Закон общественного самосохранения, Ткачев Петр Никитич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Ткачев П. H. Сочинения. В 2-х т. Т. 1.

М., ‘Мысль’, 1975. (АН СССР. Ин-т философии. Филос. наследие).

ЗАКОН ОБЩЕСТВЕННОГО САМОСОХРАНЕНИЯ
(по поводу ‘Законов размножения’ Герб. Спенсера)

Каждый растительный и животный организм, начиная от какого-нибудь первопузырника и корненожки и до какого-нибудь дуба, до высших порядков млекопитающих, проводит свою жизнь в постоянной борьбе с окружающими его условиями. Собственно говоря, эта-то постоянная борьба, это постоянное приспособление к окружающей среде и есть то, что мы называем жизнью. Степень живучести организма обусловливается степенью его приспособленности к внешним условиям, стремящимся нарушить то подвижное равновесие составных частей и частиц организма, при отсутствии которого для него наступает процесс разложения или, как мы выражаемся, смерти. Если бы организм мог постоянно приспособляться ко всем изменениям окружающей среды, то он жил бы вечно, правда, таких примеров неумирающих организмов еще не представляет природа, да никогда и не может представить, но в этом нет и надобности: хотя ни мы, ни наши предки, ни наши потомки никогда не видали и не увидят бессмертного организма, однако мы знаем, что каждый раз, когда организм умирает, он умирает именно оттого, что не мог отвечать ‘внешним изменениям’ приспособленными к ним внутренними, т. е. не мог сохранить надлежащего равновесия между своими составными элементами. Чем разнообразнее условия, в которые поставлен организм, чем большему количеству внешних влияний он подлежит, тем, разумеется, труднее ему бороться с окружающей средой, тем труднее отстоять свою целостность, обусловливаемую известным равновесием частей. Разнообразные внешние условия, действующие на организм, могут быть подведены к двум категориям: с одной стороны, это деятели неорганические, среда в самом тесном смысле этого слова, с другой — это деятели органические, существующие рядом с ним и конкурирующие вместе с ним в борьбе за существование растительные и животные организмы. Чтобы приспособиться к деятелям первого рода и успешно конкурировать с деятелями второго рода, организм должен обладать известной конструкцией, тем более сложной и разнообразной, чем сложнее и разнообразнее окружающие условия, и постоянно проявлять известную деятельность, более энергическую и разностороннюю, чем сложнее его организация и чем многочисленнее конкурирующие с ним враги. И для того, и для другого — и для развития и поддержания своей организации, и для борьбы со своими врагами — организм должен беспрестанно поглощать из окружающей его среды известное количество веществ, часть которых идет на формирование и ремонтирование его организации (на рост и структурное развитие), часть — на произведение тех неощутительных и ощутительных движений, в которых проявляется его деятельность. Так как количество ассимилируемого вещества ограничено для каждого организма пространством поверхности его ассимилирующих частей, то, естественно, чем большая масса пищи будет тратиться на деятельность, тем меньше останется для роста и ремонта организации. Этот антагонизм между ростом и деятельностью организма подробно развит и точно формулирован в ‘Основаниях биологии’ Герберта Спенсера, там (стр. 77—94) читатель может найти все необходимые доказательства, мы же здесь указываем на него только мимоходом и собственно только потому, что ниже он нам понадобится для объяснения некоторых явлений общественной жизни, обнаруженных современной статистикой. Очевидно, чем выше организация особи и чем шире круг ее деятельности, тем значительнее будут ее траты (как первого, так и второго рода) на поддержание своей собственной индивидуальности и, следовательно, тем меньше у нее будет оставаться излишка ассимилированного вещества, не поглощенного ни деятельностью, ни ростом, ни ремонтированием и восстановлением потраченных тканей. А чем меньше будет этого излишка, тем слабее будут воспроизводительные способности организма. ‘Воспроизводительные органы, — говорит один английский физиолог, — заимствуют материалы для своей деятельности из общей системы питания, и их отправления всегда обусловливаются этой последней. Чем деятельнее первые, тем большую часть питательного вещества, предназначавшегося для поддержания особи, они отвлекают у нее’ (Карпентер. Principles of Phisiology^l, 1851 г., стр. 592). Но хотя Карпентер как, кажется, один из первых физиологов столь точно формулировал этот антагонизм между отправлениями питания, имеющими целью поддержание особи, и отправлениями воспроизведения, однако дальнейшее развитие этой мысли, подкрепление ее обильной массой искусно сгруппированных доказательств и обстоятельное выяснение ее значения вообще в истории органического прогресса,— вся эта заслуга, бесспорно, принадлежит Герберту Спенсеру. Подробно и всесторонне выясненный им антагонизм между ростом, развитием, тратой веществ на поддержание и деятельность организма, с одной стороны, и его воспроизводительными способностями — с другой, или, выражая все это двумя словами, антагонизм между индивидуальностью и генезисом, составляет основной принцип его теории ‘законов размножения’. Не останавливаясь долго на физиологической стороне этой теории, мы хотим здесь только рассмотреть ее общественное значение и указать на те ее социальные последствия, которые из нее логически вытекают и которые, как увидит читатель, не имеют ничего общего с последствиями, выведенными из нее самим ее автором². Но так как социальное значение этой теории лучше вылепится для нас, когда мы поймем ее значение биологическое вообще, то с него мы и начнем. За частностями и подробностями мы отсылаем читателя к книге Спенсера ‘Основания биологии’, здесь же мы остановимся — и то очень ненадолго — только на самом важном и для нас существенном.

Заметим прежде всего, что в теории Спенсера нужно строго различать две стороны: во-первых, статирование, группирование и подведение под общие начала разнообразных явлений размножения, — или, чтобы употребить его термин, — генезиса растительных и животных форм, во-вторых, объяснение этих явлений и этих общих начал. Насколько для общественных наук важно первое, настолько же неважно второе. Общественные науки могут и должны пользоваться данными биологии, насколько эти данные имеют отношение к их предмету, но, конечно, только данными вполне достоверными, более или менее общепризнанными, более или менее бесспорными. В противном случае они рискуют к массе собственных нелепостей пришить еще длинный хвост чужих и, что всего хуже, подкрасить свои оригинальные вымыслы румянами опытной науки. С биологическими и физиологическими гипотезами, особенно если эти гипотезы измышляются не биологами и физиологами по профессии, а умозрительными философами, дилетантами в области биологии и физиологии,— с такими гипотезами общественным наукам нечего делать. Может быть, когда-нибудь эти гипотезы станут научными фактами, тогда — другое дело, а до тех пор пусть ими занимаются одни биологи и физиологи, только они могут их проверять и произносить над ними свой приговор. Объяснение, даваемое Спенсером явлениям генезиса, принадлежит именно к числу таких гипотез, которыми общественные науки еще не имеют права пользоваться. Мы не знаем, какая судьба может постигнуть эту гипотезу в будущем: станет ли она когда-нибудь научным фактом, или же ‘физиологическим единицам’ Спенсера предстоит разделить участь ‘животных духов’ Декарта, ‘монад’ Лейбница, ‘вечного чуда’ Мальбранша и других диковинок умозрительной философии, но, как бы то ни было, в настоящем своем виде эта гипотеза едва ли имеет научный характер. Спенсер, как, вероятно, знают уже наши читатели³, представляет себе каждый растительный и животный организм состоящим из массы ‘физиологических единиц’, ‘имеющих врожденную способность располагаться в форме тех организмов, к которым они принадлежат’ (‘Осн. биол.’, т. I, стр. 159). Кроме этой ‘врожденной способности’ физиологические единицы одарены философом еще одной способностью: необыкновенной подвижностью. Благодаря этому последнему обстоятельству они в первые по крайней мере стадии развития организма, именно, когда организм формируется и растет, находятся в крайне неустойчивом равновесии, что дает им возможность легко перераспределяться, специализироваться, дифференцироваться и интегрироваться. Силы, развиваемые ими при всех этих движениях и передвижениях, берут в это время решительный перевес ‘над теми враждебными силами, которыми действует агрегат на частички’ (т. е. на эти ‘единицы’), ‘Пока этот перевес продолжается,— продолжает рассказывать автор ‘физиологических единиц’,— он расходуется на возрастание, развитие и отправление. Настает, однако, время, когда этот перевес уменьшается’ (ibid., стр. 201). Это случается тогда, когда рост и структурное развитие прекращаются. ‘Физиологические единицы’, извлекаемые организмом из пищи (конечно, посредством пищеварения), только отчасти идут на ремонтирование и возобновление тканей, т. е. только некоторые из них специализируются по специальным органам, остальные же остаются без всякого специального дела, в безмятежном покое или, что то же, в равновесии. В этом своем состоянии ‘частичного равновесия’ они, не будучи специализированы, всего более обладают ‘врожденной им способностью’ формировать из себя организм, к которому сами принадлежат. Но для того чтобы эта способность могла из ‘возможности’ перейти в ‘действительность’, необходимо вывести их из их ‘частичного равновесия’. А для этого в свою очередь необходимо ‘смешать их’ (стр. 169) с другими, ‘слегка от них разнящимися’ физиологическими единицами, пришедшими подобно им в состояние ‘частичного равновесия’. Иначе сказать, физиологические единицы, способные образовать из себя, когда будет нарушено их равновесие, организм, к которому они сами принадлежат, нужно соединить с единицами, точно так же способными произвести подобный же организм, но только по несколько иному плану, т. е. эти единицы должны принадлежать другой, хотя и однородной с первой, особи. Отсюда является необходимость оплодотворения зародышевой клеточки одного индивида семенной клеточкой другого. Правда, растительные и животные организмы представляют немало примеров самооплодотворения. Но Спенсер объясняет это обстоятельство тем, что ‘физиологические единицы’ таких организмов не совсем однородны, так что соединение зародышевой клетки с семенной одной и той же особи равносильно смешению клеточек двух различных особей. В тех же случаях, когда животные и растения-гермафродиты не оплодотворяют сами себя, хотя и имеют и семенную, и зародышевую клеточку (что действительно и бывает у большей части двуполых растений и животных), ‘физиологические единицы’ оказываются, по желанию Спенсера, слишком однородными для того, чтобы ‘частичное равновесие’ могло быть нарушено. Таким образом, при помощи этих ‘физиологических единиц’ можно легко и без особой запинки объяснить все что угодно. Есть, например, некоторые статистики и естествоиспытатели (и в том числе знаменитый Дарвин), которые утверждают, что от браков близких родственников или совсем не происходит потомства, или если и происходит, то слабое и неживучее, почти всегда уродливое и болезненное. Что же, говорит Спенсер, это очень попятно: у близких родственников ‘физиологические единицы’ должны быть ‘более, чем обыкновенно, сходны между собой’, а потому их соединение или совсем не приводит к оплодотворению, или же если и приводит, то все-таки ‘не может произвести то деятельное частичное изменение, без которого невозможно мощное развитие’ (стр. 207). Есть некоторые другие естествоиспытатели и статистики (в том числе известный автор малозамечательных ‘Гигиенических писем’ и высокозамечательной ‘Медицинской статистики’ д-р Эстерлен), которые, напротив, полагают, что браки между близкими родственниками могут и не сопровождаться такими гибельными последствиями, что они не только могут быть плодовиты, но и потомство, от них происходящее, может отличаться крепостью и здоровьем. Что же, говорит Спенсер, и это очень понятно: во всех этих случаях ‘физиологические единицы’ оказываются у близких родственников настолько несходными, что соединение их делает возможным и ‘оплодотворение и мощное развитие’ (см. стр. 208). Конечно, все это очень просто и понятно, и едва ли можно придумать хотя какое-нибудь явление из области физиологии, эмбриологии и вообще биологии, которое нельзя бы было объяснить с помощью этих ‘физиологических единиц’ самым удобопонятным образом. И мы готовы согласиться с автором ‘единиц’, что ‘мы (т. е. он) имеем веские основания для того, чтобы отстаивать гипотезу, которая дает отчет во всех этих явлениях’. Но все-таки оставим ее в покое и перейдем к фактам.

Вот что говорят факты: они говорят, во-первых, что плодовитость организма находится в обратном отношении к его росту и сложности его строения. Животные (ограничимся примерами только из животного царства) микроскопических форм обнаруживают поразительную плодовитость. Какая-нибудь коловратка (из породы суставчатых) способна размножаться четыре раза в каждые 24 часа, производя в это время четыре яйца, переходящие из зародышевого состояния в состояние возмужалости и выделяющие в течение такого же периода времени свои оплодотворенные яйца, в десять дней от одного родича происходит, таким образом, миллион особей, на одиннадцатый — четыре миллиона, на двенадцатый — шестнадцать и т. д. Наливочпые представляют примеры едва ли не еще быстрейшего размножения. Они размножаются путем деления, происходящего с изумительной скоростью. В течение одного месяца некоторые из них могут дать, таким образом, начало 268 миллионам особей. ‘И это еще не наибольшая известная нам плодовитость, есть еще одно маленькое животное, видимое только при сильном увеличении, о котором вычислено, что оно дает в четыре дня начало 170 биллионам особей’ (стр. 329, т. II ‘Осн. биол.’). У крупных членистых (вроде рака) плодовитость значительно уменьшается, и притом уменьшение плодовитости здесь еще совпадает с более длинными промежутками между произведениями новых поколений. В общих чертах (об ограничении и исключениях читатель может найти интересные подробности в самой книге Спенсера,— мы должны ограничиться здесь только очень немногими ссылками) то же явление представляют и рыбы, и птицы, и сухопутные млекопитающие: менее крупные и развитые формы отличаются большей плодовитостью сравнительно с более крупными и сложнее организованными {Между тем как большие млекопитающие приносит зараз только по одному детенышу, начинают рождать, только достигнув довольно зрелого возраста, и затем повторяют этот процесс только через значительные промежутки времени, мелкие представители этого класса начинают рождать очень рано, детей приносит зараз большее количество — мелкие грызуны, например, до 10 и более,— а вместе с тем и рождают чаще, а потому в результате получается сравнительно громадная плодовитость. Если же мы пожелаем провести частичное сравнение между такими млекопитающими, которые были бы сходны по строению, употребляли бы сходную пищу, жили бы в одинаковых условиях и вообще были бы во всем сходны, кроме размеров, то стоит только обратиться к семейству оленей. И действительно, тогда как большой настоящий олень приносит только по одному детенышу, маленькая лань приносит их по два зараз (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 339). В доказательство антагонизма между способностью строения и генезисом можно указать на человека, у которого размножение совершается гораздо медленее, чем у всех известных наземных млекопитающих (за исключением слона), хотя очень многие из них имеют не только одинаковые с ним размеры, но и превосходят его в этом отношении. Лев, например, по своей величине не превосходит человека, а по своей деятельности и размерам своей пищеварительной системы немногим от него отличается, и, несмотря, однако, на это, он гораздо его плодовитее (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 342—346).}. Этот антагонизм между ростом, развитием и размножением, с одной стороны, уравновешивает шансы борьбы за существование между организмами, стоящими на различных ступенях органического развития, но он же, с другой стороны, логически должен бы был привести не к преобладанию высших форм над низшими, а, наоборот, к вытеснению высших форм низшими. В самом деле, если бы каждый шаг на пути органического развития выкупался соответствующим уменьшением плодовитости, то каждая высшая органическая форма находилась бы, по отношению к борьбе за существование, совершенно в таких же условиях, в каких была поставлена низшая форма, давшая ей начало: все, что она выиграла относительно роста и развития, все это она проиграла относительно своей способности к размножению. Положим, ей удобнее справляться с врагами, но зато, сравнительно говоря, и число врагов стало многочисленнее. Следовательно, те же самые причины, которые вызвали увеличение роста и усовершенствование организации ее предков, сохранят свою силу и относительно ее, чтобы успешно бороться со своими неприятелями, ей нужно будет еще развить в себе какое-нибудь новое усовершенствование. Но так как и это усовершенствование окупится уменьшением плодовитости рода, то ее потомки опять очутятся в тех же невыгодных условиях, из которых только что вышла она, и т. д. до тех пор, пока, наконец, процент плодовитости не опустится до такого минимума, при котором сохранение и продолжение расы, несмотря на все совершенство индивидуальной организации, станет положительно невозможным.

Такова логика этого антагонизма. Но, как мы знаем, в действительной жизни эти крайности логики смягчаются и устраняются. Чем же? Все тем же великим стимулом органического прогресса — борьбой за существование. Та же борьба за существование, которая заставляет организм совершенствоваться, заставляет его тратиться как можно экономнее на это самоусовершенствование для того, чтобы всегда иметь в запасе достаточный излишек сил на воспроизведение себе подобных, на сохранение и продолжение жизни своего рода. Так что между усовершенствованием организации и уменьшением плодовитости никогда не бывает точной соразмерности. Выигрыш в одном направлении только отчасти, по далеко не вполне уравновешивается проигрышем в другом. Хотя усиление способности к самосохранению обыкновенно влечет ослабление способности к размножению расы,— говорит Герберт Спенсер,— однако произведение обоих факторов является более значительным, чем прежде, так что охраняющие расу ‘силы получают преобладание над силами, стремящимися к ее уничтожению, вследствие чего раса размножается’ (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 369). Такова в свою очередь неизбежная логика борьбы за существование. Всякое усовершенствование органической формы облегчает добывание корма и удлиняет среднюю жизнь, а оба этих условия благоприятствуют развитию воспроизводительных способностей. Если бы даже весь увеличившийся корм пошел на сохранение и поддержание усовершенствованной организации, то уже одно увеличение продолжительности жизни должно увеличивать шансы к продолжению потомства.

Однако не всякая трата питательных веществ, идущая на поддержание индивидуальности, вызывается усовершенствованием организма и не всякой тратой достигается такое усовершенствование. Организмы, стоящие на совершенно одинаковой ступени развития, могут издерживать весьма различные количества питательных веществ на поддержание своей индивидуальности. Если один, например, поставлен в такие условия, что он может легко и без особых усилий добывать свою пищу, а другой, напротив, должен для этого много трудиться и тратить много сил, то, очевидно, и из одинакового количества добытой ими пищи у первого пойдет гораздо менее на восстановление потраченных тканей, чем у второго, а следовательно, у первого останется и больше запасного материала для воспроизведения потомства, нежели у последнего. Черный дрозд, например, гораздо больше коноплянки, по-видимому, он должен бы был отличаться от нее и меньшей плодовитостью. Но на самом деле этого нет. Он так же плодовит, как и маленькая коноплянка. Почему такая разница? Коноплянке несравненно труднее добывать себе корм, чем дрозду. За исключением того времени, когда она выводит детей, коноплянка употребляет только растительный корм — живет зимой семенами, которые находит на полях, и, чтобы добыть себе эту скудную пищу, она должна постоянно находиться на лету. Черный же дрозд, напротив, всегда имеет хороший запас пищи и добывает ее без особенного труда, это животное всеядное: он питается и зернами, и плодами, и мелкими животными вроде дождевых червей, жуков, улиток и т. п. Вследствие этого более обильного и питательного корма черный дрозд рано весной уже готов к выведению детенышей и летом может воспитать еще один или два выводка (‘Осн. биол.’, стр. 371 {Там же читатель может найти и другой пример, подобный вышеприведенному. Обыкновенная комнатная крыса по росту и организации мало чем отличается от водяной крысы. Но последняя питается только растительной пищей и добывает свой корм вообще с большим трудом, чем первая. Зато в то время как комнатная крыса принесет несколько пометов, по 10—12 детенышей в каждом, водяная дает всего один, много два помета, по 5—6 детенышей в помете.}). Силы, издерживаемые таким образом на покрытие расходов по добыванию пищи, нимало не способствуя усовершенствованию организма и ничем не смягчая антагонизма между индивидуальностью и генезисом, составляют для рода ничем не вознаградимую трату. Эта трата не только непроизводительная, но и крайне убыточная: она ослабляет генезис не только непосредственно, отвлекая питательные вещества на восстановление тканей, израсходованных для добывания пищи,— она поражает его и косвенно, сокращая обыкновенно среднюю продолжительность индивидуальной жизни. Так что в этом — и в этом единственном случае — между самосохранением индивидуальности и самосохранением расы существует самый полный и ничем не примиримый антагонизм.

Из всего того, что было сказано выше, уже само собой следует, что, при равенстве других условий, обильное питание прямо пропорционально развитию воспроизводительных способностей организма. Спенсер приводит в своей книге (т. II, стр. 353—365) много примеров и фактов в подтверждение этого вывода. Быть может, относительно животных самым решительным доводом может тут служить сравнение прирученных животных одного и того же вида, но пользующихся неодинаковым уходом. Особи, лучше откармливаемые, всегда оказываются более плодовитыми сравнительно с особями, плохо откармливаемыми. ‘На возвышенном и сравнительно бесплодном Котсвольде,— говорит Спенсер,— очень редко случается, чтобы овца имела двух ягнят, тогда как в богатой соседней долине Северны двое ягнят в помете составляют весьма обыкновенное явление. Подобно этому в бесплодной горной стране Западной Шотландии два ягненка разом родятся только у какой-нибудь одной овцы из двадцати, между тем в Англии по двое ягнят бывают у одной овцы из трех. Мало того, на богатых пастбищах по двое ягнят родятся еще чаще, чем по одному, и иногда случается, что после благоприятной осени, а следовательно, при хорошей траве в стаде овец на следующую весну удваивается число ягнят, причем рождающие по трое уравновешивают тех, которые родят только одного ягненка’ (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 357). Если сравнить прирученных животных с дикими одного с ними вида, то получаются результаты еще более убедительные, так как первые не только имеют корм более обильный сравнительно с последними, но и добывают его с меньшим трудом и потерей силы. Несмотря на большие свои размеры, которые, по-видимому, должны бы были сопровождаться меньшей плодовитостью, домашние животные всегда приносят более многочисленное потомство, чем дикие.

Индейка выводит зараз по дюжине цыплят, а ее дикий сородич фазан — только от 6 до 10. Дважды и трижды в год курица выводит каждый раз столько цыплят, сколько куропатка выводит всего однажды в год. Домашняя гусыня высиживает по 12 и более яиц, а дикая — только 5, 6, 7, причем яйца последней значительно меньше яиц первой, то же следует сказать и об утке: домашняя утка кладет и выводит вдвое больше, чем дикая. Помет собаки состоит из 6—14 детенышей, у волка же он никогда не содержит более 6, редко 7, у лисицы — 4, 5, изредка 6. Точно так же дикая кошка родит 4 или 5 котят, домашняя же — 5 или 6 по два или по три раза в год. Дикая свинья производит, смотря по возрасту, от 4 до 8 или до 10 поросят однажды в год, домашняя же приносит по 17 поросят в одном помете или же иногда в 2 года пять пометов по 10 поросят в каждом: ‘сила воспроизведения,— замечает Спенсер (т. II, стр. 356),— подобную которой не представляет ни одно другое животное таких же размеров’. Не следует забывать, прибавляет он далее, что такая чрезвычайная плодовитость имеет место именно там, где ‘можно много есть и решительно ничего не делать’.

Животные-паразиты, которые по преимуществу находятся в этих счастливых условиях, обнаруживают замечательную плодовитость. Волосатик (из породы внутр енностных — Entozoa), проникши еще в молодом возрастев тело насекомого, быстро вырастает там н затем, вышедши оттуда для произведения потомства, кладет в течение менее чем одного дня 8000000 яиц. То же нужно сказать и о более крупных видах внутренностных, попадающихся в высших животных (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 362). Д-р Эштрихт вычислил, что ‘в зрелой самке аскариды человеческой (Ascaris lumbricoides) заключается 64 000 000 яичек’. Еще более значительна, замечает Спенсер (ibid.), плодовитость внутренностных лентецов. Каждый его сегмент есть почти не что иное, как огромная воспроизводительная система, в которой других строений имеется лишь настолько, насколько это необходимо для того, чтобы сплотить его. Во всех этих случаях развитие генезиса совершенно уничтожает развитие индивидуальности. Здесь мы не видим, как в высших животных, гармонического примирения этих двух враждебных начал. Индивидуальность особи всецело поглощается ее воспроизводительными способностями. Особь превращается в простой аппарат для произведения потомства, из всех ее органов одни только воспроизводительные получают развитие. Лентец, например, представляет собой как бы один воспроизводительный орган. Таким образом, если чрезмерное (не уравновешиваемое генезисом) развитие индивидуальности ведет к вымиранию расы, то, с другой стороны, чрезмерное развитие генезиса приводит к вырождению индивидуальности в простой воспроизводительный орган.

Поучителен также физиологический урок, даваемый человеку пчелами и муравьями, этот урок, по мнению Спенсера, ‘не вполне гармонирует с тем нравственным уроком’, который, как предполагают, дается ими и состоит в том, ‘что бездействие при очень обильном корме благоприятствует плодовитости и что спутником чрезмерной деятельности является бесплодие’ {Яйцо пчелы развивается или в маленькую бесплодную самку, или в крупную и плодовитую, смотря по запасу корма, получаемого личинкой. Скудная пища, получаемая личинкой пчелы-работницы, имеет своим последствием мелкость взрослой особи и задержание развития ее воспроизводительных органов. ‘Далее мы имеем тот факт, — говорит Спенсер, — что условия, при которых совершенная самка, или пчела-матка,— несходно с другими насекомыми вообще — непрерывно кладет яйца, состоят в том, что пища достается ей в обилии, что содержится она в тепле и двигается мало. Бесплодие же работниц сопровождается непрерывным трудом’ (стр. 365). Те же самые отношения, только в еще более резкой форме, представляют нам и муравьи. Жизнь муравья-матки сводится в сущности на жизнь паразита: она ничего более не делает, как только поглощает обильный даровой корм и кладет яйца. Неспособная к движению, она даже не может класть яиц в том месте, где они должны будут вывестись, так что и в этом единственном случае своей деятельности она не может обойтись без помощи работниц. Зато и плодовитость ее поразительна: муравей-матка африканских термитов кладет в двадцать четыре часа 80 000 яиц.}.

Это прямое и очевидное соотношение между обильным питанием и обильной плодовитостью находится, по-видимому, как бы в противоречии с тем общеизвестным фактом, что тучность ослабляет половую деятельность организма. На основании этого факта были построены целые ‘теории народонаселения’, по смыслу своему совершенно противоположные той, которая должна логически вытекать из всего здесь сказанного. Потому мы поступим, быть может, благоразумно, если остановимся несколько минут на объяснении этого факта. Тучность, без сомнения, есть тоже следствие обильного питания, но обильного не в том смысле, в каком здесь употребляется этот термин. Под обильным питанием здесь разумелось не одно только количество пищи, но и ее качество, ее нормальность, ее соответствие с физиологическими требованиями организма. ‘Есть разница,— совершенно справедливо замечает Спенсер,— между тем, что можно назвать нормальным полносочием и полносочием ненормальным, которое иногда можно с ним смешать. Одно из них свидетельствует о конституционном богатстве, другое же — о конституционной бедности. Нормальное полносочие есть то, при котором имеется достаточное количество материалов как для построения тканей, так и для развития силы, и это-то полносочие, как мы нашли, сопровождается необыкновенной плодовитостью. Ненормальное же полносочие, которое, как это справедливо замечено, сопровождается бесплодием, есть излишество развивающих силу материалов, соединенное либо с положительной, либо с относительной недостаточностью тканеобразовательных материалов: и увеличение объема есть свидетельство такого состояния, при котором мы имеем на самом деле только более значительную массу инертного, мертвого вещества’ (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 357). При конституционном расстройстве (например, при дурном пищеварении, после какой-нибудь серьезной болезни, после беременности и т. п.) происходит обыкновенно так называемое жировое вырождение: там, где должны бы были образовываться частицы мяса, отлагаются жировые шарики, мясо превращается в жир, подобно тому как это бывает, при известных условиях, и в трупах, мясо которых превращается в жирное вещество, известное под именем adipocere. Вследствие этого уменьшается поглощение тканеобразовательных (азотистых) веществ, т. е. тех самых материалов, от большего или меньшего излишка которых в животном организме зависит его плодовитость. Но если бы даже тучность, т. е. обилие жира, и не сопровождалась уменьшением потребления азотистых веществ, то все же она будет причиной уменьшения их излишка. Восстановление двигательных тканей будет обходиться дороже, потому что существо, обремененное жиром, должно употреблять больше усилий и тратить больше ткапей для своих передвижений, чем существо, не имеющее этой ненужной тяжести. Следовательно, расходуя больше на самоподдержание, оно не будет иметь возможности расходовать много на поддержание расы.

Итак, вот те главнейшие законы размножения, которые обнаруживаются тщательным исследованием данных из области биологии: 1) самосохранение расы требует гармонического уравновешения генезиса и индивидуальности, так как индивидуальность, не уравновешиваемая генезисом, ведет к вымиранию расы, генезис, не уравновешенный индивидуальностью,— к вырождению, дезинтегрированию особи, 2) для достижения равновесия необходимо, чтобы траты на поддержание индивидуальности были производительны, т. е. облегчали индивиду добывание средств к существованию, так как плодовитость уменьшается пропорционально с увеличением непроизводительных трат на самоподдержание, она прямо пропорциональна обилию питания и обратно пропорциональна его скудости.

III

Все эти законы, само собой разумеется, вполне и безусловно применимы и к размножению людей. И для доказательства этой истины (если только она нуждается в доказательствах) нам незачем вместе с путешественником Барроу отправляться на мыс Доброй Надежды, как это делает Спенсер {Барроу, описывая буров мыса Доброй Надежды, говорит: ‘Ленивый к работе и неспособный думать, склонный к излишеству в удовлетворении всякого чувственного желания, африканский поселянин вырастает до крупных размеров’, ‘женщина ведет самую невозмутимую, бездеятельную жизнь’. Результатом такого образа жизни является чрезмерная плодовитость: ‘Пять, шесть детей в семействе считается за очень небольшое число, от дюжины до двадцати детей — не необыкновенное явление’. Обратное явление представляет другое африканское племя — готтентоты: ‘У них редко бывает более двух или трех детей и многие женщины бесплодны’. Зато готтентоты отличаются крайней бедностью, терпят во всем нужду и скудно питаются. Противоположность им составляют кафры. Богатый скотом, зажиточный и питающийся почти исключительно животной пищей, этот народ славился во времена Барроу необыкновенной плодовитостью. ‘Про них рассказывают,— говорит он, — что они необыкновенно быстро размножаются, что двойни встречаются почти так же часто, как одиночки, и что далеко не редкость, чтобы женщина рожала трех детей разом’.}, или прибегать к авторитету профессора Джонсона. Разве и в happy England⁴ нет своих кафров {Профессор Джонсон рассказывает удивительные факты о плодовитости жителей французской Канады, которых он описывает ‘как население, живущее жизнью домашней, в довольстве, непредприимчивое, занимающее страну, где землю и пропитание добывают легко’. Самое умеренное прилежание дает канадцу в избытке все необходимое, и значительную часть года он проводит в безделье. Nous sommes terribles pour les enfants’⁵,— говорил профессору один из 14 детей одного фермера, сам отец других 14 детей. Он уверял Джонсона, что обыкновенно в семействах фермеров бывает от 8 до 16 детей. ‘Он даже назвал мне, — рассказывает Джонсон, — двух женщин, принесших мужьям по 25 детей и угрожавших принести le vingt sixi&egrave,me pour le poutre’⁶. Результатом такого обильного распложения является то, что ‘во французском населении Нижней Канады приходится на каждого нарождающегося в Англии по четыре человека’.}, ‘богатых, зажиточных и питающихся почти исключительно мясной пищей’, своих буров, ‘ленивых к работе и неспособных думать’, своих готтентотов, ‘терпящих жестокое обращение, бедных, нуждающихся в пропитании, принужденных отбывать всякую работу на ленивых буров’. И разве эти цивилизованные кафры и буры не отличаются замечательной плодовитостью, а женщины этих готтентотов не поражены бесплодием? Разве м-р Льюис много лет тому назад не вычислил, что средним числом на семейство английского пэра приходится 11,6 детей, тогда как, по новейшим статистическим данным, мы знаем, что средняя плодовитость брака в Англии равняется 4,6 и даже менее? Разве общественная статистика не доказала весьма многоразличными путями факт ограниченной плодовитости, чтобы не сказать бесплодия, женщины цивилизованных готтентотов, обремененной физическим трудом, истощенной скудной и крайне непитательной пищей?

Впрочем, к фактам общественной статистики нам еще придется вернуться не раз, потому теперь мы ее оставим пока в стороне. Что законы размножения, которым подлежат все живые организмы, начиная от первопузырника и до многоосного дерева, от корненожки до высших пород млекопитающих, должны быть и законами человеческого размножения, в этом едва ли решится усомниться самый отчаянный и даже самый невежественный спиритуалист. И если уж что требует доказательств, то, конечно, не этот факт, а факт обратный. Но сомнительно, однако, чтобы кто-нибудь взялся за такую неблагодарную работу. К тому же прежде еще чем эти законы были доказаны биологически, прежде чем они сделались неотъемлемым достоянием науки, они если не вполне, то отчасти были уже известны в общежитии, и эмпирическая практика всегда к ним более или менее приноравливалась. Но эмпирическая теория не знала их или, лучше, не хотела их знать, она выдумывала вместо того разные иллюзии и в угоду им искажала факты. Нужно ли вспоминать здесь о некоторых статистиках (и очень известных, пользующихся заслуженным авторитетом), объясняющих регрессирующую плодовитость французского да и вообще западноевропейского народонаселения увеличивающимся благосостоянием масс? Нужно ли вспоминать о той знаменитой теории, которая в излишней плодовитости бедняков видела главную причину их бедности? Нужно ли далее прибавлять, что эта теория и до сих пор пользуется правом гражданства в науке? Пастор Мальтус, восхищенный своими прогрессиями, видел в излишней плодовитости человечества корень всякого общественного зла. Раз став на эту точку зрения, наука (конечно, употребляя здесь это слово, мы делаем только уступку общепринятой терминологии⁷), наука, разумеется, не могла ни до чего другого додуматься, кроме проповеди безбрачия, не могла измыслить никакого другого средства к искоренению общественных зол, кроме ‘prvoyance’ и ‘restrain moral’⁸.

Этими нравственными пластырями она мечтала и до сих пор мечтает залечить всякие раны и уврачевать всякие болезни, эти два слова получили в ее глазах какое-то магическое значение. И так много и с таким жаром она говорила об них и по поводу их, что даже люди, имеющие привычку никогда не слышать того, что говорит наука, и всегда смеяться над тем, что проповедуют ‘идеологи’,— даже эти люди на этот раз изменили своему обыкновению и соблазнились ее доводами, чуть ли не в первый раз ‘идеологи’ показались им весьма умными и даже практическими людьми, они санктировали их ‘идеологию’ своим авторитетом и присоединили своей голос (т. е. свое приказание) к хору пасторов и экономистов. А хор этот умел петь только одну песню или, лучше сказать, один припев с бесконечными вариациями: ‘Воздерживайтесь от браков, и вы будете счастливы’. Эти пасторы, эти экономисты, эти администраторы, законодатели не знали и не хотели знать действительных условии человеческой плодовитости или бесплодия, они наивно думали, будто все зло (плодовитость они считали ‘злом’) заключается в слишком ранних или в слишком частых браках. Если бы они были хотя вполовину так же сведущи в физиологии, как они считали себя сведущими в морали, тогда они должны бы были запеть совсем другую песню: вместо того чтобы проповедовать беднякам restrain moral, они стали бы им проповедовать диету и труд сверх сил. Они бы сказали им: ‘Наслаждайтесь любовью сколько и как хотите, и законной и незаконной, и в браке и вне брака, только ешьте как можно меньше и как можно хуже и работайте как можно больше и как можно прилежнее, и вы будете счастливы!’ И бедняки бы тогда им ответили: ‘Покорно вас благодарим за добрый совет,— мы именно всегда так и поступаем, но если одно это только и нужно для того, чтобы сделать нас счастливыми, то почему же мы так долго ими не делаемся?’ Ну, уж тут к пасторам и экономистам присоединятся естествоиспытатели-философы и вместе с ними докажут нетерпеливым беднякам, что ‘все придет со временем’ и что ‘прогресс’ хотя медленно и незаметно, но твердо и безостановочно ведет их к ‘Островам Счастья’. А если бы кто-нибудь вздумал усомниться в этой теории ‘прогресса quand mme⁹‘, то ему можно будет указать на прогресс органических форм. Насчет действительности этого последнего прогресса уже никакой скептицизм недозволителен, а между тем, посмотрите, какая медленность! Не только какие-нибудь несчастные единичные твари не могут его подметить, но часто века, тысячи веков проходят, тысячи поколений живых существ умирают, и ни одна из этих тысяч протекших веков и угасших поколений даже и подозрения не имеют ни о каком прогрессе. Им кажется, что в природе все по-прежнему обстоит благополучно и ничего не изменяется. Так тих и незаметен этот прогресс. Почему же вы думаете, что в обществе может быть иначе? Ведь законы прогресса одинаковы для людей, как и для всей природы. Мы, кажется, будем не слишком далеки от истины, если скажем, что подобное отождествление законов прогресса в природе с законами прогресса в гражданском обществе стало в последнее время одной из любимейших и ходячих тем для всякого рода либеральных и нелиберальных, псевдоученых и псевдопоэтических, умных и глупых словоизвержений. Для примера мы могли бы указать на вышедшую в нынешнем году книжку Кинэ (‘La cration’), в которой этот во всяком случае гениальный человек доводит аналогию двух прогрессов не только до комичного, но даже до возмутительного¹⁰. Кинэ считает свои аналогии чем-то оригинальным и называет их основаниями science nouvelle¹¹, но никто,— мы в том убеждены,— читая эту книгу, не найдет в ней ничего нового,— так уж стали избиты теперь (хотя еще так недавно вошли в моду) эти дешевые сравнения, эти призрачные поэтические (хотя и принимаемые au srieux¹²) аналогии, продиктованные самодовольной верой в какой-то невидимый, неосязаемый, но тем не менее будто бы несомненный прогресс. Правда, Кинэ сам в некоторых местах своей книги смеется над этой верой, имеющей своим символом (по его же ироническому определению) такую формулу: ‘что было вчера — то дурно, что сегодня — то хорошо, что будет завтра — то еще лучше’. Он сам возмущается той усыпляющей доктриной, которая уверяет людей, будто прогресс совершается сам собой, будто они идут вперед даже и тогда, когда стоят на месте. Но, конечно, со стороны Кинэ это величайшая непоследовательность: раз допустив полную аналогию между законами прогресса в природе и прогресса в гражданском обществе, он должен был признать и все вытекающие отсюда последствия. Мы понимаем, что ему было трудно сохранить в таком щекотливом вопросе такую последовательность: ведь все-таки он более поэт, чем метафизик, более честный человек, чем софист. Но, к несчастью, большинство людей слишком большие прозаики, чтобы подражать ему в этом случае. Теория ‘прогресса’ Спенсера придется гораздо более им по вкусу. Притом же она обставлена, по-видимому, такой массой научных данных, она так проста и последовательна! Но именно потому-то, что она, представляя, по-видимому, только логическую дедукцию из указанных выше биологических законов размножения, имеет за себя как будто авторитет науки, мы и должны всесторонне анализировать ее здесь для того, чтобы убедиться, действительно ли мы имеем право возлагать на нее свои надежды и упования, действительно ли эта дедукция логична, действительно ли из этих биологических законов следуют те социальные выводы, которые делает из них ‘теория прогресса’.

Мы видели выше, что борьба за существование — выживание родов, наиболее к ней приспособленнейших, и вымирание наименее приспособленных — примиряет крайности антагонизма индивидуальности и генезиса и ведет, таким образом, к постоянному усовершенствованию органических форм, к сохранению и продолжению усовершенствованной породы. Теперь к каким же последствиям может привести этот антагонизм в человеческом общежитии? Какое значение может он иметь для общественного прогресса? Ответ на этот вопрос, по крайней мере первый ответ, который бросается в глаза, так, по-видимому, прост и очевиден a priori, что едва ли даже и нуждается в доказательствах a posteriori. Средняя плодовитость человечества при существовавших и существующих условиях производства (мы говорим здесь, разумеется, только о народонаселении Европы) превышает, по-видимому (мы говорим — по-видимому, потому что знать это достоверно почти невозможно), средства к существованию, вследствие этого возникает, по мнению экономистов, естествоиспытателей, философов, моралистов etc., — выражаясь точнее, по общепринятому мнению,— ‘борьба за существование’, подобная той, которая в органической природе ведет к прогрессу органических форм, к преобладанию лучшего и сильнейшего над худшим и слабейшим. Разумеется, и в гражданском обществе эта борьба, если только она действительно такова, должна иметь те же последствия, т. е. она должна в силу своей неизбежной логики вести к усовершенствованию особи и развитию индивидуальности, а следовательно, к ослаблению генезиса. Результатом такого развития индивидуальности и соответствующего ему ограничения плодовитости будет, конечно, то, что народонаселение придет в гармоническое соответствие со средствами к существованию, все теперешние бедствия и несчастья, проистекающие от отсутствия этого соответствия, уничтожатся сами собой, и человечество незаметно для себя, тихо и мирно причалит к спокойной гавани Островов Счастья. Тогда плодовитость, достигнув этой счастливой нормы, остановится на ней, и между генезисом и индивидуальностью водворится вожделенная гармония. ‘Очевидно,— говорит Спенсер (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 393),—что в конце концов теснота населения и зло, которым она сопровождается, исчезнут, и настанет такой порядок дел, что от каждой особи не будет требоваться ничего, кроме нормальной и приятной деятельности. Прекращение ослабления плодовитости предполагает развитие нервной системы, а это предполагает, что нервная система стала в уровень со всем, что от нее требуется, что ей ничего не предстоит делать сверх того, что естественно для псе. Но это упражнение способностей не больше естественного и составляет удовольствие. В конце концов, следовательно, для добывания пропитания и выполнения всех родительских и общественных обязанностей потребуется именно тот род и то количество действия, которое необходимо для здоровья и счастья’.

‘Необходимый антагонизм между индивидуальностью и генезисом не только, следовательно, выполняет в точности априорический закон сохранения расы во всех организмах от монады до человека, но обеспечивает также конечное достижение высшей формы этого сохранения, формы, при которой продолжительность жизни становится возможно большей, а число рождений и смертей возможно меньшим. Этот антагонизм не может не выработать результатов, которые, как мы видим, он вырабатывает. Избыток плодовитости сам сделал процесс цивилизации неизбежным, а процесс цивилизации неизбежно должен уменьшить плодовитость и наконец уничтожить ее излишество. Он произвел первоначальное рассеяние рас. Он побудил человека оставить хищнические привычки и взяться за земледелие. Он повел к расчищению земной поверхности. Он породил социальный быт, сделал неизбежной социальную организацию и развил социальные чувства. Он побуждал к прогрессивным усовершенствованиям производства и к увеличению искусности и ума. Он ежедневно приводит нас в более тесное соприкосновение и взаимно зависимые отношения. А, наконец, заселив по необходимости земной шар должным населением и доведя все его части, годные для обитания, до высшей степени обработанности, приведя все процессы, клонящиеся к удовлетворению человеческих нужд, к совершенству, развивши вместе с тем ум до совершенной компетентности в своем деле, а чувства до полной приспособленности к социальному быту, — соворшпв все это, сгущение населения, постепенно закончив свое дело, должно вместе с тем постепенно само положить себе конец’.

Все это случится в ‘конце концов’. Вот целый похвальный лист ‘злу’, проистекающему от чрезмерного сгущения населения, или, выражаясь словами Спенсера, ‘мирной борьбы за существование’. Вот целый символ той ‘веры’ в неизбежность и, так сказать, самодеятельность прогресса, которой живет большинство, в которой воспитываются целые поколения людей, хотя, быть может, только очень немногие из этого большинства дают себе в ней отчет, да и те не всегда сумеют так хорошо и логично ее формулировать, как это сделал Спенсер, но, конечно, все они с радостью подпишутся под этой формулой. Но, как мы уже сказали, именно потому-то, что теория прогресса, формулированная таким образом, признается большинством,— сознательно или бессознательно, открыто или тайно, все равно,— что, по-видимому, она так логично вытекает из указанных выше законов размножения, так очевидна и бесспорна a priori,— вот именно потому-то она и нуждается в строгой проверке в индуктивной оценке, основывающейся не на одних априорных положениях, а на фактах, на цифрах. Это мы здесь и намерены сделать {Факты и цифры, на которых будут основаны высказываемые здесь положения, читатель найдет в статьях ‘Софистическая статистика’ и ‘Статистика вырождения европейского населения’¹³.}. Мы ставим вопрос таким образом: действительно ли антагонизм между генезисом и индивидуальностью отчасти уже привел, а отчасти приведет к тем последствиям, которые указаны в цитированном отрывке? Ответ на этот вопрос будет в то же время ответом и на другой: каковы в действительности общественные последствия антагонизма между генезисом и индивидуальностью? Когда мы получим ответ на этот вопрос, тогда для нас само собой выяснятся те отношения, в которые общество должно к ним стать, и те условия, которым оно должно удовлетворять в интересах собственного самосохранения. Иными словами, для пас выяснится тогда в общей формуле (дальше которой мы здесь и не пойдем) закон общественного самосохранения.

Траты на поддержание и развитие индивидуальности обратно пропорциональны плодовитости, т. е. трате на поддержание и сохранение расы. С увеличением первых должна уменьшаться последняя. Не всякое уменьшение плодовитости вредит самосохранению расы,— есть известные пределы, внутри которых оно может двигаться, не оказывая гибельного влияния на сохранение рода, но, дойдя до известного минимума и перейдя его, оно становится разрушительной силой, уничтожающей расу, ведущей ее к вырождению. Этот роковой предел может быть выражен в такой формуле: минимум плодовитости есть такая плодовитость, при которой быстрота размножения вполне уравновешивается с быстротой вымирания, т. е. при которой, средним числом, каждая пара имеет лишь столько детей, сколько это нужно для воспроизведения нового поколения способных к деторождению взрослых, равных но числу предыдущему поколению. Иными словами: минимум процента плодовитости брака равняется двум с некоторой дробью. Конечно, это крайний минимум: чтобы при таком минимуме народонаселение не уменьшалось, требуется, во-первых, чтобы почти все родившиеся дети доживали до полового совершеннолетня и, во-вторых, чтобы все они вступали в брак. Только при этих условиях число браков нового поколения может быть равно числу браков старого, и раса будет поддерживаться в известной, определенной численности. Но если процент плодовитости спустится ниже этого минимума, то, очевидно, каждое новое поколение будет воспроизводить все меньшее и меньшее число особей, и раса, наконец, вся вымрет. Следовательно, та трата на генезис, которая обусловливает этот процент плодовитости, служит в то же время и границей той траты, которая без ущерба для расы может быть обращена на развитие и поддержание индивидуальности. Теория ‘прогресса’ полагает, что при таком распределении трат, при таком минимуме плодовитости {Спенсер, впрочем, полагает, что ‘такая степень плодовитости меньше тон, которая когда-либо может быть достигнута’ (т. II, стр. 391), так как никогда не может быть достигнута высшая цель прогресса: полное приспособление человеческой природы к условиям существовании, при которой только и должна иметь место эта ‘теоретически-низшая воспроизводительная способность’ (ibid., стр. 392).} и максимуме индивидуальности установится полное соответствие между потребностями населения и средствами существования, установится тот желанный режим, когда ‘от каждой особи не будет требоваться ничего, кроме нормальной и приятной деятельности’.

Но замечается ли же, однако, в явлениях современной действительности хотя какой-нибудь отдаленный признак, хотя какая-нибудь скрытая тендепция, которая давала бы нам право надеяться именно на такой исход прогресса? Действительно, статистика обнаруживает, что процент плодовитости почти во всех государствах Западной Европы понижается, особенно резко проявляется этот факт во Франции, где средний процент плодовитости почти уже доходит до того крайнего минимума, при котором сохранение расы становится возможным только в случае полного ‘приспособления человеческой природы к условиям существования’,— случае, до того идеальном, что, по мнению Спенсера, на него никогда нельзя рассчитывать: человечество может только отчасти приближаться, но никогда не достигнет вполне полной гармонии средств существования с потребностями народонаселения. Рядом с этим фактом почти повсеместного уменьшения плодовитости идет другой: уменьшение процента размножения {К фактам, приведенным в статье ‘Софистическая статистика’¹⁴, прибавим еще следующие цифры относительно уменьшения процентного размножения в Англии:

Ежегодное процентное возрастание народонаселения Англии и Уэльса по десятилетиям:

1811—1821 гг. 1,533, 1831—1841 гг. 1,326, 1851 — 1861 гг. 1,141

1821—1831 гг. 1,446, 1841—1851 гг. 1.216,

Среднее возрастание 1811—1841 гг. 1,435, 1841—1861 гг. 1,178}. Из последнего факта можно уже a priori заключить, что уменьшающаяся плодовитость нисколько не влияет на уменьшение шансов смерти, т. е. на уравновешение средств существования с потребностями народонаселения. Это априорное заключение подтверждается и статистическими данными. В другом месте мы показали¹⁵, что в большей части европейских государств относительная смертность или находится в застое, или увеличивается.

Что же доказывают эти факты? Они доказывают, что увеличивающиеся траты на поддержание индивидуальности, уменьшая плодовитость, нисколько через это не улучшают условий человеческого существования,— иными словами, что эти траты имеют по преимуществу характер непроизводительный. Траты на поддержание индивидуальности, очевидно, могут увеличиваться от двух причин: во-первых, вследствие более высокого развития физической и психической организации человека, во-вторых, вследствие увеличения трудностей добывать пищу для поддержания своего существования. По-видимому, обе эти причины находятся одна к другой в обратном отношении: по крайней мере это кажется справедливым относительно каждой отдельной особи: чем она развитее в физическом или психическом отношении, тем легче ей должно быть добывать себе пропитание. Так действительно и бывает в природе: чем совершеннее организм, тем успешнее ведет он свою борьбу за существование. Природа дает полный простор этой борьбе индивидуальных сил, и потому большая сила, т. е. более совершенная особь, всегда и неизбежно должна выйти из нее победительницей, и, чем особь совершеннее, тем меньше усилий, тем меньше трат будет ей стоить эта победа. Но при каких же условиях ведется борьба за существование в гражданском обществе? Спенсер весьма предусмотрительно характеризует последнюю эпитетом ‘мирной борьбы’. К несчастью только, выбранный им термин крайне неудачен: понятие ‘мира’ исключает понятие ‘борьбы’, и, наоборот, следовательно, сочетание слов ‘мирная’ и ‘борьба’ противоречит здравому смыслу: это логическая нелепость. Как не может быть ‘горячего льда’ и ‘ледяного пламени’, так точно не может быть и ‘мирной борьбы’. Потому мы заменим это невозможное прилагательное другим, более соответствующим делу, прилагательным ‘юридической’. Борьба за существование в природе определяется только естественными границами индивидуальных сил, напротив, борьба за существование в обществе ограничивается всегда известными юридическими условиями, и если иногда она и переступает эти юридические границы, то только в виде исключения, по общему правилу она никогда не должна и в действительности почти никогда и не отрывается от строго юридической почвы. Против этого никто, конечно, не станет спорить, a priori очевидно, что если бы борьба за существование велась между людьми не на юридической почве, то они и не составляли бы гражданского общества. Понятие гражданского общества логически немыслимо без этого условия. Но именно это-то условие, очевидное a priori, бесспорное a posteriori, и изменяет всю сущность дела: оно придает борьбе за существование в гражданском обществе совершенно особый, специфический характер, делающий ее до того непохожей на борьбу за существование в природе, что только продажная софистика, или нелогическая философия, или поверхностная публицистика могут видеть тождество в этих двух совершенно различных по своим результатам явлениях. Мы знаем, что в последнее время вошло в большую моду вносить термины естественных наук в науки общественные, думают, что через это последние сделаются реальнее, позитивнее, праздные аналогии выдаются за философию, поэтические сравнения — за научные факты, софистика получает новую силу, путаница показаний доходит до того, что перестают уже замечать разницу между понятиями не только логически различными, но часто даже логически противоположными. Борьбе за существование совершенно справедливо приписывается весь прогресс в органической природе, совершенно справедливо считают ее главным, вечным, необходимым стимулом этого прогресса. Совершенно также справедливо видят борьбу за существование и в гражданском обществе, и в гражданской истории. Но совершенно несправедливо придают этой борьбе то же значение, которое она имеет в природе, совершенно несправедливо видят в ней залог человеческого совершенствования и гражданского преуспеяния, мало того, совершенно несправедливо считают ее главной и даже единственной причиной экономического прогресса обществ, еще более несправедливо отождествляют этот последний с гражданским, социальным прогрессом вообще.

Уже один тот факт, что борьба за существование в обществе никогда не выходит (по крайней мере по общему правилу) за пределы известных юридических условий, что она всегда вращается в юридических рамках, лишает ее того прогрессивного характера, который она имеет в природе. Элементом, определяющим ее исход и регулирующим ее движение, является не органическое (будет ли это физическая сила, крепость или высокое умственное развитие, нравственная твердость и т. п.) превосходство одной особи над другой, а ее юридическая правоспособность, сумма тех юридических прав, которыми обладает и которые она может осуществить. Но a priori и еще более a posteriori очевидно, что юридическая сила лица не есть и никогда не может быть мерой его органической силы. Возможно, что последняя иногда совпадает с первой и что лицо, наиболее одаренное юридическими правами, есть в то же время и наиболее совершенное, но это совпадение ничуть не необходимо и в действительности, как известно, встречается очень редко. Нам возразят, что современное общество (в цивилизованных по крайней мере государствах Запада) признает за всеми своими членами равную юридическую правоспособность и предоставляет всем и каждому одинаковую свободу добывать себе средства для возможно полного и широкого осуществления этой правоспособности, что именно в той ловкости, в той энергии и настойчивости, которую должен выказать человек для того, чтобы увеличить свои юридические права и завоевать себе средства для их фактического осуществления, и обнаруживается его превосходство над другими конкурентами, а следовательно, эта борьба за юридические права и за средства к их осуществлению подобно борьбе за существование в природе должна благоприятствовать развитию и усовершенствованию индивида. Это мнение,— мнение, как известно, довольно ходячее и принимаемое многими без всякой критики, как нечто очевидное,— это мнение совершенно игнорирует принцип наследственности юридических прав и средств к их осуществлению. А между тем этот принцип, который, конечно, не имеет (даже с софистической точки зрения песнопевцев борьбы за существование в обществе) ничего общего с принципом наследственности органических, физических или психических совершенств или недостатков особи, существенно изменяет дело: благодаря ему для одних борьба становится настолько легкой, что она не может оказать никакого прогрессивного влияния на особь, не может быть достаточно сильным стимулом индивидуального совершенствования, для других же, напротив, она так трудна, предоставляет так мало шансов успеха, что невольно заставляет опустить руки мужественнейших и приводит в отчаяние способнейших. Таким образом, вместо того чтобы являться стимулом индивидуального прогресса, она скорее служит причиной индивидуального регресса: притупляя способности у одних, расслабляя их энергию, воспитывая в них праздное, ни на чем не основанное самодовольство, презрение к труду и наклонность к тунеядству, она вызывает тупое отчаяние в других, истощает без всякой пользы их силы и в конце концов приводит их к пассивному, фаталистическому миросозерцанию. Но устраним на время из наших соображений принцип наследственности. Будем рассматривать эту борьбу, как говорят немцы, an sich und fr sich¹⁶, независимо от всяких сопутствующих ей обстоятельств.

Борьба за юридические права есть, точнее говоря, только борьба за средства к их осуществлению. В цивилизованном обществе каждый гражданин может обладать какими ему угодно юридическими правами, если только у него имеются для этого нужные средства. Каждый англичанин имеет право заседать в парламенте, если только он получает ежегодно столько-то и столько фунтов стерлингов, каждый работник имеет право быть фабрикантом, если только у него есть капитал, каждый нищий, каждый пролетарий имеют право занимать должность шерифа, если только они сделаются богатыми землевладельцами графства. Таким образом, борьба за юридические права сводится к экономической борьбе за богатство. Вот эта-то борьба, вечная, непрерывная, ожесточенная борьба за богатство или, выражаясь точнее, за самую соблазнительную форму богатства — за капитал и составляет такую же выдающуюся и характеристическую черту в истории гражданского общества, как борьба за существование в истории органической природы¹⁷. Она — и это мы охотно признаем — была и есть самым действительным, энергическим стимулом экономического прогресса, она всего более способствовала развитию и накоплению богатств, она породила (хотя, вероятно, это случилось бы и без нее, по мы здесь статируем только исторические факты) ремесла, сменила их мануфактурой, мануфактуру — фабрикой, она вызвала и постоянно вызывает новые, улучшенные способы производства, она служит верным залогом его дальнейшего усовершенствования. Однако заметьте, мы говорим: она была стимулом прогресса, но только экономического, мы говорим: она способствовала развитию богатств, но не благосостояния вообще, мы говорим: она благоприятствует усовершенствованию производства, но не усовершенствованию людей. Эти понятия обыкновенно смешиваются сознательно софистами, бессознательно — большинством. И, по-видимому, они смешиваются не совсем без оснований. Накопление богатства всегда сопровождается некоторым развитием умственной деятельности, усовершенствование производства предполагает усовершенствование знаний, следовательно, экономический прогресс идет рука об руку с прогрессом умственным, все, что стимулирует один, должно стимулировать и другой. Все это совершенно справедливо, и все-таки борьба за капитал, борьба, дающая начало и постоянно стимулирующая экономический и умственный прогресс, имеет совсем другое значение в гражданской истории, чем борьба за существование в истории развития органических форм. Там за каждым усовершенствованием организации непосредственно следует наибольшее приспособление этой организации к условиям ее существования, иными словами, облегчение для нее средств добывать себе пищу, сохранять и поддерживать свою индивидуальность, потому что усовершенствование само себя охраняет, и, не вредя генезису, оно укореняется и развивается. Напротив, такого прямого отношения между усовершенствованием и приспособлением совсем не существует (или оно существует только в очень незначительной степени) в человеческих обществах, как их выработала история и как мы находим их в настоящее время. С первого взгляда эта мысль может показаться парадоксом, по вникните в сущность дела, поставьте себе такой вопрос: от усовершенствования человеческих знаний, от развития умственной деятельности кто выигрывает: те ли особи, которые обладают более высокой, более совершенной умственной психической организацией, которые совершенствуют знания, которые ‘делают’ умственный прогресс, или кто-либо иной? Для них ли, для этих ли людей с высокой умственной организацией, облегчаются средства к существованию или для кого-либо другого? Кто побеждает, кто торжествует в жизненной борьбе — они, эти развитые индивиды, эти ‘улучшенные’ люди, или опять кто-либо другой? Другой?.. Но кто же может быть этот ‘другой’? Неужели в обществе людей все делается навыворот, чем в природе, неужели менее совершенный побеждает более совершенного, слабый — сильного? Но это невозможно! Да, это невозможно: и этот ‘другой’ совсем даже не человек, не лицо, этот другой — ‘вещь’, это капитал. Каждое умственное приобретение, каждое расширение наших реальных знаний или, говоря иначе, каждое (конечно, не в буквальном, а в более широком смысле слова) усовершенствование психической организации человека увеличивает ресурсы капитала, облегчает ему борьбу с конкурентами, а следовательно, облегчает средства к существованию только тех, кто обладает им. Но разве есть что-нибудь общее между обладанием капиталом и обладанием более совершенной умственной организацией? Конечно, одно другого не исключает, но и не предполагает. Это очевидно a priori, но это еще очевиднее a posteriori, потому нет надобности останавливаться на этой мысли, достаточно ее указать. Но разве умственное совершенство, умственное богатство само по себе не капитал? Разве оно не приносит известного дохода, известной ренты, как и ‘вещный’ капитал любого банкира? Мы знаем, что так называемая экономическая наука уже давно отождествила деньги со знаниями, умственпое развитие с капиталом. Это отождествление, сделавшееся в последнее время одной из вульгарнейших, общепринятых ходячих вокабул soi-disant¹⁸ науки,— это отождествление само по себе в высокой степени многознаменательно. Оно показывает, какое всепоглощающее, первенствующее значение имеет понятие ‘капитал’ в сознании большинства. Все, решительно все — даже честность, великодушие, любовь и т. п.— подводится под категорию этого понятия. Все качества человека, все, чем он обладает, все, чего он желает, все, к чему он стремится,— все это имеет для него только настолько значение, насколько оно может быть капиталом. Обладать капиталом — это его высшее благо, это его конечное стремление, и вот из-за него-то он и борется. Если бы в обществе, как во всей природе, шла только борьба за ‘средства к существованию’, то едва ли бы она могла иметь тот характер, который она имеет на самом деле, и едва ли бы она привела к тем результатам, к которым теперь приводит. Но нет, ‘средства к существованию’ — это слишком мало для исторического человека, ему нужно иметь их в форме ‘капитала’, и, раз он достиг этой цели, он уже перестает принадлежать себе: он всецело отдается во власть той вещи, к обладанию которой так страстно стремится, не она принадлежит ему, а он ей, не он ею управляет, а она им, она заставляет его продолжать борьбу, но он ведет ее уже не ради себя — ради нее. Тут уж борьба утрачивает даже всякое подобие борьбы за существование, напрасно стали бы мы искать для нее в природе человека каких-нибудь разумных психических оснований, какой-нибудь реальной, осмысленной потребности. Нет, он действует не по своей логике, а по логике капитала, он стал простым орудием, игрушкой в его руках. Преклоняясь перед ним, таким образом, не мудрено, что пользование им (или, правильнее говоря, отдание себя в его пользование) он считает гораздо более почтенным и желательным, чем обладание разными физическими и умственными совершенствами. Но так как капитал черпает до некоторой степени свои средства и из этих совершенств, то нельзя же было совсем игнорировать людьми, обладающими ими. Если бы умственными или нравственными совершенствами нельзя было пользоваться в смысле ‘капитала’, то стал ли бы кто-нибудь и заботиться о приобретении и развитии их среди общества, в котором только один капитал и имеет цену? Отсюда является неизбежная необходимость окапитализировать умственную деятельность, потому что только под этим условием она и может быть привлекательной для людей. Чувства, мысли, убеждения, знания, теории человек собирает и пополняет с той же целью, как банкир — векселя и деньги. Философ, мыслитель, ученый, публицист, поэт и романист стараются прежде всего сделаться промышленниками, аферистами — только под этим условием их умственные качества могут облегчить им борьбу с капиталом и за капитал. Но что же из этого выходит? Кто остается победителем: тот ли, кто обладает более высокой умственной организацией, или тот, кто обладает большим умственным капиталом, т. е., кто умеет лучше спекулировать своими знаниями или чувствами, кто умеет выжимать из них высокий процент? Конечно, последний, повсюду слышны жалобы, что умственный труд, ученая и литературная деятельность обращаются в ремесло, становятся промышленной сферой, что оригинальность мысли исчезает, что пошлость и посредственность господствуют везде. Мы не думаем, чтобы эти жалобы были преувеличены, хотя мы, русские, едва ли можем составить слишком точное понятие об этом предмете. Наша литературная и ученая деятельность так ничтожна, так микроскопична, что невооруженным глазом трудно открыть в ней присутствие каких-нибудь рельефно определившихся, точных признаков. Но на Западе промышленно-лавочнический, спекулятивный характер умственной деятельности так давно и так отчетливо определяется, что уже все к нему успели приглядеться и если подчас и жалуются, то, вероятно, большинству эти жалобы кажутся крайне наивными и смешными. Да, по правде сказать, они и действительно наивны и смешны. Умственная деятельность, возросшая на почве исторически сложившихся данных экономических условий, необходимо должна была напитаться ее соками, т. е. она необходимо должна была превратиться в спекуляцию для того, чтобы те, которые ею занимаются, могли извлечь из нее какую-нибудь пользу.

Итак, в борьбе, характеризующей социальные отношения исторически сложившихся обществ, в борьбе, где победа достается лишь капиталу, высокая и вообще более совершенная психическая или физическая организация человека не играет никакой существенной роли, потому что обладание ею не имеет ничего общего (хотя и не исключает) с обладанием капитала, будем ли мы понимать это слово в смысле спекулирования чужим трудом, своими сбережениями или своими мыслями и знаниями. Потому накопление капитала, экономический прогресс хотя, бесспорно, и способствует развитию умственной деятельности, но только, так сказать, в количественном, а не в качественном отношении. Не высокая умственная организация дает возможность человеку всего лучше приспособиться к условиям его существования, т. е. с меньшим трудом и тратой добывать себе пищу и вообще средства для удовлетворения своих потребностей, а такая умственная организация, которая открывает ему возможность жить на чужой счет, жать там, где не сеял, собирать там, где ничего не терял. Едва ли, однако, подобные таланты могут быть когда-нибудь атрибутами ‘высокой умственной организации’, едва ли кто решится, кроме тех разве, которые сами обладают ими в совершенстве, признать их за некоторое усовершенствование человеческой особи. А так как именно развитию этих-то талантов — и отнюдь не чего-либо другого — и благоприятствует борьба за капитал, то мы, кажется, имеем право сказать, что она ведет ‘в конце концов’ (как говорит Спенсер) не к усовершенствованию, а к деградированию человеческой личности, не к развитию чувств ‘до полной приспособленности к социальному быту’ (как опять говорит тот же Спенсер), а к искажению их, доходящему до полной неспособности понимать требования и исполнять обязанности, налагаемые социальным бытом.

Но если умственное развитие (рассматриваемое само по себе, а не как средство капиталистической спекуляции) весьма мало и в большинстве случаев даже и нисколько не облегчает человеку борьбы за существование, то зато, с другой стороны, оно требует больших трат. Оно предполагает более совершенное развитие нервной системы и — как думают некоторые, в том числе и Спепсер,— увеличение массы мозгового вещества {Зависимость умственного развития от объема черепа, веса мозга, отношений его частей и т. п. признается за несомненный физиологический факт многими из известнейших краниографов, в последнее время сознание большинства до того, кажется, освоилось с необходимостью этой зависимости, что считает ее за доказанную научную истину. В цитированной выше книге Кииэ, напри мер, прямо и решительно утверждает, что это — ‘последнее слово науки’ ¹⁹. Между тем есть кранпографы, весьма скептически относящиеся к этому soi-disant — научному факту. Несколько лет тому назад известный французский крапиограф Лелю обнародовал свои исследования (‘Mmoire sur le poids du cerveau considr dans ses rapports avec le dveloppement de l’intelligence’, ‘Mm. sur le develop, du crne considr dans ses rap. avec le develop, de Tin-tel.’ ²⁰. Оба мемуара помещены во II части ‘Physiologie do la pense’ ^2l, в которых были представлены весьма сильные доказательства, опровергающие всякую зависимость между весом мозга (выше пределов, разумеется, известного минимума, при которых начинается идиотизм и тупоумие), отношением мозжечка к большому мозгу, объемом вместимости черепа, лицевого угла и вообще формы головы, с одной стороны, и умственным развитием — с другой. Так как отсутствие этой зависимости он подтверждает не только собственными измерениями, но и опровержением многих из доводов противников, бывших в большом ходу (вроде, например, пресловутой ссылки на вес мозга Кювье, Кромвеля и Байрона), то, нам кажется, вопрос об отношениях вместимости черепа и массы мозга к умственному развитию остается спорным еще вопросом. Хоть несомненно, что масса мозга и вместимость черепа современного, цивилизованного человека значительнее, чем у дикого и нецивилизованного, хотя, по всей вероятности, эта разность зависит от большего напряжения умственной деятельности первого сравнительно с последним, но отсюда еще нельзя выводить никаких решительных заключений насчет высокого умственного развития цивилизованных европейцев. Умственная деятельность не есть еще синоним умственного развития, высокой умственной организации, как и напряженная, физическая деятельность не есть еще синоним телесного развития, высокой физической организации.}. Мозги европейца на 30% тяжелее мозгов дикаря. Вместимость черепа людей XIX столетия гораздо значительнее сравнительно с вместимостью черепа людей XVII и XVI вв. (об этом у Фохта ‘Vorles. ber Mensch’²²). Увеличившаяся масса мозга требует большего поглощения питательных веществ, т. е. увеличивает траты на поддержание индивидуальности, а следовательно, уменьшает тот излишек, который расходуется на генезис. Теперь возникает вопрос: может ли эта увеличившаяся трата быть отнесена к разряду производительных уже не в том узком смысле, что она непосредственно облегчает борьбу за существование индивиду, одаренному более высокой умственной организацией, а в том более широком, что она облегчает человечеству вообще эту борьбу, что она дает возможность людям экономизировать траты для поддержания своей индивидуальности? Мы знаем, что этот вопрос решается большинством утвердительно, но мы знаем также, что это решение дается почти всегда a priori, как истина, не требующая и не нуждающаяся в доказательствах. Проверим же ее, однако, a posteriori. От того или другого ответа на поставленный вопрос зависит в значительной степени и самое решение вопроса о законах общественного самосохранения.

Умственное развитие в значительной степени усложняет государственный, политический строй общества. Правда, главной причиной усложнения является, конечно, экономический прогресс, но так как в данном случае оба этих фактора — умственный и экономический прогресс — действуют в одном и том же направлении совместно, то весьма трудно определить долю каждого в отдельности в произведении общего результата. Вообще можно сказать, что экономические отношения определяют основной характер, главные, существенные элементы государственной организации, детали же и подробности обусловливаются, конечно, известным умственным состоянием страны. Экономический прогресс порождает класс людей, исключительно живущих умственным трудом, присутствие этого класса в обществе делает необходимым развитие сложной бюрократической системы административных и юридических учреждений. Она создается главным образом в интересах этого класса, который черпает из нее средства для своего существования. Всякое же осложнение государственного режима увеличивает норму средств, необходимых для существования каждого гражданина, т. е. норму необходимых трат для поддержания своей индивидуальности. Если, положим, в патриархальном обществе человеку достаточно заработать какое-нибудь а средств существования для того, чтобы прожить в безбедности лет 30, то уже в обществе с определившейся и обособившейся государственной организацией ему для достижения того же результата нужно будет заработать 2а, и по мере усложнения этой организации коэффициент а будет пропорционально возрастать, хотя в физиологическом отношении человек будет поддерживать себя нисколько не лучше, чем и тогда, когда коэффициент был равен 1. Трата на индивидуальность будет, следовательно, возрастать, но эта возрастающая трата будет иметь непроизводительный характер, она относится к категории трат, идущих на покрытие расходов по добыванию пищи. Это не значит, что добывание пищи стало затруднительнее, нет, оно могло стать гораздо даже легче благодаря каким-нибудь новым, улучшенным способам производства, по самое право добывания этой пищи, право работать и жить в обществе обложено теперь более высоким налогом: чтобы пользоваться прежним количеством питательных веществ, нужно добывать их вдвое больше против прежнего, так как, только отдав фиску одну половину, человек имеет право потребить другую.

Таким образом, умственный прогресс увеличивает траты на индивидуальность не только тем, что заставляет более издерживать на питание нервов и мозга, но и тем еще, что увеличивает массу труда, потребную для обеспечения средств к существованию. Развивая нервную систему, он в то же время усложняет и общественную организацию, и то и другое сопряжено с большими расходами для индивидуальности и, следовательно, весьма убыточно для генезиса. Но, быть может, теперь хотя средняя норма средств, необходимых человеку для существования, и увеличилась, но зато, благодаря улучшенным способам производства, эту увеличившуюся сумму средств стало добывать легче, чем прежде сумму менее значительную? Рассуждая a priori, это так должно быть, разделение труда и технические усовершенствования должны бы были, по-видимому, облегчить человеку борьбу за существование, машина должна бы была сиять с него тяжелое занятие, положенное на прародителя его Адама. Но, к несчастью, не всегда то бывает, что должно бы быть. Умственная деятельность тоже, по-видимому, должна бы была возвысить и облагородить человеческую личность. Но кто решится, положа руку на сердце, сказать, что это так и есть на самом деле? Если найдутся такие оптимисты (а в этом мы не сомневаемся ни единую секунду, апологисты прогресса ссылаются на этот факт как на истину, не требующую доказательств), пусть же они докажут, в чем же проявляется это благородство и возвышенность личности — в том ли, что физическое насилие сменилось экономической эксплуатацией? В том ли, что все пошлое и нелепое смягчено идеализацией? В том ли, что человек получил способность успокаиваться и утешаться одними идеалами? В том ли, что теория и практика ‘грубого’ своекорыстия сменилась теорией и практикой ‘утонченного’ индивидуализма? В том ли… но мы никогда не кончим, если захотим перечислять все эти ‘в том ли’. Кто-то сказал, что учреждения таковы, каковы люди, их создавшие или поддерживающие. Достоинство же учреждений измеряется в свою очередь суммой того счастья, которое они обеспечивают большинству. Вопрос о совершенстве личности, сведенный на эту почву, решается цифрами, а как он решается, читатель может судить по фактам, представленным нами в ‘Статистических материалах для оценки европейского прогресса’²³. Не случилось ли того же самого и с ‘улучшенными способами производства’, которые должны бы были a priori облегчать человеку добывание средств к существованию? К счастью, и этот вопрос легко решается с помощью цифр, а потому декламации софистов здесь не могут иметь никакого значения и мы можем не останавливаться на них. Положим, современное общество для удовлетворения своих современных потребностей производит вдвое более продуктов, чем сколько было ему нужно век или два тому назад. Спрашивается: на производство этих продуктов тратится ли теперь меньше или больше или столько же человеческих сил, сколько их тратилось прежде?

Масса производителей, конечно, возросла пропорционально (а может быть, и более — трудно определить это с точностью) массе населения, в этом смысле масса труда тоже увеличилась, по дело, разумеется, не в этом: нас интересует знать: каждый производитель, т. е. каждый рабочий, больше или меньше тратит своих сил для удовлетворения общественных потребностей, чем прежде? И на этот вопрос статистика категорически отвечает: да, больше. Из сравнения некоторых ремесленных статутов прошлого и запрошлого веков {Статуты эти цитированы в сочинении Маркса ‘Капитал’, мы приведем их в приложении к настоящей статье ²⁴. Заметим здесь, что введение принципа ‘поштучной’ и ‘почасовой’ заработной платы должно было иметь неизбежным логическим последствием напряжение рабочей силы (экстенсивное или интенсивное) до крайнего, возможного предела. Это очевидно a priori, и потому мы ограничиваемся только упоминанием этого факта, не считая нужным пускаться в дальнейшие подробности.} с теперешним фабрично-промышленным режимом становится вполне очевидным, что современный рабочий должен проводить за работой больше часов в сутки, чем прежде. Но это еще мало: он не только должен более работать, достигнув рабочего возраста, но и самый предел этого возраста стал гораздо шире. Детская работа до развития grande industrie²⁵была анахронизмом, теперь же она стала общим правилом, сравнительно более легкая (в смысле меньшей траты сил) домашняя работа женщины сменяется более трудной — фабричной. Фабрика, как показывают приведенные нами в ‘Статистических материалах’ факты, начинает высасывать рабочую силу мужчин и женщин с детского, почти младенческого возраста. Рабочий возраст наступает не с 15, 16, 18 лет, как прежде, а с 2, 3 и 4. Введение поштучной заработной платы напрягает в то же время интенсивность рабочей силы до высочайшей степени, то же чрезмерное напряжение силы требуется и в том случае, когда в силу каких-нибудь соображений сокращается экстенсивность работы. Одним словом, остается вне всяких сомнений, что современный рабочий вынуждается к непосильной работе. Постоянная агитация западноевропейских рабочих с целью добиться сокращения числа рабочих часов, их постоянные протесты против чрезмерного обременения их трудом, протесты, справедливость которых признается самим законодательством, наконец, постоянные вмешательства власти с целью ограничить время суточной работы и сузить пределы рабочего возраста — все эти факты самым очевидным образом свидетельствуют, что рабочая сила напрягается в современном обществе свыше всякой меры и что в этом отношении ему теперь не только не легче, но еще труднее удовлетворить своим потребностям, чем прежде. Но, быть может, общество, требуя от рабочего большую массу труда в экстенсивном и интенсивном отношении, дает ему возможность с большей легкостью и полнотой восстановлять свои потраченные ткани? быть может, оно обеспечивает ему больший против прежнего запас пищи, предполагающий и большее развитие сил? Так ли это?

Если бы увеличившаяся сумма ежедневной работы вознаграждалась соответствующим эквивалентом пищи, то и не было бы жалоб и протестов против чрезмерной, непосильной работы. С другой стороны, если жалобы справедливы, то их должна подтвердить статистика. И она их подтверждает, она их подтверждает более даже, чем это обыкновенно думают. Почти все статистики и экономисты, которые имели возможность собрать сколько-нибудь достоверные сведения о средней продолжительности жизни рабочего, согласны в том, что она крайне незначительна, что для большинства рабочих не представляется никакой вероятности дожить до совершеннолетия, что во многих местностях (в Англии) средняя жизнь едва достигает нескольких лет и что если она продолжается 17, 18, 20 лет, то это уже очень хорошо. Рядом с сокращением средней жизни идет понижение среднего роста. Это тоже доказывает статистика, как читатель может видеть из фактов, представленных нами в ‘Статистических материалах’. Искалечение, уродство, изогнутие позвоночного столба, грудные, горловые болезни, болезни печени и т. п.— результат чрезмерной работы, скудного питания, дурных жилищ, недостаточной одежды и т. п.— все эти патологические явления стали теперь явлениями почти нормальными и обыденными среди рабочего населения. ‘Раса рабочего вырождается’ — это роковое слово уже произнесено: оно много раз уже вырывалось из уст самих рабочих перед комиссиями английского парламента, оно повторено докторами, оно повторено статистиками, оно повторено поэтами, оно повторено глубокомысленнейшими мыслителями. ‘Разумному наблюдателю опыт показывает,— говорит один из них (эти слова были напечатаны в 1867 г,²⁶, если бы мы хотели отодвинуться несколько дальше к 40-м и 50-м годам — а с тех пор ничего не изменилось к лучшему, — то мы могли бы наполнить подобными цитатами несколько печатных листов),— что капиталистическое производство, появившееся, говоря исторически, всего-то со вчерашнего дня, быстро и глубоко захватило народную силу под корень ее жизни, что вырождение фабричного населения замедляется только постоянным поглощением способных к росту жизненных элементов деревни и что даже сельские рабочие, несмотря на свежий воздух и могущественно действующий между ними принцип естественного подбора (naturale selection), начинают уже терять свою жизненную силу’²⁷. Умеренный и благонамеренный Бехер, книга которого ‘Рабочий вопрос’ переведена на русский язык²⁸, высказывает то же самое едва ли еще не в более резкой форме. Это говорят немцы (цитированное выше место взято из сочинения одного немецкого экономиста²⁹). То же говорят французы, даже такие умеренные и благонамеренные, как Жюль Симон. То же мы читаем в отчетах комиссии общественного здравия (Comiss. of the public health³⁰). Одним словом, факт вырождения рабочей расы свидетельствуется глубокомысленнейшими наблюдателями общественной жизни во Франции, Англии и Германии, его подтверждают цифры даже официальной статистики. Итак, умственный и экономический прогресс, увеличивая траты на индивидуальность, не облегчает, однако, для общества возможности удовлетворять своим потребностям, как и прежде, и даже более, оно должно напрягать свою рабочую силу до истощения, до изнеможения. ‘Вот это-то и хорошо, — говорят приверженцы разбираемой здесь теории прогресса, — антагонизм между генезисом и индивидуальностью, поставленный в такое резкое противоречие, разрешится в конце концов самым удовлетворительным образом. Несомненно, что под влиянием всех этих неблагоприятных обстоятельств народонаселение уменьшится наконец до такой цифры, при которой каждому человеку можно будет и больше есть и меньше трудиться’. Однако если теперь для удовлетворения общественных потребностей нужно напрягать рабочую силу до крайних пределов истощения, то будет ли она более щадиться при уменьшившемся числе рабочих? Скажут, что и сумма общественных потребностей тогда уменьшится. Но такое предположение противоречит основной тенденции экономического и умственного прогресса, той тенденции, в которой защитители разбираемой здесь ‘теории прогресса’ видят несомненный залог будущего всеобщего благополучия. Умственная деятельность, развитие и усовершенствование нервной системы увеличивают число человеческих потребностей до высочайшей степени. Удовлетворение этим потребностям падает тяжелым бременем на рабочие классы. Уменьшение плодовитости, очевидно, никоим образом не может их уменьшить, напротив, умственный прогресс постоянно будет их увеличивать. Статистика всех цивилизованных государств показывает, что класс людей, живущих умственным трудом, нигде не вырождается, а, напротив, везде увеличивается и увеличивается не столько вследствие размножения, сколько вследствие постоянного прилива новых членов из других слоев общества. Тенденция экономического прогресса, тенденция капитала или, выражаясь правильнее, его насущная потребность, необходимое условие его существования состоит в том, чтобы постоянно умножать и умножать массу производимых им продуктов. Чем производительнее капитал, т. е. чем более он производит, тем легче он выдержит конкуренцию со своими соперниками. Напротив, всякое ослабление, даже всякий застой этой самовоспроизводительности капитала есть его гибель, его уничтожение,— он исчезает, он поглощается в массе других капиталов. Но так как каждый капитал стремится и всегда будет стремиться не к тому, чтобы быть проглоченным и потребленным другим капиталом, а к тому, чтобы самому проглотить и потребить этот и всякий другой капитал, то ясно, что при таких условиях расширение производства должно возрастать в чудовищной прогрессии, должно возрастать бесконечно, порождая все новые и новые потребности. Уж и теперь не продукты производства для удовлетворения потребностей, а потребности искусственно развиваются для поглощения продуктов. Дальнейшее развитие экономического прогресса, очевидно, будет только усиливать, а не смягчать эту тенденцию, а так как накопление и расширение искусственно прививаемых потребностей может увеличиваться и при регрессирующей плодовитости, то нет ни малейшего основания предполагать, будто этот регресс уменьшит запрос на рабочую силу. Таким образом, при постоянно увеличивающейся сумме общественных потребностей истощение рабочих сил будет продолжаться, и, следовательно, раса рабочих по-прежнему будет вырождаться, тупея умственно, ослабевая физически, круг потребностей рабочих станет все более и более ограничиваться, нищета и бедность все более и более возрастать.

С первого взгляда такое положение может показаться противоречащим общепринятому экономическому закону, по которому рабочая плата определяется отношением спроса и предложения. Если спрос на работу будет постоянно возрастать, а число рабочих уменьшаться, то, очевидно, рабочая плата должна возвышаться, рабочий станет обильнее питаться, и в конце концов регресс плодовитости рабочего населения приведет к улучшению их положения, к поднятию уровня их благосостояния, а следовательно, к приведению в полное и гармоническое равновесие индивидуальности и генезиса, т. е. именно к тому, что и предсказывает теория прогресса. Но это только может показаться с первого взгляда, при более внимательном анализе вопроса нетрудно обнаружить всю ошибочность подобного воззрения. Оно совершенно игнорирует той несомненной тенденцией умственного прогресса, которую во всех других случаях само же признает, и не только признает, но возлагает на нее великие надежды. Умственный прогресс постоянно стремится и не может не стремиться к усовершенствованию технических орудий производства. Всем известно, с какой поразительной быстротой усовершенствуются машины, естественно, что регресс плодовитости рабочих еще более будет способствовать (и теперь уже в значительной степени способствует) этому техническому прогрессу. Результатом этих постоянно расширяющихся усовершенствований является уменьшенный спрос на рабочих. Цифры, приведенные в ‘Статистических материалах’, доказывают это с бесспорной очевидностью. Там, где прежде требовалась работа 100 человек, теперь обходятся 80 и скоро, быть может, достаточно будет и 10. Отсюда вытекают два последствия: 1) понижение заработной платы и 2) увеличение числа рук, не занятых производительной работой. Оба этих факта подтверждаются цифрами, при этом относительно первого статистика имеет доказательства прямые, а относительно второго — что объясняется самой природой факта — косвенные. Увеличение числа рук, не занятых производительной работой, обнаруживается в увеличении числа рук, занятых непроизводительной работой, т. е. в увеличении числа домашней прислуги. Но этого мало, сила и совершенство машины обратно пропорциональны силе и искусству занимаемого ею рабочего. Чем более трудных специальных работ исполняет машина, тем менее сложной, тем более простой становится работа человека. Искусство, техника, продолжительное изучение, требовавшиеся в мануфактурный период от рабочего, уже не требуются от фабричного. Небольшой навык, весьма легко усваиваемая сноровка управлять или прислуживать машине — вот все, что от него теперь требуется, и по мере усовершенствования машины эти требования, конечно, будут становиться все скромнее и скромнее. Чрезмерная специализация труда в период, предшествующий grande industrie, имеет, конечно, много невыгод, но она по крайней мере развивала в человеке хотя какие-нибудь способности, благодаря которым им дорожили и ради которых ему платили несколько больше, чем сколько было нужно для одного его питания. Родители должны были иметь некоторый излишек для того, чтобы выучить и своих детей своей специальности. По мнению всех экономистов, издержки на воспитание входят в расчет заработной платы. И чем меньше эти издержки, тем, очевидно, ниже и норма заработной платы. К издержкам на воспитание относят вообще всю совокупность издержек на содержание человека до того возраста, пока он становится самостоятельным рабочим. Следовательно, чем скорее наступает этот возраст, тем меньше будут и эти издержки. Машина, не требующая от своих работников ни специального технического образования, ни особенной физической силы, очевидно, должна ускорять наступление рабочего возраста, а следовательно, постоянно понижать норму заработной платы. Далее, делая для рабочего излишним всякое специальное образование, оставляя на свою долю всю технику и все искусство, а на долю рабочего простой, утомительно однообразный, механический труд, она притупляет его умственные способности, она вырождает человека в одно из своих колес, в один из своих винтов, и чем она совершеннее, тем мизернее и ничтожнее роль рабочего. Не требуя от рабочего физической силы, она не нуждается в здоровых, крепких взрослых людях. Слабые, дети, женщины — вот материал вполне для нее пригодный. А если не предвидится надобности в работе сильных и здоровых людей, то в рабочем и незачем развивать этих качеств, а следовательно, и незачем ему давать возможность сколько-нибудь споено питаться, вот еще и это уже третий повод для понижения заработной платы. Притом же так как, с одной стороны, развитие физической силы не представляет для рабочего ни малейшей выгоды, так как, напротив, она скорее может повредить ему, чем помочь в приискании работы, а с другой — так как ему очень выгодно иметь детей, которых он с 3—4-летнего возраста может посылать на фабрику, где они будут зарабатывать немногим меньше, чем он сам, то нужно думать, что под влиянием всех этих обстоятельств регресс плодовитости будет в значительной степени задержан в ущерб жизненности и силе индивида {Статистические исследования Виллермэ, фон-Бюшина действительно показывают, что между беднейшими жителями Парижа, Лондона и Брюсселя плодовитость сравнительно выше, чем в кварталах, населенных людьми более обеспеченными. Зато эта, сравнительно говоря, высокая плодовитость выкупается физической слабостью, болезненностью и недолговечностью родителей и детей. Естественный закон ‘приспособления’ обнаруживается здесь во всей своей силе: рабочему выгоднее хуже питаться и больше плодиться, — он так и делает.}. Вырождение расы рабочих не везде и не непременно должно привести к уменьшению численности рабочих. По всей вероятности, этот результат будет иметь место только в тех отраслях промышленного труда, где запрос на рабочую силу, на более или менее крепких рабочих не уменьшится, а, напротив, будет еще возрастать (например, в земледельческой промышленности по мере культивирования новых, лежащих теперь еще впусте пространств земли). Среди фабричных же рабочих оно приведет к другому результату: к сокращению до возможного минимума средней продолжительности человеческой жизни, к уменьшению роста, к парализированию развития нервной системы и вообще к ослаблению физической и психической организации человека. Только таким способом, только уменьшая до крайнего предела расходы на поддержание своей индивидуальности, фабричный рабочий будет в состоянии остановить регресс женской плодовитости. И так как его прямая выгода будет состоять именно в том, чтобы усилить генезис на счет своей индивидуальности, то нет сомнения, что через несколько поколений эта раса рабочих выродится в существа, которые будут весьма мало похожи на своих предков и в которых, быть может, наши потомки уже не захотят видеть равных себе людей. Это будут, вероятно, существа слабые, с костями и мускулами детей, низкого роста, совершенно неразвитые психически, существа, у которых из всех органов тела будут хорошо развиты одни только органы воспроизведения: они будут плодиться так же быстро, как быстро будут умирать. Быть может, такое приспособление к условиям фабричной промышленности вызовет в организации этих существ какие-нибудь и другие, более существенные изменения, которые теперь, разумеется, трудно предвидеть, но во всяком случае, как бы эти изменения ни были радикальны, как бы они ни отдалили ‘будущего фабричного’ от современного нам, возможность — и даже более, необходимость — подобного вырождения ничуть не невероятна. С одной стороны, симптомы его уже указываются современной статистикой. С другой стороны, возможность такого вырождения нимало не противоречит законам биологии. Мы видели, что обилие питания прямо пропорционально развитию генезиса. Однако иногда животное находит более выгодным для себя обращать излишек пищи не на развитие своей плодовитости, а на развитие своей индивидуальности. Такой случай представляют, например, червячки мясной мухи. Относительно питания они обусловлены так же хорошо и даже еще лучше, чем червячки других мух. По-видимому, они не должны бы были отличаться от своих собратьев-паразитов и по степени своей плодовитости. ‘Но,— замечает Спенсер, у которого мы берем этот пример (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 364),— это не необходимое последствие. Во что разрешится действие особенно благоприятных условий — в увеличение ли особи или же в размножение расы, это скажет выживание приспособленнейших. И что касается до мясной мухи, то здесь есть причина, вследствие которой скорее должна возрасти индивидуальность, чем генезис. Потому что разлагающееся тело животного (в котором развивается личинка) существует такое короткое время, что если бы личинки мясной мухи размножались по бесполому способу (как это замечается у червячков некоторых других мух), то уже второе поколение вымерло бы от уничтожения их корма’. Таким образом, здесь результатом обильного питания будет являться простое увеличение роста. Но если это справедливо относительно ‘особенно благоприятных условий питания’, то оно должно быть справедливо и относительно ‘особенно неблагоприятных условий питания’. Если обилие питания ведет иногда к метагенезису (бесполому размножению), а иногда только к увеличению роста, смотря по тому, что для животного выгоднее — усиленно ли размножаться или развивать свою индивидуальность, то по аналогии мы должны допустить, что и недостаточное, скудное питание не всегда должно неизбежно привести к регрессу плодовитости, что иногда оно может проявиться в регрессе индивидуальности. Все зависит от внешних условий, окружающих организм. Если эти условия такого рода, что особь может извлечь для себя более выгоды из слабости своих детей, чем из своих индивидуальных сил, то оно будет, естественно, развивать и поддерживать свои половые способности в ущерб всем другим. В таких именно условиях и будет находиться, а отчасти уже и теперь находится фабричное население, иметь детей, на которых на фабрике постоянный спрос, для родителей несравненно выгоднее, чем иметь крепкие мускулы, сильную физическую организацию и т. п. Потому едва ли можно сомневаться, что здесь, в рабочем населении, регресс плодовитости, благодаря совершенно исключительным условиям, будет задержан (что и подтверждается статистикой) и что, таким образом, тенденция фабричного режима к постоянному понижению заработной платы не только не будет парализована, но, напротив, еще более усилена. Итак, умственный и экономический прогресс, увеличивая траты на индивидуальность вообще и уменьшая вследствие этого процент размножения населения, не приведет, однако же, к тем результатам, которые предсказывает утопическая теория прогресса. Для рабочего населения в будущем еще труднее сделается добывание средств к существованию, чем было прежде и чем есть теперь. Антагонизм между индивидуальностью и генезисом разрешится здесь регрессом индивидуальности, но от этого регресса раса ничего не выиграет, потому что хотя плодовитость особи и не будет уменьшаться (по крайней мере в зпачительной степени), по зато не уменьшится и смертность, а скорее даже возрастет, число взрослых особей значительно сократится, хотя число детей, быть может, и увеличится. Общество, рассматриваемое как одно целое, по-прежнему должно будет для удовлетворения своих потребностей напрягать рабочую силу до крайнего истощения, и результатом этого чрезмерного напряжения будет, как мы показали, то вырождение рабочих классов, которое приведет в конце концов к совершенному деградированию человека, к расслаблению его физической организации, к притуплению его умственных способностей, короче, к превращению его в некоторое животное sui generis³¹, животное, которое позднейшие натуралисты, вероятно, затруднятся отнести к одному роду с homo.

Но что же станется с теми homines, которые не находятся в условиях фабричных рабочих? Развитие индивидуальности, усовершенствование умственных и нравственных качеств, как мы уже сказали, не облегчает борьбы за существование для особи, одаренпой более высокой психической организацией. Не эти качества, взятые сами по себе, дают победу в борьбе, а только известный способ пользования ими. Но для того чтобы с успехом пользоваться ими по этому особому, натуралистическому способу, для этого опять-таки нужно обладать некоторыми талантами sui generis. Развитие в себе этих талантов требует тоже некоторой психической деятельности, а следовательно, тоже увеличивает траты на индивидуальность. Но зато эти траты возмещаются увеличением средств к существованию, они облегчают человеку возможность удовлетворять своим потребностям, выходить победителем из жизненной борьбы, следовательно, они по своему характеру должны быть отнесены к категории производительных трат. Но имеем ли мы право сказать, что эти траты, идущие на развитие индивидуальности, улучшают, усовершенствуют ее? Если самая совершенная индивидуальность есть та, которую проповедуют современные экономисты и софистические эпикурейцы, если самая совершенная индивидуальность есть та, которая делает из своего ‘я’ центр Вселенной, которая возводит свой своекорыстный эгоизм в верховный закон своей жизни, которая требует себе безусловной, абсолютной свободы,— в таком случае — да. Но только эта индивидуальность несовместима с требованиями разумного общежития, ее идеал не благоустроенный социальный союз, а анархия, она может процветать и развиваться только на почве экономического рабства, и ей, этой ‘совершенной индивидуальности’, принадлежит будущее. В самом деле, среди рабочего населения антагонизм индивидуальности и генезиса разрешается, как мы видим, в регресс индивидуальности, в вырождение расы, он приводит к истощению физических и психических сил организма, к бедности, болезням и чрезмерной смертности. Среди того класса (если только есть такой класс) людей, которые развивают в себе совершенную — в настоящем, а не софистическом смысле слова — индивидуальность, не заботятся о развитии свойств и запросов, необходимых для капиталистического пользования своими психическими или нравственными совершенствами,— среди этого класса антагонизм индивидуальности и генезиса неизбежно должен разрешиться вырождением в смысле медленного вымирания. Траты на развитие и поддержание такой индивидуальности, как мы уже видели, непроизводительны, развиваемые и поддерживаемые на их счет достоинства не облегчают сами по себе борьбы за существование, не увеличивают средств к удовлетворению потребностей, потому постоянно убывающий генезис здесь ничем не вознаграждается, следовательно, наследственная передача выработанных достоинств не может продолжаться слишком долго: в каждом новом поколении будет менее браков, н браки будут менее плодовиты, чем в предшествующем. Только у тех людей, у которых траты на индивидуальность не только ее развивают и поддерживают, но и постоянно открывают ей новые ресурсы с меньшей тратой сил, с большей легкостью и удобством добывать себе средства к существованию,— только у этих людей антагонизм между индивидуальностью и генезисом находится в уравновешенной гармонии, только у них индивидуальность, как бы много расходов она ни потребовала, не подавит генезиса, а, напротив, будет всегда его поддерживать и развивать в известной соразмерности с собственным развитием. Только относительно этих счастливых людей закон природы, уравновешивающий, как мы видели, индивидуальность и генезис в растительном и животном царстве, может иметь место, потому что только они одни из всех членов общества находятся в настоящем случае в естественных условиях: увеличивая траты на свою индивидуальность, они тем самым увеличивают для себя возможность добывать средства к жизни, оставаться победителями в борьбе за существование. Очевидно, этим счастливым людям должно принадлежать будущее, им не грозит опасность вымереть от недостатка плодовитости, они одни будут пользоваться привилегией и размножаться и совершенствоваться в смысле той идеальной индивидуальности, о которой мечтают современные софисты и экономисты. Мы говорим: людям, по разве это будут люди? Разве их ‘идеальная индивидуальность’ не наложит свой особый отпечаток на их умственное и нравственное миросозерцание, на всю их психическую (а следовательно, отчасти и физическую) организацию? Эта организация, приспособленная к хищничеству, поеданию чужого труда и к праздному наслаждению, с утонченно развитыми чувствами, с усовершенствованной нервной системой, с массой самых разнообразнейших потребностей, но не имеющая ни сил, ни возможности удовлетворять их без помощи низких илотов,— эта организация, быть может, очень высокого, идеально совершенного существа (хотя, увы, это идеально совершенное существо будет так же беспомощно и несчастно без труда илота, как беспомощен и несчастен рыжий муравей без труда черного раба), но не того, которое мы называем теперь человеком. Человек вымер или выродился в злобного, бессильного илота, с одной стороны, в утонченного, изнеженного хищника — с другой. Но где нет людей, там и нет человеческого общежития — его и не будет, оно выродится подобно человеку, оно выродится в анархию, основанную на почве экономического рабства. К этому именно вырождению стремится привести общество та ‘совершенная индивидуальность’, развитию которой все так благоприятствует в наше время, которая одна вправе считать себя не пасынком, а законным и любимым детищем нашего умственного и экономического прогресса. Всякая другая индивидуальность, как мы показали, должна погибнуть: индивидуальность рабочего деградируется, индивидуальность людей с более или менее совершенной в человеческом смысле психической организацией исчезнет вследствие ничем не вознаграждаемого регресса плодовитости или даже просто деградируется вследствие недостаточности средств к поддержанию своего существования. Таковы те действительные последствия, к которым приводит процесс прогресса, они прямо противоположны предсказываемым результатам, эта решительная противоположность может возбудить к ним недоверие, но подобное недоверие проистекает из предрассудочной рутины и не имеет за себя никаких уважительных оснований. Последствия, указанные здесь в самых общих чертах, оправдываются фактами, собранными современной статистикой, и теми основными законами экономической жизни, которые раскрыты политической экономией. На почве этих законов умственная деятельность неизбежно должна усвоить себе промышленно-торговый характер, нравственная личность человека деградироваться, расширение производства должно быть обратно пропорционально улучшению быта рабочего. Это столько же очевидно a priori, сколько справедливо и a posteriori. Правда, эти последствия могли бы стать еще очевиднее, если бы мы подвергли в отдельности подробному критическому анализу наш умственный и экономический прогресс, не ограничиваясь одними только общими чертами. Но такой анализ вывел бы нас далеко за рамки разбираемой теории. Эта теория сама не касается в подробностях ни экономического, ни умственного прогресса, она ограничивается только общими нормами, основывая главным образом сущность всей своей аргументации на физиологических соображениях, выведенных из законов биологии и подтверждаемых историей органической природы. Из того факта, что в истории органических форм антагонизм индивидуальности и генезиса под влиянием борьбы за существование взаимно уравновешивается и разрешается органическим прогрессом, она заключает, что тот же антагонизм должен привести к тем же последствиям и в сфере человеческого общежития. Формула этой аргументации, как мы уже сказали, поражает своей простотой и кажущейся бесспорностью. И в самом деле, если бы в обществе этот антагонизм был поставлен в такие же условия, как в природе вообще, если бы борьба за существование здесь и там имела одинаковый характер, то общий вывод этой аргументации не мог подлежать ни малейшему сомнению. Но ни одно из этих ‘если’ не имеет места. Только это нам здесь и нужно было показать, борьба за существование, поставленная в обществе в совершенно особые специфические условия, принимая постоянно характер борьбы за капитал, разрешает антагонизм генезиса и индивидуальности совсем не так, как он разрешается в природе. В природе он ведет к органическому прогрессу, в обществе — к социальному регрессу, к социальной дезорганизации, в природе он усовершенствует органическую форму, в обществе деградирует человеческую личность.

Таким образом эта, так сказать, физиологическая теория прогресса приводит к выводам, совершенно противоположным тем, к которым она хочет прийти. Взятые сами по себе, ее основания останутся верны, и они не могут быть неверны, потому что они построены не a priori, а выведены из законов природы, но именно потому-то, что они истинны, они и обнаруживают лживость построенной на них теории прогресса. Одни и те же законы природы могут приводить к весьма несходным результатам, смотря по тому, среди каких условий обнаруживается их деятельность. При одной и той же зависимости генезиса и индивидуальности обилие питания в одном случае ведет к увеличению роста, в другом — к усилению плодовитости, в одном — к усовершенствованию органической формы, в другом — к ее деградированию. Поэтому предполагать a priori, как это делает разбираемая теория, что статированные выше биологические законы размножения приведут именно к последствиям, аналогическим с теми, к которым они привели в царстве органической природы вообще, — к прогрессу общественной формы и развитию совершенной человеческой индивидуальности, — это значит совершать грубую логическую ошибку, известную под именем petitio principii³², что значит: принимать наперед за доказанное тождество условий жизни в обществе и в природе и потом выводить это тождество из построенных на нем же социальных последствий биологических законов размножения. Чтобы исправить эту ошибку, нужно отрешиться от априорного построения возможных последствий и на основании фактов, открытых политической экономией и статистикой, рассмотреть эти последствия в том виде, как они существуют в действительности. Так именно мы и поступим. Для большей наглядности мы можем теперь формулировать сделанные нами выводы таким образом.

Законы размножения органических форм указывают на антагонизм генезиса и индивидуальности и на возможность гармонического примирения этого антагонизма путем превращения непроизводительных трат на индивидуальность в производительные. Там, где такого примирения нет, органическая форма должна или выродиться, или вымирать, она вымирает в том случае, когда индивидуальность развивается на счет генезиса, она вырождается, особь дезорганизуется, превращается почти всецело в половые органы и выливает свою индивидуальность сполна в своих потомков, как это имеет место у некоторых низших животных (когда генезис развивается на счет индивидуальности). И в том и в другом случае совершенствование органической формы немыслимо. Рассматривая царство органической природы как целое, мы видим, что борьба за существование делает неизбежным примирение указанного антагонизма и, следовательно, постепенное совершенствование органической формы. Законы, оказавшиеся истинными относительно органических форм вообще, должны быть столь же истинны и относительно человека, людей в частности. В человеческом обществе мы замечаем тот же антагонизм между генезисом и индивидуальностью и ту же борьбу за существование, стремящуюся к примирению этого антагонизма. Но вследствие особого характера этой борьбы гармоническое примирение двух враждебных начал (генезиса и индивидуальности) имеет место только относительно небольшого числа особей, причем это примирение достигается на счет искажения, деградирования характера человеческой личности и дезорганизации общественного союза. Что же касается до остальных членов общества, то для них антагонизм остается без гармонического примирения, причем относительно одних будет иметь место тот случай, когда следствием преобладания индивидуальности над генезисом является вымирание расы, а относительно других тот случай, когда вследствие преобладания генезиса над индивидуальностью является вырожденце индивидуальности, дезинтегрирования особи.

Для того чтобы общество могло избежать этих гибельных последствий, спасти себя от дезорганизации и человеческую личность от деградации, оно должно создать такие условия, при которых антагонизм генезиса и индивидуальности получил бы полное гармоническое примирение, которые бы более соответствовали требованиям его самосохранения.

Какие же должны быть эти условия?

VII

После всего уже сказанного ответ на этот вопрос — по крайней мере в самой общей форме — является сам собой. В природе антагонизм генезиса и индивидуальности примиряется естественной борьбой за существование, всякое совершенствование органической формы является здесь в то же время и облегчением добывания средств к удовлетворению своих потребностей, т. е. обеспечивает особи более обильную и с большей экономией сил приобретаемую пищу. Таким образом, эта борьба является необходимым условием самосохранения совершенствующейся органической природы. Но человеческое общежитие не может допустить подобной борьбы: она противоречит основному понятию общества, люди для того именно и соединились в общественный союз, чтобы выйти из состояния естественной борьбы. Однако на самом деле мы видим, что хотя общественный союз и устранил возможность естественной борьбы, но не устранил поводов к ней, предоставив каждому своему члену свободно развивать свою индивидуальность и самому заботиться о добывании средств к удовлетворению своих потребностей. При подобных условиях взаимное отношение частных интересов в состоянии общественности осталось совершенно таким же, каким оно было и в состоянии естественном (т. е. диком), следовательно, борьба являлась одинаково неизбежной и необходимой как в том, так и в другом случае. Но, несмотря на свою неизбежность, она была логически немыслима и практически невозможна в общественном союзе. Как же вышло общество из этого, по-видимому, непримиримого противоречия? Оно создало некоторый суррогат естественной борьбы, суррогат, примиримый с состоянием общественности. Мы говорили уже выше об этом суррогате, — это тоже была своего рода борьба, — и в этом смысле он удовлетворял антагонизму частных интересов, но эта борьба была обставлена совершенно другими условиями и имела другие основания, чем борьба естественная, не естественная сила лица решала победу, а сила вещи, которая облекла его фиктивной юридической силой. Кто обладал большим количеством вещей, тот обладал большим количеством прав, а кто обладал большим количеством прав, тот ео ipso³³ оставался победителем в этой чисто юридической борьбе. Если сначала для приобретения большего количества вещей нужно было иметь более совершенную физическую или психическую организацию, потому что вещи приобретались путем естественной борьбы, то, раз обладая ими, человек со всем своим потомством освобождался навсегда от необходимости дальнейшего усовершенствования своей организации, сила вещи переходила на него, воплощалась в известные юридические права, и эти права составляли его собственность, личную неотъемлемую силу, терявшую уже всякую связь с непосредственным обладанием вещью. Вещь могла уже и не принадлежать ему, он мог ее утратить, уничтожить и т. п., его юридическая сила, сообщенная ему этой вещью, от этого не терялась и не уничтожалась. Так как даже эта сила хотя фиктивно и отождествлялась с естественной и, следовательно, неотчуждаемой силой индивида, но на самом деле не имела с ней ничего общего, то индивид имел возможность передавать ее по своему желанию своему потомству, делая его, таким образом, без малейших усилий с его стороны, юридически сильнейшим сравнительно со всеми другими индивидами и обеспечивая ему хорошую победу в жизненной борьбе. Это обстоятельство фиктивную юридическую силу ставило во всех отношениях выше естественной силы организма. К обладанию ею должны были направиться все стремления, все усилия человека, с одной стороны, обладание ею находилось в зависимости от обладания вещами, с другой — она облегчала приобретение вещей, т. е. экономической силы. Обе эти силы одна другую обусловливали, одна другой помогали: экономическая сила была, конечно, первым основанием юридической силы, по затем юридическая сила уже сама поддерживала и развивала экономическую, расширяясь вместе с ней и расширяя ее в свою очередь. Вот тут-то всего легче можно понять существенное различие состояния общественности и состояния естественного. В последнем естественная сила, породив силу экономическую (обладание известным количеством вещей, служащих к удовлетворению человеческих потребностей), держит ее в такой от себя зависимости, что при ее отсутствии она и немыслима, она дает ей raison d’tre, и раз человек лишился ее, он ео ipso теряет и всякую экономическую силу, напротив, в состоянии общественности такой зависимости не существует,— экономическая сила, раз приобретенная, сама себя питает, сама себя поддерживает и развивает: юридическая сила, которая заменяет для нее теперь силу естественную, есть не что иное, как сама же экономическая сила только под другой формой, в другом воплощении. Другими словами, экономическая сила является здесь капитализированной, воплощенной в форму капиталистической силы. Капиталом называется богатство, которое при помощи известных коммерческих оборотов само себя увеличивает, само себя приращает, следовательно, всякая экономическая сила (богатство), получившая возможность развиваться из собственных средств, не нуждаться в соразмерном развитии естественной силы, есть сила капиталистическая. Стремление к обладанию этой силой есть стремление к обладанию капиталом. Борьба этих капитализированных сил заменяет, таким образом, в обществе борьбу естественных сил в природе. Но эта борьба, как мы видели, приводит не к тем результатам, к каким приводит борьба в органической природе, она не примиряет надлежащим образом антагонизма индивидуальности и генезиса, не способствует усовершенствованию расы и не благоприятствует самосохранению общества, являясь суррогатом борьбы, которую вели между собой люди, находясь в естественном состоянии, но оставляя неприкосновенным все дурные последствия этой борьбы (взаимную ненависть и вражду, угнетение слабого сильным и т. п.), не достигает ни одного из ее хороших, благодетельных результатов и притом еще оказывается столь же гибельной для общественного самосохранения, как и естественная борьба. Потому устранение этой борьбы является первым условием общественного самосохранения, до тех пор пока в недрах общества существует эта борьба, общественный голос не удовлетворяет своей цели: он только, по-видимому, чисто формальным образом выводит людей из естественного состояния, в сущности же они продолжают пребывать в нем, естественное состояние не уничтожено, а только замаскировано нли уничтожено только в некоторых своих частях, уничтожены те его формы, которые не могли быть формально примирены с состоянием общественности, но которые именно всего более могли способствовать усовершенствованию и самосохранению человеческой расы. То, чем они заменены, не достигает этой цели и не только не достигает, но вполне ей противоречит, следовательно, состояние общественности имеет, так сказать, фиктивный, призрачный характер, в действительности же это только плохой суррогат состояния естественного, сущность и того, и другого одинакова. Эта сущность — борьба человека с человеком за средства для удовлетворения своих потребностей, общественный союз, имеющий целью вывести людей из состояния этой вечной войны, изменил процесс ее ведения, но не устранил ее мотивов, а следовательно, не уничтожил и самой борьбы. В чем заключаются эти мотивы? В постоянной несоразмерности индивидуальных потребностей со средствами для их удовлетворения, это общий мотив борьбы за существование в природе, и люди в естественном состоянии находятся под его полным и безусловным господством. Несоразмерность своих средств со своими потребностями заставляла человека вторгаться в область средств своего ближнего и вести с ним из-за них нескончаемую борьбу. Начав ее в диком состоянии, он ведет ее и в состоянии общественности, потому что общественный союз не уничтожил этой несоразмерности. Уничтожить эту несоразмерность — значит уничтожить мотив борьбы, уничтожить мотив борьбы — значит уничтожить самую борьбу, уничтожить борьбу — значит положить конец естественному состоянию людей, положить конец естественному состоянию людей — значит положить начало действительной, а не фиктивной и призрачной общественности, общественности, которая вполне будет удовлетворять требованиям своего самосохранения и своей основной задаче. Всякий общественный союз (и это одинаково справедливо как относительно животных, так и относительно людей) имеет своей целью установить эту соразмерность средств с потребностями, потому что только она одна и гарантирует взаимную безопасность членов, только ею одной и обеспечивается индивидуальное и общественное счастье. Для человека эта цель может быть достигнута двояким образом: посредством увеличения вообще средств к существованию и посредством постоянного контроля и регулирования человеческих потребностей. Для достижения первого достаточно объединить людям свои индивидуальные силы в силу коллективную. Коллективная сила, очевидно, успешнее может вести борьбу с органической и неорганической природой, чем разобщенные индивидуальные силы. Потому всякий общественный союз с этой стороны всегда осуществляет свою задачу, и, чем теснее связаны индивидуальные силы, тем эта задача достигается полнее. Но увеличение средств к существованию без соответственного регулирования потребностей не может принести ни индивидам, ни обществу никакой существенной пользы. Если рядом с увеличением средств к существованию будут в такой же или еще большей пропорции возрастать потребности, то, очевидно, несоразмерность между вторыми и первыми останется та же, что была и прежде, или даже станет еще больше, следовательно, мотив к борьбе не уничтожится, взаимная безопасность (не юридическая, а экономическая) членов останется по-прежнему без гарантии, антагонизм между генезисом и индивидуальностью — без гармонического примирения. Но вот именно это-то регулирование, от которого зависит индивидуальная и общественная безопасность, без которого общество не может само себя сохранить, — вот именно это-то регулирование и предоставляется произволу индивида, как это имело место и в естественном состоянии. До тех пор, однако, пока общественный союз не перенесет право этого регулирования с индивида на коллективную власть, до тех пор естественное состояние и не прекратится и общество не выйдет из внутреннего самопротиворечия. В естественном состоянии индивидуальные потребности обусловливаются для каждой отдельной особи тем успехом, с которым она ведет борьбу за существование со своими ближними. Борьба за существование является настоящим, истинным регулятором этих потребностей. В состоянии общественности их должно регулировать само общество. Каждую индивидуальность оно должно развивать только настолько, насколько это возможно при данных средствах к существованию. Тогда не будет повода к борьбе, потому что каждый будет иметь и — что главное — будет желать иметь только столько, сколько он может иметь, не нарушая ничьих прав, не посягая на доли своих ближних.

Скажут, что тогда не будет никакого прогресса, что индивидуальность, не стимулируемая борьбой, не будет совершенствоваться. Но это несправедливо. Контролируя развитие индивидуальности, общество всегда может не только ее ограничивать, но и усовершенствовать. Для поддержания усовершенствованной индивидуальности потребуется большая масса средств к существованию, но этот дефицит сейчас покроется уменьшившейся плодовитостью. Усовершенствовавшаяся индивидуальность в свою очередь проявит себя не только тем, что будет больше потреблять, но и тем, что будет гораздо больше против прежнего производить. Вследствие этого уменьшившаяся плодовитость начнет снова возвышаться, пока не дойдет до прежней нормы. Тогда общество опять может вызвать новое усовершенствование в психической организации человека, за которым последует новое уменьшение плодовитости, затем новое увеличение средств к существованию и т. д. Генезис и индивидуальность будут находиться постоянно в подвижном равновесии, и это обеспечит обществу вечный прогресс, вечное усовершенствование индивидуальности без вымирания расы, без регресса плодовитости. В этом-то гармоническом примирении генезиса с индивидуальностью посредством мирного регулирования того и другого коллективной властью всех, а не посредством борьбы каждого с каждым и состоит верховный закон общественного самосохранения. При соблюдении этого закона немыслимы ни распадение общественного союза, ни вырождение индивидуальности, ни вымирание расы. Напротив, его неизбежными следствиями являются: прогресс общества, прогресс индивидуальности, прогресс расы!

ПРИМЕЧАНИЯ

Написанная в Петропавловской крепости (датирована 24 августа 1870 г.) и предназначавшаяся для журнала ‘Дело’, статья эта, как и многие другие, осталась в архивах III отделения (ЦГАОР, ф. 109, он. 214, ед. хр. 412) и впервые была опубликована Б. П. Козьминым в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева (II, 119—165). В настоящем томе печатается по тексту этого издания.

Посвященная разбору русского перевода ‘Законов размножения’ Г. Спенсера, составляющих VI часть его ‘Оснований биологии’, статья эта является непосредственным продолжением другой статьи Ткачева ‘Механический закон органической природы’, посвященной разбору ‘Оснований биологии’ Спенсера (публикуется по рукописи в приложении к настоящему тому), и частично примыкает к статье ‘Наука в поэзии и поэзия в науке’, главы IX—XVI которой помещены в наст. томе (374—405). Еще ранее, в 1867 г., Ткачев разбирал взгляды Спенсера в рецензии на его ‘Собрание сочинений’ (см. также наст. том, стр. 179—185).

¹ ‘Принципы физиологии’.

² Формулировкой этого положения заканчивается статья ‘Механический закон органической природы’, что указывает на то, что ‘Закон общественного самосохранения’ и есть ее продолжение.

³ Ткачев предполагал, что статья ‘Механический закон органической природы’ уже опубликована в ‘Деле’, в то время как она была задержана в 111 отделении.

⁴ В счастливой Англии (англ.).

⁵ ‘Мы не знаем меры в отношении [рождения] детей’ (фр.).

⁶ Двадцать шестого (фр.).

⁷ О Мальтусе см. наст. том (стр. 270—286).

⁸ ‘Предусмотрительность’ (фр.) и ‘нравственное воздержание’ (англ.).

⁹ Несмотря ни на что, вопреки всему (фр.).

¹⁰ О Кинэ и его книге ‘Творение’ см. статью Ткачева ‘Наука в поэзии и поэзия в науке’ (стр. 374—405 наст. тома).

¹¹ Новой науки (фр.).

¹² Всерьез (фр.).

¹³ Статья ‘Софистическая статистика’ сохранилась в архивах III отделения (ЦГАОР, ф. 109, он. 214, ед. хр. 413) и была опубликована Б. П. Козьминым в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева (VI, 5—104). Статья ‘Статистика вырождения европейского населения’ не обнаружена.

¹⁴ См. гл. III и VII ‘Софистической статистики’ (VI, 14—23, 51-58).

¹⁵ Т. е. в статье ‘Софистическая статистика’ (см. гл. VII) (VI, 51-58).

¹⁶ Саму по себе (нем.).

¹⁷ Ср. гл. XV статьи ‘Наука в поэзии и поэзия в науке’ (стр. 397—404 наст. тома).

¹⁸ Так называемой (фр.).

¹⁹ Речь идет о книге Кинэ ‘La cration’ (‘Творение’), разбору которой Ткачев посвятил статью ‘Наука в поэзии и поэзия в науке’.

²⁰ ‘Мемуар о весе головного мозга в отношении к развитию умственных способностей’, ‘Мемуар об увеличении черепа в отношении к развитию умственных способностей’.

²¹ ‘Физиология ума’ — общее название ряда мемуаров Л. Ф. Лелю, вышедших в 1842, 1855, 1857 гг.

²² ‘Лекции о человеке’.

²³ Такой статьи в наследии Ткачева не обнаружено. Б. П. Козьмин высказал предположение (II, 443), ‘что эта статья — в измененном или даже неизмененном виде — была напечатана Ткачевым в No 3 ‘Дела’ за 1873 г. под названием ‘Статистические примечания к теории прогресса’, что весьма вероятно. Эта статья помещена в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева (VI, 105—143).

²⁴ Этого приложения с извлечениями из ‘Капитала’ К. Маркса в литературном наследии Ткачева не обнаружено.

²⁵ Крупной промышленности (фр.).

²⁶ Цитата взята из первого тома ‘Капитала’ К. Маркса, вышедшего в 1807 г.

²⁷ См. К. Маркс. Капитал, том первый. Госполитиздат, 1950, стр. 274—275. Курсивы Ткачева.

²⁸ Переведена П. Н. Ткачевым и издана в 1869 г. Предисловие и примечания к книге Бехера, написанные Ткачевым, см. в наст. томе, стр. 301—327.

²⁹ Т. е. из ‘Капитала’ К. Маркса.

³⁰ Приведенная выше Ткачевым цитата из ‘Капитала’ К. Маркса у Маркса сопровождается как раз ссылкой на эти отчеты.

³¹ Особого рода (лат.).

³² В логике — ошибка в доказательстве, связанная с допущением недоказанной предпосылки, вывод из недоказанного (лат.).

³³ Вследствие этого самого, в силу этого (лат.).

ЗАКОН ОБЩЕСТВЕННОГО САМОСОХРАНЕНИЯ(по поводу ‘Законов размножения’ Герб. Спенсера)

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

ЗАКОН ОБЩЕСТВЕННОГО САМОСОХРАНЕНИЯ
(по поводу ‘Законов размножения’ Герб. Спенсера)