ЗАПИСКИ ЕВРЕЯ.
ЗАПИСКИ ЕВРЕЯ.
I.
Отецъ и его покровитель.
I.
Отецъ и его покровитель.
Записки еврея, Богров Григорий Исаакович, Год: 1873
Время на прочтение: 536 минут(ы)
Мн уже сорокъ лтъ. Жизнь моя не наполнена тми романическими неожиданностями, которыя бросаютъ читателя въ жаръ и холодъ. Напротивъ того, она очень проста и мелка. За всмъ тмъ, еслибы я владлъ даромъ слова присяжнаго разсказчика, она могла бы заинтересовать, если не всякаго читателя, то, покрайней мр, еврейскую читающую публику. Какъ иногда одна капля воды представляетъ вооруженному глазу натуралиста цлый микрокозмъ для наблюденій, такъ и узкая тропинка, по которой протащилъ я красную половину своей разнообразной жизни, вмщаетъ въ себ замчательнйшія стороны еврейской общественной и религіозной жизни послднихъ четырехъ десятилтій, съ ея прямыми и косвенными вліяніями на жизнь каждаго отдльнаго еврея. Еслибы удалось мн облечь все то, что я видлъ и перечувствовалъ въ теченіе моей жизни, въ соотвтствующую форму слова, то мои собратія по вр живо сознали бы тотъ особаго рода кошмаръ, который душилъ тяжело спавшій духъ еврея,— кошмаръ, который лишалъ даже возможности облегчить грудь крикомъ или движеніемъ. Но повторяю: я считаю свой трудъ лишь первымъ и можетъ быть очень слабымъ шагомъ на томъ пути пробужденія сознанія, который долженъ привести евреевъ къ новой жизни, соотвствующей разумной природ человка.
Я сказалъ выше, что мн наступилъ нын уже сороковой годъ. Добросовстность разсказчика, однакожъ, не позволяетъ мн подтвердить это съ достоврностью, по неимнію къ тому фактовъ. Съ средневковыхъ временъ еще, евреи привыкли смотрть на жизнь, какъ на пытку, а на смерть, какъ на спасительницу тла отъ поруганій, а души — отъ смертныхъ грховъ. Рожденіе у евреевъ совсмъ не считалось такимъ радостнымъ событіемъ, чтобы о немъ помнить. Смерть и похороны семейныхъ членовъ гораздо счастливе въ этомъ отношеніи. Этимъ и объясняется то обстоятельство, что у евреевъ празднуются не дни рожденія, а дни похоронъ, хотя и самымъ грустнымъ образомъ {Ежегодно, въ день похоронъ близкихъ родственниковъ, евреи зажигаютъ свчи, какъ эмблему души усопшаго, молятся въ синагогахъ за упокой, а иные даже постятся. Въ эти грустные дни не допускаются никакія душевныя и тлесныя наслажденія.}. Да и чему радоваться при рожденіи на свтъ новаго страдальца?
Единственный фактъ для опредленія моихъ лтъ — это мой паспортъ, но онъ, сколько мн извстно, такъ же неточенъ, какъ и его примты, нарисованныя воображеніемъ секретаря думы. Я помню цлую эпоху въ моей жизни, въ которую секретарь думы называлъ мои глаза пивными, собственно по особенной его любви къ пиву. Лишь по смерти этого добраго секретаря, глаза мои были пожалованы въ каріе, и то, кажется, потому, что новый секретарь питалъ особенное уваженіе къ карему цвту своихъ лошадей. Лта мои, по метрическимъ отмткамъ, то стояли на одномъ пункт, то подвергались приливу и отливу, смотря по обстоятельствамъ. До записки меня въ ревизскую сказку, я долгое время совсмъ еще не родился {Общества евреевъ большею частью состояли изъ пролетаріевъ-паразитовъ, которые не только не были въ состояній отбывать подушную и прочія повинности, но и самое свое существованіе поддерживали насчетъ обществъ. Это понуждало общества стараться, всми неправдами, уменьшить численности своихъ членовъ, по ревизскимъ сказкамъ, скрывая, по возможности, число родившихся незадолго до ревизіи.}, а существовалъ не въ зачетъ. Потомъ, долгое время считался груднымъ ребенкомъ. Когда мн наступилъ, по вычисленію моей матери, пятнадцатый годъ, и когда мои родители начали серьезно задумываться, какъ бы скоре покончить съ моей холостой жизнью, я вдругъ выросъ по метрическимъ книгамъ до восемнадцати лтъ {Евреи тогдашняго времени до такой степени строго выполняли велніе Еговы: ‘плодитесь и множитесь’, что имли обыкновеніе сочетать бракомъ малолтнихъ дтей, неразвившихся еще даже физически. На каждомъ шагу встрчались пятнадцатилтніе отцы семействъ, обучавшіеся еще въ еврейскихъ школахъ, и матери — игравшія въ куклы. Правительство обратило, наконецъ, вниманіе на эту аномалію, и указомъ воспретило раввинамъ внчать юношей, недостигшихъ еще восьмнадцатилтняго возраста, а двицъ моложе шестнадцати лтъ. Ужасъ объялъ евреевъ при этой страшной всти: она смотрли на эту мру, какъ на прямое посягательство на главный догматъ вры. Страшную эпоху эту евреи прозвали ‘Бегуяесъ’, т.-е. Смуты. Оставалось единственное средство — обойдти законъ, прибгнувъ къ кошельку. Нкоторые, при первой всти объ изданіи указа, сочетали дтей даже семилтокъ. Неуспвшіе же сдлать это, до обнародованія указа, платили щедро кому слдуетъ, и метрическія книги, и свидтельства переправлялись искусными руками, такъ что сотни малолтокъ достигали вдругъ, по милости чиновниковъ, совершеннолтія, опредленнаго для вступленія въ бракъ.}. Совершеннолтіе мое, однакожъ, продолжалось не боле полугода посл женитьба, потому что рекрутскую повинность начали отбывать по числу совершеннолтнихъ членовъ семейства. Было необходимо толкнуть меня назадъ, и я вдругъ опять сдлался шестнадцатилтнимъ. Въ этомъ возраст я оставался около двухъ лтъ. Въ промежутк этого времени большое семейство наше разбилось на нсколько маленькихъ семействъ {Самымъ страшнымъ бичомъ была для евреевъ, въ то время, рекрутская повинность. Въ рекруты принимались и малолтнія дти, которыя, до совершеннолтія и вступленія въ дйствительную службу, разсылались по отдаленнымъ пунктамъ Россіи, отдавались на прокормленіе колонистамъ а поселянамъ, или помщались въ кантонистскія школы для обученія. Дти эти терпли жестокія мученія отъ пьяныхъ дядекъ-солдатъ и отъ грубыхъ хозяевъ, обращавшихся съ жиденятами какъ съ животными. Многія изъ этихъ несчастныхъ дтей погибали въ пути отъ холода, жестокаго обращенія, истеченія болзней или умирали въ глуши гд-нибудь, еще до вступленія въ военную службу. Многія добровольно и поневол измняли своей религіи. Къ фронтовой служб еврейскіе солдаты рдко допускались, ихъ помщали въ оркестры, швальни, канцеляріи или опредляли деньщиками къ офицерамъ. Весьма естественно, что евреи искали средствъ уклоняться отъ рекрутчины. Родныя матери собственноручно калечили своихъ любимыхъ дтей, чтобы сдлать ихъ негодными къ военной служб. Денежники нанимали охотниковъ или вступали безъ всякой надобности въ купеческое сословіе, свободное отъ рекрутской повинности, большія мщанскія семейства разбивались на нсколько маленькихъ семействъ. Вс эти маневры и переходы требовали согласія обществъ, а потому обходились очень дорого. Коноводы обществъ, въ буквальномъ смысл слова, грабили несчастныхъ и высасывали ихъ, какъ піявки. Во всхъ еврейскихъ посадахъ и поселеніяхъ встрчались оборванные нищіе въ рубищахъ, существовавшіе однимъ подаяніемъ и считавшіеся по паспортамъ купцами или купеческими сыновьями. Эти нищіе собирали круглый годъ копейки, чтобы къ концу года образовать изъ этихъ копеекъ сумму для взноса гильдейской повинности.}, и рекрутская очередь отдалилась отъ насъ опять на нсколько лтъ. Любовь моихъ родителей заставила сдлать новый и послдній скачокъ, и вотъ я внезапно выросъ до двадцати-двухъ лтъ. ‘Еще нсколько лтъ, и мой Сруликъ не годится уже въ солдаты!’ воскликнула моя мать, прижимая меня къ сердцу, и я вполн сочувствовалъ ея радости.
Когда отецъ мой женился на моей матери, онъ былъ молодымъ вдовцомъ посл первой жены, съ которой развелся. Отецъ мой остался круглымъ сиротой въ самомъ раннемъ возраст дтства. Отецъ и мать его скончались отъ холеры, оба почти въ одинъ и тотъ же день. Утверждали, что бабушка моя умерла не отъ холеры, а отъ любви къ мужу, котораго не могла пережить, но такъ-какъ у старосвтскихъ евреевъ, особенно хасидимской секты {Религіозная сторона евреевъ въ Россіи оттняется тремя кастами: блорусскими хасидимами (добродтелями), польскими хасидимами, и миснагдами (противниками). Для читателей, незнакомыхъ съ сектаторствомъ евреевъ, я вкратц поясню свойства этихъ кастъ. Миснагды суть пуритане евреевъ. Они чтятъ ветхій завтъ и благоговютъ предъ талмудомъ. Исполняютъ безъ всякихъ толкованій самомалйшія религіозныя обрядности, и не уклоняются отъ древняхъ обычаевъ. Это люди религіозно-честные, серьезные, далекіе отъ ханжества и подкраски. Между миснагдами и хасидимами существуетъ постоянная, ничмъ неугасимая вражда, выражающаяся нердко кулачною расправою. Хасидимы вообще составляютъ странную смсь евреизма, пиагорщины, діогенщины и крайняго цинизма. Большею частью они тунеядствуютъ, населяя собою синагоги. Проводятъ всю жизнь въ хасидимскихъ кружкахъ, толкуя о каббалистическихъ тонкостяхъ и разжигая свою фантазію непомрными спиртуозными возліяніями, оставляя свои многочисленныя семейства на плечахъ простаковъ-единоврцевъ, слпо врующихъ въ аристократичность душъ пьяныхъ хасидимовъ. Безбрачность у хасидимовъ не встрчается: у каждаго изъ нихъ жена и цлая куча маленькихъ оборвышей. Несмотря, однакожъ, на склонность хасидимовъ къ брачной жизни, жены играютъ у нихъ ту же самую унизительную роль, какъ и у дикихъ. Хасидъ почти не смотрятъ и не разговариваетъ съ своей забитой, несчастной половиной, принимаетъ же онъ ея ласки лишь вліяніемъ дьявольскаго навожденія, какъ выражаются хасидимы. На жену возлагаются вс тягостныя домашнія работы и заботы о существованіи, въ то время какъ мужъ витаетъ въ надзвздныхъ сферахъ. Чмъ грязне и неопрятне наружность хасида, тмъ святе онъ считается. Онъ уклоняется отъ различныхъ религіозныхъ обрядовъ, подъ разными предлогами, и ему это не вмняется въ преступленіе, какъ всмъ прочивъ евреямъ: ‘Вроятно, такъ нужно’, говорятъ евреи: ‘куда намъ понимать его!’. Обыкновенно хасидъ не иметъ понятія ни о грамматик древне-еврейскаго языка, ни объ еврейской литератур. Хасиды — это еврейскіе спириты. Они вруютъ переселенію душъ въ людей и животныхъ. Еврейская каббала, составляющая главный предметъ изученія для этой касты, иметъ мистическій характеръ. Это мудрое ученіе построено на такомъ паутинномъ фундамент, что, при малйшемъ дуновеніи здраваго разсудка, все зданіе падаетъ и превращается въ прахъ. Но т, которые не высмотрли во время ложныхъ основаній этого ученія, находятъ при дальнйшей его постройк нкоторую систематичность и послдовательность, и гоняются за этимъ пестрымъ умственнымъ миражемъ всю жизнь. Польскіе хасидимы еще боле невжественны, хотя и чистоплотне. Это знахари и чудотворы еврейской націи. Они даже не утруждаютъ себя изученіемъ каббалы. Вся сила, импонирующая въ нихъ еврейскую публику, заключается въ арлекинскихъ ихъ костюмахъ, въ какихъ-то нечеловческихъ звукахъ, стонахъ и гримасахъ, обнаруживающихся во время молитвы и даже разговоровъ самыхъ обыденныхъ. Къ нимъ стекаются цлыя толпы евреевъ для испрошенія индульгенцій, для излеченія отъ всякаго рода недуговъ, къ нимъ обращаются еврейки, для излеченія отъ безплодія, и надобно отдать имъ справедливость, что въ этомъ отношеніи — они творятъ чудеса.}, любви, даже въ законномъ смысл, не полагается (любовь есть увлеченіе, и увлеченіе абсолютно тлесное, а слдовательно — постыдное, недостойное каббалистки), то дло и было свалено на холеру. Отецъ мой былъ принять въ дои богатаго и бездтнаго дяди, гд онъ и получилъ свое воспитаніе.
Въ тогдашнее время, особенно въ литовскихъ и польскихъ городахъ и посадахъ, вс евреи учились по одному образцу. Вс одинаково проходили несвязную систему ученія еврейскихъ меламедовъ {Меламеды или учителя, въ прежнее время не подверглись никакому предварительному экзамену, кто хотлъ, тотъ и длался меламедомъ, лишь бы умлъ мурлыкать немного поеврейски и носилъ набожную образину. Если дла какого-нибудь спекулянта-еврея запутывалась до безвыходности, онъ тотчасъ хватался за ремесло учителя. По поводу этому сложился даже анекдотъ. Какой-то отецъ, нжно любившій своего сына и убдившійся, что его сынъ полнйшій идіотъ, сдлалъ ему слдующее наставленіе: ‘сынъ мой! капиталовъ у тебя нтъ, умомъ Богъ обдлилъ тебя, ремеслу ты не научился, грамоты не знаешь, писать и говорить не умешь, что же съ тобой будетъ? Послушайся отца, не трать времени, ступай и будь меламедомъ’.}. Всхъ одинаково заставши ломать голову надъ кудрявыми коментаріями, не понимая общаго смысла текста {Какъ дико должно показаться всякому, мало-мальски образованному человку, если ему скажутъ, что можно окончить весь университетскій курсъ наукъ въ русской академіи безъ всякаго знанія русскаго языка. Тмъ не мене, у евреевъ еще до сихъ поръ приступаютъ къ зубренію кудряваго талмуда, не имя ни малйшаго понятія ни о язык талмудейскомъ, ни объ его грамматик, а между тмъ, талмудъ составляетъ — по понятію евреевъ — энциклопедію всей премудрости міра сего.}. Всмъ одинаково преподавался талмудъ, для пониманія котораго способны только рдкія натуры. Вс одинаково напитывались наукой при помощи толчковъ и пинковъ.
Сказать какому-нибудь отцу, что его хилый золотушной сынишка не рожденъ для пониманія тонкостей талмудейскаго ученія, значило его осрамить и лишиться его милостей навсегда. Какому же меламеду могла придти охота подвергнуться такой непримиримой вражд? Поэтому меламеды, терзая несчастныхъ учениковъ въ стнахъ хедера, аттестовывали ихъ предъ родителями съ самой лучшей стороны. А изъ этого выходило, что родители благодарили меламедовъ, а меламеды, оставаясь довольны родителями, раздавали ученикамъ-мученикамъ двойную порцію побоевъ, чтобы выжать изъ нихъ что-нибудь. Путаница эта продолжалась очень долго, и изъ-подъ колотушекъ выдвигалось новое поколніе, истощенное тломъ, робкое, пугливое, забитое, съ совершенной пустотой въ голов и сердц.
Отецъ мой былъ исключеніемъ между своими сотоварищами по хедеру. Одаренный отъ природы способностью быстраго пониманія, порядочной памятью и терпніемъ, онъ въ восьмилтнемъ уже возраст удивлялъ всхъ еврейскихъ ученыхъ городка Р. неимоврными успхами въ изученіи талмуда. Къ одиннадцати годамъ, курсъ его ученія былъ совершенно оконченъ, такъ что онъ былъ въ состояніи вступать въ диспутъ со всми знаменитостями ученаго міра города, и одерживать надъ ними побд.
Такой феноменъ не могъ оставаться долго въ безвстности. Богатый дядя, у котораго онъ воспитывался, гордился имъ и позаботился о немъ, какъ о родномъ сын. Слдствіемъ было то, что моего бднаго отца — въ двнадцать лтъ женили на дочери знаменитйшаго и бднйшаго раввина во всей губерніи.
О тлесныхъ и душевныхъ качествахъ первой супруги моего отца исторія умалчиваетъ, извстно только, что отецъ мой, не видвъ назначенной ему спутницы жизни до втораго дня свадьбы {Партіи у евреевъ составляють, и у большей части, составляются до сихъ поръ, слдующимъ образомъ: записные сваты (шадхенъ) по профессіи, сведетъ родителей жениха и невсты, и дло улаживается безъ спроса дтей. Женихъ и невста не видятъ другъ друга до посл-внчанія. Нердко случалось, что новобрачные цлые недли или мсяцы дичились другъ друга, несмотря за близость своихъ супружескихъ отношеній.}, нашелъ ее, при дневномъ свт, не слишкомъ соблазнительною. Спустя нкоторое время, онъ не могъ скрыть своего горя и невольно высказался одному изъ своихъ. друзей, принадлежавшему хасидимской школ. Въ отвтъ онъ получилъ слдующій выговоръ въ свое утшеніе:
— Смотри, Зельманъ! Ты поддаешься вліянію діавола-искусителя. Ты ропщешь на Бога, именно за то, за что истинный служитель Его долженъ бы благодарить и восхвалять. Будь твоя жена красиве и привлекательне, она отвлекала бы тебя отъ. молитвы и благочестиваго служенія, а съ такою женою, какъ твоя, ты можешь остаться чистымъ душою и тломъ’.
Посл такого отвта, отецъ мой твердо ршился таить свое горе отъ всхъ. Между тмъ, богатый дядя его, единственная поддержка его существованія, лопнулъ на какихъ-то подрядахъ, и, въ довершеніе горя, умеръ, не оставивъ ничего, кром неоплатныхъ долговъ и казенныхъ взысканій. Необходимо было серьезно подумать о средствахъ къ жизни, тмъ боле, что Богъ благословилъ уже отца моего дочерью. Отецъ мой ни къ чему не былъ приспособленъ, кром преподаванія талмудейской мудрости. И вотъ, онъ въ пятнадцать лтъ сдлался меламедомъ
Сколько я могъ заключить изъ разсказовъ отца, профессія эта ему очень надола. Эта была вчная возня съ учениками, которые были гораздо старше учителя, и не уважали его по той простой причин, что не боялись его физической способности отпускать назидательныя пощечины. Онъ ясно видлъ всю безплодность своихъ трудовъ и грубость умственныхъ способностей своихъ почти бородатыхъ уже питомцевъ. Въ домашнемъ быту онъ терплъ крайнюю бдность. Въ жен онъ встртилъ сварливую и вчно воркующую голубку съ ястребинымъ клювомъ. Одно развлеченіе заключалось въ талмудейскомъ ученіи, которому онъ и предался всей душой. Но все не прочно подъ луною. Однажды, порывшись въ скудной библіотек, наслдованной имъ отъ покойнаго дяди, онъ нечаянно наткнулся на книгу Маймонида {Маймонидъ — еврейскій ученый, мыслитель, философъ, медикъ и теологъ. Его сочиненія, по всмъ исчисленнымъ частямъ, такъ противорчивы, что читая одно, полагаешь имть дло съ вольнодумцемъ, тогда какъ въ другомъ сочиненіи онъ — ярый поклонникъ талмуда. Ставя его на степень великаго авторитета, хасидимы, вмст съ тмъ, презираютъ нкоторыя, изъ его сочиненій, боле разумныя. Хасидимы утверждаютъ, что Маймонидъ передъ, смертью покаялся въ своей ереси.}, и хотя по уставу хасидизма книга эта считается запрещенною, но отецъ не могъ преодолть любопытства, и унесъ книгу тайкомъ въ свой хедеръ.
Незамтнымъ образомъ даръ мышленія, спавшій въ немъ, какъ казалось, непробуднымъ сномъ, пробудился, и мало по малу различныя сомннія выростали въ голов. Но въ книг Маймонида все-таки многое оставалось недоступнымъ отцу моему, и требовались хоть первоначальныя, поверхностныя познанія въ математик и астрономіи, то-есть въ такихъ наукахъ, которыя были знакомы отцу моему по одному лишь еврейскому ихъ названію. И вотъ, онъ твердо ршился познакомиться съ этими предметами, на сколько возможно будетъ.
Чтобы не предаваться слишкомъ большимъ подробностямъ, я вкратц скажу, что посл неимоврныхъ трудовъ и удачныхъ случайностей, отцу моему посчастливилось достать старинныя еврейскія книги по части математики и астрономіи, и онъ на изученіе ихъ бросился съ невыразимою жадностью.
Онъ постигъ, что солнце восходитъ и заходитъ не для одного опредленія часа молитвы, что луна всплываетъ на горизонт не для того только, чтобы къ ней подпрыгивать {При каждомъ новолунія, евреи въ одиночку, а чаще, десятками и цлыми обществами, творятъ молитву всматриваясь въ луну. Между прочимъ, подпрыгивая, они произносятъ слдующую фразу: ‘Прыгая, не достигаемъ тебя (луна), такъ да не достигнутъ насъ враги наши’. Обычай этотъ, отзывающійся нкоторымъ идолопоклонствомъ, сложился въ честь луны, потому что она играетъ весьма важную роль при вычисленіи еврейскихъ праздниковъ. Надобно предполагать, что въ тяжкія времена для евреевъ, когда всякая ночь угрожала имъ рзней и грабежомъ, среди самыхъ многолюдныхъ городовъ, раввины ухватились за этотъ обычай, чтобы хоть разъ въ мсяцъ собирать толпы евреевъ для общей охраны и защиты, а потому и упоминаются въ той молитв ‘враги’.}, что человческая голова создана не для одной ермолки. Новый рядъ идей, родившихся въ его голов, поглотилъ вс его способности, новый яркій свтъ, озарившій его умъ, придалъ блескъ окружающей его грязноватой обстановк. Ученики перестали ему казаться глупыми, а домашній бытъ — горькимъ. Въ немъ создавался новый міръ, и онъ всми чувствами и всмъ чутьемъ души прислушивался въ процессу собственнаго возрожденія.
Недолго однакожь суждено было бдному отцу моему блаженствовать. Внутренніе помыслы человка невольно вырываются по временамъ наружу и разрываютъ плотину внутренней замкнутости, какъ бы крпка она ни была. Въ диспутахъ моего отца вырывались иногда такія мысли и выраженія, которыя были совершенно чужды талмудейскому и хасидимскому ученіямъ. Даже съ своими учениками онъ при удобныхъ случаяхъ отдалялся отъ прямаго предмета преподаванія, и объяснялъ имъ значеніе и законы новолунія, причины затмній {Евреи считаютъ затмніе предзнаменованіемъ приближающихся событій, на основаніи талмудейскаго изреченія: ‘Затмніе солнца предвщаетъ бду евреямъ, а затмніе лупы,— бду другимъ народамъ’. Изреченіе это евреямъ тмъ боле по душ, что затмніе луны гораздо чаще затмнія солнца.} и тому подобное. Въ своемъ забытьи, онъ не замчалъ той пропасти, которая образовалась мало по малу вокругъ него, не замчалъ возраставшей холодности своихъ прежнихъ друзей, и подозрительныхъ пріемовъ родителей своихъ учениковъ, число которыхъ съ каждымъ днемъ уменьшалось подъ различными предлогами. Онъ уже тайно обвинялся въ эпикуреизм, {Подъ эпитетомъ эпикуреецъ евреи не подразумваютъ человка, предавшагося исключительно наслажденіямъ жизни, а того, который позволяетъ себ какое бы то ни было сомнніе относительно какой бы то ни было талмудейской нелпости. Встрчается очень много субъектовъ, прослывшихъ между евреями эпикурейцами, которые питаются лукомъ, молятся чуть ли даже не во сн, и постятся, какъ истые аскеты.} и катастрофа подкрадывалась къ нему все ближе и ближе.
Въ одну изъ пятницъ, вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ, притащился на одноколк тесть отца моего, знаменитый раввинъ города X. Раввинъ этотъ родился, учился, достигъ высокаго сана и состарлся въ родной нор, вызжая изъ своего городка всего раза два въ теченіе семидесяти лтъ жизни, и то въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ. Въ этомъ дряхломъ фанатик содержалось боле стоицизма и пренебреженія къ жизни, чмъ въ цлой дюжин самыхъ сумасбродныхъ факировъ. Его внезапный пріздъ, натуральнымъ образомъ, возбудилъ много толковъ въ городк Р. Посл холоднаго, истинно-раввинскаго привтствія, гость, не сообщая никому о цли своего посщенія, отправился въ баню. Возвратившись оттуда раскраснвшимся донельзя, съ пейсами и бородою, похожими на мочалки, онъ, не говоря ни слова, переодлся въ субботнее платье и побжалъ въ синагогу {Выраженіе побжалъ надобно понимать въ буквальномъ смысл. По религіозному, настольному кодексу евреевъ, называемому Шулхесъ-Орухъ, въ синагогу надобно бжать, изъ синагоги же должно идти медленно, мелкими шагами, доказывая тмъ крайнее нежеланіе отдаляться отъ мста молитвы. Поклоны въ синагог надобно совершать, нагибаясь быстро, и разгибаясь медленно, постепенно.}. Цлый вечеръ затмъ и весь день субботній онъ такъ былъ поглощенъ различными религіозными обрядами {Евреи вообще, а по субботамъ и праздникамъ въ особенности, имютъ столько молитвъ и гимновъ на каждомъ шагу, при каждомъ дйствіи, что. имъ почти не остается времени для самихъ себя. Они жужжатъ какъ мухи цлые дни и вечера: утромъ натощакъ, передъ трапезой, во время трапезы, посл каждаго блюда, при каждомъ глотк, передъ окончаніемъ ды, по окончаніи ды, передъ вечеромъ, вечеромъ передъ сномъ и проснувшись ночью.}, такъ былъ погруженъ двойною своей душою {Талмудъ увряетъ, что евреи по субботамъ получаютъ свыше добавочную душу, которая не оставляетъ еврея до окончанія субботы. Эти души — дармоды, состоя цлую недлю въ резерв, безъ всякаго занятія, задаютъ бднаго еврея по субботамъ, удвоивая его апетитъ.} въ небесныя созерцанія, что отцу моему ршительно не было возможности подступить къ нему съ разспросами. Да и было бы напрасно его разспрашивать: этотъ святой по субботамъ даже не разговаривалъ о житейскихъ вздорахъ и вообще не выражался будничнымъ языкомъ {Многіе равинны и воообще ученые ортодоксы, но субботамъ и праздникамъ ни о чемъ не говорятъ, кром о тор и талмуд, да и то считаютъ грхомъ выражаться на еврейскомъ нмецко-русско-ольскомъ жаргон, а переводятъ экспропмтомъ все на древне-еврейскій языкъ, который немилосердно коверкаютъ.}. Тмъ не мене отецъ мой не могъ не замтить какой-то скрытой перемны въ обращеніи дражайшей своей половины, и какой-то холодной злобы со стороны святаго тестя, выражавшейся въ частыхъ косвенныхъ взглядахъ и мурлыканіи.
Насталъ часъ таинственной трапезы {Талмудъ отечески позаботился о евреяхъ, вникнувъ во вс подробности ихъ жизни. Онъ даже позаботился опредлить число трапезъ субботахъ. Талмудисты предполагали опредлить только дв трапезы для дня субботы, но явился талмудистъ раби Хидка, и настоялъ на томъ, чтобы опредлить три трапезы. Вотъ эта-то добавочная трапеза, въ субботу предъ захожденіемъ солнца, и называется таинственною, вроятно потому, что она назначена для добавочной души. Замчательно, что этотъ благодтельный раби Хидка всего одинъ разъ является на талмудейской сцен, и именно когда дло идетъ о д, и затмъ исчезаетъ навсегда.}, послдней въ день субботный. Къ прізжему гостю собрались вс знаменитости кагала города Р. и вс ученые хасидимы. Съ нетерпніемъ ожидали проповди знаменитаго прізжаго, {На таинственную трапезу собираются евреи преимущественно къ мстному или прізжему раввину, который во время трапезы проповдуетъ. Проповдь эта не заключаетъ въ себя никакихъ нравственныхъ наставленій слушателямъ, а состоитъ лишь изъ выдержекъ изъ каббалы, сплетенныхъ съ библейскими текстами и талмудейскими коментаріями.} но къ удивленію общества, раввинъ упорно молчалъ.
Одинъ изъ собранія не вытерплъ и съ робостью обратился въ раввину.
— Раби! мы вс, сколько вы насъ видите, собрались удостоиться вашего привтствія, и имть счастіе услышать одну изъ проповдей вашихъ, которыя такъ знамениты между дтьми Израиля. Наши уши не пропустятъ ни одного изъ драгоцнныхъ словъ великой Торы.
Не скоро послдовалъ отвтъ. Наконецъ, раби отнялъ руку, которая упиралась о его широкій лобъ, и сдвинулъ соболью шапку на затылокъ.
— Братья мои, дти Израиля! мой духъ помраченъ, моя душа покрыта пепломъ скорби. Я скорблю за святую вру праотцевъ нашихъ. Гнва божьяго дрожу я за себя и за васъ, дти мои. Между нами эпикуреецъ, нечестивецъ, союзникъ діавола. Ангелы свта убгаютъ его! Сторонитесь, убгайте и вы его! онъ оскверняетъ насъ, онъ дышетъ заразой, какъ моровая язва.
При этомъ возглас все общество взволновалось и невольно отшатнулось, полагая увидть какой-нибудь призракъ бродячей души проклятаго гршника.
— Раби Кельманъ, раби Цудекъ, раби Мееръ! продолжалъ старикъ: — укажите дтямъ Израиля этого зачумленнаго эпикурейца, какъ вы указали мн его вашимъ благочестивымъ письмомъ, за которое да благословитъ васъ Господь.
Въ одно мгновеніе, какъ бы по команд, три правыя руки сомнительной опрятности, принадлежащія тремъ доносчикамъ, прицлились прямо въ лобъ бднаго моего отца.
Въ ушахъ отца моего раздался залпъ, какъ будто изъ нсколькихъ орудій, въ глазахъ у него потемнло, и затмъ засверкали цлыя миріады огненныхъ искръ, и какое-то невыразимо-колючее ощущеніе почувствовалось въ правой его щек. Впослдствіи, отецъ узналъ отъ очевидцевъ, что въ тотъ моментъ, когда руки трехъ уличителей протянулись къ его лбу, костлявая рука святого его тестя съ быстротою молніи низверглась на щеку обвиненнаго и плотно уложилась на ней полновсною, трескучею пощечиною.
Что происходило съ отцомъ моимъ до утра слдующаго дня, то-есть подробности изгнанія его изъ собственнаго дома и немилосердіе всего еврейскаго общества въ мнимому отступнику вры, я описывать не стану. Конечно, будь другой на мст отца, онъ скоре вцпился бы въ бороду своего тестя, хоть бы она была въ десять разъ святе, и вышвырнулъ бы весь хасидимскій сбродъ изъ дома, чмъ оставилъ бы самъ свой кровъ и свою семью, но отецъ мой, почти ребенокъ, забитый своимъ исковерканнымъ воспитаніемъ, слабый здоровьемъ, болзненный отъ постояннаго умственнаго напряженія и отъ сидячей жизни, безъ воли и энергіи, не могъ вступить въ такую неровную борьбу. Его вытолкали изъ дому и онъ всю ночь напролетъ бродилъ по грязнымъ улицамъ города, и лишь утромъ, пріютивъ окоченвшіе свои члены въ небольшой молельн, погрузился въ тяжелый и неспокойный сонъ.
Грубый толчокъ прислужника большой синагоги разбудилъ его.
— Часъ утренней молитвы уже на исход, а ты все еще предаешься страстямъ. Ну, да ты вдь эпикуреецъ, теб все равно. Иди за мною: общество въ большой синагог требуетъ тебя.
Отцу моему едва кончился семнадцатый годъ. Здоровье его, какъ я сказалъ уже, было сильно подавлено, и послднее событіе, потрясшее все его существо, дало его разстроенному организму послдній толчокъ. Когда онъ сдлалъ усиліе надъ собою, чтобы встать на ноги и послдовать за прислужникомъ, онъ пошатнулся, и еслибы нкоторые изъ звакъ, глазвшихъ на него, какъ на дикаго звря, не подхватили его, то онъ наврное рухнулся бы на каменный полъ. Чрезъ четверть часа, онъ предсталъ предъ великимъ судилищемъ еврейской инквизиціи.
Большая синагога была полна народа всхъ еврейскихъ сословій. Тесть, мстные раввины, прочее духовенство и знаменитйшіе члены мстнаго еврейскаго общества, облеченные въ талесы {Блое шерстяное полосатое покрывало, которое еврея надваютъ во время молитвъ и которымъ облекаютъ ихъ посл смерти.}, возсдали на каедр синагоги {Въ каждой синагог устроена каедра. На ней читаются, въ антрактахъ молитвъ, библія и псалмы, оттуда раздаются проповди и тамъ же происходятъ вс важныя совщанія.}. Подсудимаго взвели, по ступенькамъ, туда же.
Мертвая тишина воцарилась въ синагог. Взоры всего народа, съ любопытствомъ, злобою и презрніемъ устремились на страдальца. Подсудимый, чуть держась на ногахъ и съ опущенными глазами, чувствовалъ ядовитый стоглазый взоръ, на него устремленный. Онъ дрожалъ подъ магическимъ вліяніемъ этого взора, какъ въ самомъ сильномъ лихорадочномъ пароксизм.
Нсколько минутъ между судьями, президентомъ которыхъ, очевидно, былъ тесть подсудимаго, продолжались совщанія и переговоры шопотомъ. Наконецъ, мстный раввинъ обратился въ арестанту:
— Ты уличенъ въ ереси и эпикуреизм. Ты попираешь ногами святые законы и обычаи праотцевъ нашихъ. Ты, вмсто великаго талмуда, занимаешься лжемудріемъ, и гонишься за умствованіями, противными великому ученію каббаллы. Посваешь заразу въ юныхъ сердцахъ нашихъ дтей. Вс богопротивныя твои книги отысканы и преданы огню. Но изъ твоей головы ихъ выжечь невозможно. Нашъ раввинскій судъ осуждаетъ тебя на изгнаніе изъ города, а твой благочестивый тесть требуетъ немедленнаго развода для своей несчастной дочери. То и другое ты долженъ сегодня же исполнить безпрекословно. Твоя пожитки уже уложены, а разводная грамота {Разводъ между супругами совершается посредствомъ разводной грамоты ‘гетъ’, писанной древне-еврейскимъ языкомъ, на пергамент, особыми писцами, къ тому пріспособленными. Малйшая описка, слитіе одной буквы съ другой, лишняя точка, уничтожаютъ силу этого документа. Грамота эта передается супруг самимъ супругомъ, въ присутствіи двухъ свидтелей, или посылается ей чрезъ уполномоченнаго, или же, наконецъ, бросается супруг, въ близкомъ отъ нея разстояніи, и она уже считается разведенною. Русскіе гражданскіе законы сдлали, однакожъ, послднюю мру невозможною, запретивъ всякій разводъ безъ положительнаго обоюднаго согласія супруговъ. По еврейскимъ законамъ, нтъ ничего легче, какъ развестись съ женою, стоитъ только доказать, что она часто пересаливаетъ супъ, и она будетъ разведена, несмотря на протесты.} чрезъ нсколько часовъ будетъ готова. Если же ты вздумаешь неповниоваться нашей вол, или прибгнуть къ русскому закону, общество сдлаетъ приговоръ {Въ настоящее время, приговоры общества требуютъ утвержденія высшей власти, въ прежнія же времена, еврейскія общества часто злоупотребляли силою обоихъ приговоровъ, при которыхъ, въ добавокъ, пускали въ ходъ систему подкупа. Стоило захотть обществу, и по приговору его отдавались въ рекруты, изгонялись изъ города и ссылались даже въ Сибирь на поселеніе вс т, которые имли неосторожность попастъ въ немилость къ обществу.}, и не пройдетъ недли, какъ ты, въ срой шинели и съ выбритымъ лбомъ, отправишься туда, куда слдовало бы отправить всхъ теб подобныхъ негодяевъ, для искорененія той ереси и того вольнодумства, которыя они посваютъ въ обществахъ Израиля. Отвчай. Но помни, что отвтъ твой — твой приговоръ.
Въ народ поднялся шумъ одобренія. Отцы поднимали на руки испуганныхъ ребятишекъ и указывали на обвиняемаго, какъ на убійцу, осужденнаго на смерть. Съ нмымъ отчаяніемъ въ душ, страдалецъ поднялъ глаза и обвелъ медленнымъ взоромъ всю синагогу. На всхъ лицахъ ясно написано было одно злорадство. Ни искры жалости, ни капли сочувствія ни въ комъ. Отецъ собирался уже вновь опустить глаза, какъ вдругъ взоръ его случайнымъ образокъ встртился со взоромъ незнакомаго лица, упиравшагося подбородкомъ о ршетку каедры.
Лицо это принадлежало плотному мужчин, довольно уже пожилому. Когда взоръ моего отца встртился со взоромъ этого прізжаго, послдній улыбался и длалъ какіе-то знаки, которыхъ смыслъ былъ однакожъ непонятенъ моему отцу.
— Мы ждемъ твоего отвта, нечестивецъ! повторилъ раввинъ.
— Молодой человкъ! сказалъ незнакомецъ, обращаясь къ моему отцу:— твое преступленіе такъ велико, что умренное наказаніе, возлагаемое на тебя, можно считать скоре снисходительнымъ, чмъ строгимъ. Ты по совсти его заслуживаешь, ты не имешь права на него не согласиться.
— Я на все согласенъ, отвчалъ мой отецъ чуть внятно.
— На разводъ ты тоже согласенъ? спросилъ раввинъ.
Знаки незнакомца сдлались еще настойчиве.
— Согласенъ, отвтилъ мой отецъ.
— Приготовьте все къ разводу, приказалъ раввинъ своимъ духовныхъ собратіямъ:— а ты, прибавилъ онъ, обращаясь въ прислужнику:— отвчаешь мн и всему обществу за этого негодяя, который долженъ оставаться подъ строжайшимъ твоимъ надзоромъ до совершенія обряда развода. Потомъ ты пустишь его на, вс четыре стороны.
Когда моего отца выводили изъ синагоги въ избу прислужника, незнакомецъ подошелъ къ нему и шепнулъ:
— Не робй и не сокрушайся, молодой человкъ. Я тебя давно знаю и слжу за тобою. Будь готовъ, я возьму тебя съ собою. Я квартирую у Фейты Хассъ.
Въ тотъ же самый день совершился обрядъ развода безъ особенныхъ трагическихъ сценъ. Жена, разставаясь съ мужемъ и отцомъ своего дитяти навсегда, не только не рыдала и не терзалась, но напротивъ радовалась, что спасетъ свою душу и душу своей дочери отъ вчной геены за грхи мужа и отца {Чтобы убдить моихъ читателей въ натуральности разсказаннаго мною факта, я передамъ легенду, разсказываемую евреями, какъ быль. Лтъ за двадцать тому назадъ, въ одномъ город, лежащемъ у Днпра, жилъ богатый еврей, рдкій фанатикъ и ярый хасидъ. Единственный, любимый сынъ его, молодой человкъ, подававшій большіе надежды сдлаться ученымъ равиномъ и великимъ хасидомъ, ознакомился случайно съ русскими и началъ перенимать у нихъ наружные признаки образованія. Мало по малу, смлость его наконецъ возросла до того, что онъ вмсто туфель сталъ носятъ опойковые сапоги подъ ваксой, сбросилъ соболью лапку и надлъ фуражку, купилъ подтяжки и галстухъ, пересталъ брить голову, и симметрически подстригъ пейсы. Долго мучился и терзался несчастный отецъ. Наконецъ. когда онъ убдился, что ни строгостью, ни лаской нельзя обратитъ блуднаго сына на путь истины, то созвалъ тайный раввинскій судъ. Судили, рядили и наконецъ ршили: сына-бунтовщика, вольнодумца, отступника вры и еретика предать смертной казни. Отецъ нанялъ евреевъ-убійцъ. Подъ предлогомъ прогулки, заманили они осужденнаго кататься по Днпру, завезли его далеко отъ города, и безчеловчно утопили, утверждая на слдствіи, что лодка случайно опрокинулась и что они сами едва успли спастись вплавь.}.
Посл этой тяжкой операціи, отецъ мой билъ долгое время боленъ, и богъ-знаетъ, что случилось бы съ нимъ, еслибъ не пріютилъ его у себя тотъ прізжій незнакомецъ, который уже въ синагог показалъ ему свое участіе. Незнакомецъ этотъ былъ Давидъ Шапира, ремесломъ винокуръ и жилъ постоянно въ Могилев. Онъ хорошо зналъ покойнаго дядю моего отца, и это объяснило послднему участіе Шапиры въ его злополучной исторіи. Но это участіе должно было подвергнуться сильному испытанію. Фанатизмъ хасидимовъ не удовлетворился произнесеннымъ судомъ. На отца моего насчитали неоплатную недоимку, отказывали въ выдач паспорта и наконецъ хотли даже сдать въ рекруты. Осужденный, находившійся почти при смерти, ничего объ этомъ не зналъ, но Шапира не захотлъ оставить неконченнымъ начатое доброе лто. Онъ просилъ, убждалъ, разузнавалъ о сходкахъ, которыя всегда происходили секретно. Послдняя сходка, на которой должна была окончательно ршиться судьба моего отца, происходила у одного богатаго еврея-крупчатника. Раби Давидъ отправился прямо на мсто сходки.
Подходя къ длинной изб крупчатника, онъ услышалъ шумъ многихъ голосовъ. Съ хозяиномъ избы онъ не былъ знакомъ, а потому съ понятной нершительностью взялся за щеколду дверей. На порог появился плотный сдой старикъ съ нависшими, густыми съ просдью бровями и съ патріархальной длинной бородой.
— Кого вамъ нужно? спросили раби Давида не совсмъ ласковымъ голосомъ.
— Вы хозяинъ дома?
— Я. Что вамъ нужно? повторили вопросъ еще боле рзко.
— Я не здшній. Меня зовутъ Давидъ Шапира. Имю дло къ обществу, а такъ-какъ оно собирается сегодня у васъ, то я хотлъ бы воспользоваться этимъ случаемъ и походатайствовать о своемъ дл.
— Мой домъ не сборный пунктъ кагала. Ко мн собирается не кагалъ, а мои гости.
— Въ такомъ случа я прошу у васъ гостепріимства на одинъ часъ. Подобной просьбы ни одинъ израильтянинъ не въ прав отказать своему собрату, чужестранцу.
— Войдите, сказалъ старикъ сурово и пожимая плечами.
Раби Давидъ вошелъ и слъ въ углу. При появленіи въ изб пришельца, нкоторые изъ присутствовавшихъ начали перешептываться.
Комната была довольно обширная. Куча гостей состояла изъ пожилыхъ мужчинъ, расхаживавшихъ по комнат и толковавшихъ о коммерческихъ удачахъ и неудачахъ. Ежеминутно дверь растворялась, чтобы впустить новую личность, съ каждой минутой толпа густла. Наступали поздніе сумерки. Въ комнат темнло. Воздухъ длался все боле и боле спертымъ и удушливыхъ.
Хозяинъ собственноручно внесъ дв сальныя копеечныя свчи въ большихъ неуклюжихъ серебряныхъ подсвчникахъ.
При тускломъ свт неразгорвишхся свчей, раби Давидъ замтилъ множество лицъ изъ бывшихъ въ синагог во время осужденія моего отца. Въ углу комнаты стоялъ большой сосновый столъ безъ скатерти, на которомъ красовались штофы и бутылки, а между напитками были разставлены тарелки съ солеными огурцами, пшеничными лепешками я тому подобными лакомствами. Ждали старшихъ.
Наконецъ старшіе явились. Плавно выдвинулся тощій, подслповатый, сгорбившійся, нечесаный раввинъ въ своей хвостатой собольей шапк, въ длинномъ кафтан, обрамленномъ плюшемъ, съ толстою тростью въ рук, равняющеюся въ длину росту ея владльца. За нимъ вступилъ общественный староста съ рысьими глазками и лисьей физіономіей, и еще нсколько второстепенныхъ свтилъ почетнаго кагала.
Сановники размстились на почетныхъ мстахъ, по указанію хозяина. Находившіеся гости, поочередно, подходили въ старшимъ и здравствовались самымъ почтительнымъ образомъ, посл чего старались захватить и себ мста, гд попало.
— Любезный хозяинъ, съ чего мы начнемъ? спросилъ раввивъ съ подобострастной гримасой.
— Раби! прежде всего отвдаемъ настойки и закусимъ чмъ богъ послалъ. Милости просимъ, дорогіе гости. Раби, благословите!
Съ этими словами хозяинъ подошелъ первый къ столу, налилъ изъ штофа большую рюмку водки и поднесъ раввину.
Раввинъ прочелъ короткую молитву, отвдалъ немного, затмъ поочередно обратился въ хозяину и къ каждому изъ боле значительныхъ собесдниковъ, назвалъ каждаго по имени и каждому пожелалъ обычный ‘лехаимъ’ (на здоровье) и отъ каждаго выслушалъ отвтное ‘лешолемъ’ (на благополучіе) и въ заключеніе опрокинулъ въ ротъ содержаніе рюмки, залпомъ.
Около получаса продолжалась суматоха. Наконецъ, вс напиточные и състные припасы были поглощены и интродукція, предшествующая каждому кагальному приговору, была выполнена. Тишина возстановилась.
— Раби! обратился хозяинъ къ раввину:— сюда пришелъ какой-то незнакомый еврей, который иметъ дло въ кагалу. Выслушайте его и пусть идетъ себ. При обсужденіи общественныхъ длъ всякій посторонній — лишній.
Раби Давидъ подошелъ съ поклономъ къ раввину.
— Кто вы и откуда? спросилъ его раввинъ, подавъ ему руку по обычаю.
— Я изъ губерніи… Мое ими — Давидъ, а фамилія — Шапира.
— Никогда не слыхалъ этого имени. Вы давно здсь?
— Я живу здсь нсколько уже недль, да и часто прізжаю сюда по дламъ.
— Отчего же не видать васъ въ синагогахъ и почему вы не бывали на моихъ проповдяхъ?
— Я очень занятъ, и мн мало времени остается отъ своихъ длъ.
— Истый израильтянинъ по субботамъ не иметъ никакимъ длъ и занятій, кром святыхъ трапезъ субботнихъ, молитвы и служенію Егов и Его святому имени.
— Это совершенная правда, раби. Но я здсь въ чужомъ город, и не имю никакихъ знакомствъ.
— Знакомствъ? разв для дтей Израиля между собою нужны знакомства? разв мы вс до одного не братья? У насъ у всхъ одни патріархи: Авраамъ, Исаакъ и Іаковъ и одинъ Богъ-Егова, да будетъ имя Его благословенно вовки вковъ.
При этомъ, раби закинулъ назадъ голову, устремилъ свои подслповатые глаза въ потолку и закатилъ зрачки.
Раби Давидъ молчалъ. Онъ не хотлъ прерывать экстазы раввина.
— Изъ всего я заключаю, что вы, раби Давидъ, не изъ нашихъ… Вы миснагидъ, неправда ли?
— Я — еврей, служитель Еговы и, кажется, честный человкъ.
— Это все хорошо, но слишкомъ мало… впрочемъ, что вамъ отъ меня угодно?
— Моя просьба относится ко всему благочестивому собранію.
При этомъ раби Давидъ указалъ рукой и глазами на все собраніе.
— Все равно, говорите, сказали нкоторые изъ членовъ общества.
— Добрые люди! обратился раби Давидъ къ общему собранію.— Молодой человкъ по имени Зельманъ, изгнанъ раввинскимъ судомъ изъ города, разведенъ съ любимою женою! Егова — всесправедливъ, и раввинскій судъ, произносящій приговоръ его — судъ Господа. Не мое дло, да и не смю я, червякъ ничтожный, разбирать степень вины Зельмана и мру его наказанія. Убдился я только въ томъ, что раскаяніе этого гршника — искренно. Всевышній прощаетъ кающихся. Убжденіе это, какъ и давнее мое знакомство съ дядей осужденнаго, возбудили во мн искреннее сочувствіе къ безвыходному положенію несчастнаго. Онъ опасно заболлъ, я его съ помощью Божіей спасъ отъ смерти. Онъ бездтенъ, безъ средствъ — я его принимаю въ свою семью, увожу отсюда. Просьба моя заключается единственно въ томъ, чтобы этому Зельману былъ выданъ паспортъ.
Во все время монолога, произнесеннаго раби Давидомъ, раввинъ и старшіе потупляли глаза, гости посматривали на хозяина, который бросалъ на говорящаго недоброжелательные взгляды и косвенно наблюдалъ лица присутствующихъ, желая узнать, какое впечатлніе производитъ на нихъ простое, но теплое слово раби Давида.
— Просьба моя чрезвычайно натуральна, продолжалъ раби Давидъ.— Приговоръ осудилъ виновнаго къ изгнанію. Можетъ ли осужденный оставить городъ, не имя законнаго вида?
— Можетъ, отозвался одинъ изъ присутствующихъ.
— Да вдь его поймаютъ въ первомъ город, въ первомъ селеніи, съ нимъ поступятъ, какъ съ бродягой и меня обвинятъ въ передержательств.
— Ну и отвчать будешь, грубо вскрикнула одна изъ темныхъ личностей, торчавшихъ по темнымъ угламъ комнаты.— Я несогласенъ!
— Мы вс несогласны, повторила хоромъ вся цеховая кучка, подстрекаемая взглядами крупчатника.
— Раби Давидъ! обратился къ просителю раввинъ: — какъ представитель собравшагося сюда благочестиваго общества, я долженъ вамъ объявить, что просьба ваша не будетъ удовлетворена.
— Почему же? позвольте узнать.
— Потому, что общество иметъ другіе виды на вашеого Зельнана.
— Какіе же?
— Отвчайте, раби Мееръ, приказалъ раввинъ старост.
— На дяд Зельнана считается очень большая недоимка. Зельманъ наслдовалъ по немъ, а недоимку до сихъ поръ не уплатилъ. Пока общество считало его истымъ евреемъ, оно молчало. Убдившись же въ томъ, что онъ не еврей, а ядовитое зелье въ сад Израиля, общество считаетъ себя необязаннымъ къ дальнйшему снисхожденію. У насъ правило: кто не отбываетъ повинностей деньгами, тотъ отбывай ихъ натурою, не имешь денегъ — маршъ въ рекруты.
— Вы сказали, что недоимки числятся на умершемъ его дяд?
— Да.
— Но разв дядя оставилъ посл себя что нибудь, чему можно было бы наслдовать?
— Зачмъ же Зельманъ не заявилъ въ этомъ своевременно въ полиціи на основаніи закона? спросилъ иронически кагальный писарь, онъ же еврейскій законникъ и адвокатъ всего еврейскаго сословія города Р.
— Раби! Я былъ въ синагогу, когда вы собственными устами объявили Зельману, что если онъ не согласится на разводъ, то его, по приговору общества, отдадутъ въ рекруты. Онъ повиновался безропотно. Если вы его теперь отдадите въ рекруты, то тогдашнія ваши общанія будутъ ложью.
— Я спасалъ тогда его жену отъ вчной геены. Не только для спасенія души, но и для спасенія тла, подобный грхъ позволителенъ. Знаете ли вы, что для спасенія человка можно нарушить даже субботніе законы {Суббота у евреевъ, по милости непрактичныхъ талмудистовъ и ихъ послдователей, пользуется такой пуританскою строгостью обрядовъ, и такимъ невообразимымъ изобиліемъ запрещеній, что для одной субботы написанъ отдльный кодексъ подъ названіемъ Гилхесъ шабашъ (субботній уставъ). Нтъ почти человческой возможности еврею по субботамъ ступить ногой, сдлать малйшее движеніе, раскрыть ротъ, произнести звукъ, чтобы при этомъ не согршить противъ устава. Онъ нечаянно ступилъ ногою въ рыхлую землю — грхъ. Онъ нечаянно скрипнулъ стуломъ или дверью — грхъ. Онъ нечаянно убилъ наскомое, сломалъ соломинку, порвалъ волосъ — грхъ, грхъ и грхъ. Чтобы какъ-нибудь не согршить въ субботу, еврею слдовало бы висть цлыя сутки въ воздух, безгласно и неподвижно, но и тогда онъ согршилъ бы: изволите видть, онъ своей особой длаетъ тнь (мангль), это тоже грхъ. Субботніе законы теряютъ только тогда свою всесокрушающую силу, когда дло идетъ о спасеніи жизни человческой. Спасибо раввинамъ хоть за это исключеніе въ пользу гуманности.}?
— Раби! я знаю только одно, что въ числ десяти заповдей, данныхъ Еговою Мосею на гор Синайской, мн помнится одна, которая гласитъ ‘не лги’, толкованій же вашихъ я не понимаю.
— Ты моихъ толкованій никогда не поймешь, потому что свтъ хасидимскаго ученія не озарилъ твою заблудшую душу.
— Господа! сказалъ раби Давидъ, обращаясь ко всему кагалу: — сколько числится за дядей Зельмана недоимки?
— Не ты ли намъ заплатишь? спросилъ ядовито крупчатникъ, молчавшій до этихъ поръ.
— Быть можетъ.
— Поздно явился, голубчикъ, прошиплъ крупчатникъ:— и безъ тебя заплачено. Раби! приступимъ къ нашему длу. Гд говоръ?
Раби Давидъ былъ вн себя отъ горя.
— Братцы! позвольте мн еще нсколько словъ, и затмъ я избавлю васъ отъ моего присутствія, попытался онъ еще разъ.
— Говорите, да оканчивайте скоре.
— Я вамъ торжественно заявляю, что вы поступаете противъ всхъ правилъ религіи, чести и человколюбія. Я предлагалъ вамъ выкупъ за Зельмана. Но вы предпочитаете продать его этому крупчатнику. Поконченъ ли торгъ? Попробуйте, можетъ быть, я дамъ больше. За сколько купилъ этотъ старикъ свою жертву?
При этомъ предложеніи и вопрос, все общество замолчало, и обратило вопросительный взглядъ на хозяина и его конкурента. Въ этомъ взгляд ясно выражалась мысль: ‘а почему бы, въ самомъ дл, и не поторговаться?’
— Любезный! сказалъ рзкимъ голосомъ крупчатникъ: — я долго сносилъ твое безстыдство. Прошу не забывать, что не я у тебя нахожусь, а ты — у меня. Убирайся же по добру по здорову отсюда, не то…
— Раби Давидъ! въ свою очередь произнесъ раввинъ, вставши съ мста: — вашъ трудъ — напрасенъ. Не корысть играетъ въ этомъ дл главную роль, какъ вы полагаете. Сохрани насъ Богъ и помилуй отъ подобнаго смертнаго грха. Зельманъ признанъ всми нами дурнымъ израильтяниномъ и опаснымъ для нашего молодаго поколнія. Выгоняя его изъ города, но предоставляя ему свободу, мы тяжко согршили бы предъ Еговой и его святыми законами, если Зельманъ заберется куда нибудь и испортитъ хоть одну, родную намъ по вр душу, то вс мы раздлимъ его преступленіе и погубимъ нашу вчную жизнь. Израильтяне — порукой другъ за друга {Талмудъ убдилъ евреевъ, что вся нація отвчаетъ за грхи каждаго отдльнаго индивидуума. Убжденіе это повело къ тому, что каждый еврей, глазами аргуса, слдятъ за своими собратіями, и замтивъ что-нибудь неправильное, нерелигіозное, передаетъ это на судъ общественнаго мннія, которое наказываетъ вольнодумца не только презрніемъ, но и матеріальнымъ вредомъ его дламъ.}, вотъ почему, мы ршили — и ршеніе это неизмнно — отдать его въ рекруты, чтобы избавятъ все наше племя отъ заразы. Что сдлаемъ мы съ квитанціей, которую за него получимъ, продадимъ ли ее и кому именно продадимъ, это къ длу не относится. Такъ ли выразилъ я ваше желаніе и вашу цль? окончилъ раввинъ, обратясь къ собранію.
— Сущую истину изволили вы сказать, почтеннйшій раби, отвтило хоромъ все собраніе.
Раби Давидъ побагровлъ отъ бшенства.
— Послднее слово, закричалъ онъ охрипшимъ голосомъ.— Вы разбойники и братоубійцы, вы невжи и Каины! Если вы не отстанете отъ своей зати и завтрашняго же дня не выдадите паспорта, то будете имть дло уже не съ безсильнымъ ребенкомъ, а со мною.
Эффектъ этой рчи былъ поразительный. Староста поблднлъ, общественный писарь разинулъ ротъ и безсознательно началъ сжимать и разжимать свои костлявые пальцы. Остальные члены общества затаили дыханіе и съ особеннымъ злорадствомъ вперили глаза въ старшинъ, любуясь ихъ крайнимъ замшательствомъ. Одинъ только хитрый раввинъ стоялъ невозмутимо, заложивъ толстые пальцы обихъ рукъ за широкій поясъ и опустивъ глаза.
— Раби Давидъ, прошиплъ ханжа со своимъ медовымъ голосомъ:— неужели вы способны сдлаться доносчикомъ? Волосы у меня дыбомъ становятся при этой страшной мысли. Нтъ, я не могу этому поврить!
— Предать справедливому суду людей, торгующихъ свободою и жизнью несчастнаго сироты, не значитъ еще быть доносчикомъ. Я буду только орудіемъ Божьей мести.
— Знаете ли вы, раби Давидъ, что по повелнію талмуда, разршается убить доносчика, даже въ великій судный день {Законъ этотъ точно существуетъ въ талмуд. За эту жестокость талмудистокъ впрочемъ обвинять. не слдуетъ. Въ тяжкія для евреевъ среднвковыя и позднйшія времена, когда малйшій анонимный доносъ подвергалъ цлыя тысяча людей безчеловчной пытк и ауто-да-фе, нельзя было иначе смотрть за крупныхъ и мелкіхъ доносчиковъ, какъ на бшеныхъ собакъ.}?
— Знаю. Но, вопервыхъ, я не доносчикъ, а защитникь слабаго, а вовторыхъ, я васъ объ. этомъ предваряю и отъ васъ самихъ зависитъ не доводить меня до этой крайности.
Съ этими словами Раби Давидъ вышелъ изъ комнаты, сильно хлопнувъ дверью.
Онъ не могъ не замтить того потрясающаго впечатлнія, которое произвела на публику его угроза. Дло, по его мннію, было окончательно выиграно. Онъ торжествовалъ: въ выдач паспорта его любимцу не было уже сомннія. Воротившись домой и плотно поужинавъ, онъ улегся въ постель, какъ около полуночи разбудилъ его шумъ нсколькихъ голосовъ, и неистовый стукъ въ наружныя окна и двери. Онъ вскочилъ и, дрожавъ страха, едва смогъ зажечь свчу. Въ то же время выскочила и хозяйка квартиры, въ глубочайшемъ неглиже, блдная, какъ смерть.
— Караулъ! Воры! не кричала, а шептала она, смотря на постояльца глазами помшанной и судорожно вцпившись въ него.
Отецъ мой спалъ глубокимъ сномъ человка выздоравливающаго, онъ ничего не слышалъ.
Повторяемый неоднократно стукъ и крикъ снаружи отрезвили немного раби Давида. Онъ оттолкнулъ хозяйку и подошелъ къ окну.
— Кто тамъ и что нужно? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Дверь отворить, скотина! крикнулъ сиплый голосъ снаружи: — впустить сейчасъ полицію!
При этомъ магическомъ слов хозяйка ахнула и окончательно растерялась. Она побжала въ ту комнату, гд слалъ больной, я залзла подъ кровать. Раби Давидъ отворилъ дверь. Въ комнату вошелъ квартальный, а за нимъ два десятскихъ.
— Ты кто? грубо спросилъ квартальный.
— Я мщанинъ города М., Давидъ Ш.
— Паспортъ?
— Сейчасъ.
Раби Давидъ досталъ бумажникъ, отыскалъ паспортъ и вручилъ его блюстителю закона.
Квартальный прочелъ вслухъ содержаніе драгоцнной грамот, но на примтахъ остановился.
— Подойди-ка поближе къ свч, голубчикъ!
Храбрый предъ еврейскимъ кагаломъ, раби Давидъ совсмъ струсилъ предъ грознымъ квартальнымъ. Марсъ, по волшебному мановенію краснаго околышка, превратился въ мокрую курицу. Онъ робко подошелъ къ свч.
— Носъ умренный, произнесъ начальникъ глубокомысленнымъ тономъ, растягивая каждый слогъ: — какой умренный? вскрикнулъ онъ строгихъ и рзкимъ голосамъ:— у тебя носъ длинный. Гм! Да и вс примты не твои. Голубчикъ, этотъ паспортъ не твой. Тотчасъ сознайся!
— Помилуйте, ваше благородіе, это мой паспортъ, я примты мои.
— А если это твой паспортъ, то отчего ты не заявилъ его въ полицію?
— Извините, ваше благородіе, я все былъ занятъ, собирался завтра зайти собственно для этого въ полицію.
— Очень хорошо, голубчикъ, очень хорошо. Одвайся-ка и пойдемъ съ нами.
— Ваше благородіе! произнесъ раби Давидъ умоляющимъ голосомъ.
Онъ заискивающимъ взглядомъ посмотрлъ на грознаго представителя полицейской власти, и инстинктивно запустилъ руку въ бумажникъ.
— Что-о!? гаркнулъ кварташка.— Взятки? Ты смешь предлагать мн взятки, бродяга ты этакой? Живо одваться! А вы, пьяныя рожи, чего вы зваете — а? обратился онъ къ десятскимъ.
Десятскіе встрепенулись, и начали одвать раби Давида самымъ безцеремоннымъ образомъ, пяля на него что попало. Въ минуту туалетъ былъ оконченъ.
Такимъ образомъ, раби Давидъ, превратившійся внезапно въ бродягу, былъ притащенъ въ часть, гд былъ сданъ дежурному и его немедленно втолкнули въ такъ-называемую холодную.
Какъ только полиція увела раби Давида, хозяйка его, пришедшая между тмъ нсколько въ себя, выползла изъ-подъ кровати, робко вышла въ другую комнату и, призвавъ на помощь весь запасъ храбрости, заперла дверь и легла, не потушивъ уже свчи.
Но этой ночи суждено было сдлаться самою роковою и ужасною ночью въ жизни несчастной Фейги-Хаесъ. Не прошло и часа со времени ухода полиціи, какъ стукъ въ двери и окна повторился съ большей еще силой и неистовствомъ. Длать было нечего, Фейга, съ своей служанкой, дрожа, какъ осиновый листа, подошли къ двери и трепещущимъ голосомъ спросили, кто стучитъ.
— Свои, свои, отвтили на еврейскомъ жаргон.
— Что вамъ угодно? спросила Фейга, немного храбре, убдись, что иметъ уже дло съ своимъ братомъ, а не съ краснымъ воротникомъ.
— Да отворяйте же, любезная Фейгоню! отвтили снаружи ласкающимъ голосомъ.— Мы хотимъ узнать, что тутъ случилось. Что сдлала здсь проклятая полиція, и за что арестовала бднаго раби Давида?
Фейга отъ души обрадовалась этому неожиданному участію къ любимому ею постояльцу и быстро отодвинула засовъ. Отъ сильнаго напора снаружи, дверь широко распахнулась. Нсколько человкъ, не останавливаясь въ сняхъ, пробжали мимо хозяйки прямо въ комнату. Вслдъ за ними бжала и недоумвающая Фейта.
Два ловца {Въ прежнія времена, когда евреи страшась рекрутчины пуще смерти, тщательно укрывались отъ своей очереди, бродяжничая и нищенствуя вдали отъ своей родины, еврейскія общества имли такъ называвшихся ловцовъ. Въ должность эту выбирались преимущественно люди физически-сильные, грубые, жестокіе и пьющіе. Играли же ловцы эти ту же гнусную роль, какъ и охотники за бглыми неграми, въ Америк.} быстро скрылись за дверью комнаты, гд спалъ мой отецъ, и чрезъ нсколько мгновеній раздался страшной крикъ его. Вслдъ за тмъ и онъ самъ показался на порог, ведомый подъ руки двумя личностями зврской наружности. Однимъ взоромъ окинувъ все общество и сцену насилія, онъ понялъ въ чемъ дло и безъ словъ опустился въ обморок на колни.
— Кончайте скоре, приказалъ старшина:— надньте на него кандалы, да тащите вонъ.
Не взирая на то, что отецъ мой былъ безъ чувствъ, его оковали но рукамъ и ногамъ и выволокли на улицу. Затмъ заперли въ какой-то общественной конур. Приговоръ общества былъ написанъ и подписанъ. Крупчатникъ заплатилъ уговорную сумму. Раввинъ, старшины, общественный писарь и ловцы были награждены особо. На другой день снарядили сдатчика {Для сдачи рекрутъ въ рекрутское присутствіе, всякое общество имло своего выборнаго сдатчика, обязанность котораго состояла въ томъ, чтобы конвоировать рекрутъ въ губернскій городъ, кормить и поить ихъ на убой. Сначала, сдаютъ онъ боле зрлыхъ и здоровыхъ, худыхъ же и тощихъ оставлялъ на десертъ, стараясь между тмъ откормить ихъ какъ гусей. На обязанности сдатчика лежалъ и трудъ подмазыванія членовъ рекрутскаго присутствіи. Нельзя себ вообразить, какія крупныя суммы расходовались сдатчиками при сдач рекрутъ. Не подвергаясь никакому контролю въ своихъ мутныхъ длахъ, сдатчики наживались на своихъ должностяхъ очень быстро. Должность эта была одна изъ самыхъ доходныхъ кагальныхъ должностей.} и бднаго моего отца, въ цпяхъ, при общественной страж, увезли въ губернскій городъ для сдачи въ рекруты.
На другой день около полудня, дверь холодной, гд былъ заключенъ раби Давидъ, отворилась. Полицейскій служитель просунулъ голову въ дверь.
— Эй! кто тутъ, безпаспортный жидъ, пойманный ночью? Маршъ за мною въ полицію!
Раби Давидъ отправился подъ строжайшимъ карауломъ къ высшей полицейской власти. Въ сняхъ полиціи ему пришлось долго ждать своей очереди. Наконецъ, его ввели въ самый храмъ правосудія, гд возсдала высшая власть въ лиц городничаго, и поставили у дверей.
Его высокоблагородіе изволило занижаться. Оно какъ-будто прочитывало цлую кипу разноцвтныхъ бумагъ, но на сакомъ дл только перелистывало молча, уносясь мыслью куда-то далеко, далеко. Раби Давидъ окинулъ испытующимъ взглядомъ всесильное лицо, съ которымъ ему предстояло имть дло, и мстность театра дйствій.
Въ небольшой, неправильной формы, каморк, украшенной всми принадлежностями полицій, стны и мебель которой были изобильно покрыты паутиной, пылью, грязью и огромными чернильными пятнами, въ вид скорпіоновъ, находилось всего двое лицъ. У большаго четырехугольнаго стола, покрытаго сукномъ неопредленнаго цвта, сидлъ, въ ветхомъ кресл, городничій въ военной форм. Это былъ мужчина роста ниже средняго. Голова его была низко острижена подъ гребенку, и усыпана маленькой сдоватой растительностью, придававшей его голов видъ арбуза, усяннаго инеемъ. Лицо, сотворенное по солдатски-казенной форм, съ своими черными, донельзя нафабренными, торчавшими вверхъ, усами, имло чрезвычайно злое и жестокое выраженіе. Грудь его была не такъ развита отъ природы, какъ выпучена отъ старо-военной привычки раздувать ее внутреннимъ напоромъ легкихъ и наружнымъ нажиманіемъ головы къ плечамъ. Изъ-подъ стола виднлась его деревяшка. Въ сторон у стола сидлъ письмоводитель.
Наконецъ, допросъ начался.
— Ты кто?
— Я еврей.
— Это посл. Ты мщанинъ, купецъ, чортъ или дьяволъ?
— Мщанинъ.
— Откуда? Изъ какого болота?
— Изъ Могилева.
— Дальняя птица. Какъ зовутъ?
— Давидъ.
— Царь Давидъ. А отца какъ?
— Ицко.
— Фамилія?
— Шапиро.
— Какого вроисповданія? Ну, да жидовскаго. Это видно по твоей рож. Сколько теб лтъ?
— Сорокъ-пятый пошелъ.
— Ого! Сорокъ-пять лтъ шахруешь, порядочно, должно, наплутовалъ. Женатъ, холостъ?
— Женатъ.
— Еще бы! Вдь вы родитесь женатыми. Дти есть?
— Есть.
— А много?
— Семь человкъ.
— Хватилъ. Плюжка! пиши ‘семь жиденятъ’. Черти эти плодятся какъ клопы.
— Подъ судомъ и слдствіемъ сколько разъ бывалъ?
— Ни разу.
— Ой ли?
— Ей-богу, не былъ.
— А зачмъ таскаешься безъ паспорта?
— Какъ безъ паспорта? Я квартальному отдалъ паспортъ.
— Отдалъ, да не свой.
— Нтъ, мой, ваше благородіе!
— Какое я благородіе? Высокородіе я, мерзавецъ! Ты знаешь, предъ кмъ стоишь? Предъ кмъ? Предъ кмъ?
— Вы, кажется, господинъ городничій?
— Нтъ, врешь. Я не городничій, я полиціймейстеръ. Я начальникъ города, то-есть градоначальникъ. Какъ же ты смешь мн тыкать благородіемъ?
— Ошибся, ваше благородіе…
— Опять? Плюжка, запиши, что арестантъ при допрос нанесъ мн грубости.
— Извините, ваше высокородіе, умилосердитесь.
— Я-те задамъ, погоди. Это твой паспортъ — а?
— Мой, ваше высокородіе.
— А подчистку и поправку кто смастерилъ? глянь-ка.
— Ваше высокородіе, на моемъ паспорт подчистокъ и поправокъ не было.
— Откуда жь он взялись?
— Клянусь Богомъ, не знаю.
— Ага! напасти. А вотъ промаршируешь по этапу недльки дв, такъ узнаешь.
— Ваше высокородіе! не губите. Сжальтесь.
— Жалть? А самому изъ-за тебя, жидовская рожа, кривить душою предъ законами? Нтъ, шалишь! Я скоре повшу сотню вашего брата, чмъ имть одно пятно на своей совсти. Плюжка! Дай вотъ эту бумагу вновь переписать, и стой тамъ въ канцеляріи надъ душою, чтобы опять не напакостили. Ступай!
Письмодитель мшалъ. Его командировали подальше.
— Ваше высокородіе! попросилъ арестантъ немного смле, понявъ маневръ.— Я буду благодаренъ вашему высокородію.
— А что? въ синагог за меня помолишься, небойсь?
— Помолюсь за васъ и дтей вашихъ.
— Только-то? спросилъ городничій, зявкнувъ оригинальнымъ образомъ, и многозначительно прищуривъ лвый глазъ.
— Буду благодаренъ. Я не бдный.
— А вотъ попался, почтеннйшій! Ты, значитъ, бродяга и есть. Иначе, съ какой стати совался бы съ благодарностями?
— Нтъ, аше высовородіе! Я не бродяга я этотъ паспортъ мой. Здшнее еврейсвое общество меня преслдуетъ. Вроятно, подкупили квартальнаго, онъ и сдлалъ подчистку на мою погибель.
Городничій опустилъ глаза. Арестантъ сказалъ ему не новость…
— Ну, что-жь, братецъ, я могу для тебя сдлать? спросилъ городничій мягкимъ и нсколько ласковымъ голосомъ.
Перспектива возможной благодарности, вроятно, благодтельно подйствовала на его доброе сердце.
— Отпустите меня, ваше высовородіе.
— Этого не проси. Невозможно, ршительно невозможно. Все, что я могу для тебя сдлать, это — не высылать по этапу, а забрать справки изъ могилевской думы. Если справки получатся въ твою пользу, то отпущу, непремнно отпущу.
— Боже мой, Боже мой! А долго придется ждать?
— Недльки дв, я думаю, если не мсяцъ. Раби Давидъ понялъ теперь всю мерзкую штуку, сыгранную съ нимъ.
— Ваше высокородіе! окажите божескую милость, отпустите домой. Мн время дорого. А не то, если ужь невозможно, то отправьте меня по этапу какъ можно скоре. Все-таки я скоре буду дома, чмъ сидя здсь въ заперти, въ ожиданіи справокъ, которыя, безъ ходатайства, могутъ получиться чрезъ полгода.
Городничій разсвирплъ, или напустилъ на себя искусственную ярость, чтобы запугать арестанта.
— Ты осмливаешься мн указывать, какъ съ тобою, бродягой, поступать — а? Еще не нанялъ, а ужь погоняешь? Да я тебя, чортовъ сынъ, въ бараній рогъ скручу. Ишь! посылай его по этапу. А куда посылать? Дьяволъ тебя знаетъ, откуда ты есть, шутъ гороховый. Пригонишь тебя въ Могилевъ, отвтятъ — не здшній, гони дальше. Не думаешь ли ты, что войско содержится только для того, чтобы прогуливаться съ такими скоморохами, какъ ты? Нтъ, ты посидишь у меня, голубчикъ, пока не узнаю, куда именно гнать тебя надо. Эй, конвой! Увести арестанта назадъ!
Раби Давида увели, не давъ пикнуть. Теперь онъ окончательно убдился, что его задержаніе куплено у городничаго, и что городничій, какъ честный человкъ, намренъ выполнить предъ покупщиками дловое свое обязательство. Длать было нечего. Въ прежнее время, городничій въ своемъ городишк игралъ роль маленькаго паши. Жаловаться некуда, да и безполезно. Пока высшія власти разберутъ, и что-нибудь сдлаютъ, самому городничему надостъ держать напрасно арестованнаго. Раби Давидъ опять прибгъ къ своему краснорчивому кошельку за помощью. За деньги квартальный, жившій при части, отдалъ ему особенную комнату въ своей квартир, хотя арестантъ по бумагамъ числился при холодной. Хозяйка Фейта приносила ему обдать. Отъ нея онъ узналъ о похищеніи моего отца и о томъ, что его уже увезли въ губернскій городъ. Раби Давидъ приходилъ въ отчаяніе отъ своего безсилія и безвыходности положенія. Одинъ день, одинъ часъ можетъ ршить будущность его любимца, а онъ, единственный человкъ, принимающій участіе въ горькой судьб сироты, задержанъ, прикованъ, какъ на цпи, на неопредленное время.
Отца моего, между тмъ, привезли въ губернскій городъ. Его кормили и поили на убой. Подмазали гд слдуетъ, чтобы онъ не былъ забракованъ. Привезенный рекрутъ былъ слишкомъ худъ, щедушенъ и слишкомъ блденъ, для того, чтобы сдлаться годнымъ воиномъ, а потому никакая подмазка не жаллась, лишь бы колеса рекрутскаго присутствія вращались свободно и быстро, туда куда слдуетъ… Судьба распорядилась однакожь иначе: рекрутъ не вынесъ этого новаго несчастія, прежняя болзнь, при этомъ удобномъ случа, возвратилась, и вцпилась въ свою жертву еще съ большей силой. Рекрутъ впалъ въ горячку. Дло общества города Р. до поры до времени расклеилось. Рекрута нельзя уже было весть, а необходимо было весть въ пріемъ. Будь рекрутъ самый опасный больной, одержимый чахоткою, падучей болзнью и даже тихимъ помшательствомъ, но будь онъ въ состояніи продержаться часа два на ногахъ, его бы представили и ему забрили бы лобъ. Но больнаго, въ бреду, въ страшной горячк, никакъ нельзя было сдать въ солдаты, несмотря даже на подмазки. Отца моего помстили въ еврейскую больницу. Сдатчикъ терпливо дожидался исхода болзни. Онъ, во всякомъ случа, собирался вести моего отца, или въ рекрутское присутствіе или — на кладбище.
Между тмъ, срокъ, уговоренный между городничимъ и крупчатникомъ или еврейскимъ кагаломъ, на задержаніе раби Давида, кончился. Въ одно счастливое утро, потребовали арестанта, не въ полицію, а къ городничему на домъ.
— Поздравляю тебя, любезнйшій, съ полученными на твой счетъ справками, встртилъ его начальникъ, ковыляя на своей деревяшк и скорчивъ свое лицо въ самыя доброжелательныя складки.
Раби Давидъ получилъ уже подробное извстіе изъ дому. Отъ догадался, что справки вовсе не были забираемы, иначе он не получились бы такъ скоро. Было ясно, какъ день, что подъ этихъ благосклоннымъ пріемомъ скрывалось поползновеніе на благодарность со стороны арестанта, освобождаемаго великодушнымъ начальникомъ. Но раби Давидъ твердо ршился туго держать свой кошелекъ, и хоть этимъ отомстить городничему. Онъ принялъ ласковое поздравленіе городничаго серьезно и сухо.
— Что же по справкамъ оказалось, ваше высокородіе?
— Оказалось, что ты точно то лицо, которое по паспорту показано. Ну, значитъ, все ладно.
— Что жъ? Свободенъ я?
— Почти, отвтилъ городничій съ какой-то очень замысловатой улыбкой.
— Когда же вы освободите меня?
— Когда мн — понимаешь — мн вздумается! заоралъ городничій ужъ благимъ матомъ…
— Паспортъ имю, ваше высокородіе, по справкамъ, какъ вы изволили сказать, я не оказываюсь бродягой, что же еще остается?
— Что остается? повторилъ городничій, стараясь подражать голосу и интонаціи еврея, и неистово стуча деревяшкой о полъ.— Ты смешь меня допрашивать, неумытое ты рыло, ты жидъ вонючій? Не знаешь чести повалиться въ ноги начальству, да ручку поцаловать за правосудіе и милостивое обращеніе, а еще хорохонишься, конокрадъ ты этакій, шахаръ-махеръ могилевскій? У другаго начальника ты давно бы по этапу прогулялся. Тебя пожалли и мигомъ дло покончили, а его обезьянная рожа еще надулась. Эка важная птица какая! Маршъ въ холодную! Эй! Десятскій!
— Ваше высокородіе! За что же опять въ холодную? спросилъ струсившій бднякъ.
— Справки неполны… и все тутъ.
— Ваше высокородіе! завопилъ еврей, вторично убдившійся, что полиція хитра на выдумки: — я чувствую ваше благодяніе. Я благодарить хочу.