Замечания на доклад о вредном направлении всей русской литературы..., Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том V. Статьи 1858—1859

М., ГИХЛ, 1950

ЗАМЕЧАНИЯ НА ДОКЛАД О ВРЕДНОМ НАПРАВЛЕНИИ ВСЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВООБЩЕ И ‘ВОЕННОГО СБОРНИКА’ В ОСОБЕННОСТИ, СОСТАВЛЕННЫЙ Г. ВОЕННЫМ ЦЕНЗОРОМ ПОЛКОВНИКОМ ШТЮРМЕРОМ

[Ноябрь—декабрь 1858 года.}

[Есть ревнители общего блага, на которых никто не может угодить: ни правительство, ни общество, ни верховная власть, ни высшие сановники, облеченные доверием ее, они обвиняют в злонамеренности и недобросовестности всех от первого до последнего человека в государстве. Никому правительство не может доверять кроме их, все, что делается мимо их, дурно и вредно. Им должен быть вручен надзор за всем и всеми, иначе государство подвергнется опасности.

Попробуйте же дать одному из таких ревнителей общего блага хотя какую-нибудь официальную обязанность, и он тотчас превысит степень и перейдет границы вверенной ему власти. Ему ненавистно видеть что-либо независимое от него. Он начнет вмешиваться во все, и горячность его может на первый взгляд показаться следствием действительного, хотя и не совсем рассудительного усердия. Но всмотритесь несколько поближе в его действия, и вы увидите, что он не озаботился познакомиться с главнейшими основаниями своих прямых обязанностей, на каждом шагу, каждым словом обнаруживает полнейшее незнание того дела, которое хочет подчинить своему надзору, вы увидите, что для достижения своей цели он не стесняется никакими нравственными правилами, чтобы обвинить того, кого нужно ему очернить, он искажает и придумывает факты, он выставляет злонамеренными самые невиннейшие слова, по произволу изменяя ваши выражения и присочиняя к ним другие собственного изобретения. Вы увидите, что все его обвинения основаны только на непонимании дела и на желании сделать белых черными, чтобы не было никого белее его. Его добросовестность оказывается равной его знанию.

Доклад, составленный г. военным цензором полковником Штюрмером, о вредном направлении всей русской литературы вообще и ‘Военного сборника’ в особенности и приложенная к этому докладу записка о ‘Военном сборнике’ — истинно замечательные вещи. Читая эти удивительные акты, не знаешь, чем более восхищаться: знанием дела или добросовестностью, чувствуешь только, что краснеешь от стыда за автора этих образцовых в своем роде произведений.

Но без дальнейших слов займемся изучением драгоценных документов, знакомство с которыми возвратило нас [на время] к временам испанской инквизиции. Начнем рассмотрением доклада.

Высочайше утвержденные ‘главные основания для издания ‘Военного сборника’ определяют назначение этого журнала следующим образом:

‘Военный сборник’ издается с той целью, чтобы доставить офицерам кашей армии за возможно дешевую цену полезное и занимательное чтение, возбудить в них любознательность и охоту к военному образованию, офицерам же наиболее способным и знающим дать средство сообщить свои знания через печать всем своим товарищам по оружию’.

Сообразно точному смыслу этих слов в высочайше одобренном объявлении о ‘Военном сборнике’ было сказано:

‘Издание это предпринимается с целью доставить офицерам всех оружий занимательное и полезное чтение и в то же время каждому наблюдательному и желающему общей пользы офицеру дать средство сообщать своим товарищам по оружию наблюдения и замечания свои о всех предметах, касающихся материального и нравственного быта наших войск’. Чтобы соответствовать своему назначению, говорилось далее, ‘Военный сборник’ должен наполняться такими статьями, которые имели бы живое значение для нашего военного быта и возбуждали бы в читателях деятельность мысли.]

‘Всестороннее, добросовестное изучение настоящего материального и нравственного состояния наших войск составляет первую обязанность этого журнала’.

Значение [таких желаний] правительства не могло быть сомнительно, особенно по соображению с фактами, всем известными и составлявшими одну из главных забот правительства.

[Невыгодный исход последней войны поколебал прежнюю уверенность нашей армии в собственных силах. С другой стороны,] исследование причин неуспеха открыло правительству существование значительных недостатков в обучении и вооружении нашей армии [и еще более значительных злоупотреблений по ее хозяйственной части]. Представлялась необходимость склонить всех благомыслящих офицеров к искреннему [, задушевному] исполнению мер, принимаемых правительством для искоренения [недостатков и злоупотреблений, ослаблявших силу нашей армии], вернейшим путем к тому было дать самим офицерам средство узнать и высказать истину [о состоянии, в каком застигла нашу армию минувшая война] — этим доказывалась бы для них собственными их устами неизбежность и полезность преобразований, предпринимаемых правительством. Объясняя сами для себя недостатки, принадлежавшие нашему военному быту, офицеры [по необходимости] излагали бы и средства к их отстранению. Если кто из них [указывал недостатки и злоупотребления мнимые,] жаловался бы неосновательно или предлагал бы для улучшений способы непрактичные, [тотчас же] из самой среды его товарищей поднимались бы голоса, показывающие неосновательность его претензий или неудобоприменимость его проекта, — и собственным убеждением самих офицеров, суждения их о недостатках и злоупотреблениях лишались бы всякого преувеличенного характера, их желания относительно улучшений в их быте приводились бы к размерам удобоисполнимым. А так как правительство действительно искренно заботится об улучшениях в армии и приняло уже или готовится принять все практически возможные меры к улучшению быта ее, то и оказывалось бы, что меры правительства соответствуют всем здравым желаниям самих офицеров, что правительство делает все действительно [разумным образом, делает все], что возможно, не делает только того, что признано за невозможное самими офицерами. Чрез это водворялось бы в армии полнейшее доверие к заботливости о ней правительства, [укреплялась бы признательность к правительству,] уничтожались бы всякие [кривые толки о правительственных мерах, всякие неосновательные] неудовольствия, и правительству обеспечивалось бы точное и деятельное исполнение всем сословием офицеров тех улучшений по вооружению, тактическому обучению и [хозяйственному управлению], какие уже предприняты волею государя. [С тем вместе восстановлялась бы моральная твердость армии, потрясенная недавними неудачами войны: видя, что эти неудачи зависели от недостатков, деятельно устраняемых волею правительства, армия наша возвратила бы себе самоуважение, веру в свое мужество и силу.] Такое доверие армии к правительству [и уверенность в себе полезны всегда, но] в особенности [необходимы эти условия] тогда, когда правительство предпринимает великие преобразования в государственном устройстве.

Итак, вопрос о направлении ‘Военного сборника’ зависел от вопроса, [как действует и впредь намерено действовать правительство относительно армии: хочет ли оно улучшать ее, или армия должна оставаться в прежнем состоянии, расстроенном последнею войною?] Хочет ли правительство, чтобы его моры понимались армиею в истинном их смысле и исполнялись с добросовестным усердием? [Хочет ли оно возвышать воинский и нравственный дух армии своим доверием? Хочет ли оно иметь армию, на дух и силу которой могло бы положиться?]

Ответ не мог быть сомнительным: он заключался в действиях самого правительства, на тот же самый ответ указывали и основания, высочайше утвержденные для издания ‘Военного сборника’.

[Если мы ошиблись в этом ответе, значит, мы ошибались, находя, что правительство заботится об улучшении вооружения армии, ее обмундирования и продовольствия, ее тактического обучения, о введении лучшего порядка в ее хозяйственном и военном управлении, о возвышении ее духа, значит, мы ошибались, находя, что государь император милостив к своей армии и заботлив о ней. Но, в таком случае, мы ошибались вместе со всеми честными людьми нашей армии, сочувствовавшими просвещенным намерениям государя.

Действительно,] направление ‘Военного сборника’ было понято огромным большинством русских офицеров точно так, как предполагала понимать его редакция ‘Сборника’. Армия увидела в этом издании новый залог доверия к ней и заботливости о ней правительства. [Из всех концов России, где только стоят войска, получались редакциею чрезвычайно многочисленные статьи, написанные все без исключения в одном и том же духе.] Из нескольких сот статей, доставленных в ‘Военный сборник’, не было ни одной, которая имела бы иной смысл.

Назначение, определенное для ‘Военного сборника’ его высочайше [утвержденными основаниями и] объявлением, могло достигаться только деятельностью самих офицеров русской армии [, так что за редакциею оставалась, можно сказать, только материальная забота об издании,] потому [высочайше одобренное] объявление прямо и обращалось к офицерам, говоря им, что они одни могут решить задачу, исполнению которой должен, по указанию правительства, служить ‘Военный сборник’. [Сказав, что ‘всестороннее добросовестное изучение материального и нравственного состояния наших войск составляет первую обязанность журнала’, высочайше одобренное объявление продолжало:

‘Редакция сознает всю важность этой обязанности, всю трудность ее исполнения, преодолевать эту трудность она надеется только при помощи всех образованных и заботящихся об общем благе русских офицеров, поэтому и обращается ко всем служащим и служившим в рядах нашей армии офицерам с просьбою содействовать ей в деле изучения нашего военного быта и распространения в войсках всех сведений, до военного дела относящихся’.]

Офицеры русской армии отвечали на это приглашение с таким просвещенным сочувствием к намерению, в котором правительство основало ‘Военный сборник’, что с самого начала этот журнал стал одним из пользующихся наибольшим уважением в публике. Мы можем это сказать, не нарушая скромности, потому что заслуга принадлежит не редакции, а сотрудникам, действовавшим совершенно самостоятельно. Редакция должна сказать о себе в этом отношении разве только то одно, что она не отвергала хороших статей и не портила их.

Таким образом, направление ‘Военного сборника’ не зависело от редакции: оно было указано журналу высочайше утвержденными основаниями и осуществлено деятельностью всего корпуса офицеров русской армии, в котором все просвещенные люди явились проникнуты одним и тем же духом.

Последнее обстоятельство особенно ясно выказывается следующим фактом. [Понимая, что издание, поддерживаемое правительством, должно быть чуждо всякой односторонности и пристрастия,] редакция объявляла, что с готовностью будет печатать всякие возражения на статьи, помещенные в ‘Сборнике’. Действительно, возражений явилось очень много, и все они, если были хотя сколько-нибудь грамотны, печатались в ‘Сборнике’. Но и эти возражения все написаны в том же самом духе, как и остальные статьи ‘Сборника’ {Кроме одного возражения, помещенного в No 7 ‘Военного сборника’, редакция была обязана напечатать это возражение, потому что им думал защитить себя автор, захотевший видеть обвинение своим распоряжениям в словах статьи ‘Военного сборника’, говорившей о состоянии здоровья южной армии в минувшую войну ¹.}. Спорившие разнились между собой в оценке важности того или другого факта, [в мнении об удобности или неудобности осуществить на деле тот или другой проект,] в суждениях о предпочтительности той или другой подробности какого-нибудь предложенного способа к улучшению, но в основных понятиях и желаниях все сходились единодушно.

Но известно всем, что просвещенные намерения государя возбуждают неудовольствие в горсти [обскурантов], незначительной по числу, но сильной именно тем, что она защищает злоупотребления, следовательно неразборчива в средствах оппозиции. Не отваживаясь на открытое сопротивление, эти люди прикрывают свои умыслы разными предлогами.

Главное коварство тайных противников просвещенной воли государя императора заключается в том, чтобы говорить о вреде, будто бы приносимом правительству раскрытием злоупотреблений и доверием к России. Они проповедуют скрытность, мрак. Цель их при этом очевидна, обман слишком груб. Пока злоупотребление не обличено вполне, до той поры они имеют надежду как-нибудь отстоять и сохранить его для своей личной выгоды. Но разве может любить мрак и скрытность тот, кто хочет чести правительству, пользы государству, чьи намерения чисты? Дурное правительство разнится от хорошего не тем, что при дурном существуют злоупотребления, а при хорошем их не существует, — нет, они существуют всегда и повсюду, при всяком правительстве, нет, разница в том, что дурное правительство покровительствует злоупотреблениям и прикрывает их, а хорошее старается искоренить их, пользуется для того всеми честными средствами, из которых первое — преследование злоупотреблений светом истины, и призывает к содействию себе всех честных людей, то есть любит правду.

По мере своих сил в кругу действия, ему предназначенном, ‘Военный сборник’ усердно служил просвещенным намерениям государя императора. Противники намерений государя не могли не чувствовать вражды и к нему, как враждуют они против всякой правды. Средством к этой вражде послужило им, как всегда, недобросовестное искажение фактов.

Мы подробно рассмотрим доклад полковника Штюрмера, обвиняющий всю русскую литературу в стремлении унизить честь русской армии (как будто бы русская публика, вся масса которой состоит из людей, принадлежащих или принадлежавших к армии или имеющих родственниками офицеров, могла потерпеть в литературе подобное стремление), особенно обвиняющий в этом направлении ‘Военный сборник’, как будто бы он издается не под непосредственным наблюдением начальства одного из корпусов русской армии², как будто бы из трех его редакторов два не принадлежат к офицерам русской армии, как будто бы все статьи этого издания {За исключением только двух, имеющих чисто историческое содержание и относящихся к отдаленной старине.} написаны не офицерами русской армии, как будто бы 5 800 человек {Из 6 000 экземпляров ‘Военного сборника’, расходившихся в нынешнем году, менее двухсот получались лицами не военного сословия, остальные более 5 800 экземпляров выписывались офицерами.} офицеров русской армии могли сочувствовать изданию, когда бы оно не служило к чести русской армии.

Г. военный цензор [сам признается в своем докладе, что ‘не получает постоянно никаких журналов’, следовательно не имеет привычки к чтению. Это признание одно только и могло объяснить для нас характер его доклада, который иначе был бы непостижим. Человеку, мало читавшему, натурально не иметь понятий о том, каким тоном должен говорить о литературе судья, который не хочет компрометировать своей умственной репутации.

В начале доклада г. военный цензор говорит об обязанностях, возлагаемых на него его должностью, как понимает он эти обязанности, мы рассмотрим ниже, а прежде всего заметим, что, кроме частных обязанностей, возлагаемых на того или другого должностного человека его особенным званием, на всех вообще служащих правительству лежит одна общая обязанность: не компрометировать правительство своими действиями.

Ничем правительство не компрометируется так опасно, как советами невежественными. Невежество подвергается смеху ³.

После этих замечаний займемся разбором мнений г. докладчика.

Он] говорит, что военно-цензурные правила начинаются следующими двумя параграфами: ‘1) Не допускать к напечатанию ничего оскорбительного для чести русского войска. 2) Не допускать никаких нападков, ни насмешек на счет какой-либо части наших войск или корпуса офицеров’.

Чтобы уметь охранять эти правила, надобно прежде всего уметь понимать [честь].

Честь каждого сословия состоит в том, чтобы не обнаруживать преступного потворства недостойным своим сочленам и сочувствовать всему тому, что нужно для достижения цели, предназначенной этому сословию государственным устройством и желаниями правительства. Русская армия хорошо понимает это и ставит себе за честь радоваться всему, что ведет к искоренению в ее рядах невежества и недобросовестности. Она понимает, что каждое многочисленное сословие заключает в себе нескольких людей, достойных порицания, что честь сословия требует не прикрывать их и не потворствовать им, а стараться исправить их.

Необходимым средством к тому все образованные люди считают литературное изобличение недобросовестности и пороков, потому русская армия с одобрением принимает статьи, способствующие совершенному очищению ее от недостатков. [По собственному опыту редакция ‘Военного сборника’ убедилась в том.] Но г. военный цензор понимает честь не так, как понимает ее огромное большинство офицеров русской армии, он недоволен, он находит предосудительным для чести русской армии направление ‘Военного сборника’.

О направлении ‘Военного сборника’ каждый может судить сообразно развитости своих понятий. Но как бы ни судил кто, не должен упускать он из виду одного факта: направление ‘Военного сборника’ придано этому изданию не редакциею, не начальством гвардейского штаба, а самими офицерами русской армии. Тот, кто осуждает это направление, не должен забывать, что он идет против чувств огромного большинства русских офицеров. [Дело это известно всем, кто следит за литературою. Полковнику Штюрмеру оно не было известно только потому, что он по собственному признанию оставался чужд литературного движения] .

Редакция из множества получаемых ею статей выбирала к напечатанию те или другие не по различию в их направлении, а единственно по степени их занимательности, дельности и достоинству изложения. Относительно направления выбор был невозможен, потому что решительно все без исключения статьи были проникнуты одинаковым направлением. Даже полковник Штюрмер не мог не заметить этого: в записке о ‘Военном сборнике’, приложенной к докладу о направлении литературы вообще, он говорит сам, что четыре статьи, написанные — одна пехотным армейским офицером, другая артиллерийским, третья стрелковым, четвертая казачьим и помещенные в первой книжке ‘Сборника’, заслуживают особого внимания (собственные слова полковника Штюрмера), с одной стороны, по важности рассматриваемых предметов и видимому сходству, почти тожественности взгляда на оные, а с другой — потому, что случайное совокупление сих четырех голосов может быть принято неопытным читателем за глас большинства всей армии’ ⁴.

Если бы полковник Штюрмер сам был опытным судьею в литературных делах, то он понимал бы, что, написав эти слова, он безвозвратно осуждает сам себя. Что говорит он этими словами? Он говорит, что четыре офицера, принадлежащие к совершенно различным родам войск, думают о положении нашей армии, ее потребностях, достоинствах и недостатках совершенно одинаково. Редакция может прибавить, что эти офицеры живут в различных концах России: один — в Петербурге, другой — в деревне на севере России, третий — в Оренбургском крае, четвертый — в районе расположения Первой армии. Взгляды этих людей, не видевших друг друга в лицо, сходны, по словам полковника Штюрмера, до тожественности. Если б их мысли были их личными частными мнениями, они разошлись бы между собою хоть в чем-нибудь. Но они говорят совершенно одно и то же. Ясно, что каждый из них выражает общее мнение, одинаковое во всех частях войск. Сходство простирается до того, что полковник Штюрмер не может разделить этих четырех статей одну от другой и в своей записке разбирает их все вместе, как будто одну статью. Да и как мнению, выражаемому этими четырьмя статьями, не быть одинакову во всех частях армии, когда во всех частях происходит одно и то же, когда в одно и то же время правительство получает известия об одинаковых злоупотреблениях в Кронштадте, в Петровске, в Саратове и Балашове? Если бы полковник Штюрмер понимал значение того, что сам говорит, он или не написал бы этих слов, или знал бы, что, написав их, он сам себя опроверг, или чувствовал бы по крайней мере, что после этих слов, осуждая ‘Военный сборник’, он осуждает большинство офицеров русской армии. Ведь он сам прибавляет, что впечатление, производимое сходством осуждаемых им статей, представляет их за ‘голос большинства всей армии’, в другом месте своей записки о ‘Военном сборнике’ он положительно говорит, что направление осуждаемого им журнала пользуется сочувствием в армии.

Надобно ли объяснять после этого, что такое делают люди, возбуждающие правительство против статей, служащих выражением мнений большинства русской армии и награждаемых по собственному признанию этих людей сочувствием [всей] армии? Понимает ли полковник Штюрмер, что он делает, желая возбудить неудовольствие правительства против чувств всего сословия офицеров русской армии? И чем заслужило сословие наших офицеров этот гнев? Разве тем, что хочет быть еще лучшим, нежели каково оно теперь? Или тем, что, по собственным словам полковника Штюрмера, ‘офицеры нашей армии принесли в недавнее время престолу и отечеству столько благородных жертв, которых прах еще не остыл и раны еще не закрылись?’

[Если понятие чести, доступное даже малообразованным людям, представляется полковнику Штюрмеру в таком странном виде, что все сословие наших офицеров он обвиняет в нарушении первого параграфа военно-цензурных правил, охраняющего честь армии, то еще менее способен он понимать второй параграф этих правил, охраняющий отдельные части войска и корпус офицеров от нападок и насмешек: понятие нападок и насмешек, свойственное только образованному обществу, конечно, не может быть доступно человеку, который по собственному признанию не знаком с литературою, составляющею одну из необходимых принадлежностей образованного общества.

Смысл второго параграфа ясен для человека сколько-нибудь развитого умственно.] Первым параграфом военно-цензурных правил охраняется честь всей армии, второй параграф охраняет честь каждой отдельной части войска и корпуса офицеров в особенности. Говоря о нападках и насмешках, второй параграф [военно-цензурных правил], конечно, разумеет нападки и насмешки, предосудительные для чести того или другого рода войск и корпуса офицеров: это видно из соображения его с первым параграфом.

Но кроме насмешек, оскорбительных для чести, есть невинная шутка, над которою в образованном обществе весело хохочет первый тот самый, к кому она относится. Известно, что человек умственно неразвитый не понимает разницы между этой шуткой и оскорбительною для чести насмешкою. Он становится смешон или отвратителен, оскорбляясь тем, что нимало <не оскорбительно.

Теперь посмотрим, как понимает полковник Штюрмер второй параграф военно-цензурных правил и чего требует он от наших офицеров. Вот его собственные слова: ‘Когда в недавнем времени фельетонист Де-Пен позволил себе упомянуть о подпоручиках, которые к ущербу дамских нарядов являются на балы в мундире’ (дело шло вовсе не о мундире), ‘то хотя статья его и не заключала, повидимому, ничего лично оскорбительного, однакож порицание носить мундир в обществе показалось военным людям обидным. Не одни только подпоручики’ (нет, они одни), — ‘все офицерское сословие признало себя оскорбленным, и офицеры разных чинов’ (нет, только одни подпоручики), ‘разных команд и из разных городов потребовали удовлетворения от редакции журнала. Может быть, они обнаружили в этом случае излишнюю щекотливость, можно также упрекнуть дравшихся подпоручиков в неблагородном окончании дуэли с Пеном, но за всем тем надобно согласиться, что первоначальный порыв негодования офицеров произошел из понятия об оскорблении их звания и что это сильно развитое чувство чести составляет главнейшую долю нравственной силы французской армии. Из этого, наконец, видно, в какой степени необходимо ценить это чувство в армии и охранять от незаслуженных нападков’.

Полковник Штюрмер хвалит поведение французских подпоручиков в истории с фельетонистом Пеном. Надобно изложить эту историю, чтобы видеть, какие понятия о чести офицера имеет полковник Штюрмер. Рассказывая в забавном виде о каком-то бале и подсмеиваясь над всеми лицами, тут бывшими, Пен сказал между прочим, что был на бале один подпоручик, который плохо умел танцовать и по неловкости разорвал шпорою платье дамы, с которою танцовал. Само собою разумеется, что все действующие лица, и в том числе подпоручик, были выдуманы. Кажется, тут не было обиды никому, но французские подпоручики обиделись. [Такой гнев был бы непонятен, если бы не знали мы о том, какое место занимают в обществе французские офицеры (кроме офицеров специальных родов оружия). Они составляют не самое уважаемое, как у нас, сословие, а напротив, наименее уважаемое. Это незавидное положение зависит от многих обстоятельств, между прочим от того, что молодые люди хороших фамилий или зажиточного состояния почти никогда не избирают военной карьеры во Франции: сословие пехотных и кавалерийских офицеров пополняется в этой стране такими людьми, которые у нас служат канцеляристами в земских и уездных судах. Не получив решительно никакого воспитания, они нг умеют держать себя в светском обществе.] Может ли благовоспитанный человек принимать в обиду шутки над неловкостью его манер? Он чувствует, что сделался бы через это смешным и пошлым, он знает, что ему следует первому от души смеяться при этих шутках, и действительно смеется от души, понимая, что ловкость или неловкость манер не возвышает и не унижает его чести. Французские подпоручики, обидевшиеся шуткою Пена, только выказали себя людьми действительно неблаговоспитанными и смешными.

Но тем не кончилось дело: этих обиженных собралась целая ватага, и все они послали вызов Пену драться поочередно с каждым из них. Если целое общество считает нужным загладить посредством дуэли оскорбление, нанесенное ему отдельным лицом, то между порядочными людьми принято за правило, чтобы это общество выбирало от себя одного, так сказать, депутата, который бы дрался один от имени всех. Нарушив это правило, подпоручики, составившие ватагу, показали себя людьми не только неблаговоспитанными и смешными, но и неблагородными.

И этого мало. Первым поставили они драться против Пена такого офицера, который служил учителем фехтования. [Они хотели наверняка убить Пена, как трактирные герои во фризовых шинелях наверняка обыгрывают купеческих сынков на бильярде.] Они выставили человека, который наверняка должен был убить Пена, так чтобы до них не дошла и очередь драться, а между тем каждый из них хвастался своим вызовом. Это было уже поступком не просто людей смешных, неблаговоспитанных и не совсем порядочных, но прямо делом низких, трусливых хвастунов, делающих подлость. Мы уверены, что в целой нашей армии не найдется ни одного офицера, который бы согласился участвовать в подобной подлой штуке, [а во французской армии таких подпоручиков сошлись целые десятки].

И этого всего мало. Низкий бандит, избранный от целой ватаги, чтобы наверняка зарезать человека, плохо владевшего шпагой, не успел первым ударом зарезать его: ра<на была не смертельна, однакоже была так тяжела, что Пен выпустил из рук шпагу и зашатался падая. В эту минуту господин учитель фехтования, прицелившись хорошенько, воткнул шпагу в грудь обезоруженного, падающего противника и проткнул его насквозь. В нашей армии, слава богу, не бывало еще примера, чтобы офицер совершил подобную гнусность. Но если бы она свершилась, нет сомнения, что все до одного офицеры того полка, к которому принадлежал бы негодяй, потребовали бы, чтобы он снял мундир, им обесчещенный, потребовали бы, чтобы этот человек был предан военному суду, подвергнут позорнейшему наказанию, чтобы над его головой была сломана шпага, которую он осквернил. [Ватага французских подпоручиков, напротив того, осыпала своего достойного сотоварища выражениями признательности.]

И чувства этих-то людей осмеливается полковник Штюрмер ставить в пример нашим офицерам! Он не понимал, как подл, как гнусен поступок, выставляемый им за пример для подражания русским офицерам. Таким ли людям, которые не знают различия между чувством чести и гнуснейшей подлостью, таким ли людям охранять честь русской армии? Им ли учить кого бы то ни было пониманию чести?

[Полковник Штюрмзр, конечно, также не знал о последствиях поступка, заслужившего от него похвалу. Он не знал, что в целой Европе от Португалии до России поступок французских подпоручиков возбудил негодование и уронил честь французской армии. Неужели он хочет, чтобы наших офицеров презирала вся Европа?

Но нет, мы забываем, что] он извиняется незнанием и непониманием, он просто хотел похвалить французскую армию, — намерение доброе, только случай к похвале выбран неудачно.

Может быть, не совсем удачна и вообще его мысль ставить французскую армию примером для русской в делах чести ⁶. Первый долг чести для армии — верность правительству. Что же делала французская армия в последние [семьдесят] лет? Она изменила [Людовику XVI в 1792 году, она изменила директории в 1797 году, она изменила Наполеону I в 1815 году, она изменила] в 1830 году Бурбонам, она изменила в 1848 году Людовику-Филиппу, она изменила своим генералам, возмутившись против них 2 декабря 1851 года, она теперь готовится изменить Наполеону III, под Севастополем она уже кричала ‘vive la rИpublique!’ Она храбра на поле битвы, но она при каждой смуте покрывала себя бесчестием в Париже. Каждый раз она зверски резала стариков и женщин при начале народного волнения, и каждый раз, как только волнение усиливалось, покидала свои знамена и фратернизировала с мятежниками ⁶. Это ли чувство чести, которое ставят в пример русской армии противники ‘Военного сборника’?

Рассмотрев, из каких понятий о чести вытекают мнения полковника Штюрмера относительно обязанностей военной цензуры, мы рассмотрим теперь, до какой степени знаком он с цензурным уставом.

Он начинает обвинением гражданской цензуры за то, что она не присылала на рассмотрение военного цензора двух повестей, из которых одна помещена в ‘Современнике’, а другая — в ‘Отечественных записках’ и в которых между множеством действующих лиц разных званий представлены два или три лица военного сословия⁷. Мы не обязаны защищать гражданскую цензуру. Но мы должны рассмотреть мнение полковника Штюрмера о ее обязанностях, чтобы видеть, знает ли он цензурный устав. Он полагает, что гражданская цензура обязана присылать военному цензору каждую повесть, в которой хотя мимоходом являются лица военного сословия. (В двух повестях, на которые указывает полковник Штюрмер, военные лица являются только мимоходом.) Сообразно такому понятию, если в повести хотя мимоходом является купец, она должна быть препровождаема из гражданской цензуры в департамент министерства внутренних дел, занимающийся городскими делами. Если являются государственный, удельный и дворцовый крестьяне, повесть должна перебывать поочередно в министерствах государственных имуществ, уделов и императорского двора.

Полковнику Штюрмеру, как видно из его претензии, неизвестны первые основания нашего цензурного устройства. Общая цензура должна передавать на рассмотрение частной цензуры того или другого ведомства только те статьи, которые касаются каких-нибудь административных или законодательных вопросов по этому ведомству. Если бы каждое упоминание о лице какого-нибудь звания вело к посылке статьи на рассмотрение того ведомства, которому подчинено это звание, каждая повесть должна была бы два-три года бродить по десяткам различных ведомств, потому что в каждой выводится много лиц самых разнородных званий.

[Если претензия полковника Штюрмера на гражданскую цензуру за неприсылку на его рассмотрение повестей, которых гражданская цензура и не должна была присылать к нему, доказывает незнакомство его с главными основаниями цензурного устава, то рассказ его о содержании этих повестей обнаруживает совершенную непривычку к чтению и пониманию литературных произведений.]

Но вот от литературных журналов полковник Штюрмер переходит к ‘Военному сборнику’: тут мы должны быть внимательнее, [чтобы видеть степень его добросовестности]. Вот его подлинные слова: ‘В июньской книжке ‘Военного сборника’ помещено весьма неутешительное для военных людей открытие, что служба офицера бесцветна, скучна, не представляет никакой пищи для ума и потому приводит некоторых к пьянству’.

На каких страницах июньской книжки ‘Военного сборника’ полковник Штюрмер нашел это открытие? Вот на каких. Один из офицеров, служивших в армейской пехоте, говорит, что когда он стоял со своим взводом один в деревне, то ему было очень скучно, потому что помещиков кругом не было, а товарищи, по расположению полка на просторных квартирах, стояли очень далеко от этой деревни, и что ему прекрасным развлечением послужила охота. Он советует испробовать это развлечение тем офицерам, которые, подобно ему, живут разбросанно и поодиночке на просторных квартирах, и предлагает свои советы о том, как обзавестись ружьем и собакою для охоты, потом говорит, что солдаты также с удовольствием занимаются охотою, и если офицер при расположении на просторных квартирах позволит им иногда в свободное время это развлечение, то оно будет полезно и для здоровья солдат и для самой службы, потому что солдаты приучатся к верной стрельбе.

Мы просим прочесть всю эту небольшую статейку в подлиннике {Ружейная охота в применении к военному делу и военной жизни. ‘Военный сборник’, No 28.}, чтобы убедиться, как она невинна. Впрочем, и по самому содержанию ее уже легко отгадать, что статья эта написана совершенно спокойным тоном, с теплым сочувствием к армейскому офицеру, с единственным желанием некоторой пользы и этому офицеру и самой службе. Но полковник Штюрмер набрал прилагательных имен с разных страниц, прибавил несколько существительных собственного изобретения (например, слово ‘пьянство’,— этого слова нет в статье), заменил другие выражения автора фразами собственного изобретения (например: ‘Служба офицера не представляет никакой пищи для ума’, — этой фразы нет в целой статье), приписал свое изобретение автору статьи и таким образом сделал ‘открытие’, присочинив еще, будто бы автор говорил вообще о службе офицера, между тем как автор говорил только о случаях одинокой жизни офицера, которому пришлось стоять одному вдалеке от всех товарищей. Эта недобросовестность превосходит всякое вероятие ⁸.

Далее полковник Штюрмер осуждает два отрывка из двух статей, помещенных в майской книжке ‘Военного сборника’, искажая приводимые отрывки по тому же способу ⁹. Полковник Штюрмер не хотел заметить, что первый из приводимых им отрывков принадлежит не ‘Военному сборнику’, а ‘Морскому сборнику’ ¹⁰, из которого перепечатан в ‘Военном сборнике’. Таким образом мнение полковника Штюрмера о предметах чести расходится с мнением морского начальства, издающего ‘Морской сборник’, и с понятиями самого его императорского высочества великого князя Константина Николаевича, принимающего столь близкое участие в этом издании. Вторая же из статей, бесчестящих, по мнению полковника Штюрмера, русскую армию, есть ‘Голос из армии’, — статья, одобренная к печатанию самим его величеством государем императором, о чем хранится в редакции ‘Военного сборника’ письменное засвидетельствование. Заметим, что эта статья (‘Голос из армии’) более всех других статей доставила полковнику Штюрмеру материалов для его особенной записки о ‘Военном сборнике’. Таким образом мысли, одобренные государем императором, наиболее бесчестят, по мнению полковника Штюрмера, русскую армию. Каким путем [дерзких] искажений достиг он до такого ужасного результата, совершенно раскрывается сличением его записки о ‘Военном сборнике’ с подлинным текстом ‘Военного сборника’. Подобным образом он искажает и статьи других журналов, им упоминаемые, и заканчивает свои добросовестные выписки следующим заключением:

‘Таким образом русская публика в последние три месяца осведомилась из трех лучших журналов (‘Современник’, ‘Отечественные записки’ и ‘Военный сборник’), что офицеры нашей армии — невежды, пьяницы и воры!..’

Это клевета на гражданскую цензуру, которая никаким образом не позволила бы выражаться о русских офицерах столь площадными словами. Полковнику Штюрмеру позволительно предполагать, что подобная клевета не покажется неправдоподобною: он не знает цензурного устава. В ‘Военном сборнике’ ни разу не употреблены эти грязные слова. Можно ручаться за то, что не найдется их и ни в каком русском журнале. Если называть русских офицеров невеждами, пьяницами и ворами значит ‘стремиться к унижению и представлению на поругание военной службы’, как говорит далее полковник Штюрмер, то это стремление принадлежит исключительно одному полковнику Штюрмеру, который первый и один отважился сочетать эти слова с словом русский офицер.

[Способ передачи литературных произведений полковником Штюрмером напоминает известный рассказ денщика о том, какую ‘комедию’ видел он в театре ¹¹. ‘Девушка, красивая из себя такая, завела шашни с черным таким генералом, генерал-то муж-, чина уж в летах, однако такой видный и здоровый, известно, убежала к нему от отца. Нашли ее через полицию, привели в квартал, отец ее принялся ругать, а она ему, бесстыдница, прямо в глаза говорит: ‘я с моим черным по любви живу, с ним связь имею’. Нечего делать, надо стыд прикрыть, повенчали. Только вот, долго ли, коротко ли, завелся у черного-то генерала адъютант, молодой такой, ловкий, да и подъехал к генеральской жене, чтобы себе место хорошее через нее получить. Она сдуру-то и попроси мужа за своего любовника, а сама любовнику подарила платок мужнин. Генерал-то как увидел свой платок у любовника, догадался, ну, и добрые люди тоже ему рассказали. Он говорит: когда девического своего стыда не сберегла со мной, так и мужчина стыда, известно, не сбережет. Возьми генерал да и удуши жену, — в пьяном виде был, ну, а как хмель-то прошел, он видит, плохо дело, самому в Сибирь итти, за смертоубийство, то-есть, ну, наложил на себя руки’.

Так один из посетителей театра понял и пересказал содержание ‘Отелло’. Точно так же полковник Штюрмер передает содержание тех немногих повестей и статей, которые удалось ему прочесть.

Нет сомнения, что человек с подобным развитием и подобной добросовестностью совершенно способен понимать условия, при которых литература может существовать и приносить пользу. Он начинает философствовать об эстетике и греческой мифологии, начинает законодательствовать в литературе.] ¹²

Он говорит, во-первых, что литература ‘должна преследовать только те пороки и недостатки, которые действительно существуют, и представлять типы, действительно взятые из среды общества’, но именно так и действует русская литература. Все повести и статьи, на которые он нападает, могут служить тому примером. В одной из них (‘Внук русского миллионера’) изображается, каким образом богатый купеческий сынок проматывает наследство, доставшееся ему после деда. — разве этот тип не действительно взят из среды общества? Что другая повесть или, точнее говоря, роман (‘Тысяча душ’) верно изображает действительную жизнь наших губернских городов, это решено всею русскою публикою, которая с громким одобрением приняла превосходный роман одного из первых писателей нашего времени. О том, скучно ли жить одному в деревне, вдали от всех товарищей (первая из статей ‘Военного сборника’, осуждаемых полковником Штюрмером), может сказать каждый армейский офицер. О том, выдуманные ли факты изображены в отрывке из ‘Морского сборника’, который также осуждается полковником Штюрмером, может свидетельствовать морское начальство. Взяты ли из действительности факты, изображаемые в третьей статье (‘Голос из армии’), благоволил решить сам государь император, удостоивший своего одобрения эту статью, особенно осуждаемую полковником Штюрмером.

Итак, верны ли действительности, правдивы ли те статьи, которые осуждаются полковником Штюрмером? Лучше было ему не поднимать этого вопроса, который не может быть решен в его пользу.

Вторым правилом для литературы полковник Штюрмер ставит: ‘Не представлять явлениями общими тех недостатков и пороков, которые составляют случаи частные, встречающиеся редко’. Нельзя не улыбнуться, видя, что эта мысль, относящаяся к дарованию, а вовсе не к направлению беллетриста, ставится полковником Штюрмером за общее правило для всей литературы. Беллетрист талантливый всегда изображает такие типы, которые не составляют случаев частных, а принадлежат к характеристическим чертам общественной жизни, писатель без таланта никак не умеет достичь этого. Итак, полковник Штюрмер ставит в обязанность цензуре запрещать все написанное беллетристами мало талантливыми. К чему такое жестокосердие к людям, и без того уже обиженным природой? Не лучше ли согласиться с цензурным уставом, который предписывает цензуре судить о направлении писателя, предоставляя уже публике разбирать, сколько таланта имеет писатель. [Но забавнее всего, что эстетическое качество, возводимое полковником Штюрмером на степень цензурного правила, может относиться только к беллетристике, а полковник Штюрмер хочет поставить его законом для всех отраслей литературы. Каким образом, например, составить хотя бы статью о войне 1812 года, если литературе не следует изображать ‘случаев частных, встречающихся редко’? Ведь каждое историческое событие происходило только один раз, составляет частный случай.]

Последнее из своих правил полковник Штюрмер излагает в таком странном виде, что одна фраза его прямо противоречит другой. Вот начало: ‘В отношении пороков и злоупотреблений, караемых законами, достаточно, чтобы законы исполнялись, а потому литературе остается только представлять на суд публики всю гнусность зла’. Эти слова означают, что литература должна обличать зло, караемое законом. [Прекрасно,] но что далее? ‘Нередко случается также, что подробные описания злоупотреблений научают плутов тому, чего они еще не знали’. Стало быть, литература должна скрывать зло? И какая верная мысль: плуты научаются плутовать из литературных рассказов, карающих плутовство! После этого воры не научаются ли воровать из Уложения о преступлениях? [Иной вор, например, занимался простым воровством, но вот он прочел в Уложении о преступлениях, что другие занимаются воровством со взломом, и сам принимается производить воровство со взломом. А другой прочтет в том же Уложении статью об изнасиловании молодых девушек, подумает про себя: ‘так вот что, значит возможно насиловать малолетних девушек!’, и тотчас же изнасилует какую-нибудь несчастную девочку.]

Составив общие правила, он занимается далее применением их к военному сословию.

‘Военное сословие составляет, как и все другие, часть народа. Оно имеет как общие, так и свои собственные страсти, недостатки и пороки. Оно не лучше и не хуже других сословий и подлежит наравне с прочими литературному представлению дурной стороны ума и сердца’.

Справедливо. Но в таком случае о чем же хлопотать, зачем говорить, что честь военного звания унижается, когда оно подвергается литературному изображению точно в такой же степени, как прочие сословия, которые нимало не принимают за оскорбление своей чести такие изображения?

[Но, продолжает полковник Штюрмер, при этом не должно однакож забывать, что военное эваине ‘основано главнейше на сознании и охранении чести каждого лица отдельно, каждой отдельной части войск и всей армии. Без глубокого чувства чести прочие военные доблести почти невозможны, они, как бы листы великолепного древа воинской славы, вырастают все из двух корней: присяги и чести’. Прекрасная картина! Жаль одного: листья на деревьях вырастают не из корней, а из ветвей, ветви из ствола и уже ствол из корня.] Но продолжаем слушать полковника Штюрмера: ‘В каждой армии, — говорит он, — могут быть хвастуны, лгуны, жесткосердые, хитрецы, скупые и даже безнравственные офицеры, но об офицерах плутах, пьяницах, трусах, ворах и т. п. говорить нечего, ибо если б такой офицер встретился, то он по закону исключается из службы’. Но закон также исключает из гражданской службы взяточников, следовательно и о них также нечего говорить? [Боже мой!] Именно о том-то и говорится, исполняется лн закон, — это во-первых. А во-вторых, в целой России один только, полковник Штюрмер осмеливается говорить об офицерах ‘плутах, пьяницах, трусах, ворах и т. п.’. Никто другой не употребляет таких грязных слов. Но слушаем далее. ‘Представлять такого рода типы есть то же самое, что говорить о сфинксах или центаврах’. Мысль полковника Штюрмера имеет сильную наклонность к сфинксам, которые растерзывали невинных людей. Она уже не в первый раз склоняется к этим чудовищам. Излагая свое первое правило, полковник Штюрмер уже говорил, что литература не должна представлять ‘страсти и злодеяния сфинксов, центавров и сильфид’. [За что так беречь чудовищ?] Но слушаем далее.

‘В Германии, в Англии и даже во Франции, где литературная письменность часто употреблялась во зло, никто не осмелится представить позорную картину офицера’. Будто бы в самом деле французские, немецкие и английские романы и повести не осмеливаются изображать французских, немецких и английских офицеров с невыгодной стороны? Из этого видно, что полковник Штюрмер знает иностранные литературы не так хорошо, как Цензурный устав.

‘Где не имеется цензуры (продолжает он), там существуют обыкновенно особые законы, ограждающие военное сословие от печатных нападков и оскорблений’. Где же это существуют такие особенные законы! Ни в одном из государств Западной Европы их нет. А где нет таких законов, продолжает он, там офицеры сами должны защищать себя, и в пример всем офицерам русской армии приводит дуэль французских подпоручиков с Пеном. Мы уже разбирали эту историю, которая служит представительницей понятий полковника Штюрмера о чести. Так вот чего он хочет: он хочет, чтобы русские офицеры, подобно некоторым французским подпоручикам, обижались тем, в чем нет ничего обидного, и сами себя делали смешными такой щепетильностью. Он хочет, чтобы офицеры русской армии исполняли предположение ‘Статского’, разговаривающего с ‘Военным’ у Гоголя (в ‘Разъезде ,из театра’): ‘Ведь вот вы какие, господа военные! Вы готовы вдоволь посмеяться над каким-нибудь статским чиновником, а затронь как-нибудь военных, скажи только, что есть офицеры, — не говоря уже о прочих наклонностях, — но просто скажи: ‘есть офицеры дурного тона’, — да вы из одного этого готовы с жалобой полезть в самый государственный совет’. Именно так понимает честь полковник Штюрмер. [Но о чести мы не будем рассуждать с полковником Штюрмером, потому что чести нет без добросовестности.] ¹³

Далее представляет он ужасающую картину последствий от таких страшных обид, какие нанесены были русской армии пятью тысячами восемью стами офицеров, одобрявших ‘Военный сборник’. Чего тут нет!— и никто из молодых людей не пойдет в военную службу, и начальства никто не будет уважать, и Россия потеряет свой голос в европейских делах, и внутренняя безопасность исчезнет, если правительство не запретит русским писателям говорить, что иногда офицеры посещают московских цыган и петербургские Минеральные воды.

Усердие защищать сфинксов и других чудовищ — качество, достойное всякого уважения, но добросовестность и истинное понятие о чести — это качества еще более важные. Примером последнего служила нам дуэль французских подпоручиков. Доказательств добросовестности мы видели много, но еще больше увидим в записке о ‘Военном сборнике’, она — документ образцовый в своем роде.

СЛИЧЕНИЕ ЗАПИСКИ ПОЛКОВНИКА ШТЮРМЕРА О ‘ВОЕННОМ СБОРНИКЕ’ С ПОДЛИННЫМ ТЕКСТОМ ‘СБОРНИКА’

СЛИЧЕНИЕ ЗАПИСКИ ПОЛКОВНИКА ШТЮРМЕРА О ‘ВОЕННОМ СБОРНИКЕ’ С ПОДЛИННЫМ ТЕКСТОМ ‘СБОРНИКА’

ЗАПИСКА. ПОЛКОВНИКА ШТЮРМЕРА* * В этом обзоре ‘Военного сборника’ рассмотрены только те статьи, о которых можно сделать какие-либо замечания. О прочих статьях здесь не упоминается.	ПОДЛИННЫЕ ВЫПИСКИ ИЗ ‘СБОРНИКА’
Цель журнала, указанная правительством В объявлении об этом издании сказано было, что оно предпринимается с целью доставить офицерам всех оружий занимательное и полезное чтение и в то же время каждому наблюдательному и желающему общей пользы офицеру дать средство сообщать своим товарищам по оружию наблюдения и замечания свои о всех предметах, касающихся материального и нравственного быта наших войск.	Это объявление удостоено было высочайшего одобрения государя императора.
Вызов сотрудников При вызове сотрудников редакция объявила, ‘что ‘Военный сборник’ тогда только может достичь указанной правительством благом цели своего издания, когда он сделается органом прогресса в нашей армии, когда практические и мыслящие люди будут видеть в нем проводник гласности для своих идей, плода их опыта и наблюдательности’.
Гласность Из письма г. Н. Ф. Т., помещенного в журнале с признательностью редакции и принятого ею за ‘отголосок сочувствия армии к цели ‘Военного сборника’, видно (стр. 77), что ‘впечатление, произведенное вестью об этом издании, особенно проявилось в молодых офицерах’. Впечатление это выразилось следующими словами: ‘Итак, у нас есть теперь свой журнал, свой магазин наблюдений и мыслей, есть орган, посредством которого мы можем высказать все, что сильно занимает нас, что затрагивает за живое’, и проч., (стр. 77). Другой офицер говорит (стр. 93): ‘Правительство дозволило каждому гласно высказывать свои мысли о делах, важных для общего блага’. ‘Говорить о важности гласного выражения общественного мнения, разбирать последствия этой благодетельной меры и доказывать ее пользу— совершенно излишне, об этом было уже таи много говорено, что если в настоящее время и есть противник’ гласности, люди, имеющие причины желать келейности и скрытности, то и они даже не решаются сознаться в своих предубеждениях публично’. По мнению третьего (стр. 248): ‘весьма важно еще то обстоятельство, что один журнал помещает на своих страницах без затруднения разные заметки офицеров, касающиеся их служебных обязанностей, и в них свободно дозволяет высказывать иногда очень горькую правду’. ‘Таковое направление журнала, конечно, возможно только при глубоком убеждении в пользе гласности, которая одна и может вывести нас на настоящий и твердый путь к совершенствованию’. Из приведенных отзывов видно, что гласность довольно заманчива. В этом нет еще ничего предосудительного, напротив того, гласность мнений просвещенных и опытных людей, не выходящая из пределов благоразумия и законов, признайся правительством весьма полезною. Но достигаются ли эти условия в ‘Сборнике’? — это обнаружит последующий разбор.	Письмо это (‘Голос из армии’) было удостоено высочайшего одобрения государя императора.
Статьи: a) ‘Голос из армии’ (стр. 77), b) ‘Мысли по поводу пое-образований в артиллерии’ (стр. 93), с) ‘Заметки командира стрелковой роты’ (стр. 111), d) ‘Потапов. Из воспоминаний козака. Рассказ’ (стр. 163), — коими на вызов редакции откликнулись офицеры пехотный, артиллерийский, стрелковый и казачий, заслуживают особого внимания, с одной стороны, по важности рассматриваемых предметов и видимому сходству (почти тожественности) взгляда на оные, а с другой — потому, что случайное совокупление сих четырех голосов может быть принято неопытным читателем за глас большинства всей армии, за несомненную истину. Егли прибавить к сему оазбор статьи ‘Морского сборника’ ‘Старые мысли на новое дело’, помещенной в ‘Обозрении военных журналов’ (стр. 239), то ареопаг судей сухопутной армии дополнится еще одним членом, представителем флота. Один из них, основываясь на опыте 10-летней своей службы, замечает (стр. 11), что ‘гуманные идеи, проникая весь состав русского общества, заглянули и в военный быт, но коснулись его слишком поверхностно, мимоходом, не отразились во всех мелочах нравственного быта солдат’. А потому автор ‘берет смелость сказать несколько слов по этому поводу’. Но все голоса весьма сходны между собою, следовательно приличнее будет привесть по порядку подлинные их выражения.	Первая из этих статей ‘Голос из армии’ была удостоена прочтением и одобрена к печати государем императором. Статья ‘Заметки командира стрелковой роты’, написанная одним из офицеров л.-гв. Измайловского полка, была прочитана предварительно командиром полка, который сам может засвидетельствовать, что более благородной и более благонамеренной статьи быть не может. Из этих-то двух статей по преимуществу и составлены искаженные выписки г. цензора.
Разбор статей по предметам а) ‘Недостатков (стр. 78) и грешков у нас довольно много, и даже крупных. Теперь, когда везде так громко заговорили о взяточничестве и казнокрадстве, когда восстановляются более человеческие отношения между помещиками и крестьянами, пора и нам ближе осмотреться вокруг себя’.	Эта выписка окончена не на точке и даже не на запятой, а на середине фразы. В подлиннике так: ‘пора и нам, ближе осмотревшись вокруг себя и построже проверив свои дела, этим явлениям в жизни общества гражданского искать соответственных у себя нома — в жизни общества военного’ (стр. 78).
Солдато-крадство ‘У нас (стр. 81) над солдатом тяготеет постоянная, непрерываемая взятка. Солдато-крадство, несмотря на сильные меры противодействия со стороны правительства, еще образует, как известно, довольно правильно организованное ремесло нашего брата. Здесь нечего говорить, насколько эта язва имеет своей причиной недостаток законных средств к безбедной жизни {Скудное жалованье.}, насколько она развивается всеобщим примером подобных обычаев и косвенным вынуждением стоящих выше {Начальников.} на длинной лестнице солдато-крадства. Солдат очень хорошо знает, где его фунты провианта…’ и т. д.	Без окончания фразы намерения автора скрыты и могут быть истолкованы произвольно. Выписка начата г. цензором с середины фразы, а заканчивается словами совершенно другого параграфа. В подлиннике смысл далеко не тот, какой выходит у г. цензора. ‘Мы никогда непрочь бросить камешек в огород взяточника-чиновника. Но там берется взятка с лица более или менее заинтересованного, а у нас над солдатом тяготеет постоянная, непрерываемая взятка. Солдато-крадство, несмотря на сильные меры противодействия со стороны правительства, еще образует, как известно, довольно правильно организованное ремесло нашего брата. Здесь нечего говорить, насколько эта язва имеет своей причиной недостаток законных средств к безбедной жизни, насколько она развивается всеобщим примером подобных обычаев и косвенным вынуждением стоящих выше на длинной лестнице солдато-крадства: для нас важнее то, что это гнусное обыкновение независимо от названных внешних обстоятельств главным образом поддерживается, находит себе защиту в понятиях всего нашего общества, признающего солдато-крадство делом весьма обыкновенным, благоразумным и только, наконец оно находит себе поддержку и в условной нашей честности, по которой мы отворачиваемся с негодованием от человека, вынучш.то тихонько деньги из чужого кошелька, очень строги, если денщик наш показывает купленные им для нас вещи дороже, нежели заплатил за них, а между тем не задумываемся делать то же самое с суммами, назначенными для солдата, солдата, наиболее заслуживающего пощады в этом отношении. Где же в таком случае нравственное влияние начальника части ит ‘rrj подчиненных, которое он необходимо должен иметь — кроме официалоною, собственно служебного, где его пример для них? Каким образом возможно внушение солдату словом, когда он очень хорошо знает, где его фунты провианта?.. Мало того, что офицер связан в преследовании младших себя в различных плутнях, он не может войти во все подробности домашнего быта солдата, не предполагая к себе с его стороны ни симпатии, ни доверенности’ (стр. 81—82). Примечаний, сделанных у г. цензора, что недостаток средств означает ‘скудное жалованье’ и что стоящие выш2 суть ‘начальники’, в подлиннике нет.
Взятки казачьего начальства составляют предмет особой повести под заглавием ‘Потапов’ (стр. 162—189). Казачьему артиллерийскому офицеру простой казак рассказывает с негодованием, как жестоко прежний полковой командир, лютой-прелютой серый волк, задурил, как бессовестно брал он взятки с казаков, между тем как жена его, мать командерша, обирала станичных женщин. К счастию, этого взяточника сменил неженатый полковой командир, ‘чудный человек’, которому крепко понравился хорунжий Потапов, товарищ по корпусу автора этого рассказа. Потапов, в свою очередь, рассказывает товарищу о благородных правилах своего командира, ‘который окружен лентяями и взяточниками, завален кляузными делами, день и ночь сидит за бумагами и которого все ненавидят за его честность’. Повесть оканчивается тем, что молодой Потапов, воспитанный в корпусе, с сердцем открытым для всего благородного и умом возвышенным, предан за пристрастное производство следствия над отцом любимой им девушки военному суду вместе с благородным своим командиром. Взяточники торжествуют нахально и отвратительно. Потапов делается горьким пьяницею и умирает без священника. Трудно постигнуть, какую цель имеет эта повесть? Какую пользу могут принести нападки на солдато-крадство, представляемое не как гнусный порок, осужденный общественным мнением и составляющий редкое исключение, ‘ко как довольно организованное ремесло начальников’ (стр. 82). Перехожу к другому предмету.	Г. цензор не приводит выписок из этой повести, а передает ее содержание по своему усмотрению. В действительности же она имеет другой смысл. 1) Казак, рассказывая Потапову о злоупотреблениях прежнего своего командира, начинает с того, что командир ‘давным-давно сменен. А ноне (говорит казак) у нас другие порядки пошли. Во всем себе у начальства защиту видим’ (стр. 165). 2) Цель статьи г. пензор понял слишком односторонне. Слова Потапова, находящегося под судом за лицеприятие, оказанное им в следственном деле отца любимой им девушки, свидетельствуют о желании автора указать читателю, что уклонение от правды и справедливости никогда не может быть извинительно. 3) Фраза, представленная в выписке г. цензора, не есть подлинная, а составленная из отдельных слов, собранных из всей 170-й страницы. 4) Что Потапов умер без священника, это предположение самого г. цензора. Конец статьи не оставляет никакого сомнения, что Потапов исполнил все свои духовные обязанности. За час до смерти он еще спрашивал, отслужили ли по его приказанию благодарственный молебен за государя. Какую цель имел г. цензор, делая свою пометку о священнике? Зачем также в последней фразе слова ‘ремесло нашего брата’ он заменил словами ‘ре месло начальников’?
Отношения офицера к солдату а) ‘Мы, пехотинцы (говорит безыменный на стр. 78), принадлежим такого рода оружию, где главное дело, где впереди всего — человек, и потому отношения офицера к солдату должны стать на ряду самых капитальных вопросов нашего быта. В ежедневных столкновениях с солдатом редкий из нас отказывается ст какого-то презрительного тона, от какой-то отталкивающей нетерпеливости. В Крыму французские офицеры были поражены ненатуральностью наших отношений к солдату. Хотя они не знали иных условий нашей военной организации и разделения русского общества на сословия, но тем не менее нельзя не видеть в этом некоторой доли истины. Подобное поведение офицера относительно солдат порождено барским, сословным взглядом и перенесено на службу из житейской среды’. Какие это особые условия? Отношения нижних чинов к офицерам определены у нас, как и во всякой другой армии, Воинским уставом, что и называется дисциплиною. Русское общество разделяется на сословия, но разница происхождения устранена из всех служебных отношений между лицами, составляющими армию. Для сих отношений есть чины высшие и низшие, но сословии в военной службе нет.	Эта небольшая выписка составлена из фраз, выбранных из двух страниц (78 и 79), причем г. цензор опустил все те фразы, от которых зависит понимание самой сущности дела, и не затруднился исказить остальное. Вот что написано в подлиннике: ‘Мы, пехотинцы, принадлежим к такого рода оружию, где главное дело, где впереди всего — человек, и потому отношения офицера к солдату должны стоять на ряду самых капитальных вопросов нашего быта. Характер, который мы даем этим отношениям, иногда бывает не только не согласен с нравственным чувством, но и со стороны практической имеет вредное, если не сказать пагубное, влияние на успех самой службы. В ежедневных постоянных столкновениях с солдатом редкий из нас отказывается от какого-то презрительного тона, от какой-то отталкивающей нетерпеливости. Мне еще в Крыму случалось слышать от французских офицеров, что они были поражены ненатуральностью наших отношений к солдату. Хотя вообще можно не придавать большого значения их проницательности, можно предполагать, что, высказывая свое суждение, французские офицеры не принимали во внимание иных условий нашей военной организации и разделения русского общества на сословия, но тем не менее нельзя не видеть некоторой доли истины в их словах. Неужели в самом деле много таких людей, которым кажется, что тихое, внимательное обращение с солдатом будет унижением офицерского сана? Участие к нуждам и удобствам солдата, превышающее обязанности, налагаемые требованиями, будет неприлично порядочному человеку и дворянину? Лишь необразованность, не чувствующая своего умственного превосходства, может бояться сближения с низшим себя по положению в обществе. Подобное поведение офицера относительно солдат порождено барским сословным взглядом и перенесено на службу из житейской среды’ (стр. 78—79). Суждения и сомнения г. цензора, отражаются ли действительно сословные отношения в нашем войске, обнаруживают только его неведение наших законов. Он не сказал бы, что у нас на службе нет сословий, а есть только чины, если б знал, что законы наши я самом прохождении службы и в определении наказаний отделяют дворянина от недворянина. Автор восстает только против неправильного проявления этих отношений, но г. цензор превратно толкует мысли автора.
‘У нас существуют такие аксиомы и положения, которые громко вопиют своею бестолковостью и несправедливостью и даже не могут быть оправдываемы какими бы то ни было прирожденными понятиями целого общества. Кому из нас не обила ушей ходячая, все разрешающая фраза, когда речь заходит у наших товарищей о солдатах, но глубоко безнравственная и бессмысленная фраза: ‘для русского солдата необходима палка, он хороших слов не понимает’. Неосмотрительное употребление крутых мер происходит в наших офицерах оттого, что мы не привыкли стыдиться таких мер и не привыкли смотреть на это как на попирание самых присущих прав человека’. ‘Здесь, — замечает автор, — разумеют домашние исправительные меры, а не наказание по суду’. Автор должен бы знать, что телесное наказание как по суду, так и исправительное существует не только у нас, но и во многих других европейских армиях. Вопиющих и бестолковых положений у нас нет, несправедливости быть не должно, ибо строгость исправительных мер определяется не произволом, а по закону, охраняющему в солдате права человека, и, наконец, изречение о палке есть не аксиома, а безрассудная фраза.	Эта выписка заслуживает особенного внимания. Не говоря уже о том, что она набрана из отдельных фраз с двух страниц и что слово положения подчеркнуто с тем, чтобы дать ему потом другой смысл, — те фразы даже, которые выбраны и разбивку из статьи, искажены с явною целью дать им тот резкий тон, которого они не имели, дать им тот смысл, который нужен был г. цензору. Вот что говорится в самом подлиннике: ‘Но, кроме того, у нас существуют такие аксиомы и положения, которые громко вопиют своею бестолковостью и несправедливостью и даже не могут быть оправдываемы какими бы то ни было прирожденными понятиями целого общества (речь, следовательно, не о положениях, издаваемых правительством, а обо мнениях, рождающихся в самом обществе, хотя, и не зависящих от понятий, прирожденных обществу). Кому из нас не обила ушей ходячая, все разрешающая фраза, — когда речь заходит у наших товарищей о солдатах, — но глубоко безнравственная и бессмысленная фраза: ‘для русского солдата необходима палка: он хороших слов не понимает’. Но не думайте, чтобы такие воззрения были результатом долгого опыта, нет, подобные афоризмы повторяются по заведенному обычаю как-то легко, безотчетно и бездоказательно. И большая часть придерживающихся их по натуре своей добрее и лучше, нежели как кажется по таким их словам. Фразу, только что приведенную, рекламирует и дамский любезник, расхаживающий постоянно по улицам с единственным намерением прельщать прекрасный пол: и какой-нибудь весельчак, добрейшая душа, хотя и готовый сколько угодно выбрасывать из окна ‘штафирку’, как он выоажается, если тот недостаточно выразит благоговение к эполетам, и старый офицер, вышедший из тех же рядов, о которых так презрительно выражается, еще печальнее слышать то же самое и от юноши, только что выпущенного из корпуса, — юноши, который при рассказе о произведенной им экзекуции для возбуждения в слушателях уважения к твердости и мужеству своего характера лжет на себя немилосердно, баснословно увеличивая число ударов, которые будто бы приказал он сделать. Повторяющим аксиому о необходимости палки и в голову не приходит, какой страшный укор они взводят сами на себя, какое высказывают непонимание русского человека вообще и русского солдата в особенности. И может ли хоть один из них, положа руку на сердце, сказать, что он, прежде чем прибегнул к палке, сделал по крайнему своему рязумению все, что мог только сделать? Да и есть ли вероятность предполагать, чтобы у человрка с таким взглядом на существо себе подобное было успешно исправление оплата своим нравственным влиянием, убеждением или стыдом, есть ли вероятность, чтобы у такого офицера родилось хотя желание к этого оода влиянию на солдата? Неосмотрительное употребление крутых мер главным образом происходит в наших офицерах не от особен’ ного расположения к этим упражнениям, а скорее оттого, что мы не привыкли стыдиться таких мер и не привыкли смотреть на это, как на попрание самых присущих прав человека {‘Здесь, конечно, разумеются домашние и исправительные меры, а не наказания по суду’.}. Мы не хотим или не умеем заглянуть глубже в солдата, не подозреваем, что делается с ним при первом наказании и как легко переносит он последующие, когда ему более уже нечего терять. ‘Ваше благородие, меня еще никогда не били!’ — говорит он таким голосом, как еще никогда, может быть, не приходилось ему говорить, — и говорит по большей части напрасно. Вы не поддержали этого чувства стыда и чести и по окончании процесса наказания жалуетесь товарищу, что вы расстроены, но не потому, что сделали возмутительный поступок, а оттого, что, как вы говорите, нервы ваши слабы и вы неспособны служить с такими грубыми людьми, которые постоянно вас бесят’. Непостижимо, как г. цензор, которого прямая обязанность заключалась именно в добросовестном составлении выписки, дабы своей ошибкой не навлечь на другого подозрения в неблагонамеренности, решился не только отбросить весь конец последнего параграфа, то есть самый смысл дела, но и оставшуюся фразу изменить именно в том смысле, чтобы автор ее подвергался осуждению. Неужели г. цензор не понимает, что он сделал и как называется то, что он сделал. Как же он говорит, что несправедливости быть не должно, а сам творит хуже, чем несправедливость?
Равномерно неосновательны следующие замечания автора (стр. 80): ‘Как часто в некоторой гордости, происходящей от благородного сознания своей правоты, когда она пробивается в солдате, мы видим непростительную дерзость, мы задушим в нем святейшие (?) порывы духа оттого только, что они не пришлись по нашему узкому пониманию дисциплины. И бедный солдат ищет себе выхода в отчаянном пьянстве, в буйстве и побегах, переносит жесточайшие наказания с силою характера, достойною лучшего дела, которое, вероятно, и нашло бы, если бы мы не подавили и не ожесточили этого человека. Это не тот проныра, который мелкими угождениями, щепетильною исправностью и терпеливым перенесением различных унижений добился до фельдфебеля, а теперь уже и офицер и вымещает свои прежние беды на прежних товарищах’ и прочее. Должно полагать, что это есть отрывок из какого-либо плохого иностранного романа о несчастном положении русских солдат. Благоразумный и опытный офицер этого сказать не может, ибо существование такого самопроизвольного угнетения солдат противно здравому смыслу, не говоря уже о том, что оно при наших военных законах невозможно. б) В том же духе другой голос из армии (стр. 107): ‘Солдат выносит на своем теле как все невзгоды своего командира, так и все неприятности офицеров. Пока не изменятся отношения старшего к младшему, не переведутся на Руси и командиры, которых так верно назвал г. П. (в ‘Морском сборнике’) дантистами. Некоторые господа имеют скверную привычку расправляться с людьми собственноручно. Случалось иногда во время фронтового ученья, что батальонный командир, взбесившись вдруг за какую-нибудь ошибку, врывается в каре и с пеной у рта (!) руками и ногами рассыпает удары (!), кивер у него от сильных движений свернулся набок, перчатки запачканы кровью (!). вся фигура представляет что-то безобразное…’ и проч., и проч. Хотя автор статьи и благодарит г. П. за эту картину и считает ее более полезною, ‘чем строгий положительный закон’, тем не менее ее невозможно здесь кончить. Она отвратительна. Продолжение о зуботычинах и подзатыльниках, о бешенстве офицеров, о турецких командирах, о двух методах расправы с солдатами и проч. (стр. 108—110) означено в книге красным карандашом.	Г. цензор выпустил вступление этой выписки, которым объясняется самый мотив автора. ‘Нужно правильное понимание провинностей и, главное, внутренних побуждений к ним’, говорит автор я затем уже переходит к недостаткам нашего понятия о дисциплине, недостаткам не мнимым, а действительным, но о которых, конечно, нет ничего в иностранных романах. Зачем также г. цензор после слов ‘если б мы не ожесточили этого человека’ выпустил фразу: ‘Этот солдат не колеблется перед жерлами неприятельских пушек, не выдаст в трудную минуту своих’? Отчего он не выписывает также следующего параграфа, который прямо сюда относится? Эта выписка помещена без начала, без конца и даже без середины. Г. цензор совершенно произвольно свел отдельные фразы в цельный параграф, которого, конечно, и смысл вышел совершенно не тот. В подлиннике, картина достигает вполне своей благонамеренной цели, а из-под пера г. цензора она вышла как будто голым поруганием военного быта. Автор, сказав несколько слов о вредном влиянии дурного обращения старших офицеров с младшими, ведущей последних к загрубелости, выписывает следующий отрывок из статьи ‘Морского сборника’ {‘Еще несколько слов моим сослуживцам’. ‘Морской сборник’, 1857, No 1.}: ‘Чтобы окончить рассуждения наши о наказаниях и обращении с командой, — говорит г. П., — скажем несколько слов о скверной привычке, которую имеют некоторые господа, — привычке расправляться с людьми собственноручно. В былые годы говорили, что без крепкого слова корабль не поворотить, и потому были такие виртуозы браниться, что, слушая их, не знаешь, бывало, чему удивляться: плодовитости русского языка или уменью этих господ подбирать непостижимые фразы. Мало-помалу манера подкреплять каждое приказание бранью вывелась между моряками, виртуозы почти совершенно исчезли, и если подчас и сорвется крепкое словцо, то это уже невольно, по свойственной русской натуре привычке ругнуть, чтобы отвести маленько душу. Надо надеяться, что и так называемые дантисты также со временем совершенно выведутся. Ничто не может быть безобразнее человека, который с бранью и проклятиями, покраснев от гнева, поражает по физиономии матроса, смиренно принимающего удары. Случалось иногда во время фронтового ученья, что батальонный командир, взбесившись вдруг за какую-нибудь ошибку, врывается в каре и с пеной у рта руками и ногами щедро рассыпает удары во все стороны. Кивер у него от сильных движений свернулся набок, перчатки запачканы кровью, ‘PC я фигура представляет что-то безобразное и крайне, карикатурное: жаль, что в эти минуты он не может взглянуть lia себя в зеркало! — кажется, этого было бы достаточно, чтобы навсегда излечить его от привычки расправляться своими руками. Господ этих оправдывают тем, что, будучи от природы вспыльчивы, они решительно не могут удержаться, но оправдание ли это? От подчиненных они требуют же уменья владеть собою, бороться со своими наклонностями и не допускают в них ни вспыльчивости, ни досады, так почему же прежде всего не хотят они потрудиться над собою — приучить себя удерживать порывы гнева? Своим личным примером мы всегда будем действовать на подчиненных сильнее и вернее, нежели какими угодно доводами, а дурные привычки, к несчастью, перенимаются скорее, нежели хорошие. Можно наверное сказать, что у командира, привыкшего расправляться собственноручно, молодые офицеры также привыкают драться. К счастию, с каждым годом угловатость в наших манерах сглаживается, и есть надежда, что собственноручные расправы ее временем выведутся совершенно’. Почему г. цечзору показалась вторая половина этой картины до такой степени отвратительна, что он не решился ее вылиса/ь? Что скажет морское начальство, узнав, что г. цензор распространяет такие слухи о статье, которую оно признало (да которая и в действительности есть) высоко нравственной и ведущей прямо к исправлению общества? Можно ли под предлогом мнимого отвращения так искажать истину, так смеяться над мыслью и честью другого? Не картина, а искажение картины отвратительно. Неужели г. цензор не понимает, что он делает?
в) Поборник гуманности составил свои заметки несомненно с благонамеренною целью. Это видно. Но многие из его замечаний опрометчивы и неосновательны. Места эти отмечены красным карандашом (стр. 111—112). Здесь можно указать только главнейшие мысли. Он говорит, ‘что его всегда поражало встречаемое весьма часто отсутствие общечеловеческих отношений между низшими чинами и ротными командирами. Это два отдельных, строго замкнутых кружка, которые случайно сомкнулись и без взаимного участия идут рядом. И может ли быть иначе? Офицеры служат из материальных выгод, солдаты считают службу вечным разрывом с семьей, родиной, обычаем. Из этих двух главных частей образовалось у нас ьоенное сословие. Может ли в нем существовать любовь к званию воина, сочувствие к общему направлению правды и чести? Разумеется, нет!’ и проч. (стр. 112).	Можно было бы полагать, что несомненная благонамеренность атора (насмешливо названного поборником гуманности) предохранит его от пера г. цензора. Но вышло противное: г. цензор, не имея возможности отыскать в статье того, что ищет, решается не только на сведение в одно целое отдельных слов 112-й страницы, но принимается сам сочинять за автора и сочинять именно так, чтобы положить пятно на его речь. В подлиннике этот параграф таков: ‘В продолжение моей десятилетней службы меня всегда поражало встречаемое весьма часто отсутствие общечеловеческих отношений между нижними чинами и их ближайшими начальниками, то есть ротными командирами. Они составляли два отдельных, строго замкнутых кружка, между которыми, казалось, ничего не было общего, крэме того, что оба случайно столкнулись вместе и без взаимного участия идут рядом. И может ли быть иначе? Многие ли служат в военной службе по призванию? Воля родителей, основанная по большей части на материальных выгодах воспитания в вогнно-учебных заведениях, ограниченность требований для поступления на службу, красота военной формы и почетность ее в глазах общества — вот побудительные причины вступления дворян в военную службу. Что же касается до нижних чинов, то они считают ее вечным оазрывом с семьей, родиной, обычаем. Рекрута провожают родные на службу, думая о том, что очень нескоро придется, а быть может, и никогда уже не поидетси, увидеть его в кругу семейства, и действительно, многие не возвращались домой после нашто продолжительного срока службы. Из этих двух главных частей образовалось у нас военное сословие, при недостаточном развитии составных частей может ли существовать любовь к званию воина, сочувствие к обшему направлению — правды и чести? Разумеется, нет! Напротив, проглядывает какое-то равнодушие. отчуждение как от самой службы, так и членов ее между собою. Что же могло так разъединить людей одной нации, одной веры, повидимому с общими интересами, — неужели только недобровольное избрание ими военного поприща? Вот вопрос, который мы постараемся разъяснить. Вникая в него подробнее, невольно приходишь к мысли, что этн люди далеки один от другого не вследствие каких-либо неприязненных столкновений, не по врожденному чувству антипатии, а потому, что не поняли друг друга, а не поняли оттого, что никогда не смотрели один на другого, как человек должен смотреть на себе подобное существо’. Каким образом г. цензор вместо слов ‘они составляли два отдельных кружка’ — пишет: ‘это два отдельных кружка’? Каким образом ‘волю родителей, красоту военной формы и почетность ее в глазах общества’ г. цензор обращает в слова ‘офицеры служат из материальных выгод’? Небольшое содержание обер-офицеров не дает материальных выгод, а, следовательно, сочинив эти слова за автора, г. цензор явно желал приписать ему намек на то, что все офицеры живут доходами с солдат. Иного повода не могло быть к подобной подделке. Вот до чего доходит г. цензор. Неужели он не понимает, что он делает?
‘Ограниченность обязанностей, требуемых правительством с офицеров, и вынесенный из корпуса поверхностный взгляд на значение службы делают офицера гостем на службе’.	Даже и этих трех строчек г. цензор не сохранил целыми, а выпустил именно то, что придавало им смысл. В подлиннике так: ‘Ограниченность обязанностей, требуемых правительством с офицеров, вынесенный из корпуса поверхностный взгляд на значение службы, неохота думать, заставляющая его избегать всего, что не входит в круг рутинных обязанностей, — все это делает офицера гостем на службе’.
‘Не успокоивши рекрута, начинают прямо выламывать ему ноги и руки. Обаяние этой системы обучения было так сильно, что встречались начальники, приходившие в неописанный восторг от хватки, как орех щелкнул, и изумительной игры в носке. Спросить, зачем все это, никто не смел: да и как объяснить существенную необходимость большей части ружейных приемов и учебных шагов? Солдат или оставлял всякую работу мысли и делался ученым зверем, или терял всю веру в себя, всякое уважение к своим учителям и делался так называемым негодяем’ (стр. 114).	Замечательно, что г. цензор для составления этого параграфа, отбросив часть примечания, самую необходимую, вставил другую, куда ему вздумалось, в самый текст и все это выдал за произведение автора. В подлиннике так: ‘Теперь рассмотрим отношения офицеров к солдатам с первого столкновения их в службе. По большей части офицеры или не обращали на последних ровно никакого внимания, или же открыто оказывали им пренебрежение, удивляясь их тупоумию и глупости. Удивление это проявлялось прежде всего, когда взятый из-под сохи, вырванный из семейного круга, почти дикарь, окруженный чужими людьми, связанный непривычной одеждой, солдат не понимал истин, взятых целиком из Воинского устава. Что же от этого происходило? Начальники, иногда и высшие, а большей частью из среды солдат, не видя успехов, истощали терпение, выходили из себя и мерами строгости навсегда отталкивали подчиненных, которые окончательно теряли всю веру в себя. Русский солдат есть сын русского крестьянина, может быть такого, как Рлеб Савинов (‘Рыбаки’ Григоровича)¹⁴: в нем много русской сметки, врожденной логики, его не увлечешь громкой фразой, как француза, народным мотивом, как итальянца, нет, ему расскажи его языком, чтобы он разложил умом, и тогда он ввек ничего не забудет. Нашему же рекруту, не успокоивши его, не обласкавши добрым словом, теплым участием, начинают прямо выламывать ноги и руки, часто без предварительного объяснения, в чем состоит сущность приемов, которым его учат {‘Хотя в настоящее время эта метода обучения, благодаря бога, отменена, но почти все ныне служащие солдаты прошли чрез ее премудрость. Обаяние этой системы обучения было так сильно, что встречались начальники, приходившие в неописанный восторг от хватки, как ope’ щелкнул, и изумительной игры в носке’.}. Врожденная логика разумного существа никак не могла переварить подобной пищи, спросить: ‘зачем все это?’ никто не смел, да и) как объяснить существенную необходимость большей частью ружейных приемов и учебных шагов? И потому солдат невольно бросался в крайности: или оставлял всякую работу мысли и делался ученым зверем, чему покорялось значительное большинство, или же, порываясь рассуждать, но встречая всюду противодействие, терял всю веру в себя, всякое уважение к своим учителям, делался так называемым негодяем и оканчивал незавидно свое служебное поприще’.
‘Солдат не свыкается с своими начальниками, потому что существуют обстоятельства, которые отталкивают нх постоянно. 1) Это всегдашний начальнический тон обращения с ними. Во фронте или вне его начальники одинаково равнодушно, презрительно или холодно-форменно обращаются с солдатом. 2) Убеждение, что каждый офицер барин. В каждом из них солдаты из крепостных продолжают видеть барина, бурмистра, управляющего, русского или немца, смотря по тому, какой нации начальник, солдатам же из казенных крестьян видятся становые, окружные и исправники, грабившие и притеснявшие их’ (стр. 116).	И в этой выписке г. цензор держится своей методы сводить в одну речь слова, набранные на целой странице, и, отбросив начало, меняет самый тон речи. В подлиннике так: ‘Когда молодой солдат уже несколько привыкнет к своему брату, обживется, — он все-таки не свыкается с своими начальниками, потому что существуют обстоятельства, которые отталкивают их постоянно. Во-первых, это всегдашний начальнический тон обращения с ними, во фронте или вне его начальники одинаково равнодушно, презрительно или холодно-форменно обращаются с солдатом. Уметь отделить свои отношения служебные и частные была бы важная услуга, для этого стоит только отличить в солдате человека от солдата, а чтобы он сам понял эту двойственность, солдатом видеть его только во фронте, человеком — всюду. Дисциплина от этого нисколько не пострадает, напротив, разность тона скорее увеличит значение фронта, как во всем отличное от обыкновенных отношений частных. Каждый из нас бывал в походах, вспомните, как в это время отношения солдат с офицерами сближаются, общая цель, общие труды, лишения ставят и тех и других на общечеловеческую ногу, а дисциплина разве от этого страдает? Нисколько. Второе обстоятельство, способствующее разъединению, есть убеждение, что каждый офицер — барин, часто, спрашивая у солдат: ‘кто там?’, получаешь в ответ: ‘господа’. В каждом из начальников солдат продолжает видеть своих прежних властей: крепостной — барина, бурмистра, управляющего из русских или немцев, смотря по тому, какой нации начальник, казенным видятся становые, окружные и исправники, грабившие и притеснявшие их. Нужно всеми мерами доказать им, что мы офицеры, которыми и они могут быть, а не господа, чем, по их мнению, они никогда быть не могут. Этот страх власти, это сознание превосходства породы проявляется не только в словах, но и в поступках, как можно заметить, присмотревшись к обращению нижних чинов с офицерами вне фронта’.
‘У нас почти каждый унтер-офицер делается мелким, но грубым тираном. Ничтожное, неумышленное неуважение от подчиненного, не по службе, а в частном быту, принимается им чуть не за кровную обиду и отмщается жестоко, при разборе споров и жалоб иногда встречаются такие ожесточения за какое-нибудь пустое слово, что можно бояться кровопролития’ (стр. 117). Если б солдаты имели действительно убеждения, подобные вышеприведенным замечаниям, то не подлежит сомнению, что любой полк разбежался бы, но, к счастию, до этой крайности никогда не доходило. Это доказывает только, что гуманность ведет иногда к заблуждению, а сие последнее к резким, неосновательным заключениям. Остальная часть статьи весьма полезна к наполнена практических наставлений для умственного и строевого образования солдат.	Г. цензор представил только конец речи, но упустил ее повод. Автор, указывая, как важно для ротных командиров внимательно следить за отношениями к солдатам унтер-офицеров, людей вполне необразованных и неразборчивых в сргдствах к достижению благорасположения ротных командиров насчет солдат, говорит так: ‘За средствами (у фельдфебелей и унтер-офицеров) недостатка не бывает: дежурства, дневальства, наряд на работы, носка шанцевого инструмента, раздача годовых вещей — вот те мелкие бнчи, которые могут жестоко истязать бедного солдата при его молчаливом терпении. Каждый из ротных командиров согласится со мной, что следить за правильным нарядом людей на дежурства и дневальства очень трудно, тем более, что отделенные унтер-офицеры имеют право нарядить не в очередь — за наказание. Солдат, в особенности дослужившийся до галу-ноз~, чрезвычайно гордится своим достоинством, истинное сознание своих заслуг—чувство прекрасное, если б оно не влекло за собой злоупотребления власти, но у нас почти каждый унтер-офицер в своем маленьком кругг действий делается мелким, но грубым тираном. Ничтожное, часто неумышленное неуважение от своего подчиненного, не по службе, а в частном быту, принимается им чуть не за кровную обиду и отмщается жестоко, при разборе споров и жалоб иногда встречаются такие ожесточения за какое-нибудь пустое слово, что можно бояться ‘кровопролития’. Есть ли хоть малейший повод этому простому наблюдению автора давать такое заключение, какое делает г. цензор?
Отношения начальников к подчиненным офицерам б) Автор статьи говорит (стр. 101): ‘Не знаю, как теперь, а прежде были, у нас какие-то особенные понятия об отношениях начальника к подчиненным. Подчиненный с понятием о начальнике соединял понятие о карательной власти в различных видах наказаний, начиная с выговора, после которого на первый раз три дня ходил как ошельмованный и к которому, однако, скоро привыкал до такой степени, что переносил его потом уже совершенно равнодушно, и оканчивая отданием под суд. Сообразно с этим предубеждением о власти установились особые отношения между начальником и его подчиненными и родились какие-то искаженные понятия о дисциплине и чинопочитании. Начальник с своей стороны как-то боялся сближения с подчиненными. По его понятиям он опасался сближением с ними нарушить дисциплину и чинопочитание и долго раздумывал о том, нарушатся ли они поданием руки подчиненному? Совершенно забывалось, что вовсе не великодушно оскорблять того, кто не имел прааа защищаться’.	Здесь г. цензор свел в одну речь отдельные фразы с трех страниц, выпустив то, что именно и определяет цель, с какой они написаны. После определения отношений между начальниками и подчиненными в артиллерии, отношений, которые именно и способствуют тому, что артиллерийское общество стоит выше обществ других родов оружия, ачтор излагает свои мысли о том, что и общество пехотных офицеров, несмотря на разнообразие своего состава, могло бы быть значительно поднято протиз прежнего лучшим обращением начальников с подчиненными и теснейшей между ними связью. Высказав эту мысль, автор говорит далее следующее: ‘Не знаем, как теперь, а прежде у нас господствовал уже давно образовавшийся, совсем особый взгляд на службу, и родились какие-то особенные понятия о ней и об отношениях начальника к подчиненным. Не будем входить в подробности и изыскивать источники и обстоятельства, развившие этот взгляд, скажем только, что подчиненный с понятием о начальнике соединял понятие о карательной власти, которая может олицетворяться в различных чинах и званиях, начиная от майора (батальонного командира) и постепенно восходя до генерала (корпусного), и проявляться в различных видах наказаний, начиная с выговора, после которого на первый раз три дня ходишь, как ошельмованный, и к которому, однако, скоро привыкаешь до такой степени, что переносишь его потом уже совершенно равнодушно, и оканчивая отданием под суд.
Дисциплина ‘Мы очень хорошо понимаем важность и необходимость дисциплины (стр. 102), но только расходимся несколько в своих понятиях с теми, которые воображают, будто старшинство дает право на арендное содержание моральной стороны своих подчиненных и на удобрение этой почвы оскорблениями всякого рода. Дисциплина обратилась в какую-то широкую отвлеченность (стр. 103), под которую можно было подвести даже чуть-чуть не семейные обстоятельства офицера и отвечать за нарушение которой можно было, не согласившись с мнением жены своего командира. Повиновение начальству обратилось в простую и прямую обязанность каждого чина ежеминутно быть готовым к выслушанию самой неприличной брани от старшего по чину’. Остальное означено красным карандашом (стр. 102—106). Замечательно, что при подобном суждении автор восклицает (стр. 102): ‘Да не упрекнет нас никто в том, будто бы мы говорим не в пользу дисциплины. Далеко нет’. Но это не более как фраза.	Сообразно с этим представлением о власти установились особые отношения между начальником и его подчиненными, и родились какие-то искаженные понятия о дисциплине и чинопочитании. Почти все служебные отношения вертелись около распеканиии. Можно было прослужить два, три года и не сказать слова с командиром, если только подчиненный держал себя так хорошо, что не подвергался служебному выговору. Даже начальник с своей стороны как-то боялся сближения с подчиненными. По его понятиям, он опасался сближением с ними нарушить дисциплину и чинопочитание. Встречаясь даже с таким из подчиненных, которого обязан был видеть очень часто, он долго раздумывал о том, нарушится или нет дисциплина чрез то, если он подаст ему руку? Учтивость была совершенно изгнана из обращения, как будто вежливость могла унизить начальника и как будто необходимо унижать других, чтобы самому быть выше. Совершенно упускалось из виду, что истинное достоинство никогда не позволит себе ничего лишнего и что неделикатность есть оскорбление, которое бывает тем чувствительнее и щекотливее, чем выше лицо, от которого оно идет. Совершенно забывалось, что вовсе невеликодушно оскорблять тога кто не имел права защищаться. И все это спаливалось на несчастную дисциплину. Но да не упрекнет нас никто в том, будто мы говорим не в пользу дисциплины. Далеко нет. Мы очень хорошо понимаем важность и необходимость дисциплины, но только расходимся несколько в своих понятиях о ней с теми, которые воображают, будто старшинство дает право на арендное содержание моральной стоооны своих подчиненных и на удобрение этой почвы оскорблениями всякого рода, для того чтобы взрастить на ней хороший плод. ‘Дайте мне самых изнеженных, самых испорченных сибаритов, и я с помощью дисциплины сделаю из них самых доблестных воинов’, говорил Пирр. ‘Родная армия без дисциплины гораздо опаснее для государства, нежели неприятель’, говорил маршал Мориц Саксонский. Все это мы очень хорошо понимаем и ровно ничего не находим сказать против таких простых и неоспоримых истин. Многие говорят, что без дисциплины невозможна победа, скажем более, без нее не может существовать даже армия. Но как ни говорить о дисциплине, она все-таки останется только беспрекословным повиновением младшего старшему во всем, что касается до службы, а из этого вовсе не следует, чтобы старший мог злоупотреблять своею властию, примешивать к ней свой произвол и пользоваться ею для того, чтобы безнаказанно оскорблять младшего. В этом случае начальник уже перестает быть представителем закона, который всегда спокоен, а делается просто человеком, безнаказанно ос-корб ‘ яющим беззащитного. Подавляя в чеовеке чувство чести и уважения к самому себе, начальник нарушает дисциплину и заставляет подчиненного за испытанное им публичное унижение восставать в душе против старшего. Такие отношения, конечно, не могли быть полезны ни для службы, ни для самих офицеров. Принося вред нравственному развитию, удаление командира от офицеров и разъединение общества очень много вредило и службе. Командир не имел никакой возможности верно оценить способности и нравственность своих подчиненных, из которых более ловкие всегда имели возможность искусно маскироваться. Офицер, исправный по службе (что, впоочем, всегда составляет одно из важных достоинств) и в то же время в высшей степени испорченный нравственно, мог прослыть за полезного человека, скорее выслужиться, получить роту и потом вдруг начать обсчитывать солдата, притеснять его всеми возможными средствами и кончить тем, что проиграть солдатские деньги. Командир разочаровался наконец в хорошем офицере, но, не подозревая, что виною ошибки он сам и те отношения, в которых он находится с офицерами и которые не дозволяют ему проникнуть за круг служебных форм, переносил свое разочарование на целое общество и, повидимому, справедливо находил, что после этого никому нельзя доверять н что в его полку нет ни одного порядочного человека. Все остальное сбивалось также только на соблюдение самой узкой формальности. Дисциплина — это существенное свойство образованной армии, без которого войско — толпа, не пригодная для битвы, принимала иногда самые странные формы. Дисциплина, душа войска, обратилась в какую-то широкую отвлеченность, под которую можно было подвести даже чуть-чуть не семейные обстоятельства офицера и отвечать за нарушение которой можно было, не согласившись с мнением жены своего командира. Повиновение начальству обратилось в простую и прямую обязанность каждого чина ежеминутно быть готовым к выслушанию самой ужасной, очень часто самой неприличной брани от старшего по чину. Страннее всего то, что такие отношения между начальником и подчиненным образовались совершенно вопреки духу нашего законодательства, которое постоянно имело в виду из каждого частного начальника сделать ближайшего ходатая за своих подчиненных пред высшим начальством. Закон, вручая начальнику значительную власть над подчиненными, налагая на него строгую ответственность за них, в то же время обязывает этого начальника быть вежливым и справедливым.. По духу и по самой букве закона начальник должен вводить во все нужды своего подчиненного, знать его потребности, степень возможности их удовлетворения и содействовать к улучшению его быта как в материальном, так и нравственном и умстпчнном отношениях. Понятно, что это совершенно невозможно при описанном нам’ обращении. Напрасно здесь говорить, что подобные отношения между начальником и его подчиненными существуют не везде и что есть начальники, которые, имея правильный взгляд на свои обязанности, свяго исполняют свой истинный долг, — это разумгется сьмо собою’. Из этой выписки видно, что слова автора о необходимости дисциплины действительно составляют его убеждение и не дают никому права подозревать, что это только фраза. Можно ли судить человека, читая между строчками?
Точно так же и автор другой статьи, для успокоения совести, оговаривает (стр. 119): ‘Да не обвинят меня в том, что я проповедую слабость, излишнее снисхождение к солдатам, нисколько. Понимая всю важность дисциплины, я восстаю только против ее злоупотреблений’.	По выписке г. цензора можно подумать, что предшествующая речь этого другого автора была каким-то возмутительным монологом против дисциплины, до такой степени возмутительным, что потребовала для очищения совести особой оговорки. Но можно ли так безжалостно бросать тень подозрения на человека, которого каждое слово дышит высоким, благородным чувством, достающимся не на долю всякого? Вот речь автора, которую г. цензор счел нужным подвергнуть подозрению: ‘Для возможного уничтожения всех несправедливостей, нередко злоупотреблений, мне кажется, нужно, чтобы ближайшие начальники входили в самые мелочи быта солдат, считали бы последних себе подобными существами, мыслящими и чувствующими, а главное — не прятали бы от них своего сердца, не краснели бы перед их благородными порывами, дали бы им вздохнуть. Недаром говорит русская пословица: ‘сердце сердцу весть подает’, и сердце русского солдата сумеет откликнуться на задушевный голос своего начальника. Нередко один только лживый стыд и неуместный страх уничтожения чинопочитания ставили преграду между начальниками и подчиненными, а как легко было ее преодолеть: ласковое слово, иногда шутка, забота, когда солдат болен, участие к его семейному быту, изредка расспросы об его семье, родине — вот все, чего желает он. Да не обвинят меня в том, что я проповедую слабость, излишнее снисхождение к солдатам, нисколько. Понимая всю важность дисциплины в военной службе, я восстаю только против ее злоупотреблений’. В чем же тут очищать свою совесть? Разве она хоть на одну йоту расходится с духом всего нашего законодательства, разве закон не предписывает точно так же сближения, внимания и участия начальников к подчиненным? Неужели г. цензор не понимает, что значит бросить подозрение на другого?
Служба а) Автор статьи ‘Голос из армии’ объясняет также ‘незрелое понимание у нас самой службы’ (стр. 82). По его словам: ‘До сих пор наша деятельность по службе носит характер служения частному лицу, а не государству. Начальник авторитетом своей власти дает личным вкусам и симпатиям значение обязательного долга и для собственных видов направляет деятельность подчиненных. Говорят, что рота должна знать дух своего командира и по его дудочке плясать’.	И в этих выписках точно так же нет ни одного целого места, г. цензор с необыкновенной осмотрительностью выбрасывает каждое слово, которое хотя сколько-нибудь могло бы смягчить тон речи. В подлиннике напечатано так: ‘Надобно также упомянуть о незрелом -юнимании у нас самой службы. До сих пор наша деятельность по службе носит характер служения частному лицу, а не государству, до сих пор личные, частнме отношения как-то смутно отделяются от служебных в нашей жизни. Начальник части авторитетом своей власти дает своим личным вкусам и симпатиям значение обязательного долга, деятельность подчиненных своих более или менее стремится направить для собственных видов, ставит свою особу на первым план и большей частью делает это не по недобросовестности, а от бессознательного смешения в себе частного, индивидуального лица с служебным, общественным. Этим объясняются изречения старых, закаленных ротных командиров: ‘рога должна знать дух своего командира’ или ‘по моей дудочке плясать’. В переводе они будут значить то, что солдаты должны изучать и приноровляться ко всем прихотям, капризам, привычкам и частным видам своего ближайшего начальника.
‘Здесь-то и нужно искать (стр. 83) начало раболепству, наушничеству, податливости характера и расположения в подчиненных, насколько плут-староста безнравственнее простого мужика, настолько плутоватый фельдфебель хуже обыкновенного рядового, начальник, требующий услужливости от своих подчиненных, сам делает то же самое относительно высших. Движимый ревностью к угождению начальству, он готов был бы раздеть солдат и сложить все в цейхгауз, чтобы ничего не носилось и не портилось. Личная неприятность и ссора часто переносятся в область службы. На плацу при ученьях делаются придирки, выговоры, и — что еще хуже, еще отвратительнее — злоба иногда вымещается на подчиненных того, кто имел несчастие не понравиться’. Здесь прибавлены указания на плац-майора в городе Ш. и на генерала ***, который любил гретое бургонское.	Здесь-то и нужно искать начало раболепству, наушничеству, податливости характера и расположения в подчиненных точно так же, как в помещичьих имениях такого же рода отношения владельца к собственным крестьянам бывают причиною появления плутов и пройдох-старост или приказчиков, и насколько плут-староста безнравственнее простого, бгсхитростного мужика, настолько плутоватый фельдфебель хуже обыкновенного рядового. Начальник части, требующий услужливости от своих подчиненных, сам делает то же самое относительно высших. Движимый ревностью к угождению начальству, он готов был бы раздеть солдат и сложить все в цейхгауз, чтобы ничего не носилось и не портилось. Личная неприятность и ссора часто переносятся в область службы, тотчас же являются форменные бумаги с форменными выражениями, считающимися у нас колкими, как, например, ‘вынужденным нахожусь…’, ‘не лишним считаю заметить…’ и т. п. Прославленным на незавидном поприще военного крючкотворства дается даже титул головы. ‘О, этот человек — голова!.. какое у него перо!..’ — таинственно произносят его товарищи. На плацу при ученьях делаются придирки, выговоры, и — что еще хуже, еще отвратительнее — злоба иногда вымещается на подчиненных того, кто имел несчастие не понравиться, и старший начальник наказывает тогда солдата не за то, что он в самом деле виноват, а за тем, чтобы досадить ближайшему его начальнику.
Смотры ‘Кстати о смотрах (стр. 84). Смотры высшего начальства составляют альфу и омегу нашей служебной деятельности, удача на смотру поглощает все стремления начальников частей. В горячих случаях ожидания смотра отличаются иные офицеры, люди разбитные, на все руки, как говорится, с правилами ‘воруй, да не попадайся’, которые зубочистками и пинками делают, повидимому, чудеса в обучении солдат ружейным приемам и широкому шагу. Но солдаты, прошедшие их школу, с забитыми и поглупевшими головами, с оторопевшими физиономиями уже менее годны к ловкому действию в рассыпном строю. Они. отвыкли рассуждать и иметь свою волю. Да и сами эти офицеры оказываются совершенно лишними в час битвы. Но тем не менее ими дорожат. Они весьма нужны для смотров, для различных сделок с местными властями и для командировок по хозяйственной части. Уж если и себя не забудет такой человек, то все же посылающий его будет не в накладе’.	Кстати о смотрах. Нельзя не заметить, что смотры высшего начальства составляют альфу и омегу нашей служебной деятельности. Не успешность службы в ее постепенном, непрерывном ходе, не ровная, постоянная заботливость о ее выгодах, а только удача на смотру — вот что поглощает все стремления начальников частей. Оттого такая напряженная, лихорадочная деятельность перед днем смотра, такие усиленные учения, здесь уже не имеют места ни заботливость о здоровье солдат, ни разборчивость средств: кому, например, не известны проколотые штыками мишени и т. п.? Вот в таких-то горячих случаях ожидания смотра и отличаются иные офицеры, люди разбитные, на все руки, как говорится, с правилами ‘воруй, да не попадайся’, которые зубо-чистками и пинками делают, повидимому, чудеса в обучении солдат ружейным приемам и широкому шагу. Но солдаты, прошедшие их школу, с забитыми и поглупевшими головами, с оторопелыми физиономиями, уже менее годны к ловкому действию поодиночке, в рассыпном строю, нет у них ни сметливости, ни решительности, они отвыкли рассуждать и иметь свою волю. Да и сами эти офицеры, обыкновенно такие храбрые пред безмолвным и безответным фронтом своей роты или команды, отходят пред лицом настоящей опасности и смерти, как замечалось, на задний план, эти люди, такие находчивые в надувательстве становых приставов при расплате контрамарками, знающие наизусть, как Отче наш, все параграфы Воинского устава, но не понимающие и не дающие никогда себе отчета, почему так, а не иначе говорит устав, на основании каких тактических данных то или другое постановлено, оказываются совершенно лишними в час битвы. Но тем не менее ими дорожат. Они весьма нужны для смотров, для различных сделок с местными властями и для командировок по хозяйственной части. Уж если и себя не забудет такой человек, то все же посылающий его будет не в накладе. Но где же найти универсальное лекарство и противоядие для недостатков наших? Ясно, что ответ будет тот же самый, каким отвечали на все вопросы, затронутые в последнее время, ответ этот: ‘в просвещении’. Только образованный офицер может иметь более человечный взгляд на солдата, может отрешиться от условной честности и возвыситься до истинной честности и понять свой долг и назначение обширнее и правильнее’ (стр. 83, 84 и 85).
Стрельба в мишень ‘Кому, например, не известны проколотые штыками мишени?’ (стр. 84). б) Более резко и не без остроты описаны употребляемые будто бы в артиллерии хитрости для обмана начальства в отношении успехов практической стрельбы и описано составление подложных журналов производства оной (стр. 98—99).	Г. цензор, приводя эти слова в обвинение, не знает, конечно, что они совершенно справедливы. Г. цензор принимает на себя вид, что он решительно никаких, даже и мелких злоупотреблений и подозревать не может. Сознание в ошибке он ставит в преступление. Очевидно, что он не может сойтись в мнении с ‘Сборником’, который, восставая на господ, проповедующих правило ‘воруй, да не попадайся’, восстает точно так же и на тех, кто проповедует: ‘обманывай, плутуй, но не сознавайся’.
Даже весьма основательная статья ‘Взгляд на состояние войск в минувшую войну’ представляет довольно резкие выражения о долге службы, обучении войск и проч.	Эта статья еще в рукописи удостоилась быть читанной и одобренной государем императором. Г. цензор относительно этой статьи ограничился только отзывом, что в ней есть резкие места против долга службы и обучения войск. Но если бы он привел эти места точно так же составленными из отдельных фраз и слов, собранных совершенно с разных страниц, как он приводил места из других статей, то и эта статья могла бы подвергнуться осуждению, и кто читал ее в подлиннике, тот не узнал бы ее вышедшею из-под пера г. цензора. Статью ‘Голос из армии’ его величество точно так же осчастливил прочтением и пометками, но, переделанная г. цензором, она явилась в таком виде, что ее и следа не осталось, все, что было в ней благородного, разумного, поблекло в искаженных выписках.
Военное судопроизводство При разборе ‘Морского сборника’ (стр. 238—245) выписаны из этого журнала суждения о некоторых предметах и несколько подлинных выражений. После колкого сравнения нашего Балтийского флота с этапными инвалидами следует резкое описание воспитания в Морском кадетском корпусе, и, наконец, приводится мнение о военном судопроизводстве. Законная форма военного суда представляет, по мнению автора, два важные неудобства (стр. 242): ‘медленность и зависимость участи подсудимого от одного лица. Военные законы ясны, — к чему же множество инстанций? Участие к судьбе провинившегося должно быть рассудительное и живое, для чего же отдавать ее на произвол неспособности или прихотливости, свойственной старости? К чему между первоначальным осуждением и окончательным пересмотром его, что делается коллегиально, вводить произвольное суждение одного лица, которого мнение по положению, им занимаемому, непременно должно иметь вес и значение. Судите каждого естественными судьями его, вводите в комиссию непременно и элемент товарищества. Какое подкрепление для власти, если лейтенант осудит лейтенанта!’	Г. цензор, искажая выписку, лишает ее основной идеи и умалчивает о том, что здесь идет речь о судопроизводстве на кораблях, совершенно другого характера, чем в сухопутном ведомстве, и о таком вопросе, по которому морское ведомство само желало узнать мнение своих служащих, находя его несомненно полезным для соображений при преобразованиях судопроизводства. Вот слова, цитированные из ‘Морского сборника’: ‘Допуская к себе надежды на лучшее будущее, нельзя не пожелать реформы и усовершенствований по той части, от которой судьба служащих наиболее зависит, именно по судебной. При настоящей организации существуют два важные неудобства — медленность и зависимость участи подсудимого от одного лица. Медленность не свойственна военному судопроизводству и могла бы быть устранена, во-первых, уменьшением случаев, по которым служащие предаются военному суду, во-вторых, учреждением для всякого случая особой комиссии из офицеров, состоящих на действительной службе, из живущих с подсудимым одной жизнью. Если все преступления против общества предоставить решению гражданских законов, то военные чины не будут считать себя какою-то отдельною кастою, и военным судам останутся только случаи, противные требованиям службы. Мундир должен подвигать ко всему хорошему и честному, а не спасать от кары за дурное и неблагородное. Кто справедливее рассудит случаи, вредящие службе: те ли, которые хорошо знают ее требования, деятельно занимаясь ею, или люди) которым дают в руки весы правосудия потому, что они не умеют держать в них жезла власти, те ли, кому подсудимый более или менее известен со своей историей его служебной карьеры, которые следят за ходом сословия, или отжившие старцы, меряющие все масштабом прошедшего, иногда слишком снисходительные, подчас безмерно строгие, давно отставшие от сословия? Военные законы ясны, к чему же множество инстанций? Участие к судьбе провинившегося должно быть рассудительное и живое, для чего же отдавать ее на произвол неспособности или прихотливости, свойственной старости? К чему между первоначальным суждением и окончательным пересмотром его, что делается коллегиально, вводить произвольное суждение одного лица, которого мнение по положению, им занимаемому, непременно должно иметь вес и значение? Судите каждого естественными судьями его, сведите в комиссию непременно и элемент товарищества. Закон, повторяем, ясен, что черно, то черно и будет, но какое подкрепление для власти, если лейтенант осудит лейтенанта! Какое торжество закона над всеми связями дружбы и частных отношений! С другой стороны, отстаивая товарища, член комиссии дороется до всех побудительных и извинительных причин, и торжество истины обеспечится. Мойте грязное белье невежества, наглости и безнравственности на белом свету, противно пословице, и это покажет всем, что вы хотите держать себя чисто’ (стр. 241—242). И в этом размышлении г. цензор также находит преступление?
По приведении этого места разбирающий ‘Морской сборник’ говорит: ‘Мысли автора справедливы и рациональны. Ничто не может сравниться с судом товарищей, всегда беспристрастным’. Этого одобрения надлежало ожидать. Оба ‘Сборника’ имеют одно убеждение. ‘Военный’ предлагает (стр. 120) проступки солдат отдавать на суд сослуживцев наподобие того, как крестьянские дела разбирает мир. ‘Морской’ желает, чтобы офицера судили его товарищи. Оба ‘Сборника’ забывают, что основания уголовного судопроизводства зависят от высших государственных соображений и что законы вырабатываются не из праздных мечтаний молодых офицеров, но из жизни народа, мудростью правительства и требованиями времени.	Г. цензор в этом случае столько же скуп на выписки, сколько щедр на философские рассуждения. Автор, разбирающий ‘Морской сборник’, говорит следующее: ‘Мысли автора справедливы и рациональны. Ничто не может сравниться с судом товарищей, всегда беспристрастным. Офицер, осужденный целым обществом, хорошо знающим малейшие подробности его быта, не найдет уже никакого оправдания нигде, куда бы судьба его ни бросила. Даже теперь, когда общество офицеров устранено от судебной власти над своими товарищами, и теперь даже суд товарищей явно оставляет свои следы на личности осужденного общественным мнением. Это заметно и там даже, где, по-видимому, менее всего можно подозревать существование этого мнения. Офицер, удаленный из одного полка своими товарищами, никогда не найдет участия к себе в другом. Каждый, говоря о таком офицере, непременно уже скажет при всяком удобном случае: ‘его удалили офицеры из такого-то полка’. Если же офицер удален самим командиром, то хотя бы поступок его и был вдвое чернее того, за который первый изгнан своими товарищами, однако почти всегда о нем скажут только: ‘у него была какая-то история с командиром’ (стр. 242—243). Затем на 120-й странице ‘Военный сборник’ предлагает отдавать некоторые проступки на суд самих же солдат следующим образом: ‘Когда проступок по роду своему не требует немедленного наказания, полезно отдавать его на суд товарищей, это подымет голос общества, внушит виновному уважение к товарищам, и, верно, взыскание определят справедливее’ {‘Каждый солдат прежде поступления в военную службу был крестьянином и потому знает, что такое мир, понимает всю важность этого учреждения и с юных лет питает к нему уважение, поэтому дела, отданные на обсуждение солдатскому миру, будут решены им беспристрастно. Слишком большой строгости от их определений ожидать нельзя, русский солдат сам по себе человеколюбив: в лагерях десятки нищих пропитываются на его счет, арестанту он всегда дает копейку, если она у него есть. Сострадание у него развито даже к животным: ротная лошадь, собака служат тому примером, весь запас нежности солдата за неимением другого исхода истощается на какого-нибудь пегого ваську или мохнатую жучку’.}.
За сим изложено довольно подробно устройство прусских офицерских судов и разрешения, даваемые ими на дуэли холодным оружием. Так как дуэли воспрещены у нас безусловно, то, кажется, благоразумнее было бы не дразнить молодых умов изложением этой статьи, тем более, что учреждение, введенное в протестантском государстве, может быть в религиозном отношении совершенно противно всем началам, на которых основаны законы православной державы.	Неужели г. цензор и в этом видит безнравственность? Но на самом деле подобного рода суд повторяется беспрестанно и самыми разумными начальниками. Какое соотношение с подобным судом имеет уголовное судопроизводство? Г. цензор позабыл упомянуть, откуда в ‘В военном сборнике’ взято описание прусских офицерских судов, тогда как на 243-й странице ясно сказано, что описание взято из Военного журнала¹⁵ за 1857 год, No 5-й, то есть из журнала, издаваемого Военно-ученым комитетом¹⁶ и прорецензированного уже военной цензурой. Г. цензор, который в другой своей записке увлекся дуэлью французских подпоручиков с Пеном до того, что, несмотря на неблагородное окончание дуэли, выставил ее образцом чувства чести, лишь только зашла в ‘Сборнике’ речь о судах, разрешающих дуэли, находит, что дразнить молодежь дуэлями нехорошо. Трудно решить, чего желает г. цензор. Но очевидно, что он в обоих случаях совершенно расходится с понятиями о чести всего военного общества, признающего дуэль с Пеном образцом не чести, а низости, марающей мундир, а дуэль, разрешаемую судом, — вещью иногда совершенно неизбежною, хотя и прискорбною.
Мысли по частям учебной и ученой Рассмотрев статьи, относящиеся к фронтовой службе, обратимся к частям учебной и ученой. Выше упомянуто было о мнении ‘Морского сборника’ (повторенном в ‘Военном сборнике’ на стр. 239—241) насчет неудовлетворительности воспитания в Морском кадетском корпусе. На стр. 234—238 встречается разбор предмета, относящегося не только до одного Морского корпуса, но до всех кадетских корпусов, до всех учебных заведений, — это значение баллов. Автор, сознавая необходимость баллов как за поведение, так и за науки для домашнего лишь обихода, старается доказать, что вообще нельзя никогда придавать серьезного значения баллам. Мысли его, конечно, отчасти справедливы, того отвергать нельзя, но желательно было бы, чтобы кадеты не читали его статьи, потому что они могут и готовы слишком поверить проповедываемой заманчивой истине.	Здесь вывод г. цензора особенно оригинален. Мысли, высказанные о баллах, он признает справедливыми, ‘того отвергать нельзя’, находит даже, что все это ‘истина’, но отвергает ее, потому что она заманчива! Если истин излагать (или, как выражается цензор, проповедывать) нельзя, потому что они заманчивы, то что же тогда проповедывать? — неужели ложь?
В статье ‘Мысли по поводу преобразований в артиллерии’ собственно о преобразованиях нет почти никаких подробностей, за исключением только следующего. Автор, сказав, ‘что по окончании последней войны сделан правительством целый ряд реформ самых благодетельных для народа’ и о дозволении гласности, продолжает (стр. 94): ‘Перелистывая официальный отдел ‘Артиллерийского журнала’, невольно останавливаешься на отчетах о различных реформах по артиллерийскому ведомству: в числе этих новых, важных мер одно из первых мест занимает уничтожение в артиллерии экзаменов’. За сим изложены довольно интересно подлоги и хитрости, употреблявшиеся офицерами для удовлетворения нелепой (как выражается автор) формальности. Автор замечает, что ‘как артиллерийское начальство печатно заклеймило бесполезную формалистику этих экзаменов, то возврат к ней сделался невозможным’. По прочтении этих строк невольным образом представляешь себе ребенка, радующегося, что тетушка выпросила его от экзамена, к которому он не был приготовлен. Кто желает трудиться, тому экзамены не мешают, кто не хочет, тот воспользуется немного и вводимыми теперь лекциями.	жение своею просвещенной и благонамеренной деятельностью. Подлоги и хитрости, употреблявшиеся при экзаменах, всеми сознаны, экзамены отменены и сравнения с тетушками уже лишни. Автор статьи ‘Сборника’ совершенно прав в своих словах. Вот приведенная им выписка из подлинного решения комитета, помещенного в ‘Артиллерийском журнале’ ¹⁷: ‘Принимая в соображение, — сказано в отчете, — что нынешний порядок офицерских экзаменов, как доказывается по многолетнему его существованию, не только не служит ни для какой полезной цели, но вместо поощрения к занятиям молодых офицеров дает им лишь повод ухищряться в подлогах, а потом издеваться над слепым распоряжением, наносит этим ущерб пользе службы и самой нравственности офицеров, унижая их личное достоинство, и, наконец, обременяет начальство рассмотрением громадного количества письменных ответов на вопросы, всегда почти списанных из курсов или прежних решений,— Артиллерийское отделение Военно-ученого комитета, находя существование настоящего порядка офицерских экзаменов вредным, признало необходимым ныне же отменить оный’. За сим следуют соображения, чем заменить экзамены, чтобы действительно привести образование артиллерийских офицеров к желаемой цели.
Полемика В полемической статье по вопросу о батарее Раевского¹⁸ (1812 г.) встречаются несколько резкие выражения, например, стр. 296: ‘Это можно бы оставить без внимания, если бы почтенный автобиограф не имел притязания, облекшись в докторски) мантию, поучать нас уму-разуму. Кто принимает на себя такую роль, тот должен подтвердить неоспоримыми доказательствами новые факторы, а не ограничиваться повторением: я видел, я слышал. Историк (стр. 297) должен верить только тем свидетелям, которых вся жизнь была посвящена служению правде’. Последнее выражение в особенности оскорбительно. Какое право имеет автор намекать печатно, что его противник всю жизнь не служил правде?..	Статья эта¹⁸, принадлежащая заслуженному нашему историографу и члену Военно-ученого комитета, только под пером г. цензора при его уменье приделывать к одному предложению окончание совершенно другого предложения могла выразить какой-то отвлеченный намек, который г. цензор счел нужным выставить оскорбительными. Из выписки г. цензора видно, что начало ее взято на 296-й странице, а окончание прибрано из 297-й. Этому окончанию предшествуют следующие слова, от которых зависит прямо их смысл: ‘При изложении какого бы то ни было исторического факта следует сличить между собою все имеющиеся о нем сведения и потом их дополнит!’ н поверить показаниями свидетелей излагаемого события: последние материалы драгоценны, но ими должно пользоваться с большою разборчивостью, потому что они не всегда отличаются беспристрастием. Почти все автобиографии имеют недостаток Птоломеевой системы²⁰, поставляя Я в центре мира. Поэтому историк, имеющий целью своих исследований истину и ничего более как истину, должен верить только тем свидетелям событий, которых вся жизнь была посвящена служению правды’. То есть служению истины, остающейся всегда беспристрастной, даже и там, где затронуто собственное Я. Г. цензор обратил это в особенное оскорбление.
О вооруженной силе государства В составе ‘Военного сборника’ статья ‘О вооруженной силе и ее устройстве’ (стр. 16—57) обращает на себя особое ‘внимание читателей. Предмет оной относится к военной философии, стратегии и военной статистике, а это высшие отрасли военной науки. С самого начала статьи автор принимает уже совершенно миролюбивое направление. ‘Образование, говорит он (стр. 17), доведет народы до того, что они откажутся от употребления насилия в случайно возникающих недоразумениях’. В подтверждение сего приводит известную фразу: ‘империя — это мир!’ Потом указывает на ‘громадную силу (стр. 18) общественного мнения’, которое будто бы ‘ставит мир выше всего, радуется, что идея справедливости делается постепенно руководящею мыслью нашего века’, и повторяет другую известную фразу: ‘время завоеваний прошло’.	Можно было бы полагать, что г. цензор, признавший сам важное значение этой статьи, поступит с ней серьезнее, чем с другими. Но г. цензор, нисколько не стесняясь смыслом, озаботился только тем, чтобы из 40 печатных страниц набрать две страницы выписок. Как одного автора он с насмешкою винит в гуманном направлении, так этому он ставит в вину миролюбивое направление.
Мир — ‘мир, покровительствующий труду и развитию довольства (стр. 19) между народами, соделывается нормальным положением нашего общества, а исключительное (стр. 20) военное могущество государства становится в Европе аномалиею. Политическое достоинство государства должно быть главным образом основываемо не на армиях и флотах, а на совокупности всех нравственных и материальных сил государства, источником которых служит народ. Не в казармах скрывается сила (слова Пексана). История лучше всего свидетельствует, где искать ее. Отныне (стр. 21) те правительства будут сильны, которые тесно связаны с народом. Английская армия в Крыму утратила свою славу, но английский уполномоченный понизил ли свой голос на конгрессе? Нисколько. Англия попрежнему была требовательна’. ‘При сознании закона (стр. 22) вооруженная сила как обеспечение внутреннего спокойствия государства имеет лишь весьма неважное значение. Во Франции одна армия может гарантировать внутреннее спокойствие страны. Положение России в этом отношении тоже не установилось. На количество войск может иметь также влияние степень личного доверия между правительством и народом (стр. 23). Везде армии (стр. 26) тем вернее притягивали войну н все зло, с нею сопряженное, чем они были страшнее. Из них не было ни одной, которая предохраняла бы свою страну от вторжения. Наполеон с своими превосходными армиями был унижен более, чем кто-либо.	Чтобы восстановить смысл этих двух параграфов, надо было бы выписать 8 печатных страниц. По отметкам самого г. цензора видно, что он спел фразы из отдельных фраз, мало того из отдельных слов 19, 20, 21, 22, 23 и 26-й страниц. Можно ли приписывать другому смысл подобно сведенных параграфов и притом в статье теоретической, где логичность самого вывода связывает все слова от первого до последнего,
Для войска государство должно пожертвовать людьми молодыми, сильными, здоровыми, оно ослабляет состав населения, уменьшая его приращение (стр. 28).	Даже для этих четырех строк надо выписать целую страницу. Вот она. ‘Мы приходим, таким образом, к заключению, что военные касты невозможны и что вооруженная сила должна возникать из среды всего населения страны. Посмотрим теперь, какие соображения представляются каждому государству при образовании военной силы на этом условии. Для войска государство должно пожертвовать людьми молодыми, сильными, здоровыми, следовательно оно лишает себя производительных трудов лучшей части своего населения, оно ослабляет и самый состав населения, уменьшая его приращение. Браки не согласуются с чисто военными целями, в войсках почти всех государств они встречают большие или меньшие затруднения, да и самые обязанности военной службы им не благоприятствуют, поэтому самая способная к умножению часть населения тратит свои производительные силы вне семейных обязанностей гражданина. Это обстоятельство ограничивает число рождающихся, но при продолжительном военном напряжении, когда большая часть крепкого населения вызвана на службу, к ограниченному числу рождающихся присоединяется еще другое невыгодное условие — их недолговечность, так как поколение в подобном случае производится людьми недозрелыми, хилыми, болезненными или дряхлыми, — словом, теми, которые по своим физическим недостаткам были неспособны для военной службы. Обстоятельство это уже оправдалось однажды во Франции. Огромные армии, которые она выставляла в последние годы империи, были причиной, что в 1830-х годах количество ее конскриптов было менее обыкновенного собственно потому, что из родившихся в 1810—1815 годах немногие дожили до 21 года. Большие постоянные армии н флоты, несоразмерные с населением и излишне его отягощающие, точно пак же вредно на него действуют, как и другие причины, имеющие влияние на уменьшение населения: войны, болезни, голод и проч. Это важное экономическое условие постоянно побуждает и всегда будет побуждать правительства заботиться как об уменьшении пропорции постоянных войск к населению, так и об облегчении самой военной повинности. Достигается это двумя способами: 1) организацией) милиций, ополчений, развитием торгового флота и 2) сокращением сроков службы’.
Как справедливость в распределении военной повинности, так и сбережение военных сил в случае продолжительного напряжения одинаково заставляют отдать предпочтение кратким срокам службы (стр. 30).	Это и так ясно, а из предыдущих доказательств, помещенных на 29-й странице, вытекает еще яснее.
Выходит, значит (стр. 34), что армия не только не обогащает государство, но, парализуя известную часть работы, которая могла бы быть предпринята на поглощенные ею суммы, ослабляет народное производство, а следовательно, и обогащение’.	Г. цензор упустил здесь весь смысл речи. В одной из статей 1852 года было напечатано, что ар-мии обогащают государства, способ’ ствуют обращению денег и что расходы на армии составляют предмет второстепенной важности. Г. цензор привел только одну фразу из критики на это суждение, но конечного вывода не привел. Вот он: ‘Нет, не обращением капиталов, а тем, что армия оберегает работу, дает возможность каждому члену спокойно трудиться над своим делом, — вот чем армия способствует благосостоянию государства, и необходимо заботиться только о том, чтоб приобресть это спокойствие с возможно меньшими пожертвованиями’ (стр. 35).
Слова экономиста Бастиа (стр. 3): ‘распустить 100 000 солдат — значит сберечь 100 миллионов франков и отдать их людям, платящим подати. Пуская таким образом 100 000 человек на рынок, вы рядом пускаете туда и 100 миллионов франков, которые оплачивали бы их работу, и, следовательно, мера, увеличивающая число предлагаемых рук, увеличивает и запрос на них. Как пред увольнением, так и по роспуске войск в стране есть 100 миллионов франков, соответствующих 100 000 человек, вся разница в том, что прежде страна давала 100 миллионов франков 100 000 человек, чтобы они ничего не делали, а потом она дает те же деньги, чтобы они работали. Во втором случае нация получает что-нибудь, а в первом не получает ничего. Результат — чистый убыток для народа’.	Точно так же г. цензор поступает и с словами французского экономиста Бастиа. Бастиа разбирал существовавший во Франции тот же экономический софизм, будто армии следует содержать для обогащения государства циркуляцией) капиталов. Приступая к этому разбору и указав на важность армии в политическом смысле, он именно просил, чтобы не перетолковали его слов, чтобы не дали им другого смысла, но г. цензор, несмотря на предупредительную фразу Бастиа: ‘Пусть же не ошибаются в цели моего суждения’, не оказал ему снисхождения и, выписав только конец его речи, лишил ее смысла, который она имеет в подлиннике. Впрочем, сущность дела, именно, что Франция могла бы распустить 100 000 войска, не уничтожая благосостояния государства, осталась ясною.
Вышеизложенные мысли могут быть более или менее справедливы в теории политической экономии, но здравый смысл говорит, что они совершенно неуместны в военном журнале, имеющем притязание сделаться отборною книгою военных людей. Уменьшение значения армии может быть прочтено с удовольствием лицами духовного звания, которые по сану своему суть предпочтительно слуги мира, оно может понравиться купцам, помещикам, профессорам, но ни одного офицера не приохотит оно к военной службе.	Каким образом г. цензор, читавший эту статью, не заметил, что в ней после разбора экономических условий, на которых созидаются вооруженные силы, посвящено 20 страниц на разбор условий чисто военных, требуемых от каждой армии? Последний вывод этой статьи лучше всего свидетельствует, писана ли она для духовных и купцов или для военных. ‘Высокое достоинство войск дает государству возможность уменьшать их число, сберегать средства, необходимые для развития народного. Достоинство же войск вполне зависит от нас. Вот, значит, цель, к которой должны стремиться все наши старания, вся наша деятельность. В этом стремлении заключается и самый долг наш. Кто его исполнит, тому государство будет вдвойне благодарно’. Как в начале статьи автор убеждает не скорбеть о сокращении штатов, как в самой статье он доказывает, что это сокращение не произвольно, а вытекает из насущных потребностей государства, так в конце он приглашает всех военных усугубить свои старания и усилия, чтобы достоинством войск заменить их уменьшающееся число. Г. цензор не хотел заметить простой и ясный смысл статьи.
Отношение к иностранным державам В статье ‘Военное обозрение’ (стр. 215—223) автор отзывается несколько резко о Наполеоне III и французской армии. ‘Наполеон сделал войско слепым орудием исполнительной власти, увеличив жалованье, учредив военный капитал и присвоив воинским чинам многие особые права (например, ездить в омнибусах за половинную таксу). Он всеми мерами старается устранить всякую связь между войском и народом, чему много способствует то, что вся армия живет в казармах. Французское войско (стр. 216) не только не пользуется в настоящее время никакой популярностью, но, напротив того, является какою-то кастою отверженцев общества (!). Армия постепенно обращается из национального войска в вербованное, наемное войско. Мера эта, просто обман, как нельзя лучше ведет императора к цели, им предположенной. Армия наполняется наемниками, а правительство получает возможность усилить жалованье, не увеличивая бюджета (стр. 218). Вот какими мерами Луи-Наполеон достиг своей цели, создал себе наемное войско, держась известного правила своего дяди: ‘все средства хороши, лишь бы вели прямо к цели’. Но Наполеон III впал в весьма важную ошибку учреждением гвардии. Учреждение этого привилегированного войска возбудило некоторое неудовольствие в массе линейных войск. Слишком далеко завлекло бы нас исчисление невыгод этой чудовищной централизации. Подобная система управления только и возможна во Франции при развитых железных дорогах’ и проч. В какой мере подобные отзывы о французской армии и о духе французского правительства могут быть дозволены, это ближе известно министру иностранных дел. Кажется, однакож, что в военном журнале, издаваемом по высочайшему повелению, эти суждения неуместны.	Выписки эти составлены, как и все предыдущие, из отрывков фраз, набранных с разных страниц. В этой статье говорится о новых учреждениях, последовавших во французской армии и весьма интересных для военных, а именно о дотационной кассе и увеличении числа нижних чинов, служащих не по обязанности, а по найму. Мнение, выраженное здесь автором, пробывшим некоторое время в близких сношениях с французскою армиею, есть общее мнение ее офицеров. Могла ли же быть эта статья напечатана в политическом отношении, то решила гражданская цензура, которой представлялись статьи ‘Сборника’ на рассмотрение.
Заключение Говоря только о тех статьях, о которых сделаны замечания, сколько разнообразных, сколько важных предметов, относящихся в особенности до военного управления, перебрал ‘Сборник’ уже в 1-м своем томе! Солдато-крадство, отношения офицеров к солдатам и к начальникам, дисциплина, служба, смотры, практическая стрельба, военное судопроизводство, артиллерийские экзамены и проч. и проч. Отдавая должную дань справедливости способностям составителей поименованных статей и сознавая охотно,что в них заключаются многие полезные мысли, все же сожалеть должно, что эти именно статьи были избраны для обработки. Исследования по сим предметам требуют зрелой служебной опытности, уважения к существующему порядку]…	Действительно, ‘Сборник’ тронул много вопросов, но решение их надо искать, конечно, не в выписках г. цензора. Отвечал ли ‘Сборник’ хотя на один вопрос криво, а не по строгой правде и не по чувству глубокой любви к государю и армии? Можно сказать, утвердительно, что ни ‘Военный сборник’, ни какая бы то ни было книга в мире не может считаться безопасною от обвинения в неблагонамеренности, если обвинение это будет основываться на произвольном составлении фраз и на произвольном их толковании! Так и случилось: статьи, прочитанные государем императором, статьи, помещенные морским ведомством в ‘Морском сборнике’, официальные слова журнала заседаний Артиллерийского отделения Военно-ученого комитета, выписки из ‘Военного журнала’, уже одобренного военного цензурою, — все подало г. цензору пищу и повод к обвинениям.

[На этом корректура обрывается.]

ПРИМЕЧАНИЯ

Написано, судя по содержанию, в конце 1858 и начале 1859 года.

Происхождение этого ‘Объяснения’ таково

Разгром царской армии во время Крымской войны поставил на очередь вопрос о оеформах в военном деле. В связи с чтим в 1858 году основан был журнал ‘Военный сборник’, первая книжка которого вышла в мае. Программа журнала, кроме официальной и военно-научной части, включала литературный оттел. и гмесь. Редактирование жуонала почложено было на профессоров военной академии Н. Обручева и В. Аничкова по военной части и на Н. Г. Чернышеве кого по части литературной. Н. Обручев и В. Аничков принадлежали к тем офицерам, которые стояли близко к кружку ‘Современника’ (Обручев был другом Герцена и Огарева и одним из создателей общества ‘Земля и Воля’). При этой редакции журнал получил живой характер. Журнал добился небывалой по тому времени популярности: число подписчиков его дошло до шести тысяч, в том числе военных подписчиков было пять тысяч восемьсот. Прогргссивная печать приветствовала нового собрата.

Так, б ‘Современнике’ помпщен был сочувственный о-^ыв о No 1 ‘Военного сборника’, кончавшийся следующими словами: ‘Писать такие своевременные статьи… по нашему глубокому убеждению, не значит только заниматься военной литературой, нет, это значит действовать посредством ее на пользу общую умно и честно, это значит служить родине не только шпагой, но и пером. Служите же в этом духе нашей родине, потому что пером вашим руководят и умы, и сердце’.

Но те же причины, которые делали новый журнал популярным в прогрессивных кругах, возбуждали неприязненное чувство в консервативном лагере. Военный цензор полковник Штюрмер написал донос, обвинявший ‘Военный сборник’ в радикальных тенденциях. В ответ на этот донос Чернышевский и написал ‘Замечания’. Были ли они доложены Александру II и в какой именно форме, неизвестно, но победа осталась за реакционерами: направление ‘В. С.’ было царем признано несоответствующим взглядам правительства, и с 1859 года редактором его назначен был военный писатель генерал П. К. Меньков, при котором большинство прежних сотрудников ушло и подписка сократилась.

¹ Речь идет о статье H *** ‘Несколько замечаний по поводу статьи ‘Взгляд на состояние русских войск в минувшую войну’, помещенную в No 1 ‘Военного сборника’ (‘Военный сборник’, No 7, стр. 269—268).

² На обложке журнала стояло: ‘Военный сборника, издаваемый по высочайшему повелению при штабе отдельного гвардейского корпуса.

³ Против этого места имеется следующая пометка военного министра: ‘В журнальной статье это могло бы быть допущено, но не здесь’.

⁴ В No 1 ‘Военного сборника’, вышедшем в мае 1858 года, помещены, между про шм, следующие статьи: 1) — — — ъ — ‘Взгляд на состояние русских войск в минувшую войну’, 2) Н. Обручев — ‘О вооруженной силе и ее устройстве’, 3) Н. Ф. Т. — ‘Голос из армии’, 4) З. С.— ‘Мысли по поводу преобразования в артиллерии’, 5) Д. С. — ‘Заметки командира стрелковой роты’, 6) Л. К. — ‘Этияд на степень образования русских офицеров в армии’, 7) С. Федоров — ‘Потапов. Из воспоминаний казака-артиллериста’.

Указание Штюрмера относится к NoNo 3, 4, 5 и 7.

⁵ Против этого места имеется следующая пометка военного министра: ‘здесь редактор впадает в ту же ошибку, в которой обвиняет Г. Штюрмера, то есть осуждает целую французскую армию за действия нескольких подпоручиков. Все это не может быть здесь допущено. Это должно быть рассказано без брани и обвинений целой армии’.

⁶ Эти выпады насчет неблагонадежности французской армии явно вставлены с расчетом воздействовать на Александра II, отразить атаки Штюрмера на ‘Военный сборник’.

⁷ Речь идет об очерке И. Панаева ‘Внук русского миллионера’, помещенном в No 7 ‘Современника’ за 1858 год и о романе А. Ф. Писемского ‘Тысяча луш’.

⁸ Е. Меньшов — ‘Ружейная охота в применении к военному делу и военной жизни’, ‘Военный сборник’, 1858, No 2, стр. 387—394. Инкриминируемое место находится на стр. 388. Оно Штюрмером искажено.

⁹ В ‘Обозрении военных журналов’, помещенном в No 1 ‘Военного сборника’, дается похвальный отзыв о ‘Морском сборнике’ и приводится оттуда несколько цитат (стр. 236—247), в частности из статьи Шестакова ‘Старые мысли на новое дело’, где говорится о неправильном воспитании в России морских офицеров и о необходимости введения по флоте товарищеских судов.

¹⁰ ‘Морской сборник’ — основанный в 1848 году журнал морского министерства. После Крымской войны принял либерально-реформаторский характер, причем тираж его в 1856 году достигал шести тысяч. К сотрудничеству в нем были привлечены Гончаров, Писемский, Островский и другие. Но вследствие сопротивления реакционеров, недовольных тем направлением, которое придано было журналу, ‘Морской сборник’ был в 185S году подведен под общую цензуру и потерял свое значение прогрессивного издания.

¹¹ Против этого места имеется следующая пометка военного министра: ‘полагаю выпустить’.

¹² Здесь министр пометил: ‘ругательства’.

¹³ Снова пометка военного министра: ‘опять ругательство’.

¹⁴ Имя и фамилия главного героя романа Д. Григоровича ‘Рыбаки’.

¹⁵ ‘Военный журнал’ — третий журнал того же наименования возник в 1827 году при военно-ученом комитете, первоначально носил сугубо официальный характер и имел ничтожное распространение. Радикально преобразованный в 1846 году новым редактором полковником Болотовым, при сотрудничестве Д. Милютина, кн. Голицына и других, журнал сделался более живым и добился пятисот подписчиков (вместо 150). Направление, данное журналу Болотовым, сохранилось до его конца. Закрылся в 1859 году с закрытием военно-ученого комитета.

¹⁶ Военно-ученый комитет учрежден в 1812 году для ‘усовершенствования ученой части военного искусства и распространения военно-научных сведений о войсках’. В 1836 году был подразделен на три отделения: генерального штаба, артиллерийскде и инженерное. В 1859 году артиллерийское отделение было выделено в самостоятельный орган, упразднено отделение генеpaльнoгo штаба, и в таком виде Военно-ученый комитет просуществовал до 1862 года.

¹⁷ ‘Артиллерийский журнал’ — основан в 1808 году. С 1812 по 1839 год не издавался. С 1856 до 1868 года выходил при Артиллерийском отделеиии Военно-ученого комитета.

¹⁸ Батарея Раевского прикрывала центральную часть позиции, занятой русскими войсками во время Бородинского сражения.

¹⁹ Речь идет о статье генерала М. Богдановича ‘Следует ли называть укрепление, находившееся в центре бородинской позиции, батареею Раевского?’ (‘Военный сборник’, No 1, стр. 296—298).

²⁰ Птоломеева система — астрономическая система греческого ученого Птоломея, или Птолемея, жившего во II веке н. э., создавшего теорию, по которой центром вселенной является земля, вокруг которой вращаются светила.

²¹ На корректуре первой редакции ‘Замечаний’ военный министр сделал следующую пометку: ‘Здесь дело идет не об оправдании одних только редакторов, но и об оправдании моем и вашем, как наблюдавших за направлением сборника, а потому я требую, чтобы никаких ругательств не было употреблено в выражениях, а только одни хладнокровные обсуждения и ясные доводы, все оскорбительное как на счет полковника Штюрмера, так и для французской армии прошу непременно отбросить, иначе я не берусь представить это объяснение государю императору.

Гг. редакторы, по мнению моему, справедливо определяют правила чести, говоря о неблагородных действиях нескольких французских подпоручиков, но правила чести также требуют не обвинять целую армию за действие нескольких лиц. Эти же правила требуют, чтобы, несмотря на сделанную нам несправедливость и неправильный донос, ответ нами написан был с достоинством и без всяких оскорбительных выражений, иначе прения могут кончиться площадными ругательствами, как и бывает иногда между гг. журналистами’.

ЗАМЕЧАНИЯ НА ДОКЛАД О ВРЕДНОМ НАПРАВЛЕНИИ ВСЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВООБЩЕ И ‘ВОЕННОГО СБОРНИКА’ В ОСОБЕННОСТИ

Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, 1906, т. X, ч. 2, раздел ‘Отдельные статьи’, стр. 231—243, 244—259, 260—292 (‘Замечания’ в двух редакциях и ‘Сличение’). Рукопись статьи ‘Замечания’: 13 полулистов канцелярской писчей бумаги, исписанных рукой Чернышевского и секретаря (только отрывок на третьем полулисте), обороты 1, 3, 5—13 полулистов текстом не заняты, исправления и дополнения сделаны рукой автора, рукопись обрывается на словах: ‘к улучшению, но в основных понятиях’ (445 стр., 23 строка). Формально рукопись обрывается сноской: ‘Кроме одного возражения’ и до конца сноски (стр. 445). Корректуры статьи представлены в двух редакциях: 1) На восьми с половиной сверстанных страницах, с правкой и изъятиями цензора (см. ПСС, 1906, т. X, ч. 2, стр. 231—243). 2) На семи с четвертью страницах без исправлений. Статья печатается по рукописи и по наиболее полной редакции корректуры, т. е. по первой, с восстановлением в прямых скобках, вычеркнутых цензором мест и с указанием в комментариях к тексту разночтений со второй корректурой, представляющей сокращенную и исправленную согласно указаниям цензора редакцию. В квадратных скобках мы даем также те отрывки рукописи, которые не вошли в корректуру. На стр. 443 мы имеем случай соединения в одной первой фразе второго абзаца неопубликованного места в рукописи, и вычеркнутых строк в корректуре: ‘как действует и впредь намерено действовать правительство относительно армии: хочет ли оно улучшать ее?’ (6 строка снизу). Дальнейшая часть фразы, поставленная в прямые скобки, отсутствует в корректуре, но имеется в рукописи. Корректура приложена к статье: ‘Сличение записки полковника Штюрмера…’ на 20 сверстанных страницах большого формата без пометок. Все рукописи и корректуры хранятся в Центральном государственном литературном архиве (инв. No 1747 и 4109).

Стр. 442, 14 строка снизу. В первой корректуре статья начинается словами:

В высочайше одобренном объявлении о ‘Военном сборнике’ сказано:. ‘Всестороннее, добросовестное изучение…

Стр. 442, 6 строка снизу. В первой корректуре: Исследование причин неуспеха последней войны открыло правительству существование значительных недостатков и злоупотреблений в обучении, вооружении и хозяйстве нашей армии. Представлялась необходимость склонить всех благомыслящих офицеров к искреннему исполнению мер, принимаемых правительством для искоренения зла.

Стр. 443, 8 строка снизу. В рукописи: устройстве. [Повеление государя императора об основании ‘Военного сборника’ последовало в то самое время, когда обнародовались высочайшие рескрипты к начальникам провинций об улучшении быта крестьян]

Итак, вопрос

Стр. 455, 2 строка. Во второй корректуре: словом русский офицер-

Утвердившись на таких основаниях, он начинает давать советы литературе.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: