Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире, Немецкая_литература, Год: 1806 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

(Писаны одним немецким патриотом.)

После кратковременной, беспримерно несчастной войны, 26 декабря 1805 года между Австриею и Франциею заключен мир в Пресбурге. Известие о нем возбудило величайшую радость в каждом, кто имеет понятие о бедствиях, неразлучно сопряженных с войною, и кто знал о несчастных происшествиях последней кампании. И какой друг человечества, принимающих в судьбе своего ближнего участие, какой патриот, видя любезное отечество от собственных сынов постыдно преданное власти надменного неприятеля, не должен был радоваться такому случаю? — Но радость сия могла ли быть продолжительна? никак! Ей надлежало кончиться тотчас по объявлении статей мирных. Спокойный, беспристрастный наблюдатель еще прежде был принужден отложить свою радость, отдав долг чувствам миролюбивого, доброго сердца, и взвесив происшествия на весах здравого разума, он против воли своей ощутил желание, чтобы мир совсем не сбылся, или по крайней мере чтоб он заключен был еще не так скоро

Неоспоримо, что несчастный выбор военачальников и распоряжений с австрийской стороны, что хитрое уменье французов пользоваться чужими ошибками, и счастье их оружия довели императора австрийского до самого критического состояния. История едва ли может представить пример, сему подобный. Чье сердце не тронуто жалостью к судьбе императора Франца, которому — при всем усердном его желании озарить блеском венец свой, и осчастливить подданных — редко удавалось достигать цели своих намерений. Не на одну только жестокую судьбу он должен жаловаться, нет! Он должен обвинять людей, которые окружают его, которые со всех сторон обманывают его, никогда не дают ему видеть происшествия в настоящем их порядке, и во всяком случае делают его орудием чужой воли. Время все открывает, нет сомнения, что оно обнаружит, как английская политика действовала на некоторую часть его министерства. Известно всему свету, какие услуги оказали ему генералы — для чести и пользы государя и отечества. На многих местах они оставили памятники или своего невежества, или малодушия, самый огромнейший, вечный памятник их поношения стоит — в Ульме.

Невероятно, чтобы измена и подкуп замешаны были в числе происшествий, однако никогда простить нельзя, что с такими силами, а особливо с опытностью, которую приобрести надлежало в долговременную войну с французами, австрийские полководцы допустили сделаться тому, что случилось. Конечно, самый искусный военачальник и самое храброе войско могут быть побеждены, исторические события, а более всего война семилетняя представляют тому неоспоримые доказательства: но столь многие, столь частые и так скоро одно за другим следовавшие поражения, претерпенные австрийцами в последнюю несчастную войну, не надлежит приписывать непостоянству фортуны, ибо самое непостоянство ее должно бы произвести, если не совсем противные, по крайней мере не столь бедственные следствия.

Совет, поданный о начатии новой войны, был обдуман весьма не хорошо, он мог только служить к пользе Англии, потому что удалял от берегов канала 200,000 человек французского войска и освобождал англичан от мучительной боязни — хотя они наружно и шутили над планом высадки, и называли его несбыточным. ‘Но сие-то отдаленное положение большей и лучшей части французских войск разве не было побудительною причиною воспользоваться благоприятным временем, и отважиться на что-нибудь решительное против Франции, которая беспрестанно усиливается и захватывает чужое?’ Вот что можно было бы представить себе, и даже с некоторою уверенностью надеяться. Удачи, если б спокойный, беспристрастный наблюдатель, обратив внимание на удивительную поспешность и деятельность Наполеона и войск его, не имел в виду некоторых препятствий, ибо можно было предвидеть, как и случилось, что французские войска прилетят на крыльях ветра, и ударят на неприятеля. Положим, что предприятие было бы для австрийцев благоуспешно, — все надлежало не забывать, с кем они имеют дело, надлежало сравниться с французами решительностью и скоростью в действиях, надлежало поспешно подойти к Рейну, ввести в Швейцарию сильный корпус, и оттуда действовать против Франции, а особливо искать средств пробиться к Лиону.

Также весьма полезно было бы разделить силу французов. Положим, в чем и сомневаться не должно, что французам удалось бы часть войска переправить через Рейн, и потеснить назад австрийцев, по крайней мере баварские и виртембергские войска не могли бы соединиться с французскими, и неприятель не имел бы тех важных выгод, которые получил, занявши дружественные земли. При храбром сопротивлении австрийцев, россияне подоспели бы к назначенному месту, и если бы прибытие их не дало решительного перевеса стороне союзников, по крайней мере послужило бы сильною преградой дальнейшим успехам неприятеля.

Если же не хотели, или не могли употребить способа выше упомянутого — то есть с поспешностью и силою пройти вперед, и занять все области до самого Рейна, то было бы гораздо лучше, по крайней мере безопаснее, вовсе не простирать столь далеко своего движения. Тогда Бавария и Виртемберг не были бы раздражены, и если они прежде еще согласились взять сторону Франции, то по крайней мере не могли бы ни чем оправдать поступка столь непатриотического. Тогда предстояла бы выгода в скором соединении с большею частью российского вспомогательного войска, чрез то внутренняя сила знатно увеличилась бы, составив огромную массу, которую труднее обойти, отрезать или разбить, нежели один отделенный корпус. Если б дождались сего времени, — если б прикрыли, как должно, берега Инна, реки пограничной с Бавариею, — если б полководцы словом своим и примером умели ободрять храбрых воинов, французская стремительность разбилась бы о сию стену.

Впрочем, известно, что против французов и тактики их невыгодно вести войну только оборонительную, но было бы еще время идти вперед искать неприятеля. Если он еще не переправлялся через Дунай, то ему, может быть, и никогда не удалось бы сделать того, или по крайней мере переправа стоила бы великих трудов и потери в людях, а польза от трудного перехода была бы неважна и непродолжительна. Положим, что Дунай оставался бы у него за спиною, тогда или союзники ожидали бы его над Инном, или Бавария была бы театром сражения, где решить надлежало, французам ли переправляться обратно за Дунай, или союзникам за Инн. В первом случае союзники много, очень много выиграли бы, потому что французская самонадеянность должна была б исчезнуть, во втором — то есть, когда бы французы победили союзников — верно не хуже было бы того, что случилось. Если б огромная масса в сие решительное сражение потерпела великий ущерб, неужели неприятель находился бы в лучшем положении, неужели он не был бы равно ослаблен? С многочисленным войском никак не могло бы случиться того, что последовало с корпусом Вернека, или Макка. В случае крайней нужды оно переправилось бы опять за Инн, и заняло бы места, заблаговременно искусством приготовленные, где получило бы нужное подкрепление, и где неприятель опять принужден был бы терять людей, и ослаблять силы свои, если б захотел наступать на союзников.

Пускай никто не говорит, чтоб опровергнуть мое предложение: ‘к французам беспрестанно приходили свежие войска, их нельзя было ослабить!’ — Спрашиваю: разве союзники не могли иметь сих пособий? Разве поблизости не удобнее было им дополнять свое войско? — В самом деле, российские колонны поспешали соединиться с армиею. Мало ли сама Австрия имела способов дополнять недостаток? Сколько войск находилось в разных местах империи? Какой помощи нельзя было ожидать от вооружения храбрых венгров? Какой подпоры нельзя было надеяться от воинственного духа многих народов, подвластных Австрии? Конечно, если б люди сии, искренно любящие императора своего и отечество, а особливо если б венгры, богемцы, тирольцы, штирийцы и другие, видели в плане своих защитников более соответственности и силы, то даже и тогда, когда соединенная армия не один раз претерпела бы поражение, даже и тогда они не оставили бы своих, все подняли бы оружие, все пожертвовали бы и жизнью своею, и имением, для избавления отечества от опасности. Могли бы осмелиться хитрые галлы, которые помнят еще, что в состоянии сделать народ раздраженный, могли ль бы осмелиться напасть на разъяренного льва? А если б они и дерзнули, не повлекло ль бы такое безрассудство печальных следствий за собою?

Впрочем, еще не дошло бы до того, чтобы принимать столь отчаянные меры. Правда, и самый непримиримый враг Франции должен согласиться, что французские полководцы и солдаты храбры. Легкое и гибкое тело их, — национальная гордость их, и врожденное честолюбие, — удобно, иногда одним словом воспламеняемый энтузиазм, — их любовь к отечеству, — их образ воспитания, — их знания, хотя поверхностные, но распространенные на все состояния, — их особливые способности к военным наукам, — их новая, утонченная тактика, — их искусные распоряжения и действия, — их быстрота, даже бешеная опрометчивость при нападении, — их расторопность и присутствие духа в опасностях, — их отличное уменье вести перепалку, — верная надежда на получение награды за услуги, — кроткое обращение начальников с подчиненными, — дарования, сведения, дух предприимчивости и личная храбрость большей части из главных предводителей, — долговременное упражнение в военных подвигах, к привычка к победам: все сии и другие обстоятельства помогают французам отличаться в военном деле.

Со всем тем французы люди не сверхъестественные. Если взвесить дарования против дарований, искусство против искусства, храбрость против храбрости, — тяжесть должна быть на обеих сторонах одинакова. Пусть немец не гибок, не горяч, — однако его нельзя назвать дурным солдатом, ему нужен только хороший полководец, без которого и француз значил бы половину того, что он есть ныне. Австрийские войска часто, даже в революционную войну, а особливо под предводительством любимого эрцгерцога Карла, показывали блестящие примеры храбрости, россияне, твердые как стена каменная, давно уже славятся в мире воинскими доблестями. Такие войска, не быв разделены на малые корпусы, с искусными полководцами, имея перед собою правое дело свое, за собою земли, обитаемые добрыми, храбрыми жителями — такие войска не впустили бы французов в Австрию. Положим, что на границе они были бы принуждены уступить искусству и счастью многочисленнейшего неприятеля, — неужели не могли бы по крайней мере защитить столицу Немецкой империи? — Так надлежало или поспешнее лететь навстречу неприятелю, или мужественно принять его на границе, — тогда Вена оставалась бы до сих пор непобежденною девственницею, и неприятель не завладел бы областями. О! как много зависит от хорошего плана!

В плане военных действий Австрия, Россия и Англия положили не переходить через Инн, или по крайней мере не переходить до тех пор, пока русские не соединятся с австрийцами. Какая нужда была нарушать сию важную статью плана? Слепое ли самонадеяние было побудительною тому причиною, или завистливое желание пожать лавры, и не допустить россиян до участия в славе и победе: то и другое признаемся не нарушая скромности — очень, очень неблагоразумно. Чувствуя свои силы, не надлежало терять из виду сил противоположных, а особливо в такое время, когда прежние раны, нанесенные страшным неприятелем, еще не закрылись.

Пускай не говорят: ‘Зачем же россияне так долго медлили? Зачем они не спешили соединиться?’ Возражение самое легкомысленное! Напротив того должно удивляться, каким образом военные корпусы могли так скоро придти из дальней стороны и в несносную пору года. Они все сделали, что можно было. Первая российская колонна пришла на место за три дня до назначенного времени. Если б Австрия поступила сообразно заключенному условию, если б войска ее дождались на Инне по крайней мере половины российских вспомогательных войск, если б перед начатием военных действий храбрые, но утомленные походом, россияне имели время отдохнуть и подкрепиться — в чем французы, при всей поспешности своей, верно не помешали бы им: то можно бы смело биться об заклад, что неприятель, даже с помощью Баварии, не сделал бы того, чему, к несчастью, мы были свидетелями.

Скажу более: даже при всех ошибках против плана не последовали бы такие бедствия, когда б выбор пал на других начальников. Справедливы или несправедливы слухи, которыми объяснить хотят, почему главное начальство поручено Маку: но в том нет сомнения, что или слепота, или особенные причины побудили вверить сему человеку такую великую армию, и выставить его против искуснейших и счастливейших неприятельских полководцев. Может быть Мак по теории хороший воин, но на практике до сих пор он еще нигде не отличился. Правда, в короткое продолжение времени он действовал, как наездник, не несчастливо, однако лишь только выступал на сцену в качестве военачальника, везде и во всем имел неудачи.

Это происходило не так давно, чтобы можно было запамятовать, воспоминание о прежних неудачах долженствовало бы родить немалое сомнение при выборе, потому что войска, будучи под начальством такого предводителя, не могли твердо надеяться на счастливые успехи. Неужели в австрийской армии не было способнейших генералов? разве не было эрцгерцога Карла, украшенного лаврами победы, Карла, который приобрел любовь и доверенность всего войска? И здесь он сберег бы прежнюю славу свою, как сделал в Италии — и благодарное отечество в другой раз признало бы его своим избавителем. В плане положено действовать в Германии оборонительным образом, в Италии наступательным. Если это положено не в шутку, то надлежало дать эрцгерцогу гораздо более войска. Лишь только увидели (и это можно было предвидеть), что главная сила неприятельская идет против Германии, надлежало тотчас призвать сего испытанного военачальника туда, где угрожала большая опасность, и где служба его была нужнее. Положим, что важнейшие причины требовали героя, одержавшего победу над Моро, выставить против его товарища, Массены, разве все-таки не было, кроме Макка, другого генерала, которому можно бы поручить должность, столь важную и блестящую? Кто вздумал бы утверждать это, тому верно не известны записки австрийских походов. Я наименовал бы здесь многих достойных мужей, но не хочу этого делать, потому что от забвения, или по незнанию могу не упомянуть о ком-нибудь из них, достойном стоять наряду с другими. Впрочем, из всех генералов можно бы взять одного наудачу, верно и тогда не случилось бы такого несчастья. Если б выбор пал на Мака по тайному действию неприятеля, то едва ли сей мог бы что-либо выдумать для себя полезнее.

Мнение очень строгое — по несчастью оно оправдано событием. Кажется, Мак сам хорошо не знал, что должно делать, и чего желать, дух нерешительности распространился на всех подчиненных генералов. Без сомнения главная ошибка состояла в том, что войско его слишком раздробили, следственно ослабили, неприятелю было не трудно везде бить его, отрезывать, запирать. Надлежало как можно теснее соединить всю его силу, и выставить против главного войска неприятельского. Пускай отделенные корпусы французские могли пробиться в том, или в другом месте, но ожидая россиян, австрийцам все нечего было бы страшиться: ибо, если б дошло до главного сражения, то малые корпусы неприятельские должны бы поспешно возвратиться к армии, или в противном случае подвергнуться опасности быть отрезанными, и попасться в руки союзников. Если же соединенной австрийской силе посчастливилось бы одержать что-нибудь решительное над неприятелем, тогда увидели бы, что в состоянии сделать раздраженная немецкая храбрость, управляемая искусным начальником.

Следствием раздробления войска на части была новая ошибка, а именно — разделенные корпусы не могли с потребною скоростью подкреплять себя взаимно, а особливо когда занятое положение казалось сомнительным и опасным. Оттого произошло, что части одна после другой были отрезываемы, и слабость всего войска от часу увеличивалась. Никогда французам не удалось бы окружать корпусы австрийцев, и ловить их, наподобие согнанных в одно место зверей, если бы в войске было более согласия и соответственности в действиях, и если б части оказывали взаимную помощь.

