Алексей Будищев
Алексей Будищев
Западня
Западня
(Посвящается нашим спиритам).
—————————————————-
Западня, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1897
Время на прочтение: 13 минут(ы)
В кухне было душно и пахло пригорелым салом. От плиты палило тропическим жаром, несмотря на то, что дверь и окна были растворены настежь. Повар Аверьяныч, худенький и маленький человечек лет пятидесяти, с угрюмым лицом запойного пьяницы, сидел у стола. Он только что отпустил господам последнее блюдо к ужину и, на досуге попивая водочку, рассказывал своей молоденькой женке Марфеньке разные страшные истории о кладах. Аверьяныч вечно бредил какими-то кладами, а когда напивался пьян — горой Афоном. И тогда он мечтал найти клад и отнести на святую гору икону Пантелеймона-целителя, всю осыпанную драгоценными камнями. Аверьянычу казалось, что после этого тоска, которая вечно сосет его сердце, покинет его, зачахнет и издохнет, придавленная могучей пятою святого целителя. Аверьяныч досказал свою страшную историю и замолчал, в кухню вошла горничная Наташа, она взяла из-под плиты углей для самовара и, вильнув юбками, исчезла в дверях. Марфенька, в это время вязавшая у лампочки какое-то рукоделье, приподняла от работы свое хорошенькое личико и сказала:
— A y нас, Лука Аверьяныч, в старой бане тоже все неладно. И тоже кто ее знает отчего! Вчера туда кушетку ненужную поставили, например, а сегодня пришли — она кверху ногами стоит. Караульщик, слышно, ночью в окне огонек видел, — добавила она уже совсем таинственно.
Марфенька спустила петлю, нахмурила хорошенькие бровки и опять сказала:
— Кажется, обещай мне миллион и ни за что бы туда ночью не вошла! Ни за прянички!
Повар вытер рукавом жиденькие усы и бородку.
— Клад там, Марфенька, беспременно клад, — отвечал он. — Склеп там, как раз у самых у дверей банных. У самого порога, потому стукнешь палкой, отдается звонко так, ажно гул идет. У-ху-ху-ху, — сделал повар губами, изображая подземный гул. — Склеп там, Марфенька, а в склепе беспременно кадушки с золотом. Нечистые и стерегут, забавляются вокруг, всякую мерзость творят. Это бывает!
Аверьяныч налил себе четвертый стаканчик водки. Марфенька вздохнула и передернула круглыми плечиками.
— Не говорите, Лука Аверьяныч, к ночи страх берет! Не люблю я этих самых… нездешних жителев!
Повар выпил водку.
— Это бывает. Да, — снова сказал он. — В склепе, небось, зеленые крокодилы с огненными глазами лежат, ведьмы, небось, голобрюхие с чертенятами в чехарду играют. Да. З-забавно, — протянул он, как будто со вкусом.
Странно сказать, а он как будто бы весьма даже любил эту нечистую породу.
Марфенька вздохнула снова.
— Не говорите, Лука Аверьяныч, к ночи! Во сне еще увидишь этих ночных соблазнителев!
Аверьяныч встал, позевывая.
— А я, Марфенька, спать к кучеру на сеновал пойду, здесь душно.
Марфенька приподняла от работы личико.
— Идите, Лука Аверьяныч, идите! — сказала она что-то уж очень покорно и что-то уж очень сладко.
Повар посмотрел на розовые щечки жены, почесался и невольно подумал: ‘Ишь, какая она у меня хорошенькая. Цветет точно розанчик, и то сказать, восемнадцать лет бaбенoчке, а я стар, ох как стар. Как бы не барин, и не женился бы. Да! Сам Илья Петрович сватом у неё был, она, говорит, мне родственница, двоюродная крестница, двоюродный братец мой ее крестил’.
Аверьяныч снова почесался, взял засаленную подушку и войлок и, шмыгая стоптанными калошами, вышел из кухни, нашептывая:
— Клад там, беспременно клад околь старой бани, а нечистые стерегут и забавляются. Небось, верхом друг на дружке ездят, пылят, стучат, кувыркаются. Х-химики двоерогие!
Его голос смолк. Марфенька бросила на стол рукоделье, зевнула, потянулась и, вспомнив о чем-то, внезапно улыбнулась и покраснела. Она встала, пересела к окну, вздохнула и стала смотреть на звезды.
А Аверьяныч лежал на сеновале и все еще думал: ‘Да, вот тоже клад. С голыми-то руками его не скоро возьмешь. Походишь околь и назад ни с чем отойдешь. Для кажного клада нужно особое слово знать’. Повар повернулся на другой бок.
Ему не спалось, в голове его от печного жара и водки стучали молоточки, перед глазами точно золотые червонцы мелькали. Внезапно ему пришло в голову: ‘А что если взять сейчас лопату, пойти к старой бане и копнуть хоть немножко? Может быть, клад-то и не глубоко положен. Это тоже бывает. Другой раз лопатой копнешь и глядь — корчага с золотом!’ Аверьяныч присел на своем войлоке.
— Может быть, стоит лопатой копнуть, — шептал он, чувствуя, что в его голове начинает плыть золотой туман от мелькающих перед глазами червонцев. Аверьяныч нащупал рукою калоши, обул их на босые ноги и, как был — распояской и без шапки, — слез с сеновала. Затем он нашел у конюшни железную лопату, которою конюх прибирает накопленный за ночь в стойлах навоз, и пошел двором к саду.
Ночь была тихая и темня. Весь двор был погружен во мрак. Скелеты различных строений вырисовывались тут и там угрюмые и молчаливые. Повар взял лопату, как ружье, на плечо, прошел весь двор, обогнул маленький барский домик и вошел в сад. Выходившее из дома в сад окно проливало целые потоки света. Аверьяныч заглянул в комнату. Там за чайным столом сидели Дубняковы муж и жена и недавно нанятый письмоводитель Ильи Петровича (Дубняков служил земским начальником) — Аграмантов. Илья Петрович, мужчина лет пятидесяти, худой и долговязый, рассказывал, что-то про охоту. Серафима Антоновна, полная, лет под сорок, дама, красивая и хорошо сохранившаяся, качала головкой и закатывала глазки. А Аграмантов слушал и краснел. Аверьяныч подумал: ‘Ишь пoлyнoщничaют, делать-то им нечего!’ и пошел садом. В саду было еще темнее. Только осыпанные цветом яблони, вишни и сирени белели точно в инее. В кустах жимолости, звонко отчеканивая металлические звуки, пел соловей, и Аверьянычу казалось, что эти звуки рассыпались в темной куще берез, как золотые червонцы. Повар двинулся в путь. Скоро он подошел к старой бане, остановился в нескольких саженях от неё и оглядел ее, как человека, сверху донизу. Баня стояла в углу сада на пустыре, старая и давно брошенная, с покосившейся тесовой крышею, обросшей по швам мхом и травкой. Баня глядела на Аверьяныча давно выбитыми окнами и молчала. И Аверьянычу казалось, что она молчит не так, как молчит мертвый, а как-то особенно, лукаво, как человек себе на уме, кое-что знающий и кое-что скрывающий. Повар снял с плеча лопату, взял ее, как ружье, на руку и двинулся к бане, точно готовясь оружием выпытать от неё тайну. Он отмерил от её сгнившего крыльца два с половиной шага, по направлению к саду и стукнул лопатой о землю. Повар не ошибся. В этом месте земля отвечала на стук особенно гулко. Аверьяныч враждебно покосился на баню и вонзил лопату в землю. Он порыл всего несколько минут и вдруг метнулся в сторону, в диком ужасе, едва не выронив лопату и шепча:
— Свят, свят, да воскреснет Бог!
Дело в том, что земля под лопатою повара внезапно осела, треснула и с гулом провалилась внутрь. Очевидно, перед самым крыльцом старой бани был склеп. Аверьяныч шептал молитвы, дрожал и ждал, что вот-вот из внезапно образовавшегося отверстия выпыхнет дым, потянет смрадом и поскачут черти и старые и малые, всех сортов и видов. Но черти, однако, не появлялись, и Аверьяныч несколько пришел в себя, он подошел поближе к отверстию и заглянул туда. Отверстие было небольшое, не больше аршина в квадрате, и чернело, как чернильное пятно, но повар решительно ничего не увидел в нем. И тогда он стал думать, что ему делать и на что решиться. В конце концов он придумал, пошел к частоколу и наломал гнилых палок. Этими палками он прикрыл образовавшееся от провала отверстие, палки закидал нарванной вблизи травой, а траву слегка посыпал землею. Скрыв таким образом отверстие от постороннего глаза, Аверьяныч подумал: ‘Теперь никто дыры неувидит, а утречком я приду, рассмотрю в чем дело и увижу, что предпринять. Утречком не так страшно!’ Повар снова враждебно покосился на баню и пошел к себе на сеновал, шмыгая калошами и нашептывая: ‘Ночью нечистой силе вольготней, ночью нечистая сила радуется, кувыркается, барахтается и змеями свивается. Кажного человека ночью одолеть может нечистая сила!’
Между тем там, в доме, Дубняковы уже отпили чай и собирались расходиться по комнатам спать. На прощанье Илья Петрович рассказывал Аграмантову:
— Да-с, Павел Никитич, много в нашем мире непостижимого! Вот, например, наша старая баня, ночью там огоньки разные видят, звуки странные слышат и тому подобное! Я бы не верил, если бы не видел собственными глазами. Вчера, например, велел поставить туда старую кушетку, хотел баню в склад ненужных вещей обратить. Приказал нести кушетку, никто из прислуги не хочет, боятся в эту баню даже днем войти. Наконец кое-как уломал, поставили кушетку на ножки, как следует, только — что бы вы думали? Прихожу я сегодня в баню, — кушетка вверх ножками стоит! То есть, как какой-нибудь акробат! И далее вид у нее, черт ее побери, какой-то озорной! Прямо-таки вид закоренелой скандалистки. А раньше ведь была кушетка, как кушетка, — добавил он, — смирненькая!
Аграмантов сделал изумленные глаза.
— Да что вы?
— Даю честное слово. А в этой самой бане-с мой дедушка скоропостижно неизвестно отчего умер. Подозревают отраву, да-с! Кроме того, прежде, как говорил мой отец, на этом самом месте был погреб, и в этом погребе одним из приспешников Пугачева был задушен мой прадедушка. Да-с. Так вот-с, если принять во внимание, с одной стороны, поставленную вверх ножками кушетку, а с другой стороны — покойного пра-дедушку, так оно и выйдет, что, пожалуй, и тово-с. ‘Ребус’-то, пожалуй, и подальше нас с вами видит!
Серафима Антоновна сделала томные глазки.
— А вы знаете, Павел Никитич, я ‘Ребус’ выписываю, — сказала она. — Я прежде спиритизмом занималась. Медиумом у нас был один акцизный чиновник, интересный такой! Потом его перевели, и я спиритизм бросила, — пропела она с жеманной печалью.
Илья Петрович кивнул на жену.
— Вот и она ни за что не пойдет в эту баню.
Серафима Антоновна подтвердила.
— Ни за что!
Илья Петрович встал и зевнул.
— Однако пора спать.
Аграмантов тоже встал и начал откланиваться.
Впрочем, первым пошел спать Илья Петрович. И когда он вышел из комнаты, Серафима Антоновна, подошла к Аграмантову и, томно жеманясь, сказала:
— А вы тоже неужели сейчас спать?
Она минуту подумала и многозначительно добавила:
— А я долго не буду спать эту ночь, в спальне все окна открыты, а сад цветет так, что голова кружится!
Серафима Антоновна заглянула в самые глаза Аграмантова и вздохнула.
— Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?
Серафима Антоновна пощелкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:
— ‘Я людям не нужен, и сердце и разум…’ Как это там у вас дальше?
Аграмантов сделался пунцовым.
— Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а мое собственное, но только мне стыдно было сознаться, — сказал он, впрочем, не без гордости.
Глаза Дубняковой сделались еще ласковее.
— Так вы поэт? Вот как!
Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:
— Так вы в сад выйдете?
— Выйду, Серафима Антоновна, только вот…
Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошел к себе в комнату. Там он подошел к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: ‘Начинается! Я влюблен! Сердце мое переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!’
Аграмантов поправил перед зеркалом галстук и пошел в сад. Серафима Антоновна была уже там. Она сидела на скамейке ближайшей аллеи, томно вздыхала и думала о молодом человеке, мысленно уже называя его Полем: ‘Поль очень мил, — думала она, — он такой хорошенький и конфузливый! Все его предшественники были такие мужики, а он милый и образованный. Он даже и галстук со вкусом подвязывает, хотя и не кончил семинарии. Впрочем, он поэт!’ Она подняла голову. Павел Никитич подошел к ней, слегка побледневший. Серафима Антоновна обласкала его глазами.
— Садитесь рядом, — пропела она как ручеек.
В саду было темно. Соловей пел в кустарнике как бы в изнеможении, точно устал от запаха цветов и вдохновенья. Серафима Антоновна подняла на Аграмантова глаза.
