величеству, готов служить вам, государь’.

— ‘Да ведь ты знаешь, Иван Федорович, я горяч, вспыльчив, мы не уживемся’.

‘Государь, я вас не боюсь’.

С оглашением этих слов очи Павла засверкали, уста начали отдувать, трость повертывалась в его длани, и он гневно спросил Лужкова:

— ‘Как, ты меня не боишься?’

‘Да, государь, не бояться, а любить государя должно, я люблю вас, как должно любить верноподданному государя своего. Вы вспыльчивы, ваше величество, но должны быть справедливы. Так чего же мне бояться вас!’

Эта речь Лужкова остановила гнев Павла и он милостиво сказал Ивану Федоровичу:

— ‘Я знаю, ты добрый человек, я уважаю тебя, но мы не уживемся, проси у меня что хочешь, все дам тебе, а жить вместе нам нельзя’.

‘Когда так угодно вашему величеству, осмеливаюсь всеподданнейше просить пропитания, у меня ничего нет и мне некуда голову преклонить’.

— ‘Я даю тебе полное твое жалованье 1200 руб., жалую тебя в коллежские советники (Иван Федорович 25 лет или более при Екатерине все был титулярным советником) и велю для тебя купить или выстроить дом’.

‘Государь, вашему величеству угодно всемилостивейше облагодетельствовать меня: повелите, государь, дать мне на Охте близь кладбища клочок земли и на ней поставить для житья дом в две или три комнаты’.

Павел тут же изволил приказать дать Лужкову на Охте подле кладбища 200 кв. саж. земли и выстроить для житья дом, какой захочет сам Лужков.

Иван Федорович жил на Охте в построенном для него домике до 1811 или 1812 года. Занятия его были: каждый день слушал в храме Божием утреннюю литургию, возвратившись из храма домой, пил чай и потом занимался часа три письмом. Обедать приносили ему из харчевни. В последнее время он рыл на кладбище для бедных покойников безвозмездно могилы, при нем жили два отставные солдата, которых он содержал. Неизвестно, кому после него досталось то, что он писал повседневно. Если написанное Лужковым утратилось,— потеря эта весьма важна для летописи нашей.

XXXIX

Двороброд Медков порассказал императрице все кляузы и притеснения, сделанная Сандунову.

Государыня выписала указ наказа, данного ею для составления нового уложения, в котором сказано: ‘не тот один благороден, кто по праву рождения называется благородным, но каждый гражданин, благородно поступающий, есть благороден’, и приказала Медкову пробраться в тюрьму и отдать написанное ею Силе Сандунову, с тем, чтобы он, когда будут его в уголовной палате спрашивать, как он смел называть себя благородным, будучи не дворянином и не имея офицерского чина, отвечал бы при допросе по написанному и сослался на изданный ею наказ. Двороброд исполнил повеление государыни, и Сила, ожидая в тюрьме позыва к допросу в палату, не боялся уже никого и ничего в мире.

Екатерина сама управляла С.-Петербургскою губерниею в качестве генерал-губернатора.

Губернатор докладывал ей о всех распоряжениях и нарядах губернского правления, губернский прокурор каждую пятницу лично подносил государыне ведомость о делах, о подсудимых и содержавшихся в тюрьме.

В каждую пятницу государыня оставляла прокурора у себя обедать.

Обер-полициймейстер каждое утро, в 8 часов, доносил непосредственно государыне о всех случившихся происшествиях.

Екатерина, отправив двороброда в тюрьму к Сандунову, начала прочитывать поданные прокурором в последнюю пятницу ведомости о подсудимых и содержавшихся, и, к великой досаде, увидела, что она не виновата: не пропустила, читая прежде ведомость дела Сандунова,— его в ведомости не было.

Тотчас потребован прокурор, и что было ему в кабинете императрицы, то осталось неизвестным, но все знали, что после аудиенции ее величества г-н губернский прокурор был шесть недель отчаянно болен горячкою и все в бреду твердил: ‘помилуй, матушка государыня, помилуй, я человек маленький, пропал бы, не послушав’.

Само собою разумеется, что дело о Силе Сандунове было на другой же день по получении прокурором наставления решено.

Сила оправдан, признан вовсе невинным, а в понесенном им напрасном оскорблении предоставлено ему с причинившим ему обиду ведаться судом, буде того, пожелает.

Ему же при открытых дверях полного присутствия объявлено, что заключение в тюрьму невинного не есть поношение, что cиe есть только подохранение его лица.