Сии-то самые окружения, в которых состояло главное искусство французской тактики, и которые подали случай французам выдумать острое изречение, ‘будто они били австрийцев более ногами, нежели руками’, сии-то окружения и кажутся неизъяснимее, постыднее всего, что ни случилось в минувшую войну. Нельзя было взять в руки номера ведомостей, без того чтоб не найти в нем поносного известия, что целые австрийские корпусы, иногда многочисленные, отрезаны, окружены, принуждены положить оружие. Согласимся, что нехотение оказывать взаимную помощь и медленность немецкая должны были уступить французской ловкости и оборотливости, но почему же в этот, а не в другой какой-либо поход случилось столько странных происшествий? Почему в этот поход беспрестанно полагали оружие? Когда начальник малого корпуса, будучи окружен многочисленным неприятелем, и не надеясь ниоткуда помощи — вместо того, чтоб с бесчеловечным упорством без нужды терять людей долговременным защищением, или насильственным проломом, вместо того, чтобы повинуясь гордости и своенравно лишить государство людей, которые впредь могут быть ему полезны — когда такой начальник не видя никакого средства ко спасению, не имея никакой надежды, соглашается лучше сдаться на договор, нежели проливать драгоценную кровь человеческую, тогда он исполняет долг свой. Но чем можно оправдать частые сдачи в прошедшую воину? Многие имели довольно силы, имели надежду пробиться, и смелым, решительным предприятием могли дать делам лучшее направление, но сего не сделали. Дух робости овладел всеми, неприятелю, часто прикрывавшему слабость свою хитростями и хвастовством, стоило только закричать положи ружье! — и ружья были уже на земле. Целые армии, которые клялись государю и отечеству жертвовать за них своей жизнью, со стыдом и поруганием отведены во Францию, а начальники их в добром здоровье, но с поношением, возвратились домой. На них лежит все бремя бесчестия. Пускай австрийское войско составлено отчасти из сброда разных наций, пускай много находится в нем негодных людей, пускай заслуга нижних чинов редко в нем, равно как и во многих других армиях, получает награду и ободрение, однако рядовые солдаты вообще храбры, и многие из них, освободившиеся от поносного плена, единогласно уверяли — некоторые со слезами на глазах, и скрежеща зубами — что они по воле своих начальников принуждены были класть оружие, не сделавши ни одного выстрела.

Было бы весьма несправедливо всех упрекать в трусости — ибо многие сражались с отличною храбростью, однако печальные происшествия войны ясно показывают, что число трусов было велико. Давно уже известно, что австрийские офицеры — опять не без исключения — не ободряют подчиненных собственным примером, часто случалось, — и это не сказка — что они перед сражением сдавали начальство храброму, но не довольно искусному вахмистру, или фельдфебелю, и становились за фронтом как можно далее, для сбережения драгоценной своей жизни. Что должны чувствовать войска, видя себя жертвами, на смерть осужденными? Они заслуживают еще уважение, что в таких обстоятельствах могли много сделать. Что же сделали бы они, если б предводители собою показывали примеры личной храбрости? Когда начальники не страшатся опасности, тогда и рядовые идут бодро, но когда офицеры трепещут от робости, когда опрометью отступают назад, — не распространится ли панический страх в целом войске? Правда, австрийские воины иногда храбро выдерживали такую огненную пытку, и без предводителей своих стояли крепко против неприятеля, однако всего чаще случалось, что корпус, не видя при себе начальников, следственно почитая себя принужденным сдаваться, с негодованием бросал оружие, ибо в таком случае никому не хочется без надобности жертвовать своею жизнью или здоровьем. Если иногда один из офицеров оставался верным должности своей и чести, такой погибал тем скорее, чем отличнее сражался, и солдаты немедленно теряли бодрость, потому что некому было заступить место убитого начальника. Мне сказывал один австриец, что подле Гинцбурга целый батальон, имея при себе только одного майора, начал сражение, и будучи одушевляем примером храброго своего предводителя, сперва дрался весьма хорошо, но когда пушечное ядро сразило майора, и некому было заступить его место, батальон принужден был немедленно сдаться. Один из моих приятелей, при самом еще начале войны и несчастных ее происшествий, не без причины говорил, что он совсем не ожидает лучших следствий.

Сущая правда, что многие офицеры или совсем не хотели занимать постов, или робко оставляли их, даже до того доходило, что они в солдатах возбуждали крайнее уныние, не соглашаясь на усильные просьбы драться с неприятелем. В доказательство тому приведу один пример, о котором я слышал от австрийского фельдфебеля, мужество и честность блистали в глазах сего человека, когда он рассказывал мне о постыдной трусости, с яростью проклиная своих начальников. Батальон — в котором служил сей фельдфебель — имея при себе две пушки, должен был защищать мост от французов, стоявших на другой стороне. Австрийские офицеры отправились в ближний шинок, и там прогоняли скуку. Солдаты несколько раз приходили с просьбою, чтобы дозволено было охотникам напасть на малый отряд французов, но в этом было отказано наотрез, ‘вероятно потому — прибавил усач с плачевным смехом — что дозволивши драться, одному из них надобно было б идти с нами’. Наконец пять конных егерей, подъехавши к мосту, начали стрелять по австрийцам. Дело шло не на шутку, и солдаты опять отправили посольство к пирующим в шинке офицерам с просьбою о дозволении проучить наглых задирщиков — и опять получили отказ. Это крайне огорчило благородных сынов отечества, они видели, что явно предают их неприятелю, чувствуя свое достоинство, и не терпя унижения, все вдруг одушевились одинаковой мыслию. С одной стороны зная, что закон строго запрещает вступать в сражение без повеления начальствующего, — с другой терзаясь огорчением, и не желая более находиться под управлением недостойных людей, они признали себя свободными от должности, отечеством на них возложенной, — все в одну минуту с яростью бросили ружья, и батальон с двумя пушками отдались в плен пяти французским егерям. Может быть многие из сих храбрых, но несчастливых воинов, приставши к стороне французской, удовлетворили свое мщение, и помогли истреблять бедных своих одноземцев.

Дело возможное, что сей и другие анекдоты несправедливы, или по краиней мере полусправедливы, но слова всех австрийских солдат так громки, так согласны, что нельзя не иметь веры к их справедливости. Положим, что офицеры, или повинуясь приказу высшего начальства, или имея в виду важнейшие причины, часто должны были не соглашаться на желание солдат своих, но будучи среди неприятеля, находясь в отчаянном положении, не лучше ли, не славнее ли отважиться на последнее средство, и пробиться, чего бы то не стоило, а особливо если сами солдаты пылают ревностью сражаться? Таким образом начальник исполняет свою должность, и если он не может часть войска сберечь для государства, по крайней мере сберегает честь свою, — а честь должна быть для воина бесценною, потеряв ее, не для чего жить на свете. Так думали храбрые эрц-герцоги Фердинанд, Иоанн, так думал отважный Волфскель и некоторые другие генералы. Но число сих благородно мыслящих весьма невелико в сравнении с теми, которые для спасения жизни своей, и чтоб еще несколько времени пользоваться знатными доходами из имений своих, немедленно сдавались на договор, хотя имели довольно силы, и могли с помощью благоразумной решительности, спасти честь монарха и свою собственную.

Постыднейший из всех примеров подал Мак, который в звании главноначальствующего сугубую имел обязанность отличиться, по крайней мере доброю своею волею. После несчастного, но славного отступления эрцгерцога Фердинанда, и после насильственного вторжения в нейтральную Прусскую область во Франконии — вторжения, которого никогда и ничем оправдать не можно — я предусматривал будущее, я говорил, что если австрийцы не возьмут мер осторожных и сильных, то положение их будет весьма сомнительно, многие одинаково думали со мною. Но не мог ли Мак, не должен ли он был предусмотреть это еще ранее? Весьма слабо защищая Дунай, дозволив неприятелю свободно переправиться, он был столько еще слеп, что не предвидел опасного своего состояния. Положим, что быстрое нашествие неприятеля из Франконии было единственною причиною несчастья Мака, он должен был тотчас догадаться об опасности такого маневра, и ежели не хотел видеть французов у себя за спиною и на флангах, ему ничего другого не оставалось делать, как со всевозможнейшею поспешностью отступить к австрийским границам, соединиться с Кинмайером и русскими войсками, и заняв положение над Инном, дожидаться неприятеля, или же, еще лучше, со свежим подкреплением бодро идти к нему навстречу. Если это ему не вспало на ум, — оставалось еще другое средство сберечь себя, а именно, надлежало потянуться к Тиролю, засевши между горами, он мог ежели не совсем остановить французов, по крайней мере помешать им идти вперед. В таком случае неприятель едва ли осмелился бы приблизиться к австрийским пределам: ибо, положим что он, оставив многочисленный корпус перед Тиролем, повел бы армию свою против русских и против Кинмайерова корпуса, тогда должен был бы опасаться, чтобы Мак не опрокинул упомянутого корпуса, и не зашел бы в тыл главной армии.

