Замечания на статью г. Соловьева 'Шлёцер и антиисторическое направление', Аксаков Константин Сергеевич, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 47 минут(ы)

К. С. Аксаков

Замечания на статью г. Соловьева ‘Шлёцер и антиисторическое направление’

В статье своей под названием: ‘Шлёцер и антиисторическое направление’ известный ученый наш г. Соловьев говорит с великим неодобрением о целом направлении в науке, которое называет он антиисторическим. Нелегко было бы угадать, что это за направление, если бы почтенный профессор не приводил его положений и не указывал прямо на статьи, в которых оно выражается. Все эти статьи помещены в ‘Русской Беседе’, итак понятно, против какого направления вооружается г. Соловьев.

Направление названо антиисторическим. Почему? Отвергает ли оно исторические данные, считает ли ненужным знать прошедшее? Нет, сам г. Соловьев не мог сказать этого. Он не оспаривает, что направление опирается на исторических фактах, но оно их не так перетолковывает. В таком случае название ‘антиисторическое’ сюда не подходит, ибо ошибочно перетолковывать историю не значит историю отвергать и идти в науке путем неисторическим, в противном случае г. Соловьев всех, несогласных с ним, должен был бы причислить к антиисторическому направлению, оставив при историческом лишь себя и своих партизанов или (как теперь довольно неудачно переводят у нас) сторонников.

Название антиисторическое придумано неверно, и говорить об этом мне нечего. Но слово сказалось недаром. Историческое направление, как называет свое направление г. Соловьев, понимает историю точно исключительным и односторонним образом. Оно думает, что преемство всех исторических явлений есть непременное восхождение от лучшего к лучшему, так что день настоящий есть всегда день правдивый, а вчерашний день есть день осужденный. Это поклонение не истории, а времени. Здесь нет вопроса об истине в ней самой, веря в которую, вы не справляетесь: ее ли время теперь или нет? Здесь вопрос только о времени, и уж тот непременно прав, чье время. Это странное привременное, если можно так выразиться, направление есть постоянное оправдание исторических деятелей-временщиков (под деятелями мы разумеем здесь не одни лица, а всякую движущую идею эпохи). Но, постоянно прославляя настоящую идею, историк с таким историческим направлением может впадать в беспрестанные ошибки. Приковать себя к колесу времени — дело неудобное: придется не раз упасть вниз, ибо коловратно время. Положим, историк в эпоху реставрации совершенно согласно с ходом времени изложил бы историю Франции, сказав, как выработалась в ней идея монархии, прошедшая сквозь такие-то испытания, вывел бы, что республика есть испробованная и брошенная форма и т.д., историк мог все это доказывать накануне польской революции. После польской революции он был бы уже в затруднении, но вот вдруг республика, а там наполеоновская империя! Нет, истина — не временщик и от времени не зависит. Что мне за дело, что такая-то идея теперь торжествует. О ее ложности и неложности сужу я на основании требований истины независимой и не усомнюсь назвать ее ложной (если таковою найду), как бы ни была она сильна во времени. Основанием для понимания истории должна быть, с одной стороны, идея общей истины, ибо всякая история представляет такое или иное к ней отношение, с другой — начало (принцип) народное, проникающее всю историю, — а не преемство исторических явлений или форм. Вот что должно быть критерием (мерилом), и вот чего нет у школы исторической (как она сама себя называет), школы, которая служит времени и всякой последней исторической идее, например, теперь — идее петровского переворота. Вот что называем мы: поклоняться времени. Должно или отказаться от господства времени и прибегнуть к истине самой по себе, на основании которой объясняется самое время, или обоготворить время и отказаться тогда от истины самой по себе, независимой. Историческое (как оно называет себя) направление избрало второй путь. Понятно, что это направление страдает недостатком критики и потому, откинув исключительное название исторического (название, которое принадлежит всякому направлению, на истории основанному), оно в отличие от других гораздо вернее может назваться антикритическим. У него, если хотите, может быть критика прошедшего, но никогда настоящего, между тем как настоящее не есть еще истина, потому что оно настоящее и торжествующее, и подлежит также критике*. Критика же одного прошедшего не есть свободная критика, а осуждение. Где критика является только орудием заранее изреченного приговора, там нет критики. И потому повторяем, что направлению, о котором говорим, прилично название антикритического. Но из этого названия мы не намерены делать прозвища, считая это неуместным в серьезной статье.

______________________

* Говоря ‘прошедшее’ и ‘настоящее’, мы разумеем исторические, движущие идеи эпох, являющиеся в прошедшем и настоящем, мы сказали, какая идея торжествует в настоящем.

______________________

Сказав это нелишнее замечание, мы постараемся отвечать на нападения, собственно на нас направленные.

Автор начинает с вопроса о родовом быте. Спор давнишний. Отрицать по его мнению, родовой быт можно, только отвергая исторические свидетельства. Но обвинять в этом противоположное историческое направление — не было никакой возможности, итак, автор говорит, что оно ‘перетолковывает ясный смысл летописных известий, употребляет натяжки’. Докажите это! Обличите перетолкования и натяжки, это, вероятно, нетрудно, если это так. А вы говорите лишь следующее:

‘Там, где на сцене прямо явление из родового быта, как например, если братья владеют нераздельно отцовским имуществом, там последователи антиисторического направления видят явление семейное! Летописец говорит ясно, что у восточных славян каждый жил особо с родом своим и владел им: нет, говорят, это значит, что славяне владели по родам, целым родом совокупно, — и таким образом, вопреки своему желанию прямо доказывают господство родового быта. Всем сколько-нибудь знакомым с языком древних памятников известно, что слово ‘род’ употреблялось для означения современной совокупности всех живых родственников: последователи антиисторического направления отвергают и это, говорят, что слово ‘род’ означало только (?) семью, родовые княжеские отношения они объясняют тем, что князья не были славянского племени, не указывая на тот неславянский народ, у которого это явление было бы в такой степени развито, и умалчивая о тех славянских народах, у которых оно было развито’*.

______________________

* Русский вестник. 1857, No 8, с. 440.

______________________

Разве это ученое возражение? Здесь очевидно указывается на мою статью ‘О древнем быте славян вообще и у русских в особенности’ (‘Московский сборник, 1852)2. Но вероятно в статье приведены какие-нибудь доказательства, что же вы их не опровергнете? Г. Соловьев сказал, впрочем, что он уже опроверг эту статью еще в IV томе своей ‘Истории’, в примечаниях к 1-му тому. Это опровержение на пяти с небольшим страницах (в статье же моей, состоящей почти из одних фактов, 90 стр. с лишком). Но и там статья эта нисколько не опровергнута, уже по одному тому, что из нее взяты лишь некоторые места, а она сильна совокупностью доказательств, да и взятые из нее места опровергаются более тоном, чем значением возражений.

Здесь будет кстати разобрать эти возражения, тем более, что приговоры касательно мнений о родовом быте в настоящей статье г. Соловьева, приведенные выше, все вытекают оттуда.

Выпишем все возражения г. Соловьева целиком, они не обширны, позволим себе ставить курсив там, где выражение кажется нам странным.

Стр. 46 и 47 (том I).

‘Слово ‘князь’ имеет значение родовое, означает старшего в роде, родоначальника, отца семейства’. Этим лексикон-ным определением слова некоторые возражатели воспользовались для того, чтобы обвинить меня в смешении рода и семьи! Но прежде под предлогом смешения возражатели должны были объявить непозволительным всякое объяснение слова сопоставлением нескольких, близких друг к другу по значению слов. Если бы означенное лексиконное объяснение слова ‘князь’ было единственным местом, в котором бы я высказал свои понятия о роде, то конечно для отстранения всех возможных придирок, я изменил бы это место, но если сами возражатели признаются, что в дальнейшем рассуждении моем семья и род различены ясно, то я не считаю себя обязанным делать подобные изменения’.

Остановимся пока. Г. Соловьев, как видно из тона его статьи, отвечает весьма неравнодушно, но главное дело не в тоне. Возражателям стоило довольно труда определить, как понимает г. Соловьев родовой быт, им вовсе не нужно было обвинять его в смешении рода и семьи. Для них всего нужнее было извлечь из слов г. Соловьева, что он различает род и семью, ибо тогда только и становилось возможно опровержение мнения, защищающего в славянских народах родовое начало, что и сделано было возражателями. Но при извлечении мысли г. Соловьева не могли же возражатели не видеть, что в словах его неоднократно смешиваются семья и род. Возражателям нечего было объявлять ‘непозволительным’ всякое объяснение слова сопоставлением нескольких, близких друг к другу по значению слов. И без этого объявления известно, что иногда такое сопоставление полезно, а иногда именно эта близость и сбивает, это зависит от того, на чем основана близость слов: на однородном ли значении идеи, выражаемой в словах, или на наружном сходстве. Если сам автор оскорбляется тем, что его обвиняют в смешении рода и семьи, как же ставит он рядом слова, означающие быт родовой и быт семейный, родоначальника и отца семейства? Он называет это лексиконным определением, почему же предполагает он плохие лексиконы? Возражатели не думали придираться, и признаваться им нечего в том, что г. Соловьев, смешивая в иных местах, все же в результате различает род и семью.

Это различение извлечь было нужно возражателям, как уже мы сказали, и только неопределенность речи г. Соловьева дала им этот лишний труд. В свою очередь, мы с большим правом могли бы выразиться: г. Соловьев, утверждая, что его обвиняют в смешении рода и семьи, признается, однако же, что обвинители его находят, что в дальнейшем рассуждении семья и род различены ясно. Итак, обвинение в смешении семьи и рода падает лишь на некоторые места, а таких мест не одно. Всего же лучше просим читателей обратиться к нашей статье (ибо нас г. Соловьев разумеет под словом ‘возражатели’) и прочесть стр. 7, 8, 9, 10, 11, 12. Статья наша, под заглавием ‘О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности’ напечатана в ‘Московском сборнике’ 1852 года.

Г. Соловьев продолжает: ‘Далее у меня сказано: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над которым нег высшей власти. Возражатель говорит, что ‘здесь для устранения противоречия мы должны разуметь под отцом семейства родоначальника, иначе, если бы над каждым отцом семейства не было высшей власти, то родоначальник, в роде которого должно быть не одно семейство, не имел бы никакого смысла’. Но зачем же возражатель не потрудился выписать всей статьи, к которой относится упомянутое место? тогда бы каждый читатель увидел, что здесь нет ни смешения, ни противоречия, что здесь именно говорится об отце семейства, а не о родоначальнике, об отце семейства, который был правителем внутри собственной семьи, имел право над жизнью и смертью своих детей, право, при пользовании, которым над ним не было высшей власти, власти родоначальника’.

Если бы г. Соловьев при выражении своем, о котором идет речь, вставил слова, теперь им сказанные, так не о чем было бы и говорить. Но все недоразумение происходит от запутанности и сбивчивости изложения г. Соловьева, если бы он выражался наукообразно (wissenschaftlich), как бы упростилось дело! Возражателю было бы не нужно трудиться над ясным определением или извлечением образа мыслей г. Соловьева, а оставалось бы прямо возражать на это. Г. Соловьев упрекает возражателя, зачем он не выписал всей статьи. Это можно сделать, но выгодно ли будет это для г. Соловьева? Вот эта статья, к которой относится упомянутое место: ‘Мы теперь почти потеряли значение рода, у нас остались производные слова — родня, родство, родственник, мы имеем ограниченное понятие семьи, но предки наши не знали семьи, они знали только род*, который означал всю совокупность степеней родства, как самых близких, так и самых отдаленных: род означал и совокупность и родственников, и каждого из них, первоначально предки наши не понимали никакой общественной связи вне родовой и потому употребляли слово ‘род’ также в смысле соотечественника, в смысле народа, для означения родовых линий употреблялось слово ‘племя’. Единство рода, связь племен поддерживались единым родоначальником, эти родоначальники носили родовые разные названия — старцев, жупанов, владык, князей и проч., последнее название, как видно, было особенно в употреблении у славян русских, и по словопроизводству имеет значение родовое, означает старшего в роде, родоначальника, отца семейства (?). Существуют различные взгляды на родовой быт: одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в нем исключительное господство нежных, родственных отношений, другие, напротив, смотрят на него с противоположной стороны, предполагают суровость отношений между отцом и детьми, между родоначальником и родичами, подавление родственных отношений правительственными, причем приводят в пример семью римскую и германскую, где отец имел право осуждать детей на рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя представлять себе родового быта идиллически, нельзя забывать о первобытном, младенческом состоянии народа, у которого движения страсти мало чем обуздываются, не надобно забывать, что и у просвещенных народов родственные отношения не исключают вражды, что вражда между родичами считается самой сильной, что родовой быт по самому существу своему условливает неопределенность, случайности. Но, с другой стороны, мы не можем вполне разделять и противоположного взгляда: правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над которым нет высшей власти: но не знаем, вправе ли мы будем допустить совершенное подавление родственных отношений правительственными, особенно при отсутствии всяких определений? Не имеем ли мы право предположить, что родственные отношения, в свою очередь, смягчали отношения правительственные? Каким образом осудить их на совершенное бездействие даже в быту самом грубом? Владимир имеет право казнить жену, замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом — но входит малютка-сын, и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный вопрос не в том, подавлялись ли родственные отношения правительственными, но в том, как выражались самые родственные отношения?’**

______________________

* Просим читателей заметить эти слова г. Соловьева.

** ‘История России’. С. Соловьева. Т. I, с. 46-47.

______________________

Кажется, мы выписали, и прежде и после спорной речи (фразы) все, что нужно, дальнейшее не прибавляет ничего к объяснению спорного вопроса. Точно, г. Соловьев приводит права отца над детьми, но тут же ставит он рядом родоначальника и отца семейства, тут же говорит, что при родовом быте (по крайней мере у предков наших) семьи не было, так что весьма позволительно было в приведенном месте для устранения противоречия предположить родоначальника. Впрочем, сила не в том. Г. Соловьев различает семью и род: этого довольно. Все эти хлопоты извлечь из мнения г. Соловьева определенную мысль проистекали из желания верно изложить его взгляд.

Г. Соловьев продолжает: ‘Возражатель имеет свое понятие о родовом быте, он говорит, что ‘любовь детей к родителям не может являться во всей чистоте и силе, когда кроме отца есть другой верховный отец, патриарх всего рода’. Этого мы уже никак понять не можем, не можем понять, почему дети Мономаха не могли сохранять любви к отцу своему во всей чистоте, когда старшим в роде считался двоюродный дядя их Святополк Изяславич. По мнению возражателя, выходит, что в наших семьях дети не могут как должно любить отца при существовании деда (?). Так отрешенно от всякой действительности составленные положения рушатся при первом появлении живого события, живых отношений!’

Не напрасно ли так скоро торжествует г. Соловьев? В его собственных словах находится ему возражение. Он говорит, что предки наши не знали семьи, а знали только род. Мы думаем, что слова эти сказаны не на ветер, — а они ясны. Если предки наши не знали семьи, то не знали, следовательно, и семейного чувства, семейной любви. Отцы и дети, конечно, всегда были, но семья есть известное отношение родителей к детям, известный союз родителей и детей, если семьи не было, то не было и семейной любви. Если семья была поглощена родом, то после этого как же думать, что семья оставалась в своем значении? другими словами, это значило бы сказать: конечно семья поглощалась родом, но, разумеется, она не поглощалась родом. Г. Соловьев решительнее нас. Мы говорим: семья была поглощена, стеснена, а он говорит прямо: семьи не знали. Можно бы посоветовать почтенному профессору лучше помнить свои собственные слова и не слишком скоро торжествовать победу. Пример детей Мономаха показывает между прочим лишь то, что родовое устройство в Рюриковом роде являлось только отчасти. Возражения же, что следовательно и теперь в наших семьях, при существовании деда, дети не могут как должно любить отца — нельзя было ожидать от ученого историка. Ведь речь шла о родовом быте, и о родоначальнике при таком быте. А разве где есть дед, там непременно родовой быт? после этого все народы жили бы, и осуждены бы были жить вечно в родовом быте… Ну, можно ли делать такие возражения, и еще самому радоваться их успешности?

Г. Соловьев продолжает: ‘Так же составилось положение возражателя, что при родовом устройстве, где каждый род живет особо, никакое общее совещание невозможно, из этого положения прямо следует, что между отдельными независимыми государствами невозможно никакое общее совещание, конгресс’.

Да разве можно выработанные и сознательные отношения государств сравнивать с первобытным общественным состоянием? Сверх того слова наши изменены г. профессором. У нас сказано следующее положение (стр. 32): ‘При родовом устройстве, где каждый род живет особо (что так часто повторяется гг. последователями Эверса), никакая община невозможна’. — Разве г. Соловьев так выставил положение, сказанное нами?

Г. Соловьев продолжает: ‘Также составилось положение возражателя, что если предположить сходку в отдельном роде, то родовое устройство уничтожается: мы видим съезды, совещания князей, родичей, принадлежащих к одному роду, и родовые отношения между ними от того не рушатся’.

Но разве род Рюрика представляет тот родовой быт о каком говорится? Вспомним, что это был род княжий, где каждый член рода, каждый простой родич был князь, владел. (Вероятно г. Соловьев ни новгородцев, ни киевлян, ни других не причислит же к роду Рюрика.) Разве род обыкновенно состоит из князей? Этого г. Соловьев вероятно не думает. Итак, Рюриков род есть род не нормальный, не обыкновенный. Уже по одному тому, что всякий член рода был князь и владетель (по крайней мере по праву), родовой быт не мог бы удержаться, вообразите себе род, где каждый родич — государь и владетель: какой уже это родовой быт? Вот почему и съезды были возможны, ибо государственное значение князей заставляло их делать эти съезды, и вот почему пример Рюрикова дома совсем не идет сюда в защиту родового быта.

Г. Соловьев продолжает: ‘Для объяснения родового устройства я привел известную старую чешскую песню о Любушином суде. Возражатель говорит, что здесь ‘вопрос семейный, а не родовой, на сцене семья, выделившаяся из рода, а рода нет’. Умирает отец, оставляет двоих сыновей, закон принуждает обоих братьев владеть нераздельно отцовским имуществом, — и здесь возражатель видит вопрос семейный, а не родовой! (?) Что же, по его мнению, будет семья и что род? До каких пор будет простираться семья, и где должен начинаться род? Если братья по смерти отца составляют семью, а не род, то это все равно, что назвать зеленое желтым и утверждать, что зеленого нет (?). Возражатель сам чувствовал невыгоду своего положения, и потому должен был прибегнуть к натяжке. ‘Речь идет о том, — говорит он, — что все дети наследуют отцу и что в первую минуту наследования они все вместе владеют наследством, что потом не мешало им после выделяться’. Но откуда взялась эта первая минута? где о ней говорится?’

Напрасно так скоро и так решительно. Мы спросим в свою очередь г. Соловьева, о ком говорится в песне, об отце и двух его сыновьях, что это: семья или род? Г. Соловьев не поспорит, что семья в самом тесном смысле. Теперь отец этот умирает и остаются два сына и делят наследство, кто ж делит, семья или род? конечно семья, это дележ чисто семейный. Так и теперь он будет всегда назван. Конечно, то, что сейчас было семьей в самом тесном смысле, не могло вдруг обратиться в род. На сцене у нас в этой песне два брата спорят о наследстве по смерти их отца. Что же это как не семья? а г. Соловьев говорит, что род. Если это род, то что же будет семья? Таких родовых, по мнению г. Соловьева, споров не только в России, но и во всей Европе, он и теперь найдет великое множество, неужели же будет он утверждать, на основании этого, что Европа и теперь живет под условиями родового быта? А ведь он должен это утверждать, если не хочет себе противоречить… Не надобно быть поспешным.

Лучше бы г. Соловьев обратил внимание на замечание наше, отчего, — если принимать родовой быт, — весь род представляется двумя родными братьями, почему нет других родичей? неужели все остальные родичи вымерли? а это род старый — Тетвы Попелова. Но г. Соловьев не заблагорассудил обратить своего внимания на этот вопрос, ответ на который был бы, естественно, не в пользу существования родового быта. Г. Соловьев спрашивает, что, по нашему мнению, семья и что род, на это в статье нашей мы отвечали довольно обстоятельно, но так как со стороны г. Соловьева это вопрос, а не возражение, то и не считаем нужным выписывать здесь места, а довольствуемся указанием на нашу статью, в особенности на страницы: 94, 95, 96 (‘Московский сборник’. 1852).

Возражатель не мог чувствовать невыгоду своего положения, как это, я думаю, достаточно видно из объясненного выше. Но г. Соловьев не совсем вник в слова наши, мы говорим здесь не о том, что на сцене вопрос и спор семейный, об этом и говорить много не нужно, а о совокупном владении наследственному здесь точно мы говорим, что в первую минуту наследования дети все вместе владеют наследством, и против этого, я думаю, едва ли кто будет спорить: покуда дети не разделились, они все вместе владеют наследством. Эта первая минута может длиться больше, перейти в первое время наследования, а время это может продлиться и очень долго, вперед до нового наследования, что видим теперь даже и в дворянских семьях, которые от того не могут же быть причислены к родовому быту. Откуда взялась эта первая минута? — из действительности, из жизни. Это такая простая действительность, которая постоянно повторяется. Прибавим здесь еще указание на крестьянскую семью: очень часто между крестьянами, сыновья — возьмем для примера двух сыновей — после смерти отца не разделятся, а будут жить вместе одним хозяйством, как было и прежде, сохраняя таким образом свою семейную целость, бывшую при жизни отца их, один из них будет ходить на сходку (как чешский владыка), но если бы вдруг один брат или оба вместе задумали разделиться (и это было также в употреблении), они вольны были это сделать. Здесь видим мы крестьянскую славянскую семью, но родового быта и признака здесь нет.

Г. Соловьев продолжает: ‘За натяжкою следует неправильное толкование текста песни: возражатель говорит, что Любуша предлагает им общее владение или разделение поровну — оба по старому закону, закону векожизненных богов, но Любуша говорит: ‘Решите по закону богов, владеть им сообща наследством или разделиться поровну’. Если бы старый закон говорил и то, и другое, то нечего было бы и решать, а просто отдать на выбор тяжущимся: Любуша должна была бы сказать тогда только: ‘Вот что говорит закон!’ Но ясно, что Снем не имел права одному положению закона давать преимущество перед другим, когда оба предлагались на выбор (тяжущимся?). Кроме старого закона Любуша придумала еще новое средство решить спор ровным разделением наследства и предлагает Снему решить, что лучше? Но нам не нужно вдаваться ни в какие рассуждения, ибо одно из действующих лиц в песне, Ратибор, цитирует нам этот старый закон: по нему, дети должны сообща владеть наследством, — о разделе ни слова’.

На это прежде мы можем отвечать г. Соловьеву то, что слова Любуши, отдельно взятые, могут быть в грамматическом отношении поняты и в том, и в другом смысле. Вот ее слова в подлиннике, понятном всякому русскому:

По закону векожизненных богов

Будета им оба в едно власти,

Чи се разделита ровну меру.

Будета, — это двойственное число, итак, по закону векожизненных богов они оба будут владеть вместе (заедино) или разделят себе ровную меру. Отнести ли по закону векожизненных богов к первому только мнению или и ко второму? Из одного этого места решить трудно. Надобно поискать объяснения в самой песне. Объяснение же г. Соловьева, что если бы закон говорил и то, и другое, то оставалось бы отдать на выбор тяжущимся, совершенно не основательно, ну, а если тяжущиеся несогласны, один выбирает одно, а другой — другое, как тут быть? тут приходится решать лицам посторонним, в настоящем случае княжне и Снему. ‘Любуша должна была бы сказать: вот что говорит закон!’, да Любуша так и говорит. Но обратимся к песне и посмотрим, нет ли в ней каких указаний. Любуша, сказав свое мнение, говорит: ‘разрешите мои выповеди (приговоры, изречения), будут ли у вас по разуму, если не будут у вас по разуму, уставьте им новый приговор, который смирил бы поссорившихся братьев’. Снем, выслушав слова Любуши, стал хвалить ее выповеди. Если бы первая только мера была по закону богов и основывалась на родовом быте, то вторая мера Любуши, новая ею придуманная (по мнению г. Соловьева), нарушающая этот быт, могла ли быть встречена равнодушно Снемом и заслужить равные похвалы с первой мерой? Снем, начав тихо говорить, стал хвалить изречения Любуши. Далее, Хрудош, старший брат, хочет не того, он хочет майоратства, и это, как чуждая, не народная мера, возбуждает негодование, и в противоположность Хрудошу, а не Любуше, и приводится старый отцовский закон, правда, в этом законе говорится о владении детьми сообща наследством, но вспомним нашу крестьянскую семью, где обыкновенно так бывает, но где это не мешает потом выделяться, то же можем мы и здесь предположить, но это не как правило, а как право или возможность, не имело надобности быть приведено в словах Ратибора. Если же бы это было что-нибудь новое, не вытекающее из древнего обычая, то Снем, повторяем, сказал бы что-нибудь против такой меры и не стал бы хвалить всех изречений Любуши, как он это делает. Ведь Снем объявляет же себя против Хрудоша. В подкрепление приведем, что и Шафарик обе меры, предложенные Любушей, признает древнеславянскими. Что эти меры — обе древние, друг другу не противорачащие, в этом нет ни малейшего сомнения. Мы со своей стороны на основании всего вышесказанного, продолжаем думать, что и вторая мера была тоже по старому закону векожизненных богов, служа, может быть, его признанным видоизменением, — по крайней мере, согласна с ним.

Г. Соловьев продолжает: ‘Что же касается явлений, приводимых из позднейшего времени, из времени после Рюрика в России, после основания государств вообще у славянских народов, то эти явления не подходят к нашему вопросу, ибо я признаю полное господство родового быта только до половины IX века, а после являются условия, которые нарушают эту полноту, как постоянно и показывается в моей книге, нарушают полноту, говорю, и только, ибо и после Рюрика явления из родового быта так могущественны в русской истории, что должны быть поставлены на первое место: каково, например, господствующее явление в древней нашей истории — родовые княжеские отношения. Как же рассуждает о них возражатель? Вот как: ‘Замечательно, что если где можно, хотя отчасти (!!) найти родовое устройство, так это в роде Рюриковом, призванном, не туземном’. Итак, по мнению возражателя, родовые княжеские отношения были у нас явлением не славянским? а варяжским, т.е. скандинаво-германским, но в таком случае возражателю следовало начать вопрос именно с этого, показать прежде всего господство родового быта у скандинаво-германских племен, и отвергнуть его у славянских: но любопытнее всего здесь то, что возражатель писал свои возражения тогда, когда статья моя о родовых княжеских отношениях у западных славян была давно уже известна, возражатель однако заблагорассудил умолчать о ней, заблагорассудил умолчать о том, что такие же родовые княжеские отношения существовали у других славянских народов, а у других иноплеменных народов не существовали!’

Г. Соловьев смущается нашим выражением: хотя отчасти, и ставит два знака восклицания в скобках. Мы не видим, почему оно кажется ему так странным, ибо он сам говорит, что полнота родового быта нарушена, хотя считает, что он был еще могуществен и после Рюрика. Мы, не видя ничего странного в этом выражении, употребили его опять (см. выше). Но не в этом дело. О родовых отношениях князей между собой мы точно сказали мало в нашей статье, считая нужным опровергнуть главные положения защитников родового быта, и потому еще, что считали возможным, хотя отчасти, находить родовое устройство в роде Рюриковом. Теперь кстати скажем свое мнение об этом.

Первое, что должно поразить каждого исследователя, так это совершенное отсутствие всякого следа родового начала в городах, в народе, призвавшем Рюрика, и с другой стороны, присутствие следа этого родового быта в княжьем роде, не туземном, который был призван из-за моря. Очень естественно было остановить на этом явлении свое внимание, что мы и сделали, но что так сильно не нравится г. Соловьеву. В самом деле, откуда взялся родовой элемент в призванном роде Рюрика, когда этого элемента вовсе не было в народе, так что и г. Соловьев его в нем не может найти после Рюрика, по крайней мере после Ярослава, со времени которого и начались родовые княжьи счеты (впрочем прежде им нельзя было и явиться в определенном виде)? Что за странный volte-face! Народ находится в родовом быте, является к народу князь с дружиной и с ними государственный элемент, вдруг… в князе и дружине является элемент родовой, а в народе его нет вовсе. Такие превращения в истории невозможны, а если они, по-видимому, происходят, значит — точка зрения неверна. Поэтому постараемся вникнуть в то, что представляет нам история. Прежде всего, самое естественное — устранить напраслину родового быта, возведенную на славян вообще и на русский народ в особенности, что мы и старались доказать в статье нашей о родовом быте славян, предложенной в ‘Московском сборнике’ на суд читателям. Это внезапное отсутствие родового элемента в народе после призвания Рюриковского рода (в котором на первый взгляд есть след этого элемента), уже не будет нас изумлять. Чего не было прежде, того не явилось и после. Но откуда же взялся родовой элемент в роде Рюрика? Самый естественный ответ, что он был принесен им с собою. Здесь г. Соловьев и требует, чтобы мы показали господство родового быта у скандинаве-германских племен и отвергнули его у славянских, второе требование мы исполнили, ибо вся статья наша написана об этом. Но первое нами не выполнено, ибо мы такой задачи себе не задавали. Хотя вопрос о том, к какому племени принадлежал Рюрик, еще нельзя назвать решенным, но положим, что он принадлежал к племени скандинаво-германскому, в таком случае нам известно, что родовой быт был у этих племен (см. об этом статью всем нам дорогого Грановского), и князья из этого племени, призванные народом, не знающим родового быта, очень естественно могли и должны были измениться несколько в своем быте, и таким образом представили то явление, какое видим мы в княжеских отношениях. Вот самый простой вывод, если и не вникать в княжьи отношения. Но обратим на них более пристальное внимание. Мы сказали условно: если где можно, хотя отчасти, найти родовое устройство, так это в роде Рюриковом. Теперь поищем, есть ли здесь родовое устройство.

Мы видим прежде всего два явления: 1) всякий князь имеет часть в русской земле, как они сами выражаются, и 2) споры о том, кто имеет право быть на старшем княжении в Киеве, споры о старшинстве, как говорится. Если бы Россия в эпоху призвания Рюрика и позднее составляла одну цельную землю, тогда нет сомнения, что или бы владела только старшая линия, или же, если бы Россия разделялась на части для удовлетворения всех членов рода, пришлось бы признать отчасти родовой быт, но мы видим перед собой совсем иное. Совокупного владения (какое предполагает г. Соловьев в родовом быте) мы не видим. Мы видим, что у князя есть своя волость, князья некоторое время съезжались, чтобы советоваться об общих делах, но никакого общего владения у них не было, доходы с волостей шли каждому отдельно. Итак, это уже противоречит родовому быту, как понимают его г. Соловьев с товарищами. Но что же это было за владение? Россия была земля единая в силу единства веры, племени, языка и обычая, но живущая отдельными общинами. Вот почему род Рюрика, размножаясь, разделялся по этим общинам, вот почему, призванный множеством общин, род этот считал себя их природными князьями и признавал за собою, как за целым родом, право на русскую землю. Князья могли требовать себе масти (доли) в русской земле, ибо она и без них состояла из частей и долго не требовала государственного единства. Мы видим пример, что город сам требует себе князя, именно Новгород, он присылает с этим требованием к Святославу, грозя, что найдет князя в другом месте, Святослав дает им Владимира. Покуда еще Рюриков род не размножился, мы видим князей из другого даже рода, так например, Тура в Туров, Рогволода в Полоцк. Родового устройства мы здесь не видим, ибо его нет. Можно сказать (как выразились мы некогда в нашей статье об изгоях), что не города делились по князьям, а князья делились по городам. Из такого взаимного отношения городов или волостей русских, и размножающихся князей Рюрикова племени, и вышло то явление, которое представляет нам волостная Русь (заменяем этим словом название удельной, здесь следуем мы прекрасной мысли г. Соловьева об удельном периоде), вышло то, что все Рюриковичи стали князьями и считали себя вправе иметь часть в русской земле. А города, в свою очередь, хотели князей Рюриковского рода, в его единстве им живее чувствовалось собственное единство, да и любили этот славный род, давший России столько подвижников и мучеников веры, столько защитников и страдальцев за русскую землю. Но, несмотря на это, мы встречаем литовских князей, например, Довмонта и даже, помнится, князя Половецкого. Повторяем: родового быта тут никакого нет, и дело является очень просто.

Но спор о старшинстве, но счет, кто старше? Если владеют князья одного рода, если все они могут переходить из волости в волость, то должны же они свое размещение основывать на каких-нибудь причинах, на каких-нибудь правах. Самое естественное везде и всюду в таком случае, это право старшинства, но это чувство уже не народное, а скорее родословное. Да и это право старшинства постоянно не уважается. Какое же это родовое устройство, где сейчас выступает вперед личность князя? Один говорит: я хочу владеть — я старший, другой говорит: меня позвали жители. Если вопрос о старшинстве был главный, то споры были бы только о старшинстве. Изяслав Мстиславович знает, что Юрий Долгорукий старше его и воюет с ним. Вопрос старшинства неизбежен там, где владеет множество князей одного происхождения, размещаясь по множеству волостей и переходя из одной в другую, но так как этот вопрос в то же время не был существенный, то он нарушался и личной волей князя, и волей народа. Родового быта мы опять здесь не видим. Здесь родового элемента настолько, насколько можно его найти всегда, во всяком обществе. Старшинство в своем виде существует и в Англии, и во Франции. Как скоро, например, речь пойдет о подвижном титуле, о владении, так и вопрос о старшинстве подымается. Но оно может и не составлять непреложного закона, и не составляло в древней волостной Руси и в теперешней крестьянской.

Итак, мы решительно не видим элементов родового быта и в Рюриковом роде.

Г. Соловьев упрекает нас, что мы умолчали о его статье о родовых княжеских отношениях у западных славян. Признаемся со всей откровенностью, что мы тогда ее не читали, потому и не говорили. Прочли ее потом, и она ничего не могла изменить в наших мнениях, ибо княжеские отношения у других славян, изображаемые ею, будучи сходны с Рюриковскими, подлежат тому же объяснению, какое мы сейчас дали. Мы видим, что характеристика этих отношений происходит более от устройства и состава русской земли, существующей как множество волостей, нежели от самих Рюриковичей. Вот почему это явление княжеских отношений, явление русское и вообще славянское, встречается только у русских и вообще у славян. Вот почему его не было у иноплеменных народов.

Г. Соловьев продолжает: ‘Неужели можно сделать такое предположение, — говорит возражатель, — что родовое начало, привившись к Рюрикову роду, исчезло совершенно из русской земли?’ Но кто же говорит, что оно исчезло? В местничестве оно очевидно, ибо голословное, в скобках поставленное, выражение ‘хотя едва ли справедливо’ — ни для кого не может иметь силы. Кто знаком с источниками нашей древней истории, с летописями, тот знает, что это летописи княжеские, говорящие преимущественно, исключительно почти о княжеских отношениях, от которых зависела судьба страны, даже о вельможеских отношениях из летописей мы почти ничего узнать не можем: подробности вельможеских отношений, местничества, мы узнаем из особенного позднейшего источника, из книг разрядных, но если о родовых княжеских отношениях мы узнаем из летописей, ибо от этих отношений зависела судьба страны, если родовые отношения людей служилых записаны в разрядных книгах, ибо эти отношения имели близкую связь с государственным интересом, с государственной службой, то в каких летописях и в каких разрядах мы найдем подробности о быте, о родовых отношениях остального народонаселения? Из отсутствия же источников, в которых мы могли бы найти подробности быта остального народонаселения, имеем ли право заключать, что здесь тех или других отношений не было?’

Г. Соловьев говорит, что родовое начало не исчезло из русской земли после призвания Рюрика и видит его в местничестве. О местничестве так же, как и о княжеских отношениях и по той же причине мы упоминали в нашей статье вскользь. Поговорим теперь о местничестве подробнее. Приведем сперва слова г. Соловьева о дружине. ‘Эти приближенные к князю люди, эта дружина княжеская могущественно действует на образование нового общества тем, что вносит в среду его новое начало, сословное, в противоположность прежнему, родовому’*.

______________________

* Архив историко-юридических сведений, отд. 1, с. 17.

______________________

Каким же образом местничество, в котором г. Соловьев видит родовое начало, находим мы именно только в этой дружине в позднейшее время или, что все равно, у потомков ее, у наследников ее духа и устройства, у людей служилых, государевых? А земля, народ, все, что вне дружины, и куда дружина, по мнению г. Соловьева, вносила начало противоположное родовому, — местничества и не знали. А может быть, оно у них и было, думает г. Соловьев. Да разве так доказывают в науке?

Что же, в самом деле, было местничество?

Мы видим, что служилые люди спорили между собой о местах, о том, кто кого выше местом, и именно даже сколькими местами, и вследствие этих споров и на этих-то отношениях между собой основывали они отношения свои по службе при царских выходах и столах и при других церемониях, то есть не хотели быть ниже тех, кто, по их мнению, ниже их по спорам о местах.

На чем же основывался спор о местах: на службе предков и на отношениях к этой службе по родовой лестнице их потомков. Здесь видим мы не родовое, а родословное начало, примененное к службе, значение городов сюда входит, так что судный Владимирский приказ и при царях считался старше Московского, потому что Москва была прежде пригородом Владимира. Память о древности мест, служб и служилых родов соединенно выражалась в местничестве. Конечно, никакого родового быта нельзя найти в спорах городов о старшинстве, точно так же и в споре служилых родов, быта нет: нет ни родового правления, ни родового владения, есть служба и отношение к этой службе (при обедах, выходах — случаев меньше) по родовым счетам старшинства. Здесь видим, повторяем, чисто генеалогическое или родословное начало, которое в древней России при отсутствии аристократического сословного элемента, получило значение служебное и подвижное, а отсюда и споры. Все служилое сословие обязано было служить, следовательно, все, все последние члены его, считались службою, на родовом основании, ибо оно служило в то же время добровольно и самобытно, а не по одному государеву приказанию, самобытность его выражалась взаимными отношениями его по родовым счетам на службе.

Вот краткое объяснение местничества, но этот огромный отдел, доселе почти нетронутый кроме добросовестного и прекрасного труда Д. Валуева, памятного своим чистым стремлением к знанию и к пользе своего отечества, этот огромный отдел нашей древней истории доселе лежит в пустоте.

Г. Соловьев говорит, что летописи наши — летописи княжеские. Но однако из летописей узнаем мы и о том, что во всех городах были веча, и о том, что города спорили старшинством друг с другом, а про Новгород и говорить нечего: он очерчен довольно живо. Г. Соловьев говорит: в каких летописях, в каких разрядах можно найти подробности об отношениях остального народонаселения? Но в летописях о нем говорится часто, именно при княжеских спорах можно видеть это народонаселение, ибо оно принимало участие, поддерживало то того, то другого князя, но совершенно было равнодушно к родовым правам князей, как видно, нимало не сочувствуя родовым вопросам. Такое отсутствие сочувствия к родовому вопросу, столь близко до народа касающемуся (ибо на решении этого вопроса князья основывали права свои), показывает полное отсутствие родового начала в народе. На народный быт, кроме летописей, указывают многие грамоты, в особенности юридические акты (купчие, закладные и пр.), также 1612 год, где народ действовал сам и беспрестанно выражал себя в слове, наконец, современная крестьянская Русь, в которой сохраняются начала древней Руси, с чем, вероятно, не будет очень спорить и г. Соловьев. Указаний довольно для определения быта народного. И что же? нигде нет свидетельств в пользу родового быта. Напротив того, везде видим ясно и определенно быт общинный.

Г. Соловьев продолжает: ‘О дорюриковском родовом быте восточных славян самое ясное указание находим в известных словах летописца: ‘Живяху кождо с своим родом и на своих местах, владеюще кождо родом своим’. Возражатель, отвергающий родовый быт, объясняет эти выражения так, что родом своим будет отвечать не на вопрос: чем? а на вопрос: как? и приводить два примера: они играли толпами, пришли всем народом. Но 1) в приведенных примерах глаголы: ‘играть’ и ‘прийти’ имеют среднее значение, какого не может иметь глагол ‘владеть’, у летописца: каждый полянин владел (как?) родом, но чем же он владел? 2) любопытнее всего здесь то, что возражатель, желая опровергать родовой быт, доказывает его: он говорит, что, по словам летописца, поляне владели целыми своими отдельными родами, по родам, каждый род сам по себе, каждый владел не один, а целым родом, совокупно. Но если поляне владели по родам, каждый род сам по себе, каждый владел целым родом совокупно, если каждый род составлял отдельное совокупное владение, то спрашивается, какой же может быть здесь другой быт, кроме родового? Да воспользуются этим уроком те, которые стараются сделать спорным предмет, не допускающий спора!’

Здесь опять г. Соловьев оканчивает свое опровержение с каким-то торжеством. Этой торжественной фразы мы решительно не понимаем. В объяснении нашем на слова летописи г. Соловьев видит подтверждение родового быта, но, кажется, он не пользуется этим подтверждением, ибо возражает против нашего объяснения. Отвечаем сперва на возражение. 1) Глагол владеть имеет среднее значение и очень может быть употреблен без вопроса: чем, если сказать, что совокупное владение, например, есть принадлежность рода, то очень легко можно обойтись без вопроса: владение чем! 2) Объяснение мое вовсе не в пользу родового быта, ибо г. Соловьев, выписав начало только моего объяснения летописных слов, оставляет в стороне самое объяснение, из которого и видно, что здесь под родом должно разуметь семью, которая владела совокупно, так что слова почтенного историка и торжество его падают сами собою, надобно было опровергнуть это объяснение, тогда другое дело. Что же касается до совокупного владения семьи, то этому привели мы довольно примеров из позднейшего времени. Признаемся, возражения так мелочны и притом так неосновательны, что почти совестно отвечать на них и утомительно для читателей следить за таким спором.

Но мы считаем долгом своим это сделать. А то, пожалуй, скажут, что отвечать было нечего.

Г. Соловьев продолжает: ‘Доказательство против родового быта возражатель находит в предании о трех братьях-строителях Киева, ибо здесь говорится, что братья жили на разных местах, мы согласились бы еще с возражателем насчет раздельности братьев, если бы один жил на Десне, а другой на Припяти, но никак не согласимся потому только, что один жил на Щековице, а другой на Хоревице, ибо никак не думаем, чтобы для поддержания родового единства все родичи должны были жить рядом в одном доме (?), который при многочисленности членов рода, долженствовал быть чем-нибудь вроде хрустального дворца’.

Все, что говорим мы о трех братьях, связано с объяснением предыдущих слов летописи, а вырванное отдельно мнение наше о трех братьях не может иметь той ясности. Но статья наша напечатана, и найдутся добросовестные люди, которые, интересуясь спором, прочтут ее и увидят дело в настоящем свете. Выписывать из нее целые страницы мы не считаем нужным. Г. Соловьев в приведенных выше словах летописи видит роды, итак, роды, каждый, жили особо на своих местах. Что же значит: жили особо на своих местах? Как далеко жил род от рода? Пусть определит он это. Расстояние между Киевом, Щеком и Хоривом ему кажется одним местом. К трем братьям он не относит слов: особо на своих местах. Из сказанного им надобно думать, что роды были так далеко друг от друга, как Припять от Десны, ибо только тогда согласился бы он признать, что три брата жили каждый на своих местах. Но это бы значило, что поляне жили бы уже не у себя, а в иных землях: поляне жили по Днепру между Припятью и Двиной — дресовичи, а на Десне — северяне. Странно! Ведь летописец говорит про полянскую землю, а она и вся была не велика. Г. Соловьев противоречит словам летописи, которая говорит только о полянах и, следовательно, не допускает такого далекого расстояния между родами, которые он здесь видит. Мы вовсе не требуем, чтобы род жил в одном здании, господа защитники родового быта утверждают, что у рода было одно место жительства, но они не определяют хорошенько, как понимать это одно место жительства и как далеко могли быть разбросаны члены рода. Прокопий говорит, что славяне живут в дрянных избах, далеко друг от друга. Как думают господа защитники родового быта: значит ли, что это жил род разбросанный или что в каждой избе помещался род? И то и другое не говорит в пользу родового быта. Первое, кажется, не показывает одного и того же места жительства, а второе противоречит возможности поместиться всему роду в избе, и тогда пришлось бы, повторим слова г. Соловьева, защитникам родового быта строить для рода здание вроде хрустального дворца. Впрочем, как бы ни объясняли г. Соловьев и другие этого места, хотя бы решились ‘они признать членов рода разбросанными на далекое расстояние друг от друга, — дело от этого не изменяется и объяснение известных слов летописи о трех братьях этим не опровергается, ибо оно не на этом основано.

Г. Соловьев продолжает: ‘По мнению возражателя, употребляемое в летописи слово ‘род’ означает семью’. Он говорит: ‘В значении современной совокупности живых родичей, в духе родового быта, в значении колена, слово род не употребляется’. В ответ раскроем летопись 1148 года. Изяслав Мстиславич говорит двоюродному брату своему Ростиславу Юрьевичу: ‘Мне дай Бог вас, братью свою, всю имети и весь род свой в правду, аки и душу свою’. Здесь Изяслав родом своим называет современную совокупность всех живых родичей своих, всех князей Ярославичей, противополагая эту совокупность ближайшим Мономаховичам, которых называет братьею своею’.

Мнение возражателя, то есть наше, неверно передано, по нашему мнению род означает не только семью. В своей статье ‘Шлёцер и антиисторическое направление’ г. Соловьев еще более искажает наше мнение, утверждая, что ‘последователи антиисторического направления говорят, что слово род означало только семью’. Вот что в нашей статье сказано:

‘Здесь кстати будет взглянуть вообще на значение, которое имеет у нас слово род. Слово всякое неопределенно, не имеет какого-нибудь одного такого смысла, который бы резко и ограниченно ему принадлежал, оно не какая-нибудь по мере сделанная форма, имея основное значение, оно в то же время отливает многими оттенками. Слово род 1) первоначально значит рождение детей и оттуда семью, ибо семья стала основной особенностью жизни славянина, и потому частное, специальное значение рода — семья, 2) означая род, берется и в неопределенном смысле происхождения, означает и предков, и потомков, происхождение это понимается иногда в обширном смысле и расширяется до значения народа, — иногда в тесном, и значит родство: и там и здесь означается единство происхождения. Такое значение можно, если угодно, назвать генеалогическим (хотя и это название будет неверным, ибо единство происхождения еще не родословие), но не родовым, это вовсе не одно и то же. В рыцарстве играло большую роль значение генеалогическое, а никто не назовет рыцарство бытом родовым’ (стр. 104-105).

Итак, по нашему мнению, род вовсе не значит только семью. Как же г. Соловьев так искажает (конечно, не желая) наше мнение! Странная невнимательность!

Самая приведенная фраза выписана не совсем верно, вот как она у нас сказана: ‘Повторяем, что в значении современной совокупности живых родичей, в духе родового быта, предполагаемого последователями Эверса, или другими словами, в значении колена, слово ‘род’ не употребляется’ (стр. 108). Это мы утверждаем и теперь, но просим не забывать нашей оговорки, в духе родового быта, предполагаемого последователями Эверса. Понятия их нам известны, и мы решительно не находим, чтобы род употреблялся в том духе родового быта, как они его понимают, то есть как нечто целое, цельное и живое под верховной властью родоначальника. История наших князей представляет иную картину.

Возражая нам, г. Соловьев раскрывает летопись и приводит одно место (см. выше). Г. Соловьев думает, что Изяслав родом своим называет всех Ярославичей, и братьею всех Мономаховичей, мы спросим также г. Соловьева, как подразумевал здесь, в этих словах, Изяслав дядю своего Юрия? как ‘род’, ибо Юрий — Ярославич, или как ‘братьею’, ибо Юрий — сын Мономаха? между тем Изяславу и подразумевать его было трудно, ибо он вначале говорит, что Юрий всех их старше. Притом Изяслав был в ссоре с Юрием. Кажется, что в совокупности живых родичей будет недоставать одного, именно Юрия Долгорукого. Мы говорим, что род не употребляется в совокупности живых родичей, в духе родового быта, но мы говорим (см. выше), что род употребляется в смысле родства. И если я скажу: все родство мое (хотя совокупность здесь, как и у Изяслава, больше обозначается словом весь), то, конечно, я разумею совокупность всех моих родных, но где же тут родовой быт? Его нет, в противном случае надо признать, что мы и теперь живем в родовом быте. Слова Изяслава понимаются в том же смысле очень просто: братьею называет он не всех Мономаховичей, а внуков Мономаха (ибо он отвечает Ростиславу Юрьевичу, назвавшему его старшим из внуков Мономаха), а под родом надобно разуметь родство, родню, и слова тогда являются очень ясны и согласны с духом и народностью русской и той эпохи.

Итак, приведенное место летописи нисколько не опровергая нас, не совсем выгодно для мнения нашего почтенного историка.

Г. Соловьев заключает: ‘Возражатель не хочет согласиться и с определением слова ‘племя’, как подразделением рода, по мнению возражателя, племя имеет обширнейшее значение, чем род, чему доказательством служит позднейшее выражение: ни роду — ни племени. Но когда дело идет о древнем быте, о древних понятиях, то слова должны быть принимаемы в том значении, какое они имели в старину, а не в том, какое имеют теперь, ибо известно, как слова переменяют значение, мы видели, что Изяслав Мстиславич родом своим называет совокупность всех родственников, всех Ярославичей*, но когда нужно было из этого рода назвать различные линии, противополагая их одну другой, например Мономаховичей Ольговичам, то употреблялось слово ‘племя’: например, под 1140 годом новгородцы говорят Всеволоду Ольговичу: ‘Не хочем сына твоего, ни брата, ни племени вашего, но хочем племени Володимеря’. Возражатель на том основании, что в известном выражении: ни роду — ни племени, племя стоит после рода, заключает, что оно должно иметь значение обширнейшее: но мы представим ему из начала XV века пример, где племя стоит прежде рода: ‘А кто ли почнет вступатися в таа дела в монастырьскаа, или мирьскый человек почнет чего взыскивати умершаго черньца, или племя, или род общежителева, а там того не искати’**. В некоторых памятниках XV века племя употребляется исключительно в значении рода, родства, отчего является выражение: ближнее племя, племянник означает просто родственника (Псковская судная грамота). Когда два слова, не исчезая из языка, теряют свое прежнее различие, начинают употребляться одно вместо другого, то бывает, что они складываются друг с другом, составляют двойственные слова с одним значением, как род — племя, травка — муравка. Пример употребления сложного слова род — племя: ‘у Ивашки у Жоглова род — племя’***. Не должно забывать настоящего значения слова: племя, с которым употребляется теперь оно: это приплод, известно выражение: оставить на племя, отсюда понятно почему в древних памятниках племя означает в роде линию, ряд нисходящих от известного члена рода, его приплод, так сказать, ясно также, почему в известном выражении ‘ни роду — ни племени’ племя поставлено позади рода: чем больше род, тем больше силы и чести по старым понятиям, чем меньше род, тем человек беднее, беспомощнее, человек самый бедный и несчастный есть тот, у которого нет не только рода, обширного круга родственников разных степеней, но даже нет близких, нет племени’.

______________________

* Мы видели, каким образом. См. выше.

** Акты исторические. Т. I, No 24.

*** Крымские дела, No 1, с. 116.

______________________

Г. Соловьев распространился всего подробнее о выражении род — племя, объяснение этого выражения, особенно взятое отдельно, вовсе не составляет важности.

Говоря о роде и о племени, мы привели для объяснения этих слов не одно только выражение ‘ни роду — ни племени’, мы указали на церковные постановления о браке, где очень ясно, как нам кажется, значение рода и племени, например, в венечных памятях: ‘Ты б про них обыскал, чтоб ни в роду, ни в племяни, ни в кумовстве, ни в сватовстве’. Здесь ясно видно (говорим мы в своей статье), что, если бы племя имело более тесное значение, чем род (а оно, по мнению Соловьева, есть отдел рода), то не нужно было его и упоминать, достаточно было сказать: ‘в роду’, но здесь упомянут род и сверх того упомянуто после рода племя. Очевидно, что оно имело более широкое значение, поэтому запрещалось жениться не только в роду, но и в племени. Мы не думаем, чтобы старинное значение слов род и племя так противоречило позднейшему, чтобы грамоты XV и XVI веков не могли быть приведены в объяснение. Изяслав Мстиславич, говорит г. Соловьев, называет родом совокупность своих родственников, почему же, означая линию Мономаховичей, не сказал Изяслав: племя, а сказал: братья? Ведь г. Соловьев не говорит, чтобы он разумел только двоюродных братьев, а просто Мономаховичей. Пример из летописи, приводимый г. Соловьевым нисколько не противоречит нашему объяснению слова племя, а слово род, как уже было сказано нами, могло иметь генеалогическое значение потомства и значение родни. При употреблении же со словом племя, слово род является в коренном, тесном своем значении семьи. Г. Соловьев приводит пример, где племя употребляется прежде рода. Это возможно, строгих формул на это нет, но общее употребление говорит в нашу пользу. Указывая же, что племя употреблялось в значении рода, родства, г. Соловьев нисколько нам не противоречит. Замечание г. Соловьева о складных двойственных словах, как род — племя, травка — муравка — очень верно, но оно опять-таки говорит в нашу пользу, ибо так кристаллизируются слова на основании живого, законного употребления. Г. Соловьев указывает на современное значение слова племя (между тем он сказал, что не должно объяснять современным значением значения слов древних). Но современное значение племя, как приплод, не имеет тесного значения, оно показывает ведущуюся породу и потому обнимает собою все, вытекающее от одного производителя, потомство. Принимая род в тесном смысле семьи, — там, где становится с ним рядом племя, — мы не видим никакого противоречия с нашими словами, если поймем племя и так, как понимает его г. Соловьев.

Заключительная же фраза г. Соловьева для нас темна. Племя, во всяком случае, если принимать толкование почтенного профессора, есть часть рода, где есть род, там непременно уже есть племя, следовательно, сказав: нет роду, мы сказали — что нет и племени. Возможно ли такое выражение: у него нет рода (понимая род согласно с г. Соловьевым), но есть племя? Не думаю, чтобы г. Соловьев признал такое выражение возможным. Ближайшие родственники при отсутствии других становятся и племенем, и родом человека. Иначе, где же является род? После своего объяснения г. Соловьев в братьях чешской песни должен видеть племя, а не род (если не хочет видеть семьи), ибо, как видно, других родичей, кроме этих двух родных братьев, — нет, а то бы должны они были явиться тут же, при споре о наследстве. А между тем г. Соловьев, кажется, решительно принимает эту семью просто за род.

Скажем кстати, что о значении рода в смысле семьи приведены у нас доказательства, о которых не упоминает г. Соловьев.

Мы отвечали г. Соловьеву, как ни мелки были его возражения, как ни утомителен был ответ. Теперь мы спросим почтенного историка: почему ничего не сказал он о доказательствах наших в пользу семейного и против родового быта, основанных на древних правах о наследстве, по исследованиям Губе и по ‘Русской правде’, — о распоряжении имением от лица семьи, об отказах, вкладах, продажах, покупках, менах, о данных грамотах? Почему не сказал он о том, как понимаем мы современную крестьянскую семью? Почему ничего не сказал он на наше мнение против его понимания старцев, на наше мнение о том, что выше старцев был народ, о народных вечах, бывших еще во время Игоря в древлянском народе, в котором был еще свой славянский князь, Мал, — следовательно, здесь бесспорно является быт древний, какой, конечно, был и до Рюрика? Почему ничего не сказал он на объяснение наше о праве родственной мести? Почему не сказал он о доказательствах, основанных на обычае и жизни, — о названии новобрачных князем и княгиней, о непременном существовании отчеств и об отсутствии родовых прозвищ в древней Руси и в современном крестьянстве, где являются прозвища лишь весьма редко и где они непостоянны? Почему не сказал он ничего на замечание наше о множестве названий для семейной обстановки (деверь, шурин и проч.) и об отсутствии названий родовых (grand oncle), и на наше объяснение слова: двоюродный брат, которое в особенности рядом с выражением брат родной очевидно указывает на значение рода в нашем смысле? брат родной — брат одного рода, одной семьи, брат двоюродный — брат двух родов, двух семей.

Обо всем этом ничего не сказал почтенный профессор, он вырвал из статьи отдельные частицы и возражал на них большей частью с мелочной стороны, но мы сочли долгом отвечать на все его возражения. Просим извинения у читателей за утомительность нашего ответа.

Теперь возвращаемся к статье почтенного профессора ‘Шлёцер и антиисторическое направление’ и постараемся отвечать на дальнейшие его возражения.

Второе возражение г. Соловьева направлено против мнения, что начало общины есть начало русской земли, хотя существование общинного быта г. Соловьев не оспаривает. Здесь опять неясность, общинный элемент может проходить разные степени своего развития, может облекаться то в ту, то в другую форму, а г. Соловьев берет особную общину, веча городские, и нападает на них весьма сильно, не отделяя известной временной формы от выражающего себя в ней постоянного начала, и, кажется, не предполагая, что элемент общинный, столь важный и существенный, оставив отдельную, областную форму, выразился в России в ином, более широком образе.

Г. Соловьев говорит, что вместо родового быта поставили (мы) общину договорную. Это неверно: точно поставили общину, но это община не договорная, а бытовая, это не контракт, не сделка, это проявление народной мысли, народного духа, проявление живое, а не искусственное, таково всегда свойство жизненного принципа (начала). Г. Соловьев говорит, что Россия отреклась от вечевого быта, чтобы сплотиться в целое государство, из последующего видно, что этот вечевой или общинный быт, по его мнению, исчез совершенно. Но при сплочении государства в одно целое общине, доселе отдельной, нет надобности уничтожаться, а лишь расшириться до общины всей земли, причем и отдельность общин, уже подчиненная всеобъемлющей, всерусской общине, может сохраниться. Община, обнявшая всю страну, конечно, должна измениться в своих проявлениях и в образе деятельности. Всероссийская община — не то, что новгородская, киевская и т.д., взятые отдельно, в ней соединены в одно целое все эти отдельные общины, отрекшиеся от своего эгоизма. Быт общинный именно таков, что он от самого широкого объема доходит до самых тесных, до одной деревни, например. Сила в том, чтобы все эти отдельные общины были взаимно связаны и восходили бы до целой, главной, всеобъемлющей общины всей земли. Такой-то период всерусской общины и наступил вместе с Москвой, как столицей государства и земли.

Самым лучшим доказательством, что община в России не изчезла, а лишь приняла широкие размеры, служит 1612 год. Что же мы видим в нем, как не действие общины? Вспомним, что государство было разрушено. Мы видим: города совещаются внутри себя и друг с другом, но совещаются уже не о спасении каждый себя, а всей России, всей земли. Вся земля, т.е. вся русская община, всюду на первом плане. От всей земли посылаются послы к Сигизмунду. В просьбах бьют челом боярам и всей земле. Пожарский выбирается народным советом. Одно название Козьмы Минина выборным от всей земли русской слишком красноречиво, чтобы отвергать в России общину. Именно 1612 год показывает, как силен в России общинный элемент, в эту эпоху достигший объема всерусской общины. Этот общинный элемент и спас Россию.

Земские Соборы служат новым доказательством… но здесь г. Соловьев пишет против нас третье свое возражение. Постараемся ему отвечать.

Выписывая из нашей статьи наше мнение о Земских Соборах, г. Соловьев говорит:

‘В этом изложении мнения о соборах вполне обнаруживается способ, какой употребляют последователи антиисторического направления в своих рассуждениях. До московского периода были веча, был сильный элемент совещательный. Что с ним сталось в период московский? Его нет, говорят нам источники’.

И прекрасно. Итак, ученый профессор, кажется, принимает, что речь должна идти прежде всего и важнее всего о совещательном элементе в России. Это совершенно справедливо. То или другое проявление еще его не исчерпывает. До московского периода совещательный элемент проявляется всего ярче в вечах, а во время московского периода в Земских Соборах, но все-таки (отчего не любит этого слова г. автор? быть может, оно кажется ему слишком простонародным) речь больше всего должна идти о совещательном элементе, присутствие которого могло выразиться и в других проявлениях, кроме веч и Соборов. Самое любопытное теперь то, что г. профессор отвергает совещательный элемент в московской России. Конечно, это самое крупное возражение, самое яркое мнение, в чем же состоят подробности и частности?

Г. Соловьев не видит связи между вечем и Земским Собором. Отчего совещательный элемент не являлся при деле собирания земли, говорит он, почему он явился при Иоанне IV, когда он назвал себя царем?

На это отвечаем: совещательный элемент после эпохи отдельных общин не являлся потому прежде Иоанна IV, что особный, общинный элемент уже ослабел, а новый элемент общины всерусской еще не окреп, потому что еще не совершился этот переход от частной общины к общине всецелой, от веча к Земскому Собору. Россия вступила в трудный период перерабатывания себя из одного общественного вида в другой, понятно, что в эту эпоху, когда Россия еще не сложилась, так сказать, она еще не могла получить ясного, совещательного голоса, как впоследствии еще земля не была собрана. Хорошо, что г. Соловьев, хотя в древности, признает вечевой, общинный быт и совещательный элемент. Быть может, он убедится, что и в московском периоде есть и то, и другое, лишь в иных, широких размерах. Почему совещательный элемент, как первый Земский Собор, явился при Иоанне царе? Здесь нет никакого мистицизма, ибо, только приняв титул царя, Иоанн IV порешил с удельною, княжею эпохою. Только тогда было заявлено, так сказать, торжественно, что Россия приняла новый государственный вид, тогда только было почувствовано и выражено, что Россия сложилась и является новым политическим телом. Очень понятно, что, когда дело собирания было повершено даже новым наименованием: царства — Иоанн-царь, сознавая целость всей русской земли, обращается к ней и призывает ее представителей. Значит, что в эту пору целость России как государства, и вместе как земли, была сознана и выражена. На Красной площади в собрании выборных было заявлено начало, принцип нового устройства России — тех отношений между государем и землей, между царем и народом, того совещательного элемента, который так славно и благодетельно проявлялся до самого Петра. Собор 1566 года был, вопреки мнению г. Соловьева, точно Земский Собор, хотя, конечно, неполный, точно так же, как неоконченное изображение положим человека есть все же его изображение, или как молодой дуб, только что выбежавший на свет, есть все же дуб, и, странно было бы не узнать его в раскидистом дубе, осеняющем землю, странно было бы не видеть связи между ними. Тем не менее, однако, здесь ученый профессор сделал маленькую ошибку: на этом Соборе, не говоря уже о помещиках с западных литовских границ, которых замечает и г. Соловьев, присутствовали не одни гости и купцы московские, а в числе их многие купцы Смоленска (22 чел.) и даже один костромитянин, — поэтому и заключение: ‘…значит гости и лучшие купцы московские были представителями всех областей объединенной (?) России’, не совсем верно фактически. Но, если бы г. историк и не захотел видеть здесь Земского хотя неполного Собора, который и никогда не имел формальной определенности, — то все-таки не может он не видеть совещательного элемента. Этот же элемент, выражающийся как беседа с народом, видим мы и в обращении Иоанна IV к московским горожанам, но так как это было местное объяснение царя с народом, то мы и не приводили его в нашей статье, говоря о Соборах.

Мы говорим в нашей критике, возражая против тех, которые указали бы нам на отсутствие Земских Соборов при Федоре и Борисе, что все-таки первый Земский Собор был созван первым русским царем, и связь явления, то есть первого Земского Собора с последующими Земскими Соборами, ясна. Кроме того, мы предполагаем, что Соборы вероятно были, и что вероятно известия о них будут отысканы со временем, как это часто бывает в деле истории. Г. Соловьев возражает на это: ‘Чего нельзя доказать таким образом? всякое явление, которое нам нужно, могло быть, а если о нем нет известий в источниках, то это потому, что они потеряны’. Конечно, если бы кто-нибудь вздумал доказывать например, что в древней России была скульптура не хуже греческой, то было бы более чем странно говорить, что известия об этом потеряны: предположение было бы без оснований. А разве наше предположение делается без оснований? Мы видим Земские Соборы прежде, Земские Соборы после, а не видим их в течение двух средних царствований, не естественно ли предположить, что Земские Соборы были и что известия о них или потеряны, или еще не найдены? Но, не довольствуясь этим, мы указали на слова бояр при Феодоре о надобности совещаться царю с землей. Об избрании на царство Бориса всей землей кому не известно? Кажется, достаточно указаний для этих самых двух царствований. Как бы в подкрепление верности нашего предположения сам почтенный профессор приводит указание, нами пропущенное, на Земский Собор или приготовления к нему, при начале царствования Федора: просили Федора принять на себя царский венец.

Затем г. Соловьев признает действия всей земли во время междуцарствия. Сам г. Соловьев допускает, что земля тогда управлялась сама собою, и грамоты писались от всей земли, что были выборные: что же это, как не община и не общинный элемент? Далее г. Соловьев объясняет весьма справедливо, почему часто созывались Соборы при царе Михаиле Федоровиче. Потом он приводит наши слова, что при царе Михаиле Федоровиче’ было 12 Соборов, а при царе Алексее Михайловиче — два (собственно, прибавляет он). Мы не говорили, чтобы при царе Алексее Михайловиче было два Собора, мы указали только на два. Но это в сторону. Г. профессор говорит, что такая разница в числе Соборов показывает вымирание явления и ослабление причины, его производившей. Нисколько, — если вы вникнете в обстоятельства царствований. Г. профессор сам объясняет, почему так часто были Соборы при царе Михаиле, этих причин потом не существовало, и Соборы были реже при царе Алексее. Надобно обратить внимание на значение Соборов и на дух эпохи, на присутствие совещательного элемента, а не на число, которое могло зависеть от внешних, посторонних причин.

Г. Соловьев, рассматривая Собор о малороссийских делах, хочет доказать, что ‘явление вымерло, осталась одна форма, которую сочли нужным еще исполнить из уважения к обычаю предшествовавшего царствования’. Г. Соловьев доказывает это следующими словами: ‘6 сентября 1653 года царь Алексей Михайлович отправил к гетману Богдану Хмельницкому ближнего стольника Родиона Стрешнева и дьяка Бредихина и в верующей грамоте писал: ‘Послали мы для наших государских дел к тебе и ко всему войску запорожскому ближнего нашего стольника… а с ним послали к тебе наше государское жалованье, и о чем они тебе говорить начнут, и тебе б им в том верить’. Что же должны были говорить гетману Стрешнев и Бредихин? Об этом дает знать сам гетман в отписке к царю: ‘Зело утешилися есмя, когда грамоту прочитали есмы, от твоего царского Величества присланную до нас, всего войска запорожского через ближнего стольника Р. М. Стрешнева и дьяка М. Бредихина, которые нам объявили, что твое пресветлое царское Величество пожаловал нас и изволило принять подо свою крепкую руку. И мы тому обрадовалися вельми, и ради твоему пресветлому царскому Величеству верно во всем служить и крест целовать’. Итак, 6-го сентября государь послал к гетману с объявлением, что он принял его в подданство, а 1-го октября созван был Собор для рассуждения о том, принимать ли гетмана в подданство? Положим, что Алексей Михайлович был уверен в согласии Собора, ибо об этом было рассуждаемо прежде, но в таком случае для чего созывать вторично Собор и предлагать снова дело на обсуждение? Если же хотели большого, окончательного удостоверения, то зачем было созывать Собор после решения дела?* Г. профессор выражается очень осторожно, он говорит: было рассуждаемо, но не прибавляет: на Соборе. Царь Алексей Михайлович уже собирал Собор (первый) о малороссийских делах, Собор объявил себя в пользу того, чтобы Малороссию принять. После такого решения царь Алексей Михайлович имел все права без всякого нарушения уважения к достоинству Земского Собора сказать гетману о своем согласии принять его в подданство. Для чего же собирал он второй Собор? — для торжественного признания, для санкции решения, в котором и царь и земля были согласны. До этого второго Собора царь Алексей Михайлович посылает тайных послов с тайными речами (он хотел, может быть, увериться, как примет гетман теперь его согласие, ибо это дело тянулось долго), но после решения Земского Собора царь посылает открыто и торжественно великих послов, которые открыто и торжественно принимают гетмана со всею Малороссией в подданство. Между первым и вторым Соборами прошло три года, поэтому нужна была торжественная санкция от нового Собора: царь Алексей Михайлович хотел показать, что принимает он Малороссию в подданство вслед за решением Земского Собора, а для того и созывает через три года перед самым принятием Малороссии в подданство новый Земский Собор. Итак, малороссийское дело не только не умаляет значение Земских Соборов, но еще усиливает его.

______________________

* Русский вестник, 1857, No 8, с. 449.

______________________

Говоря о последнем Земском Соборе, указанном мной при Федоре Алексеевиче, г. профессор говорит: ‘Что касается до созвания выборных для уравнения служб и податей, то и это не Земский Собор, таким он нигде и не называется’ (стр. 450) Таким он нигде и не называется! Да где же нашел г. профессор еще указание на этот Собор, где еще о нем говорится? Мы просим его сделать одолжение сообщить вам. Мы нашли о нем только указание в приведенной грамоте. Но почему же собрание выборных в Москву для такого важного земского и государственного дела, — не Земский Собор? О нем знаем мы только косвенную грамоту (пока г. Соловьев укажет нам другой какой-нибудь источник), в которой очень легко мог он и не называться Земским Собором. А к тому же при отсутствии формальной определенности название в наших актах не составляет большой важности. Перед нами само дело, которое говорит всего красноречивее. Выборные из всех городов созваны в Москву для совещания о предмете государственной и земской важности. На деле это Земский Собор, а поэтому и называем его таковым.

Как возражение г. профессор делает указание, что такие Соборы, как 1682 года, были и после Петра, и приводит в доказательство, что в царствование Петра II велено для сочинения ‘Уложения’ выписать к Москве из офицеров и из дворян по пяти человек за выбором от шляхетства (стр. 450). Но разве в старину так собирались выборные на Земский Собор? А где же представители земли? Г. профессор указывает на такое же явление при Анне Иоанновне, где требовалось присутствие и духовенства, и купечества. Но тогда велено было выбрать Сенату, а не самим сословиям. Итак, оба примера не годятся. При Елизавете и при Екатерине точно были попытки, похожие на Земский Собор, отголосок не совсем забытой старины, но то ли это было на деле? мы знаем, что нет. Тем не менее эта смутная память о Соборах и в позднейшее время все-таки знак добрый. Г. Соловьев приводит все эти созывания выборных после Петра как такие, которые не следует называть Земскими Соборами, ибо он говорит: ‘Если же угодно подобные созывания выборных из областей называть Земскими Соборами, то упомянутое созвание 1682 года вовсе не будет в таком случае последним Земским Собором, и не нужен роспуск последнего Земского Собора мистически соединять с именем Петра (здесь мистицизма нет, потому что с Петром начинается новый порядок вещей), ибо обычай этот существовал и в XVIII веке точно так же, как в XVII (мы видели, как это: точно так же). Но созвание выборных при Елизавете и Екатерине (мы не называем их Земскими Соборами по другой причине: они противоречили уже духу управления, были только воспоминания старины, одна форма, на деле это выходило бесплодно), по предмету своему, были созваны для составления ‘Уложения’. Ужели же созвание выборных для такого предмета не есть Земский Собор? В таком случае г. Соловьев и Земский Собор, созванный для ‘Уложения’ при царе Алексее Михайловиче, не должен называть Земским Собором. В акте об ‘Уложении’ не встречается название Земского Собора, а говорится об общем совете. Между тем г. Соловьев созвание выборных по предмету ‘Уложения’ признает за Земский Собор. А если это так, если это созвание выборных для ‘Уложения’ есть Земский Собор, то и созвание выборных 1682 года должно быть признано Земским Собором, ибо с этим созванием ставит рядом г. Соловьев созвание выборных для составления ‘Уложения’ (при Елизавете и Екатерине). Мы отвечали на возражения г. Соловьева, но теперь считаем нужным отвечать на общее его отрицание совещательного элемента в Московской России, показать присутствие в ней и важность этого совещательного элемента, а также и важность Земских Соборов, как одного из его проявлений, проявление, конечно, самое полное, но не исчерпывающее совещательного элемента, который проникал всю Русь, был в воздухе, в атмосфере. Важности Земских Соборов при царе Михаиле Федоровиче, кажется, не отвергает ученый профессор, а потому мы обратим внимание собственно на царствование царя Алексея Михайловича, когда, по мнению профессора, явление это (Земские Соборы), порожденное лишь случайными обстоятельствами, слабило, совещательный же элемент, мы помним, отрицается вообще в Московской России нашим ученым профессором.

Элемент общинный, совещательный, вечевой, был с самого начала в русской земле, об этом, по крайней мере, никто не спорит. Это совещательное начало проявлялось в народе, выражалось в его вечах, но эта же совещательность входила и в отношения князя с его дружиной, столь сильно, что дружина была как бы законным и непременным его советом во всех делах (кроме разве личных). Значение совета дружины не подлежит сомнению, в летописи есть между другими многими свидетельствами одно весьма замечательное. Когда злые люди, Петр и Нестор Бориславичи, стали наговаривать Давиду Ростиславичу на Мстислава Изяславича, и когда, позванные на обед к Мстиславу, Давид и брат его Рюрик потребовали, чтобы он целовал сперва крест, то изумленный Мстислав рассказал это своей дружине. Немудрено было догадаться, что злые люди ссорили князей клеветами и приписывали злые умыслы Мстиславу. Дружина Мстиславова успокоила своего князя и сказала: ‘Ты всяко прав пред Богом и пред человекы, тебе без нас того нельзя было замыслити, ни сотворити, а мы все ведаем твою истинную любовь ко всей братии’*. Важность веча в древней России не нуждается в примерах. В начале Россия состояла из отдельных общин с отдельными своими князьями. Отдельность эта была причиной того, что Россия не сплотилась в одно целое даже при нашествии татар. Под общей для всех бедой и игом Россия начала сплачиваться в одно целое, и отдельные общины стали соединяться в одну великую русскую общину. Переработка эта, как все прочное, шла медленно, совещательный элемент, утратив первую, частную форму, не вдруг облекся в другую, общую, и понятно, что в эту эпоху перехода и перерождения он не выражался или выражался слабо. То же было и с дружиною: переходя из частной, княжьей в общую, государеву Думу, дружина теряла свое прежнее значение, не получив еще нового. Мы знаем жалобы Берсеня на Василия Иоанновича (отца Грозного), что он у постели сам треть всех дел решает. Но, когда великое дело соединения всех русских общин в одну совершилось, когда вместе с тем государство стало тоже единым, тогда при Иоанне IV, принявшем титул, означающий эту новую эпоху, явился со всей силой совещательный элемент в новом своем виде, не как вече, но как Земский Собор. Вместе с тем совещательный элемент постоянно проявлялся и в других формах, мы видим его и в Стоглавом Соборе, и в собрании Щелкаловым московских граждан на площадь, и в обращении к этим гражданам Иоанна, по отъезде его в Александровскую слободу. Также в том, что когда поручено было сочинить устав о станичной службе, то боярин Воротынский составил этот устав на общем совете со станичными головами и станичниками, как объявлено в начале самого устава. Наконец устройство сельское, беспрестанные выборы, губные старосты и целовальники — все это ясно указывает на общинный, совещательный элемент. Элемент не мог исчезнут в последующее за тем время, и не исчезал, но с наибольшей силой проявился он в эпоху междуцарствия, ибо государство, разрушившись, обнажило его, так сказать, и вызвало его на широкое поприще. Тут мы видим, как города, эти отдельные общины, — не сомкнувшиеся в одно целое при нашествии татар, — теперь при обстоятельствах несравненно труднейших ссылаются, совещаются, соединяются друг с другом в одну великую силу, силу одной общины, спасают Москву, русскую землю и вновь воздвигают государство. Тут видим во всем могуществе и во всем величии этот древний, общинный, совещательный элемент, переродившийся из частного, выражавшегося в отдельных областях, в общий, всерусский образ, выражающийся в целой, одной общине русской.

______________________

* Полное собрание русских летописей. Т. II, с. 99.

______________________

Общинный элемент стал таким образом на высшую ступень, принял высший вид, перешел в высший момент, говоря языком философским. Этот элемент, бесспорно, продолжается при царе Михаиле Федоровиче. Но г. профессор видит, что при царе Алексее Михайловиче он ослабевает, исчезает, посмотрим, точно так ли говорят источники.

Мы уже возражали против мнения г. Соловьева о Соборах по поводу Малороссии. Теперь обратимся к Собору об ‘Уложении’. Как думает г. Соловьев: выборные только для вида собраны были в Москву с целью составить ‘Уложение’? Если явление вымирало, то конечно для виду. Между тем мы видим, как мнения выборных, известные нам в актах под названием челобитных, вошли в ‘Уложение’. Наконец новая мера, весьма важная, вошедшая в ‘Уложение’, именно: учреждение монастырского приказа, — была принята по желанию земли. В ‘Уложении’ именно сказано, что монастырский приказ учреждается: ‘по челобитью стольников, и стряпчих, и дворян московских, и городовых дворян, и детей боярских, и гостей, и гостиные и суконные и иных разных сотен, и слобод, и городовых торговых, и посадских людей’*. Кажется, что все это убедительно говорит в пользу действительной силы и значения Земского Собора при царе Алексее Михайловиче. Смело можем предположить, что если бы при царе Алексее Михайловиче была война, подобная той, какая была у нас недавно с Англией, Францией и Турцией, то царь созвал бы Земский Собор. Кроме того, в 1667 году был составлен торговый устав по челобитью московского государства гостей и гостинных сотен, и черных слобод торговых людей. Но этот торговый устав не был только составлен нашим правительством в исполнение челобитья: в составлении устава очевидно участвовали торговые люди, ибо подлинные статьи устава, как сказано, ‘за руками гостей и лучших торговых людей, и слобод черных приходов их отцов духовных за руками ж». Наконец укажем и на совещание с торговыми людьми о причинах дороговизны хлеба в Москве и о средствах против нее***.

______________________

* Уложение, изд. 1796 года, с. 113-114.

** Собрание государственных грамот и документов, IV, с. 190, 69-72.

*** Собрание государственных грамот и документов, IV, с. 69-72. Об этом совещании написана прекрасная статья г-м Лохвицким, в No 7 ‘Экономического указателя’ нынешнего года.

______________________

Кажется, довольно и этих доказательств, что в царствование Алексея Михайловича Земские Соборы были явление жизненное, имели важное значение, и что совещательный элемент существовал и проявлялся сильно.

Заключаем наш ответ, собственно за себя, почтенному профессору теми словами, которые Земский Собор в наказе к австрийскому императору велит сказать ближним его людям (мы уже привели их в нашей критике*, но приводим здесь вновь эти драгоценные слова): ‘А то вам думным людям мочно и самим рассудити, что и не такое великое дело без совету всей земли не делается’.

______________________

* Русская Беседа, 1856. Т. IV.

______________________

Мы отвечали г. Соловьеву на возражения его, собственно против нас направленные, но считаем не лишним отвечать на два его мнения, высказанные им в той же статье. Г. Соловьев думает, что в эпоху Петра люди, стоявшие за старину, ‘не хотели изменить покроя одежды и сбрить бороду, в силу бессознательного подчинения ведущемуся из старины обычаю, нарушить который они считали грехом’ (стр. 467). Это несправедливо. Причина была не та, иностранные одежды проникали в Россию и до Петра: против них восставало духовенство, царевичи в детском возрасте ходили в немецких платьях: это не показывает рабства перед обычаем. Но, когда против родной одежды и в пользу чуждой, восстало насилие, — очень понятно тогда это упорство снять ее, или, по крайней мере, неохота, ропот и неудовольствие. Вы не привязываете значения к вашей прическе, к цвету вашей частной одежды, но вдруг насилие вооружается против наружности и требует, чтобы вы причесались иначе и надели одежду такого-то цвета. Очень понятно, что вы возмутитесь духом, ибо вы почувствуете себя, как человека, оскорбленного в свободе личного, частного быта.

Вот причина, почему так трудно, тяжело и обидно было для русских снимать свою одежду и надевать чужую, — причина весьма законная и достаточно понятная и чувству, и разуму.

Г. Соловьев говорит на той же странице: ‘Существует старинное мнение, что так называемый Петровский переворот совершился насильственно в том смысле, что противники выставляли ему разумное сопротивление. Этого не было и быть не могло, известий об этом нет нигде’.

Слишком решительно. При Петре Великом был человек, им весьма любимый, которого он приближал к себе. Это Кикин. Кикин мог бы сделать блестящую карьеру (идея новая, внесенная преобразователем). Но Кикин упорно держался старины и не раз восставал против Петра. Петр прощал его, но наконец осудил на казнь. Перед казнью Петр спросил: отчего он, Кикин, человек умный, против него? Кикин отвечал достопамятными словами. Он сказал Петру: ‘Ум любит простор, а от тебя ему тесно’*. Кто бы ни был Кикин, но слова его в высшей степени замечательны. Вот, следовательно, за что стояла древняя Русь, и вот с какой стороны она чувствовала себя оскорбленной, — со стороны свободы умственной.

______________________

* См. Голикова.

______________________

Продолжение

В статье г. Соловьева ‘Шлёцер и антиисторическое направление’ есть одно место, которое нас сильно поразило. Вот оно:

‘Мы имеем возможность изучить характер древнего русского общества, в большей или меньшей полноте в настоящее время на одном из сословий, именно на сословии земледельческом, в общих чертах одинаковом везде. Однообразие, простота занятий, подчинение этих занятий природным условиям, над которыми трудно взять верх человеку, однообразие форм быта, разобщение с другими классами народа (?) ведут в земледельческом сословии к господству форм, давностью освященных, к бессознательному подчиненно обычаю, преданию, обряду. Отсюда в этом сословии такая удержимость относительно старого, такое отвращение к нововведениям, осязательно полезным, такое бессилие смысла (sic) перед подавляющею силою привычки. В земледельческом сословии сохранились предания, обряды, идущие из глубочайшей древности: попробуйте попросить у земледельца объяснения смысла обряда, который он так верно соблюдает, — вы не получите другого ответа, кроме: ‘так водится’, но попробуйте нарушить обряд или часть его, вы взволнуете человека, целое общество, которые придут в отчаяние, будут ждать всех возможных бедствий от нарушения обряда. Но понятно, какую помощь оказывает это сословие государству, когда последнее призовет его на защиту того, что всем народом признано за необходимое и святое. Поэтому справедливо называют земледельческое сословие по преимуществу охранительным. Почтенные свойства этого сословия, как сословия, не могут быть оспариваемы, но что же, если буйный народ живет в форме быта земледельческого сословия?’*.

______________________

* Русский вестник, 1857, No 8, с. 463-464.

______________________

Итак, по мнению г. Соловьева, земледельческое сословие, с одной стороны, представляет тупость понятий и бессилие смысла перед подавляющей силой привычки, с другой — оно может быть полезно государству: чем? А тем, что государство пользуется им только как оружием. Польза великая, но за эту пользу благодарить надо государство, а не земледельческое сословие, точно так же, как вы благодарите зодчего, а не материал. Вот если бы земледельческое сословие могло рассуждать и понимать, тогда оно могло бы приносить какую-нибудь нравственную долю в общее дело всей земли, но оно ограниченно и тупо, живет под подавляющей силой привычки, оно не может видеть далее пределов своего тесного обычного круга, поэтому оно не может понять, что такое общее дело всей земли, а следовательно, какое в нем может быть чувство любви к отечеству!… Но снисходительный автор находит, что в нем есть и хорошее, это — помощь, которую оно оказывает, когда призовут его на защиту того, что всем народом признано за необходимое и святое. Как бы то ни было, земледельческое сословие полезно государству только, как chair a canon.

Какова характеристика земледельческого сословия, начертанная г. Соловьевым? — и эти строки (приведенные нами выше) написал столько уважаемый нами, трудолюбивый наш ученый! Но зачем автор ограничился одним земледельческим сословием? Ведь наши, например, рыбачьи села, живут той же жизнью: так они тоже подходят сюда, ведь наши рукодельные села, в которых то плетут сети, то дуги гнут и пр., также живут той же жизнью и тоже подходят сюда? Да и при этих разнообразных занятиях все наши села более или менее занимаются земледелием. Было бы, кажется, откровеннее вместо земледельческого сословия сказать прямо: крестьяне, простой народ. Но автор не выразился так. Во всяком случае, земледельческий быт есть господствующий быт нашего простого народа.

Заметьте еще, что характеристика земледельческого сословия, составленная почтенным профессором, есть, по его мнению, характеристика древнего русского общества, древней России (кроме государства, конечно: в этом отношении никто не упрекнет г. Соловьева). Так вот какова была вся древняя Россия! Ну а во время, положим, междуцарствия, когда все государство, весь государственный наряд лежал во прахе, когда некому было и кликнуть народ на защиту, кто поднялся за Россию, кто сослался грамотами, чей голос раздался на нижегородской площади, кто наконец спас Россию и государство? — народ, русский народ, живший в форме быта земледельческого сословия, характеристику которого, написанную г. Соловьевым, мы привели выше…

Жестоко и несправедливо слово почтенного ученого о земледельческом сословии, об этом сословии, которое почитает и чувствует себя не как отдельное лицо, и не как село, но как христианское братство, как русский народ. Для него дорога слава и добро России. Из того, что оно молчит, нельзя заключить, чтобы оно не могло сказать полезного для нас в нравственном и умственном отношении.

Но не обмолвился ли г. Соловьев? Так ли мы поняли его слово? Очень бы желали ошибиться.

Есть еще место, вот оно: ‘Вспомним, как принималось христианство: когда в Новгород явился волхв, то масса простого народа бросилась к нему, подле епископа остался только князь с дружиной. Дело известное, что восходящее солнце освещает сначала только верхи гор’*.

______________________

* Русский вестник, 1857, No 8, с. 474.

______________________

Недурно сказано! Хорошо тем, что, по крайней мере, ясно. Итак, ‘восходящее солнце освещает сначала только верхи гор’, то есть, князя, дружину (так значится в приведенном примере), вообще же — высшие, верхние сословия. А солнце христианской истины, когда взошло оно над человечеством, что оно осветило прежде, и кто потом передал этот свет миру? Верхи гор? Сильные мира сего? Нет. Апостолы были рыбаки, люди из простого народа.

Историк, пожалуй, может пренебрегать низменностями и благоговеть перед верхами гор. Но солнце истины кидает лучи свои не по его усмотрению.

—————————————————————————

Впервые статья опубликована — ‘Русская Беседа’ III кн., 1857 год,

Продолжение — ‘Молва’, 1857, No 8

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/aksakovy/kaksakov_zamechanie_na_statyu_solovyeva.html

К. С. Аксаков

Замечания на статью г. Соловьева ‘Шлёцер и антиисторическое направление’

Продолжение

Читайте также: