Пётр Потёмкин
Зарисовки >Финляндии
Зарисовки >Финляндии
Оригинал здесь — http://www.literarus.com/arkiv/rus2009/rus4c_2009.php
Нора Букс & Игорь Лощилов
*
Пётр Потёмкин
ЗАПИСКИ ФЛАНЕРА
П. Потёмкин
***
Записки фланера, Потемкин Петр Петрович, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Вступительная заметка,публикация и комментарии Норы Букс (Париж) и Игоря Лощилова (Новосибирск)
Петр Потемкин (1886-1926) — одна из звезд легендарного ‘Сатирикона’, яркая фигура петербургской артистической богемы эпохи Серебряного века, талантливый поэт, виртуоз стиха, соединивший поэтическую изысканность с тематической массовостью. Символистские образы и мотивы обрели в его поэзии впервые пародийное звучание. Потемкин воспроизвел низовой Петербург, с его пошловато-криминальным эстетизмом. Первый сборник ‘Смешная любовь’ (1908) снискал ему славу ‘маленького метра’ (Брюсов), второй, ‘Герань’ (1912), укрепил репутацию ‘певца нового Петербурга’ (Анненский).
Потемкин писал детские стихи, переводил с немецкого и чешского, был театральным критиком, широко известным автором многочисленных пьес, которые с успехом шли на сценах кабаре и театров миниатюр по всей России. После революции он эмигрировал (Кишинев, Прага, Париж). В 1924 в Берлине вышел его третий сборник стихов ‘Отцветшая герань. То, чего не будет’. В эмиграции Потемкин продолжал писать пьесы для театров миниатюр, печатал в изданиях, выходящих в Риге. Праге, Берлине и Париже свои стихи, рассказы и очерки. В 1926 он снялся в фильме А. Волкова ‘Казанова’. Потемкин умер внезапно от сердечного приступа в возрасте сорока лет в Париже. В 1928 году посмертно был издан сборник его стихов ‘Избранные страницы’.
Большое творческое наследие Потемкина по сегодняшний день остается разбросанным по многочисленным дореволюционным и эмигрантским газетам, журналам, альманахам.
Мы предлагаем вниманию читателей один из коротких рассказов, которые Потемкин в 1913 году писал для большой петербургской ежедневной газеты ‘День’ и которые публиковались там под рубрикой ‘Записки фланера’. Он посвящен Финляндии. Текст, построенный мастерски, складывается из коротких отрывков, нанизанных по принципу нарастающего ритма повествования, которое разворачивается от статичной сцены на привокзальной площади Выборга через рассказ о путешествии на машине к описанию динамики самой стихии — в финальной картине водопада.
Рассказ вписывается в тенденцию времени, отмеченную острым интересом русского общества к Финляндии, отобразившегося в русском изобразительном искусстве и в литературе, а также продолжает, но уже в прозаической форме, тему русской поэзии, тему водопадов, воплощенную в стихах Державина, Баратынского и самого Потемкина.
Если бы в русском губернском городе на площади перед вокзалом вдруг появилось шесть человек в серых дорожных каскетках, с чемоданчиками, и даже одним пледом в руках, если бы на лицах их, озлобленных дорожной пылью, было написано то раздражение на спутников, какое бывает всегда у туристов при вопросе о выборе гостиницы, если бы, говорю я, это случилось в коренной России, собралась бы толпа. Городовой, в длинном, с чужого плеча, кителе, подошел бы наводить порядок, вернее, полюбопытствовать, не перепадет ли двугривенный на указание и подачу сведений, мальчишка с банкой керосина мечтательно оглядывал бы ботинки туристов, а два на весь город комиссионера двух гостиниц рвали бы наперебой ни в чем не повинные рукава, а сучка помощника начальника станции захлебывалась бы как малое дитя, когда ему придется упасть и посадить себе шишку.
Но ничего подобного не случилось, несмотря на то, что было нас восемь человек, когда стояли мы на площади перед Выборгским вокзалом. Лица наши были злобны и серы, как фасады окружных домов, глаза блестели, потому что спорили мы, куда идти искать пристанища, но никто не обращал на нас никакого внимания. Мимо идущие фавны были нелюбопытны.
Тупо смотрели на нас красного гранита медведи с фасада вокзала и даже не дивились странной горячности нашей, а просто не замечали ее, посылая нам свой финский ‘шокинг’.
Финский шокинг весьма отличен от английского, англичанин все-таки как-то реагирует, шокируясь, финн никогда. Он смотрит на вас так же, как смотрите вы на уличных собак, неприлично себя ведущих. Скользнул взгляд мимоходом, и нету его, как будто никогда и не было.
Долго ли мы бы спорили, неизвестно, если бы не подошел к нам какой-то русский комиссионер и не предложил гостиницы. Скорбно пошли.
Гостиница оказалась чистенькой, прислуга по-русски ничего не понимала, и вообще заграница была полная. Но одному человеку из восьми не понравилась она, и мы переселились в гостиницу другую, в ту, где когда-то подписывалось Выборгское воззвание .
Странный город Выборг. В нем как будто все европейское усиленно старается стать финляндским, а все финляндское стараются сделать русским. Посмотришь на необъятные дома, такие, казалось бы, ненужные этому маленькому городку, такие европейские по объемам своим, и видишь, что, несмотря на европейскую громоздкость, они чисто финляндские, уютные своей строгостью широких глыб, убивающих всю холодность общего материала. Если посмотришь на их фотографии, кажется, что они маленькие-маленькие, до того масштабом форм и деталей симулируется эта малость. Кажется, что живет в них маленькое финское семейство, с седым уже, чуть ли не с юности, дедом, с беззубой бабушкой и румяными дочерьми, а на самом деле в бесчисленных квартирах его живет столько разного народу, и финнов, и шведов, и русских! Пусть русских мало, но они так кричат о себе, так умело лавируют, что прежде всего бросаются в глаза. В театрах иногда устраивают шествия солдат из десяти человек, они идут бесконечной лентой, и кажется, вернее, должно казаться, что их очень много — целое войско. И вот от нескольких русских квартирантов дом почему-то начинает казаться русским.
Особенно заметно русифицирование ночью.
Часов в десять улицы города пустеют: финны сидят по домам, и только с эспланады, где штаб-квартира всего трактирного народа, ибо это единственное в городе увеселение, слышатся пьяные, увы, русские возгласы, и тянутся по аллеям разговаривающие по-русски.
На валу, остатках старых укреплений, откуда чудный вид на спящий Транзунд2, на группы островков и старую крепость, я нашел в этот вечер еще один признак обрусения. Что-то сверкнуло мне в глаза пойманным лучом месяца. Я поднял. Это была бутылка из-под водки, разбитая о камни мостовой. Бедная бутылка, она контрабандой переехала границу, чтобы погибнуть за идею, а кто знает, не явилась ли она напрасной жертвой, не разбилась ли она не выпитой? Старая крепость — замок на островку, — над которой высятся теперь, словно иглы дикобраза, мачты беспроволочного телеграфа, видала когда-то лучшие виды. Построенная в 15-м веке правителем Карелии Торкелом Клудсоном, она была только с трудом взята впятеро превосходившим гарнизон противником — русскими в 1700 г. теперь стоит она слепая от старости, лишенная своих чугунных глаз — пушек, и только по привычке смотрит на единственную оставшуюся в живых подругу, секретницу свою, пороховую башню, что на берегу3.
На набережной, около нее, громадный, вновь выстроенный рынок, очень чистый и очень чреватый русскими торговыми фамилиями.
Восьми русским, попавшим в Выборг, скучно стало нем. Скучно потому, что кроме эспланады, нет никаких увеселений, свойственных петербуржцу. Нет ни баров, ни садов, ничего.
И восемь русских решили уехать. Сговорили два автомобиля на Иматру и обратно, и поехали4. Погода была воскресная — хорошая. Быстро мчавшийся автомобиль мягко покачивал на редких, устланных пылью ухабах, и прямо на нас смотрели косматые сосны и веселые березки, приютившиеся вместо рамки у бесчисленных озер. Это ожерелье воды — Сайменский канал5, и по его берегу все время ехали мы вплоть до второго шлюза. До Юстилы6 ехали спокойно: благодаря воскресному дню не было почти ни прохожих, ни проезжих. Деревянные домики сменялись пестрыми каменными, тихими и спокойными, редкими, как вырубленный лес. Автомобиль, на котором ехали остальные (нас ехало на первом пятеро), отстал и не подавал признаков жизни.
Около Юстилы, первого шлюза, стали попадаться отряды солдат. Сначала мы не обращали на них внимания: тихо и спокойно уступали они нам дорогу, по двое наваливаясь на повода лошадей, гарцевавших на месте от сильной сирены автомобиля. Но потом стали присматриваться к ним. У всех у них были повязки на руках, грязные и сморщенные, когда-то бывшие белыми: это-то нас и поразило.
Но около Юстилы разъяснилось все. Вылетев из-за крутого поворота, мы едва не врезались в хвост длинной колонны артиллерии. Пришлось очень осторожно и аккуратно, по самому краешку дороги обгонять дичившихся лошадей. Гремя пушками, трясли прочно сшитые на громадных колесах лафеты и ящики, трясли поневоле болтавших локтями серых от пыли солдат. Ноги их были обуты в портки, за спинами высились серые мешки.
Нам стало ясно, что это маневры, и мы, раньше с беспечностью обгонявшие группы солдат, почти не обратив на них внимания, стали призадумываться — пропустят ли наш автомобиль дальше. Мы, видимо, были почти в центре армии, каждую минуту видели мы то группу казаков, притаившихся в лесу между деревьев, в стороне от дороги, то походную кухню, то пехоту, нелепо пылящую и имеющую так мало общего с тем, что мы привыкли видеть на парадах. Но страхи наши были напрасны, нас всюду беспрепятственно пропускали, вежливо сторонясь насколько возможно, и ни одного завистливого взгляда не видели мы. А было чему завидовать им, утомленным жарким, пыльным переходом.
В лесу на пригорке, где так весело пахло талой смолой и вереском, мы остановились и стали ждать оставшихся. Их не было. Мысль о возможном несчастьи заставила нас вылезть из автомобиля и отправить шоффера назад посмотреть, в чем дело. Он уехал, а мы уселись на теплых от солнечной хвои кочках и стали сниматься. И вдруг мы припомнили, что теперь маневры, и представили себе, что было бы, если бы маневры были германскими?
Нас, застигнутых в лесу на пути маневрирующих войск, неизвестно как сюда попавших, уличили бы в шпионаже — уж это наверное. Ведь улика налицо — мы фотографируем!
Но, слава Богу, мы были не в Германии, и автомобиль наш вернулся до прихода солдат. А то было совсем запугали дам.
Добрались до Иматры пыльные и голодные. Финский пейзаж не тот, что около Белоострова, где-нибудь в Териоках, а настоящий финский пейзаж, с его неизбежными бараньими лбами из диорита, поросшими мхом и соснами, с его глубоко серыми, как серый шелк, озерами, с его внешним холодом, так развивает аппетит! И предвкушая финскую сексу7, уж давно не любовались мы бесчисленными ‘ярви’8, попадавшими нам по дороге — мы обрусели сами, нам уж не нужны были красоты Финляндии.
Ничто так не вызывает национализм, как голод. Голодный человек всегда национален. То, над чем скорбел я вчера на валу — бутылка водки, казалась теперь очень приятной и необходимой. Аппетит даже заставил забыть неприятное столкновение автомобиля с финской телегой, к счастью кончившееся довольно благополучно, хотя финны, сидевшие в телеге, и рассыпались как горох, и один даже попал под телегу. Не было, однако, ни драки, ни бегства, все обошлось несколькими финскими словами да платком, пожертвованным на перевязку ободранной руки. Что бы было в России, с каким дубьем гналась бы и ревела от злости разъяренная толпа! Как усиленно удирал бы шоффер!
Хотелось есть сильно. Но попали мы как раз в промежуток, между завтраком и обедом, и нам пришлось ждать. Пошли смотреть Иматру.
Мне, видевшему ее не в первый раз, и видевшему кроме нее самые большие в Европе водопады — Кивач, Пор-Пороги и Гирвас9, она показалась на этот раз до смешного жалкой.
Показалось мне почему-то, что она приняла общий облик всех тех Манечек и Надичек, которые испещрили своими именами и инициалами все окрестные деревья и скамейки.
Ее свирепая, по рассказам, седая грива показалась мне по-модному причесанной, и немало тому помог заново окрашенный мост, такой прекрасный, но такой типичный своей городской пошлостью. Пожалуй, Иматру каждый день прыскают духами, чтобы она была совсем бонтонна, и не пахло бы от нее кухней, благодаря ресторанам, ее окружающим.
Как примитивно глупы все эти терраски и деревянные беседки-зонтики, расставленные для удобства зрителей. Сиди и наслаждайся.
В 1907 году я попал в Олонецкую губернию. Попал случайно, с маленькими деньгами, и пришлось мне с товарищами передвигаться пешком.
В шестидесяти верстах от Петрозаводска есть чудо, когда-то удостоившееся быть воспетым Державиным, — это Кивач10.
Простой деревянный мост, перекинутый через Суну, несколько ниже водопада, привел нас, оглушенных беспрерывным ревом водопада, слышным за пять верст, к павильону Императора Александра II, выстроенному у самого водопада. Серое здание общедачной архитектуры под деревянную готику было слепо и глухо. Ставни были заперты, двери закрыты на ключ, и единственным кроме нас живым человеком был сторож, сидевший на крылечке своей сторожки. Мы спросили молоки и хлеба: ни того, ни другого не оказалось. Хлеб можно было достать только за десять верст в деревне. На наше счастье, на берегу, у самого водопада, разложили костер сплавщики леса. У них мы раздобылись хлебом.
Случалось ли вам видеть спичечную коробку шириной в 30-40 сажен, из которой дождем сыпятся 12-саженные спички, и, попадая в реку, вертятся в ней, путаясь и ломаясь, падают с 10-саженной высоты, и взлетают, выброшенные водоворотом, на воздух, для того, чтобы, шлепнувшись о скалу, сломаться пополам! Вот что такое сплав леса на Киваче.
Один только Державин сумел и смел воспеть Кивач, и один он любуется им теперь постоянно. Его портрет висит в Царском павильоне. Кроме двух-трех портретов Государей да державинского портрета в павильоне нет ничего.
В тридцати верстах выше Кивача есть водопад Гирвас. Он похож на Иматру, как слон похож на слоненка. Дикий по-настоящему, он страшен своим стремительным скатом, слегка изогнутым крутыми скалистыми берегами. Но на нем нет даже сторожки, он совсем не тронут, как и Пор-Порог — это волшебное кольцо водопадов, этот лабиринт падунов. Двенадцать водопадов, расположенных двумя террасами, льются на диоритовые скалы, изрытые временем и морозами, из высокого, как небо, и гладкого, как небо, озера, окаймленного белыми, как снег, высокими дюнами. Где бы ни стали вы, повсюду вы окружены шумливым роем громадных фонтанов, выстроенных суровой, не любящей шуток и полумер природой. И вас оглушает весь этот хаос звуков среди дремучего леса, и забываете вы об Иматре, точно ее и не было!
Иматра, несмотря на обилие приезжих русских, почему-то в большинстве случаев влюбленных парочек, не обрусела до конца: она слишком податлива для этого. Все эти зонты и скамейки, эта терраса для выпивки и закуски, воздвигнутые бок о бок с водопадом, настолько свойственны русским, что они не беспокоятся мыслью обрусить ее.
Зачем, когда и так уютно и тепло.
Но я пожалел о том, что Иматра не русская, потому что она, может быть, тогда стала бы отчасти похожа на своих старших карельских братьев — единственное место, где русская дичь нашла себе высшее утверждение и высшую действительную красоту.
День. 1913. No 214, 11 августа. С. 3.
Пояснения к тексту (В тексте сохранена авторская орфография)
1 Выборгское воззвание — воззвание ‘Народу от народных представителей’, составленное в Выборге 9 июля 1906 года и подписанное 180 депутатами Государственной Думы I созыва вскоре после ее роспуска указом Николая II. Содержало призыв к пассивному сопротивлению властям.
2 Транзунд — название пролива и города-крепости возле Выборга (впоследствии — Высоцк).
3 В этом предложении — ряд исторических неточностей. Шведский наместник Финляндии маршал Торгильс (Торкел) Кнутссон (Tyrgils [Torkel] Knutssоn) основал Выборг в 1293 г., т. е. в VIII, а не в XV веке. Русские войска (численностью 18 тыс.) взяли Выборг в 1710, а не в 1700 году.
4 О русском туризме на Иматре см.: Sven Hirn. Иматра и Петербург: из истории туризма // ‘Петербургский текст’ в русской литературе. Studia Slavica Finlandensia. T. XIII. Helsinki, 1996. С. 89-100. Иматра в русской поэзии началась с ‘Водопада’ Е.А.Баратынского (‘Шуми, шуми с крутой вершины’), созданного еще в 1820-м году. У Саши Черного (А. М. Гликберга), принадлежавшего к близкому поэтическому окружению Потемкина, есть стихотворение ‘Из Финляндии’ (1909), разрушавшее стереотипы ‘туристического’ восприятия знаменитого водопада:
Был на Иматре, — так надо.
Видел глупый водопад.
Постоял у водопада
И, озлясь, пошел назад.
5 Сайменский канал, проложивший жителям Петербурга путь к живописным Сайменским озерам, был открыт в 1856 году.
6 Юстила (Juustila) — селение у первого шлюза Сайменского канала.
7 секса (финск. seksa) — ужин в ресторане
8 Ярви (финск. jrvi, карельск. jarvi) — озеро.
9 Кивач, Пор-Пороги и Гирвас — знаменитые водопады на реке Суне в Карелии (Олонецкая губерния).
10 В ‘оссианической’ оде Г. Р. Державина ‘Водопад’ (1791-1794) был описан Кивач. С сентября 1784 по октябрь 1785 г. поэт занимал должность правителя Олонецкого наместничества, т. е. был фактически олонецким губернатором (перед переводом на соответствующую должность в Тамбов). Ода написана на смерть князя Г. А. Потемкина (Таврического), что, вероятно, привлекло особое внимание Петра Потемкина (совпадение фамилий неоднократно обыгрывалось современниками поэта). Посещение водопада отразилось в оригинальном стихотворении П. П. Потемкина, вошедшем в сборник ‘Герань’ (1912) под названием ‘Элегия’, в сборнике ‘Отцветшая герань. То, чего не будет’ (1923) оно было напечатано под названием ‘Кивач’ (с. 126):
Когда Карелии далекой
Я вспомню бурые озера,
Где — далека людского взора —
Вдвоем с шуршащею осокой
Царит купава и, вольна,
Глядится в озеро сосна,
Где серый мох, обнявши скалы,
Напрасно греет камень хладный
И где закат, скупой и жадный,
Жалеет бросить саван алый,
Блеснуть рубиновым огнем
На мир, убитый знойным днем,
Меня, забывшего навеки
Туда дорогу, манит снова
Покинуть сон родного крова,
Увидеть вздыбленные реки,
Услышать рев, и визг, и плач
Твои — седой колдун Кивач.