ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.
ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.
(Неизданные историческіе документы).
ВМСТО ПРЕДИСЛОВІЯ 1).
О. Смирнова.
‘Сверный Встникъ’, No 1, 1893
Записки, Смирнова-Россет Александра Осиповна, Год: 1893
Время на прочтение: 38 минут(ы)
1) Предисловіе это написано Ольгой Николаевной Смирновой, дочерью Александры Осиповны Смирновой, живущей, какъ мы уже сообщали, въ Париж. Какъ увидитъ ниже читатель, въ памяти О. Н. Смирновой сохранилось множество въ высшей степени драгоцнныхъ матеріаловъ, проливающихъ свтъ на эпоху высшаго расцвта русской поэтической и художественной литературы. Личныя впечатлнія, перенесенныя на бумагу сильнымъ и смлымъ перомъ О. Н. Смирновой, хорошо оттняютъ нкоторыя важныя историко-литературныя обстоятельства, не получившія до настоящаго времени полнаго и всесторонняго объясненія въ нашей журналистик. Въ предисловіи читатель найдетъ отраженіе цльнаго философскаго и эстетическаго міросозерцанія, сложившагося на прочныхъ основаніяхъ огромнаго научнаго и литературнаго образованія и самаго широкаго знакомства съ разнообразными вопросами умственной и политической исторіи Россіи и другихъ европейскихъ государствъ. По пестрот и разнообразію своего содержанія, это предисловіе является естественнымъ преддверіемъ къ запискамъ А. О. Смирновой, въ которыхъ дйствуетъ такое множество живыхъ фигуръ, то вырзанныхъ яркимъ рзцомъ въ характеристикахъ автора, то обрисовывающихся въ ихъ собственныхъ словахъ, въ разные моменты жизни и при различныхъ обстоятельствахъ. По замыслу и исполненію оба документа составляютъ одно органическое цлое, одинаково важное во всхъ своихъ частяхъ, одинаково любопытное для всхъ, интересующихся тмъ живымъ броженіемъ мысли, которое создало лучшихъ представителей русской литературы. Прим. ред.
Я извлекла изъ записокъ моей матери только то, что иметъ историческое или литературное значеніе, и то, что она уполномочила меня рано или поздно напечатать. Потребовалось не мало труда и терпнія, чтобы привести въ систему отдльные листки и собрать замтки, разбросанныя въ альбомахъ рядомъ со стихами, рисунками, засушенными цвтами, или въ записныхъ книжкахъ, рядомъ съ извлеченіями изъ прочитанныхъ книгъ. Эта работа взяла у меня не мало времени. Я ничего не исправляла, ничего не измняла. Моя мать, записывая то, что поражало ее, не думала о потомств, и не заботилась ни о слог, ни о форм. Даже въ обычномъ смысл слова это не дневникъ, не записки, а просто записная книга. Дйствительность здсь взята живьемъ,— вотъ почему можетъ быть эти замтки такъ жизненны. Встрчаются разговоры между нсколькими лицами въ форм діалога. Это мн показалось оригинальнымъ, я такъ и сохранила ихъ. У моей матери былъ умъ юмористическій и даже сатирическій и она писала безъ стсненій, но если въ ея запискахъ искать сплетенъ, скандальной хроники, двусмысленныхъ разсказовъ, то придется разочароваться, она никогда не интересовалась ими и, не признавая за ними никакого историческаго значенія, даже не записывала ихъ. Изъ свтской жизни она отмчала только то, что имло историческое, литературное или политическое значеніе, или то, что рисовало нравы эпохи, какъ представляющіе тоже историческій интересъ.
Привычку вести дневникъ моя мать сохранила со временъ института. Императрица Марія едоровна сама вела дневникъ и боле способнымъ институткамъ совтовала длать тоже самое. Я нашла нсколько страницъ изъ этого юношескаго дневника матери, которыя были переписаны но совту Пушкина, въ нихъ говорится о наводненіи 1824 года, о посщеніи института пвицей Каталани, о 14 декабря 1825 года и о смерти Императора Александра I. Эти страницы переписаны тогда, когда моя мать была еще фрейлиной.
Итакъ, не надо разсчитывать на дневникъ въ обычномъ смысл этого слова и въ хронологическомъ порядк. Мать записывала съ пылу то, что ее поражало. Въ одномъ мст есть разговоръ съ Пушкинымъ по этому поводу: онъ далъ ей совтъ какъ писать, совтъ, которому она послдовала и передала мн, когда я была еще совсмъ молодая. Я также послдовала этому совту и это мн принесло большую пользу: я сохранила, такимъ образомъ, разсказы моей матери, ея разговоры, историческія и литературныя подробности. Иногда на тетради помченъ извстный годъ, но въ той же тетради помщаются и замтки, относящіяся къ слдующему году. Иногда надписанъ какой-нибудь день недли или мсяца. По хронологіи никакой. Только по указаніямъ на извстныя мн событія изъ политики или изъ свтской жизни, я могла опредлить эпоху, но, приводя въ порядокъ то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологическаго порядка. Не числа важны въ этихъ торопливыхъ, краткихъ замткахъ. Интересны подробные діалоги, интересно живое отраженіе эпохи, двора, салона Карамзина, свтскаго кружка, гд вращались Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Вяземскій — все, что мыслило и писало въ Россіи, интересны отношенія Государя, Императрицы и Великаго Князя Михаила Павловича къ этому кружку, гд былъ принятъ и юноша-Гоголь, гд онъ началъ свою литературную карьеру.
Самое любопытное въ замткахъ, безъ сомннія, то, что касается разговоровъ Императора съ Пушкинымъ, котораго онъ еще въ 1826 г., въ разговор съ гр. Блудовымъ, назвалъ самымъ замчательнымъ человкомъ въ Россіи. Поэтъ, по желанію Государя, давалъ ему на просмотръ свои стихи. Мать отдала Ивану Сергевичу Аксакову одинъ изъ конвертовъ, въ которомъ Государь пересылалъ ей стихи Пушкина. На этомъ конверт надписано: ‘Александр Осиповн Россетъ, отъ Государя, для Александра Сергевича Пушкина’. Дло идетъ о Граф Нулин и, значитъ, относится къ 1829 году. На этой-то рукописи Государь исправилъ одинъ стихъ, поставивъ слово будильникъ вмсто другого, звукъ, рима, число слоговъ оставлены т-же. Пушкинъ былъ въ восторг. Впрочемъ, вс поправки Государя свидтельствуютъ о его опредленномъ вкус и критическомъ чуть. Эта сторона характера Николая Павловича мало извстна и еще недостаточно оцнена.
Поэтъ передавалъ свои разговоры съ Государемъ моей матери. Одно замчаніе и совтъ Государя Пушкину очень типичны. Пушкинъ счелъ долгомъ сказать Императору, что онъ записываетъ вс разговоры съ нимъ, но передъ смертью солжетъ все. Государь отвтилъ ему: ‘Ты гораздо моложе меня, ты переживешь меня, но все-таки спасибо’.
Моя мать узнала потомъ отъ доктора Даля, что Пушкинъ, умирая, заставилъ его сжечь какой-то большой, запечатанный конвертъ. Мать предполагала, что это были именно вышеупомянутыя разговоры. Она сама также поступила и сожгла много писемъ, довренныхъ ея честности, ея такту и сдержанности. И я буду врна ея завту относительно всего, что посл нея осталось въ мое распоряженіе, т. е. опубликую только т изъ хранящихся у меня документовъ, обнародованіе которыхъ не могло-бы прямо противорчить желанію ихъ авторовъ. Но архивъ, доставшійся мн отъ матери и увеличившійся еще моей собственной перепиской со многими историческими личностями, очень обширенъ, и я еще не успла, какъ слдуетъ, воспользоваться имъ для разъясненія многихъ историко-литературныхъ вопросовъ, до сихъ поръ совершенно неясныхъ публик и часто очень превратно освщаемыхъ нашими изслдователями. Если я не успю напечатать всего, что можетъ быть опубликовано, я поручу это другимъ, а все, что иметъ литературный и историческій интересъ, поступитъ въ музеи, въ музей я отдамъ и портретъ Гоголя отъ 1839 или 40 года и акварель Жуковскаго. (Второй экземпляръ этой акварели хранится у сына Жуковскаго, которому я передала и единственную картину, написанную масляными красками его отцемъ. На картин изображены два капуцина на террас монастыря въ Альбано передъ Сарактой. Въ 1883 году, въ столтнюю годовщину Жуковскаго, я была въ Петербург и выставила эту картину).
У моей матери было несравненно больше бумагъ и автографовъ, чмъ то, что осталось теперь. Очень многое у нея разобрали — для прочтенія, чтобы никогда потомъ не отдать. Не мало зачитано книгъ, съ посвященіями авторовъ. (Должно быть страсть къ автографамъ была непреодолима!). Вотъ почему мать совтовала мн никому не доврять ни автографовъ, ни ея собственноручныхъ записокъ и опытъ показалъ мн на сколько мудръ былъ ея совтъ. Да никто и не могъ бы разобраться въ ея запискахъ, не нашелъ бы нити въ ея тетрадкахъ, гд рядомъ съ рисунками, засушенными цвтами (мать очень любила ботанику), съ переписанными стихами и выписками изъ книгъ разбросаны эти замтки. Он написаны по-французски, иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изрченіе по-нмецки, по-англійски, по-итальянски.
Моя мать могла-бы изъ подобныхъ замтокъ составить цлую книгу, прибавивъ схода и свои воспоминанія. Но она не ршалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. ‘Это будетъ слишкомъ долго и утомительно, сказала она мн. Я не въ силахъ хорошо написать книгу. Ты записала все, что ты слышала съ дтства и можешь когда-нибудь позабавиться и издать все это, воспользовавшись моими записками’.
Еще при жизни моей матери я стала приводить въ порядокъ ея бумаги. На основаніи этихъ бумагъ можно было-бы весьма живо воспроизвести всю ея жизнь, полную самаго глубокаго историческаго и общественнаго интереса. Она вышла изъ института тотчасъ посл восшествія на престолъ Николая Павловича, въ март 1826 г. Александровскій періодъ исторіи кончался — это сказывалось во всхъ сферахъ жизни: въ обществ, въ литератур, во всхъ понятіяхъ и отношеніяхъ. Начиналась новая, молодая Россія — пушкинская эпоха въ русской мысли и переходное состояніе въ правительственныхъ сферахъ до крымской войны. И вся эта жизнь развертывалась на глазахъ моей матери. Она пережила также и вторую новую Россію — Россію преобразованій, эмансипаціи, весь новый строй русской жизни и мысли, тургеневскую эпоху въ литератур, и все это горячее время государственной дятельности, возрожденія новыхъ силъ нашей народной жизни. Вс общественные дятеля 60-хъ годовъ точно также были близки къ ней. Въ ея гостиной въ 60-мъ году собирались Самарянъ, Черкасскій, Милютинъ и другія. Ея личность иметъ значеніе именно потому, что она прожила всю жизнь съ людьми, оказавшими на Россію огромное нравственное вліяніе, и ея біографія была-бы отраженіемъ жизни русскаго общества въ теченіе цлаго полувка и притомъ въ самые захватывающіе моменты.
Въ Петербург я видлась съ Б. М. Маркевичемъ. Онъ зналъ мою мать съ юности, такъ какъ былъ очень друженъ съ ея своднымъ братомъ, Львомъ Арнольди. Маркевичъ всегда восхищался моей матерью. Онъ предложилъ мн, сейчасъ-же по окончаніи послдняго романа, приступить къ составленію ея біографіи. Я должна была собрать матеріалы. Сотрудничество Маркевича, я думаю, было бы мн очень полезно: онъ такъ живо помнилъ прошлое. Кром того онъ былъ друженъ съ другомъ моей матери, графомъ Алексемъ Толстымъ, жившимъ въ Калуг, когда мой отецъ былъ тамъ губернаторомъ. Болзнь Б. М. Маркевича и его смерть пріостановили появленіе біографіи матери (1884 г.). Затмъ въ продолженіе трехъ лтъ у меня были другія дла и я серьезно заболла. Но когда я получила изъ Лондона ящики съ письмами, тетрадями и бумагами — я ршила приняться за работу {Замтки и письма, изъ которыхъ я заимствую весь матеріалъ, сохранялись долгіе годы въ Лондон и Дрезден, они были отданы мн только въ 1886 году, а нкоторыя въ 1887-мъ, посл смерти моей гувернантки миссъ Овербекъ. Мать моя умерла въ 1882 г. Имя миссъ Овербекъ часто встрчается въ переписк моей матери съ Гоголемъ. Она мн завщала свои записки, всю переписку съ моими родителями и дпевинкъ, который меня заставляли вести съ шести лтъ до восемнадцати.}. Она пострадала отчасти отъ моего плохого здоровья, отчасти-же отъ того, что я слишкомъ медленно исполняла ее, такъ какъ у меня были и другія занятія.
Тмъ временемъ, до приведенія въ порядокъ нын обнародуемыхъ Записокъ моей матери, я ршилась напечатать часть ея корреспонденціи съ разными лицами. ‘Русскій Архивъ’ напечаталъ нсколько писемъ ввренныхъ его редактору. Въ 1888 году ‘Русская Старина’ стала печатать письма моей матери къ Гоголю, но Семевскій вдругъ, не знаю почему, прекратилъ ихъ печатаніе — прекратилъ безъ моего вдома. Оно возобновилось только въ 1890 году {Это именно т письма, которыя Кулишъ отдалъ въ Пражскій музей, безъ разрѣ,шенія моей матери, онъ не имлъ никакого права распоряжаться ими. В. И. Шенрокъ отыскалъ ихъ въ Праг и меня объ этомъ увдомилъ. Мать спрашивала эти письма назадъ и думала, что семья Гоголя сожгла ихъ. Ей не сказали, что они у Кулиша, а онъ не отдалъ ихъ. У него-же должно было быть ихъ гораздо больше, такъ какъ переписка матери съ Гоголемъ шла съ самой смерти Пушкина. Даже письма моего отца къ Гоголю и отвты послдняго пропали.}.
Марья едоровна Соллогубъ, съ честностью, отличавшей всегда семью Самариныхъ, отдала мн въ 1882 году письма моей матери къ Юрію едоровичу (онъ, какъ и Ив. С. Аксаковъ, былъ ея врнымъ, преданнымъ другомъ и искреннимъ почитателемъ съ 1845 года). Я передала въ 1882 г. Самаринымъ очень интересныя письма Юрія едоровича и, кажется, что нкоторыя изъ нихъ были напечатаны. Я хочу опубликовать переписку моей матери съ Самаринымъ, въ особенности письма, написанныя въ пору крымской войны и во время ея путешествія по Италіи и Англіи. Мать съ 1846 года переписывалась, если не считать Гоголя,— больше всего съ Самаринымъ.
У меня хранятся и письма матери къ моему отцу, въ 1848 и 1849 г. Они очень замчательны, въ нихъ говорится о петрашевцахъ, объ арест Самарина и Ив. С. Аксакова, о посщеніи моей матери Государемъ и В. К. Михаиломъ Павловичемъ. Въ письмахъ моего отца описываются Калуга, холера, страхъ пожаровъ (Орелъ тогда выгорлъ) и мнніе моего отца объ этихъ пожарахъ: ‘Сивуха, пьянство, ничего политическаго, а когда поджоги — это поджигаютъ воры и бродяги, они грабятъ во время пожаровъ’. Отецъ веллъ запереть кабаки, забрать бродягъ, очень многихъ засадилъ въ острогъ, заставилъ ихъ работать, какъ кантонистовъ, и одлъ всхъ на свои счетъ. Т, которые вели себя хорошо, были выпущены и отправлены на родину, калужскимъ же была роздана работа. Эти здравомыслящія мры моего отца вызвали доносъ на него. Его обвинили въ превышеніи власти и произвол. Но когда холера прекратилась и паника прошла, калужскіе купцы, мщане и домовладльцы явились къ отцу благодарить его за энергію. Въ город было мало пожаровъ и только два поджога, но деревень сгорло много. Холера въ Калуг была ужасная, смертность огромная, особенно между бродягами и пьяницами. Въ этихъ письмахъ есть цлый рядъ историческихъ фактовъ, которые не найдешь въ архивахъ, есть изображеніе провинціи и столицъ въ 1848—1849 году и даже такія подробности о петрашевцахъ, которыхъ нтъ въ книг Майкова о Достоевскомъ. Рано или поздно, я могу дать въ печать эти подробности, а также и многое другое: мнніе Государя относительно декабристовъ, все, что Государь говорилъ о крпостномъ прав, которое такъ тяготило его, о нкоторыхъ англійскихъ политическихъ дятеляхъ, о февральской революціи 1848 года, объ іюньскихъ дняхъ, о роли Самарина.
Когда, въ 1888 г., Анна едоровна Аксакова напечатала первый томъ переписки мужа, она попросила меня отдать ей для слдующихъ томовъ вс, сохранившіяся у меня письма Ивана Сергевича. Но она умерла въ 1889 г. и письма остались у меня, такъ какъ третій томъ еще не былъ выпущенъ.
Она поощряла меня въ моей работ по изслдованіямъ моего архива и совтовала мн писать. Предупреждая, что юныя сужденія ея мужа о моей матери, чередованіе восхищенія съ разочарованіемъ, должны вызвать во мн только улыбку, она писала мн: ‘Я надюсь, что нкоторыя письма не покажутся вамъ несправедливыми, мой дорогой другъ: вы знали моего мужа съ дтства, знали и живость его чувствъ’. Я отвтила: ‘Надо все печатать, они мн кажутся типичными для Ивана Сергевича, да и знаменитые стихи уже появились {См. Предисловіе редакціи къ Запискамъ: ‘Свера. Встн.’, январь, стр. 234.}. Если когда-нибудь два неподкупныхъ и независимо прямыхъ человка оцнили другъ друга, то это были моя мать и Иванъ Сергевичъ. Онъ — единственный — написалъ о ней въ 1882 году, онъ одинъ такъ всесторонне понималъ и зналъ ее посл сорока лтъ врной дружбы, не смотря на былыя размолвки’ {И. С. Аксаковъ остался одинъ изъ стараго кружка славянофиловъ и, былъ на похоронахъ матери. Онъ сохранилъ къ ней неизмнную преданность и искреннее восхищеніе ею.}.
Посл появленія въ свтъ первыхъ томовъ ‘Переписки И. С. Аксакова’, я получила слдующее письмо Анны едоровны:
‘Дорогая Ольга, все, что вы говорите въ вашемъ письм о первыхъ письмахъ, доставило мн большое удовольствіе. Пишите воспоминанія, вамъ помогутъ и ваша память, и замтки, которыя вы уже такъ давно пишете. Вы жили съ вашей матерью въ такомъ постоянномъ, духовномъ общеніи. Мы, послдніе обломки великой и поэтической эпохи въ Россіи, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человчества вообще и Россіи въ частности,— мы обязаны завщать и передать мысли и работу этой эпохи будущимъ поколніямъ, тмъ, которыя будутъ мыслить и чувствовать, посл того какъ современное поколніе истощитъ всю низменность и пошлость, составляющія теперь ея хлбъ насущный. Христосъ съ тобой, Анна!’ {‘Ma chre Olga, votre lettre m’а fait plaisir par tout ce que vous me dites des 1-ers sol. Ecrivez vos souvenirs, votre mmoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues annes, vous, qui avez vcu avec votre mè,re dans cette constante intimit intellectuelle. C’est nous, derniers dbris d’une grande et potique poque en Russie, d’une poque o les gens pensaient et sentaient et se proccupaient des grands problè,mes de l’Humanit en gnral et de la Russie en particulier, de lguer et de transmettre la pense et le travail de cette poque des gnrations venir, qui penseront et sentiront, aprè,s que la gnration actuelle aura puise le terre terre et la banalit qui est le pain quotidien dont elle se nourrit.}.
И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящіеся у меня документы, занося на бумагу свои собственныя воспоминанія и мысли.
Во всемъ, что я сдлала — я была простымъ отголоскомъ того прошлаго, въ которомъ прошли и мое дтство, и моя юность и моя молодость. Я — эхо голосовъ изъ могилъ, голосовъ дорогихъ мн людей, хотя нкоторыхъ я и не знала: Пушкина, Лермонтова. Жуковскаго я видла, когда была еще очень мала, онъ не вернулся, въ Россію къ своему юбилею, вмсто него прибыла ‘Одиссея’ {Онъ прислалъ одинъ экземпляръ моей матери, въ 1847 году было напечатано его письмо къ Плетневу, гд онъ спрашиваетъ, что мать думаетъ о его перевод, такъ какъ она ничего ему объ этомъ не написала. Это было посл рожденія моего брата, мать была очень больна тогда и проболла цлыхъ два года. Жуковскій шутилъ и спрашивалъ, не приказала-ли А. О. своему лакею вымести его ‘Одиссею’ изъ ея салона, и т. д. (См. соч. Плетнева, изд. Я. К. Гротомъ).}.
Я помню Жуковскаго во Франкфурт. Онъ разсказывалъ мн сказки въ саду дома Реіітерна, въ Саксенгаузен. Жуковскій казался мн очень высокимъ, очень полнымъ, добрымъ, такимъ веселымъ! Странная вещь — воспоминанія дтства: почему одни обстоятельства такъ поражаютъ, а другія исчезаютъ какъ во сн. Быть можетъ въ памяти дтей остается то, что для нихъ ново. Такимъ образомъ въ эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурт, чтобы видться съ Жуковскимъ (тамъ былъ и Гоголь), кром жены Жуковскаго, сестры ея Міи Рейтернъ, поразившихъ меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, а помню больше всего ихъ собаку, помню какъ она глотала вишни и какъ Жуковскій заставлялъ ее плясать. Гоголь, котораго я встрчала безпрестанно въ Рим, въ Ницц, въ Баден, былъ для меня свой человкъ и считался у насъ обычнымъ явленіемъ. Я помню, что мы съ сестрою, съ которой были приблизительно однихъ лтъ и вмст учились, находили Жуковскаго пріятнымъ, веселымъ и ласковымъ. Гоголь также намъ казался веселымъ, такъ какъ часто шутилъ съ нами {Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть къ Гоголю въ Рим, и онъ игралъ съ нею. И поздне въ Ковягахъ они находились въ такой-же дружб, такъ что она оскорблялась если онъ не обращалъ на нее вниманія и она серьезно говорила моей матери: ‘Гоголь измнилъ мн’, тогда моя мать говорила ему: ‘Николай Васильевичъ, моя Надежда Николаевна въ обид, она вами недовольна’, и Гоголь заключалъ съ Надеждой Николаевной миръ. Она питала также большую симпатію къ графу Алексю Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) съ Ю. . Самаринымъ, такъ какъ онъ дразнилъ ее, онъ находилъ забавными ея отвты и видъ достоинства, который она на себя принимала.}. Вообще въ то время онъ еще не былъ такъ нездоровъ, хотя уже въ Рим къ нему привязалась malaria. Посл этого лта, проведеннаго имъ въ Германіи, при возвращеніи въ Римъ, съ нимъ сдлались особенно сильные припадки римской лихорадки и тотъ ужаснйшій припадокъ въ Неапол, когда онъ чуть не умеръ и отъ котораго только спасъ его врачъ, отправившій его едва живого моремъ въ Геную. Морская болзнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но съ 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. Съ тхъ поръ онъ подвергался трехдневнымъ лихорадкамъ всякій разъ, какъ попадалъ въ мстность, гд он царятъ. Онъ схватилъ такую лихорадку въ Одесс, возвращаясь изъ Палестины. Припадокъ этой болзни, осложненный гастритомъ и свелъ его. въ могилу. Вначал онъ мало заботился о своей болзни, полагая, что это просто обыкновенный припадокъ трехдневной лихорадки и ограничивался лишь строгой діэтой. Въ то время въ Москв свирпствовалъ злокачественный гастритъ. Отъ него умерла въ томъ-же году одна изъ нашихъ двоюродныхъ сестеръ. Доктора и тутъ, какъ и у Гоголя, не поняли болзни, они ничего не знали о маляріи, между тмъ какъ она, какъ возвратная лихорадка, можетъ съ двухъ припадковъ унести человка.
Я останавливаюсь на этомъ, потому что такъ много говорилось про болзнь Гоголя и о ней распространились самые нелпые слухи. Дошли до того, что увряли, будто бы онъ изъ мистицизма {Пора бы сдать въ архивъ мистицизмъ, какъ способъ смягчать выраженія, изобртенный Блинскимъ ради цензурныхъ соображеній, пора бы вспомнить, что великіе мистики были въ то же время превосходными дятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновеніе изъ священнаго писанія, не только великими святыми, отцами и учеными церкви, но также такими писателями, какъ Паскаль, Данте, Гете, Байронъ, Шекспиръ. Человкъ, написавшій знаменитыя ‘Penses’ (‘мысли’), открывшій законъ атмосферическаго давленія, сдлавшій гигантскій шагъ впередъ въ интегральномъ исчисленіи и въ теоріи вроятностей, былъ вмст съ тмъ величайшимъ французскимъ мистикомъ посл Абеляра, столь же геніальнымъ. Творецъ ‘Божественной комедіи’, энергичный политическій дятель, также, какъ былъ геніальнымъ мистикомъ и Гете. ‘Фаустъ’ несомннно принадлежитъ къ числу мистическихъ твореній, не только въ ‘пролог’, но и въ обихъ частяхъ пьесы. И Байронъ былъ настроенъ мистически: ‘Heaven and Eearth’ и ‘Can’ — произведенія глубоко мистическія. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о См, Петр, чтобы убдиться, насколько этотъ геній былъ религіозенъ, только спиритуалистъ могъ говоритъ въ такихъ выраженіяхъ о Святая Святыхъ, о желаніи предстать передъ лицомъ Бога. Мильтонъ, авторъ ‘Defensio populi’, былъ исполненъ мистицизма, не только не повредившаго, но напротивъ, повліявшаго особенно благопріятно на его геній. То же самое нужно сказать о Шелли и Шекспир. Шекспйръ тоже великій мистикъ. ‘Гамлетъ’, ‘Лиръ’, Макбетъ’, ‘Буря’, ‘Цимбелинъ’ вс безсмертныя созданія его религіознаго генія свидтельствуютъ объ этомъ. Онъ анализируетъ тайны созданія, любви, смерти и ихъ отношеніе къ жизни. Мистики изучаютъ эти явленія, поражая глубиною своихъ психологическихъ наблюденій.
Во всякомъ случа, я не могу признать, что религіозное чувство или мистицизмъ отяготили полетъ человческой мысли или сгубили талантъ, какъ увряютъ относительно Гоголя. Мн кажется, что вс сочиненія Достоевскаго ярко доказываютъ всю неосновательность такого воззрнія.
Я не стану вдаваться въ споры о достоинствахъ и недостаткахъ ‘Переписки съ друзьями’. Мн извстно, что моя мать совтовала повременить ея изданіемъ, потому что Гоголь, живя заграницей, не могъ присмотрться къ эволюціи, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 гг., не зналъ, что Гегель и Прудонъ стали ея пророками посл Шеллинга. Кром того, не мшаетъ принять во вниманіе, что многія изъ писемъ Гоголя служатъ отвтомъ на вапросы другихъ лицъ, письма которыхъ не были приведены въ ‘Переписк’. Нкоторыя изъ писемъ, въ особенности письмо къ графу А. П. Толстому о театр, кажутся мн весьма замчательными. Гоголь оригинально развиваетъ мысль, выраженную Шиллеромъ: ‘Судъ театра начинается тамъ, гд кончается судъ законовъ’. Письмо о ‘существ русской поэзіи’, въ которомъ приведено изрченіе, сказанное Пушкинымъ по поводу Державина: ‘слова поэта суть уже дла его’, и о перевод ‘Одиссеи* Жуковскаго — я считаю также блестящими. Письмо о милостын обращено къ моей матери, это то самое письмо, отъ котораго ‘тошнило’ Базарова (см. ‘Отцы и дти’ Тургенева). Изъ писемъ Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи въ Гогол. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которыхъ онъ сказалъ, что они видятъ каждый только одну сторону зданія, а не все зданіе, въ совокупности, обидлись шибко!
Этого и слдовало ожидать. Перечитывая рзкое письмо Блинскаго къ Гоголю и столь сдержанный отвтъ этого послдняго, нельзя не признать, что авторъ ‘Переписки’ проявилъ въ данномъ случа на дл любовь къ ближнему, о которой проповдывалъ. Его осыпали ругательными письмами, обвинили въ лести правительству), въ томъ, что на устахъ его — ложь (письмо А. С. Аксакова), — и все это обрушилось на него за попытку высказать нсколько истинъ о необходимости индивидуальнаго самосовершенствованія, какъ исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала отъ матери, какъ сильно повліялъ Пушкинъ на складъ воззрній Гоголя. Мн кажется (при изученіи ихъ сочиненій мн всегда бросалось это въ глаза), что вліяніе Пушкина проникло глубоко въ душу Гоголя и всецло охватило ее. Тнь Пушкина даже повліяла на его тсное сближеніе съ моими родителями, Жуковскимъ и Плетневымъ. Это замтно въ запискахъ, относящихся къ 1847 и 1838 гг., въ тхъ мстахъ, гд моя мать говоритъ о трагической смерти поэта.
Припомните стихъ изъ ‘Пророка’ Пушкина:
‘И вырвалъ гршный мой языкъ’…
Гоголь, въ сущности, выразилъ ту же самую мысль, заявивъ, что прежде, чмъ писать, онъ долженъ очиститься, подготовить себя къ своему труду размышленіемъ, молитвою и провркою своей совсти.
Весь ‘Пророкъ’ Пушкина проповдуетъ ту-же идею. Серафимъ касается очей и ушей пророка, открываетъ ему тайны мірозданія и сокровенныя истины, вырываетъ ‘празднословный и лукавый’ языкъ и влагаетъ въ уста ‘жало мудрыя зми’. Вырвавъ изъ груди сердце, ‘ангелъ водвинулъ угль, пылающій огнемъ’, чтобы пророкъ жегъ сердца людей пламенемъ божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорилъ съ моею матерью объ этомъ геніальномъ стихотвореніи. Въ моемъ дневник сохранилось содержаніе моего разговора съ нею по этому поводу. Мать сказала мн: ‘это были любимые стихи Гоголя’. Въ другой разъ она мн сообщила о довольно любопытной бесд Гоголя съ моимъ отцомъ, очень восхищавшимся коротенькимъ стихотвореніемъ Баратынскаго:
Царь небесъ, успокой
Духъ болзненный мой,
Заблужденьямъ земли
Мн забвенье пошли
И на строгій Твой рай
Силу сердцу подай!
Гоголь сказалъ моему отцу, что прежде онъ часто повторялъ эти шесть стиховъ, терзаясь, подобно Баратынскому, и размышляя о значеніи словъ ‘строгій Твой рай’. Но потомъ онъ успокоился и слово строгій перестало смущать его. ‘Меня боле не смущаетъ строгость, — замтилъ Гоголь, — и это вовсе не врное изрченіе и понятіе. Между гршникомъ и строгостью стоитъ Спаситель и животворящій крестъ. Иго Его благо, бремя Его легко’.} уморилъ себя голодомъ! Странное понятіе о религіозности. Все это должно быть еще разъ пересмотрно въ литератур, на основаніи документовъ и показаній знакомыхъ и друзей Гоголя, къ которымъ принадлежала моя мать и вся наша семья. У меня есть дневникъ, который я вела въ то время (мн тоже отдала его миссъ Овербекъ). Я упоминаю въ немъ о Гогол, Алекс Толстомъ, славянофилахъ, Ив. С. Тургенев, о всхъ тхъ, кого я встрчала въ Калуг, въ деревн, въ Москв, въ Петербург у моихъ родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похоронъ, всего того, что я слышала объ арест Ив. С. Тургенева, въ то время, какъ онъ у насъ обдалъ, и комментаріи объ этомъ событіи. Я записала про посщеніе Государемъ моей матери въ самый день, когда Тургенева, былъ отпущенъ на свободу и пришелъ къ намъ обдать, записала даже про разсказъ о кулебяк, которую онъ лъ, когда за нимъ явились изъ III отдленія — и которую моя мать ему потомъ послала въ полицейскій участокъ, записала т шутки, которыми по этому поводу его встртили, когда онъ вернулся къ намъ обдать. Я отмтила въ своемъ дневник много мелкихъ подробностей относительно Гоголя, А. Толстого, Ив. С. Тургенева, славянофиловъ, относительно разговоровъ и чтеній, на которыя я была допущена {Надъ моею привычкою ‘все записывать’ слегка подшучивали. Ю. . Самаринъ особенно часто говаривалъ: ‘О. Н. все пишетъ, пишетъ’. Я какъ-то отвтила ему: ‘только тогда, когда бываетъ интересный разговоръ! Я въ особенности старательно записываю ваши насмшки, чтобы вы, Ю. ., не умерли для печати. То-то выйдетъ язвительная книга! Я отмчаю также остроты . II. Тютчева и князя Вяземскаго, краснорчивыя изобличенія Ив. С. Аксакова и проч.’.}. Я нашла также очень любопытныя замтки миссъ Овербекъ о воспитаніи, потому что ей случалось бесдовать о нашемъ воспитаніи съ Гоголемъ. Онъ прозвалъ ее восьмымъ чудомъ свта, такъ какъ 20 лтъ учительства не убили въ ней ни силы воображенія, ни любви къ прекрасному, къ природ и къ поэзіи. Когда я напечатала въ Nouvelle Revue, въ Париж, два отрывка моихъ воспоминаній, миссъ Овербекъ мн написала: ‘Отчего вы не сообщаете подробностей объ арест Тургенева. Он довольно любопытны’. Я отвчала: ‘Потому, что я разсчитываю современенъ напечатать боле подробныя воспоминанія’. Поэтому то она и завщала мн мой дневникъ и даже свои собственныя замтки, но потребовала передъ смертью довренныя ей письма и бумаги. Она была знакома со всмъ кружкомъ, который собирался у моей матери и даже толковала о воспитаніи съ Жуковскимъ, когда въ 1844 г. моя мать навстила его передъ своимъ возвращеніемъ въ Россію и въ послдній разъ съ нимъ видлась. Я подробно разсказала о томъ, что моя мать передала мн про это послднее свиданіе съ Жуковскимъ {Онъ и Плетневъ были ея первыми и врными литературными друзьями.}.
Я очень жалю, что не сохранилось тетради, гд моя мать описала свое дтство, Одессу, Малороссію и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лореръ, урожд. княжну Циціанову. Впрочемъ, въ записныхъ книжкахъ моей матери встрчаются странички воспоминаній о ея дтств. Вотъ одна изъ такихъ страничекъ:
‘Пушкинъ общалъ мн послать Евгенія Онгина на Кавказъ и въ Одессу. Какъ я желала-бы отправиться туда! Вновь увидать хуторъ моихъ родителей, мое Черное море. Балтійское — кажется мн такимъ безобразнымъ въ сравненіи съ Чернымъ. Если Сверчокъ (Пушкинъ — о прозвищахъ см. ниже) подетъ въ Одессу, то онъ привезетъ мн листья тополя, который посадилъ мой отецъ, когда родился мой братъ Клементій. Я помню Одессу точно сквозь сонъ, помню хуторъ {Купленный докторомъ Гэно, женатымъ на двиц Папандополли, хуторъ Россетъ былъ разрушенъ обваломъ и затмъ перестроенъ. Въ 1867 г. докторъ Гэно, уже раздлившійся, и его жена, подруга дтства моей матери, показали намъ мсто, гд былъ хуторъ Россетъ. Тополь (единственный принявшійся въ Одесс), посаженный кавалеромъ Россетъ, какъ мы узнали, погибъ всего за нсколько лтъ до нашего посщенія.}, герцога {‘Ришелье’.}, Баптиста {Садовникъ моего дда.}, который давалъ мн абрикосовъ, королеву Каролину и ея желтую шаль, маленькихъ Пападополли и Клавдиньку Коблей, съ которою я играла, моего отца, очень блднаго, въ красномъ кресл, мою плачущую мать въ траур, Амалію Ивановну {Это была швейцарка, гувернантка, которую мой ддъ выписалъ изъ Невшатели для своихъ дтей, вотъ почему они такъ скоро выучились говорить по-французски и по-нмецки. Ноя прабабка говорила больше по-грузински и по-малороссійски, чмъ по-русски, такъ какъ до своего прізда въ Новороссійскій край она сперва жила въ Малороссіи.}, мою бонну, — и все это отрывками, безъ всякой связи. О Грамакле {Грамаклея — Водино, малороссійское имніе бабушки моей матери, гд она провела свое дтство.} и бабушк сохранились во мн боле полныя воспоминанія, а также о Малороссіи, когда я жила у Капнистовъ’.
Моя бабушка говорила охотне по-малороссійски, хотя хорошо знала русскій языкъ, говорила по-французски и знала итальянскій языкъ, который въ то время былъ очень распространенъ въ Одесс, какъ въ Левант. Подняни были хохлушки и дти, естественно, говорили на южнорусскомъ нарчіи, и не забыли его. Амалія Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при дтяхъ Россетъ до тхъ поръ, пока мать не увезла ихъ въ Петербургъ. Императрица — мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старшихъ сыновей были помщены въ пажескій корпусъ, два младшіе, до поступленія въ этотъ корпусъ, были поручены ихъ дяд, А. И., и его жен. Затмъ моя бабушка вернулась въ Умань, гд стояла тогда артиллерійская батарея ея второго мужа, генерала Арнольди, отъ котораго она имла много дтей.
Генералъ Арнольди, отецъ, потерялъ ногу подъ Лейпцигомъ, это былъ превосходный военный, но стараго закала, заботившійся о пищ солдатъ, но страшно суровый въ дл дисциплины и очень вспыльчивый. Онъ командовалъ артиллеріею въ Таганрог. Императоръ Александръ I умеръ у него въ дом. Мои дядя, А. И. Арнольди, помнитъ пріздъ Императора, который былъ его крестнымъ отцомъ. Генералъ Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тмъ, что называется ‘крутымъ нравомъ’. Въ минуты раздраженія онъ не стснялся даже съ императоромъ Николаемъ.
Бабушка умерла въ очень молодыхъ лтахъ, отъ родовъ. Амалія Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нея для дтей отъ Арнольди, изъ которыхъ выросли только трое. Старшій, Александръ, одинъ изъ товарищей Лермонтова въ гродненскомъ гусарскомъ полку, уже въ довольно преклонномъ возраст, сдлалъ кампанію въ 1877— 1878 гг., и былъ даже губернаторомъ въ Софіи. Второй изъ сводныхъ братьевъ моей матери, женившійся на В. Д. Свербевой, Левъ Ивановичъ Арнольди, обладалъ поэтическимъ талантомъ, былъ перворазряднымъ чтецомъ и имлъ феноменальную память. Онъ часто жилъ у моихъ родителей, служилъ подъ начальствомъ моего отца въ то же время какъ и И. С. Аксаковъ, онъ часто видалъ Аксаковыхъ въ Москв, такъ какъ они были близки къ семейству Свербевыхъ. Левъ Арнольди умеръ въ молодыхъ лтахъ такъ же, какъ и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замужъ за князя Петра Сергевича Оболенскаго. Ив. Ив. Арнольди, умершій въ отрочеств, былъ блокуръ, высокъ и тонокъ, о немъ можно было сказать: ‘это греческій мальчикъ’. Моя тетка, Анна Ивановна, была портретомъ-контрастомъ моей матери: высокая, смуглая, блдная, персидская красавица, но не обладавшая ни умомъ, ни физіономіей, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась въ полной безпечности и физической, и умственной, въ пассивной кротости и въ большомъ недостатк воли. Впрочемъ, женщина на Кавказ иметъ два тина: типъ пассивный, безпечный и мало одаренный и типъ дятельный, энергичный, интеллигентный.
Я должна сказать, что въ грузинкахъ я замчала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствіе всякаго тщеславія. Гордыя даже до крайности, он не имютъ въ своемъ характер никакой тщеславной мелочности, по крайней мр т изъ нихъ, которыхъ я видла, при великой простот он представляютъ собою то, что он на самомъ дл. Г-жа Барятинская, жившая цлые годы въ этой стран, говорила часто объ этомъ при мн, она говорила даже моей матери: ‘Вы имете въ себ черты лучшей грузинской крови’. Походка В. П. Орбельяни, урожденной княжны Грузинской, ея жесты, интонація въ ея разговор, ея столь просто и величественно религіозный умъ были очень похожи на то, чмъ обладала моя мать.
Любовь къ порядку, къ классической музык и къ работамъ иглой, которыя превосходно выполняла моя мать, перешла къ ней со стороны ея матери, въ которой была кровь Лореровъ съ одной стороны и грузинская кровь Циціановыхъ: кавказскія женщины въ работахъ иглой истинныя художницы. Отъ отца-француза {Мой ддъ, эмигрантъ, кавалеръ Жозефъ де-Россетъ, былъ человкомъ довольно извстнымъ. Онъ служилъ на Дуна подъ начальствомъ Потемкина и Суворова. Потемкинъ представилъ его къ ордену св. Анны и отмтилъ въ приказ по войскамъ ‘за отличіе’, при взятіи Измаила, Суворовъ далъ ему Георгія pа Очаковъ. Поздне онъ командовалъ фрегатомъ ‘Паллада’, затмъ состоялъ начальникомъ гребной флотиліи въ Одесс, комендантомъ порта, завдывалъ таможней и карантиномъ, скончался отъ чрезмрнаго утомленія во время эпидеміи 1813 г. Дятельность французскихъ эмигрантовъ и герцога Ришелье не забыта Одессой, какъ о томъ свидтельствуетъ памятникъ, воздвигнутый герцогу. Имя моего дда, Ос. Ив. Россета, сохранилось, впрочемъ, въ георгіевскомъ зал московскаго Кремля, на плит, на которой выгравированы имена героевъ Измаила и Очакова Въ Одесс О. Ив. Россетъ женился на Н. И. Лореръ, происходившей со стороны матери изъ грузинской фамиліи Циціановыхъ. Лореры были нмцы, хотя французскаго происхожденія. они прибыли въ Голштинію изъ Беарна во время реформаціи и переселились въ Россію при Петр III. Лореры жили нкоторое время въ Малороссіи, они состояли въ родств съ Капнистами и Кудашевыми.
Во время празднованія двадцатипятилтія царствованія Николая Павловича моя мать встртилась во дворц съ другомъ и товарищемъ ея отца по оружію, престарлымъ княземъ Вяземскимъ. Онъ заговорилъ съ нею о кавалер де-Россетъ и разсказалъ ей много интереснаго. Они воспитывались вмст въ генуэзскомъ морскомъ училищ, гд въ числ воспитанниковъ насчитывалось немало французовъ. Вяземскій тсно сошелся съ моимъ ддомъ и убдилъ его принять предложеніе адмирала Рибаса поступить на русскую службу подъ его начальство. Когда вспыхнула революція мой ддъ пожелалъ вернуться во Францію, чтобы оказать помощь своимъ роднымъ. Ему разршили отпускъ. Прибывъ въ Вну, онъ встртился съ находившимся тамъ проздомъ графомъ Ланжерономъ и герцогомъ Ришелье. Ланжеронъ также сражался на Дуна, подъ начальствомъ князя де-Линя. Онъ сталъ уговаривать моего дда:
— Бросьте вашъ сумасбродный планъ! Что за охота вамъ хать на врную смерть, вернитесь лучше въ Россію и продолжайте служить ей. Если васъ убьютъ, вы умрете по крайней мр съ сознаніемъ, что послужили настоящему длу. А тамъ, въ этомъ аду, ваша гибель не принесетъ никакой пользы ни Франціи, ни человчеству! Мой дядя послушался совтовъ Ланжерона и Ришелье и вернулся въ Россію, которой онъ, какъ уже сказано, послужилъ на пол сраженія, за что и былъ вознагражденъ Государемъ. Именно за заслуги моего отца, мать моя и была помщена въ Екатерининскій институтъ Императрицей Маріей еодоровной.
Вс его родственники, жившіе въ Ліон, сложили свои головы во время террора. Родовой замокъ былъ разграбленъ и сожженъ, развалины его находятся въ Франшконтэ, хотя эта линія Россетовъ вела свое происхожденіе изъ Дофинэ. Вс имнія были конфискованы.} перешли къ ней духъ возраженій, вкусъ, критическій смыслъ, ясный и точный стиль, качества сатирическаго ума безъ пересмиванія. Т, которые помнили его еще въ Одесс, говорили намъ, что онъ былъ человкъ очень замчательный, начитанный, степенный, серьезный, отличавшійся рыцарскимъ благородствомъ, дятельный, даже во Франціи моя мать, очень молодая, слышала похвалы его способностямъ и его характеру отъ эмигрантовъ, видвшихъ его въ Одесс и знавшихъ, какимъ уваженіемъ и какою дружбою онъ пользовался со стороны герцога Ришелье съ первой ихъ встрчи.
Моя мать воспитывалась въ Екатерининскомъ институт (девятаго выпуска) и получила второй шифръ. Первый дали М-lle Балугьянской: она была боле способна къ ариметик, къ геометріи и рисованію и у нее былъ отличный голосъ. У моей матери не было никакихъ способностей къ рисованію, что не мшало ей тонко понимать пластическія искусства. Особенно она развила вкусъ и любовь къ искусству, когда вышла замужъ за моего отца, извстнаго знатока искусства и страстнаго любителя живописи, онъ прожилъ много лтъ въ Италіи, гд особенно полюбилъ итальянскую музыку. И музыка была страстью моей матери до самой ея смерти, но только классическая музыка: — итальянская и нмецкая. Она изучила генералъ-басъ и разбирала ноты въ совершенств, такъ, что могла играть livre ouvert фуги Баха и всю классическую нмецкую музыку. Она играла съ Листомъ и очень часто съ княземъ Владиміромъ Одоевскимъ, хотя никогда не была тмъ, что называется пьянисткой-исполнительницей.
Когда моя мать кончала институтъ {Матери моей было въ это время 17 лтъ. Она родилась къ март 1809 г. и вышла изъ института въ март же 1826 г.
Императоръ иногда говорилъ ей:
‘Ал. Ос., я началъ царствовать надъ Россіею не задолго передъ тмъ, какъ вы начали царствовать надъ русскими поэтами. Что касается Императрицы, она царствуетъ надъ сердцами съ тхъ поръ, какъ она пріхала въ Россію’.}, она понравилась молодой Императриц Маріи еодоровн и она захотла взять ее къ своему двору {Ея дебютъ при двор совпадаетъ съ первыми мсяцами царствованія Николая Павловича и Александры еодоровны.}. Въ IX выпуск было три дебютантки. Княжна Стефанія Радзивиллъ, съ которой моя мать была дружна съ семи лтъ: он боле девяти лтъ просидли рядомъ на институтской скамь. Лнивая, оригинальная, пылкая, простодушная и съ благородными порывами — молодая Радзивидъ была любимой подругой моей матери, она со своей стороны платила ей дружбой и полнымъ довріемъ. Императрица ихъ немного баловала, съ дтства зная ихъ и прозвала обихъ двушекъ ‘неразлучными’. Стефанія Радзивиллъ осталась при двор Императрицы. Моя мать дежурила при обоихъ дворахъ. Живя въ Аничковомъ дворц, она иногда здила и въ зимній, лтомъ перезжала въ Павловскъ. Но во время пребыванія царской фамиліи въ Петергоф {Она жила тогда въ коттедж.}, она дежурила при Александр еодоровн. Посл смерти Маріи еодоровны, въ 1828 г., она окончательно перешла къ Александр еодоровн.
Третья дебютантка была Alexandrine Эйлеръ {Она потомъ вышла замужъ за А. Н. Зубова и до самой смерти была искреннимъ другомъ моей матери.}, очень красивая двушка, высокая блондинка, немного холодная, очень способная къ музык и математик. Она была благоразумная, прямая, искренняя, моя матъ подружилась съ ней, и съ баронессой Маріей Дальгеймъ, уже посл своего замужества и посл преждевременной смерти подруги Стефаніи, которая въ 1828 году вышла замужъ за сына знаменитаго графа Витгенштейна {Вс эти подруги моей матери упоминаются въ запискахъ.}.
Стефанія Радзивиллъ была высокая, стройная, очень красивая, граціозная. Мать моя была гораздо меньше ростомъ, брюнетка, съ классическими чертами, съ чудесными глазами, очень черными, эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнемъ, то смотрли смло, серьезно, почти сурово. Многіе признавались мн, что она смущала ихъ своими глазами, своимъ прямымъ, проницательнымъ взглядомъ.
У нея были очаровательные черные, со стальнымъ оттнкомъ, волосы, необыкновенно тонкіе. Она была отлично сложена, но не съ модной точки зрнія {Она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидла туалетъ, тряпки и драгоцнныя украшенія.}, а съ классической. У нея было сложеніе статуи: ноги, затылокъ, форма головы, руки, профиль, непринужденныя движенія, походка — все было классическое. Еще недавно, одна дама, знавшая мою мать съ дтства, говорила мн: ‘Я помню, какъ ея походка поразила меня даже тогда, вдь я была ребенкомъ. У нея были лебединыя движенія и такъ много достоинства въ жестахъ и естественности’.
На портрет, приложенномъ къ этимъ запискамъ, моей матери 18 лтъ. Тогда она только что появилась при двор.
Моя мать явилась ко двору въ март 1826 года и весь этотъ годъ о Пушкин не упоминается. Въ 1827 г. его имя впервые появляется въ записныхъ книжкахъ. По крайней мр, посл коронаціи Государя, моя мать пишетъ: ‘Жуковскій получилъ письмо отъ своего ‘феникса’, ему будетъ разршено жить здсь. Значитъ, я увижу Пушкина. Мн сказали, что онъ будетъ мн антипатиченъ, такъ какъ онъ насмшникъ, злой языкъ, язвительный и особенно смется надъ молодыми двушками. Если онъ будетъ смяться надо мною — пусть!’ {Я сочла нужнымъ помстить въ самомъ предисловіи нсколько замтокъ, относящихся къ 1827 году и одну, которая, должно быть, принадлежитъ къ 1828-му году: моя мать говоритъ здсь о своей встрч съ Пушкинымъ, который съ этого дня занимаетъ большое мсто въ ея замткахъ, что доказываетъ — до какой степени она поняла историческое его значеніе. Замтки, слдующія на предисловіемъ, относятся уже къ боле позднему времени. Замтки 1826 и начала 1827 года не имютъ такого литературнаго интереса и я ихъ выпустила. Все послужило мн для объяснительныхъ примчаній. Если я когда нибудь издамъ разсказы моей матери, то я это сдлаю по моимъ собственнымъ замткамъ, накоплявшимся въ теченіе многихъ лтъ. Я обладаю очень хорошею памятью, но я не довряюсь исключительно ей. Моя мать обладала въ совершенств удивительнымъ даромъ разсказывать. Еще во время моего дтства, отрочества, моей ранней юности она поражала меня, и не одну меня. Я очень рано начала записывать ея разсказы, только что выслушанные. Они близко познакомили меня съ жизнію моей матери съ ея дтскихъ лтъ, съ ея школьными годами, съ ея жизнію при двор.}.
Затмъ идутъ разсказы о пребываніи въ Ревел, о прізд прусскихъ принцевъ и о принцесс Веймарской (Август), о принц Оскар шведскомъ, о брак будущаго императора Вильгельма съ принцессой Августой, о брак принцессы Маріи Виртембергской (племянницы Маріи еодоровны, воспитывавшейся въ Россіи) съ принцемъ Кобургскимъ, о Маріи еодоровн, объ ея смерти, о персидской войн, о войн съ Турціей, большую часть этого я совсмъ пропускаю. А вотъ привожу описаніе первой встрчи съ ‘фениксомъ Жуковскаго’ у Карамзиныхъ {На этомъ вечер танцовали мазурку, а такъ какъ въ 1827 году Карамзины носили еще трауръ, то вечеръ должно быть происходилъ въ 1828 году, замтка не иметъ даты.}.
‘Наконецъ-то я видла ‘язвительнаго’ Пушкина. Я разговаривала съ Р. {Я не назову этого Р. Это былъ москвичъ, одинъ изъ многочисленныхъ поклонниковъ моей матери.}, онъ до смерти надолъ мн и я ушла отъ него въ столовую. Я увидала, что вошелъ незнакомый, молодой человкъ, невысокій, меньше даже брата Клементія {Старшій изъ моихъ дядей, въ сравненіи съ младшими, былъ маленькаго роста.}. Меня поразило то, какъ онъ вошелъ, поразили его непринужденность, оригинальность, развязность, прекрасныя манеры (онъ отлично кланяется). Я спросила у Б. кто это? Онъ мн отвтилъ: ‘Должно быть какой-нибудь москвичъ, потому что я его не знаю’.
Незнакомецъ быстро прошелъ черезъ залу, въ гостиную, гд сидли серьезные люди. Я замтила, что онъ отлично держится, закидываетъ голову назадъ, что у него густые, вьющіеся волосы, но не такіе длинные, какъ у Хомякова, и онъ не такой смуглый, какъ Хомяковъ. Я спросила Софи Карамзину, кто это пришелъ сейчасъ? Она отвтила мн: ‘Маленькій, блдный, курчавый? Значитъ — Пушкинъ’.
Мы ршили, что пора танцовать мазурку, такъ какъ фортепіано уже настроено и С. В. должна пожертвовать собою и играть. Вошла Катерина Андреевна, позвала меня и сказала:
— Представляю вамъ Пушкина, онъ проситъ васъ на мазурку.
Я согласилась. Меня забавляло танцовать съ ‘фениксомъ’. У него голубые глаза съ срымъ оттнкомъ, когда зрачки расширяются, то глаза кажутся черными. Странные глаза: они мняютъ цвтъ, глаза говорящіе. Его волосы вьются, но они не черные и не курчавые. Зубы — поразительной близны и, когда онъ смется, вс они видны. Губы полныя, но не очень толстыя. Въ немъ ничего нтъ негритянскаго. Воображаютъ, что онъ непремнно долженъ походить на негра, потому что его предокъ Ганнибалъ — негръ. (Я видла его портретъ въ Петергоф). Но Ганнибалъ не негръ, а абиссинецъ, у него были правильныя черты, лицо длинное и сухое, выраженіе жесткое, но интеллигентное. Софи Карамзина говорила мн, что Пушкинъ до двнадцати лтъ былъ блондиномъ и потемнлъ уже позже. Его мать блокурая и хотя происходила отъ Ганнибала, но ничмъ не напоминала негритянку. Ея братъ и сестры не брюнеты и не смуглые. У Пушкина прекрасныя руки съ очень тонкими пальцами. Онъ для танцевъ надлъ перчатки. Онъ простой, но элегантный, отлично держитъ себя, танцуетъ дурно, очень дурно и смется, какъ ребенокъ. У него грустная и добрая улыбка, голосъ очень пріятный: въ этомъ голос есть что-то откровенное. Время отъ времени онъ насмшливо улыбается.
Вотъ каковъ Пушкинъ! Онъ началъ съ того, что заявилъ, что танцуетъ плохо. Это оказалось правда. Я предложила ему поболтать вмсто того, чтобы танцовать. Я говорила съ нимъ по-русски, онъ нашелъ, что я очень хорошо говорю по-русски и спросилъ, гд я научилась. Я отвтила: ‘въ институт, у Плетнева. А до семи съ половиной лтъ я говорила по-малороссійски’. Это разсмшило Пушкина’.
Немного позже встрчается слдующая замтка:
‘Пушкинъ поднесъ мн у Карамзиныхъ одну изъ псенъ ‘Евгенія Онгина’. Скоро выйдетъ въ печати еще одна Софи Карамзина передала мн, что Пушкинъ нашелъ меня очень симпатичной, я польщена, такъ какъ и онъ мн нравится. Я нахожу его добрымъ и искреннимъ и онъ не говоритъ мн глупостей на счетъ моихъ глазъ, волосъ и т. д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что не я сдлала себ глаза или носъ!’.
Въ первый разъ, дло касается произведеній Пушкина, когда моя мать разсказываетъ одинъ эпизодъ изъ ея пребыванія въ Петергоф. Мать была дежурная, Государыня писала письма въ дворц — Монплезир, а мать играла съ маленькой в. княжной Александрой, которая была очень привязана къ ней.
Молодая двушка и ребенокъ стали, шутя, бросать розы въ красивый фонтанъ передъ дворцомъ Монилезиръ. Мать начала декламировать стихи Пушкина:
‘Фонтанъ любви, фонтанъ живой,
‘Принесъ я въ даръ теб дв розы…’ и т. д.
Она читала ихъ на выпускномъ экзамен въ Екатерининскомъ институт.
Императрица вышла въ это время и, увидя мою мать, декламирующую стихи и бросающую вмст съ в. княжной розы въ бассейнъ, воскликнула:
‘Какую прелестную картину, вы об составляете. Очень поэтично! Надо бы васъ такъ нарисовать! А что вы декламируете’?
Мать повторила стихи, Императрица нашла ихъ очаровательными и спросила: ‘А чьи они? Мн что-то они знакомы, я ихъ гд-то слышала’.
Мать назвала Пушкина и сказала, что онъ написалъ это стихотвореніе ране, чмъ ‘Бахчисарайскій фонтанъ’. ‘Мн оно больше нравится, прибавила мать, чмъ большая поэма. В. В. слышали его на экзамен, когда я читала’. Императрица сказала: ‘Напишите мн его въ альбомъ, на память, я нахожу его обворожительнымъ’.
Мать сейчасъ-же исполнила это, а Государыня дала ей розу {У меня хранится эта засушенная роза, съ надписью на конверт: ‘Роза фонтана слезъ, данная Государыней въ Монплезир’.}.
Вечеромъ, за чаемъ, Государыня говорила объ этомъ съ Государемъ. И онъ попросилъ мою мать прочитать стихотвореніе Пушкина и спросилъ, знала-ли она поэта? Она тогда встрчала его у Карамзиныхъ. Государь очень хвалилъ Пушкина и разсказалъ свою бесду съ нимъ посл коронаціи. Тогда Государыня замтила:
— Какъ наше общество равнодушно къ русской поэзіи, кром моего добраго Жуковскаго никто со мной и не говоритъ о ней. Въ Германіи всякій наизусть знаетъ творенія Шиллера и Гёте. Какъ не хорошо такъ мало слдить за родной литературой!
Съ этого вечера и начались у моей матери разговоры о Пушкин съ Государемъ и Государыней. Государь спрашивалъ ее: Видала-ли она его, написалъ-ли онъ что-нибудь? Мать этимъ пользовалась и передавала стихи Дарю. Онъ длалъ на нихъ замтки и самъ потомъ отдавалъ Пушкину. Стихи шли въ цензуру только посл того, какъ ихъ прочитывалъ Государь.
Мать записала также мнніе В. К. Михаила Павловича. Онъ былъ предубжденъ противъ Пушкина. Но разъ, встртивъ его у моей матери, перемнилъ мнніе о немъ. Въ тотъ-же вечеръ онъ сказалъ матери:
— Смотрите, какъ оклеветали Пушкина! Кром того, что онъ талантливъ, онъ вполн порядочный человкъ, рыцарь. Какой честный и гордый характеръ! Онъ очаровалъ меня.
В. К. говорилъ и о Гогол, котораго моя мать представила ему. Михаилъ Павловичъ находилъ въ немъ много оригинальности и юмора.
Пушкину приписывали множество эротическихъ стихотвореній, эпиграммъ и тривіальныхъ сатиръ. Разъ онъ, съ грустью, говорилъ объ этомъ моей матери: ‘Только богатымъ и врятъ въ долгъ, сказалъ онъ. Я и такъ красню за то, что написалъ, я хотлъ-бы все взять назадъ и сжечь. Къ несчастію успли такъ много переписать, что мн никогда не собрать всего. Но я увряю васъ, что никогда не убивалъ ни грамматики, ни здраваго смысла, а мн приписываютъ вс глупости, которыя теперь ходятъ по рукамъ’.
Моя мать заговорила съ нимъ о ‘Кинжал’. Онъ отвтилъ ей: ‘Это плохо, высокопарно! На самомъ дл есть два-три хорошихъ стиха, но теперь я гораздо требовательне. Мн кажется, что это стихотвореніе я писалъ ца ходуляхъ, такъ оно напыщенно. Какъ человкъ глупъ, когда онъ молодъ! Мои герои того времени скрежещутъ зубами и заставляютъ скрежетать зубами меня самого’.
Въ одной изъ тетрадей я нашла замтку:
‘Искра’ {Мать прибавляетъ: я зову Пушкина ‘Искра’, потому что его умъ искрится. Это названіе больше подходитъ къ нему, чмъ ‘Сверчокъ’.} принесъ мн поэму ‘Мдный всадникъ’. Онъ уже написалъ нсколько строфъ. Онъ напомнилъ мн одинъ вечеръ и видніе, какъ Петръ Великій скачетъ по петербургскимъ улицамъ.
Я нашла описаніе наводненія превосходнымъ, особенно начало:— Думы Петра на пустынныхъ берегахъ Невы. Когда я высказала Пушкину мое восхищеніе, онъ улыбнулся и грустно спросилъ:
— Вы, значитъ, находите, что въ моей гадкой голов есть еще что нибудь?
Я только вскрикнула. Онъ продолжалъ:
— Все, что я пишу — ниже того, что я хотлъ-бы сказать. Мои мысли бгутъ гораздо скоре пера, на бумаг все выходитъ холодно. Въ голов у меня все это иначе.
Онъ вздохнулъ и прибавилъ:
— Мы вс должны умереть, не высказавшись. Какой языкъ человческій можетъ выразить все, что чувствуетъ и думаетъ сердце и мозгъ, все что предвидитъ и отгадываетъ душа?
Мать прибавляетъ къ этому: ‘Онъ часто падаетъ духомъ, вдругъ длается грустнымъ и чмъ прекрасне его произведеніе, тмъ онъ кажется недовольне’.
Я говорила объ этомъ съ Жуковскимъ и онъ отвтилъ мн: ‘Что вы хотите, мысль генія и мыслителя сверхчеловческая, никакое слово не выразитъ ее вполн. Мы не такъ вдохновенны какъ т, что писали священныя книги, потому что мы не святые’.
Онъ говорилъ моему отцу (котораго оплакивалъ всю жизнь и о которомъ всегда говорилъ съ волненіемъ): — Увряю тебя, во всякомъ человк и даже въ животномъ всегда найдешь что-нибудь, если дать себ трудъ поискать. Ужасны только дураки съ претензіей…
— Когда ты говоришь съ дураками, ты имъ ссужаешь собственнаго ума, сказалъ ему мои отецъ.
— Нисколько!— отвтилъ Пушкинъ. Я не такъ расточителенъ.
Одно изъ любимыхъ выраженій Пушкина было: ‘Онъ просто глупъ, и слава Богу’.
Имя Гоголя впервые встрчается въ запискахъ моей матери посл подробныхъ описаній событій 1830 г.
Въ первый разъ, когда мать говоритъ о Гогол, она называетъ его двойной фамиліей: Гоголь-Яновскій. Она говоритъ о немъ по поводу уроковъ Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Рпниной. Больше никогда не называла она его двойной фамиліей. Есть указаніе на то, почему она интересовалась тмъ, что его касается:— онъ былъ малороссъ. Какъ только Орестъ и Пиладъ (Пушкинъ и Жуковскій) привели его къ моей матери — онъ сталъ просто Гоголемъ и получилъ прозвище ‘Хохолъ упрямый’. Онъ отъ застнчивости колебался ходить къ моей матери, которая черезъ Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти ‘хохлачька’. Это впервые сблизило ихъ и положило начало ихъ хорошимъ отношеніямъ, перешедшимъ впослдствіи въ глубокую дружбу {Въ апрльской книжк ‘Наблюдателя’ за 1892 г., по поводу книги В. И. Шенрока ‘Матеріалы для біографіи Гоголя’, говорится объ А. О. Смирновой и ея дружб съ Гоголемъ, въ которой авторъ не видитъ ничего, кром обыкновеннаго свтскаго знакомства. Столь-же характерно увреніе ‘Наблюдателя’ будто въ нсколькихъ выдержкахъ изъ записокъ моей матери, напечатанныхъ В. И. Шенрокомъ въ ‘Матеріалахъ для біографіи Гоголя’, говорится о революціи 1846 г. Я предоставила въ распоряженіе г. Шенрока нсколько строкъ, въ которыхъ упоминается объ іюльской революціи 1830 г. и о Пушкин. Кому-же неизвстно, что Пушкинъ умеръ въ 1837 г.? Очевидно, что въ указанномъ ‘Наблюдателемъ’ отрывк не могло быть рчи о февральской революціи 1848 г. Я послала эти страницы В. И. Шенроку для ознакомленія съ характеромъ записокъ и съ цлью облегчить ему точное опредленіе времени, когда Гоголь познакомился съ моею матерью, — хотя, на мой взглядъ, такія хронологическія мелочи въ данномъ случа не представляютъ особеннаго интереса. Во всякомъ случа Гоголь встртился съ моею матерью не въ 1829 г. Въ то время она (какъ и многіе) не знала даже объ его существованіи. Даже въ 1830 г. онъ не былъ ни знаменитъ, ни знакомъ ‘всему кружку’. Раньше другихъ познакомился съ нимъ Плетневъ. До 1830 г. Гоголя знали Репнины, Балабины, графиня Соллогубъ.
Наконецъ, тотъ-же ‘Наблюдатель’ находитъ, что за 40 лтъ, миновавшія со времени смерти Гоголя, о немъ написано уже достаточно, что Гоголь никого больше не интересуетъ, что о немъ сказано все. Это оригинальное воззрніе на роковой 40-лтній срокъ, — истинная жемчужина въ своемъ род. Какъ далеко отъ этой ‘точки зрнія’ до принциповъ просвщенной критики, именно выжидающей того срока, когда время сотретъ слды партійныхъ раздоровъ, когда умолкнутъ отклики близорукихъ и одностороннихъ сужденій, на которыя такъ щедра наша критика! Въ странахъ, въ которыхъ критика процвтаетъ съ XIII вка, до сихъ поръ не перестаютъ писать обширныя изслдованія о Данте, Шекспир, Гете, Гейне, Раблэ, Кальдерон, Сервантес, Шелли, Китс, Вордсворт и даже о второстепенныхъ и третьестепенныхъ писателяхъ. То и дло появляются въ свтъ собранія писемъ и неизданныя произведенія Стендаля, Бальзака, Жоржъ-Зандъ, Флобера и др. поэтовъ, романистовъ, драматурговъ, философовъ, историковъ. Для насъ, русскихъ, царствованіе Николая Павловича (и конецъ царствованія Александра Павловича) иметъ такое-же значеніе, какъ ‘великій вкъ’ (grand siè,cle) для Франціи, или періодъ отъ Попе до Байрона и Шелли для Англіи. И вотъ — еще прежде чмъ эта эпоха разъяснена, въ печати откровенно раздаются голоса, что ее пора предать забвенью!}.
Есть одна замтка, въ которой дло идетъ о Гогол, но моя мать не называетъ его, потому что говорившій съ нею не зналъ, кому принадлежитъ произведеніе, подписанное нмецкимъ именемъ:
‘Плетневъ принесъ мн извстіе, подписанное именемъ Ганса Кюхельгартена. Я сказала ему: Вашъ нмецъ — должно быть хохолъ. Плетневъ посмялся надо мною и спросилъ меня — не думаю-ли я, что только одни хохлы умютъ смяться. Не смотря на мое уваженіе къ Плетневу, я остаюсь при своемъ мнніи, что его Гансъ — веселый человкъ и его нравъ (humeur) {Г. Шенрокъ принялъ слово humeur за юморъ въ англійскомъ смысл этого слова, но моя мать говорила объ humeur gaie, т. е веселомъ нрав хохла.} чисто малороссійскій. Даже великоруссы шутятъ иначе, чмъ хохлы. Плетневъ принесъ мн письмо, полученное имъ отъ нашего путешествующаго Сверчка, который, отправляясь на Кавказъ, общалъ намъ описать современемъ свое сентиментальное путешествіе. Я просила его не писать больше Кавказскихъ Плнниковъ, — довольно уже одного офицера, похищеннаго чеченцами и любимаго черкешенкой’.
Въ запискахъ матери встрчаются прозвища, на которыя была въ ея время особая мода, В. К. Михаилъ Павловичъ, кн. Петръ Андреевичъ Вяземскій, Пушкинъ и мать моя раздавали ихъ и употребляли въ интимномъ кругу.
Вяземскій былъ ипохондрикомъ и мать прозвала его аббатомъ Фетю m-me де Севинье, иногда она звала его еще Асмодеемъ. Пушкипа она называетъ то ‘Сверчокъ’, то ‘Искра’. Разъ Жуковскій громко расхохотался. Мать сказала ему: ‘Вы мычите какъ быкъ’. На слдующій день онъ подписался въ записк: ‘Вашъ врный бычекъ, Sweet Wiiliam’. Ал. Ив—ча Тургенева она прозвала ‘всевдующій и всезнающій человкъ’, графа Бенкендорфа — цензоромъ Катономъ, графа Уварова — профессоромъ. Шишковъ назывался ‘Кириллица’. Княжна Софья Урусова — сильфида,
Въ ‘Онгин’ Пушкинъ упоминаетъ объ Александр еодоровн:
‘Подобно лиліи крылатой
Колеблясь входитъ Лалла-Рукъ’.
Дло въ томъ, что императрица, на костюмированномъ балу, при двор въ Берлин, была въ костюм героини поэмы Мура, переведенной Жуковскимъ.
Моей матери давали много названій: кн. Вяземскій звалъ ее: донья Соль, madame Фонъ-Визинъ и южная ласточка. Онъ же называлъ ее Notre Dame de ton secour des poè,tes russes en dtresse. Мятлевъ зоветъ ее ‘придворныхъ витязей гроза’, Пэри, Колибри. Хомяковъ — Два Роза и Иностранка, Глинка — Инезилья, Вяземскій — madame de Svignie. Въ ‘Онгин’ она названа Венерою Невы и буквами R. С. Жуковскій называетъ ее ‘небесный дьяволенокъ’, ‘моя вчная принцесса’. Каждый давалъ ей свое прозвище. Когда Пушкинъ читалъ ей свои стихи, мать ему сказала: Мольеръ читалъ свои комедіи своей служанк Лафорэ. Пушкинъ разсмялся и съ тхъ поръ шутя, называлъ ее: ‘славянская Лафорэ’. Въ письмахъ, вмсто прозвищъ часто ставятся просто буквы.
Говоря о Жуковскомъ и въ письмахъ къ нему, моя мать называетъ его: ‘мой поэтъ’. О Пушкин она ему говоритъ и пишетъ: ‘вашъ поэтъ’. (Письма 1837 г. и др.). Когда оба поэта и Плетневъ приходятъ вс вмст къ ней, она называетъ ихъ ‘классическое тріо’.
Мода на всякаго рода прозвища царствовала долго.
Одного очень важнаго красавца В. К. Михаилъ Павловичъ называлъ: Торквиній гордый. Другого красавца: Вербный херувимъ, и Пушкинъ ему сказалъ: ‘В. В. подарите мн это, эпитетъ такой подходящій’. В. К. отвтилъ: ‘Неужели? Дарю, и не стоитъ благодарности, неужели эпитеть врный?’ Пушкинъ отвтилъ: ‘Дивный, С. именно вербный херувимъ!’
Но вс эти шутки были очень добродушныя и вообще тонъ этого кружка былъ весьма вжливый, общительный, все было просто, безъ жеманства, безъ педантства, никто не позировалъ и этимъ отличались Жуковскій, Вяземскій, Пушкинъ, принадлежавшіе къ такъ называемому высшему обществу, постоянно встрчавшіеся въ гостиной моей матери съ Государемъ и всей царской фамиліей и разговаривавшіе съ ними, какъ будетъ видно изъ записокъ моей матери, съ полною искренностью и простотою. Государь самъ былъ необыкновенно откровененъ, когда онъ доврялъ кому-нибудь, то думалъ вслухъ и никогда не говорилъ противъ убжденія. Его краснорчіе — и на французскомъ и на русскомъ язык — поражало дипломатовъ.
Я вхожу въ эти біографическія и жизненныя подробности для того, чтобы дать нсколько больше свдніи о моей матери, о которой въ нашихъ русскихъ журналахъ трактуютъ какъ о какой-то Незначительной свтской женщин, и о томъ аристократическомъ литературномъ кружк, средоточіемъ котораго она была столь долгое время и который она такъ живо изобразила въ своихъ запискахъ.
Посл смерти матери я получила много писемъ отовсюду, это всхъ, кто ее знавалъ, даже въ преклонныхъ годахъ и больною. Масса писемъ, которыя я получила, принадлежатъ людямъ самымъ разнороднымъ по уму, положенію и національности.
Замчательно, что о душ, сердц, доброт говорятъ даже больше, чмъ объ ум, который такъ цнили и которымъ такъ восхищались. Вс врили въ ея искреннюю дружбу, прямоту и благородство характера. Изъ стихотвореній Пушкина и Хомякова видно, какъ хорошо они ее поняли, Хомяковъ описываетъ ея душу, а Пушкинъ ея сердце и характеръ. Гоголь не преувеличилъ, назвавъ ее въ одномъ изъ своихъ писемъ: ‘перлъ русскихъ женщинъ’.
K. М. Базили, человкъ ученый, рдкаго критическаго ума, пріхавшій знакомиться съ моей матерью въ Одессу, потому что она была другомъ Гоголя, (Гоголь съ нимъ много разъ встрчался въ Бейрут, гд онъ былъ нашимъ генеральнымъ консуломъ), написалъ мн посл смерти моей матери: ‘Пишите про нее, ея примръ будетъ поучителенъ, узнаютъ, что не только красота и умъ (а ея умъ былъ замчателенъ) останутся въ памяти людей, доброта, высота и благородство характера, красота души не могутъ исчезнуть, они вмст съ ея высокимъ умомъ составляли то незабвенное, что поражало съ первой встрчи’.
Дочь K. М. Базили (вышедшая замужъ въ Аинахъ) писала мн: ‘Въ ея избранной натур была такая власть порабощать людей всхъ возрастовъ, что даже когда не можешь цнить всхъ совершенствъ человка — ея совершенства овладвали воображеніемъ. Мн самой будетъ долго недоставать этого избраннаго существа, передъ которымъ такъ пріятно преклониться’.
Одно лицо, знавшее ее съ юности, писало мн: ‘Для всхъ со смертію матушки вашей исчезъ изъ ряду выходящій умъ, но для тхъ, кто ее близко знали и которыхъ она отличала, угасло и сердце, способное къ самой искренней и врной дружб. Можно было разсчитывать на ея истинную и неисчерпаемую доброту. Можно было быть увреннымъ, что въ тяжелыя минуты въ ней встртишь живое участіе, найдешь ее всегда готовою дать добрый совтъ и оказать всевозможныя услуги’.
Миссъ Демистеръ (писательница, помщавшая критическія статьи въ. ‘Эдинбургскомъ обозрніи’ и другихъ англійскихъ журналахъ) написала мн: ‘Она всегда была добра ко мн, она была даровите кого-бы то ни было. Она уноситъ съ собою вашу жизнь и цлое прошлое, которое больше не можетъ возродиться ни для Россіи, ни для Европы, ни для васъ самой’!
Есть письма и телеграммы отъ лицъ, которыя встрчались съ нею при двор и знали ее въ теченіе 50 лтъ, также и отъ людей простыхъ, молодыхъ, старыхъ. Моя гувернантка уже въ преклонныхъ лтахъ (она была на 2 года моложе моей матери) писала мн: ‘За всю нашу сороколтнюю дружбу ни въ переписк, ни въ совмстной жизни, ни въ молодости, ни въ зрлыхъ годахъ, посл разлуки, ни въ старости, когда ваша мать стала уже бабушкой — я не услыхала отъ нея ни одного банальнаго, низменнаго слова. Въ ней все было велико. Въ ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится въ писаніи. Она была сильна душой, сердцемъ и умомъ. А тло ея такъ часто было слабо! Уже съ 1845 года и особенно съ рожденія вашего брата, у нея было въ жизни боле шиповъ, чмъ розъ. Она говорила мн: тло, иногда, страшный гнетъ, дорогая Миссинька’ {Мы такъ въ дтств прозвали миссъ Овербекъ и вся семья звала ее ‘Миссинька’.}.
Я привожу мнніе миссъ Овербекъ во 1-хъ: оттого, что она съ 1844—1882 гг. знала мать, а во-вторыхъ, потому что она была женщина такая искренняя, прямая, съ глубокимъ сознаніемъ чувства долга, такая образованная и развитая въ широкомъ смысл слова — что ея мнніемъ надо дорожить.
У меня хранятся нсколько писемъ Михаила Павловича, гд онъ благодаритъ мать за ея врную дружбу. Сохранилось также одно замчательное письмо покойнаго императора Вильгельма. Посл смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письм. Онъ уполномочилъ меня сохранить его. Оно иметъ историческое значеніе, такъ какъ написано нсколько недль спустя посл его вступленія на прусскій тронъ и посл смерти Александры еодоровны, къ которой онъ относился съ искренней любовью.
Теперь ясно, что вс эти письма одного типа во всемъ, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще боле раннія письма, гд Г. К. мн говоритъ, что умъ и душа моей матери дополняютъ ея гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесятъ лтъ. Фельдмаршалъ Барятинскій мн говорилъ о ней часто: ‘Ваша мать единственная во всемъ, это личность историческая, со всесторонними способностями. Она съумла бы и царствовать, и управлять, и создавать, и въ то же время она вноситъ и въ прозу жизни что-то свое, личное. И все въ ней такъ естественно’. Она знала Барятинскаго совсмъ молодымъ, когда онъ только что появился при двор. Точно также рано познакомилась она и съ Алексемъ Толстымъ, ея постояннымъ и горячимъ поклонникомъ.
Николаи Павловичъ говорилъ о ней: ‘Это джентльменъ’. Въ его устахъ это была громадная похвала, такъ какъ онъ хотлъ этимъ отмтить рыцарскую черту характера, что собственно и означаетъ это англійское слово. Онъ употреблялъ его въ высокомъ смысл, какъ означающее человка, никогда не идущаго на компромиссъ съ принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человка, никогда не измнявшаго своему слову {Говоря съ моей матерью объ Ю. . Самарин (Государь вызывалъ его къ себ но выход изъ крпости и долго бесдовалъ съ нимъ), Николай Павловичъ сказалъ: ‘Я очень доволенъ моимъ разговоромъ съ вашимъ другомъ, Самаринымъ, онъ замчательно даровитый и настоящій джентльменъ’.}.
Въ Россіи существуетъ какая-то ребяческая манера — говорить съ легкомысленнымъ невниманіемъ о женщинахъ высшаго круга, которыя играли нравственную и интеллектуальную роль. въ русской литератур. А между тмъ Россія имла двухъ великихъ государынь, или врне государей, такъ какъ он обладали также мужскими качествами — Елисавету и Екатерину II, довольно извстную и ученую женщину княгиню Дашкову, Марію еодоровну, сдлавшуюся до такой степени русскою, Александру еодоровну, обладавшую моральнымъ и кроткимъ вліяніемъ, тоже русскую по сердцу, Марію Александровну, которой графъ Алексй Толстой посвятилъ свои первыя стихотворенія. Можно упомянуть и о многихъ другихъ въ дворцахъ и салонахъ. Великая княгиня Елена, воспитанная въ пансіон въ Париж и съ 16-ти лтняго возраста жившая въ Россіи, княгиня Вра Вяземская, вполн посвятившая себя мужу, графиня Софья Толстая, вдова автора ‘Князя Серебрянаго’, Волхонская, вдова Плетнева, доставившая Я. И. Гроту матеріалы для составленія біографіи ея мужа по его переписк и г-жа Аксакова — мать и ея невстка, рожденная Тютчева, которая, будучи уже тяжко больна, издала переписку Ив. Серг. до его послдняго дня, — все это выдающіяся русскія женщины, тоже свтскія. Поэтому время сложить предразсудки въ складъ обветшалыхъ принадлежностей человческой комедіи. Я назвала только немногихъ, тхъ, которыхъ я знала близко и притомъ уже умершихъ, но эти примры для всхъ, интересующихся правдой, должны быть очень краснорчивы. Я не должна также забыть среди дворцовъ Великую Княгиню Марію Николаевну, эту артистку по своей любви ко всему прекрасному, ни королеву Ольгу Вюртембергскую, которой одинъ французскій журналъ посвятилъ превосходный некрологъ. Иностранный авторъ статьи съумлъ оцнить великія качества ея души, сердца и характера. Онъ изучилъ ея жизнь и изумилъ меня своею критическою проницательностью.
Наша древняя исторія представляетъ тотъ характерный фактъ, что въ ней не достаетъ женскихъ типовъ, они появляются рдко. Можно назвать только нсколькихъ княгинь царской крови, двухъ женщинъ свободныхъ городовъ — Мару Борецкую, Мару Псковскую и подругу Курбскаго, княгиню Щербатову, которая писала письма о воспитаніи къ наиболе образованному изъ бояръ-князей своей эпохи. Русская женщина появляется только съ Петромъ Великимъ и его матерью, которая была воспитана нкоею Гамильтонъ, и пріобрла нкоторыя новыя идеи. Намъ потребовалось цлое столтіе, для созданія типа русской женщины, сознающей свое моральное и интеллектуальное значеніе. А между тмъ, я думаю, никто не забылъ о замчательныхъ женщинахъ запада, женщинахъ историческихъ и святыхъ, изъ коихъ нкоторыя были писательницами по метафизик, философами и теологами: св. Тереза Авольская, великая писательница въ стихахъ и въ проз, св. Гертруда, св. Присцилла, св. Катерина Сьенская, выучившаяся писать въ 30-ти лтнемъ возраст и умершая 34-хъ лтъ, оставивъ удивительныя письма (даже политическія). Я пропускаю цлыя дюжины подобныхъ женщинъ. Иногда бываютъ также особенныя семейныя наклонности и таланты этого порядка и въ области естественныхъ наукъ. Такимъ талантомъ была, напр., особенно одарена дочь Галилея и ея отецъ часто сообщалъ ей о всхъ своихъ работахъ. Списокъ этихъ женщинъ въ Италіи и въ Испаніи былъ бы слишкомъ длиненъ. Миссисъ Сомерваль была тоже дочь ученаго и ея открытія превзошли труды ея отца. Даже имя 80 лтъ отъ роду, она еще длала въ Неапол наблюденія надъ большимъ изверженіемъ Везувія, которое покрыло городъ пепломъ, и ея дочь боялась какъ бы она не задохнулась отъ испареній. Ея имя, кажется, мало извстно въ Россіи. Это она говорила, будучи уже совсмъ старухой, но все еще продолжая работать: Я не читаю ничего кром св. Писанія, Шекспира и ‘книги природы’. Наконецъ, изъ двухъ знаменитыхъ астрономовъ Гершель боле великимъ была миссъ Гершель. Ея братъ, сэръ Джонъ Гершель, долженъ былъ общать ей умолчать объ ея имени предъ публикой. Она сдлала наиболе цнныя открытія и посл ея смерти онъ счелъ себя освобожденнымъ отъ своего общанія. Онъ сталъ говорить о ней ученымъ и показалъ, чмъ астрономія обязана была его сестр.
Мы останавливаемся на этихъ именахъ, какъ на примрахъ умственной даровитости и творческой способности женщинъ съ полнымъ сочувствіемъ и уваженіемъ. Это лишь немногіе примры изъ длиннаго списка прославившихъ себя женщинъ, извстныхъ всякому, кто изучалъ человческую исторію съ этой точки зрнія. Но при всемъ нашемъ уваженіи къ способностямъ и энергіи этихъ женщинъ, проявившихъ себя въ какой-нибудь спеціальной области, мы должны замтить слдующее. Человческое существо сложно въ своихъ внутреннихъ способностяхъ и свойствахъ, и развивая одну какую-нибудь сторону въ ущербъ другимъ, мы длаемъ его неполнымъ, негармоничнымъ, и тмъ самымъ уменьшаемъ его нравственное вліяніе на окружающую среду. Ученая женщина, вообще всякая спеціалистка, удвоиваетъ свою силу, не разбрасываясь въ разныя стороны, потому что наука требуетъ большого сосредоченія ума на одномъ предмет, и это есть спеціальный даръ. Но вн этого крута лучи ея знаній распространяются безконечно меньше, потому что умы, преданные точнымъ наукамъ, рдки, даже между мужчинами. Поэтому типъ женщины разносторонней, отзывчивой ко всему прекрасному и чуткой ко всему, что страдаетъ и требуетъ ея помощи, всегда будетъ однимъ изъ самыхъ обаятельныхъ женскихъ типовъ.
Моя мать не была спеціалисткой ни въ какой области, но какъ указывали П. А. Вяземскій и Хомяковъ, въ ней была душевная гармонія и полнота, составлявшая ея обаяніе и сдлавшая ее центромъ литературнаго салона при двор Николая Павловича.
Этотъ салонъ былъ, какъ мы видли, собраніемъ лучшихъ силъ всей нашей страны, сердцемъ, изъ котораго разносились во вс концы Россіи животворные соки — свтлыя, вдохновенныя идеи и истинное просвщеніе. Здсь происходилъ обмнъ мыслей между тми, которымъ суждено было будить Россію словомъ и тми, кто имлъ возможность задумывать и подготавливать благія начинанія въ государственной жизни.
Но мало-по-малу времена измнились. За послднія десятилтія между представителями высшаго класса общества, ‘свта’ и представителями работающей интеллигенціи произошелъ разрывъ, который все боле и боле усиливается. Свтскіе люди, несомннно, теряютъ отъ этого, но выигрываютъ-ли молодые писатели, т, которые появились недавно? Я хорошо. знаю, что Достоевскій, Тургеневъ, Алексй и Левъ Толстые, Гончаровъ, Щедринъ и нсколько другихъ, даже Писемскій, Островскій, изучавшіе довольно спеціальный міръ, не порывали связей съ нкоторыми людьми свта. Именно въ этомъ свт Левъ Толстой нашелъ матеріалъ для своихъ двухъ главныхъ произведеній. Именно въ большомъ свт Грибодовъ нашелъ сюжетъ для одной изъ прекраснйшихъ комедіи во всемірной литератур, потому что, читая Бомарше, Мольера, Шеридана, Александра Дюма-сына, писателей итальянскихъ, испанскихъ, норвежскихъ, шведскихъ, нмецкихъ, можно сказать, что то, что они сдлали отдльными частями, Грибодовъ сдлалъ въ одномъ произведеніи, которое, по своей сущности, остается и всегда останется современнымъ. Я говорю о высокой комедіи. Она въ самомъ дл не существуетъ вн того круга, который называется обществомъ, тогда какъ трагедія, драма существуютъ во всхъ кругахъ.
Мн извинятъ это отступленіе, которое мн показалось необходимымъ, чтобы объяснить — въ чемъ сношенія нашихъ писателей съ нашими салонами и дворцами имютъ важность и были тогда боле чмъ ‘простыми свтскими знакомствами’. Впрочемъ, говорить о Пушкин и Лермонтов, что они гонялись за high-life, значитъ, ничего не знать о нихъ, они родились въ этомъ кругу, они были въ немъ своими людьми. Гоголь познакомился съ нкоторыми представителями этого круга еще до появленія въ немъ, у Плетнева, и очень естественно, что онъ былъ дружески принятъ тамъ съ тхъ поръ, какъ Жуковскій, Пушкинъ и Плетневъ признали его талантъ. Поэтому давно пора перестать ставить нашимъ великимъ писателямъ въ упрекъ ‘ихъ тщеславное исканіе большаго свта и двора и знатныхъ меценатовъ’. Этотъ припвъ, который повторяется отъ времени до времени столько же stale as a twice told tale (старъ, какъ дважды разсказанная сказка), говоря словами Шекспира.
Наконецъ, я утверждаю и то, что говорили и писали вс истинные друзья Пушкина: именно, что императоръ Николай не только оцнилъ и понялъ Пушкина, но и всегда о немъ сожаллъ и не забывалъ его. Его смерть была для него очень прискорбна. У меня есть доказательства этого, которыя я могла-бы привести, такъ же какъ и доказательства сожалнія его о Гогол. Императоръ цнилъ и сожаллъ автора ‘Ревизора.’ и ‘Мертвыхъ душъ’, чему я тоже имю доказательства, которыя мн было-бы легко обнародовать. Можетъ быть я даже сдлаю это, окончивъ изданіе — Записокъ.