А-ми
А-ми
ЗАМЕТКИ ЛЮБИТЕЛЯ СТИХОВ
ЗАМЕТКИ ЛЮБИТЕЛЯ СТИХОВ
О самых молодых поэтах
О самых молодых поэтах
——
——
——
——
——
——
——
Заметки любителя стихов, Цетлин Михаил Осипович, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Акмеизм в критике. 1913—1917
СПб.: Изд-во Тимофея Маркова, 2014.
‘Цех поэтов’. Так назвалось новое издательство, выпустившее уже целый ряд сборников стихотворений. ‘Цех поэтов’, — молодые поэты смело, не боясь насмешек, объявили свое искусство ремеслом. Им вспомнились, верно, слова полузабытой Каролины Павловой:
Моя напасть, мое богатство —
Мое святое ремесло.
Целые тысячелетия поэты называли себя пророками, жрецами. Это прискучило, — трудно долго ходить на ходулях. Кроме того, стихов пишется теперь так много, звание поэта так обесценено, что жреческие позы кажутся опереточными п только еще больше компрометируют бедных певцов. Из жгучей потребности поднять достоинство поэзии, дать новую цену самому имени поэта явилось это скромно вызывающее, гордо уничиженное: ‘мы не бряцаем на лире вдохновенной, мы цеховые цеха поэтов, такие же добросовестные ремесленники, как те, которые обожгли вам ваши печные горшки. Может быть, вы все же узрите пользу в изделиях нашей художественной промышленности’.
И еще другое сказалось в этом названии: любовь к форме. Все чаще поэты сравнивают работу над стихом с чеканкой, с цизелированьем. И вправду, есть сходство в работе над словом с кропотливой и терпеливой работой искусного ремесленника.
И все же, не ошибка ли это название? Наивно трогательные слова Каролины Павловой подходят ли к ее собственной поэзии? Можно ли себе представить истинных больших поэтов, Пушкина, Мицкевича, даже Бальмонта цеховым нового цеха? Если поэзия не свята, зачем она? А святое ремесло это — contradictio in adjected {Противоречие в определении (лат.).}. Свято творчество, зачем же подчеркивать необходимый, но низший момент этого творчества — ремесленную работу над словом!
А после этого предисловия посмотрим, что сработали новые цеховые, какова их выучка и мастера ли они своего цеха или только подмастерья.
Большинство сборников нового издательства — первые сборники, первая работа учеников на званье подмастерья. А между тем некоторые из них сделаны мастерски.
Мастер своего дела М. Зенкевич. Имена поэтов, которых он цитирует в сборнике — Брюсов, Верхарн, Леконт-де-Лиль. Название сборника ‘Дикая порфира’ взято из стихов Баратынского!
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Но Баратынского он видит через Брюсова, да и Верхарна тоже.
Да, тот великий мастер, у которого он учился<,, —>, это Брюсов. Его излюбленный размер — брюсовский ямб. Он услышал призыв созидать научную поэзию. Но тема у него своя, его тема — космос и человек.
Он воспевает материю, образование планет, образование земной коры.
… струпьями, как Иову недуг
Тебе изрыл божественное тело.
И красные карбункулы вспухали
И лопались.
И конец земли, когда
Круг ежедневного вращенья
Земля усталая замкнет.
Он воспевает ‘Воды’, которые
Горечью соли и йодом
Насыщали просторы земли,
Чтоб ящеры страшным приплодом
От мелких существ возросли.
И самих этих ящеров, которые
По отмелям, сверкая кожей медной,
Проволокли гигантские хвосты.
Он говорит о родстве человека с этими ящерами.
И ваших тел мне святы превращения:
Они меня на гребень вознесли.
Он чувствует со всем прошлым
Темное утробное родство,
которое ползет
Чудовищным последом.
И так человек несет в себе прошлое вселенной. Но в настоящем он связан с космосом. В стихотворении ‘Танец магнитной иглы’ Н. Зенкевич (так! — Сост.) объясняет 14-ое декабря и 9-е января влиянием… полюса.
Это он в ответ протуберанцам
Лед бесплодный кровью оросил…
…И когда стояли декабристы
У сената — дико весела,
Заплясала, словно бес огнистый,
Компаса безумного игла.
Г. Зенкевич любит физиологию и анатомию и не боится сравнений. Он смело ввел в поэзию ‘послед’. Он резко, реалистически описывает ‘Мясные Ряды’:
Под бледною плевой кровоподтеки
И внутренности иссиня черны.
И ему приходит в голову сравнение: что если мир — такая же бойня?
И чудится, в золотом эфире
И нас, как мясо, вешают Весы.
И как и здесь решающим привеском
Такие же жилистые мясники
Бросают на железо с легким треском
От сала светлые золотники.
Стих его довольно однообразен, лишен певучести и при всем мастерстве несколько тяжел.
Неприятны физиологической откровенностью стихотворения ‘Мускус’, ‘Дробя с могучего наскока’. Хороши ‘Поход Александра в Индию’, ‘Марк Аврелий’ и ‘Коммод’. Но под ними могла бы стоять подпись Гумилева, Бородаевского или любого из современных брюсовистов. Только конец ‘Коммода’ снова обращается к ‘своей’ теме. Коммод, император-конюх, не понял ли ‘кровожадным нюхом’, что мир — ‘ристалище солнц’?
Милее, яснее других Анна Ахматова. Почему ее сборник носит название ‘Вечер’ — не из-за плохого ли рисунка Лансере, приложенного к книге? К нему больше подходят тоже плохие, но веселые заставки с купидонами. Анна Ахматова — даже не подмастерье, а подросток-ученик, в ней чувствуется молодость.
Она передает драму женской души в ‘Сероглазом короле’. Она в небольшом стихотворении умеет дать почувствовать и прелесть царскосельской природы, и сладостное очарование Пушкина и его времени:
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов.
И столетие мы лелеем
Еле слышный шорох шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И разорванный том Парни.
Она хочет любви и исповедуется ‘Музе’:
Муза сестра заглянула в лицо,
Взгляд ее ясен и ярок.
И отняла золотое кольцо,
Первый весенний подарок.
Но любовь — несет и горечь:
Я на солнечном восходе
Про любовь пою,
На коленях в огороде
Лебеду полю.
Она смотрит на воду, и ей чудится:
Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост.
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост.
Во всей книге тонкая острота первого познания мира молодой душой.
По начинающему устанавливаться обычаю, молодых поэтов ‘вывозят в свет’ критики. Анну Ахматову представляет читателям М. Кузьмин (так! — Сост.), а Ю.Айхенвальд пишет предисловие к стихам Фейги Коган. В то время как Анна Ахматова зорко присматривается к подлинному реальному миру и грешит порой чрезмерной конкретизацией образов, убедительных только для нее, Фейта Коган совсем не видит мира. Для нее существует только ‘Моя душа’ (название сборника). Мы не знаем, талантлива ли г-жа Коган, — по ее первой книжке нельзя определенно ни утверждать, ни отрицать этого, — но у нее есть один несомненный Божий дар: юная, прекрасная, восторженно поющая гимны миру душа.
По мнению Ю. Айхенвальда, у молодой поэтессы есть ощущение космического, роднящее ее с Тютчевым. Но у Тютчева чувство космического гениально своеобразно и гениально выражено. У Фейги же Коган это обыкновенное ощущение молодой девушки, серебряно-хрустальное дрожание светлой, белой девичьей души. Недаром она любит белые стихи, недаром она любит само это прилагательное ‘белый’ и повторяет его еще чаще других любимых ею: ‘хрустальный’, ‘прозрачный’, ‘серебряный’. Все ее ощущение мира белое, т. е. не окрашенное своеобразно, не заполненное определенным содержанием. Поэтому есть в ее сборнике очарование, хотя отдельные стихотворения сливаются, их трудно читать подряд. Словно колышутся серебристые утренние туманы перед восходом солнца. Взойдет солнце, рассеет их, и что мы увидим, что за индивидуальность, какого поэта, еще нельзя сказать.
Хорошо, что г-жа Коган не увлекается легким виртуозни- чанием и слаганием гладких стихов. Не разрешая и даже не ставя вопроса о стихах без размера, можно приветствовать стремление молодой поэтессы идти своим путем, искать непосредственного выражения для своих переживаний. Может быть, только через такое устремление и можно истинно овладеть стихом и сделать его оригинальным, не ломая и не насилуя размера и словаря.
Марина Цветаева, поэтесса, тоже, вероятно, очень молодая, но уже выпускающая вторую книгу, ‘Волшебный фонарь’, не ищет своей формы, а с большим, слишком большим умением, пишет стихи. Но зато у нее есть своя тема: интимный, главным образом, полудетский, полуисторический мир, который она переносит в книгу со всеми его индивидуальными черточками, даже с собственными именами. Может быть, заговорить об этом для начинающего поэта труднее, требует более напряженного творческого усилия, чем воспевать какие-то нереальные ‘космические’ весны и зимы. Но творческим усилием найдя в первом сборнике свою тему, г-жа Цветаева пока на ней и остановилась. Снова во второй книге читать о маме, о знакомых девочках и т. п. уже немного скучно.
Еще одна поэтесса выпустила сборник стихов — Любовь Столица. В ее сборнике много достоинств и мало недостатков. Но эти недостатки таковы, что перевешивают достоинства.
Любовь Столица широко задумала свою книгу ‘Лада’. Лада для нее — мировая девичья душа, воплощенная в мифическом существе. Это существо, эта девушка воспевает и славит солнце, зверей, снег, весны и зимы. Любовь Столица находит своеобразные размеры, у нее на палитре много ярких красок, образов, сравнений:
Вы идите же, коровушки мои,
обращается она к тучам.
Полно Ладе вас, небесные, доить
Нежным пальцем дождевой молочный сок
Из тяжелых ваших выменей давить.
‘Яблочки — красные солнышки’, — говорит она о яблоках. А к земле обращается:
Здорово, бабка старая,
или
Ты — роженица трудная.
Она создает иногда удачные слова. Так, змей и грозу она называет ‘сверкучими’.
Но вместе с тем у нее нет чувства меры и вкуса. Это отсутствие прощается иногда поэтам дионисическим, стихийным, непосредственным. Но для поэтов с большой дозой рассудочности, как Любовь Столица, создавшая свою книгу сознательно и планомерно, для таких поэтов отсутствие вкуса и меры — гибель.
‘Отче, лысое небо’, — смело обращается она к небу. Но это еще куда ни шло. Свою душу она называет ‘душкой’:
И не дышится
Душке в теле.
В стихотворении ‘К яблокам’ она говорит:
Яблоко к жизни потребное
или
Яблочки! Девы спасибо.
Должно отметить неприятную густоту красок, наложенных иногда целыми пластами, произвольное смешение их, смешение славянизмов, народных выражений и неологизмов.
Но есть в книге и вещи прекрасные: ‘К зверям’, ‘К тучам’, ‘К Зарянице’, ‘К солнечной Деве’ и другие.
В общем, ее попытка миротворчества, хотя систематичнее, сознательнее, но все же слабее других. В ней нет подлинной стихийности, буйной ритмичности Городецкого, ни даже милой, сказочной, наивной напевности Клочкова (так! — Сост.). Нет и богатства аллитераций и ассонансов и тонкого чувства природы Ал. Н. Толстого.
Любовь Столица захотела быть стихийной, Н.Эренбург захотел быть простым и наивным. Он начал с манерной книжки, с рыцарски-католического маскарада, прошел через напряженное и энергическое искание простоты в книге ‘Я живу’ и решил сделать еще дальнейший шаг. Но как Бальмонт иногда при всей своей нарочитой вычурности гениально прост, почти простодушен, так И. Эренбург при всей нарочитой простоте — не может отделаться от налета манерности.
Один из его путей к простоте и интимности — это перенесение в стихи реальной обстановки с ее мелочами, путь Марины Цветаевой.
Мне никто не скажет за обедом ‘кушай’,
Мне никто не скажет за уроком ‘слушай’
И никто не назовет меня ‘Илюшей’.
В его стихах фигурирует щенок Бобка, мамин черный платок, кофе с молоком и булки, Дуняша, подающая обед. Он пишет:
Расскажу, как ты носишь перчатки,
Как ты ‘глупый’ и ‘любимый’ говоришь.
Расскажу о каждом ‘ноготке’.
Он переносит в стихи прозвище ‘Зай’, ‘Зайка’<,:>,
На промокашке слово ‘Зай’.
Но у него еще меньше, чем у Марины Цветаевой, чувствуется крепкий п острый запах быта, а только ограниченность какой-то определенной детской или гостиной.
Автор скромно пишет в предисловии:
Не ищите в этой книге
Сказок, раньше вас пленявших.
И действительно, эта книга совсем не похожа на его прежние, все же автор движется, и движется быстро (это третий сборник чуть ли не за год). Замечательна эта способность к движению, эта изменчивость поэта, позволяющая на многое надеяться. Хороши стихотворения: ‘Ты пуглива, словно зайчик, Заяц большеглазый’, ‘Перед Флоренцией’. Очень хороши краткие и четкие стихотворения, большей частью описания природы.
В них автор нашел нечто свое. Таковы стихотворения XXXI, XXXIV, XXXVI, XXXVII, XL, XLI и некоторые другие.
Мы рассмотрели не все вышедшие сборники — их выходит огромное количество. Молодые поэты то хотят создать научную поэзию (Зенкевич), то вводят в поэзию интимную обстановку жизни (М. Цветаева, И. Эренбург), то делают попытки мифотворчества (Л. Столица), словом, все ищут нового содержания для поэзии. Они все любят форму, порой виртуозно владеют ею и гордятся этим. Они не касаются общественных тем. Таковы характерные черты ‘самых молодых’, поскольку они сказались в только что вышедших сборниках. Какова ценность этих попыток? Истоки ли это великих рек или только ручейки? Кустарник ли это или ‘племя младое, незнакомое’, которое перерастет великанов русской поэзии? Нам кажется, что великие реки начинаются иначе, но в таких предсказаниях легко ошибиться. Будем лучше надеяться и ждать.
Печатается по: Ам-и. Заметки любителя стихов. О самых молодых поэтах // Заветы. 1912. No 1 (Апрель). С. 88—97. Автором заметки был поэт, прозаик и критик Михаил Осипович Цетлин (1882—1945). Использованный им образ ‘печных горшков’ был полемически переосмыслен в программной статье С. Городецкого ‘Некоторые течения в современной русской поэзии’. См. ниже в нашей подборке.
Цизелированье, здесь, способ обработки ювелирных изделий, при котором на драгоценный камень или металл наносят небольшие, но глубокие надрезы.
Фейга Израилевна Коган (1891—1974), кроме рецензируемого сборника впоследствии выпустила еще книгу стихов ‘Пламенник’ (1923). Ни она, ни Марина Цветаева, ни Любовь Столица никогда не входили в ‘Цех поэтов’. Об Эренбурге и ‘Цехе’ см. ниже в нашей подборке.