Но сей генерал ни о чем не заботился, бродил с нерешительностью, или, лучше сказать, дозволял себя перегонять с одного места на другое между Иллером и Дунаем, дозволял неприятелю громить или брать в плен отряды своей армии до тех пор, пока сам не попался в расставленные сети. Не смея дать главное сражение, он бросился с тридцатитысячным корпусом в Ульм, хотя знал, что в нем нельзя держаться, и что истощенный сей город не в состоянии долго кормить столь многочисленное войско, французы того и хотели, поспешно окружили пойманных птиц — и скоро потом начались переговоры о сдаче. Кто станет обвинять Наполеона, что он воспользовался обстоятельствами, и что выпустил осажденных на волю, не за такую дешевую цену, какою хотелось бы им купить свободу? Осаждающие требовали, чтоб австрийцы положили оружие и отдались в плен — ни больше, ни меньше. Как смешным ни казался хвастливый приказ Мака — кто заговорит о сдаче, тот немедленно будет расстрелян — для тех, которые имели уже случаи удивляться храбрости сего генерала, однако он возбудил приятные надежды, по крайней мере подавал причину думать, что из двух крайностей выбрана будет небесчестная. Но скоро следствие показало, сколь тщетна была и сия последняя надежда. Поносный договор заключен, договор, по силе которого австрийцам, если в течение пяти дней ниоткуда не получат помощи, дозволено выйти с военными почестями (позолоченная пилюля) и потом положить оружие. Офицеры могли возвратиться домой на честное слово — милость, для многих весьма неприятная! — прочие остались военнопленными.

Ожиданная помощь не подоспела: и откуда ей придти? Разве Deus ех machina, или какая-нибудь фея должна была помочь генералу в тесных его обстоятельствах? Еще прежде срока исполнен постыднейший договор, возбудивший негодование в целой Германии, даже в целой Европе. Почти тридцать тысяч храбрых воинов должны были пройти мимо рядов гордых победителей, с злою радостью взирающих на бедные жертвы, потом положить бесполезное оружие у ног надменного неприятеля, и дать себя вести во Францию. Многие божились, что им казалось тогда, будто ведут их на лобное место, многие старые и молодые ратники, любящие отечество и славу, рыдали, многие, в досаде, так сильно бросали ружья, что шомполы из них выскакивали. Чего другого и ожидать надлежало, когда искры благородного честолюбия и патриотизма погасли не во всех сердцах сих 30,000 воинов?

(Продолжение в след. ном.)

——

Замечания о войне 1805 года, и о Пресбургском мире / (Писаны одним немецким патриотом) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.29, N 18. — С.120-144.

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

(Продолжение.)

Таким образом генерал Мак — тот самый, который в Италии передался французам, потом бежал от них — при Ульме воздвиг себе памятник бесчестья. Мне больно было писать слова сии, ибо до того времени я жалел о нем, жалел, что, по несчастью, хитрость или ошибка назначила ему такую должность, которой он не мог исправить, я жалел бы о нем еще и теперь, если б он поступил по крайней мере как прилично честному немцу. Стоило ему только захотеть того, что он должен был сделать, то верно успел бы пробиться, имея при себе такое множество ратников, готовых к сражению. Война есть ужасное ремесло, тут не спрашивают, много ли прольется человеческой крови, да и сам генерал Мак прежде не оказывал столь нежной чувствительности. Разве не хотел ли он сберечь для своего императора многих храбрых воинов? Но сии воины по договору о сдаче были потеряны на все время войны, кроме малого числа убежавших от плена, да и из них только природные жители явились к начальству, а прочие разорялись по всему свету, или записались в службу государств чужестранных.

Но полководец не должен ни помышлять о такой причине, ни извиняться ею. Пробиться — вот к чему обязывала его честь и должность. Успевши в своем предприятии, по крайней мере он спас бы половину армии, которая могла бы еще быть полезна, и свет простил бы ему все, что прежде ни сделано. Если же не удалое бы предприятие, то он, как солдат, исполнил бы долг свой, и все друзья и неприятели отдавали бы справедливое уважение подвигу его. Если б он лишился жизни, что нужды! он предохранил бы себя от теперешнего поношения, и отечество воспоминало бы о нем с прискорбием, вместо того, что ныне произносит имя его с презрением. Божусь, что — не упоминая о судебном следствии, которое ожидает его, но которое по известным причинам для него не весьма опасно — я ни за все венцы царские, ни за все горы золотые, не согласился бы взять на себя тяжесть, которую он принужден теперь носить в своем сердце.

Всего удивительнее, каким образом многие генералы, бывшие с ним в Ульме, согласились отдаться неприятелю! Тут нельзя извиняться долгом повиновения, ибо, вероятно, прежде был держан военный совет, где каждый мог объявлять свое мнение. Следственно если б не большинство голосов решило сдачу, то ей никогда бы не сбыться. Но я с моим чувством и понятием о чести никак не умею себе представить, как решился хоть один из генералов подать голос на такое унижение. Положим, что Мак здесь поступил самовластно, что не спрашивал и не слушал своих товарищей, надобно ли им было повиноваться? Лишь только главный предводитель начинает говорить о сдаче, в ту минуту он перестает быть начальником, ибо оставляет свою должность, кто надеется, что может отправлять ее с успехом, тот обязан взять на себя права начальника который с себя их слагает. Если же сие рассуждение казалось неосновательным, то неужели главноначальствующий генерал, который от трусости или для измены отдается неприятелю, волен бесчестить своим поступком всех подчиненных офицеров? Неужели человеку, имеющему истинное понятие о чести и должности, вменится в преступление, когда он стал бы противиться намерению, столь вредному для монарха и государства? Никак! Бывают случаи и обстоятельства, которые требуют особливых мер, и извиняют их. Все офицеры, бывшие в Ульме, должны бы лучше драться с Маком, нежели согласиться, чтоб он доброе имя их подвергнул опасности. Старшему или отважнейшему генералу надлежало принять на себя отважное дело. Если б Мак казался неизлечимым от своей болезни, от страсти сдаваться: надлежало приставить к нему стражу и уведомить войско о принимаемых мерах. Все солдаты, имея ревностную охоту сражаться, одобрили бы такой поступок, несколько слов об истинной обязанности, об истинной воинской славе, произнесенных человеком, которого все любят, к которому имеют доверенность, еще более вдохнуло бы в них геройской решительности. Тогда с мужеством, с надеждою на Бога и на свою справедливость, смело приступай к делу! Кто пал на сражении, тот умер как герой, и славно скончал свой подвиг. Удалось предприятие — тогда справедливый император достойно воздал бы храбрым своим воинам, а если б он итого не сделал, наградила бы их собственная совесть и уважение всей Европы. Не удалось — тогда потеря была бы не более той, какая последовала от сдачи, но честь, бесценная честь, осталась бы при несчастных, а неприятель, потерпев великий ущерб, научился бы, если не бояться немецкой храбрости, по крайней мере уважать ее. Вышло совсем противное, и этого никак нельзя почитать добрым знаком, ежели тут есть что-нибудь хорошее, так разве то, что в Ульме строго была наблюдаема воинская подчиненность.

Не могу окончить сей несчастной критики на ульмскую сдачу без того, чтобы не поместить здесь следующей эпиграммы, которая может развеселить читателей, и наградить их за претерпенную досаду.

‘В гордой прокламации своей Мак поклялся со всем гарнизоном питаться лошадиным мясом. Но, увы! сия пища была очень нездорова, она принудила генерала сдаться, прежде еще, нежели он отведал ее {Прилагается немецкий подлинник эпиграммы и французское подражание оной.

In stolzer Proclamation

Schmort Mack, mit seiner Garnison

Bon pferdefleisch zu leben,

Doch ach! das Mahl ihm schlecht bekam

Es trieb, eh er’s noch zu sich nahm,

Ihn schon zum Uebergeen.

Admirons Mack, ce grand hros,

Qui plutt marge ses chevaux

Que de fe laisser prendre.

Mais ce repas de Monsieur Mack

A bientt gt l’estomac

Et l’a forc de se rendre.}.’

Так и должно! Пускай по крайней мере жало сатиры колет Мака, если б и удалось ему избавиться от меча правосудия.

Хотя надлежит отдать справедливость мужеству французских солдат, однако нельзя сказать, чтобы они приобретенными выгодами — сколь впрочем ни важны сии выгоды — могли хвалиться, как следствием подвигов знаменитых. Все это, по причине дурного плана, по недостатку согласия в действиях, и потому что не встречались сопротивления, досталось французам так легко, что они сами шутили над своими успехами. Ульмское происшествие тем еще пагубно было, что неприятель самолюбивый, имеющий высокое понятие о своем достоинстве, утвердился во мнении своем о глупости и слабости немцев, и уверился в том, что победить его не можно, напротив того австрийские войска лишились последнего остатка расторопности и самонадеятельноети.

Только при итальянской армии сего не случилось. Она носила в себе дух великого своего полководца, эрцгерцога Карла и сражалась храбро. Ниже сам искусный и храбрый Массена ничего не мог ей сделать. Только превосходная сила неприятельская принудила ее отступить назад, но и сего отступления виною была не многочисленность французов, но несчастные происшествия в Германия и занятие Тироля, чрез который мог неприятель зайти в тыл итальянской армии. Эрцгерцог, верный сын отечества, видел австрийские области и самую столицу в опасности. Он решился спасти что можно было, потянулся назад беспрестанно сражаясь, и никогда не проигрывая: такое отступление, достойное какого-нибудь Моро, несравненно знаменитее, нежели Ульмское дело, которое не стоило французам ни малого труда. Жаль, что эрцгерцог не достигнул прекрасной цели своей и что во второй раз не успел, как избавитель отечества, обвить лавровый венок дубовыми листьями. Он был уже близко к своей цели, еще несколько дней — и, вероятно, дела пошли бы другим порядком.

Можно было предвидеть, что Наполеон, так легко управившись с многолюдною, из 80 000 человек состоящей армиею — с тою самою, которая должна была остановить его, но который половину он рассеял, другую взял в полон — погонится далее за счастьем, потому что австрийцы и там, где могли, почти никогда не пользовались своими выгодами. Бонапарт отделил часть армии — в которой были и баварские войска — против Тироля и Штирии, и поспешно прошел Австрию, не встретив на пути многих препятствий, ибо корпус генерала Кинмайера не мог остановить его, россиян также было немного. Несмотря на малочисленность, сии последние сделали все, что только можно было сделать, по крайней мере останавливали неприятеля, и сражались весьма счастливо, а особливо при Кремсе. Достоверно известно, что вся дивизия генерала Мортье истреблена в сем сражении, и что 1 генерал, 6 офицеров, 1500 солдат, 5 знамен и 8 пушек остались в руках победителей. Кто знает, как трудно малочисленной армии, отступающей назад, стоять против сильного, с дикою опрометчивостью наступающего неприятеля, тот без сомнения удивляется славному сопротивлению российской колонны, ибо от нее не зависело остановить французов.

Между тем было еще время приготовиться в Вене к отражению грозящего бедствия, и взять нужные к тому меры. Однако, к несчастью, сего не сделано, или по беспечности, или потому что совсем потеряли присутствие духа. Даже не позаботились очистить цейхгауз, единственное хранилище военных снарядов империи, — хотя по Дунаю легко можно было отправить их далее во внутренность государства. Но ежели и пропустили случай употребить сию меру осторожности: разве не оставалось еще времени вооружить ею венгерскую нацию, которой испытанная верность и мужество сколько были бы полезны для австрийцев, столько опасны для французов? Когда уже сказался недостаток в военных людях — хотя мудрено догадаться, куда они девались, ибо в поле было по крайней мере 230,000 человек, то надлежало в некоторых провинциях, а особливо в Богемии, где корпус эрцгерцога Фердинанда снова собрался и умножился, в Зальцбурге, в Штирии и других вооружить всех жителей.

Знаю, что поголовные вооружения ничего не решат, что они часто бывают вредны, и что для неприятеля удобнее разорять такие области: однако в сем случае поголовное вооружение было необходимо, как средство отчаянное, оно принудило бы неприятеля разделить свою силу, и остановило бы его быстрое течение. Между тем можно бы выиграть время, подоспели бы российские колонны, эрцгерцог Фердинанд еще более усилился бы в Богемии, венгры выступили бы на границу, эрцгерцог Карл пришел бы в самую пору, и Вена осталась бы в совершенной безопасности, или по крайней мере неприятель принужден был бы немедленно снять осаду, вероятно не последовало бы сражения при Аустерлице, или оно окончилось бы другим образом. Приказ о поголовном вооружении верно был бы весьма полезен, и жители исполнили бы его с охотою. Надлежало везде защищаться от неприятеля, чего лишились бы жители от грабежа, то потеряли они от контрибуции и поборов — разницы нет никакой. Но может быть неприятель не зашел бы так далеко, или скоро был бы принужден возвратиться.

Изумление и замешательство овладели всеми, и не дозволили думать о средствах спасения. Между тем французские колонны спокойно приближались к Вене, и наконец заняли ее, но чтобы не дать ни минуты отдохнуть русским и австрийским войскам, тотчас переправились через Дунай. Этого не удалось бы им исполнить так скоро и легко, если бы князь Ауэрсберг не сделал непростительной ошибки, то есть если б, сообразно данному повелению, разрушил мост, — к чему все уже было готово. Ему нельзя извинять себя тем, что его обманули мнимым перемирием, ибо медленность в таких случаях бывает пагубна. Перемирие, если б оно в самом деле заключено было, все еще не мир, и военные действия могли опять начаться весьма скоро, ибо неприятель, столь близко находившийся, не так легко согласился бы заключить мир, следственно должно было исполнить данное повеление. От сей ошибки князя Ауэрсберга произошло множество бедствий. Предположим, что мост в надлежащее время был бы взорван на воздух, — Союзники остановились бы на другом берегу Дуная, если б предприимчивый неприятель захотел усильно переправиться, в чем без сомнения русские стали бы мешать ему, то непременно потерял бы много людей, следственно перешел бы на другую сторону гораздо в меньшем числе. Несколько сражений, которые и прежде были невыгодны для французов, вероятно стоили бы им еще большей потери, следственно или совсем не последовало бы сражения при Аустерлице, или Наполеон привел бы туда менее войска, отчего дела пошли бы другим порядком.

Тот весьма ошибается, кто почитает Аустерлицкое сражение, сколь оно впрочем ни было кровопролитно, так решительным, будто необходимо надлежало заключить мир после битвы. Если положиться на пиитические описания французских бюллетеней, то выходит, что русские и австрийцы побиты на голову, и что малый остаток первых, возвратившихся в отечество, спасением своим обязан великодушию г-на Бонапарта. Однако известия со стороны россиян и австрийцев обнаружили дело совсем в другом виде. Нет сомнения, что при больших азартных играх обе стороны прячут кошельки свои, и что каждая в подобном случае увеличивает выигрыш, уменьшает проигрыш. Но теперь уже всем известны донесения очевидцев, беспристрастно и справедливо описавших сие великое сражение.

Из упомянутых донесений видно, что во французских бюллетенях солгано, будто русских было 80 000, австрийцев 25 000, всего 105 000 человек, а французская армия будто состояла только из 90 000, коей арьергард вовсе не был в деле. Вернее, что французская армия состояла точно изо 120 000, ибо корпус Барнадоттов еще за день до сражения соединился с главной армией, напротив того, русских и австрийцев было только с небольшим 60 000 человек.

Если предводителям союзных войск известна была такая несоразмерность в числе людей, то конечно можно назвать смелой решительность драться со столь многочисленной армией. Надлежало предвидеть, что неприятель ничего не пощадит, чтоб оспорить победу, ибо в противном случае положение французов было бы весьма сомнительное. Кажется, Наполеон в этом был уверен очень твердо, потому-то Бернадоттов корпус с такой поспешностью приближался к главной армии, потому-то неприятель с такой заботливостью собирал все свои силы, потому-то Наполеон ходил по ночам ободрять солдат, от которых зависела безопасность короны, возложенной им за год прежде на свою голову. Едва ли и союзные войска, по причине невыгодного местоположения, могли бы причинить французам столько вреда, если б императоры, всероссийский и австрийский, присутствием своим не воспламенили мужества в воинах. Сам неприятель много споспешествовал тому своею хитростью, умышленно скрывая силу свою, притворяясь более робким, нежели каким он был в самом деле, и заманивая в сети коварным отступлением. Но все сие не имело бы неприятных следствий, если б тут не были вмешаны некоторые ошибки.

План сражения сделан австрийцами, которым, как предполагали, было известнее тамошнее местоположение. Можно ли было сделать еще лучше — не стану говорить о том решительно, по крайней мере кажется, что русские заметили погрешности, и предложили с своей стороны некоторые перемены, которые однако не были уважены. Главная ошибка в том, что конницу, состоявшую по большой части из австрийцев под начальством князя Лихтенштейна, не разделили на части, но всю вместе поставили на правом крыле, где она мало, или совсем ни к чему не служила. Русская пехота сражалась чрезвычайно хорошо, а особливо императорская гвардия и левое крыло, которым предводительствовал опытный генерал, граф Буксгевден. Сие крыло успело придти на место сражения прежде всех, весьма рано, а именно в семь часов. Оно с неустрашимостью двинулось вперед, французское правое крыло, управляемое генералом Даву, встретило его с упорством, русские трираза опрокидывали французов, даже били их прикладами, и гнали весьма далеко.

Началось сражение в центре, где французы были несравненно сильнее русских. Несмотря на то, сии последние наступали вперед, почти совсем не стреляя, императорская гвардия нападала штыками не только на пехоту, но даже на конницу. Сражение было также кровопролитно, как на левом крыле. Но здесь-то оказались следствия великой ошибки, а именно той, что конница не была расставлена в разных местах для подкрепления пехоты. Австрийско-русские колонны находились одна от другой в довольно великом расстоянии, и промежутки не были прикрыты конницею: по сей причине французским дивизионам удалось пройти между российско-австрийскими колоннами, положение сих последних сделалось сомнительным и армия в двенадцать часов отступила к Аустерлицу в хорошем порядке.

Сие отступление привело в опасность левое крыло, все еще сражавшееся с отличною храбростью, центр французской армии подал помощь правому своему флангу, отрядил к нему три сильные дивизиона, которые и зашли в тыл русским, находившимся впереди. Несмотря на то русские, которых было тут не более десяти тысяч, стояли крепко, и уже в 4 часа принуждены были уступить превосходству в многолюдстве. Они начали подаваться назад в самом лучшем порядке, беспрестанно сражаясь, даже много раз очищая себе дорогу, пробиваясь сквозь ряды многочисленного неприятеля, а особливо при деревне Урсде, которая была занята французами, и чрез которую надлежало проходить сквозь огонь. Само собою разумеется, что французы или много потерпели, или настращены были — иначе они верно погнались бы за российскими полками.

Таким образом окончилась битва, которую совсем нельзя сравнивать со сражением под Маренго, и в который обе стороны действовали с чрезвычайным усилием. Если б фортуна награждала по заслугам, то здесь победа по всей справедливости принадлежит русским, которые достойны своей славы. Сам Наполеон сказал о них: ‘Эти русские суть настоящие живые бастионы!’

Великодушный их император в первый раз явился героем на бранном поле. Во все сражение он находился в центре армии, в местах опаснейших. Воины, обожающие своего монарха, напомнили ему об опасностях, он отвечал спокойно: ‘российский император не боится смерти’.

Чье сердце, способное чувствовать и измерять все великое, — чье сердце не болезнует, что судьба не дозволила союзникам одержать здесь совершенной победы? Бескорыстные намерения Александровы достойны были лучшей награды. Он пришел не грабить страны, не порабощать жителей, нет, он желал только участвовать в восстановлении равновесия и общей тишины в Европе. Ему удалось бы успеть в спасительном своем намерении, если б один он располагал делами. К сожалению, сия кратковременная, но богатая следствиями война служит новым доказательством, что соединенные войска разных держав редко сражаются счастливо.

Пусть же никто не верит выпущенным из Вены французским известиям о потере, понесенной союзною армиею, и о состоянии войск после битвы при Аустерлице. Все сии известия увеличены, раскрашены, наполнены противоречиями и неправдою. История может быть романом на некоторое только время. Облака дыма при тихой погоде покрывали ратное поле под Аустерлицем, повеял ветер — и обнаружилось число убитых французов, равным образом рука времени снимет завесу, тогда истина откроется во всей наготе своей. Кто имеет понятие о сражениях вообще, а особливо кто знает о сей кровопролитной битве, тот ясно видит, сколь несправедливы известия о мнимой потере. По французскому счету, союзники потеряли 20,000 человек, а французы только 800, восемьсот (!!) говорю убитыми и 1500 ранеными, между тем как сами же они признаются, что главная линия выдерживала беспрестанный огонь и что русские весьма храбро сражались.

Тогда можно было только смеяться над сими донесениями, теперь дело всем уже известно. Если французы не более, то верно же и не менее потеряли, нежели союзники, смело можно уверять, что по крайней мере 10 000 из них осталось на месте сражения. В бюллетенях сказано, будто вся российская гвардия истреблена: вместо того оказалось достоверно, что она потеряла убитыми не более 635 человек, напротив того от славного и превозносимого корпуса мамелюков пошло домой только 44 человека. Если принять, что союзники не захотели объявить настоящее число людей убитых, то все-таки они не стали бы считать по той арифметике, которую жалуют французы.

Если в чем-нибудь потеря союзников превышает урон французов, так это в пленных, в тяжелых орудиях и в знаменах. Что касается до взятых в полон, — французы и тут погрешили против истины, объявив, будто досталось им 22 000, а в самом деле они взяли не более 8000, или по крайней мере 9000 человек, большей частью раненых. Русские также взяли в плен многих французов, отбили несколько знамен и пушек. Французы утверждают, будто русские лишились всей своей артиллерии — опять ложь! Русская армия, возвращаясь в отечество, имела при себе более 200 пушек.

(Окончание в следующем номере.)

——

Замечания о войне 1805 года, и о Пресбургском мире: (Продолжение) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.29, N 19. — С.215-233.

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

(Окончание.)

Если б российская армия в самом деле была так слаба, если б она в самом деле была истреблена, — как объявляют французские донесения, то малый остаток ее не иначе как разве сверхъестественным только образом мог бы уцелеть, ибо многочисленным французским войскам ничего не стоило бы погнаться за нею и изрубить до одного человека. Сам же Бонапарт накануне сражения торжественно уверял, что вся сия армия на другой день ввечеру будет истреблена. Известно, что Наполеон любит стоять в слове, и не упускает случая пользоваться обстоятельствами, теперь спрашивается: почему здесь этого не случилось? Следственно, можно ли верить французским газетам, в которых писано, будто по предстательству австрийского императора, предложившего мирные условия, и будто положась на его уверения, что русские пойдут прямо домой, Наполеон раздумал их преследовать? Это только же достойно вероятия, как и то, что российские полки попали на замерзшие пруды аустерлицкие, проломили лед, и потонули. Мне очень жалки немые обитатели сих прудов, если у них нет другой пищи, кроме утопших трупов: в таком случае все они должны были бы умереть с голоду!

Итак, сия битва, сделавшая сильное впечатление в кабинетах монархов и в кофейных домах, в женских будуарах и в детских комнатах, была решительная не потому, что одна сторона будто бы побита на голову ибо и союзники и французы были равно ослаблены взаимным действием, но первые чувствовали более оттого, что неприятель был многочисленнее, но особливо по той причине, что страх заставил австрийского императора просить мира.

Сей мир действительно подписан скоро после заключения перемирия. Если б Наполеон поступил великодушнее, если б он явил более умеренности в своих требованиях, то все еще можно было бы радоваться о прекращении бедствий человечества. Но такой мир, по несчастью, не может радовать никого, — ниже тех, которые ничего не теряют.

Еще раз повторю, что уже сказал я сначала: желательно было бы чтоб Австрия не заключала мира, или по крайней мере заключила бы его не так поспешно. Немецкий император, которому очень мало уже терять оставалось, должен был отважиться на все крайности, а особливо зная положение французской армии после Аустерлицкой битвы. Я все утверждаю, что сие сражение было следствием чрезвычайной решительности со стороны Наполеона. Он видел, что надобно пуститься наудачу, не дожидаясь беды, со всех сторон угрожавшей. Свежая российская колонна, из 45,000 человек состоявшая, приближалась к Моравии, и скоро могла соединиться с прочими, в Богемии эрцгерцог Фердинанд усилился, и хотел уже идти вперед, в Штирии перевес склонялся на сторону австрийцев, эрцгерцог Карл спешил к месту сражения, русские, англичане и шведы находились в области Ганноверской, длинная цепь соединенных войск прусских, гессенских и саксонских, которых назначение было неизвестно, заставляла опасаться, прибавьте еще — французская армия, несмотря на то, что получала подкрепления, была ослаблена потерями, раздроблениями и необходимостью оставлять в крепостях гарнизоны: как же мог не видеть Наполеон, сколь опасно было его положение, тем более, что он находился далеко от границ французских?

Итак оставалось пуститься наудачу, чтобы, сколько возможность дозволяла, предотвратить великую беду, которая долженствовала постигнуть французов по соединении всех войск российско-австрийских. Бонапарт некоторым образом успел в своем предприятии, но то удивительно, что заключив мир, он получил такие выгоды, каких сомнительное положение его никак не обещало.

Кажется, все шло на беду Австрии. Она не вовремя начала войну, — не вовремя же заключила мир. Может быть, надлежало бы потерпеть не более восьми дней — и дела приняли бы другой вид, так что от союзников зависело бы предписать мирные условия. — ‘Друзья, когда еще раз одержим такую победу, то мы пропали!’ сказал некогда Фридрих единственный, не мог ли то же сказать Бонапарт на полях моравских? — Может быть вовсе не дошло бы до такой победы, или лучше сказать, может быть французам, при всей доброй воле их, при всех стараниях и напряжениях, не удалось бы начать дела: ибо если б Наполеон приказал корпусу генерала Мармона, баварцам и другим вспомогательным войскам с возможнейшею поспешностью идти к себе, то и союзники также в скором времени могли усилиться более неприятеля. Двенадцатитысячный корпус генерала Эссена дополнил бы весь урон, между тем 45,000 человек приближались к армии, эрцгерцог Фердинанд в Богемии счастливо прогнал баварцев, и угрожал нападением на правое крыло главной французской армии, эрцгерцог Карл был уже недалеко от Вены, которую хотел освободить от осады. Если б генерал Мармон потел к главной армии, тогда австрийский корпус, находившийся в Штирии, двинулся бы через Зальцбург к верхней Австрии, следственно зашел бы в тыл главной армии французской. О том уже не говорю, что эрцгерцог Карл без сомнения в самом скором времени устроил бы поголовное вооружение в Венгрии. При таких обстоятельствах каково было бы французам? — Наполеон все сие видел, если б после Аустерлицкого сражения не удалось ему заключить мир, то он верно стал бы думать о безопасном отступлении.

Спрашивается: при состоянии, в каком находились французы, потерявши множество людей на исполинском, как они сами говорят, сражении, терпя недостаток в съестных припасах, видя кругом опасности, не был ли бы он принужден отступать назад? В этом едва ли можно сомневаться. — Но положим, что Наполеон, уповая на свое счастье, на искусство, на отважность солдат своих, остался бы в Моравии, положим, что он опять решился бы драться с союзниками, получившими подкрепление: в таком случае весьма нетрудно угадать следствия, а особливо если б эрцгерцогу Карлу было вверено главное начальство, французы были бы разбиты, и с такою же поспешностью отправились бы в обратный путь, с какою шли вперед. Хотя опытный Наполеон умел бы искусно управлять движениями отступающего своего войска, однако ему все было бы весьма трудно с честью возвратиться восвояси. Союзные войска с новыми силами и бодростью преследовали бы французов, не давая им отдыха, погода и дороги затрудняли бы отступление, разоренные жители Вены и всей Австрии без сомнения не ласково приняли бы незваных гостей своих, если б французы пошли через Баварию: русские, шведы и англичане поспешили бы к ним навстречу из Ганноверской области, французам надлежало бы сих победить, — а это дело невозможное при подобных обстоятельствах. Шесть тысяч французов, находившихся в Гамельне, были не очень опасны, наблюдение за ними можно бы поручить ганноверскому войску. Северная французская армия опасалась пруссаков и гессеннов, стоявших в Вестфалии. Ибо кто знает, какую сторону приняла бы Пруссия с своим союзником в подобном случае? — Следственно, по всем вероятностям, французы взяли бы направление через Австрию к Италии, чтобы соединиться с армиею генерала Массены, но и тут встретились бы трудности: ибо не только австрийский корпус, оставшийся в Штирии, но снова одушевленные любовью к отечеству нижние австрийцы, а особливо тирольцы, могли бы противопоставить им важные препоны. — Впрочем очень вероятно, что французская армия могла бы соединиться с корпусом Массены, и чрез то получить знатное подкрепление, могло также статься, что со стороны в продолжение некоторого времени действовали бы с переменным счастьем: но тогда уже французам нельзя было бы думать не только о новом вступлении в Австрию, но ниже об удержании собою настоящей позиций. Противоположная сила, по присоединении к ней новых войск российских, представила бы французам великие трудности, особливо же не надобно забывать, что русские и англичане сошли на твердую землю в Нижней Италии. Не хочу утверждать, будто они, соединясь с неаполитанцами, составили бы страшную силу, однако генерал Сен Сир со слабым, по большей части из итальянской народной гвардии состоявшим корпусом, едва ли помешал бы им пройти в Верхнюю Италию, притом же, увидев счастливое начало, вероятно отправили бы из Корфу новую помощь. Всякий неприятель, даже слабый, страшен, когда стоит за спиною армии, следственно французы, чтоб спастись от очевидной опасности, принуждены были бы как можно скорее пробираться в Итальянское королевство, — а такое отступление конечно не было бы для них самое выгодное.

Может быть здесь возразят: ‘французы, отдохнувши после Аустерлицкого сражения, погнались бы за союзниками, и одержали бы над ними решительную победу, тогда, что было бы с прочими корпусами россиян? что было бы с отделенными корпусами эрцгерцогов Карла и Фердинанда?’ — Это не что иное, как только предположения. В самом деле, могло ли статься, чтобы изнуренные французы помышляли о новом нападении? Могли ль они ожидать счастливых следствий, сразясь с россиянами, не только не пришедшими в крайнее изнеможение, но еще подкрепленными корпусом генерала Эссена? Но положим на час, что на это решились бы французы, в таком случае они мало выиграли бы, подаваясь вперед, и чрез то ослабляя свои силы, а нападение со стороны эрцгерцога Карла тем было бы удачнее и решительнее. Сверх того, почему знать, какое намерение имела оскорбленная Пруссия, и не ожидала ли она счастливой минуты приложить свою тяжесть к стороне союзников, и дать перевес их действиям?

Здесь предстоит случай сказать нечто о политике Пруссии, в рассуждении окончившейся войны. Сочинитель сих замечаний наперед признается, что он, чувствуя слабость сил своих, не может определить цену таинственной мудрости прусского кабинета, а еще более проникнуть в его намерения, впрочем он уверяет честно, что хранит глубокое почтение, и преисполнен благодарности к правительству, которое и в прежнюю войну и в нынешнюю помышляло о безопасности Северной Германии. Однако он не может не желать, чтобы Пруссия при теперешних обстоятельствах отказалась от своей холодной политики, и чтобы перестала быть вооруженною зрительницею ужасных военных происшествий. Сочинитель, имея в виду систему, принятую, как казалось, прусским кабинетом, не ожидал такого равнодушия: ибо хотя Пруссия, представляя разные затруднения, задержала на некоторое время российские колонны, — а от сей медленности, может быть, зависели неудачи, однако пребывание российского монарха в Берлине возбуждало в нас некоторые приятные надежды. О если б сии надежды совершились: сколько было бы отвращено бедствий!

Пруссия из всех немецких держав была одна, которую Франция ежели не боялась, по крайней мере, уважала ее. — Нет сомнения, что смелый язык, благородное слово, подкрепленное боннскими приготовлениями, дало бы делам совсем другое направление. Если уже сие кроткое правительство не хотело отступать от своих нейтральных правил, которые могли быть для него полезны, но вредны для конституции и благосостояния Немецкой империи, то по крайней мере не надлежало смотреть сквозь пальцы на дерзновенное вторжение в Аншпахскую область, — чтобы не дать повода умеренность почитать робостью. Когда столь нагло нарушен закон нейтралитета, в ту самую минуту Пруссия имела неотъемлемое право уничтожить трактаты, которые свято хранила до того времени. Если б она сделала это с напряжением, свойственным ей, то муза истории конечно не вписала бы в книгу свою кровопролитного сражения при Аустерлице, а может быть и постыдной сдачи Ульма.

Французская главная армия долженствовала бы прийти в бессилие от разделения, она имела бы дело с войском, в котором не совсем еще погас дух великого Фридерика, и которое еще в революционную войну, даже после несчастного сражения, заставило уважать себя. Гессенцы и саксонцы, если б только захотели соединиться с пруссаками, немногочисленность свою заменили бы мужеством и жаркой любовью к отечеству. Такие войска, под предводительством хороших генералов. оказали бы великую помощь, — и дела пошли бы другим порядком.

Какой сильный отвод можно бы сделать, отправив корпусы из Вестфалии против Франции и Батавской республики! Сначала там находилось очень мало неприятельского войска, следственно при вступлении в Голландию не встретилось бы много препятствий. Даже по составлении северной армии — а это уже и показывает, что французы опасались нападения с сей стороны — даже по составленнии северной армии пруссаки и гессенцы могли бы удачно пройти вперед, а за ними вероятно последовали бы россияне и шведы. Тогда французам оставалось бы для защищения своего отечества скорее переправляться обратно за Рейн, — разумеется, если б от них зависело сие исполнить. Может быть, при согласных, обдуманных действиях, союзникам удалось бы еще далее прогнать французов: тогда были бы принуждены сами кланяться те, которые теперь заставили других просить мира, ибо Франция не могла твердо полагаться на слабых своих немецких союзников.

Даже после Аустерлицского сражения было еще время, и может быть самое удобнейшее для Пруссии, мстить за насильственное нарушение нейтралитета, и усмирить высокомерного неприятеля, который тогда уже находился весьма в слабом состоянии. Но что последовало бы с ним, если б Пруссия соединила свежие войска свои с союзными! Какое сильное подкрепление получили бы союзники! Как мужественно пошли бы они отмщать за кровь храброй своей братии. Французы принуждены были бы отступать — и как отступать. Нет ни малого сомнения, что Австрия тогда не была бы доведена до изнеможения, Россия не имела бы причины огорчаться, Ганновер принадлежал бы законному своему владетелю: но зато уже и Франция не приняла бы повелительного тона, Бавария и Виртемберг не соединились бы с нею, и не думали бы о королевском достоинстве, немецкое рыцарство не было бы разрушено и проч. Тогда немцы все еще имели бы общее отечество, не только не истощенное, не только не обремененное оковами порабощения, но может быть возносящееся на степень величия и славы. Германия, сильная по своему союзу, могла бы сама написать мирные статьи и дать себе новую конституцию, утвержденную на основании справедливом и прочном.

Но — к сожалению — сие удобное время минуло. Дай Бог, чтоб не было когда-нибудь причины жалеть, для чего не пользовались оным. Настанет ли еще столь благоприятный случай? Сомнительно, разве только соединение первостепенных держав европейских даст возможность Германии и другим странам свергнуть с себя чуждое иго и сделаться независимыми по-прежнему.

Слабая Австрия — которая не умела ни начинать войны в надлежащее время, ни оканчивать ее в пору — сама готовила печальный жребий для Германии. Я согласен, что достопочтенный Вестфальский мир, еще до заключения трактата Люневильского, так обветшал, что не мог уже служить надежным покровом, согласен, что старомодный немецкий мундир не годится в наше время, что связки, державшие сие искусственное тело государственное, так ослабели, так обвисли, что целая машина уже потеряла единство: но разве почтенная Германия не могла сама себе дать нового учреждения? Правда, это для нее работа трудная, однако не невозможная. Для сего не надобно было ни притеснять кого-либо, ни отнимать прав и законных владений: только законодательная и военная части конституции требовали некоторых соответственных обстоятельствам, перемен, чтобы права всех чинов получили защиту от внутреннего и внешнего перевесу. После того, что недавно случилось, Германия едва ли удержит себя и на прежней степени, по-видимому все основано на правиле, divide et imperabis, раздели — и будешь начальствовать.

Пресбургский мир гораздо важнее в самом деле, нежели каким кажется с первого взгляду. Он чрезвычайно увеличил силу Франции, а Германию привел в состояние зависимости, и сделал ее страною которой угрожают опасности от стороны Италии и от Рейна. Германия уже не существует, ничто не может спасти ее.

Австрия, обширнейшее немецкое государство, и точка, на которой утверждена корона Немецкой империи, уже не полагаясь на прочность сей короны и следуя примеру Франции, возложила на себя другую императорскую корону, наследственную. Сие обстоятельство долженствовало охладить в Австрия привязанность ее к Германии, которая не один раз уже показала, что мало заботится о своем императоре. Пруссия еще прежде ослабила узы, которые соединяли ее с империею. Таким образом пошатнулись две самые твердые подпоры, которые могли бы еще поддерживать ветхое здание. После этого чего ожидать малым частям, весьма не крепко соединенным между собою? Австрия, когда б и хотела защищать их, теперь слаба сама по себе, а еще более ослаблена войною и несчастным миром. Пруссия, по-видимому, сама готова споспешествовать конечному разрушению Германии. Если смотреть на дела оком беспристрастным, патриотическим, то, кажется, не остается уже ничего ни желать, ни надеяться.

Все, что сделано до сих пор, и что будет сделано в следствие Пресбургского трактата, есть только одно начало. Кажется, что Франция и Пруссия условились между собою дать Германии новое образование.Малые государства лишатся своей независимости, и сделаются подвластными сильнейшим державам. Пруссия увеличиваться будет до тех пор, пока могущество ее сравнится с могуществом Австрии, когда сия держава займет степень, на которой прежде стояла. Австрия станет думать о средствах вознаградить свои потери приобретениями с другой стороны. Франция, пользуясь своим перевесом в политической системе, с помощью войск остающихся на Немецкой земле, определит, что достанется на часть каждому из сильнейших государей, кроме империи Австрийской и Прусской, мы услышим еще о королевствах Баварском, Виртембергском, Франконском, Баденском, Гессен-Кассельском, Гессен-Дармштадском, Саксонском и Вестфальском.

О когда бы сия великая политико-химическая тяжба окончилась мирно, дружелюбно! Когда бы новая цепь сия одушевилась одним чувством! Это одно средство сохранить себя от неприятельского ига. Взаимное отчуждение монархов, тайные умыслы в рассуждении расширения своих владений, будут предтечею конечной погибели, но согласие, единомыслие и Франция сама против себя соорудила стену, а может быть выкопала могилу.

Даже при нынешнем несчастном времени должно благодарить судьбу, если б она не только для Германии, но для всей Европы установила твердую политическую систему, вожделенное равновесие, прочный мир. Только длинный ряд мирных годов может залечить раны бедствий, претерпенных человечеством, только продолжительная тишина может снова водворить в Европе безопасность, порядок, благонравие, и следственно счастье. Хвала и честь всем государям, желающим мира!

(С немецкого.)

Примеч. издат. Сия статья писана скоро после заключения Пресбургского трактата. По обстоятельствам тогдашнего времени, догадки автора могли казаться правдоподобнейшими из всех возможных: ныне дела приняли другое направление. Впрочем мы благодарны автору, что он сообщил нам многие исторические замечания о достопамятном походе. Для нас занимательна сия статья потому еще, что немецкий патриот, живущий в Южной Германии, посвятил ее императору Александру.

——

Замечания о войне 1805 года, и о Пресбургском мире: (Окончание): (С немецкаго) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч.29, N 20. — С.294-310.

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

Замечания о войне 1805 года и о Пресбургском мире

Читайте также: