ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТУ БЕНКЕНДОРФУ
ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТУ БЕНКЕНДОРФУ
14 сентября 1829 г. Ревель.
Дело мое в политическом отношении
О деле моем в гражданском его отношении
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Записка А. X. Бенкендорфу, Магницкий Михаил Леонтьевич, Год: 1829
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Магницкий M. Л. Православное просвещение
М.: Институт русской цивилизации, Родная страна, 2014.
Mon general! Profitant de la permission de Votre Excellence, je prends la libert de lui presenter, ci-joint, les papiers que j’ai eu l’honneur de lui lire aujourd’hui. Celui qui accorde la paix a ses ennemis depuis l’Euphrate jusqu’aux murs des Constantinople, sera-t-il inflexible pour moi seul, le plus dvou de ses sujets et le plus enthousiaste de ses admirateurs? Agrez l’hommage de ma reconnaissance de mon respect et de mon dvouement sans bornes etc.1
Искренне относя все происшествия, в течение четырех лет несчастие моего семейства составившие, менее к людям, нежели к стечению неблагоприятных для меня обстоятельств и смутному времени, — я постараюсь, в простом раскрытии странного сцепления сих происшествий, показать мое оправдание. В доказательство же несомненной достоверности мною утверждаемого буду я все подкреплять свидетелями, актами и письмами. Те обстоятельства, кои по каким-либо личным уважениям писать было бы неуместно, буду я дополнять на словах, готов будучи, впрочем, небоязненно утвердить их и на письме по первому требованию.
Хотя благородные чувства вашего высокопревосходительства и доброта души вашей и ручаются мне за то, что вы не поскучаете получасом чтения для спасения целого семейства, по десятилетним отношениям своим не совершенно вам чуждого, но должная в сем случае скромность заставляет меня сказать, что не иначе решился я отвлечь благотворное внимание ваше от важных дел охраняемой вами империи, как потому, что защита чести чиновника, 32 года служащего и осчастливленного доверенностью императора Александра, к славнейшему времени царствования коего привязано имя его, есть дело не совсем чуждое предметам общественным.
Ваше высокопревосходительство, равно простите мне, ежели о некоторых делах моих на службе напомяну я, сие потому только, что никто, кроме меня, не напомнит о них в пользу сего.
Приступая засим к изложению самого дела, я буду иметь честь обратить внимание вашего высокопревосходительства на него с двух сторон: с политической и гражданской.
Во всю службу мою, с тех пор как я начал что-нибудь значить, случалось мне непрестанно быть поставленным между совестью и необходимостью раздражать общее мнение. Из многих случаев, сие доказывающих, приведу я здесь только несколько самых важных.
1) В бытность мою статс-секретарем Государю угодно было посадить меня членом в комитет, который должен был решить: следует ли петербургскому откупщику графу Зубову заплатить, по претензии его на императора, за удаление кабаков от казарм, 2 млн руб. потерпенного якобы от того убытка? Вознаграждение сие было уже присуждено Сенатом. Комитет нашел, по совести и актам, что претензия откупщика было самое наглое притязание к похищению казны, что Сенат и министр юстиции совершенно виновны не только в неправильном одобрении его требований, но и в невзыскании с него самого 2 млн руб., по откупу не вносимых. Заключение комитета передано в Совет, который единогласно отвергнул его — так сильно двумя высшими судилищами был поддерживаем откупщик! Государь принужден был взять сие обратно к себе и утвердил мнение комитета во всей его силе. Десять или двенадцать тысяч душ графини Потоцкой, бывшие в залоге за откупщиком, проданы с публичного торгу, и вместо несправедливой ему платы 2 млн руб. они с него взысканы.
2) В бытность мою воронежским вице-губернатором, отказав в губернском правлении подписать неправильную смету земских повинностей, я принужден был и по закону и в защиту собственного поступка подать мнение, в котором доказал, что под именем земской повинности, в продолжение трех лет, совершенно ограблена деревня на несколько миллионов, которые следует взыскать с виновных. Министр финансов, Государственный совет и Его Величество утвердили во всей силе мнение сие.
