Законъ Линча.
Законъ Линча.
(ПАРАЛЕЛЬ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА).
Соч. НЕДОЛИНА.
ГЛАВА I.
ГЛАВА I.
ГЛАВА II.
ГЛАВА II.
ГЛАВА III.
ГЛАВА III.
ГЛАВА IV
ГЛАВА IV
‘Нива’, NoNo 48—50, 1873
Закон Линча, Недолин Мартын Акимович, Год: 1873
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Въ 1863 году правительство, не довряя дйствіямъ выборныхъ посредниковъ, замнило ихъ въ Сверо-и Юго-западномъ кра русскими дятелями. Считая себя не въ прав отказаться отъ участія въ столь важномъ дл, съ которымъ (а главное, съ тамошнимъ народомъ) былъ близко знакомъ, я принялъ предложенную мн должность мироваго посредника У. узда П. губерніи.
Дятельность моя началась самымъ страннымъ образомъ: неповиновеніемъ. Въ первый же день моего вступленія въ должность, я получилъ эстафету отъ губернатора, которой онъ увдомлялъ (въ отвтъ на донесеніе бывшаго посредника), чтобы я, совмстно съ исправникомъ, становымъ приставомъ, старшиной и цлой разсыльной командой, отправился въ сел. …цы и принудилъ крестьянъ ‘бездоимочно внести причитающіеся съ нихъ выкупные платежи, въ случа же отказа потребовалъ бы военную команду’.
Сообразивъ вс могущія быть послдствія, я, надясь на знаніе нравовъ, обычаевъ, нуждъ, слабостей и нарчія крестьянъ, ршился на свою личную отвтственность създить въ …цы одинъ.
Во всю дорогу, однако, я былъ очень взволнованъ. Меня волновали и тревожили разныя сомннія и предположенія, которыя рисовались въ моемъ напряженно дйствовавшемъ мозгу самыми ужасными красками возбуждая нервы до крайняго предла, какъ говорятъ французы до surexcitation. Когда же, подъзжая къ самому селенію, я увидлъ на двор сборной избы волнующуюся массу народа, то со мной сдлалась лихорадочна, дрожь, не смотря на 30о жары.
Не изъ личнаго страха, не изъ боязни за собственное я, а за счастливый исходъ дла дрожалъ я, за могущія быть дурныя послдствія для этой массы мн незнакомыхъ но близкихъ людей. Кто проводилъ ту, или другую идею, то или другое дло, которому былъ преданъ душой,— тотъ пойметъ состояніе, въ которомъ я находился, т психическія страданія, которыя я вынесъ въ теченіи этихъ нсколькихъ минутъ. Мн много разъ случалось убдиться въ жизни — на медвжьихъ охотахъ напр., при пожарахъ и тонувши даже,— что въ самый моментъ опасности мною овладло какое-то особенное чувство, исключавшее всякій страхъ и мысль объ опасности. Во всю дорогу я волновался, роблъ, страдалъ морально, но какъ только сталъ лицомъ къ лицу съ ожидавшей моего прізда, мрачно глядящей массой крестьянъ, все мое волненіе утихло — и я былъ совершенно спокоенъ.
Не мало труда стоило мн добиться толку и узнать причину невзноса крестьянами платежей. Дло въ томъ что крестьяне сел. ..цы, находясь въ самыхъ сложно-запутанныхъ поземельныхъ отношеніяхъ къ владльцу просили бывшаго посредника о скорйшей поврк ихъ уставной грамоты, такъ какъ по ихъ увреньямъ они платили много лишнихъ выкупныхъ денегъ, за земли, которыми не пользовались и которыя числились пустновыми. Справедливое это требованіе не было удовлетворено, вызвало ропотъ, неудовольствіе, а за тмъ и отказъ крестьянъ взносить платежи. Какъ только причина уяснилась, мн уже не много труда стоило успокоить взволнованныхъ крестьянъ — и они, посл моего согласія поврить ихъ грамоту, не только внесли тутъ же всю причитающуюся съ нихъ сумму платежей, по и перевзнесли даже нсколько сотъ рублей.
Восторгу моему не было конца — и я поспшилъ домой, чтобы немедленно увдомить начальника губерніи о такомъ счастливомъ исход дла, которое видимо тревожило губернатора.
Выхавъ за черту селенія, я приказалъ кучеру поналечь на лошадей, но сильный дождь и совершенная темнота длали всякую дальнюю зду невозможной — и я, слдуя совту хавшего со мною волостнаго старшины, которому крестьяне поручили внести причитающуюся съ нихъ сумму платежей, ршился переночевать въ ближайшей трактовой корчм.
Кое-какъ, переваливаясь съ боку на бокъ, въ размокшихъ колеяхъ, моя нейтычанка, запряженная парой малорослыхъ шершавыхъ лошадокъ въ дышло, добралась наконецъ до временной цли своего странствія и остановилась у небольшаго, приземистаго, темнаго зданія. Нсколько камней, вразсыпную торчавшихъ изъ невылазной грязи, служили какъ бы мостками къ тремъ-четыремъ разшатавшимся ступенькамъ крыльца подъ соломеннымъ навсомъ, куда я и вскарабкался при свт тусклаго фонаря въ рукахъ здоровенной работницы, вышедшей навстрчу гостямъ. Я приказалъ согрть самоваръ и прошелъ въ отведенную мн комнату.
Бырнавскій постоялый дворъ (по мстному, трактовая корчма) славился искони. Года за 4 до описываемаго времени онъ былъ снятъ въ аренду крестьяниномъ сосдняго сел. …цы Григоріемъ Олейникомъ. Построенъ онъ былъ, какъ и вс корчмы, изъ камня, безъ всякой ограды, длиннымъ сажень въ 60 строеніемъ, со всми службами внутри строенія. Одна половина служила конюшней и сараемъ со множествомъ раздленій, въ которыхъ помщался скотъ, свиньи и овцы, а другая была занята номерами для прозжающихъ, кухней и обширной комнатой для постителей изъ низшаго сословія. Комната эта безъ полу, уставленная вокругъ стнъ деревянными, самой простой работы, столами и длинными во всю комнату скамейками, была въ конц отдлена ршотчатой стной, за которой помщалась стойка и хозяйская кровать со всмъ скарбомъ. Дверь отведенной мн комнаты приходилась какъ разъ противъ двери шипка, окно выходило на крыльцо, гд, подъ навсомъ, стояли деревянныя скамейки, для постителей, которымъ бы захотлось подышать свжимъ воздухомъ.
Налюбовавшись вдоволь картиной Георгія Побдоносца, которому деревенскій живописецъ придлалъ на босую ногу громаднйшія шпоры, я принялся за свой чай. Кругомъ было тихо — и только шумъ ударявшихъ въ стекла дождевыхъ капель, или порсканіе лошадей въ конюшн по временамъ нарушали эту монотонную тишину. Вдругъ звуки зоба (мстная свирль, длиннй обыкновенной, издающая жужжащій звукъ) и мрный, подъ тактъ музыки раздавшійся топотъ ногъ сразу нарушили тишину. Глазамъ моимъ, когда я тихонько отворилъ дверь моей комнаты, представилась вотъ какая картина. Въ комнат, слабо освщенной, одной сальной свчкой, поставленной на стойк,— подъ звуки свирли, на которой игралъ мальчикъ лтъ 16, весело плясали ‘трепака’ мужчина и женщина. Плясунья невольно бросилась мн въ блаза. Вс формы ея тла, рзко обрисовываясь подъ блой сорочкой и цвтной ситцевой юбкой, крпко стянутой въ таліи простымъ поясомъ, сохранили двственную упругость и красоту. Слегка загорлыя, необыкновенно маленькія руки и ноги обличали породу — кровь. Пепельные волосы поражали своимъ обиліемъ. Срые, большущіе глаза, обрамленные темными рсницами, смотрли то надменно, то необыкновенно ласково и кокетливо. Словомъ, это была очень хорошенькая женщина, видимо сама знавшая, что она хороша, и любившая, чтобы за нею ухаживали.
Мужчину я тотчасъ же призналъ. Этого парня звали Олексой (Алексемъ) Перегудой. Кром тягловаго надла въ сел Малинцахъ, онъ владлъ еще мельничной усадьбой и считался очень зажиточнымъ человкомъ,— но вслдствіе своей разгульной жизни не только не имлъ денегъ, а еще былъ весь въ долгу какъ въ шелку. Веселый, разбитной, смышленый малый, ловкій танцоръ, всегдашній запвало въ хор, охотникъ выпить и подподчивать пріятелей,— Олекса былъ коноводомъ въ деревн и пользовался громаднымъ успхомъ у женщинъ, наводя страхъ на мужей и престарлыхъ матерей. Паробки не разъ уже собирались отломать ему бока, но онъ какъ-то всегда выходилъ сухъ изъ воды. Такія легкія побды поселили въ Олекс убжденіе въ его неотразимости, и онъ сталъ презрительно и небрежно относиться къ женщинамъ. Охота, которую Олекса любилъ до страсти, стоила ему тоже не мало денегъ — въ которыхъ онъ постоянно нуждался. Онъ не былъ ни особенно хорошъ, ни особенно дуренъ, ни особенно золъ, ни особенно добръ. Работалъ онъ и въ пол и на мельниц по заведенному разъ порядку, безъ особеннаго рвенія и знанія дла, не имя силы характера совсмъ бросить какъ тотъ, такъ и другой трудъ.
Увлеченный пляской и весельемъ, Олекса вдругъ остановился и заплъ вроятно имъ самимъ же сложенную псню:
Я вольный вже чоловжъ,
Панщизны не знаю,
Вже на пана не роблю,
Соби заробляю.
Затмъ, бшено кружась, подлетлъ къ женщин и, обнявъ, поцловалъ ее въ губы. Женщина, будто отмахиваясь, засмялась звонкимъ, веселымъ смхомъ. Въ это время изъ-за перегородки послышался робкій, болзненный зовъ: ‘мамо, питоньки хочу!’
— А чтобъ ты уже смерти напился! зврски сверкнувъ глазами, прикрикнула на него мать и медленно направилась къ перегородк.
— Мотро, а Мотро, звалъ ушедшую женщину Олекса, — когда же ты дашь мн общанныя гроши — они мн до зарзу нужны, лукаво улыбнулся онъ въ сторону музыканта.
— Возьми въ стойк, бачишь никакъ не уйму этого бсова сына.
Олекса направился къ указанному мсту. Занятый этимъ дломъ, онъ не замтилъ, какъ боковая дверь тихонько скрипнула, отворилась, какъ въ нее безъ шума просунулась высокая, человческая фигура и остановилась въ тни у порога. По поз, по манер съ которой человкъ этотъ вошелъ и остановился, я безъ труда узналъ въ немъ хозяина и ревниваго, ревновавшаго мужа.
Въ жизнь мою не забуду я выраженія его лица. На губахъ его блуждала презрительная улыбка, но въ глазахъ сквозила грусть разбитой жизни. Видно было, что этотъ человкъ пришелъ не съ цлью убить своего счастливаго соперника, а чтобы во очію убдиться въ безвозвратно погибшемъ. Пока Олекса возился у стойки, забирая его деньги, имъ нажитое добро,— тотъ не трогался съ мста, лицо и глаза сохранили тоже выраженіе грусти, но когда мать, унимая плачъ больнаго ребенка, ударила его, глаза мужа налились кровью какъ у звря — и онъ однимъ прыжкомъ очутился за стойкой. Сильнымъ ударомъ кулака онъ сшибъ съ ногъ оторопвшаго Олексу, а ударомъ ноги далеко отбросилъ злобную мать. Схвативъ на руки своего дорогаго Павлыка, единственную свою радость, онъ сталъ нжными ласками и поцлуями усыплять ребенка, забывъ собственное свое горе, отъ котораго у него по загорлымъ щекамъ текли слезы. Не въ силахъ дале выдержать это зрлище, я поспшилъ уйти. Утшить этого человка, я не сознавалъ въ себ силы.
На утро увидвъ Грыцька, у котораго на рукахъ спалъ Павлыкъ, плакавшаго горькими мучительными слезами, я сталъ утшать его, но онъ, прося осмотрть ребенка, отказался отъ всякихъ объясненій. Посовтовавъ ему отправиться съ ребенкомъ къ сосднему доктору, я расплатившись ухалъ. О характер и супружеской жизни Олейниковъ, содержателей Бырнавскаго постоялаго двора, мн разсказали слдующее:
Григорій, по мстному Грыцько, сынъ зажиточнаго тягловаго крестьянина с. Кучи, красивый, стройный и крпкій какъ дубъ, мущина лтъ 27—28, женившись на извстной въ околодк красавиц Матрен Швецъ, дочери волостнаго старшины Капустянской волости, зная грамот и имя притомъ достаточный капиталъ, ршился снять постоялый дворъ,— а какъ Бырнавскій сдавался въ то время, то онъ и сошелся съ помщикомъ въ цн и заарендовалъ его на 5 лтъ.
Я видлъ Грыцько въ самыя критическія минуты его жизни, а потому и судить не берусь о немъ, но по отзывамъ спрошенныхъ лицъ, это былъ разумный, необыкновенно честный, энергическій, трудолюбивый и въ высшей степени добрый человкъ. Женился онъ страстно влюбившись въ Мотрю — и весь отдался своей любви и семейной жизни. Къ несчастію, Мотря не могла оцнить этой любви.
Единственная, балованная дочь, красавица, за которой ухаживали вс парни, расточая ей лесть и похвалы, — она стала разборчивой невстой-кокеткой, которыхъ такъ ненавидятъ паробки въ Малороссіи и Юго-западномъ кра. Если она и ршилась выйдти за Грыцька, то во во-первыхъ на нее подйствовали его красота, богатство, а во-вторыхъ необыкновенный успхъ, которымъ онъ пользовался у женщинъ. Вс двки его хвалили, влюблялись въ него — и каждая сочла бы за счастье быть его женой.
Грыцько честно смотрлъ на свои обязанности семьянина, мужа и хозяина,— а Мотря относилась къ своимъ обязанностямъ слегка, на обязанность же хозяйки смотрла какъ на обузу, навязываемую мужемъ, для того чтобы стснить ея свободу и погубить красоту, которой она дорожила выше всего на свт.
При такой разности взглядовъ и воззрній, семейная жизнь молодыхъ супруговъ пошла въ разладъ. Первые мсяцы Грицько указаніями старался научить жену хозяйству и ласками привязать къ себ, но указанія оскорбляли самолюбивую красавицу, а къ ласкамъ Мотря давно присмотрлась — и он потеряли для нее обаяніе еще до замужества. Родившійся мальчикъ, къ которому Грыцько страстно привязался, заставляя еще серіозне относиться къ своимъ обязанностямъ отца, стснялъ Матрену — и она возненавидла его. Чтобы не кормить его, она сказалась больной — и передала дитя кормилиц.
Съ этого момента между супругами установились самыя враждебныя отношенія.
При поврк уставныхъ грамотъ сел. ..цы я имлъ удовольствіе познакомиться съ тамошпимъ священникомъ, отцомъ Арсеніемъ, вызваннымъ для разъясненія одного спорнаго обстоятельства въ поземельныхъ отношеніяхъ. Общность взглядовъ, глубокій умъ, образованность и какая-то особенная теплота, прощеніе и снисхожденіе къ людскимъ слабостямъ, деликатность въ спорахъ (рдкое качество въ людяхъ) такъ и влекли къ этому идеальному пастырю. Я всми силами старался сблизиться съ отцомъ Арсеніемъ, и дружба наша въ теченіи цлой земской давности не только не поколебалась, но на свтломъ горизонт ея никогда не было и признака тучекъ. Барометръ нашихъ отношеній стоялъ всегда на ‘beau fixe’.
