ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА
1772—1863.
ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА
1772—1863.
XVIII 1).
XIX.
XX.
XXI.
А. М. Тургенев.
Записки, Тургенев Александр Михайлович, Год: 1885
Время на прочтение: 13 минут(ы)
1) См. ‘Русскую Старину’ изд. 1885 г., т. XLVII, сентябрь, стр. 365—390, т. XLVIII, октябрь, стр. 55—82, ноябрь, стр. 247—282.
Я начал разсказ о прибытии в древнюю столицу, Богом спасаемый град Москву Белокаменную, симбирскаго дворянина, богатаго, это правда, но не то, что на святой Руси в старине нашей называли боярин. Алексей Емельянович был хлебосол, звал к себе хлеб-соль кушать и песенок послушать, каждую неделю доморощенная и организованная труппа крепостных актеров ломала, потехи ради Алексея Емельяновича и всей почтеннейшей ассамблеи—трагедию, оперу, комедь, и сказать правду, без ласкательства, комедь ломали превосходно.
Помню, почтенная публика тогда жаловала пьесу: ‘Нину или от любви сумасшедшую’ (la Folle par amour). У Столыпина на театре Ниной все знатоки тогдашняго времени восхищались. Нина была ростом не много чем поменее фланговаго гвардейскаго гренадера, черные длинные на голове волосы, большие черные глаза, без преумножения—величиной в полтинник. Да, надобно было видеть как Нина выворачивала глаза, чудо! Когда она узнавала возлюбленного по жилету, который она вышила шелками и ему подарила, как бывало выпялит очи на любезного да вскрикнет: ‘это он!’ — так боярыни вздрогнут, а кавалеры приударят в ладони, застучат ногами, хоть вон беги. Страстные любители эффекта крикивали: бис, бис.
По окончании театра следовал бал, какже мне не быть на бале, я имел честь быть инспекторским адъютантом фельдмаршала,— фигура не простая, мы, адъютанты, были, конечно, не по уважению собственно наших достоинств, но во уважение фельдмаршала, всеми приняты радушно. Фельдмаршалу были все, все сословия душею преданы, исполнены чувством живейшей, неограниченной благодарности, в продолжение ужасного быта ни одного человека не было в Москве оскорбленного, никто не был сослан ни в Сибирь, ни в заточение в крепость. Это было чудом в тогдашнюю эпоху. Из всех губерний, отдаленных от столицы, дворянство спешило приютиться в Москве, будучи уверенным найти, во всяком случае, в графе Иване Петровиче благороднейшего начальника, милостивого покровителя и благодетеля. Общество дворянского сословия необыкновенно увеличилось, в дворянском собрании было более шести тысяч членов. Менее 4,000 человек в собрании еженедельно во вторник не бывало. В продолжение зимы, начиная с последней половины ноября, каждый день бывало 40 — 50 балов дворянских. 1,300 человек музыкантов, принадлежащих дворянам, каждые сутки играли в разных домах бальную музыку.
Вот я на бале у почтеннейшего Алексея Емельяновича блаженствую. Я был тогда страстно влюблен, ну, так влюблен, как нельзя более быть влюбленным. Предмет любви моей, ах! была прелестная женщина, ангел красоты. Она благосклонно слушала меня, милостиво была ко мне расположена, я с нею танцевал две мазурки со всеми польскими грасами! Словом, был в восторге чувств моих.
Тогда свидание было сопряжено с большими затруднениями, не то, что ныне! Об эмансипации дамы наши тогда не имели понятия, даже слово эмансипасион не было употребительным в разговоре. Тогда не только ночью, да и днем дамы и девицы по улицам одни не бегивали: если и шла дама или девица пешком, ее сопровождал всегда служитель, правда, тогда не было у нас тротуаров, за то жены и дочери наши не слыхали того, что ныне на тротуарах, и особенно вечерком, слышут. О, просвещение! о, эмансипация! ныне все так обдумано, придумано, так устроено, приспособлено, на всяком шагу готовы удобства, возможность! Все так прилажено, соглашено, соображено, иглы не подточишь! Например, couturiè,re, что может быть простее, невиннее сего ремесла? да в магазине два входа, один с улицы, другой со двора, и особая есть комната для примеривания корсета. Caf restaurant avec chambres closes (кофейный дом с отдельными комнатами), кондитерския avec un cabinet pour jaser (с кабинетом поболтать). Даже не было особых бань для одного, для двоих,— ужасное господствовало невежество в нашу безэмансипационную эпоху!
Я был счастлив на бале у Алексея Емельяновича, но, как говорит у восточных народов пословица, радость и печаль — близнецы. Только что я кончил мазурку с обожаемою мною дамою, официант уведомил меня о присланном за мною ординарце. Я вышел в прихожую комнату, гусар-ординарец сказал мне:
— ‘Ваше благородие, генерал-фельдмаршал вас требует’.
Делать нечего, хоть не рад, да будь готов, взял шляпу, надел в портупею шпагу, сел в карету и чрез четверть часа стоял у фельдмаршала в кабинете. Проходя аванзалы, я заметил в первой двух фельдъегерей, дремавших на стульях, подумал: это по милости этих господ меня утащили с бала.
Фельдмаршал отдал мне бумагу и сказал: ‘прочти’.
Я прочитал повеление, лаконически изложенное:
— ‘Доставленных фельдъегерями арестантов наказать в тайной канцелярии нещадно плетьми и содержать в тюрьме каждого особо’.
Я вышел из кабинета, разбудил дремавших фельдъегерей, надел ботфорты, карету оставил, а велел подать дежурные сани (это сделано потому, что возвратившихся из командировки фельдъегерей о всех мелочах расспрашивали и мне была бы великая беда, если бы я не надел ботфорты и поехал бы в карете, а фельдъегеря о сем донесли бы).
На дворе стояло 5 кибиток, у каждой было по 2 человека полиц. драгун, в каждой кибитке был арестант, кибитки были закрыты рогожами и завязаны крепко веревками.
Я, сказав фельдъегерям: ‘гг., следуйте за мною’, сел в сани, за мною тронулся весь транспорт. Ехать было недалеко, с Тверской на Лубянку, где против Никольских ворот Китая-города, чрез улицу против церкви, называемой Гребенской Божией матери, стоит огромное уродливое здание, именуемое Троицкое подворье. Здесь помещалась тайная канцелярия и жил начальник тайной канцелярии, действ. статский советн. Владимир Михайлович Чередин. Великий постник, читавший всегда в церкви апостол, а дома триодь постную и четь-минею. Ворота в сем здании день и ночь были всегда заперты большими железными запорами и железными, сверх сего, висячими замками. Полчаса или более стучали мы в железные ворота, наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: ‘кто стучит?’
Я отвечал гвардияну: ‘доложи его превосходительству (Середину): адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорского величества повелению’.
Чрез несколько минут осветились комнаты Чередина, заскрипели на крюках железные ворота и 5 кибиток въехали во двор. Его превосходительство Владимир Михайлович стоял на пространном рундуке крыльца, три гвардияна держали фонари с зажженными свечами, а человек двадцать гвардиянов стояли по обе стороны в ожидании начальнического приказания.
Чередин спросил меня: ‘вы сдаете привезенных?’
Я отвечал: ‘нет, я их и не видал еще, вот два фельдъегеря, их в Москву доставившее, они вам их сдадут’.
Чередин важно прокомандовал: ‘гвардияны, к делу!’ Гвардияны двинулись к кибиткам, в миг отвязали рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он в полголоса спросил фельдъегерей:
— ‘Кто они таковы?’ Фельдъегеря отвечали:
— ‘Нам неизвестно, ваше пр—во’.
— ‘Понимаю-с, понимаю’, сказал Чередин и, обратясь ко мне: ‘дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!’
Я молчал, он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: ‘прошу со мною вверх’, т. е. в туже приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: ‘все ли арестанты на лицо?’
Фельдъегеря отвечали: ‘должны быть все, нам сдали завязанные кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав — сколько их, ни кто они, ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их расспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!’
Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: ‘сугубая небрежность! как не приложить мемории о числе арестантов! до звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим’.
Обратясь ко мне, сказал: ‘в присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол’, и приказал гвардияну: ‘секретаря сюда!’
Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкого подворья, были как чижи в западне, железные ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули.
Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшего начальства тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того — какому сословию они принадлежат, о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в конуре несравненно счастливее жила: у нее не был отнят свет Божий.
Пришел секретарь, составили протокол (procè,s verbal), в котором ничего не было опущено: час, минута доставления к нему арестантов, что их при вскрытии повозок оказалось пять человек, но, при повелении, о числе их мемории не приложено. Какая на ком из арестантов была одежда и что по обыску на них ничего не оказалось. В продолжение составления протокола гвардияны подпарывали подкладку одежды арестантов, как свежуют мясники заколотых баранов. Строкулист не дописал еще протокола, как арестанты стояли пред Черединым в одежде праотца Адама, когда Бог сотворил его.
По исполнении сего, по системе тайной канцелярии, обряда, его превосходительство изволил приступить к сочинению правежного листа фельдъегерям, т. е. росписки в том, что они арестантов доставили. В сем правежном листе было изложено подробнейшее описание, что кибитки при осмотре оказались благонадежно запакованными, дыр и отверстий в кибитках не было, на арестантах, кроме одежды, ничего, как-то: карандаша, перочинного ножа, бумаги, не было. Прочитав сей лист, г. Чередин сказал фельдъегерям:
— ‘Прошу в получении расписаться’.
Когда они расписались, он, вручив им лист, сказал:
— ‘Вы теперь, господа, свободны, вахмистр, выпроводи гг. фельдъегерей и повозки со двора’.
Я также начал откланиваться.
Владимир Михайлович взял меня за руку с важным видом, мерным шагом отвел меня на другой конец комнаты и сказал в полголоса: .
— ‘Вас я не могу и не должен выпустить’.
Меня как снегом осыпало. Я отвечал Чередину:
— Да я не арестант.
‘Я не смею и подумать о сем’, отвечал мне обер-палач, присовокупив весьма не кстати уверение в искреннем его уважении и почтении, ‘да по разуму (особого) повеления, вы должны быть свидетелем экзекуции’.
— Почему, Владимир Михайлович? сказал я,— в повелении сказано: наказать в тайной канцелярии, вы здесь главный начальник, вы и исполняйте повеленное, а я—адъютант фельдмаршала, мне какое до того дело? мне приказано доставить к вам арестантов и передать вам (особое) повеление, я все выполнил, что мне приказано,— и повеление, и арестанты в ваших руках.
— Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?
— Да мне какое дело до наказания?
Чередин возразил мне: ‘молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний, не упрямься, делай, что велят, подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь—при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!’
— ‘Вахмистр, к делу!’
С этим командным словом двое арестантов были привязаны по рукам и по ногам к кольцам, укрепленным винтами к полу, и началась экзекуция. В час времени Чередин так нещадно злополучных наказал, что ни один не мог стоять на ногах! По окончании пытки, Чередин, с веселою миною, с улыбкою сказал мне:
— ‘Прошу доложить его сиятельству, г. генерал-фельдмаршалу, что (особое) повеление исполнено по долгу присяги во всей точности’.
Кто будет читать рассказ мой, да будет совершенно в том уверен, что в нем нет ни на волос поэзии, ни одной черты пристрастия,— что я видел, как понимал, так и передаю.
Я отбыл четырем царям, т. е. находился на службе в четыре царствования. В России это значит четыре века: каждое царствование изменяет быт всего государства во всех отношениях…
Век Екатерины II: непрерывная цепь побед над врагом, до сего страшным в Европе, заставила признать мужество россиян у всех народов, и славе военной, непобедимой армии Екатерины не было равной. Первенство на горизонте политическом: слово повелительницы севера решало судьбу царей и народов! Мудрые и благотворные законы и учреждения водворили в империи благоденствие, спокойствие, уверенность, изобилие и полное, никем, никому пререкаемое, наслаждение плодов труда своего, неприкосновенность собственности, благоразумное и необременительное распоряжение государственных податей приковали сердца подданных Екатерине искреннейшею, чистою и неограниченною любовию. В чертогах богатого и в хижине земледельца Екатерина была равно любима искренно, имя ея произносили с благоговением, называя всегда императрицу: матушка, всемилостивая государыня.
Краткий, но жестокостию незабвенный, период 1796—1801 гг. был ужаснейший ураган, все ниспровергший и обративший все дном вверх.
Век Александра сначала был подобен благотворным лучам солнца, которые, при благорастворении воздуха весной, все в природе согревают, живят и оплодотворяют, но средина его века была темна, не ознаменована твердостью духа, непостоянство и малодушие, казалось, были соврожденными его качествами! Вдруг, неожиданно, к удивлению целого света, после унизительного и постыдного покорства, как бы пробужденный силою электризма от дремоты, Александр явил себя непоколебимым и решился быть или не быть! С помощью Божиею одолел притеснителя, свергнул иго рабства, тяготившее народы Европы, восстановил царей и царства, и впал попрежнему в дремоту и бездействие.
История — неумолимый судия событий — на странице (начала царствования Александра Павловича) сыщет еще к смягчению, к снисхождению относительно его личности достаточно основательных доказательств….. Но став царем, судиею посреди царей, Александр предался (апатии) и вверил правление обширнейшого своего государства Аракчееву, человеку-невежде, дышащему злобою и ненавистию, котораго, кроме гнуснейших льстецов, никто терпеть не мог, не произносил без презрения имя его. Народ, да и во всех сословиях общества, Аракчеева называли змеем-горынычем! В извинение сего ни слов, ни доказательств не сыщется.
Я живу (1848 г.) с пятым поколением, вижу шестое приближающимся к совершеннолетию, перемены или, лучше сказать, превращения, совершившиеся в течении сего времени, весь быт и характер во всех орбитах сословия до того исказили, испровергли, изуродовали, что уже черты нет быта русского! Мне приходит нередко в мысли, что я чужеземец в моем отечестве. Ныне славнейший геометр не произведет верного или вовсе никакого измерения, починного пункта нет! Все зыблется, трясется и изменяется, потому что нет положительно определенного пункта, с которого смотрели бы на предметы и действия. Благодарение не знаю чему или кому, ныне все смотрят на предметы и действия с разных пунктов, т. е. каждый по произволу смотрит на предмет! Таким образом общество существовать благоденственно не может. Условия органические, непреложные всенепременно должны быть всеми в обществе исполняемы, без этого не будет возможно различить черного от белого. Если в настоящее время мы еще не в сем положении, то шестое поколение, коли Бог благословит мне видеть его совершеннолетие, добьется премудрости—не знать различия между тем, что черно и что бело!
Видим — во всех браздах правления стремятся все подчинить единообразию. Эта система противуестественна: известно, природа не имеет ничего единообразного, две капли воды не единообразны, хотя исходят из одного источника, ниспадают чрез одно отверстие. В действиях механических человека единообразие приносит пользу и удобства, и то не во всех случаях. От ноги раз два!— весьма полезно, потребно и благовидно, потому что это действие есть просто механическое, не терпит и не должно допускать на соображения и, кольми паче, рассуждения. Есть даже механические действия, которые не терпят единообразия, не могут быть исполнены или причиняют вред, будучи подчинены неуклонно системе единообразия.
Фельдмаршал граф Иван Васильевич Гудович, проживая в прекрасном, богатом своем имении Чечельнике и занимаясь непосредственно сам сельским хозяйством, по привычке в продолжение десятков лет видет несколько тысяч человек действующих, движущихся единообразно по данному знаку, приказал косить траву на обширных степях своего имения по флигельману, как солдаты во фронте исполняют по знаку флигельмана приемы ружья, повороты. Фельдмаршал любил деятельность, долговременное его прохождение на службе образовало в нем необходимую потребность деятельности, граф не считал никакого занятия унизительным, недостойным внимания, его сият—во изволил сам определить размер косцов одному от другого, выравнятъ линию косцов, а на малороссийском диалекте косарей, и началось кошение травы по флигельману, ряды подрезанной травы ложились, как по веревке, в прямой линии, да косари зацепляли косами друг друга по ногам. Граф долго изволил заниматься введением единообразия травокошения, но дело не шло, как хотелось графу, после каждого укоса по дюжине и более бывало косарей с подрезанными ногами. К счастию косарей, граф был призван принять начальство над войском и краем в Закавказье, его сият—во, с его железною волею, не отстал бы от системы единообразия травокошения и, наконец, был бы принужден выстроить пространную больницу для изуродованных косарей.
При единообразии нет места соревнованию, нет места действию ума, нет рассуждения! Силу духа, исшедшую от Бога, остановить в действиях никакая сила не может! Одна вера в Бога и Его святой закон может эту силу поставить в пределах пути, указанного ей Богочеловеком! Не делай того другому, чего не хочешь, чтобы тебе то делали.
О несчастном, но невинном пасторе.
Я, если не полные шесть веков, то, конечно, близко того, дворянин русский, люблю без ограничения Русь, мою родину, монархизм есть моя природа, он мне соврожден, я не могу отделиться от него, люблю Русь, но не менее люблю правду. Слушание, в продолжение без малого семи годов, разнокалиберных ермолифий (умствование) в Германии не разъединило меня с Русью, научило меня понимать человека, знать его назначение и действовать правомерно, беспристрастно.
Благодарю Бога, подавшего мне случай сесть на скамью студента в Геттингенском университете, в 25 лет от рождения моего, а не в шестнадцать, и после того, как говорится, когда я уже, предварительно сему событию, прошел сквозь огнь и воду. Сословие дворян остзейских губерний, т. е. Лифляндии, Эстляндии и Курляндии, несравненно стоит выше в образовании сословия дворян русских (1848 г.). Лучшие офицеры российской армии—дворяне упомянутых остзейских губерний (!?), все они получили образование в дерптском и заграничных университетах, следовательно, образование в кадетских корпусах не достигает цели своего назначения, когда получившие образование в университетах стоят не только на одной линии с получившими образование в училище, которого цель есть приуготовлять молодых людей на военное поприще, стоят на службе выше их. Остзейские дворяне сохранили в себе дух и быт предков своих рыцарей, они, исполнив обязанность дворянина, прослужив несколько лет, возвращаются доживать дни в поместья свои, занимаясь прилежно устройством хозяйства в летние месяцы, они не хотели проводить в праздности суровое и жестокое время зимы, хотели обогащать ум познаниями полезными, идти с веком, не отставать, проживая в своем замке. Не знаю имени почтенного дворянина, подавшего мысль завесть во многих кирхшпилях (кирхшпиль—приход, а слово в слово — шпиль церковный) библиотеки, для сего дворяне, по взаимному согласию, определили отделять ежегодно из доходов своих по несколько талеров. Хранение книг, порядок выдачи книг для чтения из библиотек и самое приобретение оных, выбор и выписку из заграницы вверили сельским священникам, т. е. пасторам кирхшпиля. . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В пасторе лютеранском вы видите человека образованного, человека высокой учености и примерного благонравия, его всегда принимают с отличным уважением в лучшем обществе, пастор всегдашний собеседник дворянина. У нас сельский поп в обществе дворянского сословия принимается по долгу его звания, для исправления треб в дни праздничные со крестом и священною водою, он никогда не бывает собеседником дворянину {Писано в 1848 году. Ред.}. У дворян молодых, даже и пожилых, беловолосых, сельский поп занимает (неподобающее для духовного лица место)…… Духовенство составляет в России особенную касту: нельзя, не будучи духовного происхождения, быть попом, диаконом, даже церковнослужителем, и как все белое духовенство безусловно подчинено епархиальному apxиepeю, который сам не может достигнуть сана архиерейского не быв отраслью духовной касты, но к удивлению всегда (??) бывает суровым притеснителем (?) попов {Все это относится к давно прошедшему времени, все это изменилось, и указываемые здесь злоупотребления, конечно, давно уже не имеют места. Ред.}………………….. Судите же — каковы были попы (в начале XIX века). Александр Павлович пожелал облагородить, возвысить сан священника, и обратил внимание на преобразование епархиальных семинарий, намерение высокое, благоразумно соображенное с целью иметь образованных священников, первых и прямых образователей народа, научителей закона Божия, блюстителей чистоты веры и примера нравственности,— да чем начали преобразование? Семинаристы до преобразования были одеты в длинные свиты, какие еще видим на послушниках. Длинно растили волосы на голове, они готовили себя поступить служению церкви. Семинаристам обрезали волосы на военный манер, одели в сюртуки, а студентов во фраки и, в дополнение сей беды, предоставили им, по окончании курса в духовной академии, выходить в светское звание. Большая часть студентов академии, лучших, перешли в светское звание и поступили на службу по гражданскому ведомству, второстепенные, одаренные посредственно силою рассудка, по снятии с них вывески, т. е. длиннополой свиты, и обстрижении волос, которые их уклоняли, удерживали от кутежей, ринулись в трактиры {Вновь повторяем, что все эти замечания относятся к давно прошедшей старине, к началу XIX в., да и то сильно преувеличены.}……
Но я обещал рассказать о несчастном пасторе (Зейдере) {Мы приводим здесь этот рассказ о страданиях известного пастора Зейдера — потому, чтоб показать — в каком виде этот рассказ сохранился в памяти его современников, но весь этот эпизод известен читателям ‘Русской Старине’ во всех подробностях, так как был уже напечатан нами по подлинным документам и по запискам самого страдальца пастора Зейдера. См. ‘Русскую Старину’ изд. 1878 г., том ХХI, стр. 463—490, том XXII, стр. 117—156, изд. 1879 г., том ХХIV, стр. 148—149, изд. 1882 г., том XXXIII, стр. 206-211 и проч. Ред.}.
Император Павел повелел определить цензора книг в Риге, должно понимать — для просмотрения и разбора книг, привозимых из заграницы, эта мира весьма благоразумная: сочинение развратного, злого человека более причинит в государстве вреда, нежели 500 тыс. войска вторгнувшагося врага в пределы. Наполеон привел в Россию 600 тыс. воинов, где они Большая (часть), нет, почти все приведенные 600 тыс. человек оставили кости свои на земли русской, а видим-ли ныне следы сего нашествия двунадесяти язык? Не век прошел после сего события, только 37 лет! (писано в 1848 г.).
Цензором в Риге был определен г. Туманский. Как в эту эпоху из заграницы не привозили, или и привозили, да мало, книг в Poccию, а г. Туманский хотел отличиться деятельностью, усердием, заработать награждение производством в высший чин или получить орден,— кинулся рыть и пересматривать библиотеки при кирхшпилях, по прошествии нескольких месяцев осмотра книг в библиотеках, он нашел какую-то книгу запрещенную, которая была в библиотеке с давнего времени, напечатанную на французском языке и которую едва ли кто читал или очень немногие в обществе содержателей библиотеки. В Остзейских губерниях дворяне говорят и читают на немецком диалекте. Г. Туманский начал тормошить почтенного пастора (Зейдера) опросами, запросами — кто книгу выписал? как она поступила в библиотеку? кто брал ее для чтения? забросал пастора кучею запросов, писанных на русском языке и в надлежащей форме. Пастор не знал русского языка, не мог удовлетворить требования ревностного цензора. Г. Туманский молчание пастора счел пренебрежением и ослушанием (особому) повелению,— донес в Петербург, пастора привезли в столицу, генерал-прокурор сената, Петр Хрисанфович Обольянинов, объявил указ, повелевающий пастора (Зейдера), наказав нещадно кнутом, предать суду по законам в уголовной палате. Чего же еще хотели?…
Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Русская старина, 1885. — Т. 48. — No 12. — С. 473-486.