3) В бытность мою воронежским же вице-губернатором Государь, приказав препроводить ко мне выписку из журналов Комитета министров по весьма известном вашему высокопревосходительству делу Сенявина, повелеть изволил сказать о нем истину. Я не усумнился написать все то, что знал и что потом вами обнаружено, то есть убийство двух человек, все интриги и подкупы, для закрытия его бывшие.
4) В бытность мою воронежским же вице-губернатором Государю угодно было поручить мне рассмотреть дело богатого откупщика Бородина, состоявшее в том, что между тем как крестьяне его воронежских деревень жаловались Его Величеству на притеснения и тиранство, по его жалобе местному начальству обстоятельство сие названо бунтом, и вместо защиты утесняемых послано войско унять их военную рукою. Я поехал в имение, открыл истину, освободил людей, умиравших от затеснения тюрьмы, обличил и откупщика в обмане, и губернское начальство подлинными письмами Бородина. Государь все действия мои изволил утвердить, имение взято в опеку, и Бородин предан уголовному суду.
5) В бытность мою симбирским губернатором восемь помещиков за тиранство предал я суду, и в том числе известного богача Наумова, который, имея 300 тыс. руб. дохода, употреблял для истязания железную шапку в 16 фунтов.
6) В то же время татарина Абдульменя Ермеева, судимого в завладении целым уездом, в вырубке казенных лесов, в собирании с крестьян податей и употреблении их на свои обороты, в убийстве, в делании фальшивых ассигнаций в продолжение 16 лет, я открыл и поймал в Москве, где он укрывался от полиции, захватил всю его переписку, обнаружил тем связи его с разными чиновниками, обличил сенатскую канцелярию в лихоимстве собственными письмами виновных. Государь утвердить изволил все мои действия и предположения, щедро наградив употребленных мною по сему делу чиновников и приказав подвергнуть строжайшему следствию канцелярию Сената, которая, однако же, так была в сем случае счастлива, что не только дело сие не имело для нее последствий, но главный виновник был уже юрисконсультом в то время, когда суд, надо мною самим производимый, находился в руках сей канцелярии.
Смело вопрошу каждого честного чиновника, как можно было в сих делах поступать иначе? Между тем они-то дали мне ту гибельную известность, от которой приобрел я множество врагов. Дворянство видело во мне, по его мнению, не раз мною самим слышанному, предателя собственного моего сословия из преданности правительству, весь многочисленный класс подьячих и лихоимцев — опасного и смелого обличителя, получестные их покровители — человека жестокого и злонамеренного.
И в сем неблагоприятном для меня положении так называемого общественного мнения, явился я в Петербург просить увольнения от нестерпимого звания губернатора, ибо, борясь со всеобщим злом в одном маленьком углу империи, не только другим, но и самому себе казался я тем несчастнейшим Донкишотом2, что прекратить драку с мельницами по совести не мог. И по собственному вызову императора вступил я в звание члена Главного правления училищ.
Но здесь снова от неугомонной совести своей предстояли мне горшие беды, которых я совсем не ожидал, почитая учебную часть весьма спокойною, потому, по крайней мере, что она безвзяточна.
Меня послали обревизовать Казанский университет. Я открыл безнравственное невежество сего заведения, разврат, грабеж и беспорядки управления. По представлению моему, 11 или 12 чиновников оного более или менее милостиво уволены, но ни один не пострадал, как бы заслуживали. Новый гул и жалобы, новое сословие (ученых и полуученых) присоединились к множеству врагов моих. Государь, напротив, один всегда у меня в виду бывший, увидев новые причины доверенности, лично приказал мне принять должность попечителя и восстановить Казанский университет — мнение министра было его уничтожить.
Желая оправдать доверенность Его Величества, я принялся за основательное изучение моей новой службы. Купил для сего дорогую по состоянию моему библиотеку и заперся на три года в моем кабинете, а в заседаниях правления оградил себя совершенным молчанием, изучая ход дел и направление мнений моих сочленов. Объяв предположенный себе предмет во всем его пространстве, то есть схоластическо-исторически, старался я составить себе полную систему истин о просвещении, дабы идти к новому пути моему не ощупью. И истины сии представились в следующем виде:
1) Слово ‘просвещение’ никем еще основательно не определено. Все, кои его произносят, разумеют под его названием некоторое извлечение из собственных своих о нем понятий, и от того происходят споры и недоразумения, от того его злоупотребление, ибо часто добрым именем сим закрывают от правительства люди неблагонамеренные начинания самые вредные и гибельные.
2) Просвещение в государственном смысле не может быть не что иное, как полное собрание всех положительных наук с новейшими их открытиями и лучшими методами преподавания, вверенное надежному, по его нравственности, сословию ученых и распределяемое им, под деятельным надзором, согласно с религиею, с образом правительства разным классом граждан, в нужной для каждого из них мере.
3) Науки можно разделить на точные, или положительные, таковы суть: богословские, юридические, естественные, математические — и на мечтательные, каковы: философские и проистекающие от них нравственные и политические, ибо основания их не только совершенно произвольны, но каждые 20 лет переменяются, и в одно и то же самое время в разных государствах различны и даже противоположны, между тем как положительные имеют ту всемирность, которая есть единственный признак земной истины.
4) Лжеименное просвещение, то есть когда мечтательные науки портят положительные, заражая их своими заблуждениями, всегда было вредно. Следовательно, нужно охранить науки неприкосновенными к сей заразе и в полезной чистоте их точных начал. Так, например: на что допускать в геологию вредные гадания о невозможности потопа, когда она должна просто рассматривать ту шеститысячную часть земного радиуса, далее коей человек проникнуть не может и которая, собственно, есть не что иное, как самая поверхностная кора земли? На что к науке прав положительных приделывать вредные гадания о происхождении властей от подразумеваемого договора и проч.?
5) Россия имеет свой особенный характер в религии, в нравах и в образе правления, следовательно, и просвещение ее должно быть соображено с сими отличительными ее свойствами, ибо иначе всякое его противодействие непременно произведет вредное потрясение сперва нравственное, потом гражданское и, наконец, политическое.
6) Мы заимствовали просвещение от земель иностранных, не приспособив его к нашему положению (не обрусив), и сверх того, в самую неблагоприятную минуту — в XVII и начале XVIII столетия, то есть во время опасной его заразы, мы пересадили ядовитое растение сие в наш холод, где оно вредит медленно, ибо растет худо. По счастью, равнодушие к нему управляющих и национальная лень наших ученых остановили его на одной точке.
7) Надобно, однако же, сдвинуться с нее руководством учителей, осторожнейшим образованием учеников, пересмотром классических книг, кои по духу и по ограниченности их никуда не годны и даже от своего времени отстали, очищением литературы народной, в которой нет еще листа сносной прозы, а все дурное, от жизни Ваньки Каина3 до Вольтерова ‘Кандида’, готово уже для развращения грамотной черни. Сие небольшое число истин самых неоспоримых, по совести, лучшему моему разумению и согласно с мнением отличнейших гениев и ученых от Бэкона и Кеплера до Роленя и Боссюэ поставив себе руководством, старался я при разных случаях передать их моим сочленам в Главном правлении училищ, но несмотря на то, что бывший тогда министр был совершенно моего мнения, все мои сотоварищи и те даже, кои часто горячо разделяли мой образ мыслей, при каждом публичном прении меня подписом своим предавали для того, как после узнал я, чтобы нейти против духа времени. Увидев сие и действуя всегда по убеждению, я отставил всякую надежду на какое-либо содействие и решился презреть все опасности в надежде на святость моего дела и помощь Божию.
Два примечательных случая сие доказывают: 1) Я представил министру вредную книгу естественного права профессора Куницына. Он собрал правление и пригласил к заседанию его ректора университета и двух профессоров для выслушания их защиты. Заседание сие в протоколе Главного правления училищ, составляющее эпоху, примечательно особенно тем, что перед целым присутствием доказано депутатам учености, что книга, ими одобренная и защищаемая в виде классической, не только вредна и возмутительна, но и в ученом ее отношении, сравнительно с лучшими классиками, никуда не годна. Правление и впоследствии государь положили запретить ее в преподавании и в продаже. 2) Попечитель виленский представил философию, сколько теперь припомню, профессора Голяховского, на утверждение. Ученый комитет и правление единогласно ее одобрили. Я доказывал столь положительно вред ее, что просил заметить, что через год или два неминуемо подвергнется он запрещению полиции государя цесаревича. Через полгода тетради студентов по повелению Его Высочества отобраны и профессор выслан за границу.
Сие время начавшегося торжества начал моих, событиями оправдываемых, избрали враги мои для правильного на меня нападения. Им весьма справедливо казалось недостаточным все дотоле сделанное, хотя интригами и клеветою их и пронесен уже я был тогда погасителем, врагом наук, подавшим проект инквизиции и проч. Хотя слухи сии и повторялись уже от площади до чертогов царских, но им далеко еще казалось от сего поругания до совершенного моего истребления, которое было поставлено целью их действий, и потому здесь следует словесное изъяснение о двух лицах и средствах, ими избранных, к окончательному поражению меня.
Посему перемена правления, невзирая на то что самые происшествия, при начале его случившиеся, все мои действия и опасения, задолго до того словесно и письменно заявленные, совершенно оправдали, имела для меня самые горестные последствия. Она застала меня в следующем оглашении, сколько могу я судить о нем по отрывкам некоторых речей, ибо клевета всегда действовала против меня тайно и обвинений ее никто положительно не объявлял мне.
Те самые, которых обличал я во мнениях и поступках опасных, обратив на меня собственное мое оружие, успели пронести самого меня лицом опасным, утверждая:
1) Что, говорив и писав о вредном направлении мнений своевольных и возмутительных, я вызвал якобы бунт, заставив испуганных моими словами заговорщиков ускорить его. Странную небылицу сию многие добросовестно повторяли, не примечая, что в сем смысле всего опаснее была бы полиция, которая по сему заключению, предохранительными мерами своими, должна непременно ускорять все преступления.
2) Что я, затевая какие-то интриги (коих, впрочем, никто еще не определил), искал в ненавистном временщике (графе Аракчееве), но я имел и представил подлинные письма и записки, которые доказывают, что то, что называют моим в нем искательством, было не что иное, как взаимность за его расположение еще с 1815 года, и в самых важных обстоятельствах моей жизни постоянно мне оказываемое. Что ничего и не просил, и не получил я от него, впрочем, книга, в Грузине доныне, вероятно, сохраняемая, может доказать, что, быв там один только раз, я нашел в ней длинный список искателей, меня упредивших и кои занимают теперь весьма важные места, не слыша сего упрека.
3) Что я входил в духовную интригу, от келий монаха до кабинета придворной дамы (Орловой-Чесменской4) простиравшуюся. Пусть спросят обоих, первого: чего стоило ему добиться моего посещения? Знал ли я во время его действий, что он их предпринимает? И, узнав о них вместе с публикою, одобрял ли я ненравственность оных? А вторую: правду ли я говорю здесь и знаком ли я был с нею 25 лет прежде свидания в Петербурге?
В сем деле я служил плащом и был жертвою самого низкого коварства. Для скрытия истинных причин интриги нужно было кого-нибудь выставить наружу, и чего лучше человека, уже столькими врагами на ненависть обреченного. Вот почему, оглашая меня своим приятелем, скрывали от меня все действия, стыдясь низости своих способов и оскорбляясь моими на них указаниями. Я имею на сие самые сильные доказательства и живых свидетелей, и хотя знаю, что происшествие сие не сделает чести моей проницательности, но соглашаюсь лучше быть грубо обманутым, нежели тонким обманщиком.
Когда несчастное для меня стечение всех сих обстоятельств созрело и кончина императора5 представила врагам моим случай преследовать меня открыто, тогда началось следующее: министр просвещения6, которого пришел я просить о защите по случаю высылки меня в Казань, на четвертый день по получении известия о кончине императора объявил мне, что военный генерал-губернатор приезжал уже к нему требовать сего от имени государя великого князя Николая Павловича. Тщетно просил письменного предписания с объявлением мне сего обстоятельства, ибо я почитал его вымышленным, для того только, чтобы заставить меня выехать, чего иначе никто не был вправе сделать без высочайшего повеления, ибо я жил и, занимая казанское место, служил в разных петербургских комитетах по именным высочайшим повелениям, коих ни министр, ни военный губернатор отменить не могли. Сомневаясь, таким образом, в объявлении министра, потому что он письменно дать мне его отказался, я немедленно написал к графу Милорадовичу, прося способа объясниться. Но он мне отвечал, что это недоразумение и что выезд мой немедленно требуется.
Таким образом, огласив официально неблаговоление ко мне государя, до вступления еще Его Величества на престол, враги мои успели дать тот гибельный оборот делу моему в гражданском его отношении, который постараюсь я открыть в отделении, за сим следующим.
Легко можно себе представить, какое действие имела огласка сия на положение мое, от Петербурга до Казани, когда государь воцарился. Я нашелся в каком-то очумленном состоянии, тем ужаснейшем, что не знал ни причины его, ни средства к избавлению. Дела мои совершенно расстроились, все связи прервались. Друзья и знакомые с ужасом отступили. Саратовские колонисты, покупавшие у меня лесную на Волге дачу за 209 000 руб., которую публично запродал я им за несколько месяцев назад, для заплаты 150 000 руб. долга, на службе нажитого, от покупки сей внезапно отказались. Заимодавцы приступили с неотступными требованиями. Жена и сын остались в Петербурге совершенно без куска хлеба, и я сими обстоятельствами принужден был, продав сие имение за 150 000 руб., потерять 69 000, дабы уплатить долги, дать способы жить моему семейству и удержать на службе сына, который иначе должен был выйти в отставку юнкером. В сем положении министром просвещения, или, точнее сказать, по проискам того же лица, о котором изъяснился я словесно, начаты против меня в одно и то же время два преследования. Какие-то мои преступления, для меня доселе тайные, преданы рассмотрению Главного правления училищ, а другие поручены для местного обследования в университете ревизору.
Здесь приметить надобно, в доказательство недоброжелательства ко мне вышеупомянутых придворной дамы и духовного лица7, с которыми предполагают меня в связи, что присланный министром просвещения в помощь ревизору кол. совет.8 Есипов, отрешенный за лихоимство от службы, привез к генералу Желтухину рекомендательное о себе письмо от графа Орлова. Я сие слышал от самого генерала.
Еще заметить надобно, что по мере как ревизия университета ничего важного не открывала в Главном правлении училищ, вместо должного ожидания ее последствий для рассмотрения дела в совокупности спешили предварить решение его на всякий случай тем заключением, что я для места моего, семь лет занимаемого, неблагонадежен, и от сей необычной и противозаконной поспешности произошла несообразность самая неслыханная: когда ревизор подал Его Императорскому Величеству отчет свой, государь приказал препроводить обвинительные из него пункты ко мне, с милостивым и праведным мне повелением представить оправдания мои в собственные руки Его Величества. А в тот самый день, 6 мая 1826 года, когда я, исполняя высочайшую волю, отдал ответы в собственные руки Его Императорского Величества на почту в Казани, в С.-Петербурге подписан указ об увольнении меня. Таким образом, я наказан до выслушания требованных объяснений. Но сие сделано для того, что опасались, дабы оправдания мои не были вняты, и спешили ввести правительство в такой шаг, с которого трудно было воротиться. Таким образом, все мои оправдания, положительнейшими актами подтвержденные, остались бесполезными и даже не упомянутыми в наветах министра просвещения Комитету гг. министров. Но здесь действительно знали, что я буду искать средства к личному объяснению, и потому министр, заведя самые неистовые и тщетные (как опытом доказано) притязания к суммам, внесенным мною в университет, под предлогом сего дела, требовал моего возвращения в Казань.
Как вышезаявленный враг мой при Министерстве просвещения легко предвидеть мог, что личная правдивость Его Императорского Величества (как то впоследствии и вышло) не потерпит, чтобы попечитель университета был лишен чести и имения без формального над ним суда, то и распорядился он действиями руководимого им министерства так, чтобы заградить мне навсегда и последний сей путь к оправданию, когда дело мое <...> окончательно поступит в Сенат. Для сего министр представлял его отрывками без доказательств и в противность законам, без спроса моих объяснений, с тем только, чтобы безгласно и до суда взысканием с меня мнимых (как ниже доказано будет) начетов и высочайшим утверждением комитетских журналов связать будущий суд Сената, поставя его в такое положение, чтобы он не мог уже привести сего дела в обыкновенный порядок, ибо без того Сенат, всегда обязанный действовать юридически, должен бы был: 1) неопределенные и противоречащие наветы министра просвещения привести в ясность и в определенные пункты, подкрепив его должными с его стороны доказательствами, которых не было и кои следовало дотребовать, 2) сообщить сии обвинения и доказательства мне для выслушания тех ответов и объяснений, коих дотоле ни министр, ни Комитет гг. министров в виду не имели, 3) по моим возражениям взять где следует нужные справки и новые объяснения от министра, а мои на него жалобы рассмотреть законным порядком и, наконец, 4) все сии соображения обсудить совокупно и представить с общим заключением и всеми нужными сведениями на высочайшее утверждение.
Для предварительного избежания сего законного порядка, пред коим истина никак не могла бы укрыться, извращен совершенно ход моего дела и обеспечено то необычайное его окончание, которое покажу я в своем месте по порядку обстоятельств. Между тем, дабы завязать положение мое и самым разорением меня, учреждена, сверх бывшей в университете ревизии, комиссия для поверки университетских счетов, самых ничтожных и большею частью уже Государственным контролем обревизованных. На имение мое под сим предлогом наложено повсеместное запрещение, все дела мои связаны, и даже доход с аренды киевской, который не есть имение недвижимое и потому не следовал под запрещение, удержан, и уже доселе 13 тыс. руб. его лежат в Приказе общественного призрения, между тем как я плачу на долги мои большие проценты. Когда запрещение снимется, кто вознаградит сии потери и на ком искать их? Дело же ревизии маловажных университетских счетов, к крайнему обременению и совершенному расстройству моему, уже продолжается четвертый год, невзирая на все бывшие повеления и даже объявленные мне обещания о скорейшем его окончании.
Наконец, когда приспело время, и врагами моими предвиденное и мною желанное, что Его Величество столь для меня благодетельно повелеть изволил предать меня суду, Сенат, не могший уже пересуживать того, что неоднократно решено в Комитете гг. министров до сего суда, предложил мне вопросные пункты только для обряда, ибо, не собрав на мои объяснения ни указанных мною справок, ни дополнительных сведений от министра, не вникнув в мои жалобы на его противоречия и несправедливые со мною поступки — подвел меня под манифест. Я мог бы на сие по закону жаловаться и просить о переносе дела, но куда? В общее собрание? Оно равным образом не может перерешать суда Комитета гг. министров. Просить потом о рассмотрении дела в Государственном совете? Но там заседают те самые члены комитета, кои по одним бездоказательным словам министра, без ответов и объяснений моих, меня осудили.
Невзирая, однако ж, на сию видимую беззащитность мою, сама истина, самый конец дела очевидно защитил меня, ежели благоугодно будет приметить, что сам Сенат впал в следующую неправильность:
1) Я предан суду его по особенному высочайшему повелению. Установленный законом порядок требовал, чтобы приговор суда сего был представлен на высочайшее утверждение — сего не сделано, ибо в указе Сената сказано только, что решение Сената, через Комитет министров, доведено до высочайшего сведения. Ежели так поступлено потому, что я якобы избавлен от наказания по высочайшему манифесту, то не надобно забыть, что в моем звании, и особливо при явной невозможности законно осудить меня, сие самое помилование есть уже тяжкое наказание.
2) Деньги, неправильно, как из ответов моих видно, начтенные на меня министром, Комитетом гг. министров взысканы, а Сенатом сочтены так неправильно, что теперь спрашивают меня (как подносимое у сего письмо No 2 доказывает), не желаю ли я излишне отнятых у меня денег взять назад?
Сие обстоятельство привожу я здесь не для возвращения мне денег, потеряв около ста тысяч рублей, но дабы показать, с каким небрежением законов и обряда был я разоряем и бесчестим, привожу для того, чтобы иметь право спросить, ежели дело мое в двух высших государственных сословиях велось столь ошибочно в рассуждении счета денег, то не можно ли предположить, что и в других отношениях, гораздо для меня важнейших, ведено оно не лучше? Невзирая, однако же, на все сии столь существенные уважения, негодование и происки самых ничтожных лиц, невидимо приведя в движение самые сильные и главнейшие пружины правительственной машины, произвели следующие для меня последствия:
1) Лишение места с тем содержанием, которое 32-летними трудами заслужил я.
2) Потерю 69 тыс. руб. при продаже саратовской моей дачи.
3) Двукратную меня высылку из Петербурга и одну из Казани, стоившие мне более 10 тыс. руб.
4) Несправедливое, как доказано в ответах моих Сенату, взыскание около 3 тыс. руб.
5) Бесчестие быть несправедливо подведенным под манифест и лишение через то знака отличия потому только, что Сенат не мог не осудить меня, рассматривая такое дело, в котором Комитет гг. министров, по словам министра просвещения, не требуя ни ответов, ни объяснений моих, уже предварительно осудил меня.
6) Запрещение въезда в столицы, только по суду за тяжкие преступления Его Величеством налагаемое, и сим сравнение меня, после 32-летней службы, с преступниками самого унизительного разряда.
Таковы казни, которые несу я, тщетно умоляя, чтобы, ежели Его Величеству не угодно покрыть императорскою милостью своею все прошедшее, в котором единственно виною несчастные для меня обстоятельства, то дан бы был мне суд, на коем рассмотрено бы было дело мое, в совокупности всех его обстоятельств, политических и гражданских, такою доверенною особою, которая бы, невозбранно приняв изъяснение моих оправданий, имела в случае моей невинности право на ходатайство о справедливом возмездии.
Впрочем, все мною по чистой совести здесь объясненное, предаю я правосудию Государя, и особенно тому сердцу Его Величества, которое, как бы чувствуя мою фанатическую к августейшему его дому и лицу преданность, посреди жесточайших противу меня предубеждений, в самые смутные минуты, искало облегчить мои страдания судьбою сына моего, снисходило для меня к неслыханным, могу сказать, уточнениям сердолюбия и непрестанно заставляло гонимого отца лобызать руку благодетеля — в деснице карающего царя.
Сие чудное и, может быть, с одним мною бывшее происшествие не есть ли доказательство того, что посреди всех оклеветаний, меня чернивших, при самом исполнении мер строгости, казавшихся по обстоятельствам необходимыми, сердце царя говорило за меня? Ах! оно не обманулось!
Все страдания, мною перенесенные, и даже те из них, которые неисправимы, готов я забыть совершенно, ежели Государь, хотя уже и на конец преклонных лет моих, еще дарует мне способ показать ему на опыте, что не только все милости его к сыну моему, и даже каждый благотворительный взгляд на него, дорого оценены в чувстве моей благодарности и что в нелицемерной моей к нему преданности готов я отныне жить одною сею памятью сердца. И сие не на словах только, но и на деле доказать готов — прошусь и твердо надеюсь.
Превзойти в горячности моего усердия к Его Императорскому Величеству всех врагов моих есть одно из мщений, желаю и смею сказать, что Государь удостоил уже принять его задатки из самого изгнания моего, ибо имею в том всемилостивейшее от имени Его Величества удостоверение в письмах вашего высокопревосходительства.
Печатается по: Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I (1807-1829). — М., 2006. С. 480-496.
Записка М. Магницкого, поданная генерал-адъютанту А. X. Бенкендорфу в Ревеле 14 сентября 1829 г.
1 ‘Мой генерал! Пользуясь разрешением Вашего Превосходительства, я беру смелость представить ему при сем прилагаемые бумаги, которые я имею честь прочитать ему сегодня. У того, кто дарует мир, есть враги от Евфрата до стен Константинополя, но для меня лично как наиболее преданного из его людей и наиболее восторженного из его поклонников он будет несгибаемым. Примите уверение в моем уважении и безграничной преданности и т. д.’ (фр.).
2 Дон-Кихотом.
3 Ванька-Каин (Иван Осипов, 1718 — после 1756), знаменитый в России вор, разбойник на Волге, позднее — московский ‘сыщик’, потворствовавший преступному миру, легендарный герой воровских приключений и удальства.
4 Орлова-Чесменская А. А. (1785-1848), графиня, камер-фрейлина, наследница многомиллионного состояния Алексея Орлова, сподвижника Екатерины II. Была духовной дочерью архимандрита Фотия (Спасского), одного из руководителей православной партии в первой половине 1820-х гг.
5 Александра I.
6 А. С. Шишков.
7 А. А. Орловой-Чесменской и архимандрита Фотия (Спасского).
8 Коллежский советник — гражданский чин VI класса в Табели о рангах. Соответствовал чинам полковника в армии и капитана I ранга во флоте.