Б.П. Вышеславцев
Б.П. Вышеславцев
ЗАКАТ ЕВРОПЫ
ЗАКАТ ЕВРОПЫ
(Об Освальде Шпенглере)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Закат Европы, Вышеславцев Борис Петрович, Год: 1922
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
Книга Шпенглера — самое популярное произведение в современной Германии и в мыслящих кругах современной России. С 1918 по 1920 год она выдержала 32 издания, и скоро появится в русском переводе. Значительнейшие немецкие ученые: Адольф Гарнак, Трельч, Наторп — уделяют ей самое серьезное внимание в своих лекциях, критических заметках и последних научных произведениях. Философский журнал ‘Логос’ выпустил целый номер, посвященный Шпенглеру1. Различные специалисты детально разбирают его построения, указывают множество ошибок, но единогласно признают за ним большой талант. И это тем более замечательно со стороны гордой университетской науки, что Шпенглер совершенно не скрывает своего явно презрительного к ней отношения.
В Германии положительно развивается ‘шпенглеромания‘: весной 1920 года открывается целый народный университет для изучения западно-европейской культуры на основании критики Шпенглера, в Лейпциге кружок студентов, изучающих политическую экономию и государственное право, руководится в своих занятиях книгой Шпенглера.
Что все это значит? Иной скептик скажет пожалуй: разбитая Германия утешается мыслью о всеобщей европейской гибели. Но дело в том, что скромный преподаватель реального училища в Бонне, неожиданно получивший наследство и с ним роскошь научного досуга, начал свою книгу, давшую ему головокружительную славу, в 1911 году и закончил в 1917 году, когда Германия была еще в полной силе. Это делает ему честь: он вовсе не руководится подавленным настроением поражения, он угадывает кризис культуры в момент наибольшей силы Германии, расцвета ее индустрии и военной мощи. И он правильно предвидит, что этот кризис есть явление общеевропейское, а может быть и всемирное.
Его книга, конечно, бойкотируется в странах Антанты, как, впрочем, и все движение германской науки, вплоть до принципа относительности Эйнштейна. И это тем более досадно, что выводы и предвидения Шпенглера касаются всего цивилизованного мира целиком.
Мы, русские, напротив, при всей своей оторванности от культурной жизни Запада, сумели как-то достать и прочесть книгу Шпенглера и даже сделать ее основные мысли достоянием широкой публики. Эта заслуга принадлежит ‘Вольной академии духовной культуры’2, где весною прошлого года, при переполненной аудитории, Ф.А. Степун прочел две лекции о Шпенглере, которые он затем несколько раз повторял с неизменным успехом при огромном наплыве публики. А в настоящем году члены академии — Бердяев, Букшпан, Степун и Франк — выпустили сборник статей о Шпенглере в издательстве ‘Берег’. Здесь дается обстоятельное изложение и критика идей Шпенглера. Сборник скоро выйдет вторым изданием.
Само заглавие Шпенглера производит у нас необычайный эффект: ‘Закат Европы’! В чем дело? Значит, и там не благополучно? И там разруха, экономический кризис, упадок энергии, упадок духа? Передовым умам это очень нравится, реакционеров — беспокоит. Впрочем, где они, эти реакционеры? У нас их, к счастью, почти не осталось. Они закатываются на Западе вместе с Европой. А простой обыватель все же в глубине души радуется этому закату, пусть пострадают и там, а то уж очень завидно.
Такие ожидания не будут оправданы книгой Шпенглера: он не злободневный фельетонист и не партийный политикан. Он философ истории, созерцающий судьбу тысячелетних культур с птичьего полета, с новой, им открытой, коперниковской точки зрения. Вместе с тем, это вовсе не университетский профессор, сделавший еще одну книгу из сотни прочитанных. Скорее, это гениальный дилетант, скептик и парадоксалист, презирающий философские кафедры и журнальную болтовню. Он обладает поразительным талантом переживать все свои мысли, как небывалые откровения, и передавать это чувство читателю. Он заявляет, напр[имер], что здесь впервые дается история будущего, тогда как до сих пор человечество знало лишь историю прошлого. Он смеется над схемой ‘древнего мира’ ‘средних веков’ и ‘нового времени’, в которую традиционно вкладывается история ‘человечества’. Это птолемеевская точка зрения: такая история вращается вокруг современного цивилизованного западно-европейца и делает историю многих тысячелетий египетской, вавилонской, индийской культуры простым введением под заглавием ‘древнего востока’, Китай и Япония при этом выпадают совсем. А вся полнота всемирно-исторической жизни имеет своим ‘назначением’ довести человечество до современной европейской цивилизации. Шпенглер смеется над плоской, наивной теорией прогресса, считающей современного европейца венцом предшествующего развития, которому в будущем предстоит обеспеченное прогрессивное движение. Такая точка зрения есть непростительно-наивный оптимизм и убогий провинциализм. Нужно подняться до высшей, ‘коперниканской’ точки, обозревающей судьбу великих культур — Индии, Китая, Египта, Персии, древней Америки, арабов и Западной Европы — в их индивидуальном своеобразии, это замкнутые миры, имеющие свой стиль, свой дух, свою неповторимую судьбу. Нет никакой истории единого человечества и нет никакой единой цели у этого человечества.
С такой объективной высоты открывается неизбежная судьба народов и культур. Они не живут вечно. Они имеют свое младенчество, юность, зрелость, старость и дряхлость, и они умирают, наконец. Можно предсказать их смерть, можно определить их возраст. Здесь мы подходим к центральной идее Шпенглера, производящей впечатление неотразимо убедительное. Возраст современной Европы — это старость, за которой неизбежно следует дряхлость и смерть. Шпенглер предсказывает ее через 300 лет. Доказательства? Они состоят в том, что мы можем созерцать смерть великих культур и признаки ее приближения. Мы имеем позади себя несколько погибших цивилизаций. Кто наблюдал, как растет дерево, тот знает и признаки засыхания, и не может в них ошибиться. Процесс жизни, как и течение времени, необратимы. Формы деревьев многообразны, как и стили культур, но можно установить аналогию возраста, аналогию цветения и засыхания различных народов. Такие аналогии устанавливает Шпенглер в своей исторической морфологии. Мы знаем старость и гибель Рима, Египта и наблюдаем аналогичные явления в современной Европе, наблюдаем симптомы старости и склероза. В чем же они состоят?
Цветущий возраст каждой нации Шпенглер определяет, как период культуры. Это период наиболее мощного творчества. Каждая культура религиозна, она рождается из культа и творит мифы, в которых выражает свое богочувствование. Культура дает расцвет великого символического искусства, она всегда национальна и объединяет группы народа в едином укладе жизни, в некотором особом стиле и переживании мира, в ней государственная идея является жизненной силой, скрепляющей нацию. Деревня и провинциальные города сохраняют свою самобытность.
Цивилизация — это умирание творческих энергий в душе народа. Она характеризуется прежде всего безверием. Миф умирает. Вопросы метафизики и религии сменяются вопросами практики, техники, распределения благ. Исчезает высокое искусство с мощью его самобытных стилей и сменяется модой на чужие стили, роскошью и спортом. Народный организм превращается в практически заинтересованные массы, живое творчество — в мертвую массовую работу. Идея национального государства растворяется в интернационале. Город поглощает деревню. Столицы и мировые города поглощают провинцию. Таковы аналогичные черты всех цивилизаций. Их можно найти и в Риме эпохи упадка, и в Греции, и в Египте.
Современная Европа вступила в период цивилизации. Мы приведем здесь доказательства Шпенглера в сжатом и мастерском сопоставлении Ф.А. Степуна:
‘Религиозный вертикал фаустовской души, вокруг которого строилась и вращалась европейская культура, превращается в горизонтально расположенную атеистическую ось европейской цивилизации. Мертвою маскою фаустовского пафоса дали смотрит на нас господствующая ныне вера в бесконечную эволюцию и социалистический прогресс. Вера эта — не вера: она только механический остаток умершей фаустовской веры в бесконечное пространство и бесконечность времени и судьбы. Слепы мечты о родстве христианства и социализма. Всякий дух гуманности и сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность воли к власти во имя власти. В основе его лежит изуродованная фаустовская ‘Am Anfang war die Tat’3, не творчество, но, труп творчества — мертвая работа. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все будут повелевать всеми и все будут механически работать на всех. Силою природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в странном оцепенении, в своеобразном окостенении встретит высокоцивилизованная Европа уже приближавшуюся к ней смерть’ (Сборник ‘Освальд Шпенглер и закат Европы’. Москва, 1922, стр. 25). В этих мыслях есть нечто поразительно верное и, вместе с тем, в их общем уклоне есть некоторая неправда.
Прежде всего необходимо отметить вслед за авторами указанного русского сборника, что основная идея Шпенглера есть центральная мысль и глубочайшее переживание русской философии. Киреевский, Данилевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, все славянофилы, наконец Лев Толстой и Достоевский — все они принимают в свое сердце судьбу Европы и открывают в ней переход от культуры к безбожной, механической, эгалитарной, мещанской цивилизации. И современная русская мысль продолжает углубление и разработку этой проблемы. Н.А. Бердяев в своих книгах ‘Смысл творчества’ и ‘Смысл истории’, и в статьях ‘Конец Европы’ и ‘Конец Ренессанса’ показывает переход культуры в цивилизацию не менее ярко и отчетливо, чем Шпенглер. Чувство трагизма, сознание глубины переживаемого кризиса у него даже гораздо значительнее и мощнее, чем у Шпенглера.
Трудно говорить здесь о прямом заимствовании, скорее это самостоятельное открытие, свидетельствующее об истинности открываемого. Но впрочем, Достоевский хорошо известен Шпенглеру, и по глубине и значению он ставит его рядом с Данте. Любопытно, что сейчас в Германии наблюдается необычайный интерес к русской душе, к русской литературе. Существует настоящий культ Достоевского. ‘Великий Инквизитор’ и ‘черт Ивана Карамазова’ роскошно изданы отдельно и на немецком, и на русском языке. Германия вообще обратила свои взоры на восток, как бы ища оттуда обновления духа, притока стихийных сил. Ни один англичанин, ни один француз не почувствовал так русской таинственной стихии (das Russentum), как это сделал Шпенглер, и это чувство он, конечно, почерпнул у Достоевского. Россия религиозна и нигилистична, говорит он, душа России непроницаема для западного человека. Здесь можно ожидать обновления религии и появления нового типа культур. Но все это лишь беглые замечания, во втором томе, который скоро появится, Шпенглер обещает большую главу о России.
И все же, несмотря на близость к нам основной идеи Шпенглера, в ней есть нечто для нас, русских, совершенно неприемлемое. Оно сконцентрировано в следующих его замечательных словах: ‘Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар — дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача’. Русская мысль совсем иначе понимает смысл предвидения и смысл судьбы. Она предвидит, чтобы предупредить опасность и устранить ее, освободиться от нее. Она всегда исходит из предпосылки свободы, из чувства свободы. У нас все возможно: мы можем послать к черту всякие хрустальные дворцы, перевернуть все вверх дном. ‘Все позволено’ — вот наш соблазн, буйство свободы — вот наше безумие. Беспорядок и свобода духа — вот слабость и сила русского человека, порядок и рабское подчинение — вот сила и слабость немца. Они противоположны, но, при известных условиях, эти противоположности могут восполнять и ‘питать’ друг друга.
Свобода — это главная идея Достоевского, сущность христианства в его понимании. Смысл истории исчезает с потерей свободы. Без свободы нет никакой судьбы. ‘Пойдешь направо — коня потеряешь, пойдешь налево — сам погибнешь’. Вот русское понимание судьбы. Нет судьбы, если нет распутья, если нет выбора возможностей. Тогда не судьба, а индифферентная необходимость, причинная закономерность, чуждая всякого трагизма, не оплакивающая и не осмеивающая. Камень не имеет судьбы. ‘Не судьба!’ В чем Смысл этого восклицания? Оно означает: как прекрасна могла бы быть жизнь и как вышло в силу неправильного выбора. История всегда имеет пред собою различные возможности, и мудрость состоит в том, чтобы продумать их до конца, или интуитивно угадать и выбрать лучшую, без возможности такого выбора история бессмысленна и ее не стоит изучать. Без такого выбора — нет творчества, нет жизни. Вся жизнь есть игра возможностей и игра возможностями, постоянное распутье, постоянный выбор направления. Нет трагедии, а следовательно, нет и судьбы, нет и истории, если нет этого ‘быть или не быть’. Вот почему слова оракула всегда двусмысленны, всегда таинственны: если бы они были прямолинейно ясны, они уничтожали бы судьбу. Затмение солнца не имеет судьбы.
Но понимание судьбы у Шпенглера совсем другое. Она есть для него неотвратимая природная необходимость роста, расцвета и умирания. Культуры народов цветут и засыхают, как цветы или деревья. И Шпенглер дает морфологию этих культур. Сознательно установленный морфологический метод делает его натуралистом в истории. Эту особенность Шпенглера отмечают Степун, Франк и Бердяев. Верно, что история есть судьба, а не причинная закономерность, но судьба не есть биологическая необходимость. История есть царство свободы, а не царство природы. Судьба — это категория трагедии. Нет трагедии без действующих лиц, и нет действия без свободы. Без свободы мы имеем лишь закономерное движение, следовательно, по признанию самого Шпенглера, — природу, а не историю. Шпенглер хотел противопоставить природу и историю и сознавал необходимость такого противопоставления, но оно ему не удалось. Пренебрежение к послекантовской и современной философии не прошло безнаказанно. Шпенглер хотел быть во всем парадоксальным и оригинальным, но в этом пункте стал на старую точку зрения органической теории общества и исторической школы юристов с их понятием ‘народного духа’: то же отрицание роли личности в истории, те же сравнения с органическим ростом.
Предсказания Шпенглера порою поражают читателя и кажутся неопровержимыми: разве не ясно, что культуры стареют и умирают? Ведь народы не бессмертны, и разве безрелигиозная цивилизация не имеется налицо, как несомненный признак конца. То, что заставляет читателя сказать печальное ‘да’, — это факт биологической смерти. ‘Все люди смертны’, следовательно, и народы смертны. Но этот невольный вывод неверен: народы умирают совсем иначе, чем люди. Они передают свою культуру и передают свою кровь. Они никогда не умирают совсем. В наших жилах течет кровь бесконечных поколений, и мы кровно родственны всем народам. Нельзя отрицать биологического единства человечества, и это человечество ни разу еще не умирало. Нельзя произнести эмпирического суждения о его смерти, подобного суждению ‘все люди смертны’. Чтобы говорить о биологической судьбе человечества, нужно говорить о судьбе планет, нужно развернуть космическую перспективу! Этого не делает Шпенглер. Он менее всего коперниканец: он знает только один космос и в этом космосе только одну Землю. Это абсолютный антропоцентризм и геоцентризм. У него потеряно чувство бесконечности миров.
Биологическая смена народов и поколений ничего не говорит нам о их судьбе. Это только ритм, в котором звучит тема судьбы, идущая в бесконечность. Я не знаю, когда я умру, как я умру, что совершу в жизни. И здесь судьба связана с полетом духа, с подвигом, со свободой. Безрелигиозная цивилизация есть факт, наличность определенной тенденции, но существуют и совсем другие тенденции. Будет, ли эта тенденция вырастать? Да, если человечество поверит в неизбежность цивилизации, в неизбежность конца и если захочет этого конца. Можно почувствовать себя стариком и стать стариком, но можно быть юношей по духу до своей смерти. Можно еще выбирать между проблемой омоложения и проблемой приготовления к смерти. Предсказания Шпенглера драгоценны, если сохранить чувство свободы и предпосылки свободы, тогда они означают: вот возрастающая тенденция западно-европейской жизни, вот к чему мы идем, и отсюда вывод: ‘повернем в другую сторону — лучше коня потерять, чем самим погибнуть’. Но он не делает этого вывода, он делает обратный: ‘покоримся, ибо нет никакого выбора’. Здесь каменный истукан цивилизации порабощает нашу волю, стальной конь внушает нам рабский страх. Отбросим страх и потеряем коня, если нужно.
Шпенглер так ответит на это возражение: в том-то и беда, что чувство свободы исчезает с неизбежностью в цивилизации. Свобода есть предпосылка культуры, а не цивилизации. Вот здесь основное расхождение: по нашему убеждению, пока жив человек, живо чувство свободы, оно и есть чувство жизни, чувство творчества. Ибо для человека жизнь есть творчество, а не рост, как для растения. Оно не потухло и у Шпенглера: он предлагает свободно принять цивилизацию, предлагает добровольную резиньяцию. Этого принятия может не быть даже и перед лицом природной необходимости. Дух может не гнуться, хотя бы тело было согнуто ярмом. Всегда остается свободным тот, кто не боится за свою жизнь, а чего бояться тому, кому предсказана неизбежная гибель? Вместо того чтобы следить за своим пульсом, изучая его ослабление, можно еще встать и совершить подвиг.
Но цивилизация не есть природная неизбежность. Цивилизация, как ее изображает Шпенглер, есть упадок духа, и он может быть исцелен только подъемом духа, как его достигнуть? Конечно, не проповедью добровольной резиньяции, а только порывом к свободному творчеству, к новой жизни. Книга Шпенглера написана до войны, и она войны не предвидела, не предвидела ее цивилизованного варварства и ее свободного культурного героизма. После войны, несчастной для Германии, она соответствовала тому упадку духа, который там естественно был. Но он длился не долго. Пробуждение духа — вот что прежде всего характерно для Германии и для Западной Европы. Европа, и даже Америка, переживает мощное мистическое и религиозное пробуждение. Оно не укладывается в схемы Шпенглера.
Очень верно указание Букшпана на ‘непреодоленный рационализм’ у Шпенглера. Он как бы не заметил движения иррационализма в Европе. У него совсем нет чувства тайны, поэтому он не замечает Метерлинка, Бергсона… Но еще страннее: он не замечает христианства! Как человек цивилизации, он потерял фаустовский вертикал, указующий бесконечность высших и низших миров, и движется только в одном плане, в земной горизонтальной плоскости. ‘Царство не от мира сего’ ему непонятно. Какие это иные миры? Берлинский скептик и эстет их не знает. Но вне связи с этими мирами нельзя понять судьбу души и судьбу народов. Смысл истории, смысл рождения и умирания культур не разгадывается в плоскости единого и единственного плана земли. Это понял еще Августин.
А казалось бы изумительная надпись на пирамиде Аменемхета должна была навести Шпенглера на мысль об этих мирах. На зеркальной вершине камня написано: ‘Аменемхет созерцает красоту солнца, его душа выше, чем созвездие Ориона, и она связана с подземным миром. На ‘уровне лягушачьей перспективы’ план истории невидим, чтобы созерцать, куда мы идем, и откуда приходим, нужно подняться выше Ориона и спуститься ниже подземных миров’.
Феникс. М.: ‘Костры’, 1922, кн. 1, с. 114-122.
1 Logos. Intemazionale Zeitschrift fur Philosopie der Kultur. Bd. IX. Heft 2. Tbingen, 1920/1921. В этом выпуске немецкого ‘Логоса’, специально посвященного ‘Закату Европы’ О. Шпенглера, приняли участие семь немецких профессоров: Г. Бекинг, Л. Курциус, Э. Франк, К. Иоэль, Э. Метцгер, Э. Шварц, В. Шпигельберг.
2 История Вольной академии духовной культуры, основанной Н.А.Бердяевым в 1919 г., еще не написана, но на основании публикации А.Галушкина (‘После Бердяева: Вольная академия духовной культуры в 1919-1923 гг.’) можно зафиксировать ее основные этапы. Устав ВАДК (составленный при участии Бердяева) был официально зарегистрирован в Юридическом отделе Моссовета 26 сентября 1919 г. Устав так определял цели объединения: ‘Общество под названием ‘Вольная академия духовной культуры’ имеет целью изучение духовной культуры во всех ее проявлениях и формах в области научного, философского, этического, художественного и религиозного творчества и мысли’. Для осуществления этой цели Устав ВАДК предусматривал организацию лекций и собраний, ‘библиотеки, читальни и других вспомогательных учреждений’, издание книг, брошюр и периодических изданий. Районом деятельности общества была исключительно Москва. Отделений и уполномоченных общество не имело. Местонахождение Правления — квартира исполняющего обязанности председателя (им был Б.А. Грифцов, 1885-1950): Москва, Б. Чернышевский пер., д. 11, кв. 2. Секретарем общества был П.С. Попов, философ и литературовед, близкий друг M.A. Булгакова. Члены совета: НА. Бердяев, С.Л. Франк, Я.М. Букшпан, Б.П. Вышеславцев, М.И. Вайсфельд, Б.П. Григоров, С.А. Котляревский, Г А. Рачинский, С.М. Соловьев, Ф.А Степун, М.С. Фельдштейн, Г.И. Чулков. Кроме членов совета в деятельности ВАДК принимали участие А. Белый и Вяч. Иванов, выступавшие с лекциями и докладами. Поскольку у Академии своего помещения не было, доклады и лекции проводились в помещении Высших женских курсов по улице Поварской в доме 8 и Мерзляковскому переулку, в доме 1, а семинары проходили в различных советских учреждениях. Одно время лекции по линии ВАДК читались в помещении Центроспирта на Поварской, о чем не без язвительности писала газета ‘Правда’: хотя, конечно, религиозное умонастроение и алкогольное опьянение имеют нечто родственное, но нечего советскому государственному учреждению способствовать этому родству. Осенью 1922 года большая часть членов Академии была арестована и депортирована из России. Единомышленники депортированных, оставшиеся в России, предприняли той же осенью попытку повторной регистрации ВАДК, в чем им было отказано (на основании заключения, подписанного тогдашним заместителем Луначарского В.Н. Максимовским). 21 февраля 1923 года Отдел управления Моссовета докладывал в НКВД о том, что вся деятельность ВАДК ликвидирована: ‘Общество <...> сдало дела и штамп с печатью» (Исследования по истории русской мысли. Ежегодник за 1997 год. СПб., 1997, с. 237-244). Подробнее см.: Постников С.П. Н.А. Бердяев (по личным воспоминаниям) // Вестник РСХД, 1975, No 115, Дмитриева Н.К., Моисеева А.П. Философ свободного духа (Николай Бердяев: жизнь и творчество). М., 1993, с. 51-53, Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М., 1991, с. 233-239.
3 См. прим. 2 к статье ‘Религия германизма’ на с. 1069.