В.В.Розанов
В.В.Розанов
Занимательный вечер
(Еще о сиамских танцовщицах)
Занимательный вечер
(Еще о сиамских танцовщицах)
* * *
* * *
* * *
* * *
Занимательный вечер, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Теперь уже во мне несколько ослабело то чрезвычайное чувство, которое вызвал вечер представления придворной труппы танцовщиц сиамского короля, и на просьбы некоторых друзей восстановить это чувство и объяснить его — я могу дать только несколько бессильных слов.
Впечатления Востока редки у нас. Я никогда не бывал восточнее Симбирска, никогда не видал и не наблюдал наших так называемых ‘инородцев’. Хотя и был на Кавказе, — но, увы, способ новейшего путешествия по железным дорогам и в почтовом омнибусе исключает какую-нибудь возможность рассматривания природы и людей В сущности — везде видишь Петербург, Петербург — с Невского, Петербург — с Сенной, но все-таки Петербург, т. е. сумму удобств и приспособлений одного типа. Поэтому Востока мы вообще нисколько не знаем. Мы имеем представление: — ‘отнимите у человека мыло, не давайте ему одеколона, устраните гребенку из его парфюмерии. — и то нечесаное и неумытое, неуклюжее и безграмотное, что останется, — будет восточный человек’… — ‘Его нужно цивилизовать, и его можно эксплуатировать’ — вот итог наблюдений!
Поэтому в группе танцовщиц сиамского короля меня прежде всего поразила высокая и очевидная цивилизация, но не наша. Вовсе не выскочила куча нечесаных господ, которые, попрыгав и навизжав, — как можно было бы ожидать, как вообще мы ожидаем от людей столь восточных стран, — вызвали бы маленький смешок, маленькую зевоту и непреодолимое чувство после последнего акта: ‘домой!’ Напротив. Осталось впечатление большой задумчивости, и нисколько нежелания скорее забыть впечатление. Но я договорю о ‘нечесанности Востока’. Все мы помним из странствований Одиссея, что, выбравшись из пучины морской, выспавшись в древесных сухих листьях, усталый, изможденный и проч., этот герой, сохраненный богами, берет ванну или окунается в море и затем ‘натирает свое тело маслом’. Что это такое, я никогда не понимал в детстве и не знаю до сих пор. Но это есть явно что-то усиленно-чистоплотное, до чего мы еще не додумались, секрета чего наше время не понимает. Когда высыпала группа сиамского короля — я сейчас вспомнил это древнее ‘умащение’: до того очевидно было, что не только лицо или голова, но все протяжение тела этих фигур было усиленно вычищено, ‘умащено’, не имело ничего небрежного или сального в своей обстановке или домашнем обиходе. ‘Мыла им! — мыла им!’ — думаем мы о Востоке. Но тут я, западный человек, подумал о себе: ‘Как мало у нас мыла!’
Это было первое, сразу же зрительное впечатление. Без сомнения, на Востоке много своих тайн. Восток многое, чего мы не знаем, знает. И, наконец, он многого умеет достигать своими особенными путями. Здесь, на Сергиевской улице, поблизости пересечения ее с Воскресенским проспектом, есть китайское посольство. И вот, года 1 1/2 назад, переехав в эту часть города и идя однажды по Воскресенскому проспекту, я заметил впереди ковыляющую китайскую женщину с мальчиком лет пяти. По костюму это не была матрона, но, очевидно, не была и из прислуги. Вследствие изуродованности ног ей было чрезвычайно трудно идти. Я решился ее наблюдать, и с наблюдениями рядом текли размышления. ‘Это, очевидно, их терем’, — т. е. та же самая цель, которая в средневековый период русского существования достигалась теремом, затвором и уединением, достигнута у них особым, несколько болезненным вначале, но потом уже привычным, и как все привычное — не тягостным более, воспитанием ног. Навсегда прелестью женщины остается некоторая неподвижность или, по крайней мере, медлительность в движениях. Вертлявая женщина, как и курящая, — навсегда останется вне идеала своего пола. Все призвания женщины сосредоточивают ее в точку, а не в полет. Хозяйка дома, мать детей, супруга мужа, — все это предполагает во всяком случае небольшие движения, отрицает беглость, бег. Жены, матери и супруги сейчас несколько ‘разбежались’ в Европе, и это вызывает бесчисленные жалобы не только покинутых мужей, но и вообще жалобы на извращение предполагаемого женского душевного образа. Древний наш терем, нисколько не ‘сажая женщину на цепь’, как объясняют историки нашей культуры, ставил границу ее движениям, — и уже через это одно развивал из нее чрезвычайные энергии в сторону нежности, мягкости души, махровости и аромата. Как-то я разглядывал фотографии константинопольских видов у одного моего друга, недавно вернувшегося из поездки туда. — ‘А это что такое?’ — спросил я о двух-трех перетянутых мешках. — ‘Так одеваются их женщины, — ответил он. — Они никогда не выходят, а когда выходят — то одеваются так’. Костюм состоял буквально из мешка, перетянутого в поясе и скрывающего фигуру, в которой можно было предполагать старость, немощь, а не хорошенькую женщину. Между тем именно проходила в нем цветущая и, может быть, прекрасная женщина Стамбула. Но никто решительно на нее не полюбуется, — и это чрезвычайно важная метафизика и психология. Вы знаете нежную пыльцу на крыльях бабочки. Каждый взгляд, особенно мужчины на женщину, всякое самое мимолетное любование, и даже, возможно, — простой, еще ничего не видящий взгляд сзади, и вопрос в себе и молча (увы, у нас столь привычный!): ‘не хорошенькая ли?’ — снимает одну такую пылинку с метафизической красоты женщины, он ее духовно оголяет, и, словом, я не знаю что… но он ее губит, уменьшает, расхорашивает. Пройдя раз по бульвару — она вернется к мужу не так хороша, вернувшись из театра — она не будет уже хороша. Вообще в уединении, в невидимости, лежит огромная тайна сохранения женщины, и всякая цивилизация, в которой на женщину обращено большое внимание, которой женщина усиленно нужна, — сохранит ее негу, узорную пыльцу ее души, через различные методы ее некоторого уединения. Кажется, в женщине и самой есть инстинкт к этому, и наиболее прелестная женщина всегда инстинктивно обернется в некоторую вуальку невидимости.
Китаянка шла, медленно ковыляя… Она была вовсе не красива, и — уже не молода. Но то особенное, женское, что составляет неразрешимый ‘х’ в женском уравнении, — было в ней ярко выражено, и делало то, что и не молодая, и не красивая она была привлекательна. Могла быть мила мужу, когда не была немила даже прохожему. Сам чудный махаон, несравненной красоты, если вы сотрете у него с крыл всю пыльцу, — станет сиротою сравнительно с сумеречной маленькой и некрасивой бабочкой. Так эта китаянка: она все-таки была красивее наших дам monde’a {свет (фр.).}, в шелку и кружевах. ‘Вот от человека ничего не осталось’, — думается при взгляде на представительниц этого beau monde’a {высший свет (фр.).}.
Секретов души никак нельзя скрыть, и после хорошей вытертости тела — второе ясное впечатление от сиамцев заключалось в том, что у них не было этой растрепанности, этого следа множества промелькнувших по телу чужих взглядов. Мы это и называем целомудрием человека. Среди представлений их было одно, показывающее объяснение жениха и невесты. Невозможно ничего представить себе более невинного! Невеста сидела, поджав под себя ноги. Жених что-то выразительно объяснял ей, кажется, в чем-то оправдывался. Она ему не верила, она его ревновала. Каким детским, боящимся измены, не хотящим измены взглядом она на него смотрела! Недоумение, горечь, серьезность ‘будущих обязанностей’, ‘моих и твоих’, выражено было на милом фарфоровом личике.
И все они — фарфоровые. Я теперь перехожу к выражению лица сиамцев. Оно глубоко безвыразительно, и в этом заключается особенность его выражения. Все европейские лица немножко играют, немного сияют, в случаях, когда сияние поднимается, — оно сообщает европейскому лицу необыкновенную красоту, в случаях, когда оно опускается, — оно делает лицо европейца отвратительным. Гамма красоты здесь необыкновенно велика. Представляю себе, как хорош был Плюшкин (подлинный), и представляю себе маркиза Позу. У сиамца что есть — то есть. Гамма колебаний его души не обширна, и душа в нем не помогает лицу, но она поэтому же и не роняет лица. Лицо и фигура и вообще весь человек — хорош или дурен в зависимости от того, как он вышел из лона матери. ‘Удалось’ — и он прекрасен, ‘не удалось’ — и ничто не поправляет неудачника. Но эти фарфоровые лица сидят на живом растении. Я теперь перехожу к главному — танцам.
