Записки маркёра, Толстой Лев Николаевич, Год: 1855

Лев Николаевич Толстой. Записки маркера
 


 ————————————————————— 
 Рассказ. (1853-1855) 
 ————————————————————— 

 Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его 
 наши прозвали), князь был (что с ним все ездит), усатый барин тоже был, 
 гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно. 
 Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг 
 бильярда похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок 
 восемь. Известно, наше дело маркерское: у тебя еще во рту куска не было, и 
 не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, 
 смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на 
 диванчик. Хорошо. 
 ‘Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть’, думаю про себя. 
 Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки все платье на нем: брюки 
 триковые клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь 
 золотая, а на ней всякие штучки висят. 
 Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты 
 наперед, по-модному, и с лица белый, румяный, — ну, сказать, молодец. 
 Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим, и самого что 
 ни есть важного, и дряни-то много бывает, так все хотя и маркел, а к людям 
 приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь. 
 Посмотрел я на барина, — вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и 
 платье-то на нем новехонько, думаю себе: али из иностранцев, англичан будет, 
 али ив графов каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле 
 него Оливер сидел, так посторонился даже. 
 Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня: 
 — Ты, — говорит, — все врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь. 
 Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по 
 пятидесяти целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в 
 себе. Уж такой характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в 
 лузу не кладут, и уж знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а все форсят: 
 — Идет, — говорит, — от двадцати пяти угол? 
 — Идет! 
 Зевни только али шара не так поставь — ведь не каменный человек! — так 
 еще норовит в морду заехать. 
 — Не на щепки, — говорит, — играют, а на деньги. 
 Уж этот пуще всех меня донимает. 
 Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел: 
 — Не угодно ли, — говорит, — со мной сыграть? 
 — С удовольствием, говорит. 
 Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя, 
 ну, а как встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не заробел, 
 а видно, что уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али 
 боится, что смотрят все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком 
 как-то, карманом за лузы цепляет, станет кий мелить — мел уронит. Где бы и 
 сделал шара, так все оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж 
 привык — намелит, намелит себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить, 
 так лузы трещат, даром что маленький. 
 Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит: 
 — Позвольте узнать, как ваша фамилия? 
 — Нехлюдов, — говорит. 
 — Ваш, — говорит, — батюшка корпусом командовал? 
 — Да, — говорит. 
 Тут по-французски что-то часто заговорили, уж я не понял. Должно, все 
 родство вспоминали. 
 — А ревуар, — говорит князь: — очень рад с вами познакомиться. 
 Вымыл руки и ушел кушать, а тот стоит с кием у бильярда, шарики 
 поталкивает. 
 Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я 
 взял шары да и собираю. Он покраснел, говорит: 
 — Можно еще сыграть? 
 — Известно, — говорю, — на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него 
 не смотрю, кии уставляю. 
 — Хочешь со мной играть? 
 — Извольте, — говорю, — сударь! 
 Шары поставил. 
 — На пролаз угодно? 
 — Что такое значит, — говорит, — на пролаз? 
 — Да так, — я говорю, — вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу. 
 Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется. 
 — Давай, — говорит. 
 Хорошо. Я говорю: — Мне вперед сколько пожалуете? 
 — Разве, — говорит, — ты хуже меня играешь? 
 — Как можно, — я говорю, — у нас против вас игроков мало. 
 Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда, а 
 Пан сидит да все приговаривает: 
 — Вот так шар! Вот так удар! 
 А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как 
 водится, проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов 
 пососкочили, киями стучат. 
 — Славно ! Еще, — говорят, — еще ! 
 А уж чего ‘еще’ ! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под 
 бильярд, под Синий мост пролезть. А то туда же кричит: 
 — Славно, — говорит, — пыль не всю еще вытер. 
 Петрушка маркел, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркел. 
 Только игры, известно, не открыл: проиграл другую. 
 — Мне, — говорю, — с вами, сударь, так и так не сыграть. 
 Смеется. Потом как выиграл я три партии — у них сорок девять было, у 
 меня никого 
 — я положил кий на бильярд, говорю: 
 — Угодно, барин, на всю? 
 — Как на всю? — говорит. 
 — Либо три рубля за вами, либо ничего, — говорю. 
 — Как, — говорит, — разве я с тобой на деньги играю? Дурак! 
 Покраснел даже. 
 Хорошо. Проиграл он партию. 
 — Довольно, — говорит. 
 Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, 
 уж я вижу, пофорсить хотел. Полнехонек денег, да все сторублевые. 
 — Нет, — говорит, — тут мелочи нет. 
 Достал из кошелька три рубля. 
 — Тебе, — говорит, — два, да за партии, а остальное возьми на водку. 
 Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно 
 полазить. Одно жаль: на деньги не хочет играть, а то, думаю, уж я бы 
 изловчился: глядишь, рублей двадцать, а то и сорок потянул бы. 
 Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: — Не угодно ли, говорит, со 
 мной партийку? Вы так отлично играете. — Такой лисой подъехал. 
 — Нет, — говорит, — извините: мне некогда. — И ушел. 
 И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном, 
 так и пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, все смотрит. Уж его 
 и били-то, и ругали, и в игру ни в какую не принимали, все сидит себе, 
 принесет трубку и курит. Да уж и играл чисто… бестия! 
 Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И 
 утром, и вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку — все узнал. 
 Смелей стал, познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, 
 человек молодой, большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с 
 одним с гостем с большим раз как-то повздорил. 
 И из-за пустяков дело вышло. 
 Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. 
 Нехлюдов стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, — он же 
 крепко выпимши был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой 
 печки: тесненько там, да и любит он размахнуться. 
 Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в 
 шара, да Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так 
 что ж? Нет того, чтоб извиниться — грубый такой! Пошел себе дальше, на него 
 и не посмотрел, да еще бормочет: 
 — Чего, — говорит, — тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет 
 места? 
 Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был, 
 учтиво так: 
 — Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, — говорит. 
 — Не до извинений мне теперь: я бы, — говорит, — должен выиграть, а 
 теперь, — говорит, — вот моего шара сделают. 
 Тот ему опять говорит: 
 — Вы должны, — говорит, — извиниться. 
 — Убирайтесь вы, — говорит. — Вот пристал! 
 А сам все на своего шара смотрит. 
 Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его. 
 — Вы невежа, — говорит, — милостивый государь! 
 Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой 
 задорный: 
 глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина 
 здоровый, высокий, куда Нехлюдову! 
 — Что-о? — говорит, — я невежа! 
 Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за 
 руки их поймали обоих, растащили. 
 Тары да бары, Нехлюдов говорит: 
 — Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, — т. е. 
 дуэль хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение… 
 нельзя!.. Ну, одно слово, господа! 
 — Никакого, — говорит, — удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка, 
 больше ничего. Я его за уши выдеру. 
 — Ежели вы, — говорит, — не хотите драться, так вы не благородный 
 человек. А сам чуть не плачет. 
 — А ты, — говорит, — мальчишка: я от тебя ничем не обижусь. 
 Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем 
 дружны были. 
 — Поди, — говорит, — ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на 
 дуэль согласие сделал. Он, — говорит, — пьян был, может, он опомнится. 
 Нельзя, — говорит, — этому так кончиться. 
 Пошел князь. Большой говорит: 
 — Я, — говорит, — и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, — говорит, — 
 с мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш. 
 Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали, только гость большой 
 перестал к нам ездить. 
 Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был… то 
 есть, Нехлюдов-то… а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не 
 смыслил. 
 Помню раз: 
 — Кто у тебя здесь есть? — говорит князь Нехлюдову-то. 
 — Никого, — говорит. 
 — Как же, — говорит, — никого? 
 — Зачем? — говорит. 
 — Как зачем? 
 — Я, — говорит, — до сих пор так жил, так отчего же нельзя? 
 — Как: так жил? Не может быть! 
 И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех 
 подняли. 
 — Так никогда? — говорят. 
 — Никогда. 
 Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним 
 смеются. 
 Смотрю: что, мол, будет из него? 
 — Поедем, — говорит князь, — сейчас. 
 — Нет, ни за что! — говорит. 
 — Ну, полно! это смешно, — говорит. — Выпей для куражу, да и поедем. 
 Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика. 
 Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть 
 самые лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все 
 Нехлюдова поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу — веселы порядочно. 
 — Поздравляй, — говорят, — барина. 
 — С чем? — говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением 
 ли, не помню уж хорошенько. 
 — Честь имею, — говорю, поздравить. 
 А он красный сидит, улыбается только. То-то смеху-то было! 
 Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не 
 похож: 
 глаза посоловели, губами водит, икает все и уж слова не может сказать 
 хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к 
 бильярду, облокотился, да и говорит: 
 — Вам, — говорит, — смешно, а мне грустно. Зачем, — говорит, — я это 
 сделал, и тебе, — говорит, — князь, и себе в жизнь свою этого не прощу. 
 Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит. 
 Подошел к нему князь, улыбается сам. 
 — Полно, — говорит, — пустяки!.. Поедем домой, Анатолий. 
 — Никуда, — говорит, — не поеду. Зачем я это сделал? 
 А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек 
 молодой, непривычный. 
 Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым 
 господином, который все с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких 
 он был, Бог его знает, только Федоткой его все господа звали. Скуластый, 
 дурной такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, 
 Бог их ведает. Федотка, Федотка, а глядишь — его и кормят, и поят, и деньги 
 за него платят. Да уж и шельма же был! проиграет — не платит, а выиграет, 
 так не бось! 
 Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль 
 вызывал… все с князем под ручку ходит. 
 — Ты, — говорит, — пропадешь без меня. Я Федот, — говорит, — да не тот. 
 Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят, 
 — Давай алагер втроем составим. 
 — Давай, — говорит. 
 Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары. 
 — Ты, — говорит, — посмотри, какая у нее ножка. Нет, — говорит, — что 
 ножка! у нее коса, — говорит, — хороша. 
 Известно, на игру не смотрят, только все промеж себя разговаривают. А 
 Федотка свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на 
 себя. И зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие 
 счеты были, никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две 
 зелененьких, подает ему. 
 — Нет, — говорит, — я не хочу с тебя денег брать. Давай простую 
 сыграем: 
 китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья. 
 Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то 
 бьет, чтоб пофорсить, другой раз на партии стоит: нет, — говорит, — не хочу, 
 легко, мол, слишком, а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. 
 Известно, игру скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию. 
 — Давай, — говорит, — еще на все. 
 — Давай. 
 Опять выиграл. 
 — С пустяков, — говорит, — началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. 
 Идет на все? 
 — Идет. 
 Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: 
 ‘давай на всю’. Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей 
 на него и набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. 
 А князь сидит, видит, что дело в серьез пошло. 
 — Асе,&lt,&lt,1&gt,&gt, — говорит, — асе. 
 Какой! все куш прибавляют. 
 Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка 
 кий положил, говорит: 
 — Не довольно ли? я устал, — говорит. 
 А сам до зари готов играть, только б денежки были… политика, 
 известно. Тому еще пуще хочется: давай да давай. 
 — Нет, — говорит, — ей Богу, устал. Пойдем, — говорит, — наверх, там 
 реванш возьмешь. 
 А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там 
 глядишь — любишь не любишь пойдет. 
 Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам 
 каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх. 
 Уж что там у них бывало, Бог их знает, только что совсем другой человек 
 стал, и с Федоткой все пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, 
 завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде, а как наверху побывал, 
 придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные. 
 Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и 
 спорит что-то. 
 — Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)… что я не 
 великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, — говорит, — ему 
 десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее. 
 — Ну, полно, — говорит князь: — стоит ли на Федотку сердиться? 
 — Нет, — говорит, — я этого так не оставлю. 
 — Перестань, — говорит, — как можно до того унижаться, что с Федоткой 
 иметь историю! 
 — Да ведь тут были посторонние. 
 — Что ж, — говорит, — посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у 
 тебя прощенья просить? 
 — Нет, — говорит. 
 И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер 
 с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла. 
 Хорошо. Придет другой раз один. 
 — Что, — говорит, — хорошо я играю? 
 Наше дело, известно: потрафлять каждому надо, скажешь: хорошо, — а 
 какой хорошо, стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как 
 о Федоткой связался, все на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, — 
 ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет: 
 — Давай на бутылку шампанского. 
 — Нет, — говорить — я лучше так велю принести… Гей! дай бутылку. 
 А нынче все на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, 
 или с кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же 
 другим, а не мне все будет доставаться? 
 — Что, — говорю, — сударь, со мной давно не играли? 
 Вот и стали играть. 
 Как набил я на него полтинников десять, — на квит, — говорю, — хотите, 
 сударь? 
 Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да 
 на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со 
 мной играть стал. 
 Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других 
 стыдно ему с маркелом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним 
 с шестьдесят было. 
 — Хочешь, — говорит, — на все? 
 — Идет, говорю. 
 Выиграл я. 
 — Сто двадцать на сто на двадцать? 
 — Идет, — говорю. 
 Опять выиграл. 
 — Двести сорок на двести на сорок? — Не много ли будет? — говорю. 
 Молчит. Стали играть: опять моя партия. 
 — Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят? 
 Я говорю: 
 — Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте, а то пусть 
 так будут. 
 Так он как крикнет! А ведь какой тихий был. 
 — Я, — говорит, — тебя исколочу. Играй или не играй. 
 Ну, вижу, делать нечего. 
 — Триста восемьдесят, — говорю, — извольте. 
 Известно, хотел проиграть. 
 Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. 
 Стал он желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой — на 
 перекате стоял. 
 Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. 
 Опять моя партия. 
 — Послушай, — говорит, — Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не 
 могу отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить. 
 А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него. 
 — Хорошо, — говорю, — сударь. 
 Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет. 
 — Петр, — говорит, — давай на все. 
 А сам чуть не плачет. 
 Я говорю: 
 — Что, сударь, играть! 
 — Ну, давай, пожалуйста. 
 И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что 
 на пол полетели: известно, нельзя не пофорсить, говорю: 
 — Давай, сударь. 
 А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: ‘Не получить мне 
 семисот рублей, все равно проиграю’. Стал нарочно играть. Так что же? 
 — Зачем, — говорит, — нарочно дурно играешь? 
 А у самого руки дрожат, а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, 
 рот скривит да все к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю: 
 — Этим не поможешь, сударь. 
 Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю: 
 — Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий, а я, 
 мол, ужинать пойду. 
 Поставил кий и ушел. 
 Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол из него 
 будет? Так что ж? Походит, походит — чай думает: никто на него не глядит — 
 да за волосы себя как дернет, и опять ходит, бормочет все что-то, да опять 
 как дернет. 
 После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз, 
 угрюмый такой, и в бильярдную не зашел. 
 Увидал его князь: 
 — Пойдем, — говорит, — сыграем. 
 — Нет, — говорит, — я больше играть не буду. 
 — Да полно! пойдем. 
 — Нет, — говорит, — не пойду. 
 Тебе, — говорит, — добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого 
 будет. 
 Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то заехал, 
 во фраке, видно в гостях был, и целый день пробыл: все играл, на другой день 
 приехал, на третий… Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так 
 — нет, — говорит, — с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я 
 тебе должен, приди ко мне через месяц: получишь. 
 Хорошо. Пришел к нему через месяц. 
 — Ей-Богу, — говорит, — нет, а в четверг приди. 
 Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал. 
 — Что, — говорю, — дома? 
 — Почивает, — говорят. 
 Хорошо, подожду. 
 Камердин у него из своих был — старичок такой седенький, простой, 
 ничего политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним. 
 — Что, — говорит, — мы тут живем с барином! Совсем замотались, и 
 никакой им ни чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали, 
 думали: будем как при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по 
 графам да по генералам ездить, думали: возьмем себе какую из графинь кралю, 
 с приданым, да и заживем по-дворянски, а выходит на поверку, что мы только 
 по трахтирам бегаем — совсем плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка 
 родная, а князь Воротынцев тятенька хресный. Что ж? только на Рождество был 
 раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и то смеются мне: что, мол, ваш 
 барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и говорю ему: 
 — Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас 
 давно не видали. 
 — Скучно, — говорит, — там, Демьяныч! 
 Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли, 
 а то нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не 
 поведут… 
 Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от 
 барыни-покойницы, царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ 
 слишком, тысяч на триста лесу было. Все заложил теперь, лес продал, мужичков 
 разорил, и все нет ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше 
 господина… дерет с мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы 
 только карман, а там хоть с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, 
 жалобы принесли от всей вотчины. 
 — Разорил, — говорят, — в конец мужиков. 
 Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. — Я, — говорит, 
 — сам скоро буду. Получу деньги, — говорит, — расплачусь, тогда уеду. 
 А где расплатиться, когда мы все долги делаем! Ведь много ли, мало ли, 
 тут зиму прожили, тысяч восемьдесят спустили, а теперь в доме рубля серебром 
 нету! А все от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать 
 нельзя. От этого самого и пропадает, так вот ни за что пропадает. 
 И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной. 
 Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня. 
 — Не прислали мне, — говорит, — денег, только я виноват. Затвори, — 
 говорит, — дверь. 
 Я затворил. 
 — Вот, — говорит, — возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. 
 Тебе, — говорит, — за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я 
 получу деньги, то выкуплю, — говорит. 
 — Что ж, — я говорю, — сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: 
 пожалуйте хоть часы. Я для вас могу уважить. 
 А сам вижу, что часы рублей триста стоят. 
 Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес. 
 — Восемьдесят, — говорю, — рублей за вами будут, а часы сами извольте 
 выкупить. 
 Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось. 
 Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, 
 какие у них промеж себя расчеты были, только все вместе с князем езжали. Или 
 с Федоткой наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты 
 были: тот тому дает, тот тому дает, а кто кому должен, не разберешь никак. 
 И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день, 
 только вид уж свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у 
 меня по целковому занимал извозчику отдать, а по сту рублей с князем партию 
 играли. 
 Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку 
 велит подать, канапе закусит, да портвейном запьет, ну, и повеселей как 
 будто. 
 Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то 
 гусаром играть. 
 — Хотите, — говорит, — заинтересовать партию? 
 — Извольте, — говорит. — На что? 
 — Бутылку Клодвужо, хотите? 
 — Идет. 
 Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол, только Нехлюдов и 
 говорит: 
 — Simon! бутылку Клодвужо, да смотри, согреть хорошенько. 
 Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет. 
 — Что ж, говорит, вино? 
 Simon побежал, приносит жаркое. 
 — Подавай же вино, — говорит. Simon молчит. — Что ты с ума сошел! мы уж 
 кончаем обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом? 
 Побежал Simon. 
 — Хозяин, — говорит, — вас просит. 
 Покраснел весь, выскочил из-за стола. 
 — Что, — говорит, — ему надо? 
 А хозяин стоит у двери. 
 — Я, — говорит, — не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не 
 заплатите. 
 — Да я, — говорит, — вам сказал, что я в первых числах отдам. 
 — Как вам угодно, — говорит, — будет, а я в долг не могу беспрестанно 
 давать и ничего не получать. У меня и так, — говорит, — десятки тысяч в 
 долгах пропадают. 

 — Ну, полно, моншер, — говорит, — уж мне-то можно поверить. Пришлите 
 бутылку, а я постараюсь вам поскорее отдать. 
 И убежал сам. 
 — Что это, вас зачем вызывали? — гусар говорит. 
 — Так, — говорит, — просил меня об одной вещи. 
 — А славно бы, — говорит гусар, — теперь винца тепленького стакан 
 выпить. 
 — Simon, что же?! 
 Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, 
 прибежал ко мне. 
 — Ради Бога, — говорит, — Петруша, дай мне шесть целковых. 
 А на самом лица нет. 
 — Нету, — говорю, — сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много. 
 — Я тебе, — говорит, — сорок целковых за шесть через неделю отдам. 
 — Коли бы были, — говорю, — я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету. 
 Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по 
 колидору бегает, да по лбу себя как треснет. 
 — Ах! — говорит, — Господи! Что это? 
 Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал. 
 То-то смеху было. Гусар говорит: 
 — Где, мол, барин, что со мной обедал? 
 — Уехал, — говорят. 
 — Как уехал? Что ж он сказать велел? 
 — Ничего — говорят, — не велели сказывать: сели, да и уехали. 
 — Хорош, — говорит, — гусь! 
 Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму 
 такого. Так нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и 
 ящик какой-то с собой принес. Снял пальто. 
 — Давай играть, — говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой. 
 Сыграли партийку. 
 — Довольно, — говорит, — поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно 
 написать. 
 Я, ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в 
 маленькую комнату. 
 — Готово, — говорю, — сударь. 
 Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все что-то, вскочил 
 потом нахмуренный такой. 
 — Поди, — говорит, — посмотри, приехала ли моя карета? 
 Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было: все по 
 балам. 
 Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел: 
 — Петрушка! Петрушка! — кричит, точно испужался чего. 
 Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит. 
 — Звать, — говорю, — изволили, сударь? 
 Молчит. 
 — Что, — говорю, — вам угодно? 
 Молчит. 
 — Ах, да! давай еще играть, — говорит. 
 Хорошо. Выиграл он партию. 
 — Что, — говорит, — хорошо я научился играть? 
 — Да, — я говорю. 
 — То-то. Поди, — говорит, — теперь, узнай, что карета? 
 А сам по комнате ходит. 
 Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, 
 иду назад. 
 Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: 
 пахнет что-то чудно. 
 Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так 
 я до того испужался, что слова сказать не мог. 
 А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется. Захрапел потом, да и 
 растянулся вот этаким родом. 
 И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог 
 его знает, только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу. 
 Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа… Одно слово: — господа. 
 ‘Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, 
 благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что 
 было во мне хорошего. 
 ‘Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления, но я 
 сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость. 
 ‘Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не 
 могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю, чувствую свое падение и не 
 могу остановиться. Мне легче бы было быть обесчещенным, несчастным или 
 преступным: 
 тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в моем отчаянии. 
 Ежели бы я был обесчещен, я бы мог подняться выше понятий чести нашего 
 общества и презирать его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели 
 бы я сделал преступление, я бы мог раскаянием или наказанием искупить его, 
 но я просто низок, гадок, знаю это — и не могу подняться. 
 ‘И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, 
 которая бы извиняла меня? Нет. 
 ‘Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные 
 бумажки, папиросы, продажные женщины — вот мои воспоминания! 
 ‘Одна ужасная минута забвения, низости, которой я никогда не забуду, 
 заставила меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая 
 пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении 
 возникли надежды, мечты и думы моей юности. ‘Где те светлые мысли о жизни, о 
 вечности, о Боге, которые с такою ясностью и силой наполняли мою душу? Где 
 беспредметная сила любви, отрадной теплотой согревавшая мое сердце? Где 
 надежда на развитие, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к 
 ближним, к труду, к славе? Где понятие об обязанности? 
 ‘Меня оскорбили — я вызывал на дуэль и думал, что вполне удовлетворил 
 требованиям благородства. Мне нужны были деньги для удовлетворения своих 
 пороков и тщеславия — я разорил тысячи семейств, вверенных мне Богом, и 
 сделал это без стыда, — я, который так хорошо понимал эти священные 
 обязанности. Бесчестный человек сказал мне, что у меня нет совести, что я 
 хочу красть, — и я остался его другом, потому что он бесчестный человек и 
 сказал мне, что он не хотел меня обидеть. Мне сказали, что смешно жить 
 скромником, — и я отдал без сожаления цвет своей души — невинность — 
 продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души мне так не жалко, как 
 любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли хоть один человек 
 так, как я любил, когда еще не знал женщин! 
 ‘А как я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге, 
 которую, вступая в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство! 
 Не раз пробовал я выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь, на эту 
 светлую дорогу. Я говорил себе: употреблю все, что есть у меня воли, — и не 
 мог. Когда я оставался один, мне становилось неловко и страшно с самим 
 собой. Когда я был с другими, я забывал невольно свои убеждения, не слыхал 
 более внутреннего голоса и снова падал. 
 ‘Наконец я дошел до страшного убеждения, что не могу подняться, 
 перестал думать об этом и хотел забыться, но безнадежное раскаяние еще 
 сильнее тревожило меня. 
 Тогда мне в первый раз пришла страшная для других и отрадная для меня 
 мысль о самоубийстве. 
 ‘Но и в этом отношении я был низок и подл. Только вчерашняя глупая 
 история с гусаром дала мне довольно решимости, чтобы исполнить свое 
 намерение. Во мне не осталось ничего благородного — одно тщеславие, и из 
 тщеславия я делаю единственный хороший поступок в моей жизни. 
 ‘Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался. 
 Через четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько не изменился. Я 
 так же вижу, так же слышу, так же думаю, та же странная 
 непоследовательность, шаткость и легкость в мыслях, столь противоположная 
 тому единству и ясности, которые, Бог знает зачем, дано воображать человеку. 
 Мысли о том, что будет за гробом, и какие толки будут завтра о моей смерти у 
 тетушки Ртищевой, с одинаковой силой представляются моему уму. 
 ‘Непостижимое создание человек!’ 


 &lt,&lt,1&gt,&gt, [Довольно.]