Д. В. Философов
Д. В. Философов
‘Заложники жизни’
‘Заложники жизни’
Ты разрешенье всех цепей!
‘Заложники жизни’, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1912
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Еще Пушкин сказал: ‘Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным’ (письмо к Бестужеву). Но Сологуба судят обыкновенно по чужим законам, хотя делают вид, что судят беспристрастно.
Сологуб говорит: ‘Когда вся жизнь в движении, когда в ней явно и недвусмысленно преобладают динамические моменты над статическими, бытовой театр для нас просто-напросто скучен’ (‘Театр и Искусство’ No 45). Может быть, он не прав. Но, во всяком случае, его ‘закон’ совсем иной, нежели закон Н. А. Котляревского, который говорит: ‘Будем работать над сценическим воплощением нашей повседневной жизни’ (‘Биржевые Ведомости’ No 13230).
Ясно, что здесь есть непримиримость. А потому судить Сологуба по двум ‘законам’ невозможно.
Говорят также, что Сологуб только ‘модник’, только ‘модернист’.
Но почему символизм есть новая форма искусства? Она столь же стара, как и само искусство. Враги Сологуба нарочно ограничивают его творчество понятием ‘новой формы’ для того, чтобы иметь право защищать так называемую классическую литературу. Неужели же Дон-Кихот произведение только натуралистическое, картина испанского быта конца XVI века, написанная с искренностью. Недаром же Сологуб так любит Дон-Кихота, так мучительно болеет разрывом между Дульсинеей Тобосской и Альдонсой.
Дон-Антонио и даже вице-король очень были недовольны, когда бакалавр Сансон Карраско постарался вернуть рассудок Дон-Кихоту. ‘О сеньор! — сказал Дон-Антонио, — да простит вам Бог ущерб, нанесенный вами всему миру тем, что вы желали вернуть рассудок самому остроумному безумцу, какой только есть на свете! Не видите вы разве, сеньор, что польза, которая могла бы получиться от здравого ума Дон-Кихота, не может превзойти наслаждения, доставляемого его безумными выходками!’ (Т. II. гл. 65).
Я лично вполне присоединяюсь к Дону-Антонио и думаю, что ‘польза’ от здравого ума, ну хотя бы г-на Сургучева, доставляет куда меньше ‘наслаждения’, нежели ‘безумные’ выходки Сологуба.
Но зачем идти в даль веков. Возьмем Ибсена. Вот уж ‘неискренний’ бытовой писатель! Надуманный, тенденциозный и очень мало бытовой. Так, по крайней мере, должны говорить сторонники бытового репертуара. Но они этого никогда не скажут, потому что Ибсен писатель общепризнанный. ‘Сам’ Брандес его уважает, и не можем же мы не считаться с мнением ‘Европы’.
Однако Ибсен и Сервантес — как раз те законодатели, законов которых не отрицает Сологуб. И если вы признаете, что Сервантес или Ибсен подлинные, великие писатели, — вы должны уважать закон, признанный Сологубом ‘над самим собою’. Пьеса ‘Заложники жизни’ может оказаться виновной перед этими законами, но, во всяком случае, судить ее с точки зрения ‘бытового заказа’ до такой степени несправедливо, что даже о ‘суде’ говорить не приходится. Кроме того, говоря о ‘Заложниках’, надо твердо помнить, что Сологуб не только ‘драматург’, но и автор ‘Мелкого Беса’, и очень небольшого сборника стихов, произведений, которые навсегда останутся в истории русской литературы.
И вот, с точки зрения законов, Сологубом над самим собою признанных, нужно отметить некоторую вину Сологуба. Но, по слову Гете, ‘es irrt der Mensch, solang’ er strebt’. Стремления Сологуба настолько искренни, мужественны и талантливы, что ‘вина’ его достойна всяческого снисхождения.
Во-первых, по моему мнению, вина Сологуба в том, что он отнесся с излишним презрением к ‘действительности’, благодаря чему умалил образ Михаила, этого соединения Дон-Кихота с Гамлетом. Родители Кати так ничтожны и противны, что жертва ее — остается непонятной. В жизни дело обстоит не так. В подобных случаях Кати просто удирают из дому. И происходит это потому, что между жизнью и действительностью нет такого разрыва, как утверждает Сологуб. Если бы разрыв был безысходный и абсолютный, если бы весь мир действительно был статическим и безнадежно лежал во зле, то правы были бы аскеты и буддисты. Жить не стоило бы. Без Дульцинеи невозможно жить. Для трех сестер Москва была, несомненно, Дульцинеей, потому что Дульцинея — везде, живет в сердце каждого, самого бессознательного человека, и в этом правда всех маленьких страдающих людей, стремятся ли они на курсы, в городское училище или к браку с любимым человеком. Сологуб недостаточно видит эту правду маленьких людей, не верит в конечное преображение Альдонсы, а потому весь предается мечте. Для него Лилит, конечно, выше Кати. Насколько же я понимаю его новую драму, трагедия Михаила в том и состоит, что он признает равноценность обоих начал и должен сомневаться, какому началу подчиниться. Но автор решает за него. Несомненно, Михаил, стремящийся ‘строить мосты’, то есть соединить оба берега, мостов не строит.
‘Я — господин жизни. Но мое господство куплено ценою утомления и печали’, — говорит Михаил в конце драмы.
Но разве можно строить мосты с утомлением и печалью в сердце?
В печаль влюбились мы. Новейшие поэты
Не улыбаются в творениях своих.
‘Строение мостов’ оказалось тоже мечтой. И как это ни странно, Сологуб помимо своей воли (или сознательно?) сделал Михаила, творца новой жизни, проповедником ухода из жизни, поклонником аскетизма.
Здесь есть измена ‘закону, самим над собой избранному’.
Но жизнь, не радостное воскресение в подлинном конце, в достижении, — идеал Сологуба, а ложный, случайный конец смерти. Если во всяком воплощении (а воплощение всегда смешение Дульцинеи с Альдонсой) Лилит исчезает, то лучше умереть:
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей! Утверждая несоединимость мечты и жизни, Сологуб превращает нового Дон-Кихота, ‘строителя мостов’ Михаила — в Гамлета, разрешает его действенную трагедию — в созерцание, и этим самым умаляет значение Лилит.
Кто такая Лилит?
Она, по древнееврейскому преданию, была первой женой Адама, матерью титанов и злых духов.
Она сродни Люциферу. Соединившись с ней, Адам не формально нарушил закон внешнего полушария, а вступил на путь сознательного богоборчества, создал титанов, искони противоборствовавших Богу. Брак Адама с Лилит — можно сравнить с легендой о Прометее, восставшем против Богов и похитившем у них огонь, начало человеческой культуры, которая борется с природой.
Для Сологуба Лилит — начало, в метафизическом смысле, революционное. Мечта восстает против закона необходимости, законов истории и быта. Она стремится освободить человека от рабства, выкупить его как заложника жизни, вывести из ‘тихой неволи’.
Но никогда Лилит не сможет освободить нас. Утверждая разрыв между мечтой и жизнью, мы навсегда останемся ‘вольны лишь мечтами, а наяву в цепях’. Отрицание закона необходимости — есть только первый шаг к освобождению, есть правда только созерцательная. По существу своему, она тесно связана с правдой противоположной, правдой беспредельного подчинения необходимости, истории, быту. В пьесе Сологуба — быт победил мечту. Устал не только Михаил, устала и Лилит. ‘И все не увенчана Дульцинея, и путь мой далек предо мною’.
Таковы заключительные слова драмы. И это — неправда. Уважая ‘закон’, избранный Сологубом, мы все-таки должны утверждать, что Дульцинея будет увенчана.
И залогом этого служат сами ‘Заложники жизни’.
Вчера мы видели, как одинокий, суровый поэт, поклонник мечты и смерти, служитель своего одинокого ‘я’, не побоялся выйти ‘на улицу’ и рассказать чуждой ему толпе, что он думает о жизни. И за это мы должны ему быть благодарны.
Каждый выражает свою любовь к людям по-своему. Писатель выражает ее тем, что открывает ‘на улице’ уголок своей души. Это уже большое действие, а всякое действие, основанное на любви, ведет к победе Дульцинеи…
Неужели же мы даже в самой мечтательной области жизни, в театре, не имеем права отдохнуть, хоть изредка, от ‘повседневного быта’? Неужели же мы обречены навек, отсидев в департаменте, набегавшись по урокам, продержав первую корректуру, поссорившись с любовницей и с кухаркой, идти в театр только для того, чтобы созерцать все тот же повседневный быт, смотреть, как ‘податной инспектор властью мужа надеется удержать жену при себе’, а злая старуха тиранит своих детей? И все это в изображении третьесортных учеников Островского.
Позвольте же нам хоть иногда облиться слезами над вымыслом.
Мне очень часто приходилось (может быть, даже с излишней резкостью) нападать на В.А. Теляковского. Но в данном случае я всецело становлюсь на его сторону. Он проявил хорошее, ‘военное’ мужество, поставив своею властью пьесу Сологуба вопреки мнению своих советников.
И очень досадно, что в данном случае подлинное уважение к литературе выказал человек к ней не причастный, а не те, от кого зависят выборы в почетную академию.
П. М. Ярцев с большей компетенцией, нежели я, расскажет об исполнении артистов. Но я считаю себя вправе сказать несколько слов о постановке. Главный недостаток великолепной постановки, по-моему, в излишней сладости. В самой пьесе мелькают иногда неприятные потоки условного эстетизма, той красивости, которая вредит красоте. Надо было не подчеркивать, а прикрыть эти фальшивые черточки. Головин и Мейерхольд, к сожалению, этого не сделали. Благодаря этому, третий акт вышел незначительным. Я, впрочем, надеюсь еще как-нибудь вернуться к постановке ‘Заложников жизни’, потому что старания и труды Головина и Мейерхольда достойны внимательного разбора и оценки.
Впервые опубликовано: Речь. 1912. 7 (20) ноября. No 306. С. 2.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_zalojniki_jizni.html
Ты разрешенье всех цепей!