Однажды, уже при самомъ конц поврки, сидли мы бесдуя, когда вошедшій старшина попросилъ отца Арсенія създить въ бырнавскую трактовую корчму — совершить обрядъ погребенія умершаго сынка арендатора корчмы, Григорія Олейника. Хотя я безъ тяжелаго чувства не могу присутствовать при чьихъ бы то ни было похоронахъ, по тутъ я ршился хать, такъ какъ мн, если бы это было возможно, хотлось утшить бднаго отца, да и живо интересовало меня видть, какъ этотъ несчастный, обманутый мужъ, простившій жен вроломство изъ любви къ ребенку, отнесется къ своему несчастію. Отецъ Арсеній, и я похали въ моемъ экипаж.
То что я увидлъ — трудно и описать, потому что боль душевная, сказывавшаяся въ каждомъ движеніи, положеніи, слов и взгляд несчастнаго отца, сидящаго у трупа своего маленькаго единственнаго сына, едвали можетъ быть точно описана. Мать не только слезинки не проронила, но въ лиц ея не было видно даже сожалнія къ маленькому покойнику, составлявшему часть ея самой — ея кровь и плоть. Даже когда торжественное ‘со святыми упокой’ невольно потрясло всхъ, а несчастнаго отца сразило до того, что онъ вмст съ горстью имъ брошенной земли свалился безъ чувствъ, — мать не измнилась въ лиц и ни однимъ взглядомъ не выразила сожаленія. ‘Сибирна жилка!’ совершенно правильно замтилъ близь стоящій старшина. Не могла же она не любить ребенка — это было бы совершенно противуестественно — и она его любила, но самое себя любила выше всего на свт и требовала, чтобы передъ ней все склонялось и вс бы ей подчинялись. Видя, что что мужъ сталъ выше въ семь — сталъ ей указывать, наставлять ее, она не вынесла этого и захотла отомстить. Она мстила ему всмъ: лнью, расточительностію, измной и даже равнодушіемъ къ смерти своего дитяти. Грыцько же, съ потерею сына, для котораго простилъ даже неврность жены, ни въ чемъ и ни въ комъ не находилъ и не могъ найти утшенія. Когда его привели въ чувство и мы съ отцемъ Арсеніемъ стали утшать его, то онъ, указывая намъ на свжую могилу, отвтилъ, что утшится лишь, когда и надъ нимъ будетъ такая же насыпь.
— Отъ та могила забрала все, що было у меня на свт!.. нема у мини ни радости, ни доли!.. зарыдалъ несчастный отецъ.
Мы насильно съ отцемъ Арсеніемъ увели его отъ могилы.
Какъ пошла съ тхъ поръ жизнь этого несчастнаго человка — мн не извстно, но по слухамъ, онъ запилъ горькую и, какъ говориться, пилъ безъ просыпу.
Мсяца полтора посл похоронъ Павлыка, мн нужно было създить въ Окницкую волость — и я, пользуясь случаемъ, захалъ къ отцу Арсенію.
Бесдуя о разныхъ разностяхъ, сидли мы съ моимъ любезнымъ хозяиномъ въ его прелестно устроенномъ саду, когда привтствіе ‘здорово булы, батюшка’, произнесенное сзади насъ, прорвало нашъ разговоръ. Оглянувшись мы увидли Грыцька. Онъ былъ въ чистой сорочк, завязанной у воротника чистенькой красной ленточкой, въ чистыхъ же шароварахъ. Соломенная шляпа, которую онъ почтительно снялъ съ головы, была тоже новая. Сермяга, надтая на одну руку, была сшита изъ тонкаго сраго сукна. Проложенные волоса были тщательно приглажены. Борода чисто обрита, а усы расчесаны. Видно было, что, идя къ уважаемому пастырю, Грыцько не посмлъ явиться въ грязномъ вид. Но какъ этотъ человкъ измнился въ теченіи этого непродолжительнаго времени! Онъ былъ почти неузнаваемъ. Глаза его глубоко ввалились, потеряли всякій блескъ и смотрли какъ-то безжизненно… Лицо поблднло. потеряло цвтъ и вытянулось. На лбу и кругомъ глазъ появились глубокія морщины, вся фигура осунулась и сгорбилась. Въ волосахъ появились сдины. Этому недавно цвтущему, дышавшему силой и здоровьемъ молодому человку можно было теперь дать не мене 45—50 лтъ.
— Здравствуй, Григорій, что скажешь? привтствовалъ его отецъ Арсеній, благословляя.
— До васъ батюшка, по длу, отвтилъ Грыцько, глазами указывая что я лишній.
Понявъ взглядъ пришедшаго, я ушелъ въ бесдку, изъ окна которой видлъ, какъ Грыцько, упавъ на колни передъ духовнымъ отцомъ, горько плача, и пряча голову на колнахъ растроганнаго пастыря, просилъ спасти отъ тоски, которая нашептывала ему мысль о самоубійств.
— Отець Арсеній! до васъ пришолъ якъ до отца духовнаго, бо вы знаете и прощаете намъ наши грхи, научаете якъ намъ жити та вести соби… О то и пришолъ я за совтомъ, съ просьбой: будьте мн якъ батько родный, спасите меня, бо я руки на себя наложу… Пыталъ уже и горлкой залить свое лихо — только дюже палитъ сердце та гложетъ и сосетъ якъ змія, говорилъ несчастный.
Отецъ Арсеній былъ весь любовь и прощеніе. Что онъ говорилъ несчастному гладя его тихонько, какъ ребенка, по голов, — всего не припомню, но могу сказать, что никогда я не слыхивалъ такой теплоты и ни кто изъ насъ наврное не съумлъ бы говорить такъ, какъ говорилъ этотъ человкъ! Мн кажется, что онъ не безъ цли оставилъ Грыцька въ положеніи, въ какомъ тотъ находился. Видно онъ зналъ, что такая ласка, въ томъ душевномъ состояніи, въ какомъ находился Грыцько, должна, напомнивъ ему ласки матери, оказать хорошее дйствіе. Затмъ онъ приказалъ разсказать Грыцьку подробно его жизнь и отношенія къ жен, не утаивая ничего, — и я, кром прежде разсказаннаго, вотъ что услыхалъ еще.
— Жинку я, батюшка, любилъ больше всего на свт, говорилъ всхлипывая несчастный Грыцко,— ничего ей никогда не жаллъ, берегъ, ласкалъ, весь домъ и все хозяйство отдалъ ей на руки, не хотлось мн, щобъ оно пошло прахомъ, а щобъ достало его и намъ подъ старость да и дткамъ. Сталъ я ее учить всему, но она обижалась моими словами, слушать не хотла. Я ей такъ тихесенько пожурюсь, что и то не гоже и такъ не гарно, что много тратитъ, что расходъ большой, что не присмотрно за скотиной, что не только да для наймичекъ, но и наша дурна… А она себ со злости возметъ та побьетъ и посуду и горшки — и сидитъ по цлымъ днямъ сложа руки. Не стряпаетъ, не присмотритъ за коровами и птицей, а сидитъ по цлымъ днямъ нечесанная, простоволосая, та жуетъ бублики (кренделя), отъ що пьяницы на закуску соби купуютъ. Ни просьбой, ни журьбой не возьмешь. Какъ это съ ней подется, я велю бывало сварить наймытк (работниц) борщу, да тмъ и сытъ. Вже якъ я мучился, батюшка! Сколько грошей загубилъ! Прозжіе паны, не находя больше прежнихъ удобствъ и ды, хали мимо, а коли кто и зазжалъ по нужд, то въ другой разъ ужъ не хотлъ и заглядывать. Все это я терплъ, думаю: може и перемелется, а Мотря что ни день то хуже и хуже: стала рядиться, пропадать по цлымъ днямъ изъ дому, а то ужь и гроши почала забирать изъ выручки… Врите ли, до того дошла, что уже и бить меня кидалась. Гршенъ, батюшка, не стерплъ, уже дуже обидно, чтобы жинка, да еще виноватая, мудровала та смялась надо мной, я и побилъ ее. Съ тхъ поръ и не знаю, что со мною подялось: какъ сижу одинъ, жалко жинку и совстно самого себя за то, что я побилъ жену — помощницу соби, а какъ стану говорить съ ней, то меня такъ якъ кто подъ руку подталкиваетъ ударить ее, выбить изъ нее эту дурь, это сибирное ея упрямство. Больше всего меня всегда мучило, что она не только не любитъ меня, а ще и не розумитъ якъ я ее люблю. Ей же Богу, батюшка, до Мотри я ни одной дивчины не любилъ, до Мотри же ни на кого и рука моя не поднималась. До женитьбы вс мн были какъ братья и еще якъ я былъ хлопцемъ малюсенькимъ, у меня и думки не было, чтобы обидть, аля побить кого, а тутъ якъ побилъ жинку, то и сталъ звірь лютый. Та и Мотря не жинка, она тоже звірь, дерево. Чмъ больше я ее билъ, а билъ я ее дуже, она нетолько никогда не проронила слезинки и не просилась, а еще больше озлобляла меня, стоитъ да приговариваетъ: ‘Ось д-чки ты мене ще не билъ, отъ тутъ у мене ще не болить’. Якъ я ее не убилъ, про то знае одинъ Богъ, вздохнулъ Грыцько, — коли бы можно — съ радостью отдалъ бы все добро, самъ бы на весь вкъ пошелъ въ батраки къ тому, кто бы далъ мн силу сломать упрямство Мотри да упрочилъ бы за мной ея любовь. Ходилъ я до старыхъ (родителей), сзывалъ родныхъ и сосдей чтобы наказали жинк, ничто не помогало. Наконецъ одна знахарка посовтовала мн вымазать жинку смолой, обсыпать гусиными перьями, и когда жинка заупрямится — драть съ нея перья, которыя присохнуть къ смол.
— Страшно сказывать вамъ, батюшка, блдня говорилъ несчастный человкъ,— а я послушался, сдлалъ такъ — и дралъ съ перомъ живое тло жинки, которую любилъ, рвалъ не жаля, а она смялась, смялась пока не сомлла…. Недли четыре ее лечила знахарка, поки залечила раны. Было одно время, когда я надялся на лучшее: это въ первое время беременности, но скоро Мотря стала опять такой, какой была была прежде. Я же, видя ея беременность, пересталъ ей и выговаривать даже, понимая что съ этой гадюкой ничего не подешь. Якъ у меня родился сынъ — мн стало легче. Я уже мало заботился о жинк, хотя иной разъ, бывало, такъ и мутить зарзать и се, и Олексу, и себя. Врите ли, иной разъ такъ мн становилось жалко себя, что хоть въ петлю лзь. Во всемъ меня утшалъ мой бдный Павлыкъ, котораго уморила его змя мать. Теперь, якъ его нема больше — и свтъ мн не милъ!… зарыдалъ несчастный.
Долго говорилъ и утшалъ его отецъ Арсеній, заставляя плакать — выплакать свое горе, наконецъ, поручивъ его женскому попеченію, матушки, подошелъ ко мн съ вопросомъ: слышалъ ли я?
— Да, и законъ Линча оказался недйствительнымъ въ примненіи къ этой фуріи.
— Упрямство — общая черта всхъ здшнихъ женщинъ. Но… Богъ съ ними! Меня занимаетъ этотъ несчастный, вздохнулъ мой хозяинъ.
— Мн самому что-то кажется, что онъ исполнитъ задуманное самоубійство.
— Нужно постараться окружить его бдительнымъ надзоромъ. А какъ вы думаете — сколько нужно времени для того, чтобы мораль христіанскаго ученія: снисхожденіе, прощеніе и любовь проникли въ кровь и плоть, такъ сказать, человчества? Интересно было бы знать, какъ Мотринъ характеръ выразился бы при большемъ развитіи и образованности. Много есть въ каждомъ человк индивидуальныхъ особенностей, но, мн кажется, что упрямство — обще-женскій порокъ. Происходитъ оно, опять таки сколько я могъ замтить, изъ желанія властвовать, на что такъ падки женщины,— и неудовлетворенный, часто даже удовлетворенный вырождается въ уродливыя формы, которыя доводятъ до самыхъ плачевныхъ результатовъ.
— Вы правы, плачевные результаты мы къ сожалнію имли случай видть.
— Дай Богъ, чтобы этимъ только кончилось!— сомнваюсь… вздохнулъ отецъ Арсеній, приглашая меня въ комнату, кушать чай, гд за маленькимъ столикомъ мы увидли Грыцька, усердно подчуемаго матушкой Ириной.
На утро, выйдя въ садъ подышать чистымъ воздухомъ, я замтилъ на скамейк, въ самой глуши, бднаго Грыцька. Онъ сидлъ, свсивъ голову на грудь, и задумчиво водилъ палочкой по песку дорожки. По временамъ онъ вздрагивалъ, напряженно прислушивался къ чему-то, потомъ опять впадалъ въ прежнее состояніе. Частые глубокіе вздохи свидтельствовали о томъ, что предметъ его думъ былъ не веселый. Такъ прошло минутъ пять: вдругъ Грыцько вздрогнулъ всмъ тломъ и быстро вскочилъ на ноги. Въ блуждающихъ его глазахъ сказывалась какая-то зврская злоба. Искривленныя губы шептали что-то. Онъ былъ ужасно страшенъ — и въ эту минуту, я увренъ, человкъ этотъ могъ ршиться на какое угодно, самое зврское преступленіе. Не усплъ я сдлать шагу, чтобы удержать собиравшагося куда-то идти Грыцька, какъ изъ за зелени показалась рука отца Арсенія, налегла на плечо его и принудила ссть на прежнее мсто.
Опять слова утшенія, ласки и уговоръ успокоили взволнованнаго страдальца,— и онъ, часъ спустя, спокойно сидлъ и разговаривалъ съ матушкой Ириной. Я былъ въ душ убжденъ, что Грыцько будетъ жить и успокоиваться лишь подъ безпрерывной и постоянной опекой отца Арсенія, котораго онъ глубоко уважалъ, — но оставленный на одинъ даже день, не выдержитъ и непремнно ршится на самоубійство. Въ этомъ человк все было поколеблено, онъ больше не врилъ людямъ, не надялся ни на что и потерялъ любовь, которая наполняла все существо его.
Такъ и случилось. Пока отецъ Арсеній неотступно наблюдалъ — Грыцько не покушался на самоубійство, но когда отца Арсенія вызвали въ консисторію, гд онъ пробылъ недли три, то Грыцько, глубоко привязавшись къ своему благодтелю, затосковалъ сильне, сталъ дичиться всхъ, не исключая матушки Ирины, принимавшей въ страдальц самое живое участіе,— и, въ одну ночь, когда сгущенная атмосфера электричествомъ тучъ оказывала вліяніе даже на здоровыхъ людей, Грыцько не вынесъ своего страданія… На утро его нашли въ саду, висящимъ на старой лип. Олекса и Матрена, главные виновники, побудившіе Грыцька, правда косвенно, къ самоубійству,— не могли быть ни привлечены къ суду, ни заподозрны, такъ какъ во всякое время съ полной очевидностью могли доказать свое alibi. Да законъ человческій и не могъ ихъ наказать, такъ какъ душа человческая — непроницаемая тайна для другихъ людей,— а Всевышній, видя самые сокровенные тайники людскихъ сердецъ, наказываетъ за преступленія неисповдимыми путями…
Дло было въ начал октября. Погода стояла даже для той мстности необыкновенно теплая. Листья чуть чуть только стали желкнуть, придавая общей зелени чрезвычайно живописный оттнокъ.
Картинная мстность, необыкновенно теплая погода и живописные лса такъ и манили,— и я, не имя силъ противустоять охотничьему инстинкту, похалъ искать вальдшнеповъ. Таскаясь по кустамъ и оврагамъ, преслдуя вальдшнеповъ, которыхъ нашелъ не мало, я заплутался въ лсу и только къ вечеру возвратился къ лошадямъ, идя на голосъ моего кучера. Скоро наступила ночь, но такая темная, что кучеръ не видлъ лошадей, а я — кучера. Не было никакой возможности добраться въ тотъ день домой, и мы ршились остановиться въ первой деревн. По счастью, со мной былъ охотничій погребецъ и деньги, и затрудненій не встрчалось.
Но человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, говоритъ, совершенно врно, умная пословица. Лошади, которымъ я веллъ ослабить возжи, осторожно ступая, незамтно свернули всторону — и почуявъ подъ ногами торную, гладкую дорожку, пошли быстре, а затмъ побжали мелкой рысцой. Вскор къ намъ явственно донесся стукъ мельничьихъ колесъ, затмъ отрывистый лай дворняшки, а потомъ замерцалъ огонекъ въ окнахъ усадьбы, лошади остановились у запертыхъ воротъ.
— Кто такій? унимая собакъ спрашивалъ мужской голосъ.
— Мировой! отвтилъ за меня мой кучеръ,— мы заплутались въ лсу на охот. Пусти переночевать!
— Заразъ витчиню ворота (сейчасъ отопру ворота), засуетился хозяинъ усадьбы. Голосъ его мн показался знакомымъ — и потому я сталъ припоминать, гд я его слышалъ.
— Сюда, за мной! отворивъ ворота, скрипвшіе какъ несмазанное колесо, направлялъ онъ лошадей.
Лошади осторожно прошли въ ворота и, направленные нашимъ хозяиномъ, подошли къ крыльцу. Входная дверь была отворена — и изъ нея лился яркій свтъ топившейся печи, освщая часть двора. Когда мы въхали въ это освщенное пространство, на которое ступилъ и провожавшій насъ хозяинъ, то я безъ труда узналъ въ немъ Олексу. Въ изб меня встртила низкимъ поклономъ жена Олексы — вдова покойнаго Грыцька — Матрена, успвшая уже вторично выйти замужъ. Встрча эта, признаюсь, была не особенно пріятна мн, но ухать не представлялось возможности и нужно было примириться съ настоящимъ положеніемъ.
— Это что за деревня? спросилъ я, обращаясь къ Олекс, когда онъ, пріютивъ лошадей, возвратился въ избу.
— Это не деревня, а поселекъ Малинцы — въ немъ всего три усадьбы, да моя мельничная.
— Значитъ это ты просилъ създъ о признаніи ея теб?
— Я. Дло уже ршено, только помщикъ принесъ еще куда-то апеляцію — и не знаю, чмъ дло ршится.
Дло объ этой мельничной усадьб было мн хорошо знакомо, не только по производству, но и по исключительности въ какой находился вопроса объ ней,— и потому я съ полной увренностью заявилъ, что она будетъ признана и всми остальными инстанціями за ея настоящимъ владльцемъ, Олексой Перегудой.
Поблагодаривъ меня за такую утшительную всть, Олекса сталъ хлопотать по хозяйству и усердно началъ возиться съ самоваромъ, вынутымъ мною изъ погребца.
Ни Матрена, ни Олекса не подозрвали того, что я былъ свидтелемъ ихъ свиданья въ бырнавской корчм, и потому не особенно стснялись со мной. Всего шесть недль прошло со дня ихъ свадьбы, а между супругами уже были недоразумнія и ссоры. Это я замтилъ по нахмуренному челу и разгорвшемуся лицу Матрены въ моментъ моего прізда. Видно было, что она сердилась на Олексу. Въ этомъ убждали еще отрывистые отвты и взоры, которые она по временамъ бросала на мужа. Олекса же повидимому очень мало обращалъ вниманія на злость жены, онъ былъ совершенно покоенъ, и на губахъ его блуждала насмшливая улыбка. Разговорясь со мной объ охот и, хваля своихъ гончихъ собакъ, онъ предложилъ мн на утро поохотиться на лисицъ. Я согласился. Въ это время посплъ чай, и я, наливъ себ стаканъ, предложилъ Матрен. Кокетливо подойдя и жеманно взявъ стаканъ, она улыбаясь только-что хотла поднести его къ губамъ, когда замчаніе мужа чуть не заставило ее уронить его.
— Жинка, а вдь ты дуба дашь (умрешь) съ того питья, съострилъ Олекса.
— Я пила чай уже тогда, вся поблднвъ отъ злости отвтила жена,— когда ты ходилъ еще въ лаптяхъ.
— Значитъ ты никогда не пила его! разсмялся Олекса, сознавая всю выгоду своего положенія, и зная, что я какъ посредникъ пойму, что владлецъ такой мельничной усадьбы и тягловаго надла не могъ особенно нуждаться. Я подлилъ масла въ огонь, принявъ сторону мужа. Это я сдлалъ съ умысломъ, желая видть, какъ въ этомъ случа поступитъ эта самолюбивая женщина.
Мое мнніе, что, по всему вроятію, такой зажиточный паробокъ, какимъ былъ Олекса, едва ли ходилъ когда либо въ лаптяхъ,— еще сильне озлобило Матрепу. Она сильно поблднла, хотла что-то сказать, но воздержалась, злобно сверкнула глазами, которые въ это время имли зврское выраженіе, залпомъ допила чай — и поклонившись мн въ знакъ благодарности, молча отошла въ уголъ комнаты.
‘Сибирна жинка’ вспомнилось мн выраженіе старшины. Олекса же совершенно спокойно разговаривалъ со мной объ охот, и съ наслажденіемъ глотая чай, не обращалъ на жену ни малйшаго вниманія. Онъ разсказалъ мн, что мать его была шляхцянка, но православная, и что отецъ за ней получилъ настоящую усадьбу, что изба построена на манеръ господскаго дома, такъ какъ въ ней три комнаты: та въ которой мы сидли, затмъ смежная и еще третья — лтняя, что мать его была необыкновенно красива и пр. и пр. Такъ прошло время до ужина. Посл ужина онъ устроилъ мн въ смежной комнат постель, заботливо освдомился: хорошо-ли мн, рано-ли прикажу будить себя на охоту, — и, почтительно пожелавъ мн покойной ночи. вышелъ. Крикнувъ ему, что у меня сонъ очень крпкій, такъ что и пальбой изъ пушекъ трудно разбудить, и чтобъ они поэтому не стснялись говорить громко, я вскор притворившись спящимъ, захраплъ. Эту хитрость я употребилъ, желая знать отношенія ‘сибирной жилки’ къ ея теперешнему мужу. Сквозь щель въ дверь я могъ видть все, что происходило въ смежной комнат.
Немного погодя мн послышался сердитый вопросъ Матрены.
— Куда это ты сбираешься? спрашивала она Олексу, занятаго чисткою своего ружья, которое онъ внимательно разсматривалъ.
— На охоту, медленно процдилъ онъ, не выпуская люльки (трубки) изо рта.
— Куда же тебя нелегкая въ такую темень понесетъ?
— Въ пекло (адъ) — самое время.
— Да ты скажи толкомъ, злилась жена,— сегодня ты что-ли идешь?
— Эге-жъ! неопредленно отвтилъ Олекса, и на лиц его заиграла насмшливая улыбка.
— Да куда ты, куда, бсъ собираешься? злилась Матрена, видя, что Олекса досталъ охотничью сумку и надлъ шапку.
— До млына (на мельницу).
— Зачмъ, зачмъ теб теперь ходить на мельницу? тамъ есть наймытъ (работникъ).
— Раньше встану — пусти! отстранилъ онъ ее.
— Не до млына ты, вражій сынъ, пойдешь!.. знаю! ну помни-же!.. блдная какъ полотно, говорила Матрена, — я когда нибудь и тебя, и ее заржу.
— Эге-жъ! вновь флегматически протянулъ Олекса.
— Славна молодыця (прекрасная женщина)! посл непродолжительнаго молчанія, какъ бы про себя проговорилъ Олекса.
— Вдьма! голосомъ возразила жена.
— Жинка, а жинка! вдругъ веселымъ, ласковымъ голосомъ заговорилъ Олекса,— хочешь я теб спою псенку и, не дожидаясь отвта, заплъ въ полголоса:
— Ой пій пиво, коли хочется,
Ой бій жинку, хай не сердится.
Ой пій пиво, выпивай смакоту,
Ой бій жинку, выбивай лихоту.
— Можетъ быть ты бить меня думаешь? ну, бей, бей! подступала къ нему Матрена, обнаживъ свои прелестныя, полныя руки.
— Борони Боже, чомъ бы я сталъ себя тревожить! Грыцько, покойный, царство ему небесное, снимая шапку перекрестился Олекса,— только себя въ гробъ вогналъ, а дури изъ тебя не выбилъ.
Наступила продолжительная молчаніе.
— Мотро, голубко!.. прерывая молчаніе, началъ Олекса,— дай я тебя поцалую.
Матрена остолбенла, она не знала, на что ршиться — и врить, или не врить словамъ мужа. Она еще колебалась, когда слова Олексы истолковали ей настоящій смыслъ его просьбы, что онъ насмхается надъ ней.
— А знаешь, за что я тебя поцлую? за то, что ты напомнила мн про Варвару, чудесная женщина, красавица, — я думаю, она ждетъ, не дождется меня, направляясь къ двери шутилъ мужъ.
— Пойдемъ къ ней, Мотро! звалъ онъ жену, останавливаясь на порог,— тамъ вроятно будутъ гости, попойка,— и мы знатно кутнемъ.
— Иди къ чорту, собака! ругнула его Матрена, непомня себя отъ злости.
— Тише! Мироваго разбудишь, смясь предостерегъ ее мужъ, отворяя дверь.— Спокойной ночи, голубко… засмялся Олекса.
Матрена ругнула его въ отвтъ и, не затворяя дверей, упала на кровать и горько зарыдала. Это были слезы ревности, оскорбленнаго самолюбія, слезы злости и отчаянія.— По временамъ же она шептала: ‘заржу,’ ‘не дамъ смяться надъ собой’ и опять принималась судорожно рыдать. Это были первыя и самыя мучительныя слезы этой женщины. Долго судорожное всхлипываніе Матрены мшало мн спать, — только далеко за полночь усталость побдила возбужденные нервы, и я заснулъ.
Дружно и рзво гнали собаки лисицу, поднятую не дале какъ въ полуверст отъ усадьбы Олексы. Музыкальный лай далеко разносился эхомъ по овражистой мстности Малинецкаго лса. Утреннее солнце обливало яркими лучами быструю, серебромъ отливающую рчку, текущую по дну оврага, на которой стояла мельница Олексы, его бленькую усадьбу, ярко блествшую на солнц, и еще другія три, пріютившіяся у противоположной стороны оврага. За ними виднлся родникъ, образовавшій широкій бассейнъ подъ скалой, нависшей у самой лсной дорожки, ведущей изъ лсу къ усадьбамъ.
На этой дорожк, поджидая звря, стоялъ я за большимъ камнемъ, наслаждаясь музыкальнымъ гономъ собакъ и любуясь прекрасной картиной, разстилавшейся у подошвы высокой горы, на который мы охотились. Вскор я замтилъ Матрену, идущую по воду, къ роднику. Не набирая воды, она облокотилась на коромысло, глядя въ лсъ, а по временамъ поворачивая голову въ сторону поселка, между усадьбами котораго находилась и изба солдатки Варьки. По поз этой женщины можно было предположить, что она или отдыхаетъ, или поджидаетъ кого-то. Глядя на эту живую картину, я замечтался. Разговаривающіе невдалек голоса вывели меня изъ задумчивости.
— Помогай Богъ! говорилъ симпатическій женскій голосъ.
— Здравствуй, Варвара! отвтилъ мужской голосъ, по которому я узналъ Олексу.
— Чую твоихъ собакъ, та и пробралась сюда повидаться съ тобою и сказать, что завтра въ Млиновцахъ базаръ. Я буду у брата Степана, що маетъ домикъ у самаго моста, знаешь? Прізжай и ты туда.
— Къ тому, что колеса гнетъ?
— Эге, ты его знаешь?
— Какже. А какъ отдлаться отъ Мотри, она не пустить меня одного… Что придумать?
— Ты забери собакъ и иди на охоту. Кужелевскимъ яромъ ты поохотишься, тамъ соберешь собакъ и спустишься прямо въ мстечко. Можетъ еще убьешь лисицу, тогда продашь шкуру и купишь мн платокъ и черевики (башмаки), засмялась женщина звонкимъ, веселымъ смхомъ.
— Гарно придумано! воскликнулъ Олекса.
Послышался звонкій поцалуй.
— А съ кмъ ты охотишься?
— Съ мировымъ.
— Ой лышенько (бда)! притворно испуганнымъ голосомъ проговорила женщина.— Пусти! и вслдъ за новымъ поцалуемъ женщина стала спускаться по дорожк къ своей усадьб.
— Постой! остановилъ ее Олекса,— посмотри на поворот, нтъ ли гд Мотри, и если она у родника, можетъ пошла по воду, ты поворачивай и иди налво ложбинкой до самаго дома. Въ ней тебя не замтятъ.
Предосторожность эта была не лишняя, такъ какъ Матрена не уходила отъ родника, будто замерла, или окаменла на мст.
Когда Варька проходила мимо меня, то я, увидя ее, чуть не вскрикнулъ отъ удивленія. Подобной красоты, стройности, миловидности и граціи мн до того не приходилось и видть. Она на минутку остановилась взглянуть, что длается внизу — и тутъ я ее разсмотрлъ. Это была смуглая брюнетка съ длинными, черными рсницами, изъ подъ коихъ глядли веселые, чрезвычайно добрые, голубые глаза, придавая всему лицу особенную прелесть. Красныя какъ сплая вишня, вчно улыбавшіяся губы обнажали два ряда ровныхъ, какъ изъ слоновой кости, выточенныхъ зубовъ… Граціозно согнувъ станъ и лвой ногой едва касаясь земли, она казалась неземнымъ существомъ… Замтивъ Матрену, она комично погрозивъ ей кулакомъ, круто поворотила влво и побжала по указанной ей Олексой ложбин. Меня охватилъ какой-то страхъ, какое-то чувство опасенія за эту женщину,— и я только тогда успокоился, когда увидлъ ее на двор ея усадьбы. А Матрена все стояла, не мняя положенія,— и только, когда собаки возвратили лисицу, которую убилъ Олекса,— когда онъ, трубя сталъ заводить собакъ въ другое мсто,— она, зачерпнувъ въ ведра воды, медленно пошла домой, ежеминутно поворачивая голову назадъ. Вскор и я убилъ лисицу, и мы отправились домой.
— Что, ты часто охотишься? хваля собакъ, спросилъ я Олексу, тихо спускаясь къ его усадьб.
— Теперь почти что каждый день.
— Теперь лучшая пора, что ли?
— И время подходящее, да и… почесавъ затылокъ недоговорилъ Олекса.
— Что же еще?
— Бгу отъ жены. Какъ только она начнетъ сердиться, я за ружье и въ лсъ. А какъ она почитай что каждый день злится, то и я ежедневно на охот.
— Ты ее давно зналъ до свадьбы?
— Давно.
— И зналъ, что она такая злющая?
— Зналъ, Ваше Благородіе.
— Такъ зачмъ же ты женился?
— Вопервыхъ, она говорила, что заржется, коли я не женюсь, а во вторыхъ, она осталась вдовой посл богатаго мужика, и я думалъ поправить дла.
— Какъ дла? вдь у тебя столько земли и мельница?
— Парнемъ будучи много прокутилъ, влзъ въ долги — и теперь при громадныхъ ростахъ, жиды берутъ рубль на рубль, не могу выпутаться.
— Ты жену любишь? глядя въ глаза Олекс вновь спросилъ я. Онъ чуточку сконфузился при этомъ вопрос, но прямо отвтилъ:
— Нтъ! она ужасно зла.
Напившись чаю, расплатившись и подаривъ Олекс убитую мною лисицу, я ухалъ. Матрена едва поклонилась мн. Олекса же взялся проводить до большой дороги.
Прощаясь онъ приглашалъ почаще на охоту.
Нигд женщины такъ не сплетничаютъ, какъ деревенскія бабы въ Малороссіи и Юго-западномъ краМало того, что он ничего не удержатъ въ секрет, но всякій фактъ искажаютъ до чудовищныхъ размровъ, придумываютъ ему толкованіе, даютъ ему имъ желательное значеніе и колоритъ. Ничто не скроется отъ ихъ вчно наблюдающаго глаза и вчно подслушивающаго уха. Никакая любовная связь, плутня, интрига не скроется — и потому не мудрено, что на другой же день посл базара въ Млиновцахъ Матрена знала, что мужъ ея кутилъ съ солдаткой, купилъ ей красные сапоги и желтой платокъ, что онъ продалъ еврею Янкелю лисью кожу за два рубля шестьдесятъ копекъ и пр. пр.
Ничто однакожъ такъ не взбсило Матрены какъ увренье, что Олекса, любезничая съ Варькой, при всемъ народ заявилъ, что краше ея лицомъ никого не знаетъ, и что Матрена въ сравненіи съ ней пугало, которымъ воробьевъ пугаютъ.
Услыхавъ эту сплетню, Матрена не спросила себя, заслуживаетъ ли этотъ слухъ вроятія: возможно ли, чтобы женатый человкъ, хозяинъ, словомъ, не хмльной мальчишка, сталъ всенародно заявлять о своей любви къ замужней женщин. Всего этого она не соображала. Матрена ревновала, и вдобавокъ ея самолюбіе было глубоко оскорблено,— а потому она не размышляла. Она думала о томъ только, какъ бы отомстить Варьк и Олекс, котораго она возненавидла тмъ сильне, чмъ сильне была ея любовь. Ничего не говоря мужу, она бросила заниматься хозяйствомъ, стряпать, по цлымъ днямъ не ла и ни слова не говорила. Но тактика эта не дйствовала на Олексу. Грыцька, безумно любившаго жену, подобные поступки выводили изъ себя — и онъ не вынесъ этой пытки. Олекса же, совершенно равнодушный къ жен, не тревожился — и не обращая никакого вниманія на упорство и капризы, поставилъ любившую его жену въ то самое положеніе, въ какомъ находился Грыцько. На охот Олекса отлично лъ и пилъ въ сосдней корчм., гд. пользовался неограниченнымъ кредитомъ, а въ объятіяхъ Варьки забывалъ не только семейныя невзгоды, но и все на свт.. Такимъ образомъ, Матрена сдлалась изъ властительницы рабой. Она страдала и мучилась еще дилеммой: любя ли ее, Олекса хочетъ сломить ея упрямство, или же онъ совершенно равнодушенъ къ ней. Эта неизвстность (правильне: неувренность) удерживала ее отъ совершенія задуманной мести. Матрена ждала. Она искала полнаго убжденія и удобнаго случая къ исполненію замысла. Сколько Матрена выстрадала въ то время морально, про то знала только она. Но по вншнимъ признакамъ, судя по ея измнившемуся лицу и глубоко ввалившимся глазамъ, можно было безошибочно сказать, что страданія эти были ужасны. Безсонныя ночи, проводимыя Матреной въ подкарауливаніи Варьки или ухода къ ней Олексы, не мало также способствовали упадку силъ и ослабленію нервной системы.
Олекса, возвратясь съ охоты, только, спроситъ бывало, есть ли что поужинать, — не находя ничего и не получая отвта на свой вопросъ, вздуетъ огонь, вскипятитъ воды, самъ запаритъ собакамъ овсянку, разбавитъ ее кислымъ молокомъ, и не говоря ни слова отправляется спать на мельницу,— кругомъ которой всю ночь, словно на часахъ, вздыхая, бснуясь, проклиная Олексу и себя и нердко вспоминая Грыцька, ходитъ Матрена, скорй похожая на вдьму, чмъ на женщину.
Олекса любилъ Варьку, подчинялся ей и слдовалъ ея совтамъ, поэтому Матрен, трудно было ихъ поймать au flagrant delit.
Недли три спустя, посл моей охоты въ Малинникомъ лсу, Мирововой Създъ, въ виду полученнаго отъ Временной Коммисіи предложенія удостовриться осмотромъ на мст, насколько аппеляціонная жалоба владльца К. о мельничной усадьб, присужденной създомъ Олекс Перегуд, справедлива, — постановилъ отправиться какъ для изслдованія, такъ и для поврки Грамоты Малинецъ и другихъ, расположенныхъ кругомъ этого поселка селеній.
Пріхавши, мы расположились какъ попало. Я помстился съ землемромъ у Варьки, другой посредин въ сосдней изб., а предсдатель въ крайней. Не смотря на просьбы Олексы, никто не хотлъ остановиться у него,— такъ какъ частью старшина предостерегалъ, а частью разсказалъ и я о крутомъ характер Матрены. Въ первое время прізда нашего въ Малинцы, Матрена заболла довольно сильно, и Олекса здилъ даже за фельдшеромъ въ сосднее М-ко. Мушка и пьявки помогли, и Матрена поправилась. Кратковременная болзнь эта, не имя никакихъ дурныхъ физическихъ послдствій, имла громадное нравственное значеніе, убдивъ Матрену окончательно въ равнодушіи къ ней мужа. Она поняла, что фельдшеръ былъ приглашенъ Олексой лишь для очистки совсти не больше, такъ какъ этимъ ограничилась вся забота о больной. Олекса по прежнему не навдывался къ жен — просиживая все время на мельниц, оставивъ Мотрю на попеченіе нанятой имъ работницы. Не любя жены, не уважая ее, презирая нсколько, онъ не хотлъ лукавить, для виду даже выразить участіе, сожалніе. Въ этомъ была своего рода честность, но это была грубая ошибка, давшая Матрен увренность не только въ томъ, что мужъ не любитъ ее, но не любилъ и прежде,— и приведшая къ страшной развязк. Съ этого времени Матрена не могла раздлаться съ засвшею у нея въ голов мыслью отмстить мужу. И днемъ, и ночью мысль эта не покидала ея. Она часто стала вспоминать о Грыцьк — и, отъ воспоминанія о человк, любившемъ ее до безумія, перешла къ сравненію своего бывшаго мужа съ Олексой. При этомъ сравненіи Олекса являлся червемъ, а Грыцько недосягаемымъ великаномъ. И этотъ великанъ, любившій ее до послдняго предла, погибъ, наложивши на себя руки вслдствіе ея вроломности,— а червякъ, человкъ съ ничтожной душевной, смется надъ ней, презираетъ, не только не уметъ оцнить, но мняетъ на смазливое личико всмъ доступной солдатки?!. Чмъ больше Матрена ненавидла Олексу, тмъ боле грустила о Грыцьк, тмъ сильне чувствовала его потерю. На яву она часто произносила его имя, а по ночамъ бредила имъ.
‘Варька — дрянь’ ршила Матрена: ‘подвернется — дать пощечину и добре, а Олекса — этотъ поплатится. ‘Не за то, что онъ меня не любитъ’, твердила Матрена мысленно, ‘а за то, что не любилъ, что обманулъ, прикинувшись любящимъ.’ Стороннему зрителю отношенія мужа и жены казались натянутыми, но не враждебными. Глядя на Матрену, было видно, что она мучится, страдаетъ, но это было легко приписать сожалнію о поселившемся несогласіи — не боле. Никто не могъ подозрвать замысловъ, гнздящихся въ голов Матрены. Ласковое обращеніе съ работницей еще боле убждало въ томъ, что Матрена грустить о размолвк съ мужемъ, что она сдлалась добре, податливе, уступчиве. Только иногда свирпые взоры, бросаемые на мужа заставляли думать, что злость Матрены происходитъ не отъ размолвки, а отъ глубоко вкоренившагося недружелюбнаго чувства, отъ ненависти.
Поврка с. Малиницъ и осмотръ мельничной усадьбы Перегуды по аппеляціонной жалоб, владльца К. заняли гораздо больше времени, нежели мы предполагали. Нужны были различныя справки, старые планы и пр., и мы провозились такъ порядочно долго. Въ это время, при значительномъ стеченіи народа, Олекса, будучи заинтересованъ лично, имлъ законный предлогъ часто бывать у меня, — и, пользуясь этимъ, не выходилъ отъ Варьки. Въ упоеніи любви предосторожности были забыты, и солдатка тоже стала ходить къ Олекс на мельницу, Матрена, неусыпно караулившая ее, подмтила, подняла тревогу, позвала старшину и еще двухъ трехъ свидтелей и побжала съ ними на мельницу.
Варька дйствительно была тутъ, но она стояла всторонк у жернова, упорно отказываясь отъ водки, подносимой ей кутившими съ Олексой пріятелями. Она пришла за мукой пшеницы, данной Олекс молоть. На лиц ея не было видно ни малйшаго слда смущенія, когда эта ватага, съ Матреной и старшиною во глав, налетла на мельницу. Варька преспокойно пожелала старшин добраго вечера и попросила его выпить, за нее, ей предлагаемую чарку. Сконфуженный старшина не только выпилъ, но растерявшись обратился даже къ ней съ обычнымъ привтствіемъ: ‘Будьте здоровы!’
— Пейте на здоровье! отвтила Варька, граціозно кланяясь и весело улыбаясь.
Олекса будто и не замчалъ и не понялъ ничего. Онъ, преспокойно поздоровавшись со всми, весело предложилъ жен выпить.
— Иди, жинка, выпій — славная вишневка! приглашалъ онъ Матрену.
— Подчуй эту погань! указывая рукой на Варьку, сверкнула она глазами.
На минуту воцарилось молчаніе.
— Вс кругомъ говорятъ, что ты сошла съ ума, отвтила солдатка своимъ мелодическимъ голосомъ, обращаясь къ поблднвшей отъ злости Матрен,— я не врила, а теперь и сумннія нтъ.
— Ахъ ты!… крикнула Матрена, бросаясь на солдатку.
Въ это время ее схватила мощная рука старшины.
— Съ чего это вы взбленились? укоризненно говорилъ онъ, выводя ее съ мельницы.
— Пустите, панъ старшина! просилась Матрена.
— Постой ты… кричала она уже на двор солдатк,— я тебя гд нибудь да встрчу — тогда не жди пощады!
— Вдьма, какъ есть вдьма! говорилъ охмлвшій товарищъ Олексы.
Но Олекса и не слышалъ этого замчанія. Онъ былъ блденъ отъ злости и дрожалъ какъ въ лихорадк. Никто этого не замчалъ, но если и видлъ даже, то не удивлялся этому. Все приняло прежній видъ: старшина, выпивши еще нсколько стаканчиковъ ‘очищенной’, ‘неочищенной’ и ‘вишневки’, вызвался проводить Варьку, которую онъ даже, въ знакъ своей особенной расположенности, поцловалъ тутъ же, при всей компаніи, въ губы. Провожая Варьку, онъ даже заплъ псню, но такимъ нескладнымъ голосомъ, что солдатка, смясь, просила охмлвшаго старшину, не смотря даже на внушающую уваженіе инсигніи власти, болтавшуюся медаль, оставить пніе.
— Якъ хочешь (какъ угодно), серденько, голубко! согласился старшина, переставая.
Все успокоилось и улеглось, не спала одна Матрена со своей кручиной и думой. Она сидла одна, блдная, растрепанная, съ потрескавшимися отъ внутренняго жару губами,— сидла и думала. По временамъ ея глаза сверкали какъ уголь, и губы шептали ‘бдный, бдный Грыцько’.
Проснувшись къ полуночи, насыпавъ зерна на жернова, Олекса замтивъ свтъ въ изб — и недоумвая, чтобы это было такое, пошелъ узнать причину. Дома его одолла лнь, и онъ не захотлъ возвращаться на мельницу. Постеливъ себ постель въ маленькой комнатк (въ той, гд прежде ночевалъ я), онъ вскор заснулъ богатырскимъ сномъ. Храпъ его раздавался на весь домъ. Этого только и ждала Матрена. Теперь ей было удобно совершить свою страшную месть — задуманное дло. Но чмъ убить этого ненавистнаго ей человка? Топоромъ?! топоръ былъ недостаточно востръ, тяжелъ и не представлялъ надежнаго ручательства въ мгновенной смерти. Нтъ! топоръ не годится. Чего добраго еще промахнешься! Ножъ — другое дло’. Матрена нашла ножъ большой, вострый, широкій. ‘Это лучше,— надежне’ шептали ея сухія губы. Вооружившись имъ, она сдлала шагъ къ дверямъ, въ это время Олекса повернулся и пересталъ храпть,— Матрена остановилась и притаила дыханіе. Что если мужъ не спитъ? Что если онъ встанетъ и выйдетъ сюда? Тогда нужно будетъ или отложить дло до другаго случая, или, по улик въ покушеніи на убійство, совсмъ оставить Олексу ненаказаннымъ. Это было бы ужасно! Подъ вліяніемъ этихъ мыслей Матрена отступила отъ дверей и, спрятавъ ножъ въ складкахъ юбки, сла опять на прежнее мсто. Но вотъ запли третьи птухи, скоро свтъ — нужно ршиться: скоро Олекса проснется совсмъ, Матрена поднялась, неслышно скользнула въ дверь сосдней комнатки и остановилась у кровати. Олекса, лежа навзничъ, спалъ,— спалъ крпкимъ, пріятнымъ сномъ. Вотъ онъ какъ будто улыбнулся, и губы его произнесли имя — женское имя, но не Мотрино было это имя… Въ мерцаніи лучины, освщавшей комнатку изъ сосдней, блеснулъ ножъ, направленный обими руками прямо въ сердце — и, встртивъ на гой сторон, твердую дубовую доску, остановился. Олекса захриплъ, приподнялся, схватился обезсилившими руками за рукоятку и, прохрипвъ что-то пной и кровью облитыми губами, упалъ опять на постель.
Какъ пьяная возвратилась Матрена въ другую комнату, потушила лучину, шатаясь вышла въ сни и безъ чувствъ упала на порог….
Въ этомъ положеніи нашелъ ее приходившій на зар за Олексой работникъ. Испугавшись, онъ позвалъ сосдей, старшину, и тутъ все объяснилось. Матрена, приведенная въ чуство, ничего не скрывала.
— В. В…іе, несчастіе! говорилъ весь блдный, вошедшій ко мн старшина.— Матрена зарзала Олексу.
Послали за слдователемъ и узднымъ докторомъ. Матрену посадили подъ строгій караулъ, возл Олексы поставили сторожей. Вскор пріхалъ слдователь, составилъ актъ. Дло было не сложное. Преступникъ былъ на лицо, ничего не скрывалъ, никого не путалъ.
— Я знаю, что я по закону виновата, что меня ждетъ вчная каторга, говорила Матрена спокойно,— но я этого не боюсь. Я знала, что меня ждетъ,— и ршилась убить мужа, не въ моготу мн было пересилить ненависть къ нему. Я не могла вынести его равнодушія. Еслибы онъ меня билъ, я бы простила ему. Нтъ лучше каторга,— а не т мученія!
На похоронахъ Олексы Варька сильно плакала, но держала себя въ отдаленіи. Вскор она оставила мельницу, къ общему удовольствію прекрасной половины тамошняго населенія, которое никакъ не могло конкурировать съ ея красотой, и переселилась въ городъ на погибель городской молодежи, которая толпами волочилась за ней.
Дло Матрены тянулось не долго. Она была присуждена въ каторгу на 20 лтъ. Ея спокойствіе поражало всхъ.
— Не удивляйтесь, господа, говорилъ намъ докторъ.— Нервы этой преступницы, посл сильнаго возбужденія, въ которомъ находились, онмли теперь. Но посл начнутъ опять тмъ сильне дйствовать. Этотъ субъектъ въ опасномъ положеніи, онъ или сойдетъ съ ума, или же вскор умретъ.
Никому изъ насъ не удалось узнать, насколько предсказаніе доктора было справедливо.
Можно ли ршить: кто страдалъ больше — Грыцько ли, не выдержавшій и повсившійся, или же Матрена, зарзавшая Олексу?