Записки о Сибири
II. Староверы 383
Записки о Сибири
II. Староверы 383
——
Записки о Сибири, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1882
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Проезжая по Сибири из конца в конец и видя с истинным ужасом, как здесь собрались все условия для окончательного вырождения сибиряка, невольно останавливаешься на людях, сохранивших себя здоровыми физически и нравственно и отличающихся от туземцев так же, как небо от земли. Это малороссы и староверы 384. В 1800 году переселяются сюда малороссы. Одни из них остались жить по тракту, где-то в Енисейской губернии, другие двинулись дальше на восток и поселились здесь в стороне от Читы, вверх по Ингоде, под именем ‘капканцев’. Там их несколько сел: Танга, Николаевск, Бонзой, Орто, Кадакта, Черемхово и т. д. Они сберегли свой язык, свой русский тип, свою культуру, живут отлично, и среди одичалого закаменского населения являются какими-то людьми иного мира. Со времени прибытия их сюда они успели размножиться, и многие семьи перекочевали далее, на Амур и в другие места.
Принося с собой и южно — русскую культуру, малороссы познакомили Сибирь с плугом и литовками, тогда как здесь все косили косою или горбушею. То же и в других концах Сибири. Сто восемьдесят человек запорожских ‘черкас’, выселенных при царе Михаиле на Лену за Киренск, вместе с чугуевскими, курскими и воронежскими выходцами положили основание Подкаменской волости из 145 деревень, носящих старые названия с памятью о родине: Чугуевка, Гребенская и пр. Другое отрадное явление представляют цветущие, богатые, высоконравственные молоканские общины на Амуре и богатые села староверов.
Слава создателю, наконец стало можно говорить о староверах, этой массе честного и трудолюбивого народа, и безбоязненно указать их местожительство и обычаи… Все теперь заговорили о народе, об уважении к народу, но все еще до 15 миллионов староверов, иначе 1/4 всего великорусского народа (какая иллюстрация к его истории!), людей, считающих в своей среде личности истинно христианские и просвещеннейшие из всего простого народа, преданы явным, часто печатным, безнаказанным поруганиям и оскорблениям, так как стоят вне закона, не считаются гражданами своей земли, не допускаются к гражданской деятельности. Для них сохраняются еще старые законы, но давно уже просвещеннейшие люди твердят, что лучше бы их совсем не было, потому что эти законы ставят наше самое лучшее население ‘ниже язычников’ (‘Вестник Европы’ 1879, VI, 785.). Ругаясь над староверами, некто г. Субботин (См. о нем ‘Русские ведомости’ 1879, No 327.) называет все их жалобы и стоны ‘лживыми сказаниями о притеснениях, гонениях и чуть не казнях’, и то же самое утверждал когда-то слишком известный Ливанов 385. В России в последние годы старообрядчество получило известную терпимость. В Сибири пока нет и тени чего-либо подобного.
Слова ‘раскольник’ в Сибири не знают, здесь не старая, живая еще доселе, Москва с ее фанатизмом, и слово это распространяется здесь одними лишь миссионерами, которые, не знаем почему, особенно любят настаивать: ‘раскольник, раскольник!’ Сколько известно, на западе Сибири староверы называются ‘каменщиками’, так как живут в горах или ‘на камне’, а на востоке — ‘семейскими’. Но зато сибирское население, по совершенной справедливости, резко отличает себя как от ‘семейских’, так и от ‘русских’, по-здешнему ‘российских’, которых оно, но своей дикости, терпеть не может. ‘Мы, — говорят, — сибиряки, а не семейские!’ ‘Кто вы, семейский?’— ‘Нет, — отвечает, — я сибиряк!’ Как будто этот семейский, прокарм-ливающиц хлебом чуть не всю Сибирь, не принадлежит Сибири.
Староверы издавна известны в Сибири. В 1687 году староверы, жившие в Тюменьском уезде, добровольно сожглись в числе 300 душ в пустыне, устроенной ими на речке Тегене, узнав, что для поимки их посланы уже служилые люди (‘Дополнения’ к ‘Актам историческим’, т. V). Видя такое старание о себе, староверы бежали чуть не на край света. Так, при Екатерине были открыты в Бухтарме целые слободы беглых людей, известных под именем каменщиков, и были приняты в русское подданство ‘как инородцы’ (‘Вестник Европы’ 1880, VI, 467) …
В альпийских горах, на вершине реки Бухтармы, впадающей в Иртыш и образующей границу с Китаем, в прошлом столетии являются староверы с Колывано-Воскресенских заводов, и в диких долинах реки Бухтармы и ее притоков, Язовой, Беловой и Черновой, среди скал, в лесах они строят скиты, и впоследствии здесь появляются целые деревни (семнадцать) староверов, известных под именем каменщиков. В 1760 году известен был скит чернеца Некрасова по реке Убе и другой скит по той же реке, основанный чарыжскими крестьянами. Теперь здесь многочисленное население. Об этих скитах на скалах можно составить себе понятие по одной из деревень каменщиков, называемой фыкалка. Селение лежит между крутыми горами, на утесах стоят поодиночке избы, так как рядом строиться на обрывах нельзя, избы окружены зеленью, как в России, и с высоких гор, во время ветра, летят к ним на двор целые груды бурелома. Несомненно, что жители этой неслыханной глуши, как будто отрезанные от остального божьего мира, должны были одичать. ‘Мы, — пишет Семилужинский, — с грустью оставили эти роскошные места Бухтармы, Ульбы и Шульбы с отступающим на допотопную степень крестьянством. Мы бы советовали явиться сюда Буше-де-Пертесу,Нильсону или Ларте, чтоб увидеть воочию эпоху каменного периода’. Перебравшись за границу, староверы поселились в Джунгарии на Лобноре, где их было до шестидесяти человек с женами и детьми, но, видно, все еще было близко, и они потом еще раз перебрались в Турфан, как сообщал об этом Пржевальский в своей ‘Монголии’. Бегство и скитания староверов но сибирской тайге продолжались до последнего времени. Около Томска в 1860 году открыли в 60 верстах от города ‘тайное’ староверческое селение, многие староверы, по обычаю, взяты были, как беспаспортные, в острог, другие разбежались и ночью подожгли свое жилище. В 1857 году по реке Киринге в Восточной Сибири открыто было староверческое селение Каром со 114 душами. Тайга становится небезопасною для беглецов, до которых все добираются ‘заседатели’, набранные большею частью из поповичей, еле грамотных, вечно пьяных и привыкших в Сибири травить людей, как травят дикого зверя. Староверы поэтому, взяв щепоть родной земли на крест, стремятся в какую-то неизвестную страну и говорят о каком-то ‘Беловодье’ за границей Западной Сибири с Китаем. По последним известиям, ‘Беловодье’ действительно существует, но его не открыли, так как за границу проникают с трудом. Сибирские крестьяне часто отправляются целыми семьями искать эту обетованную землю (Семилужинский, ‘Дело’ 1868, V) …
Алтай — старинное гнездо староверов, раскинувших там свои богатые, хлебородные села, и до сих пор мерными первыми вранами их — попы и полиция. Еще в 1852 году, генерал-губернатор Западной Сибири вынужден был формально запретить чиновникам ходить по староверческим домам облавой ночью, словно на зверя, или вмешиваться в их дела, отбирать книги и пр., но этого запрещения и знать не хотели и не хотят, так как в очень многих местах Сибири живут еще первобытно: законов нет, властей не признают и правление совершенно свободное… для насилий. Чиновники попрежнему продолжают вмешиваться, и исправники попрежнему получают по 500 рублей за каждый молитвенный дом. Их варварское преследование доходило до невыносимой степени (М а к с и м о в, II, 237.) … У староверов распространились так называемые ‘сводные браки’, записанные в полиции, духовенство возмутилось таким упорядочением жизни, и начались преследования. Это было в 1868 году. Не говоря уж о святыне веры, но самая святыня семьи — этой основы общества и государства — была нарушена, и люди неведомо какой нравственности стали вмешиваться в семью староверов, чтоб ее опозорить и истребить. Духовенство ‘формальными требованиями’ обязывало волостных и сельских начальников разводить сводные браки, силой развозить по разным местам ‘супругов, живших иногда по нескольку лет в браке и имевших детей’, и строго следить, чтобы разведенные не сходились между собою на ‘блудное житье’… Полиция же, в свою очередь, преследует волостные власти за нерасторжение таких браков и привлекает их к ‘уголовной ответственности’… Но один заседатель поступил еще честнее и человеколюбивее. Он собрал до двадцати женщин-матерей, живших в сводном браке, и засадил их в арестантскую, где и держал их две-три недели, несмотря на то, что у них дома оставались грудные дети (Газета ‘Сибирь’ 1878, No31. 88) …
Проходит год, и повторяется то же самое. В 1879 году, в соседстве Усть-Каменогорского округа на Бухтарме, в Бийской волости, где живут беспоповцы — тихое и безмятежное население, отданное своей трудолюбивой жизни, вдруг это население возмущено было нашествием заседателей и попов, вздумавших начать ‘гонение’ против ‘раскола’, несмотря на то, что старообрядцы эти заведомо, с самого переселения сюда в 1750-х годах, пользовались правом исполнять свои обряды и молиться по старому уставу. ‘Гонение’ началось с расторжения браков, отыскивания попов, запрещения богослужения и т. д. ‘Некоторые из старообрядцев живут семьями по нескольку лет и имеют детей кучи, и вот семейство разведено, мать с детьми увозят от отца в другую деревню
и отдают под наблюдение волостного начальства, подвергая ее при этом всевозможным оскорблениям’. И такие супруги разводятся после десяти и пятнадцати лет брака… При ‘следствиях’ заседатели дозволяют себе грубейшее обращение, отбирают и жгут ‘старые книги’, грозятся кандалами (‘Русские ведомости’ 1879, .No 237) … Между тем, в одной Томской губернии в 1878 году староверов считалось 10 048 душ обоего пола. В действительности их несравненно больше.
За Байкалом поселились староверы или ‘семейские’, принимающие священство, и беспоповцы. Последние — в селениях Шарихе, Жиргаме и в Окинских Ключах. Другие староверы ушли еще дальше, на Амур, и живут, блаженствуя вдали от вмешательства властей… Ученый путешественник М. И.Венюков приводит замечательный факт,
сообщенный ему в 1868 году в Иркутске бывшим начальником штаба Кукелем в присутствии многих лиц. Военный губернатор Амурской области Педашенко однажды вздумал посетить староверческие селения у возникшие на Призейской равнине, в 50 —100 верстах от Амура, и нашел их цветущими уже на второй или на третий год существования, тогда как казенные поселенцы на богатом Амуре помирали с голода. ‘Славно вы живете, братцы, — говорит он крестьянам, — гораздо лучше, чем казаки, даром, что у них Амур под боком. Отчего бы эта разница?’ — ‘А, батюшка ваше п-ство, оттого, что мы от начальства подальше!’ ‘Какая горькая ирония!’ — замечает от себя Венюков (‘Русская старина’ 1879, II, 279) …
Семейские, поселившиеся за Байкалом, раскинули свои богатые села в плодородных долинах отрогов Яблонного хребта. Это староверы из Дорогобужа и Гомеля, сосланные сюда при Анне Ивановне и при Екатерине в 1767 году, и с тех пор все прибывшие сюда ‘семьи’ разрослись в очень значительное население, которое и известно под именем ‘семейских’. Всех забайкальских староверов насчитывают до 40 000 (‘Иркутские епархиальные ведомости’ 1879, No38) …
Староверы рассказывают, что они переселялись с Ветки и из стародубских слобод, и переселение совершилось так: их собирали в Калуге, где на берегу Оки, за городом, стояли нарочно выстроенные амбары. В амбарах этих много перемерло народу. Потом на судах везли до Казани. В Казани многих взяли в рекруты, а потом целый полк из семейств был сформирован в Тобольске. Часть их осталась в Алтайских горах, в Бийском округе, — населенное ими алтайское село отличается многолюдством. За Байкал пришли уже малыми частями. Первая партия шла на Чикой в 1755 году. Вторая, вышедшая с марта 1765, пришла на Иро в 1768 и оттуда за негодностью места на Бичуру в 1780. Третья в 1780 году ушла за хребты, где теперь две волости: Тарбогатай и Мухор-Шибир. На Иро пришло только 26 семей — всего 70 душ. ‘Теперь же, — продолжает г. Максимов, у которого берем эти сведения, — в Бичуре из 70 стало 1300, и слышатся уже жалобы на тесноту жилья в одном селении’. Бичура протянулась на 4 версты в длину, старожилы, т. е. первые пришедшие, живут на горе. ‘Казна, — рассказывают староверы, — дедам нашим не помогала. Привел их на место чиновник (полковник Иван Иванов), стали его спрашивать: где жить? Указал — в горах. Стали пытать: чем жить? чиновник сказывал: ‘А вот станете лес рубить, полетят щепки — щепы эти и ешьте’. Поблагодарили его, стали лес рубить, на другой год исподволь друг около друга стали кое-чем займоваться, запасаться нужным. На восемь дворов одна лошадь приходилась. Поселились. Земля оказалась благодатной. Ожили, повеселели. Приехал знакомый чиновник и руками развел: ‘Вы-де еще не подохли? Жаль, очень жаль, а вас — чу! затем и послали, чтоб вы все переколели!’ (Максимов I,323, II, 217) . Другие из старожилов дополняют этот рассказ иными подробностями. По их словам, сначала они поселены были где-то около Байкала и бедствовали там. Живши на родине богато, они, идя в Сибирь, тоже кой-что поприхватили, даже из скотинки много было, — свиней пригнали. Заведовать ими был поставлен особый чиновник (из сибиряков) и назывался комиссаром. Зверь был — порол страсть как. Сколько ни просили комиссара перейти в другое место, — ничего не выходило. Ходаков послали в Иркутск, — ну, там известно их постегали да в кандалах назад. Комиссар с этого еще злее стал. Невмоготу пришлось. Порешили старики тихонько послать выборных ‘за хребты’ поискать мест ‘настоящих’ и, коли подойдут, перейти туда всем миром: все равно умирить — здесь ни от голоду или там от кнута, а все же назад-то всех не вернут. Пошли наши смотреть и вот речкой-то нашей, Бичуркой, сюда и вышли. Вторая-то партия наших, шедши сюда в Бичуру, дороги ладила, чтоб весной или летом всем можно было подняться со всем своим скарбом. Весной подошло наших еще человек до двухсот, однако без семей, с волами, со всем инструментом. Всех-то, говорят, было поселено до семи тысяч семей. Поселившись, долго вели войну с ‘тварью’, т. е. с монголами, которые не хотели им давать земли и гнали их вон (‘Русский курьер’ 1880, No 337) .
Изо всех этих подробностей, с темными пока историческими данными, впоследствии выяснится одно — что переселение сюда староверов, силой оторванных от родины и гонимых без малейшей вины, было целою эпопеей страданий, и, несмотря на то, они не погибли в Сибири, не одичали, не сделались звероловами и не переродились в нацию хищников, как сибиряки, но остались навек важными культурными деятелями. Все эти обстоятельства мы слишком забываем…
Поселились они, как мы сейчас увидим, на местах, где тогда кочевали и проживали монголы. Жизнь их с самого начала была жестокая. В совершенно дикой стране нужно было вновь заводить хозяйство, цивилизацию, другая народность тут вымерла бы от голода, но они вышли победителями, поистине совершили чудеса, и в экономическом отношении стоят теперь несравненно выше сибиряков. Прибыв сюда, они посеяли хлеб в долинах, — мерзнет.
Стали подниматься выше, в горные закрытые пади (лощины), тогда явились урожаи. Жизнь их тогда потекла привольнее, они пустились в торговлю, скорей построили себе церкви, разукрасили их всяким ‘божьим милосердием’ и мирно молились христианскому богу, что потом запрещено…
Миновав город Верхнеудинск, встречаешь следующие деревни, населенные одними ‘семейскими’ или же в смеси с сибиряками:
Тарбогатай (монг. тарбоган—сурок, Arctomys robustus).
Пестерево, по р. Куйтунге.
Куналей (монг. хунилей — холодный хиус, сырой ветер перед ненастьем). Здесь есть церковь, теперь запечатанная, и декабристы, шедшие в 1830 году из Читы и Петровский завод, видели в воскресенье, как ‘все шли в молельную, мужчины в длинных армяках синего сукна и в хороших собольих шапках, женщины в шелковых душегрейках, на головах шелковые платки, вышитые золотом и серебром’. Теперь ничего этого нет.
Надеино.
Куйтун (монг. холодный, морозный ветер).
Жирим (монг. приступ у седла).
Шариха.
Бурнашево.
Десятниково.
Бар, при ней Барская станция.
Мухор-Шибир ( монг. комолый ельник).
Новый Заган (монг. цаган — белая глина).
Шарахдай (монг. шаракул—желтый, желтые цветы култук),{земля клином).
Хонхолой (монг. улан-хонхор — красная глина). Здесь монахи срубали крест с часовни. Казак из бурят (корым) влез на крест и стал его рубить топором. Один из семейских уже прицелился в него из винтовки, но был удержан товарищами.
Никольское.
Хораус (монг. черная вода, по имени ключа, находящегося среди деревни).
От Верхнеудинска налево, за хребтом:
Старая Брянь, на р. Брянке
Новая Брянь.
Мухор-тала (монг. комолая степь, круговина степная, обросшая лесом) — недавний выселок из Новой Бряни.
По тракту по Чите:
Новокурбанское — выселок по р. Курбе.
Уны Гытэй — выселок.
В хребтах:
Хасурта (монг. ельник), — семейские, т. е. староверы из инородцев.
Погроминское — выселок из Тарбогатая.
Беклемишевская — выселок, из Мухор-Шибира и Тарбогатая, по вылову.
По системе р. Хилка:
Бичура (монг. бутур). Часть казаков из бурят сделались семейскими путем браков, как и инородцы. Здесь единоверческая церковь…
Окино-Ключевское, называвшееся прежде по-монгольски Ухин-Булык (Ухин—имя родоначальника, булык — ключ). Поповцы и беспоповцы.
Маргиртуй (монг. мундуртуй — сильный град).
Билюта (монг. точильный брус).
По системе р. Чикоя:
Урлок. Есть предание, что когда тут шел Чингиз-хан, то рассердился, что по-монгольски: урала, отсюда — Урлок. Опять единоверческая церковь.
Ключи.
Верхний Нарым. Единоверческая церковь.
Гутай.
Ланцово, известное своими красавицами-женщинами.
Красный Яр.
Мало-Архангельск. Единоверческая церковь.
Кочены. Единоверческая церковь.
Барахоево.
Дурново.
Быково. Живут староверы, но ходят в православную церковь, в Коротково.
Далее: Речки, Фомичево, Выезжа, Захарове, Шамбелик, Тармир,
Савичи, Единоверческая церковь.
По китайской границе:
Укыр (монг. много коров). Богатство зверя, рыбы и хлеба. Недавно они ограблены были пограничными казаками, живущими богато, совершенно разнузданно и дико, которые силой отняли у них все пахотные земли, даже с посеянным на них хлебом.
Шонуй.
Под Кяхтой.
Мыльниково или Новодесятниково.
По левому берегу реки Уды:
Нижние Талицы (талая вода, ключи).
(Сведения эти взяты из нашей дорожной записной книги. Объяснение монгольских названий принадлежит местным жителям, говорящим по-бурятски.)
Семейская церковь в Куналее давно запечатана, и жители собираются молиться в молитвенные дома, конечно, без алтаря, тоже построенные в давнее, счастливое время… Поправлять их запрещено. При некоторых из них был купол с ‘венчальным’ крестом, колокольня и колокола, но последние, выражаясь деликатно, отобраны, а в некоторых молитвенных домах поломаны и самые кресты на куполе. Этим ломаньем ‘креста’, — предмета столь драгоценного для христианина, — соединенным с отнятием чужого имущества (колокола, книги и что попадется), занимались монахи Посольского монастыря у Байкала. В 1841 году прибыли оттуда монах с заседателем и привезли с собою бурята-выкреста (крещеного), чтоб он срубил топором кресты на молельнях. ‘Приехали, спрашивают, будут ли бунтовать, когда станут ломать кресты. Сказали, что не будут, они сломали’, хотели запечатать самую молельню, но им не дали, за что были объявлены бунтовщиками и сосланы ‘без суда’. И вот перед нами крайне древняя изба с развалившеюся оградою, ибо поправлять запрещено даже ограду, над ней купол, но без креста, глядит как-то странно и дико, словно это не место молитвы христианскому богу, а какая-то ‘поганая’ кумирня, хотя даже и кумирни у нас уважаются законом, и больно становится за крест… Те же безнаказанные ругательства над религией совершаются и в Западной Сибири заседателями из поповичей, повыгнанных из школ за негодяйство и безграмотность. Старообрядцы, живущие близ Барнаула, в деревнях Краюшкиной, Новой Повалихе, Окуловой, Андреевской, Крайчиковой, вызвали к себе томского епископа, и он освятил им место под церковь, а служба пока производилась в часовне. На постройку церкви все, богатые и бедные, несли, что могли, и готовилось великое местное торжество… Построили церковь, стали водружать крест, но в эту минуту неожиданно прискакал заседатель Пономарев. Приказав немедленно разобрать и разломать храм, он ризы и утварь сложил в ящик и отдал в волость, у староверов, например, у главы общины Платона Краюшкина — личности высоконравственной — обобрал все книги, ‘запрещенные’ (?!) и незапрещенные. Но не в одном этом месте буйствовал Пономарев,— и в других, где зря отбирал все печатное, что попадалось под руку, запрятанное от страха в сенниках, в амбарушках, под разным хламом, на пасеках и тому подобных тайниках… Книги препровождались в консисторию, сваливались без разбора, продавались и погибали от пожара, и, конечно, при таком варварстве не мало утратилось древних рукописей, которые, должно думать, староверы уносили с собою из России (Газета ‘Сибирь’ 1879, No 19). Так, в этом вандализме заседателей и других властей, светских и духовных, нужно отчасти искать причину, отчего погибли драгоценнейшие древние рукописи, для отыскания которых тщетно напрягает свои силы русская наука… Староверы же, нуждаясь книгами, вместе с тем слышат злорадные речи, как их книги валяются в Иркутске: ‘в Иркутске хвастают, что там-де у архиерея наших старопечатных книг на десяти возах не свезешь, все наворовали от нас семинаристы и поотобрали попы, и всякий, кому и не надо’ (Максимов , II, 219).
Но какой оскорбительный и печальный вид представляет сама церковь, которая запечатана. ‘Посреди большого, шумного седа, на самой главной улице, отойдя несколько шагов в сторону, — говорит один сибирский исследователь, — вы видите высокий досчатый забор, потемневший от времени и непогоды. Из-за него поднимается крытый шатром, тоже почерневший купол, с обитою белой жестью маковицею и таким же крестом, поднимается колокольня с безмолвными ныне колоколами. Вокруг забора густо разрослась трава, только едва заметная тропинка проведет вас с улицы к небольшой калитке по другую сторону забора, возле больших ворот, вечно запертых тяжелым засовом. Через эту калитку вы входите в обширный двор, сплошь поросший бурьяном, крапивой, беленой и другими сорными травами. Ни во дворе, ни около церкви нет обыкновенных жильцов колоколен—голубей или ласточек, в траве не шелохнется ни одно насекомое, кругом все пусто и глухо. Нет никакого признака жизни, ничто не напоминает того, что вот под боком, в нескольких шагах от ограды, находится большое, богатое село с разгульным, более чем тысячным населением, с своею обычною жизнью, с деревенским праздничным шумом.
Полусгнивший, развалившийся помост, покрытый плесенью, проросший травой, идет к раскрытым дверям часовенной паперти. Взойдите на паперть — и перед вами большая створчатая дверь в самую часовню. На двери пыль, паутина, веревочка и несколько изломанных кусочков дрянного красного сургуча. Этот-то сургуч и есть причина такого запустения. Этот же сургуч помещает и нам войти в часовню.
Чтоб увидать внутренность часовни, нужно повернуть с паперти направо, в небольшую каморку сторожа: там в стене проделано небольшое окошечко, в которое видна вся внутренность часовни. Страшным, почти могильным холодом нежилого места пахнет на вас вдруг из этого окошечка, когда вы приложите к нему лицо. Сначала глаз, непривычный к потемкам, не может ничего различить, потом понемногу вы начинаете различать, как белеет пол, покрытый толстым слоем пыли, видите, как по самой середине часовни точеные перила, чернея, поднимаются с полу да впереди что-то такое блестит, отражая слабый свет, едва пробивающийся сквозь щели на ставне. На наше счастье одно окно впереди осталось как-то незаперто болтом. Его отворили, целый поток горячего света хлынул в часовню и осветил иконостас. Иконы в пять ярусов так и заискрились, заблистали дорогими окладами и золоченым фоном. Заблистали лампады, подсвечники и парчовые одежды на столиках и налоях. Даже самая пыль, столбами поднявшаяся кверху, — и та, освещенная лучами солнца, так и сыпалась, так и ходила по часовне золотисто-разноцветными столбами. Только попрежнему сурово и неприветливо смотрели темные лики икон, покрытые толстым слоем пыли, а сзади, за перилами, около окошечка, казались еще темнее, еще гуще от света, залившего переднюю часть часовни. Налои стоят на своих обычных местах, покрытые дорогими одеждами, подсвечники блестят, как только что вычищенные накануне, немного обожженные свечи стоят в подсвечниках и лампадах. Если б не пыль, которая целые десятки лет ложится на все толстыми слоями, то можно бы было подумать, что мы посетили церковь в день какого-нибудь великого праздника, между заутреней и обедней, и что стоит только подождать немного, как раздастся звучный, торжественный благовест с колокольни, растворятся настежь все окна, зажгутся свечи, выгоняя отовсюду мрак и пыль, растворятся с шумом настежь долго запертые двери, и выйдет довольный народ, разодетый по-праздничному в бархат, шелк и золото’ (Сборник газеты ‘Сибирь’ 1876, стр. 324).
Часовня эта запечатана по распоряжению генерал-губернатора Руперта его адъютантом Б. за то, что старообрядцы не хотели указать, где скрывается их поп Баршев, которого, однако ж, они потом сами привели к Б. Почтенный автор этого сокрушающего душу описания, как храм божий стоит замурованный для людей, не означил полной фамилии адъютанта (хотя и назван Руперт), но и в Иркутске, и во всем Забайкалье известно, что тут разумеется Яков Безносиков, который, по словам старожилов, ездил по семейским селам с пушками и войсками и заслужил память о себе в народных рассказах и легендах.
Хотя у семейских заперты церкви и поломаны кресты, но сибиряки, по общему убеждению, несравненно беднее религиозным чувством, чем староверы. Между последними встречаются люди истинно религиозные и благочестивые, т. е. высоко нравственные, тогда как между сибиряками о таких не слышно, если только не смешивать религиозность с ханжеством, колдовством и шаманством. Несмотря на то, староверы, словно ловчей сетью, окружены сибирскими миссионерами, которые, вместо проповеди любви, братства, труда, науки, поистине нарушают земский мир, рассеивая повсюду идеи о расколе, как о чем-то зловредном и достойном гонения. Как ни трудно, но удержимся от желания высказать о них все, что удалось видеть и узнать во время наших разъездов по Забайкалью, и вместо этого приведем лучше мнение одного просвещенного священника о подобных миссионерах, разъезжающих для ‘собеседования с раскольниками’. Миссионер едет с исправником. Прибыли в село, вошли в избу. Согнав ‘раскольников’, ‘каждого мужчину и каждую бабу призывал к себе исправник и начал пороть, и, насытившись досыта, посылал к отцу протоиерею на увещание’. ‘Подпишись, — говорил отец протоиерей, — что желаешь быть православным, и пороть тебя больше не будут, а за то, что я защищу тебя, дай мне рублишко’. После того исправник взял с них по три рубля ‘с рыла’, и эти миссисионеры отправились дальше. То же было и в Сибири. Инородцы, наученные вековым опытом, говорят: ‘русская вера дорога!’ Случалось, что миссионеры таки заставляли креститься при помощи земской полиции, которая при этом не скупилась на розги (Подробно: Шашков, ‘Исторические этюды’, II, 233). Другой протоиерей, — продолжает священник, — тоже был миссионером. ‘То был Плюшкин, ел только редьку да панихидные бублики, но у него в одном только банке было до 50 000 рублей и предполагалось, что есть и еще где-нибудь’ (‘Русская старина’ 1880, VIII, 705 и сл.).
Перенесите этого Плюшкина на сибирскую почву с ее трущобными понятиями, с ее нравственным неряшеством, с ее бесцеремонностью во всех отношениях, и вы получите сибирского миссионера при единоверческой церкви. Староверы, как всем известно, приобрели себе покой и даже возможность распространять дальше свое учение тем, что ‘откупались’ от попов, и этим давали иным возможность наживать громадные состояния.
‘Не так давно, — пишет Максимов, — умер поп, отправивший в банк 36 000 р., и народ объясняет это тем, что за дозволение не быть у исповеди платят по одному рублю за душу, и что бывали примеры, когда попы продавали право перехода из православия в раскол за такое ничтожное вознаграждение, как, например, фунт чаю. Один, например, единоверческий поп больше ничего не делал, как только подсматривал: не тайнодействуют ли? Заметив, вторгался в избы, вымогал отступное. Где не смогал сам, туда приглашал заседателя, обещая ему 300р. наживы’ (Максимов, II, 235—236). Немудрено, что с таким нарастанием богатств нисколько не распространяется просвещение… Миссионер из Селегинского троицкого монастыря пишет, как в 1879 году, ‘в один прекрасный майский день’ он ехал поучать староверов. По дороге он заметил двух человек, расчищающих лес. Один из них был ‘дряхлый старик’. Он пригласил их ‘подойти к своему экипажу’, и этим началось поучение.
— У вас нет священства, нет и спасения! — гремит он. Умный старовер, недоумевая о таком понятии о ‘спасении’, ответил скромно, но остроумно:
— Но мы надеемся, что какого-нибудь попа со временем нам ‘бог пошлет, и не отчаиваемся в своем спасении.
— У вас нет церкви!
Но тут старовер уже рассердился.
— Как же нет церкви? И у нас есть церковь, только не в бревнах, а в ребрах!
В другой раз — в Куналее , где стоит замурованная церковь:
— Вы удаляетесь от церкви?
— Нет, мы не уклоняемся от Христовой церкви, и она есть в нашем селении, да только стоит запечатана’ (‘Иркутские епархиальные ведомости’ 1879, NoNo 36, 37).
Староверы своих попов давно не имеют, и все службы и требы исполняют уставщики. В местных ‘Епархиальных ведомостях’ указаны такие уставщики 1880 года (Там же, 1880, No 25). Связи с староверами в России тоже давно не имеют, о своих ‘архиреях’ и не слыхивали, и некоторая связь является только тогда, когда приходится добывать попа. Когда является такой поп, обыкновенно ушедший из православия и не слишком крепкий в убеждениях, тогда церковь распадается на два стана, и каждый начинает собираться в отдельную молельню. Прибытие такого попа — праздник для исправников и заседателей, скачущих ‘ловить попа’ и заставляющих староверов раскошеливаться…
По сведениям, собранным г. Максимовым, история добывания семейскими попов есть кровавая история. В 1812 году отняли у них попа в куналейской церкви, Ивана Петрова.
Съездили в Москву и в 1840 добыли себе другого. Поп крестил младенцев, благословлял новоженов и погребал умерших. Совершит он обряд и спрячется. Прознали, стали следить, искать, нашли уже и место его пребывания, но семейские успели спрятать его в горах и решились не выдать. Пришел генерал Безносиков с войском и с приказанием взять попа силой. Семейские сначала не испугались, но когда главнейших из них, окруженных толпою, солдаты вывели в поле и, как в бунтовщиков, прицелились из ружей и направили дула, все упали на колени и обещали выдать попа. Увели генерала в горы, в горах попа отдали, но опять без попа стало жить ‘неможно, утеснительно’. Послали в Россию и в 1850 году добыли нового попа из Калуги. Начальство опять пустилось на поиски. Заседатель, узнавши от шпионов, что поп такого-то числа поедет тайгой и скрытой дорогой, засел в кустах и попа выжидал,— схватил, связал, отдал своим провожатым, а сам — в Бичуру, но туда прежде его прискакал кто-то и рассказал в селе о том, что творится.
Как только заседатель показался в тарантасе на улице, несколько сот человек бросилось на него, вытащили из экипажа, и, таща по улице, били, мучили, насмехались над ним всевозможными способами. Привели заседателя в избу и, угрожая ему смертью, вымогли у него приказ отпустить попа. Сторож, видя приказ написанным дрожащею рукою, не хотел попа отдать. Тогда все опять накинулись на заседателя, но на этот раз один из стариков оборонил его. Заседатель написал второй приказ, по которому попа и освободили. Но самого заседателя семейские все-таки заперли в склеп. Эстафета, извещавшая о событии, ‘убежала’ в Иркутск, сам главный начальник приехал в Бичуру, ласково поговорил с староверами, склонил на отпуск заседателя и на выдачу попа, самых же виновных строго наказал. Попа этого посадили в Иркутский монастырь, в 1860 году староверы стали думать, что ‘опять надо попа выписывать’ (Максимов, II, 220). Так все шло до 1879 года. В это время является новый поп, Лебедев. Сейчас же исправник, не теперешний, а прежний, К. (уволен), и заседатель Смирнов, из поповичей (изгнан), — на поиски. Попа не нашли, но деньги взяли хорошие. Поп однако скоро помер.
‘Был у нас поп, — рассказывают семейские, — присланный из Москвы, что ли, а в ту пору заседателем у нас был Ч., — вот он и пронюхал как-то, что есть у нас поп, а где именно, не знает. Обыскивал-обыскивал, да и нашел где-то в подполье следы жилья. Случилось это у одной бабы. Арестовал он ее, спрашивать стал. Собрались старички, потолковали да и порешили переговорить с ‘барином’ (так народ зовет заседателя). ‘Барин’ говорит, что можно. ‘Соберите завтра пять тысяч, — говорит,—ну и чорт вас возьми и с попом, искать его не буду!’ Мы, было, ему две тысячи — куда! и слышать не хочет. Еще тысячу накинули, — веришь, вот как трудно было… Нет, уперся на пяти тысячах. Между тем заседатель до баб и девок охотник был. Бабы и вздумали его проучить. Пришел он к девке в баню, бабы-то накрыли его и избили-таки порядочно, а потом еще надругались: обгадили всего, как есть, да и ушли. Та же бабенка, к которой он приходил, побежала в правление и заявила, что какие-то бабы избили ‘барина’ до смерти, пусть его унесут из ее бани. Он первое, как очнулся, послал донесение, что бунт, слышь, страшный из-за того, что он, ‘узнал, где скрывается поп’, хотел взять его, а крестьяне, мол, ‘сопротивлялись и избили его мало не до смерти’, и донесенье-то послал самому генерал-губернатору в Иркутск. Поругали мы баб, присмирели и сами: ждем, что будет, и вышло-то так, — что теперь жутко вспомнить. Через неделю прибыл сам генерал-губернатор, граф (Муравьев), с ним много свиты: две роты солдат, две пушки да казаки на придачу. Возы с розгами были уже на площади. Начал он сечь кого попало, из мужиков у без милосердия. Бабы и ребятишки подняли вой, крик — беда чистая, не дают мужиков, цепляются за них. Тогда он приказал баб и детей нагайками отгонять и солдатам скомандовал при нас ружья зарядить пулями и объявил, что ‘если через десять минут поп и зачинщики не выйдут или их народ не выдаст, то прикажет стрелять без разбору во всех’. Стоит хмурый такой, на нас не смотрит, а в руке часы держит. Солдаты ружья держат наготове. Вдруг из толпы проталкивается и выходит к генералу человек и говорит: ‘Я поп и есть’. Вышли другие и говорят: ‘Мы — зачинщики’. Таких набралось человек пятнадцать или семнадцать. Он тут же их на площади велел заковать в ручные и ножные кандалы. Подъехало десять троек, их всех посадили с солдатами да, кроме того , 50 человек конвою дали и увезли. Когда их увезли, нас выстроили в ряды, а когда выстроились, велел каждому десятому человеку по 50 розог дать тут же. Пока нас пороли, до тех пор сам смотрел. Драли долго, а кончили, он объявил, что две роты солдат останутся у нас жить, чтобы дали им квартиры и кормили бы их во все время даром. ‘Когда, говорит, увижу, что вы исправились, возьму солдат прочь, а до тех пор, если будут жалобы на вас, то все село переселю в Якутскую область!’ Вечером он уехал. Так, — заключали они свой кровавый рассказ, — мы верного и по сейчас не знаем, куда девал он наших стариков — словно в воду канули!’ (‘Русский курьер’ ИЗО, No 337).
Между тем как совершались подобные неистовства над людьми, староверы представляли собою не более, как мирную религиозную общину, посвятившую себя не фанатизму, не сектаторской путанице мысли, не лицемерию вместо веры, а труду. Фанатизма, ненависти к другим людям, к другим верам нет и тени. В больших покоях самого коренного старовера и в присутствии его и его семьи кури табак, сколько хочешь, и только там, где очень тесно и табак с непривычки ест глаза, скажут вежливо: ‘Батюшка, выдь на двор, пожалуйста’. Почтенный автор ‘Заметки о забайкальских старообрядцах’ (Сборник газеты ‘Сибирь’, 1870, стр. 313—333) собрал следующие подробности об их религиозной жизни: ‘К забайкальским старообрядцам едва ли применимы понятия о раскольнике и сектаторе, так как они сами не выдумали никакого обряда, не сочинили ни одного догмата, не присвоили себе от духовенства никакой принадлежащей ему власти, — одним словом, ни одной йоты не прибавили и не убавили в церковном уставе против того, каким он был в древней Руси.
Учение об антихристе и близкой кончине мира — учение, общее всяким сектам, и чем строже, запутаннее учение какой-нибудь секты, тем более придается важности антихристу. У забайкальских староверов учение это не набрасывает такой мрачной тени на жизнь и веру, как у других. Об антихристе упоминается только в таких случаях, в каких помянет его и всякий обыкновенный человек’.
В то же самое время эту религиозную семью людей слово ‘раскольник’ режет, словно ножом по сердцу, — простее: наносит нравственное оскорбление.
— Какой вы веры? — спрашивает их заседатель на следствии, Стоят себе бедняки, потупив голову и переминаясь с ноги на ногу, им больно, досадно, стыдно, язык не ворочается вымолвить позорное, роковое слово.
— Сами знаете, ваше благородие, так и пишите.
— Да почем же я знаю? Я пишу так, а там окажется иначе. Ты скажи, так я и буду знать.
— Да мы, известно, старой веры, ваше благородие.
— Да нет, братец, такой веры и по закону не полагается, ну, какой же?
— Куналейской, — брякнет какой-нибудь простак, думая хотя названием своей родимой деревни отделаться от прямого ответа.
— И этакой нет, а есть вот раскольники поповщинской секты.
— Эх, не пиши ты, пожалуйста, нас раскольниками, — не любим мы этого… Не ругай нас ни за что, пи про что.
— Что ж делать, братцы, нельзя, закон…
И выходит старообрядец от следователя оскорбленный до глубины души, с готовым проклятием на губах, с затаенною злобою против гонителей и еще с большею уверенностью в своей правоте, большею твердостью в убеждении—вот-де и сейчас сподобил господь пострадать за веру, — снес поругание.
Вместо попа служит уставщик. Уставщик служит, крестит, ‘исправляет’, но он не может ни венчать, ни соборовать, ни служить обедни, и потому его никак не должно смешивать с попами. Уставщик — просто грамотный человек, хорошо изучивший церковный устав, не больше, и не имеет никакого особенного мистического значения, а если и пользуется общим уважением и доверием, то не как духовная особа, а как человек ученый, знающий более других. Этот почет доставляет ему не сан, не чин, а знание.
Заутреня у них начинается около десяти часов вечера. ‘Дьяки’ — впереди, перед образами, разделясь на два клироса, около них, еще ближе к образам, дьяки-мальчики, посредине уставщик, а позади все остальные богомольцы, женщины направо, мужчины налево. Уставщик покадит образа, положит начал, и начинается длинная, до самого рассвета, истине всенощная заутреня. К образу, вынесенному, как и у нас, на средину, подходят по двое, кланяются образу, приложившись, опять такой же поклон, потом начинают прощаться, то есть кланяются тут же среди церкви друг другу в ноги, четвертый поклон — уставщику тоже в ноги и, наконец, пятый — всему народу’.
Так, на дальней окраине божьего мира, в глуши, в краю, который весь пропитался хищничеством и лицемерием, совершается высокий обряд братской любви, донесшийся от самых первых дней христианства!
Покойников отпевают на дому. За похоронами следуют поминки, на которые приглашается всякий желающий, так что иногда богатые люди кормят поминающих до самого вечера. Но вина не полагается: ‘что-де за радость такая, чтобы вино пить!’ — между тем как у нас иные поминки стоят хорошего свадебного обеда.
В дни, называемые ‘родители’ или родительские, женщины из каждого дома нагружают двухколесную тележку-одноколку печеным хлебом, булками, калачами и так отправляются в молельную. Здесь, после часов и панихиды, их ожидают старики и старухи победнее, преимущественно сибирячки или поселенцы, тоже с одноколками, но только пустыми, и им раздается все привезенное’.
Дополнением к этому может служить то, что творится в деревнях по тракту, где иногда встречаются староверы. Идет по деревне партия ссыльных, жители выносят подаяния: кусок хлеба, булочку, яйцо, но у одного дома, где никого не видно, стоит стол, накрытый белой скатертью, и на нем, вместо одной булки, накладена друг на друга целая гора больших хлебов, и арестанты спокойно подходят и берут.
— Что это такое? — спрашиваешь, и получаешь в ответ:
— Тут живут староверы (Ср. Максимов, I, 42).
Спрашивается после этого: какого же староверам нужно ‘попа’, или, иначе и вернее, что же собственно желали бы видеть старообрядцы в священстве?
‘Лучший человек в общине, хорошо понимающий все ее требования и стремления, человек, видевший жизнь и с дурной и с хорошей стороны, но не потерявший в борьбе с нею мягкости сердца и энергического стремления к добру, человек, хорошо знающий большинство членов общины, благосостояние которой есть его собственное благосостояние, с которою он вполне связан и материальными, и нравственными интересами, вдобавок, человек светлого ума, безукоризненной нравственности, твердый в своих убеждениях, гуманный, религиозный — вот какой священник нужен был бы для каждой общины. Или же человек, по своим познаниям и известной степени нравственного достоинства получивший звание священника, которого община пригласила, за известную плату, отправлять у себя церковную службу, различные требы, разрешать в известных случаях недоразумения жителей и даже учить их’.
Что касается до обычного обращения в правоверие, то это жестокость. Н. Соколовский в ‘Новом времени’ (январь 1881) говорит: ‘Вероятно, живущие в провинциях обращали внимание на угрюмые толпы серого люда, по целым дням, по целым неделям, в слякоть, зной и холод чего-то ожидающие на консисторских тротуарах, согнанный с своих захолустьев, люд этот безнадежно смотрит на неприветливое здание, зато иначе смотрят на него консисторские чиновники. Кто же эти люди? Кто же эти мученики? Вся эта мученическая толпа состоит из совратившихся и ‘ждет своей очереди итти’ — на увещевание!.. Было, — заключает почтенный автор заметки, — несколько случаев обращения к единоверию ‘известными’ мерами, но эти меры и результаты их до того всем известны, что говорить о них совершенно лишнее. Понятно поэтому, что при крепкой общинной жизни староверов переход в единоверие есть одно лишь разорение человека. Проезжая по семейскому Тарбогатаю, встречаешь богатый дом Чабуниных, но дом разваливается, все в нем мрачно, народа нет, и живет в нем одна лишь старая девушка — единственный потомок богатой когда-то обширной и почтенной семьи. Честолюбие заело этих Чабуниных. Они поехали к тогдашнему преосвященному с просьбой устроить у них единоверческую церковь. Единоверческий приход действительно учредился, но в настоящее время едва ли наберется двадцать семей, посещающих единоверческую церковь в Тарбогатае, сами же Чабунины после принятия единоверия разорились, а некоторые даже угодили в каторжную работу.
Таково вообще у староверов положение церкви, т. е. общества верующих, и только катастрофа 1 марта случайным образом принесла им некоторое облегчение, хотя и не надолго. При этой катастрофе, — как сообщили газеты, — был убит старообрядец Малевич, бывший в числе конвойных, и он был первый из староверов, которого дозволили публично отпеть и похоронить по христианскому обряду. ‘Отпевание происходило на самом кладбище, богослужение совершено старообрядческим священником, в присутствии единоверцев покойного. Это было что-то необычное, потому что еще с 1852 года запечатаны были все старообрядческие молельни, а погребение усопших дозволено было только на Волковом кладбище, безо всякого напутствия усопших’ (‘Русский курьер’ 1881, No 64).
В то же время в Москве в первый раз открывается храм для староверов, где они служат ‘соборне’, по случаю принесения присяги. После первой службы на Рогожском кладбище 5 марта, когда совершалась присяга, в воскресный день, 8 марта, сюда стеклись старообрядцы со всей Москвы для торжественного богослужения, которое совершали старейшие старообрядческие священники, отец Максим, отец Петр и отец Григорий, в сослужении двух дьяконов и при стройном пении певчих, выписанных из Гуслиц…
Староверы сберегли коренную русскую общинную жизнь, живут ‘общинами’, которые, размножаясь, отделяют от себя новые общины — выселки. Но община их лишена свободы, власти, и отсюда — все ее несчастия, все ее горе. Семейским оставлены их общинные старосты (старшины), но в волостные власти вместо них выбираются православные, т. е. сибиряки, напротив того, единоверцы выбираются и в волостные чины. Что касается до остальных ‘прав’ всего единоверческого населения, то они пользуются правом — платить подати, давать рекрутов да отбывать неисчислимые подводы под всевозможных чиновников, лекарей, арестантов, попов, комиссионеров, почтмейстеров и до последнего приемщика на почте, — под их жен, любовниц, ребят, приятелей и так далее без конца. Староверы положительно находятся в крепостной зависимости от заседателей, которые на практике соединяют в себе административную и судебную власть. Заседатели эти имеют за собой уже длинное историческое прошедшее, все переполненное злодеяниями, как, например, Затворницкий, заседатель в Урлоке, и потом чиновник при Муравьеве, секший розгами голову Бадаевской волости, — как нерчинский заседатель Суровцов, грабивший не только богатых, но и нищих, попадавшихся ему на дороге, отнимая у кого рубль, у кого два, — как заседатель Кржыблоцкий, в 1852 году ограбивший на Енисее купца Лаптукова, отнявший у него 23 000 рублей, все имущество, даже ризы с икон, а все остальное отдавший на разграбление казакам (Сидоров, ‘Север России’, стр. 99), и так без конца. Заседатели эти — разные Поповы, Дьяконовы, Пономаревы, выгнанные из школ, а потом получившие в свое управление целую ‘область’, или уже истинные бродяги, собравшиеся отовсюду. Таков был один из заседателей, недавно изгнанный и оставивший за собою длинный хвост всякого позора. Безграмотный попович, еще очень молодой, но жирный и нахальный, он в течение нескольких лет, обыкновенно в красной рубахе, с папахой на голове, с револьвером и шашкой, день и ночь скакал по мирным семейским селам, то чтобы сорвать с семейского, с китайца, с бурята, с сибиряка-целовальника, с кого ни попало, сорвать за попа, за мертвое тело, за позволение голове ограбить сундук, то, уж напрямки, объявить деревням: сейчас давай каждая по стольку-то, то, нагрянув в мирное и тихое селение, объявить ‘домам’, что он намерен здесь завести ‘дом терпимости’, то — добиться уже, что парни ‘ловко накладут’ ему за своих девушек, или, вследствие старой привычки, травить людей, этот заседатель, здоровенный безграмотный мужик, поскачет стращать простых людей, что он — писатель, что он — сотрудник ‘Сибири’, что он вот сейчас ‘на всякого напишет стихи’, и вслед за таким нахальством — другое: первого попавшегося бедняка изувечит, как это и сделал он с одним из семейских. Скакал он так день и ночь безнаказанно, пока дерзость поповича не дошла до того, что он наскакал на одного губернатора, и его ведено было прогнать. В руках подобных заседателей находится вся жизнь староверов, экономическая, социальная и даже религиозная
Семейская община крепка остатками коренного народного обычного права, почти забытого у сибиряков. ‘Семья’ остается крепким союзом родичей и не развращена, как у всего остального сибирского населения, поэтому староверы никогда не смешивались ни с инородцами, ни с каторжными, и сохранили в себе основной тип русского человека. Помеси с инородцами нет, — напротив того, сами инородцы, а вместе с ними и сибиряки, без всяких миссионеров, без всякой пропаганды, одним лишь путем случайных браков становятся семейскими, т. е. староверами.
Сибиряки давно уже начали период своего вырождения. Изучая, например, сибирскую женщину, невольно замечаешь, что тип ее распадается на две резкие и неравные части: одна — русая, другая — черная, с черными некрасивыми бровями. Первые, несравненно меньшие по числу, а в иных местах Забайкалья, Нерчинска и по всей пограничной линии составляющие совершенную редкость, еще сохранили на себе русские черты: они гораздо деятельнее, умнее, приличнее. Вторые, составляющие большинство, т. е. чистокровные сибирячки, карымки, — злы, мстительны, коварны, низкого роста и с брацким (бурятским) или брацковатым типом. Вообще восточный сибиряк говорит, одевается, питается по-бурятски, женится на бурятках и даже верует по-бурятски, ибо ‘шаманить’ стало обычаем у сибирского населения. Совсем не то староверы, сохранившие себя чистыми от всякой помеси. ‘Что за красавцы, что за богатыри! — говорит один исследователь. — Указать теперь, какие именно черты я признаю в этом народе за характерно русские, не могу, но могу заверить в одном: кто бы их ни увидал, непременно сказал бы, что видел пред собою чистокровного русака. Мало того, что красивых между ними очень много, — они к тому же весьма крупный, сильный народ. Я встречал даже женщин, и не особенно редко, вершков 8 — 8 1/2 и более росту. Старики же бывают такие красивые, что прямо просятся на полотно. Они могли бы послужить отличными натурщиками для библейских сюжетов’ (‘Русский курьер’ 1880, No 337).
Сибирячка тупа, неприятна и ленива до крайности, и вместе страшно нахальна. Родится у нее ребенок — и мать, от нечего делать, начинает тиранить его, то ежеминутно тряся его в качалке, то болтая с ним, дразня, зацеловывая его, будто бы от любви, словом, не давая ему ни минуты покоя, пока иной раз не замучит его до смерти 386. Остался жив — тут новые муки для ребенка, на которого — от скуки, разъедающей злобную сибирскую бабу, — ежеминутно укают, кричат, которого толкают, бьют и мучат с раннего утра и до поздней ночи.
— Отчего ваши соседи так бедны? — спрашивал у семейских один из заезжих людей.
— Как же им не быть бедными, — отвечали ему: — мы идем на работу в поле с петухами, а сибиряк варит себе кирпичный чай, и пока соберется работать, солнце успеет уже высоко подняться. Мы уж первую работу сделаем и отдыхаем, а сибиряк в самую жару мучит и лошадь, и себя.
Г. Максимов, в своей дорожной книжке, по горячим следам, записывает следующие строки (16 января 1801): ‘Сибиряками семейские недовольны. Встанет сибиряк — чай пьет, в поле идет — глядишь, опять домой тащится есть, к вечеру опять дома чай пьет. Хозяйство для них второе дело. Казаки же (обурятившееся население) — народ совсем гиблый и недомовитый, ни в чем они на нас не похожи’ (Максимов, I, 125).
Семейская женщина — работяща, а потому нравственна и нисколько не развращена, как сибирячка. Она благородна и горда. Одежда женщин — старинная: сарафан всегда ярких цветов и кичка, повязанная платком в виде чалмы. Песня и пляска — старинные, каких, пожалуй, не сыщешь теперь и на Руси. Она необыкновенно деятельна, оттого и хозяйство у ней идет отлично, косит траву не хуже мужчины. ‘Летом, в июле месяце, вы не встретите в старообрядческих селениях ни одной души: всех мужчин, женщин, даже девок точно кто метлой повымел на работу’ (Сборник газеты ‘Сибирь’, 1876, стр.322).
Опираясь на свою женщину, домовитую, энергическую, деятельную и дома, и в поле, и в торговле, семейские производят громадное количество хлеба. Они, при Муравьеве, положительно спасли Амур от голодной смерти, и не будь семейских там, при казенных порядках, если бы все переселенцы не померли от голода, так стали бы есть друг друга, как это случалось. С 1857 года, в течение девяти лет, семейские неустанно, беспрекословно, но и без большого ущерба для своего хозяйства, несли обязательную повинность кормить хлебом Амур, посылая туда от 300 до 500 тысяч и даже до миллиона пудов ежегодно, и не только давали муку или зерно даром, но приплачивали еще по 10 — 20 копеек на пуд за доставку до Читы вольными возчиками (казна давала за пуд 60 копеек, доставка из Тарбогатая стоила 70—80 копеек). Все это забыто и не заплачено за это семейским ни малейшим состраданием к их участи. Выше видели мы, что проделывалось при Муравьеве по семейским селам. Так, — пишет С. Максимов, — когда Амур лег на семейских своею неожиданною тягостью, общинная справедливая раскладка по семействам помогла им выйти из борьбы победителями, несмотря на то, что на хозяев средней руки приходилось ежегодно взносу по 40 пудов (на богатых больше, на бедных меньше). Хлеб семейских на всех базарах от Иркутска до Нерчинска и лучшие продукты — мука, масло русское, чухонское (белое), картофель, капуста, огурцы, овес, арбузы, конопляное семя, горох, свиньи, утки и т. д. — принадлежат преимущественно семейским. Повторяем: не будь семейских, да еще бурят, усердных хлебопашцев, все Забайкалье и Нерчинский край с Амуром, с их сибиряками, помешанными на одном лишь хищничестве, успели бы сто раз ‘пропасть’ от голоду.
Семейские лишены церкви, но высоко религиозны, у семейских нет школ, — не только гимназий и прогимназий, — но они несравненно грамотнее сибиряков. ‘Если сравнить,— говорит один исследователь, — сибирскую массу с староверческой по отношению к их умственному развитию, то несомненный перевес останется на стороне последней. Правда, старообрядцы еще отказываются принять внешние формы цивилизованной жизни, но зато, образовав сплоченную общину, они стремились к внутреннему развитию, заботливо распространяли между своими последователями грамотность, создавали хотя сухую, догматическую и схоластическую литературу, но тем не менее распространенную в среде староверов и известную большинству, касались таких философских и социальных вопросов, о которых православно-сибирская масса никогда и не думала, и разрешали эти вопросы иногда по началам западного рационализма’ (Газета ‘Сибирь’ 1881, No 7).
Словом, семейские резко отличаются от сибиряков своим высоким, умственным, экономическим и социальным благосостоянием, и сибиряки за это их поносят. Забывая о злобе и коварстве, пропитавших сибиряка, нисколько не думая о том, чтобы поглядеть на себя и прислушаться, что о них твердит вся русская литература, кто-то из сибиряков сообщает в ‘Православном собеседнике’ (старых годов), что ‘семейские злы и мстительны, лицемерны (?!) и жадны к богатству (а единоверческие попы?), которое стараются приобрести всеми возможными способами’.
Но дело в том, что у староверов есть будущее, у сибиряков же никакого, им остается вырождаться и вымирать. Семейские — это гранитные камни. От векового действия враждебных стихий они, быть может, выветрились и исполнились недостатками, но доселе все еще стоят крепко и представительно, неизмеримо возвышаясь над всем остальным сибирским населением.
Печатается по ‘Вестнику Европы’ 1882, кн. IX, стр. 291 — 325 (за подписью ‘Благовещенский’). Кроме статей ‘Охота на бродяг’ и ‘Староверы’, Прыжов послал еще Стасюлевичу, редактору ‘Вестника Европы’, и ‘Иркутскую таможню’ и ‘Сибирячку’ (см. ‘Письма’, No 14), но они небыли напечатаны.
383. Эта глава, с незначительными изменениями, повторяет статью Прыжова под этим же названием, напечатанную им в ‘Русском курьере’ (см. ‘Библиографию’).
384. Мы уже указывали (прим. 377) на постоянную идеализацию Прыжовым быта и характера староверов. Симпатии Прыжова однако, не личного лишь характера, — здесь он перекликается с теми шестидесятниками (из них же первый, до своего отступничества, — Кельсиев), которые в староверах видели протестантов не только против господствующей религии, но и против господствующего строя вообще, и питали даже одно время надежды, что староверы в нужный момент примкнут к революционному фронту. Прыжов, видимо, был не чужд подобных чаяний. Кроме того, Прыжову, с его исключительными украинофильскими симпатиями, они были дороги как выходцы из его любимой Украины. Прыжов о староверах готовил специальный труд (см. ‘Письма’, No 5) и долго и пристально хотя и с пристрастием, изучал их быт.
385. Ливанов Федор Васильевич — ретроградный автор исследований о расколе.
386. В своей ненависти к сибирякам Прыжов берет под подозрение и естественное материнское чувство сибирячки, и даже, когда она целует своего ребенка, Прыжов поясняет, что она это делает ‘будто от любви’.