— Продекламируйте ваше стихотворение.
Аграмантов шевельнулся, поправил галстук и начал с чувством:
— По старому саду иду я с тоскою,
Беседую с собственной тенью…
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени — сиренью!
Я людям не нужен, и сердце и разум
Я отдал иному теченью…
От белых черемух — черемухой пахнет,
От белой сирени — сиренью!
Я людям не нужен! Ненужным иду я
Навстречу жестокому тленью…
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени — сиренью!..
Аграмантов читал певуче и красиво. Серафима, Антоновна вздохнула.
— Замечательно правдиво!
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени — сиренью…
Замечательно правдиво! И какая масса наблюдательности! — воскликнула она. — Да! ‘От белых черемух черемухой пахнет…’ Как это у вас хорошо подмечено! Но только зачем такое уныние — ‘Я людям не нужен!’ Почему? И потом, мужчинам вы, может быть, и не нужны. Но женщинам? Подумали ли вы о них? Зачем же такая безнадежная грусть?
Аграмантов вздохнул.
— Ах, Серафима Антоновна, как же я могу быть веселым, если я пессимист? Разве пессимисты когда-нибудь радуются?
Он помолчал, подумал и добавил:
— Разве когда земля погибать будет, так они обрадуются!
Серафима Антоновна грустно покачала головой.
— Ах, скажите, пожалуйста. И давно это с вами случилось?
Аграмантов переспросил:
— Пессимизм-то? С третьего класса училища. Семнадцать лет мне тогда было. А потом и пошло и пошло, дальше больше, дальше больше!
— А теперь вам сколько лет?
— Теперь двадцать два.
Серафима Антоновна с боку посмотрела на соседа. ‘Боже мой, как он молод!’ подумала она, вздохнула и прошептала:
— Прочтите ваше стихотворение еще раз.
Аграмантов откашлялся и начал читать снова.
Но когда оп произнес: ‘Я людям не нужен, Серафима Антоновна внезапно обхватила его голову руками привлекла молодого человека к себе и прошептала:
— Поль, милый, ты мне нужен! Мне! Любишь ли ты меня?
Павел Никитич вздрогнула От волос Серафимы Антоновны пахло сильными духами, а её полные руки положительно жгли щеки юноши. В его голове пошел туман. Он припал к губам Дубняковой и прошептал:
— Люблю, Серафима Антоновна! Давно люблю вас!
Серафима Антоновна положила его голову к себе на грудь.
— Не зови меня Серафимой Антоновной, зови просто Симой.
— Люблю вас, Сима, — прошептал Аграмантов.
— И не вы, а ты, — сказала Серафима Антоновна.
— Люблю тебя, Сима, — поправился Павел Никитич, чувствуя, что его голова качается на высокой груди обольстительной женщины, как челнок на море.
Серафима Антоновна сняла голову поэта с своей груди. Влюбленная парочка двинулась садом, целуясь и называя друг друга ласковыми именами.
Они очнулись на пустыре около проклятой бани.
— Пойдем туда! — кивнул головой поэт на полуразрушенное здание. — Здесь ты можешь простудиться, становится сыро!
— Ни за что, — прошептала Серафима Антоновна, — разве ты не слыхал, что говорил про эту избушку Илья Петрович.
— Сима, я умоляю!
— Ни за что!
— Но, Сима! Ты же сказала, что я нужен тебе!
Серафима Антоновна согласилась. Они сделали несколько шагов к избушке с выбитыми окнами. И вдруг земля под ними осела. Серафима Антоновна вскрикнула и полетела вместе с Аграмантовым в какую-то пропасть.
Аграмантов сильно ушиб себе спину, но очнулся первый. Кругом него был непроницаемый мрак.
— Сима, — жалобно позвал он и услышал:
— Поль, это ты?
— Я. Боже, куда же мы попали?
Аграмантов пошарил в кармане.
— Слава Богу, со мной есть спички, хотя всего две.
Спичка вспыхнула Навел Никитич увидел Серафиму Антоновну. Её волосы были посыпаны землей, а платье перепачкано в глине. Она глядела растерянно и, казалось, плохо понимала, что делается вокруг. Спичка погасла Аграмантов зажег вторую и огляделся. Они находились в каком-то странном помещении, не то могильном склепе, не то погребе с высокими глиняными стенами и таким же потолком. Небольшое отверстие зияло наверху. Выбраться отсюда было невозможно. Последняя спичка погасла в руке Аграмантова. Он со злобой швырнул ее на пол.
— Поздравляю вас, Серафима Антоновна, мы в том самом склепе, где Пугачев зарезал одного из ваших родственников. Вот куда завели вы меня с вашей любовью! Нам отсюда собственными средствами не выбраться. Завтра придут люди и чем-нибудь нас выволокут. Поздравляю вас. Завтра мне откажут от места! Вот до чего довели вы меня вашей любовью!
Серафима Антоновна жалобно застонала.
— Поль, как тебе не стыдно! Ты же сам звал меня сюда.
Она хотела еще что-то сказать но Аграмантов ее перебил.
— Как это я вас звал сюда? Вы меня звали в сад, а я, как честный человек послушался. Я не знал, что ваш сад черт знает с какими фокусами! Благодарю вас, Серафима Антоновна! Завтра мне откажут от места, а я и без того полгода слонялся перед этим без дела. Благодарю вас, Серафима Антоновна!
Серафима Антоновна простонала.
— Поль, ты совсем не любишь меня, а я согласна любить тебя даже в пропасти.
— В пропасти, в пропасти, — передразнил ее Аграмантов, — действительно в пропасти! Кругом голые стены, а наверху дырка, и в этой дырке кусок неба и три звездочки!
— Это хвост Большой Медведицы, — сказала Серафима Антоновна.
Она очень любила звезды.
— Может быть-с, но только этот хвост не поможет нам выбраться из этой чертовой ловушки. Я погиб, Серафима Антоновна! Завтра меня выгонят из вашею дома! Из училища выгнали, из почтамта выгнали и отсюда выгонят! Иди, Павел Никитич, прозябай, голодай и закладывайся!
Аграмантов захохотал. Серафима Антоновна простонала снова:
— Поль, не хохочи так дико!
— А вы, Серафима Антоновна, не рюмьте! Сядемте лучше да подумаем, как бы нам отсюда выбраться собственными силами.
Аграмантов и Серафима Антоновна сели рядом и погрузились в глубокие думы. Между тем Аверьянычу не спалось на его сеновале. Перед его глазами продолжали мелькать золотые червонцы. Он ворочался с боку на бок и шептал:
— Все нечистая сила и везде нечистая сила. И куда ни плюнешь, на нечистую силу попадешь!
Аверьяныч встал и пошел в сад. Ему хотелось посмотреть, не натворила ли нечистая сила чего-нибудь нового около проклятой бани. Он был страшно удивлен, когда увидел закрытое им отверстие открытым.
— Ишь разозоровалась нечистая сила! — прошептал он и пошел к частоколу.
— Ишь разозоровалась, удержу на нее нет!
Аверьяныч стал ломать частоколы В саду по-прежнему было темно. Кусты цветущей сирени и вишни казались повару белыми шатрами.
— Ишь, лагерем стала нечистая сила по всему саду, — прошептал он и, снова прикрыв отверстие гнилыми палками, травой и землею, поплелся к себе на сеновал.
— Перед зорькой, — шептал он, — опять нужно будет понаведаться сюда. Раскроет нечистая сила мою кладовушку!
В то же самое время Илья Петрович внезапно проснулся, когда часы били два… ‘Как по команде просыпаюсь!’ подумал он, поспешно надел халат и туфли и прошел к спальне жены. У двери он послушал, в спальне было тихо. ‘Спит’, поду-мал он и тихохонько прошел в сад. Там на одной из дорожек он остановился, как-то особенно циркнул, послушал и циркнул снова три раза подряд. И тогда из-за кустов сирени к нему выбежала Марфенька. Её хорошенькое личико было бледно, она слегка дрожала, хотя на её плечи была накинута шубейка. Илья Петрович поймал её руки, погрел их в своих, шутя подул на её пальчики и прошептал:
— Аверьяныч спит?
Марфенька прижалась к груди Ильи Петровича.
— Спит на сеновале, — прошептала она, вздрагивая.
— Ну, и отлично. А ты ему про кушетку рассказывала?
— Рассказывала.
Марфенька вздрагивала плечами. Илья Петрович крепко обнял ее.
— И я в доме рассказывал. Ты чего же дрожишь.
— Боязно, Илья Петрович, больно уж вы много страстей про баню говорите!
— Да ведь ты же знаешь, что я придумываю это нарочно, чтобы нам не мешали!
Илья Петрович беззвучно засмеялся.
— Знаю, а все-таки боязно.
Марфенька заглянула в глаза Ильи Петровича доверчиво и послушно. Они двинулись вперед. Илья Петрович шел, придерживая Марфеньку за талию.
А она семенила ножками рядом. Старая баня уже предательски глядела на них своими выбитыми окнами.
— Чтоб нам не мешали, — шепотом снова повторил Илья Петрович и вдруг взмахнул руками, Марфенька метнулась в сторону, но было уже поздно. Они провалились куда-то в тартарары. Марфенька завизжала и услышала ответный визг где-то с боку. Она испуганно забилась на земле, близкая к истерике.
— Что ты, что ты, что ты… — шептал, не понимая своих слов, Илья Петрович.
Серафима Антоновна узнала голос мужа, подумала: ‘Все равно скрываться поздно!’ и сказала совсем наивным голосом:
— Это ты, Илья?
— Что! Ай-ай-ай! — закричал Илья Петрович, сразу не узнав голоса жены, но он тут же опомнился.
— Это ты, Сима? Как ты сюда попала? и где я? ‘Господи, вот влопался-то!’ подумал он и услышал:
— Видишь ли, это старый погреб. Мы пошли гулять в сад вместе с Павлом Никитичем…
— Как, и Аграмантов здесь? — перебил ее муж.
— Здесь, Илья Петрович, вместе с Серафимой Антоновной, — послышался ласковый голос Аграмантова. — Пошли мы с Серафимой Антоновной в сад. Только, Илья Петрович, видим: старая баня, и в бане огонек. Мы и думаем: ‘Дай пойдем и поглядим поближе’. Пошли и вдруг провалились. Это, Илья Петрович, тот самый погреб, в котором Пугачев задушил вашего родственникам! Здесь очень интересно, — добавил он с изысканной сладостью, — только жаль, спичек нет!
Аграмантов помолчал, но затем Илья Петрович услышал снова:
— А вы тоже не одни, Илья Петpoвич? Как вы сюда попали?
‘Как вы сюда попали! — подумал Илья Петрович. — Чтоб тебя дьяволы взяли!’
— Очень просто, — добавил он вслух. — Я искал Симу и пошел в сад. И вдруг вижу около бани кто-то ходит в позе самого отчаянного лунатика. Волосы, представьте себе, растрепаны, а руки представьте себе, вытянуты по направлению к месяцу…
— Марфенька, — шепнул Илья Петрович, — распусти волосы.
— Боюсь, — прошептала Марфенька и всхлипнула.
— По направлению к месяцу, — повторил Илья Петрович. — Смотрю, это Марфенька. Я — к ней. Она сделала несколько шагов ко мне, и вдруг мы, представьте себе, провалились!
‘Господи, что я за чепуху горожу!’ подумал Илья Петрович, помолчал, подумал и спросил:
— Неужели же отсюда нет никакого выхода?
Аграмантов вздохнул.
— Никакого, Илья Петрович, я осмотрел все стены, ужасно высокие стены!
Дубняков долго сидел и думал, и, наконец, вздохнул. Он покачал головой и задумчиво произнес:
— Скверно! Доплясались мы с тобой, Сима, довертелись, дохороводились! Придут завтра утром рабочие, принесут лесенку и выпустят нас, рабов Божиих на свет белый, на позорище. И пойдут по всему уезду звон, трезвонь, пересуды, грязью нас закидают, имя наше запачкают! Разве скептики поверят, что мы попали сюда неведомо за что и как, игрою какого-то нелепого случая? Разве скептики поверят этому?
Серафима Антоновна вздохнула.
— Нет, скептики не поверят.
— Скептики ни за что не поверят, — подтвердил Аграмантов и добавил: — скептики и пессимисты.
Все погрузились в молчание. Только одна Марфенька истерически всхлипывала.
Когда Аверьяныч на заре подошел к проклятой бане, он увидел отверстие в земле вновь открытым, а в склепе услышал какой-то говор. Аверьяныч даже взбесился и прошептал:
— Господи, Боже мой, до чего нечистая сила разозоровалась! Петухи третий раз поют! а она не унимается, и в чехарду играет, и змеем извивается, и женихается.
Аверьяныч брезгливо плюнул.
— Тьфу, сколько на земле пакости!..
Источник текста: Сборник ‘Степные волки: Двадцать рассказов’ 2-е издание. 1908 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.