Что они выражали собою? Ничего нельзя представить более удивительного, нового, неожиданного (для европейца). Группа девушек и юношей представляла (я думаю) — лес. Иначе откуда самая мысль этих тягучих, медленных-медленных, ‘поводящих’ как судорога — движений? Южный лес быстро растет, и, может быть, зоркий глаз первобытного и внимательного человека заметил движение роста лиан, удивился ему, захотел выразить в себе эту тайну мира. Насколько лица сиамок были недвижимы, настолько же абсолютно отсутствовал покой в остальном теле. ‘Это — Бог, покоящийся на мире’, — подумал я о головках их в отношении к телу. Руки их, в кисти, по всему вероятию, выражали листья: лист всего быстрее, заметнее и неудержимее растет, и кисть руки более всего была оживлена в танце, наиболее — если позволительно выразиться — ‘танцевала’. Я внимательно смотрел: ни один палец не оставался недвижим в каждую последующую секунду сравнительно с предыдущею, не оставались в одинаковом расположении и все пять пальцев, и в то же время происходило продвижение во всей постановке кисти (в ее сочленении с локтевою костью), которая, одновременно, передвигалась по какой-нибудь кривой линии в воздухе, потому что передвигалась вся рука в плече. Это было, положим, с левою рукою, в то же время правая рука нисколько не повторяла левую, она имела ‘свой танец’, свое и совершенно другое устремление. ‘Одна ветвь бежит вверх, другая вбок’. И одновременно сам ствол, весь корпус тела, гнулся и гнулся, на изменявшихся, в положении своем и во всех сгибах, ногах. Все жило, только лицо умерло! — Все жило глубоко бессознательною жизнью.
Да, лицо уснуло или не пробудилось: а тело жило нам не понятною жизнью, может быть, — от нас отлетевшею жизнью! ‘Животный эпос’ становился глубоко понятным при взгляде на сиамцев. ‘Так вот где сказка! и вот как живут в сказках!’ — короткою, красивою и неправдоподобною жизнью. ‘Деревья знают какую-то тайну, лисицы — говорят, медведи — царствуют’. Все ведь есть в человеке, полный животный эпос. Но для нас, европейцев, это — конченая сказка, а для сиамцев все еще шепчет милая Шехеразада. Во всяком случае, бесспорно, что сиамцы совершенно иначе чувствуют свои руки, свои ноги, свою грудь и живот, нежели мы, мы чувствуем это как подвески под головою, почти с тою же отчужденностью, как красавица — серьги, которые она носит. У европейца живет только голова, остальное — кухня, кухонные вещи, предметы удобства, необходимости и распоряжения головы. Мы только не чувствуем (‘забыли’), до чего бесконечно умерло в нас тело! Его просто — нет! Это — туман! Жрущий, двигающийся, ‘функционирующий’, — предмет внимания докторов, а не философов, а главное — не предмет внимания меня самого. ‘Я болен, — на, лечи мое тело’. — как ‘эта кастрюля прохудилась — и пусть ее возьмет и полудит медник’. Никакой общности у нас с нашим телом нет. Мы — отлетели, мы — ангелы, и ‘тело’ лежит мертвою ‘перстью’, первобытною ‘красною глиною’ на земле. Это — ужасный переворот, может быть, — это печальный переворот. Но не будем говорить о нас, а о сиамцах.
Они были глубоко серьезны. Чувствовалось, что танец их не был нерелигиозный, хотя определенно я этого не знаю. Он выражал (как я догадываюсь) — мир, жизнь мира, рост ‘былинок’: а это, конечно, — священно, и танец — не мог не быть священным. Оговоримся. Физиология (то, что мы называем физиологиею), конечно, должна входить в религию, как-то ‘священствовать’, быть ‘священником’ Богу, иначе пришлось бы порвать Бога с миром, вырвать Бога из мира, мир отнять у Бога. Это — невозможно, это — ужасно! Умерев в теле, мы более этого не чувствуем, но наши религиозные понятия (увы! только понятия) должны представиться прямо ужасными, деревянными и ‘атеистическими’ для всех, кто еще в теле и телом продолжает жить. И истина — на их стороне. Конечно, — и тело Богу! и оно должно быть введено в молитву и само жить молитвенно, молясь!! ‘Жить’, и этим самым, живя, — молиться. Как это сделать, что это такое — нам не понятно, не по существу дела, но по нашей специально-европейской ограниченности. Мир — в Боге, и Бог — в мире, отсюда — физиология есть некоторая теология. Да ведь, в сущности, и богословы и физиологи и начинают уже путаться около этой темы: ‘Э… ничего не можем тут разобрать’, ‘какой-то узел вещей’, ‘нерв мира’. Так констатируют физиологи пульс жизни. И богословы радостно подхватывают: ‘потому и не можете разобрать, что тут — Бог’. Сиамцы не неправы в танцах. ‘Вот сейчас зацветет мое тело… как лилия’, ‘лес… задвигается, под южными звездами!’ ‘Но для этого нужен храм, — если уже мир не есть сам приготовленный для человека храм!’
Мир — асимметричен, правильно расставленных колонн, равных промежутков между точками и линиями, повторяющихся движений или параллельных — нет в нем, все — расходится, или — сходится, ничто ни на что не похоже, все — вечно новое. Мир есть личность, не сохраняющая верности себе ни в одной точке и ни в одну минуту. Я думаю, соответственно этому, аллегорический танец сиамцев и был так глубоко асимметричен, так преднамеренно асимметричен. Если бы этого не было в намерениях, то как не повторить бы фигуре — фигуру, пальцу — другой палец, левой руке — правую. Но повторений и параллелизма вовсе не было, это кидалось в глаза! ‘Все — разно, и в разные стороны! Это — не парк, а — лес’. Так думалось.
Костюмы их были великолепны. ‘Мы живем в прекрасной природе и сами хотим быть прекрасными’, или ‘Бог убил бы нас, если бы мы захотели быть хуже других его творений’. У лисицы есть чудный хвост, у павлина — роскошное оперение, кто лучше колибри и фазана? И человек, оглядываясь, может полюбоваться на свое платье, как павлин — на свой веер. ‘Бедного’ лицемерия у сиамцев не было. Они были бессильны и прекрасны, как животные, в противоположность ‘монашествующим’ народам Европы, которые наделены пушками. Особенно хорош был танец с веерами. У каждой из танцовщиц было по вееру, в каждой руке. Широкий и распущенный, он как бы продолжал кисть руки, делал более выразительною и видимою кисть руки: в этом танце движение конечностей перешло, переложилось на движение веера. Так хороши у них были цветы в головах: не было у них засыпанности цветами, что, кажется, есть безвкусие, как ‘цветы по подолу’ наших дам, — эти порошинки, в которых ничего не видно и нельзя различить, цветок это, или мушка, или какое-нибудь ‘вообще украшение’. Один, большой, определенный, раскрытый цветок около уха — это лучше, тут — более вкуса. Мы ведь так утратили чувство природы, что украшаем себя скорее -‘эмблемами’ цветов, намеками на цветы, нежели цветами сколько-нибудь ‘в самом деле’. ‘Немножко лилового’… это ‘пусть будет сирень’. Между тем ведь грешно воспроизводить не настоящую, точь-в-точь, сирень, — не с тем числом лепестков или не с такими тычинками и пестиками. ‘Нет, уж как Бог’ (дал, устроил): этот страх должен бы быть у нас и в костюме, — в той части его, которая имитирует, воспроизводит, а не есть наше сотворение.
Вот немногие и уже потускневшие штрихи очень краткого (только один вечер), но в ту минуту яркого, впечатления. Было бы в высокой степени желательно появление в Петербурге глубин Азии, интимностей Азии. По тем кусочкам, которые мы видели, это — нисколько не отвратительно, а скорее занимательно и даже привлекательно. Я, по крайней мере, нашел этих сиамцев гораздо ‘славянофильнее’ и, так сказать, ‘более подвигающими вопрос России вперед’, нежели все нервные речи и статьи И. С. Аксакова, ужасно смахивавшего на благочестивого Гамбетту.
1901 г.