Записки о Сибири
I. Охота на бродяг 379
Записки о Сибири
I. Охота на бродяг 379
——
Записки о Сибири, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1882
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Биология, чтобы раскрыть тайну человеческой жизни, обратилась к изучению низших животных организмов и только тогда получила правильную точку отправления, социальная наука только тогда стала на ноги, когда обратилась к сравнительному изучению народов, стоящих на низших степенях цивилизации. С этой стороны крайне поучительно сравнительное изучение русского народа, совершенно одичавшего в наших захолустных уездах и даже областях, как Сибирь.
Сибирское население слишком часто, если не вообще, — тупое и озлобленное: ‘едят друг друга и тем сыты бывают’. Это одинаково как в светском, так и в духовном звании, где, по пословице, ‘поп попа кает, только глазом мигает’. Но самое приятнейшее дело — это сожрать заезжего человека или, как здесь говорится, ‘российского’. Не знаю, кого-то уж больно взорвало горе, и он сообщил даже из Западной Сибири, что у них настало лето и со всем признаками, — с появлением насекомых, особенно комаров, и прибавлял, что ‘к чести этих гадов нужна сказать, что они вполне гармонируют с местным населением — чрезвычайно назойливы, ядовиты и самым нахальным образом высасывают кровь (Газета ‘Сибирь’ 1879, No 34.)
Увеличьте этот приговор на несколько градусов, и получится Восточная Сибирь, где от Иркутска до Благовещенска только и видишь, что ‘каменные души’ и ‘все степени злодейства’, где, например, в Благовещенске (на Амуре) нам говорят о трезвых, честных и деятельных молоканах: ‘это самые негодные и коварные люди’.
Здесь одно спасение — цепные собаки 380, которых все-таки соседи отравляют сулемой, ‘чичилюбицей’, лютиком, а то мясом с иголками или со стеклами. Затем — бесчисленное множество запоров, заряженные ружья и револьверы, дом, кругом замкнутый на ночь железными болтами, словно это не жилище мирного человека, а каземат, но и тут домашние воры по ночам пробуравливают стены (машинкой, называемой ‘перушко’), и воровство держит население в вечном страхе. По ночам, когда все спит, растянувшись на полу на своих кошмах (войлок), хоть раскричись о помощи — никто и ни за что не выйдет на улицу. Здесь от голодовок одно спасение — огород, и, исключая самых крайних бедняков, положительно нет ни одного дома без огорода. Наступила осень, все поспело, и начинается повальное, сплошное обворовывание огородов, обыкновенно окруженных высоких тыном, — но и тын не помогает. Мало того, что украдут из огорода все съедобное: насмех еще у какой-нибудь несчастной старухи повыдергивают капусту и развесят ее по тыну. Спрашивается, что к этому побуждает? Да привычка к злобе, и обыкновенно подобная гадость возбуждает не преследование виновных, а всеобщее злорадство. Здесь все рады несчастью ближнего и только и глядят ‘по окнам’, чтобы поживиться. Во время пожаров, например, всегда идет отчаянный грабеж. Горит и почти выгорает весь Иркутск, пожарище представляется каким-то адом, среди этого страшного бедствия, казалось, должны бы были заглохнуть все похоти и дикие инстинкты, а сибиряки бросаются на грабеж. ‘Грабеж и воровство, — говорит местная газета, — были почти у всех погорельцев’ (Газета ‘Сибирь’ 1879, No30).
Не торопитесь изумляться всему сказанному, не дочитав настоящей главы. Ведь был же случай в самое недавнее время, что казначей в Чите Портнягин, еще не старый человек, и купец Костров на Шилке, оба, запутавшись в деньгах, взяли да изрубили топорами своих жен и детей, а сами удавились. И поневоле поверишь покойному профессору Щапову, что сибиряки еще недавно были людоедами и жажда крови до сих пор не исчезла из их привычек.
Чтоб здесь кто-нибудь сказал бескорыстно, без лицемерия (которое даже и пирами угощает) какую-нибудь услугу или, по крайней мере, на сделанный ему вопрос дал бы ответ, — этого не дождаться вовеки. Нам давно говорили об этом, но мы не верили, и вот для опыта, вежливо кланяясь бабе, которая сегодня же была у своего исправника, только что мимо нее проехавшего, спрашиваем: ‘Скажите, пожалуйста, кто это проехал?’ ‘Не знаю ‘,— отрезала она и зашагала дальше, пощелкивая ‘серку’ (Сибирячки, подобно дикарям, вечно жуют смолку от лиственницы, называемую ‘серкой’, при этом щелкая челюстями).
Мы продолжаем спрашивать, и, получив целый ряд подобных ‘не знаю’, совершенно нечаянно спросили: ‘А что , нос-то есть у тебя?’ и она опять ответила ‘не знаю’, но, спохватившись, обозлилась. Точно такое же коварное ‘не знаю’ сплошь и рядом получаешь и от общества, если спросишь о подробностях местной жизни, а тем паче об ее недостатках. ‘Ну, — спрашиваем, — а за горбачами-то сибиряки охотятся или нет?’ При таком дерзком вопросе начинается целый взрыв негодования.
По этому-то самому до последнего времени крайне трудно было иметь сведения о страшной участи, постигающей бродяг, так как и дело-то само по себе опасное и дурное да и сибиряки все скрывают из-за гордости дикаря, что ‘они никак не хуже российских’. Посмотрим же, насколько они ‘не хуже’ после того, как русским писателям, заезжавшим в Сибирь, удалось вытащить на божий свет множество вопиющих фактов о зверском обращении сибиряка с бродягой, носящим страдальческое и чисто мученическое имя ‘горбача’, т.е. человека, горем и нуждой сгорбленного до земли.
Ссыльно-каторжный, сколько бы ни упал он нравственно, всегда смотрит ‘свысока’ на сибиряка, особенно на сибирячку, и осыпает их насмешками: ‘сибиряки — соленые уши’, ‘сибиряки, как родятся, три дня слепы бывают’, ‘никакого здесь образования нет, — говорит поселенец из простых людей, — одно слово —глушь, только Тобольская губерния и похожа на Россию да еще на Барабе увидишь российский народ, а то все сибирячье’ (‘Дело’ 1868, XI, 72).
Несомненно, что подобное мнение о ‘сибирячье’ выработалось у ссыльных вследствие долговременного и тяжелого опыта. В Сибири прежде было великое множество бродяг. Бродяги эти, за известными исключениями, никому не делают вреда и, замученные голодом и нуждой, думают об одном, как бы скорее пробраться ‘домой’, — дорогой занимаются всякими работами, а сибиряки режут их и грабят.
Один исследователь, посвятивший себя специальному изучению положения бродяг в Сибири, сообщил следующее. В Сибири у богатых мужиков и мироедов жизнь работника вообще бедственна (С е м и л у ж и н с к и й, ‘Бродячее население Сибири’ (‘Дело’ 1868). Другой писатель добавляет: ‘Летом сибиряк поселенца берет по нужде — работы много, зимой гонит, но и принявши его в работники в рабочую страдную пору, стесняет во всем и обижает, чем ни попало, — сибиряк и за грех этого не считает, зная и тот коренной закон, что посельщику нет веры и давать ему не велено. Условную заработную плату хозяин охотнее дает поселенцу перед праздником и на Кабак и притом с тем условием, чтоб ‘водку-то наймит выпил вместе с хозяином’ (Максимов, ‘Сибирь и каторга’, ч. I, 277)). Его обременяют трудом, как ломовую лошадь, давая как можно меньше отдыха, и зажиливают плату. Про таких хозяев говорят: ‘не дай бог жить у богатого мужика, — хуже его нет на свете: он тебя всего выжмет и денег не отдаст’. Обращаясь варварски с вольным работником, такой мужик еще суровее обращается с бродягой. Работая, бродяга часто теряет не только деньги, но и самую жизнь. Во многих местах есть крестьяне, пользующиеся бродяжническим трудом бесплатно, и если бродяга просит денег, они его убивают. ‘Я видел , — говорит Семилужинский, — латыша-бродягу, который показывал мне на шее следы петли. Он работал на пашне у крестьянина, по окончании работы попросил у своего хозяина денег, а он, с помощью другого своего работника, накинул на него петлю и начал его давить. Кончилось тем, что латыш сумел вырваться, бросился в деревню и истребовал с мужика 15 рублей за покушение на убийство’. Иногда сибиряки, хотя и дают плату бродяге, но вслед за тем едут по дороге за ним и в лесу обирают его или убивают.
‘Сибиряк, — откровенно рассказывал бродяга, — только и норовит, чтоб тебя обокрасть, а украдь у него хоть топор, он не спустит, — в такой азарт войдет: ‘эй, седлай кобылу, бери винтовку!’ Заторопится, запутается. Сейчас в погоню, и от него не уйдешь, 200 верст будет гнаться и уж нагонит. Он выследит, все тропинки и лесу объедет, где ты прошел, заметит:
сук, шишка лежат не так, как вчера, уж он видит. Теперь довольно ему только раз взглянуть на человека — упомнит, в чем он проходил, каков собой, какие приметы, и через месяц узнает. Пронзительный этот сибиряк! Как нагонит, сейчас кричит: ‘стой, варнаки! становись все под одну пулю!’ Разбойники, страсть бьют нашего брата. Убить ему ничего за всякую малость, а другие так и ни за что, только бы обобрать у него деньги, а то и одежкой бродяческой не побрезгуют. ‘Белка ведь стоит пять копеек, — говорит сибиряк, — а с горбача все ж на полтину возьмешь!’ И это говорится вслух, без стыда’.
Вот другой подлинный рассказ бродяги, как нельзя лучше рисующий занятие крестьян и казаков, заброшенных в тайгах и на границе и занимающихся грабежом. ‘Ступайте, —дают совет беглым, — теперь прямо. На пути будет распадок, дорога пойдет в него прямо — не ходите: тут казаки ловят. Там далеко есть заимка, — в ней казак живет. Хлеба не сеет, а ходит с ружьем за белкой, и он охотно нанимает вашего брата, парника, в работу да платит за послугу свинцом. Так вы это помните’.
Зашли. Казак ласковый такой, встретил, угощает, суетится.
‘Оставайтесь, говорит. — Кормить вас буду, вы только работайте, а спрячу так, что никакой сыщик не доберется’. Говорит — улещает. Проспали мы ночь. Поутру рано ушли так, что он и не приметил, — спал еще. Смотрим, догоняет он нас на лошади, и винтовка у него за спиной торчит. Стал подъезжать, винтовку в руки, прицеливается… Но ему ничего не удалось, только потерял винтовку и , уезжая на коне, грозился:
‘Так ли, не так ли, а вашу-де вину и свою-де обиду на других варнаках вымещу!’ (Максимов, I, 188).
Охота на бродяг — не случайность какая-нибудь, а укоренившееся зло, к которому сибиряк привыкает с детства. Крестьянский мальчик вместо того, чтоб по-своему наслаждаться жизнию, смотрит уже разбойником, и, между прочим, просит отца убить бродягу из винтовки, чтоб посмотреть, как горбун будет на горбе вертеться!..
Не удивительно, что такие нравы могли являться в Сибири, выросшей на каторжно-инородческой почве. В то время, говорит Максимов, когда производилось заселение Забайкалья (где потом возникли упомянутые ниже Олентуй, Малета, Тарбога-тай) переселенцами с зачетом за рекрута, промысел на горбачей был самым обычным делом.
‘Где мужчины?’ — спрашивал один проезжий у бабы, случайно остановившись в одной избе по красноярскому тракту. ‘На горбачей пошли! — спокойно объяснила баба и затем прибавила: — Вчера ходили, промыслили только одного, да бедного: поживились лопатинкой одной, а в прошлом году у одного нашли под стелькой 50 рублев’ (Максимов, I, 204) — ‘Где твой отец?’ — спрашивают у сибирской девочки, и будущая сибирячка хладнокровно дает ответ: ‘Уехал горбачей стрелять!’ (‘Дело’ 1873, X).
Мало убить бродягу, надо еще убитого истерзать. Убитых бродяг сибиряки режут на части и разбрасывают их, чтоб не попался труп (‘Вестник Европы’ 1875, XII, 547).
Свидетельство это подтверждается другим писателем: ‘Так как многие убийства бродяг открывались полицией и крестьяне были судимы за это, то между ними вошло в обычай, убив бродягу, или сдирать с него кожу и мясо, иди рубить его труп на мелкие куски и потом зарывать их в разных местах, чтоб уничтожить следы убийства и все признаки личности трупа’. Это подтверждается рассказами как бродяг, так и самих крестьян (‘Отечественные записки’ 1867, XI, II, 270).
Вследствие этого от Томска и до Читы образовались целые местности, прославившиеся охотою на горбачей. В Томской губернии есть целые деревни, только и живущие что грабежом бродяг. Около Фингуля есть ‘колки’ (редкий лес), и про них бродяги говорят: ‘здесь нет столько лесу, сколько нашего брата положено в сырую землю’. Про речку Карасун в Томской губернии отзываются: ‘Карасун уж провонял, — так его завалили нашими бродягами’. Известны даже имена сибиряков, прославившихся охотою на бродяг. Таков был Битков, живший и промышлявший на Ангаре, Романов — в Фингуле, Заворота — в Енисейской губернии, и еще какой-то Волков. Романов, например, выезжал за деревню и ложился в колки поджидать бродяг и стрелять проходящих по дороге. Битков стрелял с берега плывших по реке. Подобным образом промышляли какие-то два брата по Бирюсе, и, говорят, бывали такие сибиряки, которые убивали в свою жизнь по шестидесяти, по девяносто и более бродяг (‘Дело’ 1868, XI, 45, 107, 113) …
В Томской губернии известен был мужик Парамоныч, всю жизнь занимавшийся истреблением бродяг и закончивший свою участь тем, что один бродяга нахлобучил ему на голову раскаленный медный котел (‘Русский мир, 1860,17).
В 15 верстах от Нижнеудинска жители специально занимались истреблением бродяг (‘Современник, 1863,VII, 90). Есть даже такой край в Сибири, где охота на бродяг помогла скоплению богатств в руках сибирских кулаков. Начиная от Верхнеудинска и до Читы и затем прямо на юг, вплоть до самой китайской границы, на необозримом пространстве плодородных долин по рекам Хилку и Чикою, по Ингоде и Онону возникло множество богатых деревень, раскинутых иногда на несколько верст и населенных староверами (‘семейскими’) и сибиряками. Но эти плодородные долины то — разделены, друг от друга громадными хребтами гор, как, например, Становой и Яблоновый между Хилком и Ингодой или один из главных отрогов его, лежащий между реками Хилком и Чикоем, то — уже современно заброшены в горной тайге (Тайга — дикое горное место, заросшее лесом. У карагазов Нижне-удинского округаI Дайга — Белогория (‘Записки Иркутского статистического комитета’IV,24)) и здесь, вместо легко возможной цивилизации среди деятельного земледельческого населения из староверов, повсюду одна лишь глушь непроходимая, способная скрыть в себе самые темные дела. Здесь в среде собственно сибирского поселения опять прошли два влияния (вовсе незнакомые староверам): каторжное и инородческое, а при помощи их здесь выработались, кулаки из сибиряков, совершенно завладевшие судьбою окружающего их населения, русского или инородческого. Русский тип в них исчез, это все люди черные, с черными полосами, люди дикие и дерзкие на всякое преступление. Это все богачи, нажившие деньги преступлениями, безжалостной эксплоатацией инородцев или же охотой на бродяг и рабочих, (бегущих с приисков, для которых вся эта страна представляет некое неизбежное перепутье, так как краденое золото уходит в Кяхту и Иркутск. Собрать подробные сведения, как здесь душат бродяг и рабочих, совершенно невозможно во время проезда, — для этого здесь надо пожить, на нового человека смотрят дико и делаются уже совершенно каменными, увидав записную книжку. Душат бродяг и рабочих не староверы, а сибиряки. Проезжая по течению роскошного Хилка, встречаешь небогатые деревни, домов в пятьдесят-семьдесят, и в некоторых из них непременно живет сибиряк, имеющий десятки и сотни тысяч капитала. Несмотря на капитал, мужик живет безграмотным, диким, но таковым не считается, он принят в лучших домах, он успел уже вступить в родство и дружбу с соседними купцами и чиновниками. Таковы многие мужики в Тарбогатае, Олентуе и пр. То, по всей вероятности, помесь поселенца с инородцем: черные волосы, черные глаза на темно-желтом лице, взгляд дикий и мутный. Глава одного такого рода богачей нажил состояние, грабя и убивая бродяг и рабочих, возвращавшихся с приисков, за это он и поплатился: одни говорят, что его убили в своих улусах буряты, которых он успел закабалить, другие же — что бродяги изрубили на куски, положили в мешок, перекинули через седло и пустили коня везти его домой. Состояние отца дополнил сын его, ставший уже местным аристократом. Начальство его уважало, вся деревня была у него чуть не в подданстве.
Вообще здешнее глухое место служит давним притоном бродяг. Работая на крестьян и решительно никого не трогая, бродяги скрываются в ямах и лачугах, — плетут корзины, шьют обувь, хомуты, плотничают, столярничают, делают посуду. Иные из них, пообжившись, поставят ведра два властям и записываются местными обывателями по именам поселенцев, которые разбежались. Но горе бродяге, который вздумал приютиться у кулака-мужика! Обыкновенно бывает так, что, поработав у хозяина и получив расчет, бродяга отправляется дальше, куда лежит его путь, но бывший его хозяин тотчас же скачет по его следам, настигает, убивает и грабит. Бывали случаи, что узнает кулак-сибиряк, что едет исправник для обыска, — он разошлет бродяг в разные стороны, сядет с своими людьми на коней и перестреляет всех бродяг поодиночке. Бродягам и рабочим, возвращающимся с приисков с золотом, — смерть неминучая. Есть селения, где жители все сплошь воры и разбойники, и проезжающие только и стараются о том, чтобы как-нибудь миновать их. Наживая этим путем богатства, сибиряки-кулаки умирают или от пьянства или под ножом (Ср. ‘Спб. ведомости’ 1878,No 317 и сл.).
Кровожадность сибиряков доходила до того, что иркутский губернатор Руперт велел загонять на смерть 13-таких охотников за горбачами, и не так еще давно в Ачинске судился крестьянин за 14 убийств, совершенных над бродягами. Так сибиряк рассчитывается с бродягой и до сей самой минуты (‘Сибирская газета’ 1881, No8) …
Несомненно, что с примера коренных сибиряков обычай охотиться на бродяг перешел и к бурятам. Дикарь-бурят не жалеет бродягу и издавна сделал его предметом охоты. ‘Худенький беглый лучше доброй козы’, давно уже повторяет бурят, а это значит: ‘с козули снимешь одну шкуру, а с беглого две или три’, т. е. полушубок, азям и рубаху (Максимов, I, 197).
Иные из бурят, подобно сибирякам, даже целью жизни своей поставляют охоту за горбачами. Звери эти отыскивают свою жертву по огоньку, по костру. Засветился такой огонек в стороне, далеко от жилого места, бурят налетает, — выстрелом кладет одного, на всем лошадином скаку еще раз заряжает винтовку, кладет другого и затем третьего, если этот не успел бежать. Еще злее бурятов — карымы, крещеные инородцы. Про одного такого ‘мужика из карымов’ рассказывали: ‘Увидите его — прячьтесь скорей: человек этот сердца не имеет и пощады не ведает’. Зато и казнь таким людям бывает страшная: ‘раскалился мой котелок до красного цвета. Снял его с огня, как он был красный-раскрасный, да и надел по братскому велению шапку — по самые плечи пришлося’, — рассказывает бродяга (Там же, 209).
Этому душегубству помогали некогда самые власти. Так когда-то начальство Петровского завода 381 (обыкновенно набиравшееся из Нерчинска, т. е. из ‘закаменских’), где работало много каторжных, платило за каждого пойманного 10 рублей ассигнациями, а за убитого 5 рублей. Вследствие этого буряты, соседние заводу, сделали из ловли и убийства бродяг род промысла, который, в свою очередь, вызвал из среды петровского населения мстителя, некоего Масленикова, объявившего бурятам, войну и каждогодне ходившего на охоту за ними (‘Записки Басаргина’ 1872, стр. 122). В 1870-х годах почти по всей Сибири шла отчаянная ловля бродяг, так как крестьянам было объявлено от начальства, что им за каждого пойманного бродягу будут платить 3 рубля, и платили. Поэтому среди поселенцев и сибиряков сейчас явились особые ловцы бродяг, и один из таких считал на своей совести 100 человек, из которых меньшая половина была им перевязана и представлена живыми, остальная, большая половина, была перебита и ограблена… В Забайкалье известен был некто Грудинкин, который, по представлению начальства, имел за поимку ста беглых золотую медаль на шее… (Максимов, I, 205).
И вот едем по дороге (1872 год), встречается телега в одну лошадь, в ней лежит человек, связанный веревками, т. е. пойманный бродяга: возле сидят двое мальчишек — то сельские десятники, и эти мальчишки везут человека на продажу в казну за три рубля… Платили им, конечно, из мирских капиталов, капиталы растратили, а потом слышно было что для пополнения их все деньги, потраченные на поимку бродяг, ведено было разложить на крестьян… Ссыльные все это знают, и песня их огулом проклинает всю Сибирь.
Ох, ты, горе, злая мачеха Сибирь!
Протянулась снежной степью в даль и ширь…
Но не изумляйтесь, когда сибиряк-простолюдин так хладнокровно занимается такими делами, ибо не далеко ушло и остальное сибирское общество. Было время, когда в Сибирь явилась обширная семья декабристов, и сибирское общество отнеслось к ним с крайним недоброжелательством, — оно оскорбляло и терзало их, сколько могло, и точно так же ругалось над политическими ссыльными XVIII века и новейших времен. Все это всплывет на свет в свое время 382.
Печатается по ‘Вестнику Европы’ 1882, кн. IX, стр. 291 — 325 (за подписью ‘Благовещенский’). Кроме статей ‘Охота на бродяг’ и ‘Староверы’, Прыжов послал еще Стасюлевичу, редактору ‘Вестника Европы’, и ‘Иркутскую таможню’ и ‘Сибирячку’ (см. ‘Письма’, No 14), но они небыли напечатаны.
379. Статья, не лишенная интереса в своей фактической части, нуждается, однако, в коррективах. Слишком чувствуется, что она написана человеком, до крайности замученным теми условиями, в которых ему приходилось жить, вернее, доживать. Лучшим автобиографическим комментарием к этой статье являются письма Прыжова из Забайкалья, в особенности письмо, помещенное в настоящий книге под No 14. Пессимистический и озлобленный тон статьи, сентенции вроде того, что ‘сибирское население слишком часто, если не вообще — тупое и озлобленное’ и что для него ‘самое приятнейшее дело — сожрать заезжего человека’, с мрачным, в заключении, выводом, что сибирякам остается лишь ‘вырождаться и вымирать’, вызвали резкую отповедь со стороны анонимного автора в ‘Восточном обозрении’ (1882, No, No 26 и 27), который указывал, что так писать, как писал автор ‘Записок’, — ‘значит об известной части русского населения распространять такого рода заблуждения, которые отдадутся на шкуре этого населения и заставят подозревать в нем такие качества, каких оно не имеет’.
380. Эта фраза — прямое повторение того, что мы находим в письмо Прыжова к Стороженко: ‘Единственное спасение, которым я всецело и пользуюсь, — не выходить из дома, да пораньше спускать цепных собак’ (см. ‘Письма’, No 14).
381. На Петровском заводе Прыжов отбывал каторгу.
382. По поводу этого места уже Б. П. Козьмин отметил, что ‘утверждение Прыжова весьма далеко от действительности’ (Б. Козьмин, ‘Нечаевец И. Г. Прыжов в его письмах’ — ‘Каторга и ссылка’ 1927 г., No 14 (33), стр. 176).