Прошло два или три месяца после приключения с Сандуновым. Пред отъездом своим в Царское Село императрица изволила потребовать к себе Силу и Лизаньку Сандуновых.

Когда они были представлены государыне, при бытии тут многих царедворцев, государыня изволила говорить им следующее:

— ‘Я вас люблю, вы меня всегда искусством игры своей забавляли, благодарю вас, я вас отпускаю с придворного моего театра, мне жаль вас, да, думаю, при моих занятиях мне не уберечь вас: я просмотрю, до меня не дойдет, и вы пострадаете, погибнете, тогда будет уже поздно спасать вас, я приказала выдать вам из кабинета 10,000 руб. и обратить получаемое жалованье вам в пенсион. Прощайте, Бог с вами, будьте счастливы, вам в Москве будут рады’.

XL.

В одной из последующих тетрадей собственноручных записок А. М. Тургенева находится варьянт его рассказа о Безбородко и Сандуновой. Помещаем его в приложении к более подробному изложению этого эпизода.

Ред.

Елизавета Степановна, славная в свое время актриса на российском театре, была еще воспитанницею в театральной школе. Прекрасный голос, восхитительное пение, искусная игра на театре и пригожее лицо доставили Елизавете Степановне счастие быть известною и любимицею Екатерины.

Государыня повелела особенно пещись об образовании ее. Всякий день докладывали императрице об успехах и здоровьи Елизаветы Степановны.

Всякий раз, когда на эрмитажном театре Елизавета Степановна играла, Екатерина, по окончании пьесы, призывала к себе Лизаньку, милостиво говорила с нею, целовала ее в лоб и никогда не отпускала без подарка. Уродливый, с огромною головою, сладострастный Безбородко, первый министр Екатерины, преследовал Елизавету Степановну, как сатир нимфу. Все начальствовавшие при театре старались всячески вельможе содействовать в успехе и ничто не могло преклонить молодую девушку удовлетворить желаниям Безбородко. Удивлялся Безбородко, не менее его дивился главный начальник театра, Соймонов, твердости Елизаветы Степановны, и когда она привезенные ей Безбородко 80 тысяч руб. ассигнациями, в присутствии его и Соймонова, бросила в камин, в котором представительная монета превратилась в пепел, Соймонов и Безбородко остолбенели, думали — не второй ли Иосиф явился на лице земли! Но скоро они, после сожжения 80 тыс., дознали, что Елизавета Степановна страстно влюблена в актера, Силу Николаевича Сандунова, и расположена просить у государыни дозволения вступить с Сандуновым в брак.

Тот же день, как Безбородко и Соймонов открыли тайну, Силу Сандунова посадили в кибитку и послали в Херсон к вице-адмиралу Мордвинову для употребления Сандунова на службу и строжайшего за ним надзора. Тот же день положено было Елизавету Степановну перевесть в дом Безбородко, но тот же вечер Екатерина изволила назначить представление на Эрмитажном театре оперы — ‘Редкая вещь’,— в которой Сандунов играл роль испанца Тита, а Елизавета Степановна — Читы.

Екатерина знала и любила Сандунова, он был славный актер. Увидавши на сцене другаго Тита, спросила:

— А где Сила?

Соймонов доложил ее величеству:

— Отчаянно болен горячкою.

— Жаль, пошлите к нему Роджерсона моего.

Повеление потревожило Безбородко и Соймонова. Куда послать Роджерсона? Курьер мчал Сандунова в телеге, как на крыльях птицы. В соумышление преклонить Роджерсона, заставить его солгать (годдам) пред государыней они не надеялись. Пока оба царедворца ломали себе голову, какой бы дать оборот проказе своей, пьеса шла, и в арии, когда пред королевой крестьяне и крестьянки поют, принося ей жалобу: ‘Милосердие, королева, не имей на нас ты гнева, что мы рушим твой покой, нас обидел барин злой’, Елизавета Степановна, упав на колени, протянула руку с бумагою к императрице. Государыня огорчилась, приказала стоявшему за ее креслами камердинеру, Федору Ермолаевичу Секретареву:

— Федор, возьми прошение, подай мне, a Лизаньку отведи ко мне в кабинет.

И встав с места своего, не дождавшись окончания пьесы, пошла в кабинет свой, не подавши руки фавориту Зубову! Все перепугались.

В кабинете Лизанька, упав пред государыней на колени, рыдая, рассказала все происшествия, и как от любовницы ни таили, куда сослан страстно любимый ею Сила, она знала и доложила государыне, что Сила Сандунов здоров и что его мчат в Херсон. Государыня в ту же минуту изволила сказать: ‘итальянца ко мне’ (Чинати, первый кабинет-курьер, любимый государынею).

Предстал Франц Иванович.

Императрица изволила рассказать куда и по какой дороге повезли Сандунова и повелела, чтоб он догнал его непременно, не допуская до Херсона, и представил прямо к ней в кабинет.

За 475 верст от Петербурга, в 50 верстах от Витебска, настиг Чинати Курьера, везшего Силу в ссылку, взял его и повез в Петербург. Чрез двое суток, или два раза 24 часа, курьер, итальянец Чинати, представил Силу Сандунова в кабинет ее величества. Лизанька, приведенная с театра Секретаревым в кабинет государыни, по выслушании чистосердечного рассказа всех обстоятельств, была отдана императрицею на руки Марии Савишне Перекуеихиной и жила у нея в комнатах во дворце. Екатерина до того не была уверенною в исполнении повелений, ею изреченных, что единственным средством почла к спасению Лизаньки от преследования и насиля вельмож дать, ей убежище под одним с собою кровом.

Позвали дежурного генерал-адъютанта, графа Ивана Петровича Салтыкова, Марья Савишна привела Лизаньку, государыня повелела, сказав Салтыкову:

— Граф, отведите (указывая на Силу и Лизаньку) обоих в придворную церковь и в присутствии вашем велите их обвенчать. Лизанька, тебе тысяча червонцев на приданое, получишь от Федора (камердинера Секретарева).

Безбородко злился, но делать было нечего. Перекусихина, передавшаяся на сторону Зубова и Маркова, заботившихся о удалении Безбородко, жужжала, как июльская муха, Екатерине о поступке Безбородко. Будучи с государынею свободна в разговорах, она осмелилась как бы с упреком говорить государыне:

— Матушка государыня и не пожурила старого черта, Безбородко. Государыня в ответ на упрек Перекусихиной изволила сказать:

— Э, перестань, Марья Савишна, надоела. Безбородко министр, кем я заменю его? Князя (Потемкина) другого у меня нет, кто исполнит повеления мои?

Мучившийся Безбородко желанием удовлетворить хотенью своему, искавший отмстить Сандунову, похитившему у него из рук Лизаньку, подослал своих клевретов, с Сандуновым завели ссору и Сила пред полицией назвал себя благородным.

За ложный поступок самозванства, законным порядком предали Сандунова уголовному суду и заключили в тюрьму.

Каждую пятницу губернский прокурор, в 12 часу пополуночи, был обязан являться в уборной комнате к императрице, когда ее величеству причесывали волосы, и докладывать ведомость о содержавшихся колодниках, объяснять кто за какое преступление был под судом и давно ли началось дело.

Дошла очередь до Сандунова. Государыня, расспросив со всею подробностию о происшествии, изволила спросить прокурора:

— Дело еще в уездном суде?

В уголовной палате, ваше величество, отвечал прокурор.

— Скоренько, скоренько, г. прокурор, решили участь человека в три дня!

Прокурор по пятницам всегда обедал у государыни. Императрица кушала в час, а в эту пятницу сели за столом в 3 часа. По окончании уборки волос, государыня, вместо одеванья, изволила сесть за бюро, прииcкала в данном наказе ею коммисии о составлении законов параграф, в котором сказано:

— ‘Не тот благороден в обществе, кто родился от благородного, но каждый гражданин, ведя себя благородно в обществе, имеет право называть себя благородным’.

Выписала и послала в тюрьму с гоф-фурьером к Сандунову, приказав, чтобы Сандунов при допросах его в палате о том, как он смел назвать себя благородным, сослался на этот параграф наказа.

Прокурор был очевидец сего. Палата на другой день приговоренного в уездном суде Сандунова к ссылке нашла невинным, от суда и наказания освободила его. Но Екатерина, призвав к себе Сандуновых, изволила сказать им:

— ‘Я вижу, на вас напали, мне вас здесь не отстоять, вас погубят, я и не сведаю и тогда будет уже поздно, когда что случится. Увольняю вас от театра с полною пенсиею. Поезжайте в Москву, играйте там на театре, вы оба одарены превосходными талантами, и в Москве будете целее!’

А. М. Тургенев.
1827-1831.

XXXI 2).