П. А. Радищев
П. А. Радищев
ЗАМЕЧАНИЯ
на статью Пушкина ‘Александр Радищев’ (VII дополнительный том сочинений Александра Пушкина, издание П. В. Анненкова, СПб., 1851, стр. 50-64)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Замечания на статью Пушкина ‘Александр Радищев’, Радищев Павел Александрович, Год: 1851
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Биография А. Н. Радищева написанная его сыновьями
М.—Л., Издательство Академии наук СССР, 1959
Пушкин говорит: Радищев родился около 1750 года. {Здесь и далее текст Пушкина выделен полужирным шрифтом.} Он родился 20 августа 1749 года.
Университетская жизнь принесла ему мало пользы. Ученье пошло не впрок. Он возвратился из университета юрисконсультом, литератором, медиком и химиком. Он не мог в Пажеском корпусе учиться ничему этому пли, состоя в гражданской службе, по возвращении из Лейпцига. Занимаясь шалостями, по уверению Пушкина, можно ли бы было приобресть столько разнообразных познаний в такое короткое время, быв еще несколько месяцев одержим тяжкою болезнию (от которой его пользовал профессор медицины Ридигер)? Ушаков, молодой человек, имевший светскую опытность, оставивший службу и важную должность из любви к наукам, вероятно, переселился из столицы в маленький немецкий город не для шалостей.
Ушакову и Радищеву попался в руки Гельвеций. Они жадно изучили начала его пошлой и бесплодной метафизики.
Непонятно, каким образом сухой и холодный Гельвеций мог сделаться любимцем молодых людей, пылких и чувствительных. Радищев не увлекался софизмами Гельвеция, хотя и уважал его. Он находил, как тогда и вся просвещенная Европа, что книга ‘О разуме’ написана умно. Все, что Пушкин в своей статье написал о Радищеве, доказывает, что он не имел верных о нем сведений, а писал по собственным соображениям или понаслышке. Гельвеций был атеистом, как видно из его поэмы о боге (Роете morai sur Dieu).86 Ничего подобного не встречается в сочинениях Радищева. Он уважал Спинозу и Гельвеция как людей добродельных и благонамеренных, глубоко мыслящих, но сам никогда не был атеистом. Сомнение не есть еще атеизм.
Ушаков, осужденный врачами на смерть, от нестерпимых мук потребовал яду. Радищев этому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений. Из каких сведений это почерпнуто? Кончина Ушакова осталась надолго в его памяти, как он сам говорит в ‘Житии Ушакова’, но только один раз в ‘Путешествии’ сказано, что если человек не может жить с честию, то может прибегнуть к самоубийству.
Государыня знала его лично и определила в собственную канцелярию. Никогда Радищев не был принят Екатериною. По его послужному списку видно, что он начал службу протоколистом в Сенате, откуда перешел в штаб графа Брюса, а потом служил в Коммерц-коллегии и в таможне.
Радищев попал в общество франмасонов. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. В франмасоны записывались тогда все порядочные люди и сам Потемкин был член масонской ложи. Радищев часто рассказывал об обрядах их приема и смеялся над ними, как и все. Он написал, воспламенясь этими беседами, свое ‘Путешествие из Петербурга в Москву’, сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил в продажу. {После слов пустил в продажу в черновой рукописи следует:
Итак, книга, наделавшая столько шума, ходившая так много в рукописи, напечатанная недавно в Англии через 70 лет после ее появления, не есть плод сведений и размышлений ученого патриота, как все думали доныне. Пушкин открыл, что это плод винных паров на франмасонских ужинах, воспламенивших воображение автора, ужины, где, как известно, братия делали обильные возлияния Бахусу.
Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Мнение одного писателя, а особливо легкомысленного, поверхностного, наудачу судящего Пушкина, ничего не значит и большого весу не имеет. Карамзин сказал о Наполеоне:
Сей лютый тигр, не человек
Родился в просвещенный век!
Это, однако же, не помешало Бонапарту иметь самых жарких поклонников даже в России.
Шатобриан не любил Генриха IV. Однако же Генрих останется всегда лучшим из королей французских.
Наполеон I не любил Вольтера. Однако ж Вольтер был и будет всегда умнейшим из французов.
Сам Пушкин, поставленный одним хорошим писателем и журналистом очень низко в сравнении с Байроном, ничего от этого не потерял, и ‘Кавказский пленник’, и ‘Бахчисарайский фонтан’ будут всегда услаждением русских читателей.
Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а ‘Путешествие в Москву’ — весьма посредственною книгою. Поступок, то есть книга. И Людовик XIV запретил Телемака и хотел его истребить, почитая его преступлением за намеки на его правление, но Телемак, к счастию, был уже напечатан в Голландии. В Телемаке во многом порицают великого короля под чужими именами, и если б великому королю вздумалось судить автора, то услужливые парламенты нашли бы, что Телемак есть преступление (de lХse-MajestИ),87 и добродетельного Фенелопа приговорили бы к смертной казни.
В ‘Путешествии’ одна только ода ‘Вольность’ может почесться неприличною в стране самодержавия. Если бы она была написана в Англии, на нее даже не обратили бы внимания, кроме эстетического достоинства. Итак, ода есть преступление относительное, если только можно назвать преступлением похвалу свободе и изъявление ненависти к тиранам. Когда бранят Неронов и Калигул, то Марк-Лврелии и Титы не принимают этого на свой счет. На Фридриха II сделали карикатуру, где он был представлен с кофейного мельницею в руках. Он сказал: ‘Пускай говорят, только не мешали бы нашему делу’. Однажды Фридрих увидел из окна своего дворца толпу народа, собравшуюся у какой-то афиши, прибитой к стене дома. Он послал узнать, что такое. Паж возвратился испуганный и дрожащим голосом мог только сказать: ‘Ваше величество… Ваше величество’. — ‘Что такое?’. — ‘Па-па-па-сквиль на вас’. — ‘Поди, — сказал король, — сними пасквиль и прибей его пониже. Ты видишь, что они на цыпочках приподнимаются, чтоб его прочитать’. Пасквиль был прибит пониже, и толпа спокойно разошлась. Тем и дело кончилось.
На Иосифа II написали памфлет. Он призвал автора. ‘Тебе видно есть нечего’, — сказал он и велел ему выдать 2000 флоринов.
Некоторые статьи ‘Путешествия’ напечатаны в ‘Живописце’ Новикова в 1781 году,88 в ‘Северном вестнике’ Мартынова в 1804 году.
Заключение Радищева в крепости, обремененного оковами, было бы достаточное наказание для заговорщика, а по следствию оказалось, что никакого заговора не было и Радищев был один, как говорит Пушкин. Следовало бы книгу запретить, а временный арест вменить за штраф за нарушение правил цензуры. Современники не одобрили жестокости, ему оказанной, ибо она была не нужна. Революционные идеи плохо развивались в России. Это видно было даже чрез сорок лет после того. Все его знавшие уважали его как человека умного, ученого, бескорыстного, о чем Пушкин с намерением умалчивает. Все честные люди сожалели, плакали о нем оттого, что честные люди, подобные Радищеву, так редки, так редки, что их надобно со свечой искать.} Чисто практическое содержание и направление этой книги и характер ее автора не подают повода к подобным выводам.
Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а ‘Путешествие в Москву’ — весьма посредственною книгою. В ‘Путешествии’ одна только ода может почесться неуместною в известном отношении, а все остальное представляет не более как собрание фактов из действительности, сведение о которых, приведенное в сознание, могло бы быть полезно как материал для административных и политических действий.
Другие статьи ‘Путешествия’ были напечатаны в ‘Живописце’ Новикова в 1776 году и в ‘Северном вестнике’ Марты, нова (ч. V, январь, 1805, стр. 61, Смесь, ‘Отрывок из бумаг одного россиянина’). Это глава из ‘Путешествия’ под заглавием ‘Клин’, которую привел и Пушкин в своей статье о Радищеве.
Заключение его в крепости, в оковах, было бы достаточным наказанием заговорщику, но впоследствии оказалось, что заговора никакого не было. Радищев был один, как говорит сам Пушкин. Итак, можно бы было только книгу запретить, а временное заключение вменить в штраф за нарушение правил цензуры. И современники не симпатизировали этой мере наказания, тем более, что она была не нужна. Все знавшие Радищева уважали его как человека умного, ученого, честного, бескорыстного, о чем Пушкин умалчивает. Все честные люди сожалели и некоторые даже плакали о нем.
Как объяснить его странную мысль разослать свою книгу всем знакомым, между прочим к Державину, которого поставил в затруднительное положение? Державин, как умный человек, умел выпутаться из этого затруднения. Экземпляр, ему присланный, он поднес императрице, отметив карандашом все важнейшие места. Это рассказывал сам Радищев.
Екатерина сказала Храповицкому: ‘Он мартинист, он хуже Пугачева. Он хвалит Франклина’. Слово глубоко замечательное. Монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Что за разнородные части государства? Императрица неравнодушна била, но очень рада, видя затруднения Англии. Она придумала вооруженный нейтралитет для ограничения владычества Англии на морях, а отторжение колоний натурально есть первый шаг к уменьшению сил метрополии. Как глубокий политик, она только обещала послать войска в Америку против ‘вашингтоновых лохмотников’, но между тем пользовалась раздорами Франции с Англиею, чтоб унизить Турцию, завоевать Крым и разделить Польшу. Dividere et impera.89 Так поступал Рим. Екатерина не могла любить Франклина и Вашингтона, основателей республики, имея под боком неугомонную республику, и притом еще поляки, иапр<,имер>, Костюшко, служили в рядах американских инсургентов. Беспрепятственное распространение революционных идей в Польше могло быть вредным для России. Вот, вероятно, истинная причина ее строгости против Радищева, Новикова, Княжнина и Лопухина. Новиков был более пяти лет в заключении и под надзором. Княжнин за свою трагедию ‘Вадим’ был посажен в крепость и отдан на руки Шешковскому. Степан Иванович так его обласкал, что Княжнин, возвратившись домой, слег в постель и умер. Это рассказывал сенатор И. А. Тейльс (бывший в Москве в 1785 году губернским прокурором). {После слов сенатор И. Л. Тейльс в черновой рукописи написано:
Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть. Римский сенат за убиение Агриппины причислил Нерона к лику богов.
Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь. Кажется, что он ехал в оковах только от С.-Петербурга до Новагорода. Мнимый преступник сказал: ‘Блаженны изгнанны правды ради’. Пушкин, вероятно, не с таким восторгом говорил об этой ссылке, когда его за дерзкие стишки или прозу сослали на Кавказ. Если б напечатать в России все произведения его вольнодумства, дерзкие личности, написанные прекрасными стихами, то его, по собственному приговору, следовало бы сослать гораздо дальше Илимска, в Жиганск или в Ижигинск, куда ворон костей не заносил. Впрочем, может быть, Пушкин, слывший всегда поклонником Радищева, считал себе должностию написать эту статью, ибо он не мог сказать как Тацит: ‘Mihi Galba, Otho, Vitellius nec beneficio, пес injuria cogniti’.90 Некоторые говорят, что Пушкин хотел только Радищева извлечь из мрака забвения во что бы то ни стало, а хвалить Радищева ему не позволили бы…}
Говоря о пребывании в Илимске Радищева, Пушкин умалчивает о его второй женитьбе в Сибири. Живя в Петербурге, он мог знать очень хорошо об этом, тем более, что в последний год своей жизни доискивался сведений о нем, намереваясь писать его жизнь.
Император Павел Первый, взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним милостиво и взял с него обещание ничего не писать, противного духу правительства. Удивительно, откуда Пушкин набрал подобной небывальщины. Радищев никогда не был принят императором. Из Илимска он приехал прямо в свое сельцо Немцово, в двух верстах от Малоярославца. Ему запрещен был не только въезд в столицы, по даже выезжать из деревни он не мог. Когда он захотел повидаться с родителями, то принужден был обратиться с просьбою на высочайшее имя, и генерал-прокурор князь Куракин уведомил его, что он может съездить в Саратовскую губернию к родителям один только раз. Чинов и дворянства ему не возвратил Павел I, и когда по разделе имения его отцом Николаем Афанасьевичем между сыновьями надобно было вводить во владение сельцо Немцово, доставшееся Александру Николаевичу, то во владение вводили не сего последнего, а его трех сыновей и дочь, родившихся в Петербурге до его ссылки от первой его жены Анны Васильевны, а не его самого, ибо, не имея чипа и лишенный дворянства, он не мог владеть крестьянами. Может быть, в Иркутске или еще где-нибудь с него взяли подписку, чтобы он ничего не писал, но он об этом никогда не говорил.
Он во все время царствования императора Павла I не написал ни одной строчки. Возвратившись из Саратовской губернии, он занялся опять химиею, лечил своих крестьян и чужих, помещицу Дурнову, страдавшую какой-то застарелою болезнию, и написал поэму в 12 песен, описание своей деревни и другие сочинения.
Он жил в Петербурге, удаленный от дел, и занимался воспитанием своих детей. Он не мог быть в Петербурге при государе Павле I, как это выше объяснено. Воспитанием детей, привезенных из Сибири, он никогда не занимался, а отдавал их в Москве в пансион одной француженки (Гро или Легро), а в Петербурге — в пансион Вицмана, доброго и честного немца, старинного своего знакомого, где они и оставались до поступления в казенные заведения.
Смиренный опытностью и годами, он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость. Радищев никогда не отступал от своих мнений. {После слов от своих мнении в черновой рукописи следует:
Он был философ XVIII века. Он издал спою книгу, будучи сорока с лишком лет, а не во время кичливой и бурной молодости, которая никогда не была ни кичлива, ни бурна, ибо он, как говорит сам Пушкин, приехав из университета, скоро женился, а в Лейпциге, не взирая на клеветы Пушкина, он учился и выучился многому.
Он не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и помирился с славной памятью великой царицы. Любить Екатерину он не мог, но всегда отдавал ей справедливость. Он одобрял многие учреждения, выборы дворянские, унижение Турции, завоевание Крыма всегда превозносил похвалами, по раздел Польши находил противным справедливости и здравой политике и всем народным правам, и ото мнение с ним разделяли все современные беспристрастные писатели. Не это ли нарушение народных прав вооружило весь свет против Наполеона I? Еще в Илимске, как и в своей книге, Радищев говорил, что чрезмерное расширение границ угрожает государству разделением. Он предсказывал в Илимске, что некогда вся Европа, встревоженная колоссальным могуществом России, восстанет на нее, и тогда будет время для нее тяжкое. Не прошло двадцати лет — и его слова сбылись. Двадесять языков вторглись в Россию, затмив рассудок грозного завоевателя.
В вступлении к ‘Бове’ он пророчествует, что рано или поздно Константинополь будет наш. Будем надеяться, что и это предсказание его сбудется.
Не станем упрекать Радищева в слабости и непостоянстве характера. Вы их выдумали из головы, г. Пушкин, а потому и должны их извинить.
Мог ли чувствительный и пылкий Радищев не содрогнуться при виде того, что происходило во Франции во время ужаса? Мог ли он без омерзения глубокого слышать некогда любимые свои мысли, проповедуемые с высоты гильотины, при гнусных рукоплесканиях черни? Это относится к оде ‘Вольность’. Действительно, она была написана под влиянием революционных идей, ибо, как сказал Мирабо, ‘французская революция обойдет весь земной шар’. Многие здравые умы были увлечены мечтою о свободе, вместе с философией, долженствовавшей водворить золотой век на земном шаре. В России не один Радищев был увлечен. Княжнин написал трагедию ‘Вадим’ под этим же влиянием. Она была напечатана, запрещена, и Княжнина отвезли в крепость. Новиков, писавший столько лет очень свободно, был заключен как вольнодумец, были и другие, но в России не произвели никакого действия на массы. Сколько они писали против философии XVIII века, приписывая ей все несчастья революции, но не одна философия их причинила, а причинили их, как и все почти революции и бунты, слабость и ложные меры правительства и несчастное стечение разных обстоятельств. Если Робеспьер и Марат употребляли во зло священное имя философии, философия от того нисколько не умалилась в глазах истинных мудрецов.
Нет ничего вреднее злоупотребления всего, что есть лучшего в мире. Религия, оскверненная инквизициею, неужели перестала быть религиею? Костры, на которых в Мадриде и Лиссаионе еще за сто лет сожигали целые еврейские семейства в присутствии королевских фамилий и бесчисленной толпы ослепленных фанатиков, богохульствуя, прославлявших имя божие, за такое к жидам милосердие неужели служат опровержением учению евангельскому? Царство ужаса продолжалось 14 месяцев и неустройства революции около пяти лет.
Жомини говорит, что всякий народ, любящий свободу, охотно пожертвует несколькими годами спокойствия, чтоб получить свободу, тоже самое говорили Мирабо и Фокс. Франция теперь счастливее, чем при добром Людовике XVI. Народ оживился, вековые злоупотребления исчезли. Но сколько же продолжались гонения за веру на лютеран, гюгенотов, альбигойцев? Они во всех частях Европы продолжались более двухсот лет, и можно ли исчислить все жертвы, принесенные гнусными изуверами именем божественного спасителя? Император Марк-Аврелий говорил, что мир будет счастлив, когда философы будут царствовать или когда цари будут философствовать.
Император Александр вспомнил о Радищеве… определил в Комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских ностацовлений… Бедный Радищев вспомнил старину и пр. Отчего препоручили это не председателю Комиссии, не членам, не министру юстиции Державипу, не Сперанскому, уже известному, а бедного Радищева взяли из деревни, выбрали из 30 миллионов подданных, если б Радищев не имел ни обширного ума, ни познаний, как утверждает Пушкин?
По словам Пушкина, Радищев — сочинитель посредственной книги, написанной варварским слогом, жеманной, надутой, чрезвычайно смешной, набитой пошлостями, сочинитель, в котором отразилась вся фран цузская философия его века, но так, как предметы в кривом зеркале, представитель полупросвещения, с невежественным презрением ко всему прошедшему, с поверхностными сведениями, наобум приноровленными ко всему. Этот пасквиль (libelle diffamatoire) 91 не стоит ответа, он написан с явным намерением унизить человека честного, бескорыстного, умного, ученого, патриота с огромною репутациею. Вся эта статья на первый раз так удивляет, что с трудом можно поверить, чтоб она вцолне принадлежала Пушкину, и даже не заслуживала бы возражения, если б не была украшена именем знаменитого поэта.}
Император Александр вспомнил о Радищеве… определил его в Комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений… Бедный Радищев вспомнил старину и пр. Отчего препоручили это не председателю Комиссии, ни кому-либо из членов, а бедного Радищева взяли из деревни, если б Радищев не имел ни обширного ума, ни познаний, как утверждает Пушкин?
О смерти Радищева Пушкин пишет совсем не то, не знавши достоверно, как она происходила. Проект ‘Уложения’, будто бы поданный графу Завадовскому, верно мог найти Пушкин в архиве Комиссии, если бы он действительно был представлен, но Пушкин, как видно, мало заботился о достоверности своего рассказа. Вообще вся эта статья не делает чести великому поэту.
Замечательно его суждение о ‘Телемахиде’, о Тредьяковском, которого он любил. Радищев, написавший ‘Памятник дактилохореическому витязю’, где есть глава ‘Апология ‘Телемахиды’ и шестистопов’, говорит, что в ‘Телемахиде’ находится несколько стихов превосходных, несколько хороших, много посредственных и слабых, а нелепых столько, что счесть хотя и можно, но никто не возьмется оное сделать (Соч. Рад., ч. IV, стр. 93). Радищев взял из ‘Телемахиды’ эпиграф для своей книги ‘Путешествие’, именно описание Цербера: ‘Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй’ (Телемахида, кн. 18, ст. 514). Вот в чем заключалась его любовь к Тредьяковскому, которого он называет ‘человеком, ученым в стихотворстве, но не имевшим о вкусе ни малого понятия’. Размер, принятый Тредьяковским, он находил свойственным русскому стиху, и действительно, русские поэты стали писать этим размером.
Он бранит Ломоносова. Радищев высоко ценил Ломоносова, что можно видеть в его ‘Путешествии’, которое оканчивается пространным ‘Словом о Ломоносове’. Радищев сожалеет только о том, что поэт иногда льстил недостойным кумирам, и упрекает его в однообразии стихотворных размеров, которым все стали подражать, и желает, чтобы русские привыкли к стихам без рифмы.
Слог книги Радищева действительно во многом устарел, и замечания о нем Пушкина одни только и справедливы, хотя многие главы написаны прекрасно. Повторим еще, что во всем остальном видно у Пушкина незнание фактов пли извращение их, и особенно поражает ложный свет и странный, труднообъяснимый взгляд, брошенный на личность Радищева нашим знаменитым поэтом.
86. Перевод: Нравоучительная поэма о боге.
87. Перевод: Оскорбление чести государя.
88. Некоторые статьи ‘Путешествия’ напечатаны в ‘Живописце’ Новикова в 1781 году. Имеется в виду ‘Отрывок путешествия в*** И*** Т***’, первоначально напечатанный в издаваемом Н. И. Новиковым журнале ‘Живописец’ в 1772 году (лл. 4 и 14). Отрывок этот перепечатывался неоднократно в последующих изданиях ‘Живописца’ в 1773, 1775, 1781, 1793 годах и др.
Ниже П. А. Радищев указывает на третье издание ‘Живописца’, датируя его не 1775 годом, который указан на титульном листе издания, а годом фактического выхода его в свет (1776 год).
В краткой биографии А. Н. Радищева, напечатанной в 1858 году в ‘Русском вестнике’, имеются два примечания относительно принадлежности ‘Отрывка путешествия в*** И*** Т***’ Радищеву.
Первое примечание сделано А. Корсуповым. Опровергая некоторые слухи относительно того, что Радищев написал ‘Путешествие’ по внушению гр. А. Р. Воронцова, он пишет: ‘В сомнительности этой догадки подтверждает больше всего ‘Отрывок путешествия в*** И*** Т***’, напечатанный в конце II части ‘Живописца’ Новикова (изд. 3, вновь пересмотренное, исправленное и умноженное). По окончании отрывка издатель говорит: ‘…продолжение сего путешествия напечатано будет при новом издании сей книги’. Третье дополненное издание ‘Живописца’ появилось за пятнадцать лет до издания книги Радищева’.
Второе примечание принадлежит M. H. Лонгинову: »Отрывок из путешествия’, напечатанный в 1775 году в 3 изд. ‘Живописца’ Новикова, может быть, и писан Радищевым и относится к первоначальной редакции его, но в изданном в 1790 году ‘Путешествии из С.-Петербурга в Москву’ нет даже обстоятельства, похожего на описанное в этом отрывке’.
По поводу свидетельства П. А. Радищева о принадлежности указанного отрывка А. Н. Радищеву развернулась в литературе большая полемика, которая, однако, за недостатком каких-либо достоверных данных у оппонентов П. А. Радищева, нисколько не поколебала его свидетельства.
89. Перевод: Разделяй и властвуй.
90. Перевод: Гальба, Отон, Вителлий не знакомы мне ни по благодеянию, ни по несправедливости.
91. Перевод: клеветническая книжка.