Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1885

Время на прочтение: 51 минут(ы)
Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Публ., вступл. А.С. Сомова // Русская старина, 1885. — Т. 47. — No 9. — С. 365-390.

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА

1772 — 1863.

Составитель представляемых здесь Записок принадлежит к числу достойнейших русских людей, представитель старинной дворянской фамилии, он верой и правдой прослужил многие десятки лет Poccии и ея державным представителям, на его веку четыре раза сменившихся,— храбрый воин на ратном поле, мудрый и честный администратор на поприще гражданской службы,— А. М. Тургенев был человек весьма образованный и отличался светлым взглядом на все, что только относилось к славе и пользе дорогого отечества — России, так, напр., он пламенно желал освобождения крестьян и был столь счастлив, что на закате дней увидел свою мечту осуществленною!
Помещая на страницах ‘Русской Старины’ в высшей степени интересные записки А. М. Тургенева, писанные им в 1848 году, предпосылаем мы весьма обстоятельный очерк всей его жизни.
Записки и очерк жизни А. М. Тургенева получены нами от его внука, Александра Сергеевича Сомова, которому и приносим нашу глубочайшую благодарность.

Ред.

Александр Михайлович Тургенев родился в Москве 26 октября 1772 г., в приходе Преображения Господня, в доме, слишком 200 лет принадлежащем роду Тургеневых.

Поколенное родословие этой ветви фамилии Тургеневых:

1

Петр

|

2.
Назар

3.

Денис

|

4.

Гаврила

Настасья ~

Петровна

6.

Михаил

Стольник

|

7.

Иван

8.

Борис

9.

Мария

10.

Иван

11.

Юрий

|

12.

Екатерина

13.

Михаил ~

14.

Фекла

Яковлева

|

15.

Михаил ~

16.

Анна

Богданова

18.

Пелагея ~

Христиановна

Литке

17.

Александр

19.

Николай

20.

Федор

21.

Евпраксия

|

Ольга ~

С.Н. Сомов

Герб рода Тургеневых: под рыцарским, лазуревого цвета с золотым подбоем, наметом, увенчанным шлемом с обыкновенною золотою дворянскою короною, осеняемою тремя страусовыми перьями, поставлен щит, разделенный на четыре равные части, из коих в нижней половине в левой части в голубом поле золотая звезда из Золотой Орды, происхождение рода Тургеневых показующая, над коею серебряная рогатая луна, означающая прежний магометанский закон, а над сею частию в верхней половине на левой части, в серебряном поле, парящий с распростертыми крыльями и как бы отлетающий от луны орел, смотрящий вверх,— означает удаление от магометанства и воспарение к свету христианской веры. В той же верхней половине на правой части в красном поле обнаженный с золотою рукояткою меч — в воспоминание кровавого заклания страдальца Петра Никитича Тургенева от Гришки Отрепьева самозванца за безбоязненное обличение его, в нижней половине на правой части в золотом поле готовый, оседланный, бегущий по зеленому лугу конь, показующий всегдашнюю рода Тургеневых готовность и ревность к службе государю и отечеству.
11-го февраля 1786 г. Александр Тургенев, 14 лет от роду, поступил на службу, унтер-офицером лейб-гвардии в конный полк. 5 ноября 1796 г., накануне смерти императрицы Екатерины II, в день ее заболевания, Тургенев был в карауле во дворце.
8 ноября его уже назначили ординарцем к императору Павлу I и он был очевидцем первых вахтпарадов.
При образовании в 1796 г. кавалергардского полка имелось в виду составить его исключительно из дворян, рассеянных по всей гвардии. Kpoме дворянского происхождения требовался еще известный рост. А. М. был среднего роста и поэтому, когда очередь дошла до него, то заведывавший формированием, гатчинский полковник Давыдов, решил — ‘куда его, каратыша’, и Тургенев, с производством в корнеты, был выпущен, 18 декабря 1796 г., в Екатеринославский кирасирский полк.
Полковым командиром был Гудович, а шефом—князь Волконский, к которому Тургенев был назначен адъютантом.
В записках своих А. М. Тургенев подробно описывает опалу, которой подверглись офицеры Екатеринославского полка во время коронации за то только, что полк именовался прежде ‘князя Потемкина-Таврического полком’ — именем для государя неприятным.
В начале мая 1799 г. вокруг Москвы было собрано до 100,000 войска на царский смотр. Тургенев состоял адъютантом при фельдмаршале и генерал-инспекторе всей Росийской кавалерии, графе Иване Петровиче Салтыкове. За болезнью государева бригад-майора он был назначен исправлять эту должность на все время маневров. С мая 1799 г. до 18 сентября 1803 г., когда был уволен от службы ротмистром, Тургенев состоял адъютантом при моск. генерал-губернаторе, графе Салтыкове. Графине Салтыковой удалось убедить Тургенева оставить на время службу и ехать учиться за границу. Послушавшись доброго совета, Тургенев отправился в Геттинген, где и слушал курс наук 1803—1806 гг.
Из заграницы он вернулся, по его собственным словам, совершенно другим человеком. Кроме курса философии, юридических и естественных наук, которые он слушал в геттингенском университете, Тургенев основательно изучил французскую и немецкую литературу. Пропутешествовав еще некоторое время по Европе, Тургенев, по возвращении на родину, принимает участие в трудах Сперанскаго. 15 апреля 1811 г. Тургенев вновь принят на службу штаб-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, с назначением адъютантом к его королевскому высочеству генералу от кавалерии герцогу Александру Виртембергскому.
20 января 1812 г. переведен в лейб-гвардии драгунский полк с оставлением в той же должности.
5 марта 1812 г. переведен лейб-гвардии в Литовский полк с оставлением в той же должности.
1 апреля 1812 г. назначен дивизионным адъютантом к командиру 1-ой гренадерской дивизии, генерал-адъютанту гр. Строганову.
В этой должности Тургенев участвовал при занятии французами г. Вильно 7 августа, в сражении при деревне Любиной, в главных сражениях при селении Бородине 24 и 26 августа.
Во все время этого сражения он был посылаем в самые опасные места и, не смотря на адский огонь, исполнял все приказания в точности. Под самый конец сражения, везя приказы на следующий день, он был жестоко контужен в голову одним из последних выстрелов и лишился владения правой руки. Всю ночь пролежал он среди убитых и только к рассвету нашли его по особому настоянию графа Строганова, в бессознательном состоянии.
За Бородино Тургенев был награжден орденом Св. Равноапостольнаго князя Владимира 4 степени с бантом.
В 1813 г., не получив полного излечения, он явился к войску и участвовал во всех сражениях.
1-го мая 1814 г., за полученною раною, Тургенев уволен от службы капитаном с мундиром.
Съездив за границу для излечения раны, Тургенев поступает в гражданскую службу управляющим Феодосийской таможней, окружным таможенным начальником брест-литовским, а затем астраханским.
12 декабря 1823 г. он назначается тобольским гражданским губернатором. Вверенную ему губернию Тургенев нашел в большом расстройстве: недоимки простирались до 2.800,000 р., татары обложенные подушною податью и всеми земскими повинностями по новому учреждению управления сибирских губерний, бунтовали и отказывались платить.
Председатель губернского правления вынужден был предпринять целый поход против бунтовщиков с жандармами и 2-мя ротами солдат, окончившейся однако без всякого результата. Тургенев без всякого насилия, действуя исключительно вразумлением и разъяснением, собрал сполна всю недоимку в 7 месяцев. Такое быстрое очищение огромной недоимки не могло не обратить на себя внимание в Петербурге и император Александр велел благодарить Тургенева и лично выразил удовольствие свое по этому поводу генерал-губернатору западной Сибири, Капцевичу. Внимание, оказанное государем Тургеневу, послужило ему не в пользу: Капцевич видел в нем себе опасного соперника и старался всевозможными придирками выжить его со службы. Наконец, в марте 1825 г., Тургенев неожиданно был уволен по прошению, со снятием чина, хотя никогда никакого прошения не подавал.
По приезде А. М. Тургенева в Петербург, многочисленные друзья его вывели на чистую воду все интриги Капцевича и в мае 1826 г. высочайшим указом императора Николая повелено:
‘Отставленного из гражданских губернаторов со снятием чина статского советника Тургенева, за хорошее управление его Тобольскою губерниею, принять на службу чином статского советника, не считая того, что он был отставлен, и причислить кандидатом для определения губернатором на открывшуюся ваканцию’.
Вскоре последовал второй высочайший указ, коим повелено выдавать Тургеневу до получения места то жалованье (6,000 р.), которое он получал в должности тобольского губернатора.
В 1828 г. Тургенев был назначен губернатором в Казань, но 27-го декабря того же года перешел, по просьбе министра внутренних дел Закревскаго, директором медицинского департамента, дела которого были в страшном беспорядке. Положение Тургенева было, действительно, критическое: две многочисленные армии были в действии, одна растянулась от Прута до Адрианополя, другая в Малой Азии, чума в Одессе и ее окрестностях, чума в Бессарабии, холера в Оренбурге и во многих других местах империи и при всем том полное истощение государственной казны. Таким образом Тургеневу предстояло не только водворить порядок в учреждении, которое не знало его с самого своего основания, но и найти в этом же учреждении средства на удовлетворение непомерных требований военного времени и борьбы с двумя страшными эпидемиями — чумой и холерой. Он энергично принялся за дело и в незначительный промежуток времени ему удалось снабдить обе армии всем нужным.
Главнокомандующий Дибич официально просил прекратить подвоз медикаментов в армию, засвидетельствовав, что их было вполне достаточно.
Таких блестящих результатов Тургеневу удалось достигнуть следующим образом: уезжая в отпуск на 4 месяца, Закревский оставил ему в наследство уже высочайше одобренный доклад об обмене получаемого нами от китайцев ревеня на другие лекарства и хирургическое инструменты, с доплатою нами им еще 200 р. на каждый принимаемый от нас пуд ревеня.
Рассмотрев внимательно этот проект, Тургенев убедился в страшной его невыгоде и наотрез отказался его выполнить. Закревский, с своей стороны, не хотел входить с новым докладом по тому же предмету к государю. Наконец выведенный из терпения настоянием Тургенева, сказал ему: ‘делай как знаешь, в моем отсутствии, с немцем’ (Энгель, тайный советник, которому поручено было управление министерства внутренних дел, не смотря на то, что был на лицо товарищ министра — Новосильцев).
Тургенев, получив разрешение от Энгеля действовать в данном случае по своему усмотрению, продал 1800 пудов ревеня с торгов, а не прежним дрогистам монополистам, за 720,000 р. и на эту сумму снабдил аптеки обеих армий по каталогу военного положения, т. е. на 975,000 чел.
Таким образом взамен 1,800 пудов ревеня правительство получило медикаментов на 720,000 рублей, между тем по прежней системе за меньшее количество медикаментов не только отдавалось 1,800 пуд. ревеня, но еще приплачивали 200 р. за принимаемый пуд ревеня, а всего 360,000 рублей.
Чин действительного статского советника был наградою Тургеневу за его успешную деятельность.
— ‘Много, много тобой доволен, я никогда этого не забуду’, сказал ему император Николай при представлении.
Вернувшись из заграницы и узнав при первом докладе от самого государя об удачной операции с ревенем, Закревский, который был прежде весьма дружен с Тургеневым (он был на ты), вдруг переменился в обращении, стал придираться к последним мелочам и искать случая избавиться от него. Уезжая в отпуск, он поручил Тургеневу сначала устно, а затем не официальной запиской, произвести некоторые постройки и поправки в зданиях, принадлежащих медицинскому департаменту на Аптекарском острове. Все это было исполнено Тургеневым в точности, но в виду хороших отношений, существовавших между ним и Закревским, Тургеневу и в голову не приходило требовать по этому делу официального уполномочия.
Между тем Закревский стал обвинять Тургенева в самовольном расходовании казенных сумм. Тургенев, глубоко оскорбленный таким поступком Закревскаго, просил об отставке. Император Николай отставки не принял, но, уволив Тургенева от должности директора медицинского департамента, повелел причислить его к герольдии, для определения к другим делам, с сохранением жалованья директора и пенсиона, пожалованного за 1812—1814 гг.
Не довольствуясь выходом из министерства Тургенева, Закревский назначил особую комиссию для ревизии департамента за время управления Тургенева. Не смотря на то, что комиссия эта состояла исключительно из ярых приверженцев Закревскаго, она не нашла ничего, что можно было бы поставить в упрек Тургеневу за исключением, якобы самовольной, постройки зданий на Аптекарском острове. К счастию своему, Тургеневу удалось найти частное письмо Закревскаго, в котором последний прямо поручал ему произвести эти постройки. Тогда комиссия разошлась без всяких результатов.
Между тем Закревский приказал военному губернатору с.-петербургскому, Эссену, объявить Тургеневу, по высочайшему повелению, домашний арест. Эссен, введенный в заблуждение, в точности исполнил приказание и в течении 18 месяцев ежедневно утром и вечером являлся к Тургеневу полицейский офицер освидетельствовать—дома ли он находится. Два раза подавал Тургенев прошения государю, жалуясь на незаконный арест по высочайшему повелению, которого не существовало. Третье прошение его было передано лично государю другом Тургенева, Н. Лонгиновым. Император Николай повелел строжайше исследовать все дело, которое перешло в комитет министров. Но здесь Закревский вышел сух из воды: он изустно объявил Эссену о существовании высочайшего повеления об аресте Тургенева и письменных улик против него не было никаких, почему комитет министров, не смотря на фактически осуществившийся арест, и пришел к такому заключению, что Тургенев напрасно считает себя арестованным, что и было официально ему объявлено.
Получив знак отличия беспорочной службы, утомленный 44-х летней службой — Тургенев вышел в отставку.
Тургенев получил первоначально домашнее воспитание и затем уже 30-ти слишком лет поехал доучиваться в геттингенский университет. По своим убеждениям он весь принадлежал к екатерининскому веку и до конца 90-летней жизни своей сохранил в душе обаяние мудрой императрицы.
Этот екатерининский либеральный здравый дух он затаил в себе в течении царствований императоров: Павла, Александра I и Николая, но он вылился наружу при реформах Александра II.
И вот, когда заговорили об освобождении крестьян, Александр Михайлович явился ярым его защитником.
Да оно и не могло быть иначе: А. М. был лучшим другом Жуковского и все гуманное и справедливое всегда находило в нем отклик.
Явление было многознаменательное: 90-ти летний старик, родовой дворянин, всем и каждому доказывал, что ‘нельзя продавать людей как скотину’ и что освобождение крестьян не уничтожит дворянства, которое всегда останется опорою престола.
Противники освобождения понимали хорошо то влияние, которое имел Тургенев, и не побрезгали средствами. Тургенев получил приглашение явиться от шефа жандармов, кн. Вас. Ан. Долгорукаго.
Это приглашение сильно потрясло и оскорбило А. М., тем не менее он отправился. Не менее его смутился и кн. Долгорукий, увидав перед собой как лунь белого старика, увешанного медалями и крестами.
— ‘В ваши годы, в ваши годы’…., мог только произнести шеф жандармов.
— ‘Прослужив верой и правдой четырем императорам, мало надежды, чтобы я изменил пятому’, отвечал А. М. Тургенев.
Не смотря на то, что, по настоянию многочисленных друзей Тургенева, кн. Вас. Андр. Долгорукий извинился перед ним, объясняя происшедшее ошибкой, что А. М. смешали с родственником его, Иваном Сергеевичем Тургеневым, однако случай этот произвел на него такое неприятное впечатление, что он уехал на 1857 и 1858 г. заграницу.
Манифест 19 февраля 1861 г. привел в умиление Тургенева, вот что он писал дочери своей:
— ‘Вчерашний день совершилось дело на земле истинно великое, христианское и до вчерашнего никогда не случавшееся! Благочестивейший и благодушнейший царь и самодержец православной России разрушил, сокрушил навсегда оковы, приковывавшие 23 миллиона к земле, как неодушевленное дерево прикрепляли корни, глубоко внедрившиеся в земле без малого столетие. 23 миллиона народа, порабощенного до скотского существования, возродил в человеческий быт, отверз миллионам очи и уста, возродил в миллионах сознание человека, что не скотина, не вещь, что его не будут продавать как быка или менять на борзую собаку.
‘В сонме царей наш православный царь стал выше всех царей, ему предшествовавших и сущих’!
По возвращении из геттингенского университета до своей смерти А. М. Тургенев был в постоянных сношениях с лучшими людьми России: Сперанским, Канкриным, Жуковским, с которым переписывался в течении 30 лет, кн. П. А. Вяземским, графами Строгановыми, в 1850 годах на квартире его на Миллионной собирались молодые литераторы и читали свои произведения. Здесь И. С. Тургенев впервые прочел свой рассказ ‘Муму’ и многие другие повести, гр. Л. Н. Толстой свои ‘Военные рассказы’, тут же читали свои произведения В.П. Боткин, Я. П. Полонский, И.А. Гончаров, Дружинин, тут же бывал Н.А. Милютин и многие другие деятели по освобождению крестьян.
А. М. Тургенев женился 17 апреля 1835 г. на Пелагее Христиановне Литке, от которой имел дочь Ольгу, крестницу Василия Андреевича Жуковскаго, вышедшую замуж за С. Н. Сомова.
Александр Михайлович Тургенев скончался в июле 1863 года, в Царском Селе, где и погребен.
Не смотря на свой 92-й год, он до конца жизни своей сохранил зрение и память.

А. С.

I.

1848 года, октября 26 числа, в три часа пополуночи, совершилось семьдесят три года, как я был оживотворен, увидел свет Божий и закричал, нет — заплакал. Все приходящие жить под солнцем начинают воплем, все здесь на испытании, а в искусе быть — страдательное бытие.
Появление мое на сем свете сбылось в первопрестольном раде Царства Русского в Москве, в доме и ныне еще (1848 г.) существующем, в Китай-городе (так называлась часть города), между Ильинских и Варварских ворот Бел-города (также название части города), на скате горы к Варварским воротам, второй дом от церкви Преображения Господня, что слывет на Глинищах. Этот дом принадлежал дворянскому роду Тургеневых и более 200 лет переходил по праву наследия от отца к сыну.
Заря жизни моей была прекрасна, как теплое утро дня в мае, родитель мой был дворянин знаменитого рода, имел более тысячи душ крестьян, ему принадлежащих, получал более 20-ти тысяч рублей в год с имения доходу, в то время 20 тысяч рублей значили более ста двадцати тысяч настоящего времени. Вот ценность жизненных потребностей продовольствия: я помню — калач покупали за одну копейку медью, такого же вида, но вероятно менее весом, ныне калач стоит 35 к., т. е. 10 коп. серебром, посему можно представить себе в каком изобилии и довольствии жил тогда православный народ Царства Русского! Счастливая, беззаботная, уверенная жизнь распространялась тогда во всех разрядах общества, все и каждый были несомненно уверены, что рука сильного не задавит его по произволу, по прихоти!
Кн. Прозоровский, Александр Александрович, ген.-аншеф, главнокомандующий в Москве, вопреки узаконения, приказал поставить 25 человек солдат на квартиры в доме состоящего на действительной службе капитана Трубникова, капитан, не получив от кн. Прозоровского на прошение о своде солдат с постоя из его дома удовлетворения, послал на высочайшее имя императрицы Екатерины всеподданнейшее прошение, почта пришла из Москвы в два часа пополуночи, по повелению ее величества куверты на высочайшее имя почт-директор был обязан лично, без наймалейшего промедления, подносить ее величеству в котором бы часу времени приход почты ни случился. Почт-директор Калинин явился с кувертом во дворец, камердинер Секретарев разбудил Государыню (так было навсегда приказано), ввел почт-директора, он поднес ее величеству куверт. Государыня, прочитав прошение капитана Трубникова, изволила сказать почт-директору:
— ‘Подождите несколько минут в другой комнате’, камердинеру Секретареву приказала подать шахматную складную доску, держать чернильницу и свечу и на том же прошении Трубникова изволила собственноручно написать решение сими словами:
‘По получении сего свесть солдат из дома капитана Трубникова’,— запечатала в куверт, надписала: ‘нашему генер. аншефу, кн. Прозоровскому в Москве’, и, отдавая его почт-директору, приказала тотчас отправить с нарочным, прибавя к сему слова: ‘надеюсь, проситель останется довольным и наша с ним корреспонденция сим окончится’!
С 1786 или 1787 года я был уже записан в конный полк гвардии, в чине вахтмейстера, меня отправили на службу царскую, дали мне слугу и дядьку Филиппа, снабдили избыточно бельем, полотенцами, чулками и проч., и пр. Дядьке Филиппу вручили пятьсот рублей денег на содержание мое во граде Св. Петра, наказав ему деньги поберегать, мне воли не давать тратить деньги напрасно, кибитку, в которой меня отправляли, начинили, как праздничный пастет, пирогами, пирожками, кулебякой, домашними сухарями к чаю, калачами тверскими (лучшие калачи в Москве пекли тогда на Тверской улице), к сему провианту было приобщено три, четыре кисы с жареными курицами, утками, гусь и индейки жареные, во уважение их дородства, имели отдельное помещение, для каждой из сих первостатейных особ была особая киса, сзади кибитки было привязано,— не подумайте чего иного,—было привязано большое ведро с замороженными щами.
Надобно сказать, меня отправляли на службу зимним путем, в филиппов пост, ямщик был нанят протяжный до Питера, ехал шагом вместе с обозами, в тогдашнее время на почтовых езжали государственные сановники, знатные вельможи,— а я был вахмистр, невелика птица, даже по чину не ваше благородие, а ваша милость потому титуловали меня, что я родовой дворянин, на службе же царской последняя спица в колеснице!
Перед отправлением, меня родители благословили иконою Спасителя нашего, Нерукотворенною именуемою. Сверх сего родительница надела мне на шею небольшой крест Животворящей с ладонкою и дала мне мешочек с медными копейками и денежками, наказав накрепко, чтобы я не мог отказать просящему милостыни Христа ради, в мешочке было мелкою монетою рубля полтора.
Вот ныне дилижансы, пост-кареты, заведены еще экстра-пост-кареты, правда едут скоро, как перепела быстро летают — да зато голодно! Мы тогда езжали тихо, да сытно и на дороге не кувыркались. Пословица говорит: тише едешь — дальше будешь! Прежде, т. е. в наше время, люди жили не торопясь, они ходили, а не бегали, езжали, а не скакали, зимою одевались в шубы для содержания тепла в теле, а не одевались для щегольства по летнему, зато и жили они долго, не только не знали, не страдали, да и не слыхивали о болезнях, которыми ныне страждут преимущественно в так называемом лучшем кругу общества.
Известно уже, что шествие мое совершалось на протяжных, на одних и тех же лошадях без перемены, меня везли дней 18 и может быть 20, давно это было, запомнил, но вот о чем твердо помню: мне не довелось ни одного раза в продолжение всего времени путешествия развязать мешечка, все копейки и денежки — прибыли со мною во град Святого Петра без ущерба — точно в том порядке, как были уложены родительницею моею в Москве. Это свидетельствует, что в дороге, в продолжение 20-ти дней, я ни одного нищего, просящего милостыню, не видал. По моему cиe событие есть вернейшее и никакому опровержению не подверженное доказательство благоденствия и довольствия быта народного. Все написанные статистики экономии государственного хозяйства вернее и справедливее доказать сего не могут! Дополню еще тем, что тогда видали людей огорченных, плачущих же (только) на погребениях при последнем целовании.

II.

Я долго уже служил в полку до рокового дня несчастия России, до 6-го числа (ноября) 1796 года, дня кончины мудрой, добродетельнейшей, всегда милостивейшей, всегда справедливейшей повелительницы севера, Великой Екатерины, Императрицы Всероссийской! Молодость моя счастливо и приятно прокатилась, тогда с тысячью рублей ассигн. можно было жить и приятнее, и изобильнее, нежели в настоящее время с 10-ю тысячами! Содержание мое пищею стоило шестьдесят рублей в год, почтенная вдовствующая супруга вахмистра Кутликова, Татиана Борисовна, содержала что ныне называют caf-restaurant, об акцизах тогда никому и во сне не грезилось,— это налетевшие к нам гости из неметчины, мы тогда жили без системы, без познания о государственной экономии, без наималейшего вмешивания в хозяйство домашнее блюстительной, неусыпной о тишине, спокойствии и порядке городской полиции! но все были довольны, тишина, спокойствие и во всем должный порядок были всегда сохранены ненарушимо, о чудо! без этого систематического порядка за пять рублей асс. в месяц имели обед из четырех блюд и пирожки к супу, а после обеда чашку кофе. В настоящее время (1848 г.), не только у Излера, да в Палкинском и Балабинском трактирах за 1 р. 50 к. серебр. сыт не будешь. У г-на Излера гвардейские подпрапорщики тысячи рублей за одни пирожки состоят в долгу.
5-го числа ноября 1796 г. я был в карауле, в Зимнем дворце, офицер, начальник караула, был поручик Янкович-де-Мирьево. Вот что тогда вдруг все во дворце узнали и пересказывали о приключившейся болезни государыни.
По заведенному с давнего времени порядку, императрица Екатерина в 6 часов утра 5 числа ноября встала с постели, по обыкновению сварила себе кофе (Екатерина утром сама приготовляла себе кофе), выпила, как то всегда делала, одну чашку. Всегдашние бессменные в комнатах ее величества служители, горничная (камер-юнгфера), Мария Савишна Перекусихина, и камердинер, Захар Константинович Зотов, не заметили ни малейшего изменения в лице, поступи, в речах государыни, никакого самомалейшего признака нездоровья или изнеможения, императрица ходила по комнате твердо, бодро, занималась прочтением представленных накануне докладов, казалось была в хорошем, веселом расположении духа — шутила в разговорах с ними.
В 8 часов Екатерина пошла в комнату, в которую и цари ходят своими ногами.
Захар Зотов заглянул в кабинет, чтоб доложить ей о чем-то, не увидев ее на креслах за бюро, притворил дверь и ожидал возвращения. Прошло минут 10-ть, Зотов опять заглянул в кабинет и, не увидав императрицы на креслах, бросился в ту комнату, куда государыня пошла, отворил дверь и увидел государыню лежащею на полу. От испуга камердинер Зотов закричал, на крик его все бывшие в комнатах камерюнгферской и в дежурной камердинеры прибежали.
В продолжение 10 минут вся прислуга в Зимнем дворце и весь гвардейский караул знали уже о приключившейся болезни ее величеству — матушке-государыне, как тогда Екатерину называл старый и малый. Послали ту-же минуту за Роджерсоном, лейб-медиком, и к другим докторам. Императрицу перенесли в кабинет ее и положили посреди комнаты на матрасе, съехались доктора, прибежал генерал-адъютант светл. кн. Платон Александрович Зубов. Екатерина не могла говорить, будучи поражена ударом апоплексическим, но сохранила память и волю, знаками изъясняла, что она никакого пособия врачебного искусства не хочет и наконец с напряжением силы отдернула руку, когда хотели ей пустить кровь.
В 10 часов утра все залы дворца были наполнены царедворцами, государственными сановниками и прочими служащими чиновниками, также и жителями города, имевшими право приезда ко двору. Дворцовская площадь была покрыта экипажами, народ толпился перед дворцом. Меня послал ген.-ад. кн. Зубов к майору гвардии конного полка, генер.-маиopy Григорию Алексеевичу Васильчикову, с приказанием ему прибыть немедленно во дворец.
В 12 часов князь Зубов послал брата своего, графа Николая Зубова, в Гатчино (всегдашнее местопребывание вел. князя наследника Павла Петровича) известить его высочество о случившемся с императрицею.
В 6-м часу пополудни прибыл великий князь наследник в Петербург из Гатчино.
Вся семья его высочества при нем была созвана в комнату пред кабинетом. Наследник в тревожном состоянии духа, нетерпение обнаруживалось на лице его, негодование на смерть… Его высочество беспрестанно входил в кабинет, где лежала на матрасе страдавшая его мать, и возвращался с видом неудовольствия. Медики толпились вокруг матраса, на котором угасала жизнь лампады, озарявшей блеском славы, величия и могуществом вселенную,— систематически, ученейшим образом, объясняли свои мнения и предположения о причине происшедшей болезни, спорили, соглашались и ничего к восстановлению здравия страдавшей не предпринимали.
В комнате, пред кабинетом, где было семейство царское, господствовала глубочайшая тишина и молчание, на двух лицах из присутствовавших в сем собрании — на лице великого князя Александра Павловича и светл. князя Платона Зубова, выражалась скорбь души, прочие толпились в почтенном расстоянии от царского семейства, щитилися один за другого, чтобы не быть в первом ряду, все и каждый старались сформировать свои рожи, чтобы на них изображалось вместе радостное ожидание будущего и приличное сожаление о бывшем, украдкой, в ожидании роковой минуты, нюхали табак! У всех была дума на уме, что будет пора, когда и подышать свободно не удастся.
Великий князь Павел, только успевший выйти из кабинета, услышав, как и все в комнате находившиеся, в кабинете ужасный стон и столь громкий, что его во всех залах дворца слышали, кинулся в кабинет и едва отворил двери, лейб-медик Роджерсон встретил его приветствием: tout est finit. Великий князь Павел повернулся на каблуках направо кругом на пороге дверей, накрыл голову огромной шляпой, палка по форме в правой руке, охриплым голосом возгласил:
— ‘Я ваш государь! попа сюда’!
Мгновенно явился священник, поставили аналой, на котором были возложены Евангелие и Животворящий крест Господень.
Супруга его величества, Мария Феодоровна, первая произнесла присягу. После ее величества великий князь, старший сын и наследник, Александр, начал присягать, император подошел к великому князю и изустно повелеть изволил прибавить к присяге слова: ‘и еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего’! Прибавленные слова к присяге поразили всех присутствующих как громовой удар…
Не стало одного лица между живыми, один человек отделился навсегда от миллионов—и сто миллионов бедствуют (в России в 1796 году считали 50 мил. населения, но у нас считают один мужеский пол, присоедините женщин, ибо они также человеки и увидите, что все население России в 1796 году составляло более 100 мил. жителей, я думаю не считать женщину человеком началось и осталось со времени подавлявшего Русь ига татарского: ханские баскаки и сборщики дани, переписчики числа голов — как последователи Магометова закона, в котором считают женщину оживленною утварью, потребностью человека, но не человеком, ввели и у нас сей порядок).

III.

В продолжение 8 часов царствования вступившего на всероссийский Самодержавный трон, весь устроенный в государстве порядок правления, судопроизводства,— одним словом, все пружины государственной машины были вывернуты, столкнуты из своих мест, все опрокинуто вверх дном и все оставлено и оставалось в сем исковерканном положении четыре года! Одним почерком пера уничтожено 230 городов! Места государственных сановников вверены людям безграмотным, не получившим никакого образования, не имевшим даже случая видеть что либо полезное, поучительное, они кроме Гатчино и казарм там, в которых жили, ничего не видали, с утра до вечера маршировали на учебном месте, слушали бой барабана и свист дудки! Бывшему у генер.-анш. Степана Степ. Апраксина в услуге лакею Клейн-Михелю повелено обучать военной тактики фельдмаршалов. Да шесть или семь тогда находившихся в Петербурге фельдмаршалов сидели около стола, вверху которого председательствовал бывший лакей Апраксина Клейн-Михель и исковерканным русским языком преподавал так названную тактику военного искусства фельдмаршалам, в боях поседевшим! Вся премудрость учения Клейн-Михеля заключалась в познании фронтового учения вступающего в караул батальона, в отправлении службы будучи в карауле, как выходить в сошки, брать ружья и прочих мелочей.
Первый подвиг свой (новый порядок) обнаружил объявлением жестокой, беспощадной войны злейшим врагам государства русского — круглым шляпам, фракам и жилетам!
На другой день человек 200 полицейских солдат и драгун, разделенных на три или четыре партии, бегали по улицам и во исполнение (особого) повеления срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания, у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или унтер-офицера полицейского. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие.
Двери, ставни окон и все, что деревянное в строении выходило на улицу, было в одни сутки раскрашено в шахматы, вид сей и до сего времени (1848 г.) напоминают нам будки гауптвахт и фонарные столбы.
В день объявления войны соединенным врагам России, круглым шляпам, фракам и жилетам, я сам был на волос от беды, мог быть признан за лазутчика, посланного неприятелем для разведывания о состоянии войска, и конечно молитва доброй моей матери спасла меня от бед и напастей.
Пред рассветом на 7-е число дали мы присягу воцарившемуся государю на верность службы, нам объявили приказ не надевать кроме мундира другого платья,— в царствование Екатерины вне службы все были одеты во фраки, всем было приказано не отлучаться с квартир, быть во всегдашней готовности.
Я достоин был быть наказанным — не исполнил приказа, но молодость и любопытство, сильные двигатели в 18-тилетнем возрасте, заставили меня преступить заповедь. Я надел теплую кирейку (так тогда называли сюртук), голову прикрыл конфедераткой (шапочка, обыкновенно черного сукна, удобная, покойная и красивая) -la-Костюшко, и пошел из полка, расположенного тогда за Таврическим дворцом, по прямой линии к Смольному монастырю. Я прошел благополучно, без страха и опасения, до Невской набережной, не встретил даже ни одного обезшляпенного и оборванного высланным войском рыцарствовать, но взойдя на мост, перекинутый через канал у бывшего дома Бецкого, увидел с моста сильный натиск на носителей круглых шляп, фраков и жилетов. Первая мысль у меня была уклониться благовременно от нашествия. Я вспомнил о приказании не надавать другого платья кроме мундира, не отлучаться из расположения полка, меня пугала и конфедератка на голове. К счастию моему, я был в 10 шагах от двери квартиры почтенного друга моего, Василия Алексеевича Плавильщикова, жившего тогда в доме Бецкого, переданного уже супруге генерала Рибаса, я и юркнул к нему, как чиж в западню, хозяин велел подать кофе и мы, будучи вне опасности подвергнуться оскорблению полицейских солдат, смотрели в окно на героев полицейских, не скажу с удовольствием, но не могли удержаться от смеха! В этом представлении мелодрамы являлись столь странные и карикатурные позы, что и одержимый тяжкою болезнию, увидев их, забыл бы свою боль тела и расхохотался. Один, лишенный шляпы, удостоенный изорвания фрака и жилета, в недоумении, что с ним сделали, ограждал себя знамением креста, которое и сохраняло пострадавшего от дальнейших и вящих оскорблений, вступивших же в спор и состязание с рыцарствующею полициею героев приветствовали полновесными ударами палкою. Жалобам не внимали, суда не давали, а из бока или спины награждения полученного не вынешь,— это такой формуляр, которого (никакая) власть не может выскоблить: что на спине или на боку оттиснуто, с тем и в могилу ляжешь.
Друг мой, Плавильщиков, видев усердное исполнение особого повеления, сказал мне:
— Я вас, Александр Михайлович, не выпущу от себя до темной ночи, вероятно с ночною темнотою буря эта позатихнет и вы благополучно в санках дойдете в полк. Я охотно согласился на предложение и остался у него до вечера.
Василий Алексеевич Плавильщиков знал уже об объявленной войне врагам отечества, ему сообщил эту тайну знаменитый наш Иван Афанасьевич Дмитриевский, который рано утром был у военного губернатора, Николая Петровича Архарова, видел собранное войско на истребление шляп и изуродование фраков и жилетов и слышал все распоряжения и наставления, данные предводителям: наступать смело, действовать решительно, без пардона. В. А. Плавильщиков давно уже послал слугу к театральному бутафору (покупщик всех потребностей для сцены) просить какой-нибудь старой театральной трехугольной шляпы, если бы кто предложил 100,000 руб. за трехугольную шляпу, то и тогда не мог бы получить ее: во всех лавках, шляпами торгующих, и о заводе трехугольных шляп помысла не было. Слуга Плавильщикова замедлил, вот уже два часа пополудни, а слуги еще нет! В тогдашнюю эпоху всякая безделица наводила беспокойство, но скоро мы услышали большое словопрепирание, крик и всегда сему сопутствующую брань. Мы оба потихоньку сошли с лестницы, приложили уши к двери, чтобы дознать причину словопрения и услышали следующий разговор:
Слуга Плавильщикова: ‘Да что вы за бестолочь, не пускаете меня в дом, где я живу, меня посылал мой господин вот за шляпою, видите вот она, он меня дожидается’.
Начальник когорты отвечал: ‘Да хотя бы сам Гавриил митрополит тебя дожидался и тогда не пропущу, ты слеп разве, посмотри хорошенько буркалами, видишь дверь мажут, а мазать двери повелел государь и нам приказано до вечера все двери, ставни, квасни, фонарные столбы непременно вымазать в шахматы по данному образцу, а кто не вымажет назначенной лепорции (пропорции), тому посулена стоика богатая—500 палок на спину, так я такого сытного угощения не желаю и коли ты еще будешь нам мешать мазать, так я тебя так чупрысну по мордасу, что ты все звезды на небе пересчитаешь!’
Василий Алексеевич закричал слуге: ‘Что-ж делать, дожидайся пока окончат мазанье!’
Через час спустя осада со входа к нам была снята и слуга, иззябнувший на улице, подал с ворчаньем Василию Алексеевичу засаленную и молью источенную шляпу, которая, вероятно, со времен Елизаветы, когда Аблязов (Аблесимов) сочинил русскую оперу ‘Мельник’, валялась в углу бутафорской кладовой. Плавильщиков был очень доволен такой находке, да как и не быть довольным, что до того, что засаленный, грязный войлок на голове, да под покровительством его — голова цела, не отведут для житья каморки за Невой, в Петропавловской.
Вечером, часов в 9, мне наняли сани и я благополучно доехал домой. Лишь только я перешагнул порог в мою комнату, Филипп, дядька, объявил мне, что дежурный вахтмейстер Ягапкин присылал гефрейтора с приказом, чтобы я, в 5 часов утра, явился на ротный двор просто в плаще, а там будут меня одевать по новой форме, что я наряжен на ординарцы к его величеству государю. Весть эта меня как морозом охватила, нечего делать — в 5 часов утра я был уже на ротном дворе, двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы, они мгновенно завладели моею головою, чтобы оболванить ее по утвержденной форме, и началась потеха. Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом, если Бог благословит мне и еще 73 года жить на сем свете, я этой проделки не забуду!
Минут 5 и много 6 усердного трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался,. полагал, что мне приключилась какая либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися. Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на, несколько минут действие г. костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена и г. профессор оболванения голов по форме благоволил объявить вахтмейстеру, что сухой проделки на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить, я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, меня, вместо пудроманта, окутали рогожным кулем, костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание мое, едва он увлажил по шву головы, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях, по окончании сей операции, прочесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клестер-коре, сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 вершков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочныя, огромной натуры, посредством согнутой дугою проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фалконеты с обеих сторон, на высоте половины уха. К 9 часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава волкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду. Принялись за облачение тела моего и украсили меня не яко невесту, но яко чучело, поставляемое в огородах для пугания ворон. Увидав себя в зеркале, я не мог понять, для чего преобразовали меня из вида человеческого в уродливый вид огородного чучелы.
В 11 часов утра стоял приготовленный караул пред дворцом, это тогда называли вахт-парад. По вступлении нового караула в Зимний дворец, пред окончанием вахт-парада, когда царю ничего не оставалось делать и его величество ожидал караульный капитан с лентою, чтобы его величество благоволил завязать свернутое знамя, подбежал ко мне ужасный Аракчеев, который тогда всем по военной части распоряжал и командовал, и сказал: ‘ступай за мной, ракалия, являться к государю’.
Я пошел.
Шагов пять не доходя до царя, Аракчеев дал мне знак являться. Я остановился и во все горло, сколько было духа, проговорил: ‘к вашему императорскому величеству от конного л.-гв. полка на ординарцы прислан’.
Всемилостивейший государь, в знак высочайшей милости, благоволил улыбнуться и, подойдя ко мне, изволил начать речь ко мне:
— Вы, сударь, из которой губернии дворянин?
— Из Московской, ваше величество, отвечал я.
— Ваша, сударь, фамилия?
— Тургенев, ваше величество.
— Я знал артиллерии генерал-лейтенанта Тургенева, что он вам?
— Дед, ваше величество.
— Хорошо, сударь, так мы знакомые люди, и, подойдя ко мне еще ближе, потрепав меня по плечу, изволил сказать: ‘эта одежда и Богу угодна, и вам хороша’.
Я был уже одет по новой, т. е. по гатчинской форме.
Плац-адъютант провел меня в предкабинетную комнату и сказал: ‘будь здесь безотлучно’. Брадобрей царский, Иван Павлович Кутайсов, царство ему небесное, подошел сам ко мне и начал мне преподавать правила, как я должен исполнять мою должность.
— Вот, ты видишь, у тебя над головою сонет, как скоро государь дернет снурок, сонет зазвенит, ты ту же минуту ступай в кабинет, да смотри — живее, не робей, по форме, да не опускай глаз вниз, когда государь тебе будет что повелевать, смотри во все глаза на его величество, никого к царю не пускай, а укажи на меня, чтобы я предварительно доложил, когда тебе идти обедать я скажу.
Вскоре после сего наставления Ив. Пав. Кутайсов вышел из кабинета царского и сказал мне:
— Император сейчас изволит ехать верхом, ты пойдешь за ним, ступай скорее, чтобы твоя лошадь была готова.
Я только что успел приготовить лошадь свою, как государь сходил уже с лестницы под большими средними воротами въезда на большой двор, Фрипон, верный слуга и товарищ во всех походах, сражениях и атаках, в окружности Гатчины и Павловска, стоял у крыльца как вытесанный из мрамора. Его величество изволил осмотреть мундштук, заложил цепочку, и с соблюдением правил экитационного искусства, ступил ногою в стремя и взобрался на коня. Мне было приказано ехать с правой стороны, в расстоянии, чтобы голова моей лошади равнялась с бедром коня царского, с левой стороны в таком же порядке ехал камер-гусар. Свиту составляли генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и военный губернатор Архаров: толстое туловище с огромнейшим пузом, как турецкий барабан, и на рыжем иноходце,— карикатурнее ничего быть не может этой фигуры.
Государь, по выезде из ворот, изволил шествовать по прямой дирекции в Луговую-Миллионную улицу, потом по Невскому проспекту до Казанского собора. Переехав мост, поворотил налево, по берегу Екатерининского канала, и прибыл на Царицын луг, здесь изволил подъехать к Оперному дому (большой деревянный театр, на котором представляли оперу итальянскую), объехал три раза вокруг и, остановясь пред входом (обычным), охрипло сиповатым голосом закричал:
— Николай Петрович! (военный губерн. Архаров).
Архаров подъехал к царю, его величество, указав на театр, соизволил повелеть Архарову, ‘чтобы его (театра), сударь не было!’
Пихнул по своей привычке Фрипона, наградив по голове палкою, чудесное животное был Фрипон: получив удар по голове, конь ухом не пошевелил. Павел Петрович толкнул Фрипона в левый бок шпорою и курц-галопом благополучно прибыл в Зимний дворец, сойдя с коня и дав Фрипону, верному коню, несколько кусков сахару, изволил шествовать в свой кабинет, а я — к дверям кабинета, стоять под сонетом.
Чрез четверть часа щелкнул ключ в замке дверей и из боковой двери вышел Ив. Пав. Кутайсов и сказал мне: ‘ступай скорей за кавалерский стол, ешь досыта, да не мешкай, опять становись под сонет!’
Под сонетом стоял до 5-ти часов без тревоги, но не без скуки, один, истопника даже не было.
Вдруг над головою у меня задребезжал сонет, я в ту же минуту вошел в кабинет к его величеству. Государь изволил стоять подле литавр конно-гвардейских, поставленных пред штандартами, изволил сказать мне:
— ‘Подойди сюда’.
Я подошел.
Государь начал речь сими словами: ‘вот здесь на литаврах должна всегда лежать труба штаб-трубача, поезжай скорее к генералу Васильчикову, возьми у него трубу штаб-трубача, привези ко мне, а ему скажи, что он дела своего не знает!’ Поскакал я в конную гвардию к ген. Васильчикову, дорога меня вела мимо Царицына луга. Вообразите мое удивление: оперного дома как будто никогда тут не было: 500 или более рабочих ровняли место и столько-же ручных фонарей освещало их, работали с огнем: в ноябре в Петербурге в 5 часов пополудни темно как в глухую полночь. Это событие дало мне полное понятие о силе власти и ее могуществе в России.
Шестьдесят шесть лет тому исполнилось, как меня начали учить грамоте русской, тогда обучали нас читать последованной псалтыри, печатанной в типографии Киево-Печерской лавры, и я при сем случай вспомнил слова Давида: ‘Возносящеся яко кедры ливанские, идох мимо и се не бе’!

IV.

Тридцать четыре года царствования Екатерины II, царствования мудрого, благотворного, великодушного, всегда обдуманного, всегда кроткого, постоянно милосердого, приучило все умы к постоянно плавному ходу общественной жизни: не было скачков, переломов, перемен, отмен, все и каждый знал свое дело и был совершенно уверен и спокоен, что делает не ошибочно, не страшась подъисков, действовал решительно и безбоязненно всякой ответственности. Справедливо сказал Нелединский-Мелецкий в одном из своих стихотворений: ‘Правление умы заводит, последний раб царю вслед ходит, коль пьяницы султаны, тогда имам, купец, солдат все — пьяны!’
Екатерина сказала в грамоте, дарованной дворянству: ‘отныне да не накажется никогда на теле дворянин российский’.
Наследовавший ей Павел Петрович не хотел продолжать самодержавствовать по стопам ее, избрал себе примером Петра I-го и начал подражать просветителю народа русского, да в чем?—начал бить дворян палкою.
Петр присутствовал в Сенате, по крайней мере, два раза в неделю, Павел ноги в Сенат не поставил, не знал, как дверь отворяется в храм верховного судилища, общее собрание Правительствующего Сената называл Овчим Собранием.
Лишь только поднял Павел Петрович палку на дворян, все, что имело власть и окружало его в Гатчине, начало бить дворян палками. Дворянская грамота, как и учреждение об управлении губерний, лежали в золотом ковчеге на присутственном столе Правительствующего Сената, не быв уничтоженными, но неприкосновенными, как под спудом.
Несправедливо обвиняют Екатерину в том, что она, видев запальчивый до исступления характер сына, опрометчивость, не дававшую в нем места здравому рассудку, наклонность его, можно сказать—и более нежели наклонность, к жестоким наказаниям, разрушающим человека, не подумала благовременно сделать распоряжение о наследии самодержавства, не передала его внуку своему, великому князю Александру, старшему сыну сына своего.
Но вот вопрос, подлежащий к разрешению: Екатерина при вступлении на всероссийский трон объявила манифестом народу русскому и во всей Европе, что восприняла бразды правления и будет царствовать только до совершеннолетия сына ее. Если бы сын ее был одарен хотя посредственными способностями к ношению на раменах своих бремя правления царского, Екатерина не могла бы беспрепятственно царствовать 34 года. Зависть Европы к блистательной ее славе, постепенно укрепляющемуся величию и могуществу государства, страшного всей вселенной, не оставила бы прямого наследника без преподания ему советов и изъявления готовности на содействие, нет! никто сего испытания не решился предпринять, сколь оно ни представлялось выгодным для завидующих, ибо всякая смута в России препинала бы путь к славе, величию и могуществу державы Русской.
Напротив, король и философ великий Фридрих II, в наставлениях наследникам своим, постановил непреложным правилом, обращать всегда взор на Север и всегда согласоваться с предприятиями мудрой повелительницы его.
Иосиф II, император, по тогдашнему именовавшийся римский, о котором думали много, но который сделал мало, т. е. много начал и ничего не кончил, в бытность свою в Петербурге, путешествуя под именем капитана Вейс или Фалк — не помню, обращался с в. кн. наследником с соблюдением строгого придворного этикета, тот-же Иосиф, посетив Екатерину во время ее путешествия в Херсон и Тавриду, обращался с кн. Г. А. Потемкиным-Таврическим, как школьный товарищ. Потемкин принимал Иосифа, лежа в постеле, можно заключить, что Фридерик и Иосиф, во всяком случае, были готовы поддержать владычество Екатерины.
Говорили, и утвердительно, при вступлении на трон императора Павла, что духовное завещание действительно было Екатериною написано и вверено в хранение кабинет-министру графу Безбородко, которым Екатерина назначала преемником престола велик. князя Александра, родителя же его, в. князя Павла, назначала быть генералиссимусом всех войск. Если первое назначение и действительно было определено духовным завещанием, то второму нельзя дать веры.
Екатерина более и лучше нежели кто либо знала, что могущество, власть, слава, крепость и существование власти опирается на войско. Возможно ли поверить, чтобы столь мудрая и прозорливая государыня, каковою весь свет признавал Екатерину, передавая Александру венец и державу, в то же время отнимала у него могущество и крепость самодержавия назначением главным повелителем войск устраненного от наследия великого князя, прямого законного наследника и родителя, назначенного ею на царство! Это неимоверно.
Рассказывали, что лукавый малоросс Безбородко, немедленно по прибытии великого князя из Гатчины, поднес его высочеству вверенное хранению его духовное завещание. Великий князь, приняв от Безбородко духовную, изорвал и бросил в камин. Если это справедливо, то должно согласиться, что Безбородко поступил как высокий ум государственного правления!!
При коронации в Москве, Павел пожаловал графу Безбородко 15 или 20 тыс. душ крестьян. Безбородко, за пять месяцев службы императору, получил награждения во сто раз более, сколько был награжден императрицею за все время служения при лице ее величества!

(Продолжение следует).

А. М. Тургенев.

Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургшенева. 1772-1863 // Русская старина, 1885. — Т. 48. — No 10. — С. 55-82.

Записки Александра Михайловича Тургенева

1772 — 1863.

V1).

1) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 г., т. XLVII, сентябрь, стр. 365-390.

Императору Павлу было угодно сформировать конный полк кавалергардов (gardes du corps), в котором все рядовые были из дворян, в полках гвардии Преображенском, Семеновском, Измайловском и Конно-гвардии было более 3,000 человек дворян-сержантов и унтер-офицеров. Гатчинскому полковнику Давыдову было поручено выбрать в полках дворян, для составления полка кавалергардов.
Всех нас собрали в доме командовавшего полком генерала Васильчикова, надобно сказать, повелено составить из природных дворян, а начальником назначен даточный однодворец Гатчинского полка—Давыдов. Невежда, без всякого образования и пьяное животное, он, при выборе нас в кавалергарды, обращался с нами самым унизительным и обидным образом, должно было терпеть и молчать. Короткой моей фигуре я обязан, что меня г. полковник Давыдов не удостоил в кавалергарды, наградив эпитетом: ‘куда его, каратыша, в кавалергарды!’
Тот же вечер объявили нам высочайший приказ, что 86 счетом выпущены в армию, с пожалованием в чин корнета.
На другой день, целым стадом, повели нас в военную коллегию, где мы были росписаны уже по полкам и нам тут-же выдали виды для немедленного следования к полку, без означения места, где полк находится. Все мы просили члена коллегии, генерала Лампа, приказать означить в данных нам видах местопребывание полков, без этого мы не знаем, куда следовать, не зная, где полки находятся. Ламп был добрый и благоразумный человек, отвечал нам с заметным прискорбиeм, называя нас ‘любезные дети’: ‘не могу удовлетворить вас, ведомость о дислокации полков взял, по высочайшему повелению, адъютант Нелидов, и что там сделано, нам знать не дано’.
Это любопытно знать, что было в канцелярии сделано: каждому полковнику послано высочайшее именное повеление: ‘с получения сего, следовать со вверенным вам полком на назначенные непременные квартиры’, не уведомив о сем новом перемещении ни военную коллегию, ни командовавших генералов войсками! Что же последовало? Полки, получив высочайшие повеления, тронулись с мест, пошли без маршрутов, без распоряжения от военной коллегии о заготовлении войскам в пути продовольствия, каждый полк пошел по своему произволу, брал, отнимал у обывателей все, что находил, и в целой России, чрез нисколько веков, олицетворилось нашествие татар! Возникли вопиющие отовсюду жалобы. Павел Петрович прогневался и, чтобы исправить это дело, десятками выключил из службы полковых командиров, с отобранием патентов, с лишением чинов и потом преданием военному суду. Назначал на место исключенных вновь произведенных генерал-майоров, чрез несколько недель, а много чрез два-три месяца, выгонял и вновь определенных и назначал на их места других, вновь произведенных. Многие были исключены из службы до прибытия своего к полку, следовательно до вступления в командование полком. Этому было причиною-то, что забыли о движении полков, уважали приносимые на полки жалобы во взятом провианте и фураже, но распоряжения о продовольствии войск не делали, потому не делали, что находившиеся в военно-походной канцелярии никакого понятая о движении войск, равно и о государстве русском, не имели. Например, Сибирскому драгунскому полку, который потом назывался драгунами Скалона, как и все полки назывались по именам шефов, назначены непременные квартиры в Тобольске, Сибирский драгунский полк находился в составе армии против Персии и получил высочайшее повеление выступить на непременные квартиры в Тобольск, находясь в Дербенте! Около двух лет следовал полк из Дербента в Тобольск и драгуны пришли в Тобольск не на конях и в седлах, а под седлами, т. е. всю амуницию и конскую сбрую принесли на плечах.
Войском против персов начальствовал граф Валериан Александрович Зубов, о нем и находящемся при нем штате вовсе забыли. Чтобы не быть зарезану толпою каких либо бродяг, граф Зубов упросил бывшего при армии с казаками наказным атаманом бригадира Платова конвоировать его и весь штаб армии до крепости Баку, где приняли их на корабли русского флота и отвезли в Астрахань. По возвращении с войском бригадира Платова на Дон, его схватили и отвезли в Петропавловскую крепость, где он и содержался в темном каземате более трех годов.
Государь освободил Платова из заточения за несколько месяцев до переселения своего в вечность, приказав ему поднять весь Дон, кто только может владеть копьем, и следовать с казаками, чрез Оренбург, в Индию. Тогда, по совещанию и согласно с первым консулом французской республики, Бонапарте, было предположено громить Англию в Индии. В военной коллегии один из старших писарей сказал нам, что Екатеринославский кирасирский полк стоял на квартирах в г. Кобеляках, Полтавской губ., как более сведения о полке получить мы не могли, мы решились отправиться в Кобеляки.
В Москве собралось нас 10 офицеров Екатеринославского полка и полковник Голенищев-Кутузов (Павел Иванович), явились к коменданту Гессе, он тогда был плац-маиор и правил должность коменданта, гатчинского происхождения, великий знаток всех подробностей, относящихся до вахт-парадов, любил пить пиво, курил табак и, к удивлению, получив образование в Гатчине, был добрый человек, большой крикун, но никому никакого несчастия не сделал.
Комендант представил нас военному губернатору, князю Юрию Владимировичу Долгорукову. Потомок Рюриков, князь Юрий, принял нас по варяжски, начал на нас кричать, бранить нас и приказал коменданту, чтобы нас завтра в городе не было.
— ‘Следуйте к полку, вам нечего здесь делать’.
Мы готовы были следовать к полку, да не знали куда следовать, не зная где полк находится. Нас выгнали из Москвы, полковник Голенищев-Кутузов и 10 офицеров с ним поехали наудачу по киевской дороге, в надежде где либо с полком встретиться, которому непременные квартиры назначены в Москве.
В Туле, в Орле на нас смотрели как на зверей или заморских птиц: мы были обмундированы по новой форме, толстые выше уха букли, длинные косы и шпаги сзади в фалде мундира, конечно, более возбуждали любопытство зрителей, шпага дана офицеру как орудие для защиты себя, носить же шпагу было приказано таким образом, что ее из ножен вынуть, ни в ножны вложить сам офицер не мог, а был принужден искать помощника для содействия обнажить оружие.
Из Орла полковник Голенищев-Кутузов отправил меня, как отправляют отряд для поисков о неприятеле, отыскивать полк, мне было в ордере предписано расспрашивать, осведомляться в городах и у сельских обывателей — не знают ли они, не слышали ли, где находится Екатеринославский кирасирский полк? В окружностях города Путивля застигла меня буря, метель, и я едва не замерз, по счастию вдали засветился на хуторе в хате огонь и мы, т. е. я и ямщик, доехали или, как говорят, добились до хутора. Когда малоросс впустил нас во двор под крышу, где вьюга не била мне в глаза — я не умею объяснить чувство радости моей в эту минуту: в 19 лет от роду умереть, и как умереть — замерзнуть как кочерыга! Я вошел в хату, где препокойно лежали телята, ягненки, поросята, и присоединил себя в их общество,— спал между почтенным обществом четвероногой братии до полудня.
Наконец нашел я полк, явился полковнику Василию Васильевичу Гудовичу, отобедал у него и, получив письмо к полковнику Кутузову, поехал обратно в Орел.
На третий день полковн. Кутузов и при нем нас 10 офицеров отправились рано утром верст 40 от города, где полк того числа дневал, проделка благополучно кончилась, мы провели приятно время с новыми товарищами. Полковник Гудович дал мне ордер отправиться в Москву для занятия под полк квартир и приуготовления конюшен, а полковнику Кутузову и другим офицерам сказал:
—‘Гг., я вас не удерживаю при полку и не покажу прибывшими, вам делать нечего, да и службы вы отправлять не можете, у вас коней нет, поезжайте обратно в Москву и ожидайте там прибытия полка’.
Полковник Кутузов и все офицеры были много обрадованы отзывом командира полковего, но, возвратясь в Орел, на просторе раздумались, вспомнили, как нас потомок Рюрика выгнал из Москвы. ‘Я один получил командировку от полка занимать квартиры, а у товарищей моих и г-на полковника Кутузова были только паспорта военной коллегии следовать к полку. По зрелом обсуждении сего важного обстоятельства, на совете определено ехать всем в Москву,— мне, как имеющему командировку, прямо, открыто въехать в город чрез заставу, а все прочие должны пробраться в Москву кто как может, секретно, и как у всех нас в Москве родственники, то скрыться в их домах и до вступления полка в Москву сидеть дома, никуда не показываясь. Стратагема эта счастливо удалась.
Я въехал в Москву чрез заставу и провез брата, прочие спустились близ Данилова монастыря на реку и преблагополучно по льду въехали в Москву Белокаменную и каждый притаился в семейном приюте.

VI.

В губернии Орловской, как то было и во многих губерниях, дворянам принадлежащие крестьяне взбунтовались, начали резать и вешать господ своих и управителей в имениях, сие зло возникло также от поспешности, нехотения справиться как преждее было, или от хотения, чтобы во всех распоряжениях ничего не было сходного с распоряжениями былыми.
Крестьян, принадлежащих дворянству, никогда не приводили к присяге царю, дворянин считался владельцем крестьян и он отвечал лично царю за верность подданных ему земледельцев. Но когда было повелено дворянских крестьян привесть на верность царю к присяге, они поняли это повеление знаком освобождения от подданства дворянам и что они все будут царю принадлежать и начали дворян резать и вешать. Россия была на волос от гибели, возмущение вдруг распространилось, как из кратера текущая огненная лава, остановить ее не было никакой возможности! Но что спасло Poccию от конечного бедствия? Опрометчивость, необдуманное, смешное даже, повеление и щедроты, излиянные на невежд. Сказано уже, что все полки состава армии были мгновенно приведены в движение, без всякого предварительного распоряжения о продовольствии их, без указания дорог, по которым должны следовать к местам их непременных квартир. Крайность в пропитании солдат и лошадей заставила командиров войска приказать солдатам брать все потребности к продовольствию у жителей, т. е. у крестьян. Это разрешение солдату начальства не могло остаться без привития к нему насилия, грабежа, словом — неистовств всякого рода. Дворяне-владельцы защищали, отстаивали своих крестьян, сколько им то было возможно, от грабежа и наглости вышедших солдат из воинской дисциплины и большая часть бедствия пала на долю крестьян, казни принадлежащих, это крестьян образумило, они увидали и почувствовали, что дворянин есть ближайший и верный их защитник! Что это заключение справедливо, доказывается тем, что все вспыхнувшие мятежи прекратились, затихли без всякого содействия со стороны правления, да некого было послать для укрощения бунтующих,— все войско бродило во всех направлениях, как стадо без пастыря.
Павел Петрович всех гатчинских офицеров за верную службу щедро наградил пожалованием им казенных крестьян в вечное и потомственное владение. Новые дворяне поспешили прибыть в пожалованные им поместья, начали пьянствовать с сельскими попами и учредили в поместьях своих вахт-парады! И эти действия новооттиснутых дворян много споспешествовали, что крестьяне желали попрежнему остаться в послушании и повиновении родовому дворянству, но было много и проказ: во многих местах крестьяне пересекли батожьем и новых дворян, и попов.
Младший брат мой, после коронации, вступил в службу в Семеновский полк, в роте его служил также гатчинского происхождения поручик Бекман, родом из Кенигсберга, сын булочника, пробыв определенное число лет юнг-гезелем (учеником), чтобы получить патент на звание и достоинство мастера, юнг-гезель должен был семь лет путешествовать по разным государствам и приобресть, как по искусству, так и по поведению своему, аттестаты от мастеров, у которых занимался производством ремесла. Бекман из Кенигсберга направил стопы своя во град Св. Петра, но здесь ему не посчастливило, во всем была неудача и он, наконец, сколько волею — столько же и неволею был принужден вступить в военную службу, чтобы не умереть от голода.
Вел. князь Павел Петрович имел от императрицы Екатерины дозволение принимать в гатчинские баталионы людей всех наций. Поступивший Бекман на службу в Гатчине рядовым, 1796 года в ноябре, прибыл в Петербург из Гатчины с баталионами гатчинского войска в чине поручика, и как баталион, в котором он состоял, был соединен с Семеновским полком гвардии и Бекман был преобразован в офицеры гвардии, а в следующий 1797 год апреля 1-го, в день венчания царя на царство русское, Бекман получил награждение — 300 душ крестьян в вечное и потомственное владение и начал слыть поместным дворянином в Рыльском уезде, Курской губернии. Того же 1797 года в декабре месяце Бекман приехал в Москву и остановился у нас в доме, брат прислал с ним письмо и просил во всем ему споспешествовать.
Г. Бекман был уволен на 4 месяца в отпуск и шествовал в пожалованное ему поместье, чтобы вступить во владение и повелевать.
Он (Бекман) не знал ни уха, ни рыла о том, что следует выполнить по форме закона при вступлении во владение имения. Я доставил ему доку-строкулиста, который написал ему все надлежащие по сему предмету бумаги и снабдил инструкциею в какие правительственные места их подавать. Тогда проделка с биорографами не дорого стоила: за снигиря, т. е. 10-ти-рублевую красную ассигнацию, бывало строкулист напишет такую ермолифию, что в продолжение пяти дней всего не прочитаешь.
Здесь кстати сказать, что с начала вступления Павла Петровича на трон в кабаках не подталкивали, в лавках не обвешивали и в судах не брали взяток. Все боялись кнута. Школы правоведения тогда не существовало.
Г. Бекман прибыл в свое поместье в вожделенном здравии. По указу его императорского величества из губернского правления, рыльский земский суд ввел его во владение и все, казалось, шло своим порядком, крестьяне не сетовали, не кручинились о том, что из царского ведомства поступили в ведомство дворянина, они твердо еще помнили претерпенную передрягу, когда полки бродили, и что тогда они со стороны начальства не имели никакой защиты. Но лукавый сатана или привычка к вахт-парадам, соделавшаяся в Бекмане необходимою потребностию в жизни, заставила его преобразовать одно гумно в экзерцир-гауз и начать там обучение крестьян маршировке, стойке и прочим проделкам. Крестьяне и на это не много жаловались, говорили: ‘ну, пусть его потешится, человек молодой, да он же нам и по чарке вина жалует, коль в угоду его ладно ногами топнем!’
Да вот откуда грянула беда: Бекман коснулся кички, т. е. он повелел всем крестьянским женам, по данному образцу, сшить из холстины чепцы и носить вместо кичек.
Это повеление произвело такую в вотчине суматоху, что г. Бекман, с деньщиком своим, тайно в полночь вотчину оставили. Чрез полтора месяца г. Бекман явился к нам в Москву весьма в дурном нраве, долго не сознавался в причине своей печали, наконец рассказал все подробно, что он в поместье своем куралесил.

VII.

В непродолжительном времени, по вступлении Екатеринославского кирасирского полка в Москву, прибыл и шеф полка, генерал от кавалерии, многих орденов кавалер, кн. Григорий Семенович Волконский, человек вспыльчивый, бешеный, надменный и безтолковый. Нельзя сказать о нем, что он был дурак, а суждение его во всем, обо всем было странное, уродливое. К несчастию Екатеринославского полка, князь хотел подражать фельдмаршалу Суворову, который написал императору в ответ: ‘букли — не пушки, косы — не штыки’. Кн. Волконский не хотел носить косы и букли не носил и прогневал ослушанием государя.
Мне было приказано исполнять должность при князе адъютанта, его адъютанты, Лавданский и Осипов, где-то остались и медлили прибыть в Москву. Если мне Бог благословит еще 73 года жить, я не забуду ни княжеских проказ, ни тех оскорблений, которым я был со стороны его сиятелъства подвержен.
В марте (1797) прибыл государь и все императорское семейство в Москву.
Предварительно торжественного в город въезда, император и двор его величества пребывали в так называемом подъезжем Петровском дворце, в 5-ти верстах от города, из заставы по дороге в Тверь и Петербург.
На другой день по прибытии его величества, было повелено всему генералитету, сенату и всем имеющим право приезда ко двору явиться, в 6 часов пополудни, в Петровский дворец, для принесения их величествам всеподданнейшего поздравления с благополучным прибытием.
Того дня утром шеф полка, кн. Григорий Сем. Волконский, приказал мне быть у него в 4 часа пополудни, одетым в колете и кирасе на груди, сказав: ‘я поеду во дворец, ты — при мне’.
Я осмелился доложить его сиятельству, что в кирасах велено быть пред фронтом, в колетах в торжественные дни на вахт-параде утром, вечером же приказано на куртаге и бале быть в виц-мундирах.
Князь так вспылил, что я думал дом на меня обрушится, топал ногами, кричал, называл меня молокососом, щенком и, наконец, сказал: ‘слышишь, в 4 часа здесь, в колете и в кирасе, да помни, что и думать осмелиться не должен возражать приказанию генерала—солдат будешь!’
В 4 часа я стоял в зале его сиятельства, одетый в колете и кираса на груди, как было приказано. Князь, сев в четвероместную карету, мне приказал сесть против него, и нас повезли, дорогою, перед каждым храмом князь ограждал себя крестным знамением, приказывая и мне тоже творить. В половине 6-го часа привезли нас в Петровский дворец.
Князь пошел в приемную залу и мне приказал за ним следовать. В зале обер-церемониймейстер, Петр Степанович Валуев, как кот с крысою в зубах, с росписью чинов собравшихся бегал и устанавливал каждего на свое место. Составился в пространной зале, начиная от выходных дверей из внутренних покоев, большой круг.
Минут через 10 отворилась дверь, бежали гоф-фурьеры и шикали, за ними шел дежурный камергер, в тот день был дежурным граф Гр. Влад. Орлов и был очень неудачно одет, граф был беловолос как чухонец, бледного лица, глаза оловянные, высокого роста, сухощавый, и длинное его туловище огибал бледно-оранжевого цвета бархатный, блестками покрытый, французского покроя кафтан, исподнее — того-же цвета и также покрыто блестками.
Едва государь изволил с ее величеством государынею-супругою в залу вступить и окинуть взором в зале предстоящих, как все услышали дежурному камергеру повеление, с указанием рукою на кн. Волконскего, купно и на меня—нас было только двое в кирасах:
— ‘Дураков вон!’
Кн. Волконский, во изъявление благодарности за приветствие, низенько поклонился и я поклон сотворил, чуть не до полу, и дежурный камергер провел нас посреди залы к дверям, как оглашенных. Часа три везли нас обратно в Москву, стемнело, до города дорога не была освещена, к тому же лед на дороги срубали, снег счищали, шагом проехать было затруднительно.
Кн. Волконский, шеф мой, во всю дорогу что-то шептал себе под нос вероятно благодарил за изъявленное благоволение, крестным знамением себя не ограждал, от дворца до города храмов Божьих нет, и в городов за темнотою нельзя было церквей благовременно видеть.
Но его сиятельство кн. Григорий Сем. Волконский был человек набожный, богомольный: он, проходя пред храмом Господним, преклонял колено, не разбирая, была-ли тут грязь или лужа, когда не мог приложиться к иконе, князь клал на себя знамение креста и, поцеловав персты свои, дуновением посылал, так сказать, поцелуй в прямой дирекции к иконе, у дверей в соборах Успенском, Архангельском, когда соборы были заперты, крестясь, целовал замки.
Чрез день после полученного благоволения, шеф, все штаб-и обер-офицеры кирасирского полка были на вахт-параде у Петровского дворца, в полку служили два брата, подполковники Ермолины.
Павел Петрович, проходя по фронту офицеров, вдруг изволил пред старшим Ермолиным остановиться и, посмотрев пристально, сказал ему:
— ‘Вы, сударь, служили в Новотроицком кирасирском полку?’
— Служил, в. в., отвечал Ермолин.
— ‘Погодите, погодите, сударь, вспомню: вы были полковым квартирмейстером? ‘
— Был, в. в.
— ‘Фамилия ваша Ермолин?’
— Точно так, в. в.
— ‘Помните, как мы об устройстве полкового амуничника хлопотали?’
— Помню, всемилостивейший государь, отвечал Ермолин, со слезами от восторга радости.
Государь протянул руку Ермолину и, взяв его за руку, сказал: ‘рад, сударь, очень рад, встретив старого знакомого’.
По окончании вахт-парада, все окружили Ермолина, расспрашивали о давнишнем знакомстве его с государем. Ермолин рассказал, что этому совершилось 32 года, когда он был квартирмейстером и имел счастие видеть тогда в Новгороде вел. князя, и что с того времени, находясь всегда в армии и походах, государя не видал.
‘Милость царская, как роса утренняя’, говорит пословица, а все пословицы суть истины, потому суть истины, что народ усвоил их ceбе и они стали достоянием всех вообще и каждого в особенности.
Император Павел высочайше повелеть соизволил выключить из ученого словаря несколько слов русских и не употреблять ни в речах, ни в письмоводстве: стражу называть — караулом, отряд — деташементом, исполнение— экзекуциею, объявление— публикациею, действие — акциею.
Вследствие сего особого повеления, шеф лейб-гренадерского полка, Лобанов, заставил священника полкового на заутрени воскресной петь в ирмосе вместо ‘на божественной страже богоглаголивый Аввакум’— ‘на божественном карауле!’ Но пословицы Шишко да Павел (?) уничтожить не мог.
Обратимся к милости царской, изъявленной подполковнику Ермолину, который 48 годов носил звание офицера, за храбрость получил ордена Геория и Владимира, за штурм Очакова—золотой крест, названный Очаковским, сам государь узнал его чрез 32 года, вспомнил о его усердной акции при устроении амуничников, сказал ему при тысячи соглядатаев, что он очень рад, встретив старого знакомого, и чрез два дня после милостивейшего приветствия и ласкового слова — обоих братьев, подполковников Ермолиных, повелел выключить из службы, с лишением чинов, отобранием орденов и изгнанием за город! Что было причиною жестокого наказания Ермолиным — осталось неизвестным.
Вот как это случилось.
На третий день после милостивейшего приветствия на вахт-параде, Павел Петрович продиктовал приказ: ‘Екатеринославского кирасирского полка, подполковники Ермолин 1-й и Ермолин 2-й исключаются из службы, с лишением чинов, с отобранием патентов и орденов’, и изустно добавил: ‘выгнать их за город!’ и 48 лет службы,— и какой службы, в походах, сражениях, на штурмах,— как будто никогда и не существовало! И еще пословица про судьбу — как бык слизнул! Говорили тогда по углам, что выключка Ермолиных есть следствие следующего события.
В Москву был прислан гатчинской выделки генерал-майор Марк Абрамович Костылев, родом однодворец, поступил на службу с забритым лбом, скотина была ражая, командовал лихо, за галстух заливал по молодецки. В Москве Абрамович вступил в законное супружество со дщерью богатого купца, Луки Долгего, которого дом состоял в расположении квартир кирасирского полка, на Большой Ордынке, против церкви Всех Скорбящих. Генерал Костылев жил по родству у тестя, а не по назначению квартиры, одному из (офицеров) Ермолиных квартирная комиссия выдала билет на постой квартиры в доме купца Долгова. Ермолин пришел в дом купца Долгова предъявить билет квартирной комиссии, но, к несчастию его, пришел в благой час.
Генерал Костылев и тесть его, купец Долгов, за полчаса до прихода Ермолина возвратились от своего родственника с обеда. Его превосходительство в это время был уже в объятиях Морфея и храпел так громко, как трубач сбор в трубу надувает, а тесть его, купец Долгов, во хмелю неугомонный, куралесил на дворе, ругал прикащиков, тузил работников, как то бывает в хозяйственном распоряжении, в самом разгаре деятельного упражнения Долгова, когда он таскал за волосы своего молодца (сиделец, работник), отворилась калитка и вошел Ермолин. Разгоряченный вином, разъяренный гневом, купец оставил голову молодца и, подойдя к Ермолину, нагло спросил его: ‘тебе что здесь надобно?’
Ермолин отвечал: ‘мне надобно видеть хозяина’.
— ‘Я хозяин, сказал Долгов, говори, что тебе надобно’.
Ермолин, посмотрев на пьяного купца, отвечал ему: ‘когда ты хозяин, вот тебе билет на отвод мне в твоем доме квартиры’.
Долгов взял билет и, не прочитав, сказал Ермолину: ‘ступай за мною — я тебе покажу квартиру’.
Ермолин пошел, не возражая ничего на грубое обхождение хозяина, Долгов привел Ермолина в коровник и сказал: ‘вот твоему благородию квартира, велю выбелить, знатная будет светлица для твоей милости’.
Спрашиваю, кто бы не осердился за такия дерзкия и оскорбительные слова? но Ермолин на это предложение отвечал Долгову: ‘ты пьян, купчишка, проспись прежде и потом прочитай билет, так будешь знать с кем ты дело имеешь’, и пошол со двора от Долгова.
Через день после сего происшествия Ермолины были, как выше изложено, выключены из службы.
В день торжественного въезда Государя в Москву, в субботу Ваии (Вербная суббота), всем штаб и обер-офицерам Екатеринославского кирасирского полка высочайше повелено никуда из квартир полка не отлучаться и чтобы никто из них не смел видеть где либо сию процессию высочайшего въезда.
Митрополит Платон встретил императора пред Успенским собором, окруженный 200 или более семинаристов, одетых в белые стихари, они устилали путь ветвями (вербами) и пели: ‘осанна, благословен грядый во имя Господне!’ Император Павел, прибыв для венчания своего на царство, въехал в Москву, когда Христос въехал в Иерусалим. Возложил царский венец на главу, когда Иисус Христос, Спаситель наш, воскрес (Светлое Христово воскресение). По преставлении, тело Его предано (земле) в тот день, когда тело Христа во гроб заключили (страстную пятницу).

VIII.

1797 года 1-го апреля назначен день для священного венчания царским венцом и миропомазания Государя, царствовать самодержавно в царстве русском. Сей святый день, его же сотвори Царь и Господь, как то сказано в писании, не обошел вахт-парада! Цари русские, по обряду церкви, должны поститься семь дней пред миропомазанием и приобщаться Святым Христовым Тайнам, по выслушании литургии. Цари мужеского пола входят в алтарь и непосредственно сами берут тело с дискоса и из потира пьют кровь.
В приказе накануне вахт-парад назначен в 4 часа утра. Павел присутствовал на вахт-параде. В караул вступил гвардии Преображенского полка 1-й баталион, и флигельман, выбежавший показать фронту приемы ружья, получил четыре удара палкою.
В Кремле поставили все полки гвардии, долго о размещении войск хлопотали немцы и русские, главную роль в этой суматохе играл Аракчеев, установив полки, все ворота Кремлевской крепости заперли, ключи взял комендант и когда все было уже готово к шествию Павла I из дворца по Красному крыльцу в Успенский собор, прибежал флигель-адъютант Ратьков (гатчинское произведение), и объявил командиру Екатеринославского кирасирского полка, Гудовичу, волю Павла Петровича, чтобы нас, т. е. офицеров, никого не было!
Не знали, что с нами делать, все ворота Кремля заперты, ключи у коменданта, комендант во дворце, придумали спрятать всех в башню Тайницких ворот, куда нас и погнали как стадо овец, а в полку Екатеринославском тогда состояло: полковников 5, подполковников 11, маиоров 35, обер-офицеров 180. Нас всех без исключения в башни Тайницких ворот и затворили. В башенном заключении продержали нас до окончания церемонии и выпустили часа в три пополудни, когда государь изволил сесть за стол в Грановитой палате на троне кушать. Таким образом нами осуществилась пословица: ‘в Риме был, а папы не видал’. Мы в Кремле были, а церемонии коронации и царя в царском венце не видали! Запереть ворота в Кремлевской крепости — можно почесть мерою осторожности, хотя и не было кого остерегаться, но запереть Екатеринославского полка офицеров в башне — не подходит ни под какое предположение! Если боялись со стороны нашей возмущения и нападения, то все мы составляли число 231 человек, а войск в Кремле под ружьем стояло 30 тысяч человек. Cию премудрость разгадать трудно, конечно, она и останется навсегда неразгаданною!
Худое было для екатеринославских офицеров время, каждый день, отправляясь на вахт-парад, каждый шел туда как на лобное место, никто не был уверен — воротится ли в квартиру!
По окончании в Кремле всех обрядов, государь всю Святую неделю изволил из Успенского Собора под балдахином, в короне, в далматике (стихарь дьяконский) и в порфире, ходить каждый день по церквам и монастырям в Кремлевской крепости. По окончании всех торжественных ходов в церкви и монастыри, которые впрочем не отнимали время к продолжению выключек офицеров из службы, в каждом высочайшем приказе читали длинные реестры имен выключенных, двор из Кремлевского дворца переехал в Лефортовский дворец, наскоро переделанный из купленного дома у графа Безбородко, Екатеринославский полк все продолжал находиться в опале, при каждом вахт-параде переводили нас с одного места на другое, раза три и четыре случалось — и с вахт-парада как недостойных прогоняли.
В один день, не упомню числа, но день всегда незабвенный в моей жизни, после вахт-парада пошел дождь, всем дежурным штаб-офицерам и адъютантам для принятия пароля, который Павел Петрович сам отдавал, было приказано собраться в военную залу пред кабинетом, все собрались.
Павел вышел из своего кабинета, отдал пароль, казалось, все шло в надлежащем и подлежащем порядке, ничто спокойствия не нарушало и Павел изволил шествовать во внутренние комнаты, как вдруг минут через пять двери опять отворились, гоф-фурьеры зашикали и он вступил в залу и громко сиповатым голосом повелел:
— ‘Екатеринославского адъютанта сюда!’
Недалеко было меня искать — я был в зале и стал пред государем.
Павел Петрович подошел ко мне очень близко и начал меня щипать, сзади его, с правой стороны, стоял в. к. Александр Павлович, с бледным лицем, с левой стороны стоял Аракчеев, щипание было повторено несколько разов, от которого брызгали у меня из глаз слезы как горох. Очи Павла Петровича, казалось мне, блистали как зажженные свечки, наконец он изволил повелевать мне сими словами:
— ‘Скажите в полку, а там скажут далее, что я из вас Потемкинский дух вышибу, я вас туда зашлю, куда ворон костей ваших не занесет’.
Приветствие — не вполне радостное, но изустно мне оглашенное в присутствие 200 или 300 офицеров!
Его величество, повторив высочайшее повеление пять или шесть разов, продолжая щипание, изволил мне сказать:
— Извольте, сударь, отправиться в полк!’
С этим словом я отставил правую ногу назад и повернулся лихо направо кругом, но как Павел Петрович стоял очень близко, то при повороте я концом палаша весьма неприятно задел его по ногам.
Не съумею объяснить теперь, не умел и тогда, что со мною или, лучше сказать, что во мне в сию минуту делалось! но милосердому Богу было угодно спасти меня в этом случае: я не оробел, твердо приступил правой ногой и пошел с левой ноги маршем по гефрейторски. Что же слышу, что сопровождает вслед меня? Государь возглашает — ‘бравый офицер! славный офицер!’
Слышать одобрение, когда думаешь, что тебя поглотит земля,— это радование неизъяснимо, его можно только чувствовать. После сего события мы поняли причину бедствия, постигшего Ермолиных! Конечно, г. Костылев рекомендовал офицеров Екатеринославского кирасирского полка пред государем как людей худо намеренных и, к дополнению сего, полк именовался прежде полком кн. Потемкина-Таврическаго.

IX.

Государь из Москвы изволил шествовать в Казань. Генералу от инфантерии Архарову, бывшему в Москве по случаю коронации, высочайше соизволил повелеть сопровождать августейшую свою супругу императрицу в Петербург.
Архаров, Ник. Петр., при вступлении императрицы Екатерины на трон был сержантом гвардии Преображенского полка и был в числе когорты, которою предводили братья Орловы, Алексей Орлов был с Архаровым в связях по свойству одинаковой наклонности к развратной и буйной жизни.
Всегдашний приют Орлова, Архарова и прочих товарищей был на Васильевском острове в третьей линии — немецкий трактир, где они собирались, пили, играли в карты и биллиарды, улаживали и толковали как делу быть.
Однажды поручик Шванович, играя на биллиарде с Алексеем Орловым, поссорился, Орлов бросился на Швановича с кулаками, Орлов был голиаф ростом и силен как Самсон, Шванович был в сравнении с Орловым лилипутец, искал спасения в ногах своих. По всем линиям Васильева острова, посредине, были прорыты каналы, сажень или несколько менее в ширину, которые существовали до царствования Александра I-го и за вырытие которых в означенную ширину Петр I поблагодарил любимца своего Меншикова по бокам песочною дубиною, Петр хотел остров Василиев преобразовать в Венецию, предполагая прорыть каналы судоходные. Блаженной памяти великий государь любил воду как гусь, любимец же его жаловал сушу.
Когда Петр II, преемник державы после Екатерины I-ой, послал светлейшего князя в заточение в Березов, его светлость от Петербурга до нынешней Перми, в то время села и железного завода Егашихи, с берегов Невы до берегов Камы, дневал и ночевал в селах и деревнях, ему принадлежавших! Меншиков понял, что государь повелел вырыть каналы посредине линии острова для осушения болотистой почвы, но песочная дубина его величества доказала Меншикову его недоумение.
Шванович, видев, что голиаф Орлов готов его схватить, не остановился на бой, по примеру Давида, и чтобы увернуться от железной длани Орлова, прыгнул на другую сторону канавы, голиаф хотел также перескочить канаву, но, будучи пьян, не перескочил, а погрузился в канаве по шею в грязь, в это время скудельный Шванович забыл указ великого государя о том—лежащего не бьют, повернулся назад, вытащил из ножен шпаженку и отрубил барахтавшемуся в грязи Орлову конец носа и разрубил щеку.
Собутыльники и приятели сердечные Орлова: Барятинский Теплов, Давыдов, Извозов, Мещеринов, бежали вслед Орлова, чтобы остановить голиафа, боялись, что он, догнав Швановича, убьет с одного раза лилипута, и нашли голиафа в канаве, в грязи, в крови и конец носа висит на недорубленной коже! Вытащили молодцы друга из грязи, привели в тот же трактир, из которого голиаф учинил побег, призванный цирюльник пришил нос, как умел, будущему победителю турецкого флота при Чесме.
Мы знаем уже о повелении Архарову сопровождать государыню императрицу в Санктпетербург, возили и тогда скоро царей, но все не так скоро вихрем, как ныне! Тогда цари имели еще возможность на пути своем видеть что либо, ныне (1848 г.) быстрота езды доведена до того, что не успеешь верстовых столбов рассмотреть! Медицинский факультет давно уже готов подать протест вопреки быстрого скакания, доказывая, что с того времени, как начали быстро и безостановочно на дороге скакать, возникла и необыкновенно размножилась каменная болезнь у обоего пола! Содержатели гостинниц вопиют также: мальпосты, экстрапосты лишили их пропитания, никто из проезжающих не имеет времени чашку чаю выпить, все вылезают из кареты единственно по крайней необходимости и бегут прямо в место потребности, не заглянув в залу компании. Ямщики воют, что они раззорены до основания, быстрая езда как конский падеж морит их лошадей, да какое до этого дела—почта скоро ходит!
Архаров, сопровождая императрицу, был помещен в восьмиместной карете ее величества.
Прости, Господи, прегрешения раба твоего Николая, но этот Николай (Архаров) был хитрее самого 6еca. Ястребиные большиe его глаза, казалось, проницали землю. Он умел незаметным образом склонить разговор о былом при вступлении Екатерины II на трон, возбудил любопытство, но как говорят, на всякого хитреца бывает много простоты: Архаров не распознал, что это было одно любопытство, и понял, под видом любопытства, скрывающияся желания—знать как действовать в потребном случае, желание иметь пример в руководство, распространился, и как объяснилось последствием — распространился в рассказе чрез-мер наивно! Описывая блистательное время царствования великой Екатерины, Архаров сказал, что ‘благословенные дни счастия, славы и благоденствия могут мгновенно возникнуть в России, следует только поступать по стопам в Бозе почившей мудрой повелительницы Севера’.
По возвращении государя из Казани, благоверная супруга его пересказала императору слышанное ею в пути от Архарова.
Чрез 24 часа было повелено Архарову отправиться на безвыездное его житье в селе Разбегаевке, Тамбовской губернии, которое ему принадлежало.
Чрез 7 месяцев, брат Николая, Иван Петрович Архаров, генерал от инфантерии и второй в Москве военный губернатор, неожиданно был подвергнут опале царской.
Первый военный губернатор в Москве, генерал-фельдмаршал граф Иван Петрович Салтыков, получил с фельд-егерем высочайшее его величества повеление, лаконически и ясно изложенное: ‘генерала Архарова II, исключенного из службы, отправить в 24 часа из Москвы в Тамбовскую деревню, где находится брат его’.
Ивану Петровичу также выезд из села Разбегаевки был запрещен.

X.

В 1799 году император повелел собраться ста тысячам войск в окрестности Москвы и в начале мая месяца прибыл в столицу для смотра собравшагося войска. Большая часть из призванных полков должны были пройти 800, 700 верст до сборного места, ни одного не было, которому не довелось измерить 500 верст, сия потеха стоила миллионы не казне, как у нас привыкли говорить, но жителям, где проходило войско, по назначении маршрута, дневок и ночлегов, полки выступили с мест их пребывания в марте месяце, кто хотя немного знает Poccию, тот конечно ведает, что на земле святой Руси в марте и апреле месяцах по дорогам проезда нет и потому вековая пословица на Руси существует, что в марте воды и в апреле травы не бывает! В марте нет воды, значит реки еще не вскрылись, сплава нет, а переправляться чрез реки по льду опасно, лед уже не держит, в апреле нет травы, потому что вся почва земли превратится от постоянного таяния снегов в раствор теста. Неоспоримым сему удостоверением служат несчастные случаи во время неурожаев хлеба, в одной губернии народ мрет от голода, а в другой губернии, на расстоянии 200, 300 верст, не знают что делать с избытком хлеба: нет требователя, нет потребителя на хлеб, у всех его большой избыток (1848 г.). Покажется невероятным, но это действительно есть правда, что земледелец имеет 3, 4 скирда хлеба, т. е. 200, 300 четвертей зерном, от 10 до 26 коров, сотню или около того овец, а не имеет денег на покупку соли, не может проехать по дороге до места, где продается соль. Представьте же себе бедствие злополучных обывателей, согнанных со всех мест тысячами, устроять дорогу для прохода войск. Были случаи, в которых было необходимо разбирать артиллерию, т. е. снимать пушки с лафетов, снимать колеса и все принадлежности, орудия переносить на руках, руки, действующая в сих случаях, были руки обывателей. Сколько их (обывателей) погибло, изуродовано при этом—осталось покрыто неизвестностию, потому что обыватель не солдат и его не считают (1799 г.) на Руси человеком.
Наконец, собралось войско в окружности Москвы благополучно.
Это благополучно должно разуметь, что каждый полк, каждая рота артиллерии пришла в назначенное место в определенный срок по маршруту. Я был тогда инспекторским адъютантом фельдмаршала и всей Российской кавалерии генерал-инспектора графа Ивана Петровича Салтыкова II,—так сказать, должность моя по службе поставила меня в довольно близком расстоянии от Павла Петровича, а неожиданный случай приблизил меня еще более к нему.
Бригад-маиор (Иван Алексеевич Образцов) при государе вдруг занемог недугом, который ныне именуют холера, не азиятская морбус, а холера спорадическая.
Приказано фельдмаршалу: ‘граф Иван Петрович, мой бригад-маиор заболел, не может отправлять службы, дайте мне, сударь, на время одного из ваших адъютантов для исправления этой должности при мне, да который у вас из них порасторопнее, поживее, вы знаете, сударь, должность бригад-майора не маловажная’.
Граф представил меня, государь изволил долго смотреть на меня с особенным вниманием, мне казалось, его величество искал в памяти, где он видел мою фигуру, а я был гусь уже ощипанный. Много счастия и чести было для поручика кирасирского полка, но признаюсь, это счастие и честь охватили меня как мороз по голому телу, — я помнил еще живо событие в военной зале! Но да будет воля Божия! чему быть, то будет!
Я обратился к начальнику военно-походной канцелярии, генерал-адъютанту графу Ливену, и просил его сиятельство вразумить меня—в чем состоит исправление возложенной на меня должности.
Граф Ливен, конечно, сам не знал в чем состоит должность бригад-маиора,—отвечал:
— ‘Вы должны подносить государю императору суточные рапорты о состоянии войска’,—но от кого я буду получать рапорты и каким порядком, о сем ничего не объяснил, и в заключение своей ермолифии его сиятельство изволил мне сказать: ‘вы там увидите’!
Выслушав разрешение от графа Ливена на мой вопрос я видел себя стоящим на краю бездны, потому что я не знал моей должности и чрез это неведение ежеминутно подвергался гневу государя! но милосердый Бог сохранил меня. Восемь дней продолжались маневры, я никакой должности не исправлял, государь ничего повелевать или поручать мне не соизволял, рапортов суточных о состоянии войска я не имел счастия подносить его величеству, потому что мне никто во все время никакого сведения о войске не доставлял.
Совершилось уже 50 лет тому, как я был удостоен высокой чести исправлять должность бригад-майора при особе его величества государя императора, и до сего часа не видаю—в чем состояли обязанности бригад-майора.

XI.

Павел Петрович не любил держать в лагере солдат, войска были всегда размещены на квартирах в домах жителей. Как собралось около Москвы 100 тысяч войска, то во всех окрестных селениях Московского уезда жители были принуждены оставить дома свои, жить под открытым небом или скрываться в лесах,— все было набито солдатами. По выходе войска, по окончании маневров, хозяева, возвратясь в дома свои, нашли их совершенно разоренными, расхищенными, как то бывало во времена набегов нагайских татар.
Накануне маневров Павел Петрович сказал:
— ‘Граф Иван Петрович, после вахт-парада поедем рекогносцировать неприятеля, да чтобы нас не узнали—свиты не надо, вот вы, адъютант один, гусара два, три, да рейткнехт — и довольно’.
Фельдмаршал приказал мне и шефу московских гусарских эскадронов, князю Филиппу Семеновичу Жевахову, быть готовыми на отважное предприятие — рекогносцировать неприятеля. После вахт-парада отправились на Сокольническое поле, на котором в старине нашей православные цари русские потешались пуском на птиц ясных соколов.
Свиту составляли: фельдмаршал, я, адъютант его и исправляющий должность при государе бригад-майора, шеф гусарского эскадрона князь Жевахов, один гусар и один рейткнехт. На Сокольническое поле выехали по переулкам, по Лефортовской слободе и между огородами, не будучи замеченными, и на Сокольничьем поле разъезжали.
Надобно знать, что обширное Сокольничье поле окаймлено громадными селами: Преображенским, Семеновским и Измайловским. Колыбель российской победоносной армии—Преображенское, где Петр Первый с любимцем своим, Лефортом, образовал первых русских солдат, по образцу войск в Европе, и ввел военную подчиненность (дисциплину), ныне в сих стрелецких слободах ничего уже не знают о Петре, Лефорте и потешных его солдатах, место стрельцов заняли ткачи, тридцать тысяч человек, вместо ружья, играют за станом челноком, но что удержалось от Петрова времени в сих слободах? раскол или, как называют, староверы. Стрельцы, первобытные жители слобод Преображенской, Семеновской, Измайловской, были староверы и ныне в сих слободах все жители не следуют уставам православной русской церкви, а выполняют обряды богослужения по преданиям староверческим, они не принадлежат все одной секте, нет! их много и все между собою разногласны, но с церковью враждуют и препираются единодушно.
Павел Петрович уже более часа гарцевал на широком раздолье поля Сокольничья, не будучи подозреяным со стороны неприятеля, но проезжающий полем житель слободы Преображенской узнал фельдмаршала гр. Салтыкова и поскакал, во всю конную прыть, в село: староверы любили фельдмаршала гр. Ивана Петровича. Он не допускал алчных попов притеснять староверов.
Многие говорили о графе, что он простой, недальнего ума человек, плохой генерал, это говорили приверженцы гр. П. А. Румянцева, но гр. Иван Петрович Салтыков доказал военные способности, находясь под начальством того же Румянцева: фельдмаршал Румянцов оставил гр. Салтыкова с десятитысячным отрядом прикрывать отступление всей армии на Будждаке от натиска войск турецких под предводительством храброго сераскира, гр. И. П. Салтыков отражал храбро нападения многотысячной турецкой армии и, дав тем время российской армии придти спокойно на назначенную позицию, совершил отступление, не потеряв колеса от фуры. Отступление гр. Салтыкова сравнивали тогда с отступлением греческого полководца. Граф отлично храбро сражался в семилетнюю войну с прусаками, слыл храбрым кавалерийским генералом,— от него и Цитен, и Шверин пятились. О способностях фельдмаршала по части правительственной я могу сказать более: я был соглядатаем его искусства управлять народом, граф знал характер народа русского, умел говорить с ним. В Москве 80 тысяч старообрядцев, т. е. староверов, не хотели именовать государя благочестивейшим, тогда (1799 г.) в России считали восемь миллионов староверов, не умей гр. Салтыков кротким обхождением убедить московских староверов — какие бедственные могли произойти от сего следствия, а когда у восьми миллионов народа закружится голова, тогда потребно 16 миллионов народа, чтобы уничтожить это головокружение. Кстати должно здесь упомянуть о том, что все староверы в России зажиточные люди, многие между ними миллионеры, все вообще лучшие и исправные плательщики государственных податей и несравненно с прочими более образованы и трезвы.
Не прошло получаса, как проехал чрез поле незнакомец,— из слобод Преображенского, Семеновского, Измайловского бежала с криком ‘ура’ толпа в несколько тысяч, проезжавший дал весть, что государь изволит рыцарствовать на коне по чистому полю, и все, что сидело за станом, бросило челнок, побежало на поле, не думая об одежде, в одних рубашках, в босовиках, большая часть голыми ногами, но у каждого на голове черный ремень, чтобы удерживать волосы, не давая им рассыпаться на глаза и мешать в работе. ‘Иван Петрович! сказал император Павел, указывая на подбегающую толпу: это, сударь, бунтовщики! что это значит?’
Фельдмаршал твердо и громко отвечал: ‘это показывает вашему величеству пламенное желание народа видеть своего государя, в том отвечаю вам, государь, головою!’
— ‘Прикажите, сказал император, указывая на меня и на князя Жевахова, прикажите им, сударь, остановить эту толпу’.
‘Фельдмаршал указал нам рукой на толпу, приближавшуюся с разных сторон. Повторять повеления не нужно было, мы его слышали. Кн. Жевахов, я, гусар поскакали на встречу толпе, но трем всадникам нет никакой возможности остановить 20 или еще более тысяч человек, бегущих на встречу с криком ‘ура’ из всей силы горла. Толпа нас свернула и мы вместе с нею доехали до Павла Петровича. Народ окружил батюшку-царя. Фельдмаршал, подняв трость, громко закричал:
— ‘Молчать, ребята, смирно, государь не жалует ура!’ Вдруг так все стихло, что если муха полетела, ее услышали бы. Государь тогда изволил поприосаниться, приподнялся на стременах и всемилостивейше изволил сказать: ‘спасибо вам’, толкнул шпорой верного коня своего Фрипона и поехал курц-галопом, толпа раздвинулась, поклонились в пояс царю, не пошевелив губ.
Таким образом кончилось рекогносцирование неприятеля. Павел Петрович возвратился в Лефортов дворец, где и кушал.
На другой день, в 4 часа утра, назначено начать маневры, голова первой полковой колонны Екатеринославского полка стояла в 10 саженях от ограды сада Покровского дворца, где цесаревна, дочь Петра Великого, Елизавета была возлелеяна, где француз доктор Лесток обработал план переворота в правлении Российской империи, где малороссийский казак Розум выработал себе титло графское, сан фельдмаршала, достоинство гетмана, многие тысячи душ крестьян во владение и на миллионы сокровищей, где даже восприяло свое начало, скрываясь в непроницаемом и непостижимом пространстве будущности, величие повелителя маневров.
Относительно собственно самих маневров сказать нечего, они были скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда годны в практике! За оградою или просто за ветхим забором в саду дворца были выстроены места для помещения зрителей. Более, гораздо более тысячи дам и девиц, одна другой пригожее — тогда в Москве сохранялась и существовала еще древняя русская без примеси красота — красавицы были черноокие, краснощекие, чернобровые, здоровые, занимали упомянутые места, за сими местами в аллеях сотни столов стояли с разными кушаньями, в завтраке подаваемых.
Пред местами Павел Петрович на верном коне Фрипоне, фельдмаршал, нас два адъютанта и камер-паж Башилов, впоследствии тайный советник, кавалер многих орденов, сенатор, главный начальник строительной в Москве комиссии и староста цыганского табора. Моя должность состояла в том — передавать повеления государя, сообщать приказания фельдмаршала командирам полков. Я скакал на коне во всех направлениях ежеминутно, Башилов, у которого у длиннофалдного камер-пажеского мундира карманы были наполнены апельсинами, при произнесении государем его имени, Башилов — подавал его величеству апельсин, другая его обязанность была быть ширмою. Маневры, начинавшиеся в 4 часа утра, оканчивались в 12 часов. Потом вся стотысячная армия проходила повзводно пред государем церемониальным маршем, эта проделка продолжалась не менее трех часов.
В 6 часов пополудни было приказано всем генералам, штаб- и обер-офицерам явиться в Лефортов дворец на бал, в лагерной форме, т. е. кирасиры в ботфортах и кирасах на груди, инфантеристам в знаках и шарфах, как они были пред фронтом. На балах ужаснейшее претерпели разрушение дамские платья, многие возвращались с бала в полуплатье, низ одежды был весь разодран шпорами. На третьем бале Павел Петрович пленился красотою дочери сенатора Петра Васильевича Лопухина, Анны Петровны… Близкий человек, поверенный во всех тайных делах и советник, Иван Павлович Кутайсов, начавший служение брадобреем и кончивший поприще служения обер-шталмейстером (чин действ. тайн. советн.), с титулом графского достоинства, с орденом св. Андрея Первозванного, был послан негоциатором и полномочным министром трактовать инициативно с супругою Петра Васильевича, а мачехою Анны Петровны, Екатериною Николаевною, рожденною Щетневою (о приглашении Лопухина с его фамилиею в С.-Петербург). Негоциация продолжалась во все время маневров и прелиминарные пункты были не прежде подписаны, как за несколько минут до отъезда его величества в Казань. В минуты переговоров, до изъявления согласия, для Петра Васильевича Лопухина были приготовлены две участи: при согласии — возведете в княжеское достоинство, с титулом светлости, и миллионное богатство, при отказе — опала и путешествие в пределы восточной Сибири ловить соболей. В день отъезда Павла Петровича в Казань, экипаж его и всей его свиты стоял у крыльца, государь ожидал негоциатора с ультиматумом — да или нет. Весь генералитет и все штаб- и обер-офицеры московского гарнизона толпились у подъезда. Я, пользуясь званием адъютанта фельдмаршала и качеством исправляющего должность бригад-майора при его величестве, стоял на вышней площадке крыльца, на этой же площадке ходил человек небольшого роста, портфель под мышкою, погруженный в глубокую задумчивость, глаза сверкали у него, как у волка в ночное время — это был статс-секретарь его величества, Петр Алексеевич Обресков, он сопутствовал государю и должен был сидеть в карете возле царя и докладывать его величеству дела, в производстве состоящие. Ответ решительный Лопухиных тревожил спокойствие души Обрескова, ну, если негоциатор привезет не да, а нет! Тогда докладывать дела Павлу Петровичу — влюбленному страстно и прогневанному отказом, было идти по ножевому лезвию. Все знали, что с разгневанным Павлом Петровичем встречаться было страшно.
Минут через десять скачет карета во всю конскую прыть, Обресков ожидает сидящего в карете со страхом и надеждою, остановился экипаж, вышел из кареты Иван Павлович Кутайсов, вбежал на лестницу и с восхищением, громко, сказал Обрескову: ‘все уладил, наша взяла’, и поспешил обрадовать приятною вестию. Через четверть часа после радостного известия Павел Петрович шествовал к экипажу в сопровождении фельдмаршала. Пред тем, как сесть в карету, обнял графа Салтыкова и сказал:
— ‘Иван Петрович, я, сударь, совершенно вами доволен, благодарю вас и никогда не забуду вашей службы и усердия. Благодарю генералов, штаб и обер-офицеров за их стараниe, я считаю себе большою честию командовать столь превосходною армиею’, сел в карету, за государем взлез в экипаж Обресков и поскакали.
Видели Павла Петровича восхищенного от радости во всех отношениях, маневры исполнены во всем по его желании, не видел государь ни малейшей ошибки…… Но проехав 172 версты от Москвы до губернского города Владимира, Павел Петрович выключил из службы 32 штаб и обер-офицеров за то, что они впродолжении маневров заболели и не могли в последние два дня маневров быть в строю. Что сказать о сем действии?

А. М. Тургенев.

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека