Заира, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890

Историческая проза
Время на прочтение: 215 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.

Томъ XV.

ДЖЕТТАТУРА.— ПАНЪ КРУЛЬ.— ЗАИРА.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896.

ЗАИРА.
РОМАНЪ.

Orosmane: Zare, Vous m’aimez?
Zare: Dieu! Si je l’aime, hlas!..
Voltaire.

I.

Шелъ тысяча восемьсотъ восьмой годъ…
На окраин Москвы, близъ Самотеки, на углу глухого и почти безлюднаго переулка стоялъ покосившійся маленькій ветхій домикъ, когда-то темно-срый, но современемъ сдлавшійся совершенно пестрымъ. Весь переулокъ состоялъ изъ подобныхъ маленькихъ деревянныхъ домиковъ. При каждомъ изъ нихъ былъ большой дворъ или пустырь, безъ строеній, съ поваленнымъ заборомъ или съ отсутствіемъ какой бы то ни было изгороди, обозначавшей владніе. Поэтому на всемъ переулк лежала печать запустнія и разоренія.
Пестрый домикъ на углу былъ самый убогій изо всхъ. Можно было догадаться по нкоторымъ остаткамъ, что когда-то и около него былъ дворъ. Но теперь близъ самаго дома торчали только два столба отъ прежнихъ воротъ и кое-гд виднлись остатки забора. Отличіе домика это всхъ прочихъ заключалось въ томъ, что изъ четырехъ небольшихъ окошекъ на улицу, только одно было настоящее, со стеклами. Изъ трехъ остальныхъ оконъ, два были заколочены досками, а третье окно казалось таковымъ только издали. Оно было фальшивое, нарисованное.
Переулокъ этотъ — Божедомскій, былъ сплошь заселенъ хозяевами мщанами и цеховыми, и только въ этомъ угловомъ домик были жильцы-квартиранты. Сюда занесла судьба года четыре тому назадъ вдову-капитаншу Васютину. Конечно, капитанша поселилась здсь не по доброй вол, а перебралась изъ нужды, вмст съ двумя крпостными людьми.
Марья Евграфовна Васютина, женщина лтъ пятидесяти, маленькая, тщедушная, болзненная, явилась въ Москву, когда потеряла мужа тому назадъ ужъ лтъ пятнадцать. Судьба вдовы-капитанши была нсколько странная, а между тмъ такихъ барынь, какъ она, было въ Москв не мало. Васютина посл смерти мужа, занимавшаго какую-то должность въ Пермской губерніи, продала свое движимое имущество всего на тысячу рублей ассигнаціями, поручила знакомому управлять имньицемъ въ пятьдесятъ семь душъ и выхала… Въ тарантас на тройк ‘своихъ’ съ дворовымъ кучеромъ Ильей Дороеевскимъ, съ ключницей Улитой и лакеемъ Андреемъ двинулась она поневол въ дальній путь, въ первопрестольную. Но предъ самымъ отъздомъ добрая барыня не устояла противъ моленій Ильи захватить съ собою маленькую двочку, его единственную дочь. Кучеру-вдовцу не на кого было оставить крошку-дочь, которой не было еще и двухъ лтъ.
По прізд въ Москву капитанша наняла квартиру… Начались ея мытарства. Она явилась по длу. Имньице, которымъ она владла, было ея собственное, полученное ею въ приданое, но покойникъ мужъ съумлъ утерять какія-то бумаги, не съумлъ написать новыхъ, и теперь совершенно неизвстные капитанш дальніе родственники мужа требовали наслдства, желая выдлить вдов седьмую часть изъ ея же собственнаго состоянія. Ей предлагали получить восемь душъ съ землей или шестнадцать душъ оброчныхъ, но конечно безъ земли.
Васютина пріхала въ Москву, чтобы распутать дло судомъ, нанявъ ходатая у Иверскихъ воротъ, а затмъ — Богъ дастъ — черезъ три мсяца или полгодика возвратиться домой. Первое время капитанша взяла хорошенькую квартиру и прожила довольно пріятно. Быстро завелись у нея знакомства — люди все пріятные, любезные, гостепріимные — конечно все дворяне, но такіе же захудалые, какъ и она сама. Хотя вдова жила скромно, разсчитывая каждый грошъ, тмъ не мене ея тысяча рублей таяла быстро. Но она конечно не смущалась. Дло ея ладилось. По крайней мр такъ увряли — ходатай и два повытчика.
— Вотъ черезъ мсяцъ… говорили они.— Недль черезъ пять… На будущей недл… Деньковъ еще десять… И дло, Богъ дастъ, устроится.
Но затмъ снова начиналось:
— Недльки черезъ дв… Пожалуй и мсяцъ пройдетъ… Что длать! Еще на полтора мсяца хватитъ… Не заладилось…
Однимъ словомъ, изъ недли въ недлю, изъ мсяца въ мсяцъ прошло больше пятнадцати лтъ, а дло ршено не было. Капитанша жила, какъ она выражалась: ‘на юру и на чеку’.
— Вотъ, вотъ, говорили ей вс, говорила и обстановка.— Потерпи вотъ… Богъ дастъ, вотъ…
Разумется такихъ барынь, явившихся въ Москву возиться со всякими стрекулистами, было много: она была не первая и не послдняя. Ее зацпила ‘волокита’ и поволокла. Капитанша не могла еще особенно жаловаться. Т, которые начинали съ нею тяжбу, знали отлично, что проиграютъ, но тянули дло, такъ какъ оно имъ ничего не стоило. Положеніе барыни было исключительно хорошее, потому что, несмотря на тяжбу, она все-таки первые годы заглазно распоряжалась своимъ имніемъ полноправно, т.-е. постепенно выписывала изъ деревни крпостныхъ холоповъ, продавала ихъ въ Москв и кое-какъ перебивалась.
Наконецъ, и холопы, и само имніе — все было продано. Тяжба сама собою какъ-то прекратилась. А можетъ быть въ дйствительности никакой тяжбы не было, а были только какія-то бумаги, которыя ей ходатай приносилъ подписывать, чтобы взять съ нея то три рубля, то пять рублей. И наконецъ теперь капитанша сидла въ Москв уже не ради какого-либо дла, а потому, что не только не было съ чмъ выхать — да и не на что и некуда было хать.
Разумется, за это время Васютина перемнила квартиры четыре, и теперь жила на окраин города въ ветхомъ и холодномъ домишк. Лакей Андрей былъ давно проданъ ради средствъ къ существованію, кучеръ Илья умеръ, и Васютина осталась со своей Улитой, которая уже не была для нея, какъ прежде, крпостною женщиной, а была чуть не другомъ или родственницей: горе сблизило и уравняло права двухъ женщинъ. Но за то теперь при двухъ пожилыхъ женщинахъ жила красавица двушка по имени Афросинья, прежняя крошка, кучерова дочь, которую когда-то, неизвстно зачмъ, захватила сердобольная барыня съ собою въ Москву.
Двушка была единственнымъ утшеніемъ двухъ женщинъ. Ихъ ‘Афрося’, которой было лтъ уже семнадцать, была высокая, стройная, немного худенькая двушка, но красивая, умная, а главное, веселая и на вс руки… Кажется, во всей Москв трудно было бы найти двушку съ боле скромнымъ и вмст съ тмъ веселымъ нравомъ. По цлымъ днямъ прыгала и хохотала она и всякую бду, большую и малую, приключавшуюся въ дом, обращала въ шутку и смшила свою барыню до слезъ.
— Мн бы плакать, а я смюсь, говорила капитанша.
— Да вы и такъ плачете, смялась Афросинья.— Глядите, у васъ отъ смху слезки текутъ.
Хотя и незавидное было житье капитанши на Божедомк, но она бы не прочь была такъ и вкъ свковать вмст съ Улитой и своею ‘паясницей’ Афросей. Но и этого судьба не захотла. За послдніе годы капитанша дошла до крайней нужды. Доходовъ у нея уже не было никакихъ, продавать уже было некого и нечего, даже квартира, ея три комнатки, опустла.. За послдніе мсяцы она продавала кое-что изъ мебели, кое-что изъ платья — салопъ лисій, которому было ужь тридцать лтъ, кой-какія вещицы съ себя, подарки мужа и родни. Изо всего прежняго оставались: золотое внчальное кольцо, образокъ въ серебряной риз, которымъ благословила ее мать въ церковь подъ внецъ, да дв души крпостныхъ — другъ Улита и почти пріемышъ, Афросинья. Только эти два предмета и эти дв души можно было еще продать. Все остальное, что было въ домик, никто бы не купилъ ни за грошъ.
За послдніе два мсяца дв женщины и двушка уже начинали жить впроголодь. Помощи ждать было, конечно, не откуда, дваться было некуда. Совтовали капитанш сосди въ качеств дворянки просить помощи у разныхъ вельможъ московскихъ, но капитанша ничего не отвчала, только головой трясла. Она себ и представить не могла, какъ она пойдетъ обивать пороги и просить Христа ради. Ей казалось, что она этакимъ поступкомъ потревожитъ въ гробу косточки своего покойнаго капитана. Гордецомъ онъ жилъ, никому не кланяясь. Изъ-за гордости своей онъ и на тотъ свтъ ушелъ, захворавъ отъ обиды начальника. А она вдругъ пойдетъ ‘христарадничать’ .

II.

Изрдка въ пестромъ домик появлялись не малыя деньги — по два, по три рубля заразъ. Ихъ приносила Афросинья, уходившая въ сумерки ежедневно изъ дому и иногда ворочавшаяся довольно поздно. На эти деньги кой-какъ перебивались вс трое и были пока живы.
Откуда брала деньги шустрая Афросинья — она разъ навсегда объявила, что не скажетъ.
— Хоть удавите меня сейчасъ — не скажу.
На подозрніе барыни и Улиты, какимъ путемъ достаются эти деньги, Афросинья отвчала съ негодованіемъ, что он получены честнымъ образомъ — за ея работу. Но работы однако никогда никто въ ея рукахъ не видалъ. Иногда, оставаясь день дома, Афрося проводила его странно. Она уходила въ полуразвалившійся сарай на двор, притворяла за собою дверь и тамъ, какъ совершенно безумная, бормотала что-то, а то и голосила на разные лады.
Однажды капитанша подстрегла любимицу въ сара и слышала сама, какъ она разными голосами что-то такое болтала и распвала, но допросъ не привелъ ни къ чему.
— Такъ. Балуюсь. Вдь никому не мшаю — отозвалась Афрося.
Подумали об женщины, что Афрося ихъ испорчена, но потомъ должны были сознаться, что ничего въ ней порченнаго нтъ: какая была веселая, такая и осталась. Продолжая исчезать изъ дому, она иногда спшила, точно будто должна была явиться по чьему-либо приказу, иногда же она ворочалась позже обыкновеннаго, уже совсмъ ночью.
Разъ Афросинья совсмъ не ночевала дома, а на другой день поутру, когда перепуганныя женщины встртили ее, стали попрекать и даже плакать, то она, веселая, довольная, румяная, начала хохотать, начала укорять и барыню, и ключницу.
— Не гршите! Не гршите! Что вы на меня валите такое, о чемъ мн, двиц, и знать не слдуетъ. Вы этими разговорами только меня всякому худому обучаете. Только отъ васъ я о всякой мерзости и слышу.
Наконецъ, однажды въ сумерки, въ тихій лтній день, и барыня, и Улита услыхали отчаянный крикъ на двор, въ сара. Афросинья не своимъ голосомъ кричала на кого-то, что-то такое вскрикивала будто о помощи. Барын показались слова: ‘помилосердуй, не погуби!’ а ключниц показалось: ‘караулъ! ржутъ!’ Женщины бросились опрометью къ сараю, толкнулись об съ маху въ дверь, вышибли гнилой затворъ и увидали: стоитъ Афросинья среди сарая, подняла об руки и кричитъ, что есть мочи:
— Я тебя, злодя, трепещу!..
Об женщины ахнули и бросились бжать обратно, а за ними выскочила и Афросинья. Не скоро дло объяснилось. Никакого злодя въ сара не было. Зачмъ кричала Афросинья, стало совсмъ непонятно, потому что объяснить она не пожелала.
— Такъ… Баловалась,— отвчала она, смясь.
Тайна ветхаго домика на Божедомк такъ и оставалась тайной. Странное поведеніе двушки въ сара, ея таинственныя исчезновенія и изрдка появлявшіеся рубли, на которые всмъ можно было существовать — все осталось неразъяснимымъ и оставалось такъ довольно долго — около двухъ мсяцевъ.
Наконецъ, однажды случилось необычайное происшествіе. Дло было самое простое, самое обыкновенное, но въ домик оно было необычайнымъ. Пришла домой отлучившаяся въ сумерки Афросинья и пришла блдная. Ни слова не сказавъ, сла она около своей барыни и вдругъ начала горько плакать. Слезы у Афросиньи — было самымъ невроятнымъ происшествіемъ. Казалось, съ рожденія своего ни разу двушка не плакала.
Горько проплакавъ около часу, Афросинья заявила капитанш, что уходить она изъ дому больше не будетъ, но и денегъ за то тоже никакихъ не будетъ. А въ чемъ дло и что все это значитъ, Афросинья не объяснила и снова повторила:
— Хоть удавите, не скажу.
И дйствительно, истратился послдній рубль, и въ домик буквально сть было нечего. Капитанша, прослезившись, взяла свой образокъ, сняла съ него ризу, отдала ее Улит и отправила въ городъ на Толкучку продавать — одинъ изъ двухъ послднихъ завтныхъ предметовъ. При этомъ она поглядывала на кольцо внчальное и вздыхала, предвидя, что чрезъ недлю или дв придется и его тоже продать.
На деньги, вырученныя за ризу, въ домик просуществовали однако еще недли три. Но за эти три недли былъ ршенъ очень важный вопросъ. Всякій день дв женщины и двушка совщались вмст, и на этихъ совщаніяхъ было ршено поступить ршительно, безповоротно. Судьба всхъ трехъ жилицъ домика должна была совершенно измниться. Все придумала и больше всхъ настаивала сама Афросинья. Барыня должна была на остающіяся деньги сдлать объявленіе въ газетахъ, что продаетъ двухъ крпостныхъ холопокъ — ключницу Улиту и двку Афросинью. На вырученныя деньги барыня должна была узжать изъ Москвы въ Тулу и поступить въ монастырь, куда давно звала ее родственница.
— Тамъ барын житье будетъ хорошее, разсуждала двушка,— тепло и сытно будетъ. Много придется Богу молиться, да что же длать! Улит будетъ можетъ быть и хуже, попасть изъ пріятельницъ въ настоящія холопки,— да Богъ милостивъ, попадетъ она въ хорошія руки.
Сама Афросинья не горевала. Не попадетъ же она къ кому-нибудь, кто ее бить начнетъ отъ зари до зари. Не за что ее бить. Она работать будетъ на новыхъ господъ.
Долго не соглашалась капитанша продать двухъ близкихъ себ людей, съ которыми сжилась, какъ съ родными. Но длать было нечего. Разыскавъ умнаго, грамотнаго человка, какого-то портного, женщины состряпали вмст съ нимъ объявленіе, и тотъ же портной взялся напечатать его въ газет.
Прошло много времени — дней десять. Три жилицы домика сидли совершенно голодныя. И то, чего они боялись, на что ршились съ трудомъ, стало теперь ихъ мечтой. Он уже горевали, что дло не удается.
Покупателей не было. Никто ни разу не явился въ пестрый домикъ съ вопросомъ, тутъ ли продаются женщины?
Наконецъ, однажды пріхалъ въ санкахъ какой-то человкъ въ поддевк, привязалъ лошадь къ воротамъ и затмъ спросилъ вышедшую Улиту, здсь продается ключница?
— Я самая она и есть, отвчала эта, вздохнувъ.
Прізжій вошелъ къ барын, назвался прикащикомъ какого-то помщика и объявилъ, что желаетъ купить ключницу по приказу барина.
Черезъ полчаса дло было ршено на словахъ. Прізжій отправился во-свояси, общавъ быть черезъ день или два для окончательнаго ршенія и написанія документовъ.
А въ домик въ этотъ день три жилицы, дождавшіяся наконецъ покупателя, просидли вмст и проплакали. Напрасно Афросинья утшала и барыню, и ключницу: он ревли, цловались, и потомъ снова начинали ревть.
И Афросинья, уйдя отъ нихъ, сла въ уголокъ другой горницы и задумалась: ее-то никто не идетъ покупать.

III.

Въ ясный осенній день по улицамъ Петербурга двигалась дорожная карета и, миновавъ дворецъ, завернула на Англійскую набережную. Здсь она остановилась предъ подъздомъ большого красиваго дома, вншній видъ котораго говорилъ и о большомъ состояніи, и о большой аккуратности его владльца. Домъ этотъ принадлежалъ петербургскому вельмож князю Алексю Алексевичу Праксину.
Изъ кареты вышелъ гвардейскій офицеръ, молодой, статный, красивый, и, встрчаемый людьми со швейцаромъ во глав, вошелъ въ домъ. Пріздъ его былъ, очевидно, маленькимъ событіемъ.
— Что дядюшка? спросилъ онъ, озираясь на гурьбу дворовыхъ, его обступившихъ.
Появившійся на рысяхъ дворецкій и въ тоже время главный камердинеръ Филиппъ тотчасъ же подошелъ къ ручк молодого барина и доложилъ, что все ‘слава Богу’, но при этомъ онъ сдлалъ кислую гримасу.
Офицеръ двинулся направо изъ швейцарской въ комнаты нижняго этажа, которыя онъ занималъ съ тхъ поръ, что былъ на служб.
— Идите за мной! произнесъ онъ отрывисто и стараясь придать ласковость интонаціи своего рзкаго голоса.— На пару словъ, Филиппъ Антоновичъ.
Офицеръ вошелъ въ свои горницы, въ которыхъ не бывалъ уже мсяца четыре, такъ какъ здилъ лчиться за границу на воды, откуда теперь вернулся. Въ комнатахъ — гостиной, кабинет и спальн — все оказалось, конечно, въ порядк, все на мст и нигд ни пылинки. Офицеръ остановился среди комнаты, растопырилъ ноги и сталъ пристально смотрть въ лицо камердинера, какъ бы желая прочесть на немъ нчто очень интересное для себя.
— Ну, что дядюшка? повторилъ онъ снова.
— Слава Богу-съ!— со вздохомъ выговорилъ камердинеръ.
— Ну, и хорошо, Филиппъ Антонычъ. Да я не про это спрашиваю… Вы что же это со мною скрытничать хотите? Вдь знаете, почему я прискакалъ. Говорите же. Что? Я опоздалъ? Все кончено.
— Точно такъ-съ, вздохнулъ Филиппъ.— Запоздали-съ, и всего денька два.
— Тьфу, чортъ!— выговорилъ офицеръ нетерпливо и, повернувшись на одной ног, сталъ ходить по горниц.
— Да-съ. Обидно… Вотъ какъ обидно! грустно воскликнулъ Филиппъ, стукнувъ себя кулакомъ въ грудь. Просто не врится.
— Когда же дядюшка, все это… началъ офицеръ и запнулся. На язык его было слово ‘наболванилъ’, но онъ, разумется, произнести его не могъ и не посмлъ.— Когда же все это повернулось? Какъ это все произошло? Говорите, что знаете. Что жъ со мною скрытничать? Да и притомъ вы знаете сами, что дядюшка и такъ мн все разскажетъ. Да ничего, вдь, особеннаго и нтъ. Капризъ одинъ.
— Встимо, ваше сіятельство, одинъ капризъ. Кабы вы тутъ были, можетъ быть ничего бы не произошло.
— Ну, какъ же? Говорите.
— Да что жъ! отозвался Филиппъ.— Скучалъ князь мсяца два, напала на него тоска, какъ бывало и прежде, сталъ опять поговаривать — ужъ это который разъ, въ четвертый, кажется,— что подастъ въ отставку и удетъ. Мы думали,— опять обойдется. Ань нтъ. Сталъ толковать всмъ и каждому, а тутъ — вамъ самимъ извстно — многіе рады-радехоньки спустить человка, чтобъ его мсто занять. Вмсто того, чтобъ отговаривать, многіе стали совтывать. Вотъ князь и замолвилъ словечко неосторожное. Доложили Государю. Государь, повстрчавъ ихъ на бал, спросили. Князь говоритъ: ‘точно такъ, я хочу въ отставку выходить’.
— Ну, выговорилъ нетерпливо офицеръ,
— Ну-съ, Государь по великодушію своему стали было отсовтывать, а потомъ сказали: ‘и хорошее дло, я бы самъ на твоемъ мст изъ Петербурга убжалъ, да жилъ бы себ спокойно, занимаясь, чмъ хочется, въ тишин деревенской’. Такъ дло и поршилось. А третьяго дни князь надлъ полную свою аммуницію, да и откланялся и Государю, да и всмъ прочимъ. А вс-то прочіе рады-радехоньки: все-таки должности дв-три очистились.
— Тьфу, ты, чортъ!— пробурчалъ молодой офицеръ.— Экая гадость! Будь я тутъ — никогда бы не допустилъ. Когда же онъ узжаетъ?
— Да ужъ стали собираться. Туда, въ подмосковную, уже вс распоряженія посланы.
— Въ ‘Дестрино’ детъ, встимо?
— Да-съ. Куда же больше? Половину людей съ собою беретъ, а половину при васъ пожелали оставить.
— При мн! Чорта я тутъ буду длать одинъ въ пустомъ дом! Я тоже съду, найму квартиру. Что жъ мн тутъ, въ пряталки, что ли, играть? нетерпливо и раздражительно проговорилъ офицеръ.— Теперь-то гд же дядюшка?
— А теперь сдаютъ свою должность придворную Арматову.
— Арматову! воскликнулъ офицеръ.— Какимъ образомъ?.. Но онъ не займетъ должности князя.
— Какъ можно, помилуйте. Нешто такое званіе можетъ Арматовъ занимать? Сказываютъ, что Государь не выбралъ никого. Пока такъ будетъ кто, можетъ быть тотъ же Арматовъ, временно исправлять должность. Вотъ на другія должности княжескія уже поназначены разные…
— Такъ, стало быть, все и ухнуло? иронически разсмялся молодой человкъ.— Славно! Изъ петербургскихъ высокопоставленныхъ особъ прямо въ деревенскіе, въ помщики, землю пахать или спорами да драками дворовыхъ и крпостныхъ заниматься. Интересное будетъ существованіе дядюшки! Вотъ вдь люди сами свою жизнь портятъ!
И будто спохватившись, молодой человкъ уже косо взглянулъ на камердинера дяди. На уныломъ лиц Филиппа было однако написано, что онъ совершенно сочувствуетъ молодому человку.
Отпустивъ камердинера, офицеръ началъ насвистывать какую-то псенку и мрными шагами, бренча шпорами, началъ ходить взадъ и впередъ по горницамъ.
— Ай да дядюшка Алексй Алексевичъ! Отличился! злобно думалъ онъ.
Судьба дяди волновала и бсила его.
Представитель стариннаго рода, самый видный изо всхъ князей Праксиныхъ по своему состоянію и общественному положенію въ Петербург — былъ ‘извстный Алексй Алексевичъ’.
Когда-то, лтъ двадцать назадъ, онъ женился, потерялъ жену черезъ нсколько мсяцевъ посл свадьбы и долго неутшно оплакивалъ ее. Она любила князя искренно и глубоко и съумла внушить ему такое чувство, какого онъ не имлъ ни къ кому — довріе. Князь былъ съ молодости человкомъ самымъ сосредоточеннымъ, замкнутымъ въ самомъ себ, и самымъ подозрительнымъ, какой когда-либо водился на свт. При такомъ характер жениться, имя огромное состояніе и блестящую будущность, было, конечно, очень мудрено. Невольно западала мысль, что молодая двушка петербургскаго большого свта разыграетъ ‘комедію любви’, какъ мысленно выражался князь.
Простая случайность доказала князю, что юная восемнадцати-лтняя красавица дйствительно любитъ его. На ея глазахъ князя разбили лошади. Онъ отдлался легкими ушибами, но молодая двушка, видвшая это, упала въ обморокъ и около двухъ часовъ пролежала замертво.
Женитьба и потеря жены черезъ нсколько мсяцевъ посл брака, такъ страшно подйствовали на Праксина, что онъ далъ себ слово никогда больше не жениться и даже никогда не сближаться ни съ какою женщиною. И въ продолженіе двадцати лтъ до сорокъ четвертаго года жизни онъ сдержалъ свое слово. Все это время прожилъ онъ въ Петербург жизнью холостяка, много вызжалъ, зналъ весь Петербургъ, не бгалъ отъ общества и развлеченій, но упорно бгалъ даже это всякаго намека на новый бракъ. Въ послдніе годы царствованія Екатерины, князя, правда, чуть-чуть не женили, такъ какъ сама старушка императрица вмшалась въ дло… Но онъ упрямо и энергически отстоялъ себя.
Служебная карьера князя длалась какъ бы сама собою. Въ послдній годъ царствованія императрицы онъ уже занималъ довольно видное мсто при двор и въ иностранной коллегіи. Затмъ при император Павл онъ былъ временно оттсненъ и какъ бы въ маленькой опал. Но затмъ, при воцареніи императора Александра Павловича, онъ получилъ еще высшее назначеніе, былъ крупнымъ придворнымъ чиномъ, сталъ сенаторомъ и занялъ боле важную должность во вновь учреждаемомъ министерств иностранныхъ длъ.
Но князь будто не былъ созданъ для той жизни и для той обстановки, въ которую судьба поставила его. Быть можетъ одинъ человкъ, котораго зналъ онъ и очень уважалъ, повліялъ на него въ такомъ направленіи, что онъ не могъ удовольствоваться тмъ, что у него было, и тмъ, что давалось само собою.
Князь былъ въ близкихъ отношеніяхъ съ однимъ изъ самыхъ просвщенныхъ людей восемнадцатаго вка, съ Иваномъ Ивановичемъ Шуваловымъ. Дружескія отношенія ихъ, продолжавшіяся до самой смерти Шувалова, повліяли на складъ мыслей и характеръ умнаго и даже даровитаго человка. Большая разница лтъ сдлала одного изъ друзей менторомъ, а другого ученикомъ. Шуваловъ пріохотилъ князя къ чтенію, поучалъ всячески и открылъ предъ нимъ цлый міръ, о которомъ, можетъ быть, тотъ никогда не сталъ бы и помышлять.
Послдніе годы жизни въ Петербург чиновникъ иностранной коллегіи, сенаторъ и придворный занимался не столько длами по служб, сколько совершенно инымъ… Онъ былъ очень хорошій акварелистъ, недурно игралъ на фортепіано, но не чужое, а свое. А между тмъ не зналъ нотъ и былъ самоучкой. Вмст съ тмъ у него была страсть, Богъ всть откуда запавшая. Страсть эта не могла быть родовая, а между тмъ доходила до того, что иногда князь въ иныя минуты сожаллъ, и даже искренно, что онъ не уродился въ совершенно иной обстановк, которая не помшала бы ему итти по той дорог, по которой влечетъ его призваніе. Онъ былъ въ душ актеръ.
Театръ и драматическое искусство всегда влекли его къ себ, а за послднее время онъ или сидлъ въ театр, или переводилъ драмы и комедіи, или возился съ разными актерами и актрисами, всячески помогая имъ и совтомъ, и деньгами. Раза два за это время князь здилъ за границу — во Францію и Италію, и оба раза вернулся еще мене способный жить жизнью петербургскаго придворнаго и чиновника. Мысль о томъ, чтобы бжать изъ столицы въ тишину деревни и предаться вполн своимъ любимымъ занятіямъ, являлась у него постоянно… Но онъ какъ-то странно относился къ себ самому. Родовыя понятія мшали его личному счастью. Ему казалось, что онъ будетъ совершенно счастливъ, если поселится въ своемъ великолпномъ имніи подъ Москвой и предастся любимымъ занятіямъ, но вмст съ тмъ онъ считалъ, что не иметъ на это никакого права, что онъ, князь Праксинъ, богачъ, долженъ жить тою жизнью, какою жили его отецъ и ддъ,.онъ обязанъ быть при своемъ государ.
Когда раза два въ году онъ давалъ замчательные по своей пышности и великолпію балы, на которыхъ появлялся монархъ и весь высокопоставленный и знатный Петербургъ, то онъ длалъ это какъ бы не по собственной вол или желанію. Это было для него обязательнымъ дломъ, службой. Каждый разъ на утро неимоврно былъ счастливъ князь, что сбылъ съ рукъ празднество, обходившееся въ такую сумму, которая для другого была бы состояніемъ на всю жизнь.
Въ царствованіе императора Павла князь легко могъ удалиться въ добровольное изгнаніе, могъ даже самымъ простымъ способомъ навлечь на себя гнвъ царя и ухать не по собственной вол. Но личныя, близкія отношенія съ наслдникомъ престола удержали его.
При новомъ царствованіи положеніе князя стало исключительно пріятнымъ… Во всемъ Петербург не было человка, который бы больше сочувствовалъ воззрніямъ Праксина на все, чмъ царствующій государь. Все въ княз Праксин, надъ чмъ посмивались заглазно его петербургскіе друзья и знакомые,— все это находило сочувственный отголосокъ въ идеалист монарх. Александръ Павловичъ съ особеннымъ удовольствіемъ разсматривалъ акварели князя, не разъ заставлялъ его у себя играть на фортепіано, удивлялся его талантамъ. И наконецъ, однажды государь выразилъ князю то, что тотъ давно думалъ про себя.
— Теб бы не слдъ княземъ Праксинымъ родиться, а такъ какимъ-нибудь маленькимъ человкомъ, бднымъ. Изъ тебя бы наврное отличный виртуозъ вышелъ или замчательный художникъ.
И это была истина.
Близкой родни князь не имлъ, за исключеніемъ одного двоюроднаго племянника, у котораго не было ни отца, ни матери. Племянникъ этотъ — князь Алексй Львовичъ былъ тмъ, чмъ исключительно могъ только быть: гвардейскимъ офицеромъ, вовсе не занимавшимся службой, а старательно занимавшимся разстройствомъ своего здоровья и состоянія дяди, которому онъ современемъ долженъ былъ наслдовать.
Отношенія дяди и племянника были хорошія, но не были сердечными. Между ними не было буквально ничего общаго. Князь Алексй Алексевичъ относился къ племяннику точно такъ же, какъ и къ своей служб въ столиц.
Онъ основывалъ свои отношенія къ ‘Алеш’, какъ бы не на личныхъ, а на родовыхъ понятіяхъ. По его разсужденію, самому себ насильно навязанному, которое онъ въ глубин души отрицалъ, молодой племянникъ долженъ былъ вести именно ту жизнь, которую онъ велъ, а онъ, дядя, долженъ былъ давать ему какъ можно больше денегъ на всякаго рода кутежи, зати и даже безобразія. При этомъ, разумется, князь часто думалъ и говорилъ про себя:
‘Все равно, все будетъ его. Онъ свое тратитъ’.
Но думалось это съ дкимъ чувствомъ на сердц, съ глубокою затаенною грустью. Мысль, что онъ не былъ никогда семьяниномъ, что былъ любимъ лишь одною женщиною, хотя сильно, но кратко, не покидала князя ни на минутку. Теперь, конечно, перейдя за сорокъ лтъ, было уже поздно мечтать о подобнаго рода счастьи. Если въ двадцать и тридцать лтъ князь недоврчиво относился ко всмъ женщинамъ, заподозривалъ всякую молодую двушку или свободную женщину въ желаніи воспользоваться его средствами и положеніемъ, то теперь и подавно никакая женщина, еслибъ и дйствительно полюбила его, не могла бы внушить ему ни малйшаго доврія. Жизнь пройдена. Ставка поставлена и взята, а не дана, въ этой игр жизни.
Молодой князь Алексй Львовичъ со своей стороны относился къ дяд, конечно тайно, съ высоты своего величія. Въ часы кутежей съ товарищами, въ полупьяномъ вид, молодому князю, конечно, случалось проговариваться, и онъ называлъ дядю чудакомъ, иногда даже ‘дурашнымъ’ человкомъ. Онъ считалъ дядю взбалмошнымъ, безхарактернымъ, нелпымъ человкомъ. Да и какъ же могъ не казаться ему дядя таковымъ, когда для того не имло никакого значенія все то, зачмъ люди живутъ на свт, изъ-за чего борются, часто даже погибаютъ, иногда длаютъ преступленія.
Все у дяди есть, а чего нтъ, легко онъ можетъ достать,— а ему ничего этого не нужно. Онъ сидитъ, да разными красками мажетъ на бумаг дерева, рчки, дома и мельницы, горы и водопады и всякую чертовщину. Или барабанитъ на фортепіано часа по три, а самъ закатитъ глаза подъ лобъ, разинетъ ротъ, вздыхаетъ, горюетъ, точно шалый какой. Наслаждается! И все это, конечно, творится не съ жиру, а отъ придурковатости характера. Быть можетъ, онъ въ малолтств нянькой ушибленъ. Только одно слава Богу! Дядя человкъ добрый, а главное — аккуратный. Не только не разстраиваетъ онъ своего огромнаго состоянія, но даже копитъ, потому что некуда ему денегъ двать. Никакихъ у него страстей нтъ. Современемъ и деньги эти, и дома въ Москв и Петербург, замчательная подмосковная вотчина ‘Дестрино’ и много имній въ разныхъ губерніяхъ — все будетъ принадлежать ему, князю Алексю Львовичу. И, конечно, современемъ все это поможетъ и ему сдлаться важною личностью и такимъ же вельможей въ Петербург, какимъ теперь самъ дядя.
Такъ разсуждалъ молодой князь, но всегда кончалъ свои разсужденія вздохомъ и вопросомъ:
— Но когда это будетъ? Да… Когда?
Дяд за сорокъ лтъ, сохранился онъ замчательно, ему можно дать тридцать, здоровье его крпче, чмъ здоровье самого племянника, растраченное по трактирамъ и по разнымъ другимъ мстамъ. Дядя можетъ легко прожить еще тридцать, а то и сорокъ лтъ. Тогда вдь и ему, боле молодому, но хворому, пора будетъ умирать, ему будетъ за пятьдесятъ или шестьдесятъ. Наслдовать большое состояніе въ такіе годы — это насмшка судьбы. Въ такіе годы никакого чорта не нужно.
И молодой князь кончилъ разсужденіемъ:
‘Что бы ему, при его добродушіи, взять тысячъ двсти-триста, по крайней мр, да и подарить мн теперь. Устроить меня при жизни! А то поди, жди!’
При всемъ этомъ молодой князь имлъ еще одну затаенную мысль. Одна вещь всегда пугала его. Прежде, при жизни съ дядей вмст въ Петербург онъ меньше опасался, теперь, когда дядя ршился ухать подъ Москву, а ему по служб надо оставаться въ Петербург, молодой человкъ могъ боле опасаться. Эти опасенія ничмъ не оправдывались, но тмъ не мене мысль эта не выходила изъ его головы.
‘А ну, какъ вдругъ дядя на старости лтъ влюбится, женится и явится у него законный наслдникъ!..’
Не было дня, въ который бы молодой князь объ этомъ не подумалъ. Случалось ему и ночью думать объ этомъ, случалось во сн видть. Дйствительно, женитьба дяди могла совершенно роковымъ образомъ видоизмнить всю будущность племянника. Или все, или ничего!.. Не только онъ никогда не получитъ все состояніе, но женатый дядя и семейный, пожалуй, станетъ ему выдавать въ годъ не больше какихъ-нибудь дрянныхъ десяти тысячъ, а теперь случается ему иной разъ накатать тратами и долгами до пятидесяти тысячъ, и дядя никогда слова не скажетъ. Женитьба дяди была бы казнью племянника.

IV.

Около полудня, въ срый и пасмурный день по Никитскому бульвару шла быстрою походкой хорошенькая двушка, бдно одтая, съ красивымъ, но чрезвычайно блднымъ лицомъ. Казалось, что она только что оправилась отъ болзни. А между тмъ, въ дйствительности она больна не была. Двушка за послдніе дни ла не всякій день.
Это была Афрося. Уже три недли какъ была куплена и увезена Улита, а она вмст со своею барыней тоже ждала покупателя, но онъ не являлся. Несмотря на горечь предстоящей разлуки съ капитаншей, которая обращалась съ нею, какъ съ родною дочерью, Афрося всмъ сердцемъ желала поскоре быть купленною кмъ-нибудь, у кого бы она могла быть по крайней мр сытою. Да и барыня-капитанша на вырученныя деньги могла бы наконецъ выхать изъ Москвы, очутиться въ монастыр и тоже перестать бдствовать и голодать.
Афрося быстро и нервно шагала, задумчиво глядя предъ собою широко раскрытыми черными глазами. Но взглядъ этотъ красивый, глубокій — былъ безсознателенъ. Она ничего не видала предъ собою, а была погружена въ собственныя мысли. Миновавъ бульваръ и достигнувъ площади, она направилась къ довольно большому деревянному строенію, стоявшему среди пустыря особнякомъ между Арбатомъ и Знаменкой. Зданіе это было какое-то странное на видъ. Это не былъ жилой домъ какого-нибудь помщика, вмст съ тмъ, это не было и какое-либо присутственное мсто. Зданіе безобразили всевозможныя пристройки. Со всхъ сторонъ къ большому корпусу, который былъ въ центр, примыкали строенія, всякаго рода крылья, всевозможные сарайчики и чуланчики.
Это былъ театръ, усердно посщаемый москвичами, и доходы содержателя были изрядные, потому что онъ умло велъ дло…
Афрося обогнула зданіе, вошла въ одну изъ пристроекъ и по грязной деревянной лстниц двинулась внутрь. Посл безчисленныхъ переходовъ, сней и множества дверей, она очутилась въ очень большой горниц, но темной, такъ какъ въ ней было всего два маленькія окна. Здсь стояла различная мебель, но была просто поставлена какъ въ склад, безо всякаго порядка и даже кое-гд на диванахъ торчали стулья кверху ногами.
Въ горниц было уже до десяти человкъ разношерстнаго народу — женщинъ и мужчинъ, одтыхъ крайне бдно. Афрося приглядлась ко всмъ лицамъ въ полусумрак горницы, вздохнула, отошла въ уголокъ и присла на соломенный стулъ. Она замтила то, что не ускользнуло бы, конечно, и отъ вниманія посторонняго человка: вс эти лица были настолько же тоскливы, какъ и ея собственное лицо.
Полная тишина царила въ горниц. Изрдка дв пожилыя женщины перекидывались десяткомъ словъ шепотомъ, какъ бы боялись кого-нибудь обезпокоить, и тотчасъ же снова смолкали. И снова наступила унылая тишина. Только гд-то въ углу мышь отчаянно грызла половицу. Не разъ тишина прерывалась глубокимъ вздохомъ, отвтомъ на затаенную мысль.
Прошло около получаса, и въ горницу быстро и хлопотливо вошелъ низенькій человкъ съ большою лысиной и приглядлся ко всмъ присутствующимъ. Вс бывшіе тутъ поднялись и сразу двинулись къ нему навстрчу. Онъ замахалъ руками.
— Не надо, не надо! Приходите завтра, выговорилъ онъ нетерпливо, и повернувшись хотлъ уже снова исчезнуть въ другую дверь.
— Иванъ Егорычъ! раздался густой басъ изъ кучки этого сраго люда.— Будьте милостивы, возьмите хоть на что-нибудь, хоть только на ныншній день. Хоть подсоблять, что ли, декораціи таскать…
Низенькій человкъ обернулся снова, кашлянулъ, почесалъ за ухомъ и, пригнувъ голову на бокъ, проговорилъ:
— Что жъ! Это дло! Ступай, машинисту помогай. Прошка лежитъ, надорвался…
Но едва только басъ бодро шагнулъ впередъ, получивъ работу, какъ вся гурьба почти въ одинъ голосъ произнесла почти то же самое, прося какого-нибудь занятія.
— Что вы, что вы! Черти! черти! замахалъ руками Иванъ Егорычъ.— Нечего мн вамъ задать. Ничего нтъ. Приходите завтра, будутъ ‘поселяне’, будутъ ‘матроцы и карабинеры’. А нынче ничего не нужно.
— Ради Создателя, Иванъ Егорычъ! вымолвилъ кто-то.
— Безъ разговоровъ! заоралъ вдругъ Иванъ Егорычъ и крикнулъ еще громче: Вонъ! Пошли треклятые! Отбою отъ васъ нтъ. Набаловались вы! Вонъ на Прудахъ въ театр калачи раздаютъ посл представленія, да по кружк сбитня. Я васъ гривенниками набаловалъ. Вонъ!
И онъ быстро юркнулъ снова въ дверку, изъ которой вошелъ, а вся гурьба вяло и сонно, или же просто грустно двинулась вонъ изъ горницы въ противуположную дверь. Только одна фигура осталась на своемъ мст въ углу комнаты на стул. Это была Афрося. У двушки не было никакого намренія, никакой цли оставаться дольніе, она просто хотла отдохнуть. Обычный конецъ, который она сдлала пшкомъ съ Божедомки сюда, былъ не особенно великъ для нея, но полуголодной онъ показался цлымъ путешествіемъ.
Когда горница опустла и наступила еще пущая тишина, Афрося стала безсознательно прислушиваться къ той же мышк, которая грызла дерево въ двухъ шагахъ отъ нея. Отъ усталости или вообще отъ слабости двушка начала дремать на своемъ стул и, наконецъ, заснула довольно крпко.
— Ты тутъ что? разбудилъ ее голосъ.
Двушка открыла глаза и увидла предъ собою того же Ивана Егоровича.
— Зачмъ тутъ сидишь? Спишь никакъ? Ишь вдь… Уморилась, что ли?
Афрося не сразу пришла въ себя и не сразу вспомнила, гд она и какъ очутилась здсь.
— Уморилась, Иванъ Егорычъ, выговорила она наконецъ тихимъ голосомъ.
Она поднялась со стула, но зашаталась и снова сла.
— Что ты! Аль хвораешь? удивился Иванъ Егорычъ, приглядываясь къ блдному лицу двушки.
— Никакъ нтъ, а такъ… Не хорошо. Ради Господа Бога! Изъ милости возьмите меня на ноншній день.
— Ну, вотъ! Та же псенка. Сейчасъ я тута сколько народу прогналъ. А ты съ тмъ же лзешь. Помнишь, недавно было, шибко ты меня разсердила и я тебя совсмъ прогналъ изъ театра. Теперь вотъ опять пожалуй допущу, но не сегодня. Нту ничего. Завтра будутъ ‘поселянки’, будутъ тоже ‘два ангела міра’. Ну, вотъ я тебя, пожалуй, однимъ поставлю. Ты съ лица пригожая. Худа только, да блдна… Ну, ваты подбавимъ, да подмажемъ. И ладно будетъ. Завтра съ утра приходи въ ‘ангелахъ’ быть.
— Иванъ Егоровичъ! Ради… и голосъ Афроси задрожалъ и оборвался.
— Говорятъ теб, оголтлая…
— Будьте милостивы, сть нечего. Да и не мн одной. Еще одна божеская душа пропадаетъ. Поставьте во что-нибудь на ноншній день. Видите, какое лицо. Сами сказывали, не хвораю ли. А вдь это съ голоду.
Иванъ Егоровичъ покачалъ головой, вздохнулъ, затмъ поскребъ затылокъ и наконецъ выговорилъ добрымъ голосомъ:
— Бда? Сущая бда!.. Нанялась бы въ горничныя, во что-нибудь. У своихъ господъ ты, что ли? Или по оброку ходишь.
— У барыни, у своей…
— Такъ что жъ барыня моритъ голодомъ?
— Иванъ Егорычъ! Она сама голодная.
— Вонъ какъ! Что жъ, бываютъ такія…
— Я еще ничего,— обтерплась, а барын совсмъ плохо. Захворать, Иванъ Егоровичъ, можетъ…
— Вонъ какъ! громче выговорилъ этотъ.— Бда! прибавилъ онъ помолчавъ.— Сущая бда!.. Положимъ, что ты словесная. Тебя я, пожалуй, поставлю и на сегодня. А вотъ эти мн безсловесныя — чистая напасть! Не могу же я для нихъ всякій день цлыя сраженія устраивать или позорища какія. Ну иди, что ль…

V.

Пройдя по темному корридору вслдъ за Иваномъ Егорычемъ, Афрося услыхала громкіе голоса. Но это не былъ простой разговоръ и не былъ споръ. Эти голоса что-то такое не то пли, не то выкрикивали. Каждое слово слышалось отчетливо. Иногда раздавался вдругъ особенно громкій голосъ и притомъ повелительный, который вскрикивалъ:
— Стой, стой! Врешь, валяй сначала!
И снова слышались полупнье, полузавыванье и разныя слова, которыя казались чуждыми окружающему.
‘На берегу водъ синяго Днпра!’ слышала Афрося.— ‘Омрачилъ закатъ твоихъ дней!’ — ‘Простираю отчески объятія!’ — ‘Палимый огнемъ!’
И посл подобныхъ словъ снова слышалось: ‘Стой, врешь!’
Афрося отлично знала, что на сцен театра шла репетиція. Все, что долетало до нея, кольнуло ее въ сердце такъ же, какъ еслибъ она услыхала какую-либо дорогую любимую псню, или голосъ близкаго человка. Легкій румянецъ вспыхнулъ сразу у нея на щекахъ и глаза блеснули ярче…
— Ну, иди къ моей супружниц, и скажи ей, чтобы дала теб хлба и творогу. Пошь и приходи въ самое стало-быть святилище.
Афрося поблагодарила и хотла двинуться въ ближайшую дверь, но Иванъ Егорычъ снова остановилъ ее.
— Погоди, горемычная моя… Во сколько времени выучишь ты словъ — ну: какъ бы теб сказать! десятка четыре, пять…
— Скоро, Иванъ Егорычъ. Въ одну минуту, оживилась Афрося.
— И вотъ врешь. Говори толкомъ. Къ вечеру отзубришь?
— Въ часъ времени, Иванъ Егорычъ. Ну, въ два — самое большее, уже радостно заговорила Афрося.
— Сорокъ словъ, а то и полсотни?
— И полсотни, Иванъ Егорычъ, Ей-Богу, сами увидите. Въ два часа,— врно буду знать.
— Ну, иди, пошь и являйся…
Прошло около часу времени. Афрося, уже повъ, сидла въ углу маленькой, но свтлой горницы. Предъ нею сидлъ молодой малый, толстый, здоровый, краснощекій и читалъ по тетради фразу за фразой, которыя Афрося повторяла вслдъ за нимъ.
— Молодецъ, двка! говорилъ онъ изрдка.— Кабы вс такъ учили, какъ ты, моя должность не была бы мытарствомъ. Двку вотъ такую, какъ ты, или иного парня двое сутокъ тремъ словамъ обучаешь. Разъ двадцать со зла въ потъ ударитъ.
И онъ съизнова начиналъ читать по тетради, или просто подавалъ реплики, а Афрося отвчала, изрдка ошибаясь.
Не прошло получасу, какъ въ комнату влетла лысая фигурка. Это былъ Иванъ Егорычъ, но уже совершенно иной.
— Петрушка, Петрушка! задыхаясь вскрикнулъ онъ два раза.
Молодой малый вскочилъ съ мста. Афрося тоже поднялась. Оба поняли, что приключилось нчто особенное. Иванъ Егорычъ шлепнулся на стулъ и, передохнувъ, выговорилъ:
— Петрушка! Гони! Въ шею гони! Агафью Матвевну! Сейчасъ гони! Въ три шеи! Колотушекъ наклади! На улицу выкинь ее!
— Что вы, дядюшка? выговорилъ наконецъ молодой малый.
— Гони! Гони! Чтобы минуты не была она тутъ! Она сейчасъ… Видишь?.. Гляди. Сейчасъ… Это видишь?
У Ивана Егорыча былъ разорванъ и мотался на ше галстукъ, а большой клокъ жабо вислъ у пояса.
— Она въ меня вцпилась, бить хотла. Иди! Гони! Сейчасъ!
Молодой малый вдругъ вспыхнулъ, вскрикнулъ и бросился опрометью вонъ изъ комнаты.
Черезъ нсколько мгновеній вдали раздались крики и женскій визгъ.
— Подломъ ей! Подломъ! воскликнулъ Иванъ Егорычъ.— Онъ ее пакоститъ, каналью! Меня никто никогда не билъ! Вцпилась! Насилу отъ меня оторвали. И за что? Сказалъ я ей: ‘Не принцессъ теб играть, а играть теб то, что ты сама…’ Охъ! Да ты двица! Теб слышать не слдъ… этого…
Иванъ Егорычъ передохнулъ и прибавилъ:
— Встимо — обидно. А все-жъ-таки драться нельзя. Играетъ она ‘Миловиду…’ Всего-то какихъ-нибудь дв-три сценки, но теплыя, раздирательныя, подымательныя. Помню я актерку Мару. Она бывало выступитъ въ этой самой ‘Миловид’ и публика плачетъ. А это ракалія скрыпитъ, какъ дверь, не то на болот коростель какой-то!.. Дзы-дзы! Дзы-дзы!.. И что жъ теперь будетъ? Надо отмну длать. Ахъ ты, Господи! Вотъ жисть-то песья! Именно, голубушка, наша жизнь песья. Публика ходитъ къ намъ веселиться, смяться, а поглядли бы, какъ тутъ весело бываетъ нашему брату. Всякому псу надворному живется слаще… Вотъ теперь и отмняй. А поди ужъ скоро три часа. А тутъ мняй все, или денегъ лишайся.
Пока этотъ человкъ охалъ, вздыхалъ и какъ-то метался изъ стороны въ сторону на своемъ стул, Афрося стояла предъ нимъ съ сильнымъ румянцемъ на щекахъ и съ глазами, которые казалось вспыхивали, какъ два огонька.
— Иванъ Егорычъ! слегка задыхаясь выговорила наконецъ двушка.— Вы испугаетесь, не поврите. А вотъ Богъ видитъ, я не лгу… Поставьте меня въ ‘Миловиду’.
— Что? Какъ? не понялъ этотъ.
Афрося повторила и прибавила:
— Я разъ двадцать эту комедь слушала… Все, что въ ней говорится, все знаю, отъ перваго слова и до самаго послдняго. Хоть всю ее вамъ на память повторю. А что эта ‘Миловида’ говоритъ, такъ совсмъ до единаго словечка знаю. Поставьте меня, сраму не будетъ. Хуже Агафьи Матвевны не скажу.
Иванъ Егорычъ смотрлъ нсколько мгновеній на двушку, затмъ махнулъ рукой и вымолвилъ:
— И я тоже! Ты брешешь, а я уши развсилъ.
— Иванъ Егорычъ! Ну, попробуйте. Родимый! Голубчикъ! Ну, позвольте вамъ сказать все, вс слова. Ну, сами будете судить. Ну, пойдемте на сцену. Пойдемте. Я вамъ сейчасъ все изображу. Сами посудите, да и поршите.
Наступило молчаніе и длилось долго. Иванъ Егорычъ глядлъ въ лицо двушки и приглядывался все внимательне.
И вдругъ случилось что-то странное. Тому, что двушка говорила, онъ не поврилъ ни на грошъ. Вмст съ тмъ онъ поврилъ ея лицу и глазамъ. Ему вдругъ почудилось, что это лицо и эти глаза прямо вотъ и нужны для ‘Миловиды’.
‘И не можетъ быть эдакая, да плохая. Положительно не можетъ быть!’
— Чудное дло, выговорилъ онъ наконецъ.— Просто диковинно… А что? Давай мы это колно выкинемъ. Ну, вдругъ и въ самомъ дл ты мн ‘Миловиду’-то отхватаешь нынче. А ну! Господи благослови. Пойдемъ… Все Богъ…
— Ужъ именно, Господи благослови… шепнула двушка и тайкомъ перекрестилась.

VI.

Верстахъ въ тридцати отъ Москвы, въ красивой гористой мстности, на высокомъ холму, живописно расположилось извстное подмосковное имніе князя Праксина, по имени ‘Дестрино’. У ‘Дестрина’ была своя маленькая исторія.
У князя, теперешняго владльца этой вотчины, когда-то было дв сестры: младшая, любимица его, даже обожаемая имъ, вышла замужъ за какого-то итальянскаго графа, который всмъ Праксинымъ казался сомнительнымъ. Она ухала съ мужемъ въ Италію. Князь Алексй Алексевичъ, овдоввшій въ это время, сильно горевалъ о сестр, но вмст съ тмъ твердо надялся, что она снова вернется въ Россію. Князь былъ глубоко убжденъ, что иноземный аристократъ — человкъ не только не надежный, но прямо негодный,— женился изъ-за цриданаго и въ этомъ брак не будетъ ни счастья, ни пути. Не прошло двухъ лтъ, какъ сестра ухала, а князь началъ помышлять о томъ, чтобъ упрочить положеніе ея въ Россіи. Онъ былъ убжденъ, что не пройдетъ пяти-шести лтъ, какъ сестра разойдется съ мужемъ. Князь купилъ подъ Москвой довольно большое имніе и тотчасъ же занялся его устройствомъ и даже спшилъ. Въ продолженіе трехъ лтъ вс свои годовые доходы онъ употреблялъ на то, чтобы строить и устраивать новую вотчину. Когда великолпный домъ былъ готовъ и окруженъ всевозможными постройками, и хозяйственными, и затйными, князь началъ скупать въ обихъ столицахъ все, что попадало ему подъ руки отъ разоряющихся богачей-дворянъ. Масса великолпнаго фарфора, бронзы, цлыя галлереи картинъ знаменитыхъ художниковъ, все скупалось имъ и все посылалось въ имніе.
Знакомые, догадывавшіеся въ чемъ дло, подсмивались надъ княземъ. Но смяться было нечему. Ровно черезъ пять лтъ сестра уже разъхалась съ итальянскимъ графомъ, вернулась въ Россію и стала просить брата подарить ей какое-нибудь маленькое имньице, гд бы она могла вдали отъ людей укрыться отъ горя и сраму.
— Я ужъ теб приготовилъ маленькое имньице, отвтилъ князь.— Хоть завтра туда подемъ.
И чрезъ нсколько дней графиня поселилась въ великолпной резиденціи, переданной ей по дарственной записи.
Но вслдствіе испытаннаго горя, всякихъ бдъ и всякихъ треволненій, здоровье еще молодой женщины было расшатано. Проживъ въ ‘Дестрин’ безвыздно семь лтъ, она умерла, возвративъ брату имніе по завщанію.
При жизни сестры князь Алексй Алексевичъ проводилъ у нея въ гостяхъ вс лтніе мсяцы, но, потерявъ ее, сталъ бывать все рже, зазжая на короткое время разъ въ три года, для того, чтобы хозяйскимъ окомъ оглядть все. Благодаря честному человку — управляющему изъ нмцевъ, и благодаря капиталу, положенному на ежегодный ремонтъ всего, у ‘Дестрина’ былъ блестящій видъ. Это была настоящая пышная резиденція богача-вельможи. Въ парк попадались самыя рдкія дерева и растенія, быть можетъ единственные экземпляры на всю Россію. Въ дом висли картины, изъ которыхъ нкоторыя изображали собою изрядное состояніе. На конномъ двор были лошади собственнаго завода, которыхъ иногда прізжалъ поглядть и добродушно-завистливо похвалить самъ знаменитый коневодъ графъ Орловъ-Чесменскій.
Въ послднихъ числахъ сентября въ ‘Дестрин’, гд всегда бывало особенно тихо, было, напротивъ, сильное оживленіе. Было много прізжаго народу. Все это были дворовые, нахавшіе изъ Петербурга или выписанные изъ другихъ вотчинъ.
Вс и все ожидало прізда владльца. Не только здсь, въ вотчин, но и въ Москв ходилъ упорный и почти невроятный слухъ, что извстный князь Праксинъ заслужилъ гнвъ государя, попалъ въ опалу и ссылается на жительство въ имніе. Матушка Москва со временъ боярина Кучки оставалась врна себ, не могла не извратить какой-нибудь фактъ или слухъ на изнанку. Страсть къ сочинительству у блокаменной старушки наполняетъ испоконъ вку ея праздное заштатное прозябаніе на свт.
Подъ самый Покровъ явился въ ‘Дестрино’ цлый длинный поздъ изъ Москвы. Нмецъ управитель и все живое до крошечныхъ ребятъ высыпало на большую дорогу встрчать князя. Но, къ общему удивленію, тутъ были многіе и многіе изъ дворовыхъ и приживальщиковъ, но самого князя не оказалось.
Ввечеру, когда уже солнце сло, къ ‘Дестрину’ двигался маленькій тарантасикъ тройкой, то рысцой, то шагомъ. Прозжій, сидвшій въ немъ, разговаривалъ съ кучеромъ о всякихъ пустякахъ, какъ говорится ‘калякалъ’, изрдка приказывая хать потише, а главное, не хлестать зря кнутомъ.
— Чудно, чудно… раза три выговорилъ онъ дорогой, какъ бы не кучеру, а себ самому.— Русскіе баре-рабовладльцы васъ колотятъ зря отъ нечего длать, а вы свои колотушки отколачиваете на всхъ животныхъ… Кого на Руси не бьютъ!тМало что лошадей или собакъ… Ребятишки зря воробьевъ бьютъ камешками.
Никто не обратилъ вниманія на прозжаго, пока тарантасикъ не остановился у главнаго подъзда дома. Нмецъ-управитель, увидавшій его въ окошко, смутился, послалъ двухъ людей, а затмъ и самъ выскочилъ приказать прізжему выходить да скоре убраться, Чтобы дворъ очистить.
— Подъдетъ вдругъ князь, подумалось ему, а тутъ кто-то, будто на смхъ, прохлаждается у подъзда.
Но управитель, прибжавъ къ тарантасику, чтобъ обругаться — а нмецъ, давно жившій въ Россіи, уже этому обучился — изо всхъ силъ ахнулъ. Давно не видалъ онъ князя, но тмъ не мене сразу призналъ его.
— Ваше шіятельство, ахнулъ онъ.— Въ дорог шлючай нешастный? экипажъ шлямалша?
Князь успокоилъ нмца, говоря, что ничего не случилось и ничего не сломалось.
Праксинъ, обойдя весь домъ, а на другой день всю усадьбу, заперся въ своемъ кабинет, и дня три не выходилъ никуда. Любимецъ камердинеръ, Филиппъ Антонычъ, одинъ входилъ къ нему, но и то по крайней необходимости, принося завтракать или обдать. Князь былъ грустенъ и задумчивъ. Причина этой грусти была извстна только ему самому. Тотъ же Филиппъ не могъ догадаться, что съ княземъ. Онъ готовъ бы былъ, какъ и вся Москва, подумать, что въ Петербург разыгралась комедія, что его князь въ самомъ дл въ опалу попалъ. А между тмъ князь, обойдя ‘Дестрино’, выразилъ и объяснилъ все однимъ словомъ, которое повторялъ десятки разъ и про себя и вслухъ.
— Пустота, пустота, пустота…
Слово это, конечно, не могло относиться къ дому и усадьб, гд была полная чаша, гд не было почти мста, куда не попала бы какая-нибудь рдкостная и любопытная вещь.
На третій день князь Алексй Алексевичъ потребовалъ планъ ‘Дестрина’. Позанявшись имъ, онъ веллъ запречь двухколесную таратайку, приказавъ впречь самую смирную лошадь. Около полудня выхалъ онъ со двора и тихонько двинулся по изрытой телгами дорог. Вернулся онъ къ вечеру, исколесивъ по своимъ владніямъ взадъ и впередъ нсколько верстъ.
Вечеромъ князь занялся снова планомъ. На краю большого листа, разрисованнаго разными красками, было мсто вершковъ въ пять, выкрашенное темнозеленою краской. Это мсто означало густой лсъ. Среди него виднлся свтленькій треугольникъ въ полвершка. Это была полянка, на которой князь побывалъ сегодня. И онъ помтилъ край полянки красными чернилами.
На слдующій день былъ отданъ уже приказъ, а чрезъ три дня среди лса на полян появилась рабочіе, дюжины дв плотниковъ и каменьщиковъ. По дорог возили кирпичъ и известь. Начали строить хуторъ. Одинъ князь зналъ, что единственное средство для него бжать отъ пустоты — ухать изъ пышной резиденціи въ чащу густого лса. Дйствительно, онъ ршилъ, что ему не высидть въ ‘Дестрин’ одному. Посл шумной петербургской жизни, отъ которой такъ долго хотлъ онъ бжать, отъ которой порывался всею душой, ему теперь только и мерещилось, очутиться гд-нибудь въ трущоб настоящимъ пустынникомъ.
‘А сколько я такъ проживу? думалось ему.— Пожалуй, еще лтъ двадцать пять проживешь на свт. Да, каково это! Еще двадцать пять… Это ужасно’.
Отыскавъ глухое мсто, гд строить хуторъ для будущаго житья, князь видимо успокоился и повеселлъ.
Однако ему еще предстояло по необходимости по долгу une vraie corve, какъ выразился онъ.— ‘Каторжная канитель!’ объяснился онъ по-русски. Предстояло сдлать много визитовъ въ Москв дальнимъ родственникамъ и знакомымъ, а затмъ, исколесивъ столицу, предстояло волей-неволей пригласить цлую серію гостей къ себ. Или же задать пиръ горой, устроить одно огромное празднество, позвать всю Москву заразъ и сразу отбояриться. Послднее больше нравилось князю. Онъ и лкарства любилъ принимать большою дозою заразъ. Но опять-таки понятіе о дворянскомъ и вельможномъ долг останавило его.
‘Надо позвать всхъ по-очереди. Серіями. Кого одинъ разъ, а другого и раза три. Что длать? А выпадетъ снгъ, залзу въ свой хуторъ и извинюсь, что никого не приглашаю лазить къ себ черезъ сугробы лсные’.
Вздыхая и охая, князь однажды снова слъ въ тотъ же тарантасикъ и выхалъ въ Москву въ свой собственный домъ на одной изъ большихъ улицъ. Здсь въ продолженіи нсколькихъ дней онъ здилъ по городу съ визитами, стараясь вспомнить всхъ прежнихъ знакомыхъ и никого не обидть. Два раза при этомъ съ княземъ случился курьезъ. Разыскивая долго по Москв ради визита одну почтенную старушку княгиню и одного вельможу еще Елизаветинскихъ временъ, онъ узналъ, что они давно уже, года съ два, перебрались на тотъ свтъ.

VII.

Однако здсь въ Блокаменной пришлось князю встртить одну личность, которая удивила его, потому что онъ нашелъ вдругъ такого собесдника, какихъ не находилъ въ Петербург. Новый знакомый его, премьеръ-майоръ Аанасій Аанасьевичъ Остолоповъ, человкъ лтъ подъ шестьдесятъ, оказался оригинальнымъ и просвщеннымъ человкомъ, съ такою же отзывчивою душою ко всему тому, на что трепетно откликалась душа князя.
Въ нсколько часовъ сблизились они, князь сталъ просить Остолопова не просто навстить его въ ‘Дестрин’, но пріхать погостить.
— Надолго не могу, отозвался премьеръ-майоръ.— Есть у меня страстишка, безъ которой я жить не могу. Что для пьяницы — вино.
— Что такое? спросилъ князь.— Можетъ быть, у меня въ ‘Дестрин’ могу чмъ служить? Лишь бы только не карты. Этой дряни я въ руки никогда не бралъ.
— Что вы, что вы! возопилъ майоръ.— Это ‘кондрашкино занятіе’ я самъ не люблю. Жалю всхъ прочихъ, кто это любитъ.
На просьбу объяснить, что значитъ ‘кондрашкино занятіе’, премьеръ-майоръ добродушно разсмялся и объяснилъ, что, по его мннію, кто проводитъ четверть дня, стало быть и четверть своей жизни за картами, тотъ непремнно кончаетъ чмъ, что уходить на тотъ свтъ на одинъ извстный ладъ.
Кондрашка расшибетъ!
Когда майоръ объяснилъ князю, почему не можетъ долго пробыть въ ‘Дестрин’, такъ какъ не можетъ жить безъ того, чтобы не предаваться своей страстишк, то князь ахнулъ. Оказался еще новый поводъ къ ихъ сближенію и симпатіи. Премьеръ-майоръ страстно любилъ то, что любилъ и князь — драматическое искусство и театръ.
‘Всякій вечеръ, князь, сижу я на своемъ кресл въ театр. Даже и кресло-то это длалъ мой столяръ крпостной. Такъ, оно, именуется: остолоповское кресло. И плачу я за него за. полгода впередъ.’
Князь удивился, узнавъ, что въ Москв существуетъ очень изрядный частный театръ на Арбатской площади. Остолоповъ: такъ расхваливалъ собственника театра Ивана Егорыча Козодашкина, такъ расхваливалъ одну ‘первую любовницу’, одного ‘второго любовника’, и одну новоявленную ‘благородную мать’, что князь поневол пожелалъ тоже побывать въ театр. Больше всего заинтересовала князя ‘благородная мать’, такъ какъ она только за недлю предъ тмъ впервые появилась на сцен и этой новой актрис было всего, увренію майора, лтъ семнадцать.
— Объ этакомъ никогда не слыхалъ, выразился князь.— Обыкновенно актриса становится ‘благородною матерью’, перейдя черезъ ‘любовницу’.
— Ну, вотъ увидите! Вотъ увидите!— со страстью и восторгомъ, блистая глазами, говорилъ майоръ.
Но князю, однако, не удалось побывать въ Арбатскомъ театр. Боле недли прожилъ онъ въ Москв и каждый день аккуратно кто-нибудь звалъ его ввечеру въ гости, и звалъ такъ, что князю невозможно было отказаться, не обидвъ. Премьеръ-майоръ всякій день оставлялъ около себя кресло для князя, посылалъ ему билетъ или посылалъ человка убдительно просить пріхать. Но князь не могъ собраться.
Однако въ то же время въ свободные часы по утрамъ, князь началъ со свойственнымъ ему упорствомъ обдумывать новую затю. Его занимало нчто, что онъ хотлъ устроить въ ‘Дестрин’, нчто совершенно не вязавшееся съ постройкой хутора въ лсу.
Не прошло трехъ дней посл встрчи и разговора съ майоромъ, какъ въ ‘Дестрин’ появилось до двухсотъ рабочихъ, своихъ и наемныхъ, и все это занялось разореніемъ огромнаго зданія. Нмецъ-управитель чуть не плакалъ. Разорялась прекрасная оранжерея, выносились пальмы, лимонныя и померанцевыя дерева, вырывались и выкидывались недоспвшіе ананасы. Все, что было, переносилось въ другія оранжереи поменьше или просто выкидывалось на улицу. Московскій архитекторъ, распоряжавшійся здсь, нетерпливо ждалъ, чтобъ оранжерея была скоре разорена и превратилась въ простое зданіе съ четырьмя каменными стнами.
Не успли еще все разорить внутри, какъ крыша и громадныя рамы были уже сняты, а привезенный на десяткахъ подводъ кирпичъ уже переходилъ на стны. Надстраивался цлый этажъ.
Въ ‘Дестрин’ уже вс знали, что это будетъ ‘кіятеръ’, въ которомъ будутъ всякія ‘переодвательныя позорища’. Затя князя была между тмъ задумана въ широкихъ размрахъ. Сколько разъ еще въ Петербург ему приходило на умъ, что, если когда-либо онъ будетъ жить въ деревн, то заведетъ театръ, какого нтъ въ Россіи, гд будетъ все: и драматическіе исполнители, и пвцы, и балетчики, и машинисты, и маляры, и музыканты. И все это, конечно, свое собственное — крпостное. Только главныхъ заправилъ — двухъ-трехъ человкъ — пришлось бы выписать изъ-за границы. И вдругъ теперь, вслдствіе случайнаго разговора съ премьеръ-майоромъ, у князя неожиданно воскресла въ голов старая мечта и стала новою интересною затей, которая могла наполнить его праздные дни. И съ той минуты, что князь началъ упорно и прилежно заниматься театромъ въ ‘Дестрин’, ему вдругъ показалось, что ни въ немъ, ни въ московскомъ дом, ни въ богатой резиденціи уже нтъ той прежней пустоты, которую онъ везд ощущалъ и находилъ.
Такъ какъ присутствіе князя оказалось необходимымъ въ ‘Дестрин’ ради переговоровъ съ архитекторомъ по поводу оранжереи-театра, онъ вдругъ собрался узжать изъ Москвы. Провожая его, Остолоповъ былъ угрюмъ и суровъ съ нимъ.
— Что съ вами, Аанасій Аанасьевичъ, нездоровится, что ли? спросилъ узжающій князь.
— Нтъ, не нездоровится, пробурчалъ Остолоповъ,— а обидли вы меня.
— Чмъ? Богъ съ вами!— воскликнулъ князь.
— Обидли. И меня обидли, и еще одного человчка обидли. И еще человкъ десять: хорошихъ человкъ! Очень хорошихъ.— Тоже обидли.
— Кого же? Помилуйте! недоумвалъ князь.— Богъ съ вами. Я и въ жизни-то, кажется, никого не обижалъ умышленно.
— Это все одно, князь! Тому, кто обиженъ, тому дла нтъ: умышленно или неумышленно его обидли. А вотъ вы и меня, и Козодашкина, и всю его лицедйскую компанію обидли. Ждали васъ всякій вечеръ въ театръ. Изъ-за васъ особыя представленія давались. ‘Благородную мать’, которую я теперь люблю, какъ родственницу, почитай лихорадка трепала ежедневно, въ ожиданіи, что она предъ вами изображать будетъ. А вы и не плюнули. Ну, и ступайте къ себ, Богъ съ вами! Безъ васъ мы жили, безъ васъ и проживемъ. Не нужны вы намъ совсмъ. Была бы честь предложена.
И, окончивъ свою длинную рчь уже совершенно раздражительнымъ голосомъ, премьеръ-майоръ подалъ князю кончики своихъ пальцевъ. Когда князь хотлъ съ нимъ расцловаться, онъ отдернулся и оставилъ князя совершенно озадаченнымъ.
Дорогой въ ‘Дестрино’ князь часто и много вспоминалъ о майор и объ Арбатскомъ театр. Но больше всего забавлялъ его Остолоповъ,
‘Вотъ человкъ, такъ человкъ!.’ разсуждалъ онъ мысленно.— ‘Только въ Москв такіе и водятся. У насъ въ Петербург такихъ нтъ. Какая прелесть! Что за золото! Заведу я театръ — перетащу его совсмъ въ ‘Дестрино’ и будетъ, онъ вмст со мною заправилой. Будемъ такія трагедіи и драмы ставить, что вс прибгутъ смотрть. А еще бы лучше того — Козодашкина со всею его компаніей залучить…*
И вдругъ князю пришло на умъ тотчасъ по прізд въ ‘Дестрино’ написать Остолопову переговорить съ содержателемъ Арбатскаго театра, не продастъ ли онъ все свое ‘заведеніе’, за исключеніемъ самаго зданія.
‘Но стоитъ ли покупать? подумалъ князь. Быть можетъ, этотъ театръ — позоръ искусства, кощунство’.
И мысль о театр не покидала князя ни на минуту.
‘Какъ же было не повидать — думалось ему. И майора обидлъ’.
Отъхавъ верстъ пять отъ Москвы, онъ окликнулъ кучера и веллъ ему остановиться.
— Слушай-ка. Какъ тебя, Акимъ, что ли? Что, если мы съ тобою сейчасъ вернемся въ Москву, да, побывъ часа два въ одномъ мст, опять подемъ въ ‘Дестрино’. Ничего изъ этого не будетъ?
Акимъ не понялъ.
— Ничего лошадямъ не будетъ?
— т Что жь имъ!
— Да вдь это лишнихъ выйдетъ сколько верстъ!
— Помилуйте, ваше сіятельство, что за важность верстъ десяточекъ!
— Ну, ужъ нечего длать, поворачивай въ Москву. Вишь я мотаюсь, точно корнетъ гусарскій съ иголочки.
При възд обратно въ городъ, князь спросилъ кучера, знаетъ ли онъ Арбатъ.
— Какъ же, помилуйте-съ, Арбатъ-то?.. Да кто же его не знаетъ!
— Неужто ты думаешь, что вс въ мір знаютъ?
— А какъ же?
— Да вотъ я первый не знаю.
— Да вамъ иное дло. Вамъ не полагается… А намъ полагается.
— Почему же это? усмхнулся князь.
— Да вы, стало быть, въ Питер при цар состоите. На что же вамъ Арбатъ знать? А намъ полагается.
Князь началъ смяться и самъ замтилъ, что съ той минуты, какъ онъ ршился сдлать удовольствіе новому другу майору, ему стало самому веселй на душ.
— Ну, такъ ступай на Арбатъ. Тамъ театръ знаешь?
— Виноватъ-съ, не знаю, да найти можно. Опросимъ, гд онъ живетъ?
— Да ты знаешь ли, что такое театръ?
— Никакъ нтъ-съ.
— Домъ такой, гд каждый вечеръ народъ… Билеты продаютъ. Представляютъ… Зрлища всякія…
— Ахъ, энто то-ись?.. Какъ же не знать! Помилуйте! Балаганъ. Тамъ это, стало быть, молодцы эдакіе и двки, изъ себя разныхъ людей изображаютъ. И тоже, стало быть, ради потхи примрныя смертоубійства бываютъ. Какъ не знать-съ!
— Ну, вотъ именно! разсмялся князь. Туда меня и вези.

VIII.

Когда экипажъ Праксина въхалъ на Арбатскую площадь, онъ тотчасъ же самъ увидлъ и догадался, которое зданіе — театръ. Было уже поздно и темно. Вечеръ наступилъ. Князь отпустилъ кучера домой и веллъ прізжать за собою часа черезъ два.
Когда лошади отъхали и скрылись въ темнот, Праксинъ пошелъ искать входъ. Одинъ изъ подъздовъ, немного побольше, освщенный четырьмя фонарями съ сальными свчами, оказался главнымъ входомъ. Достигнувъ черезъ корридоръ до маленькой горницы, онъ нашелъ въ ней одного старичка и одного мальчугана лтъ двнадцати. Здсь князь узналъ, что весь театръ полонъ, мстъ нтъ. Это озадачило его.
— Вотъ удивительно! сказалъ онъ.— Не ожидалъ я этого. Что жъ такое представляется?
— Извстно что, заворчалъ старичекъ нсколько небрежно.— Коли говорятъ вамъ, что все полно, то должно быть понятно, что представляется.
— Извините, но мн непонятно,— отозвался Праксинъ.
Старичекъ взглянулъ на Праксина совсмъ презрительно: простая енотовая шуба и суконная на ват шапка, нахлобученная на самыя уши, придавали Праксину видъ средней руки обывателя столицы. Чиновникъ ‘стрекулистъ’ или купецъ лавочникъ, или баринъ, но ‘бездушный’ — вотъ чмъ показался Праксинъ представителю Мельпомены.
— Сегодня идетъ Хоревъ… Не слыхали, небось? сказалъ онъ.
— Нтъ не зналъ.
— Такого и имени никогда не слыхали?
— Нтъ, помилуйте! невольно улыбнулся Праксинъ.— Про Хорева слыхалъ. Хорошій человкъ былъ.
Старичекъ странно вскинулъ большіе глаза на незнакомца, который или безграмотный совсмъ или настолько грамотенъ, что даже можетъ шутить надъ Хоревомъ.
— Такъ какъ же быть-то? выговорилъ князь.— Неужто жъ мн нельзя попасть поглядть?
— Въ галдарейк, извольте, мстечко найдемъ. Оттудова все равно хорошо и видно, и слышно.
— А другого совсмъ нтъ никакого мста?
— Никакого. Да и галдарейка-то биткомъ набита.
Князь подумалъ.
— А майоръ Остолоповъ въ театр находится? спросилъ онъ.
— Былъ и ушелъ — пискливымъ голоскомъ проговорилъ мальчикъ.
— А ты знаешь его.
Мальчуганъ улыбнулся. Вопросъ показался ему нелпымъ.
— Чему жъ смешься?
— Да какже Аанасія Аанасьевича-то не знать?
Старичекъ тоже улыбнулся весело и вымолвилъ уже отчасти шутя:
— Это вы только, почтенный, ни Хорева не знаете, ни Аанасія Аанасьевича не знаете.
— А вотъ и ошибаетесь! уже громко разсмялся князь.— А Хорева я вашего отлично знаю, и Аанасія Аанасьевича знаю. И обоихъ ихъ очень люблю и очень уважаю. Скажите, можно мн ссть на мсто Аанасія Аанасьевича.
— Нтъ-съ. Этого мы дозволить никому не можемъ. Мсто имъ занятое оплачивается за цлую зиму впередъ. Какъ же на это мсто сажать всякаго встрчнаго!.. А вотъ что! Вы кто будете?— прибавилъ старичекъ, ужъ начиная соображать, что предъ нимъ не лавочникъ и даже не ‘бездушный’ дворянинъ.
Праксинъ хотлъ отвчать, назваться, но вдругъ замялся и выговорилъ.
— Такъ ужь посадите меня въ галдарейку.
Старичекъ получилъ съ Праксина уплату — пять копекъ и приказалъ мальчугану проводить зрителя на мсто.
Черезъ минуту Праксинъ уже сидлъ въ глубин райка, устроеннаго полуамфитеатромъ. Онъ попалъ въ задній рядъ. Театръ былъ совершенно переполненъ. Веселое настроеніе Праксина еще больше усилилось. Ему все-таки казалось забавнымъ, что онъ, еще недавно часто приглашаемый государемъ въ его ложу, сидитъ тутъ съ чуйками. Однако онъ чувствовалъ, что отъ духоты и спертаго непріятно щекочущаго обоняніе воздуха онъ долго здсь не высидитъ.
Едва только усплъ князь оглядться, не прошло и пяти минутъ, какъ занавсъ опустился посл перваго дйствія. Театръ загудлъ, публика, особенно въ райк, задвигалась. Князь ршился высидть весь слдующій актъ, чтобы непремнно составить себ собственное мнніе о первыхъ любовникахъ и любовницахъ и о благородныхъ отцахъ и матеряхъ Арбатскаго театра.
— Авось вытерплю, мысленно смялся Праксинъ, ‘отнюхиваясь’ и весело оглядывая своихъ сосдей.
Но случилось совершенно неожиданное. Въ этомъ же самомъ райк, за нсколько человкъ отъ князя, сидлъ молодой малый въ полушубк. Въ антракт онъ двинулся со своего мста и, проходя мимо Праксина, ахнулъ и быстра шаркнулъ въ сторону. Араксинъ былъ его баринъ. Малый, боясь, что баринъ узнаетъ его и за посщеніе ‘кіятера’ велитъ выпороть, тотчасъ убрался, ршивъ больше не возвращаться. Однако парень этотъ, страстный любитель представленій, нердко даромъ, по собственной охот, зачислялся въ толпу безсловесныхъ, которыхъ нанималъ Иванъ Егоровичъ. Будучи свой человкъ здсь, парень заглянулъ въ ту же горницу, гд побывалъ Праксинъ, и заявилъ диковину тому же старичку.
‘Въ театр находится баринъ князь, да мало того, сидитъ, въ галдарейк’!
Разумется, старичекъ тотчасъ же сообразилъ все и побжалъ на сцену. Черезъ нсколько минутъ въ театр уже было волненіе. Занавсъ не подымали, антрактъ длился. Вся труппа сошлась въ одномъ мст и скучилась, какъ стада барановъ.
Арбатскій театръ отъ начальства до послдняго безсловеснаго давно уже со словъ майора ожидалъ посщенія князя Праксина. Сколько разъ при начал представленія вс они поглядывали на пустое кресло, которое заране готовилъ другу-князю всми любимый Аанасій Аанасьевичъ. И вдругъ теперь, когда вс уже покинули мысль съиграть предъ извстнымъ петербургскимъ меценатомъ, вдругъ оказалось, что этотъ самый вельможа находится въ театр и сидитъ за пятакъ въ послднемъ ряду райка.
Разумется, Иванъ Егорычъ Козодашкинъ, въ качеств хозяина театра, счелъ долгомъ тотчасъ же броситься въ раекъ искать Праксина. Всячески извиняясь въ томъ, въ чемъ онъ былъ не виноватъ, онъ сталъ просить князя занять мсто Остолопова въ первомъ ряду креселъ.
Князь, веселый, забавляясь всмъ, что происходило съ нимъ въ этотъ вечеръ, съ удовольствіемъ покинулъ духоту и перешелъ внизъ, напередъ освободившись отъ теплаго платья.
Не только труппа актеровъ, но даже избранная публика уже знала, кто находится въ театр. Здсь нашлись у Праксина и нсколько человкъ знакомыхъ изъ Московскаго общества.
Занавсъ снова поднялся. Актеры и актрисы уже выступили съ видимымъ удовольствіемъ и увлеченьемъ, причемъ играли какъ бы исключительно для князя, ибо не спускали съ него глазъ. Праксинъ вскор долженъ былъ мысленно согласиться, что майоръ былъ отчасти правъ. Въ трупп было много талантливыхъ людей. Голоса были отличные. Только ‘Кій’ немного хриплъ. Сама ‘Оснельда’ была ражая и дебелая двка съ контральтовыми нотами. Главная личность, актеръ, игравшій ‘Хорева’, произносилъ слова совершенно такъ, какъ еслибы плъ въ опер. У него былъ звучный и чистый теноръ. Выступалъ онъ особенно картинно, какъ-то легко и мягко, а между тмъ все-таки не простымъ, а ‘геройскимъ’ шагомъ. Когда онъ, появляясь и удаляясь со сцены, высоко поднималъ по обычаю правую руку надъ склоненною головой, то производилъ просто магическое дйствіе на зрителей. У него этотъ жестъ имлъ положительно великій и таинственный смыслъ. Это было священно дйствіе, понятное лишь посвященнымъ, но приводившее въ трепетъ всю ‘галдарейку’.
Когда дйствіе кончилось, Иванъ Егорычъ появился около князя и конфузясь сталъ просить осчастливить его и всхъ играющихъ посщеніемъ сцены.
— Ждали мы, ждали ваше сіятельство, дождаться не могли. Аанасій Аанасьевичъ ежедневно общалъ. Такъ ужъ мы и изврились: думали, онъ отъ себя говоритъ… Осчастливьте.
— Сдлайте милость. Очень радъ.
И князь въ сопровожденіи Ивана Егорыча вышелъ изъ зрительной залы, прошелъ всяческими грязными корридорами, гд торчали закоптлые фонари съ сальными огарками, и очутился наконецъ на сцен. Здсь вс въ полномъ состав уже ожидали его.
Впереди были Хоревъ, Кій, Оснельда, Завлохъ и ихъ наперсники, а за ними гурьбой рослые молодцы, всякіе ратники, дружинники и другіе современники Кія. Наконецъ въ заднихъ рядахъ труппы, которая со всхъ сторонъ сразу окружила князя, виднлись самыя разнообразныя фигуры. Это были ‘безсловесные’, изображавшіе театральную толпу.
Козодашкинъ, разумется, представилъ вельмояс главныхъ дйствующихъ лицъ. Князь каждому изъ нихъ сказалъ что-нибудь любезное насчетъ его игры. Хоревъ-теноръ оказался изъ духовнаго званія, изгнаннымъ семинаристомъ, причемъ очень умнымъ и симпатичнымъ малымъ. Перемолвившись немного съ нимъ, князь увидалъ, что говоритъ съ человкомъ, который, ‘пострадалъ’ за призваніе и страстно преданъ своему длу. Оказалось, что молодой семинаристъ всего только два года на сцен, а ужъ играетъ вс главныя роли трагедій, идущихъ въ Арбатскомъ театр. Но князя не мало изумило то, что семинаристъ-Хоревъ не зналъ имени сочинителя Хорева и назвалъ его два раза въ разговор именемъ Саморуковъ.
Князь съ любопытствомъ оглядывалъ всхъ участниковъ труппы. Его поразила ихъ разношерстность. Тутъ было замчательное смшеніе. Около худенькаго человчка, повидимому какого-нибудь бывшаго подьячаго, стояла толстая здоровенная баба, привезенная, казалось, сію минуту изъ какой-нибудь Новгородской деревни. Рядомъ съ полнолицымъ сочнымъ малымъ, отъ котораго вяло духовнымъ званіемъ, стоялъ худой и сухой субъектъ съ южнымъ типомъ лица, съ волосами цвта воронаго крыла, повидимому Татаринъ или Грузинъ.
Въ числ женщинъ и двушекъ попадались очень хорошенькія личики. Стоя предъ толпой, которая стснила князя и почти прижала къ какой-то декораціи, радушно, но вмст съ тмъ наивно разглядывая его съ головы до пятъ, князь тоже разглядывалъ всхъ по очереди съ любопытствомъ и съ такимъ же добродушіемъ, какъ и они.
И въ числ этихъ лицъ позади всей толпы на глаза князя бросилась одна женская головка. Странное лицо, большіе черные, глубокіе и проницательные глаза, и въ особенности кротко печальное выраженіе этого лица, заставили князя внимательне приглядться къ нему. Его нсколько удивило какъ бы неумстное сочетаніе. Печаль на лиц? Здсь? На сцен…
Снова оглядвъ всхъ, снова перемолвившись о чемъ-то съ однимъ ‘благороднымъ отцемъ’, отъ котораго страшно несло сивухой, князь снова вглянулъ на личико, виднвшееся за толпой.
‘Можетъ быть, горе какое у нея? подумалось ему. Вдь за деньги здсь. Можетъ больна? Мало ли что… Славная рожица’
И еще раза два взглянулъ князь на то же печальное личико. А между тмъ двушка, привлекшая вниманіе Праксина, была Афрося и тоже со своей стороны не спускала съ него глазъ. Въ этотъ день, участвуя въ Хорев въ качеств мамки Оснельды, она не знала наврное, получитъ ли въ конц представленія деньги, которыя заработала. Ей приходилось получить цлый рубль. Но Козодашкинъ ежедневно давалъ ей пятакъ, два калача и общался заплатить рубль на другой день.
Афрося была уже теперь ‘актеркой’, а не безсловесной…
За послднее время, точно такъ же, какъ и вс въ трупп, она много слышала объ ожидаемомъ посщеніи петербургскаго важнаго вельможи. Разумется, когда на сцен прошелъ слухъ, что вельможа сидитъ въ райк, а въ трупп произошло волненіе, то Афрос показалось крайне страннымъ и сомнительнымъ, чтобы важный баринъ, да вдругъ слъ на пятачковое мсто. Затмъ, новая актерка, какъ и вс другіе, взглядывала въ зрительную залу, преимущественно на того же человка, на котораго смотрли теперь, играя, вс участники.
Лицо Праксина ей очень понравилось.
‘Должно быть добрый баринъ’, подумала она.
Когда Праксинъ явился на сцену и его окружила вся труппа, Афрося, какъ еслибы была еще безсловесною, стала позади всхъ и тоже съ любопытствомъ разглядывала всего Праксина, но вмст съ тмъ она и боялась его. Она удивлялась, какъ другіе такъ просто разговариваютъ съ важнымъ бариномъ. Еслибы Козодашкинъ вызвалъ ее или толпа какъ-нибудь выдвинула ее и она очутилась бы предъ нимъ прямо лицомъ къ лицу, то не только смутилась бы, но просто перепугалась бы на вмерть. Для нея и Козодашкинъ былъ человкъ важнющій — рукой не достанешь, а этотъ самый Иванъ Егорычъ клубочкомъ катается, мелкимъ бсомъ разсыпается предъ княземъ.
Разумется, по окончаніи представленія Афрося, какъ и многіе другіе, только и думали, что о вельмож. Вдобавокъ, онъ принесъ ей счастье. Иванъ Егорычъ былъ настолько доволенъ и въ дух, настолько польщенъ посщеніемъ Праксина, что многимъ актерамъ роздалъ кой-какія деньги, которыя оставались за нимъ. Афрося получила тоже свой рубль и лицо ея стало сразу не такимъ, какимъ видлъ его Праксннъ.
Зажавъ въ кулак деньги, она среди полной тьмы и по глубокой грязи весело выбжала изъ театра и пустилась чуть не бгомъ домой. Разстояніе отъ театра на Божедомку было не малое. Но двушка шибко шла, и когда случалось ей въ темнот сразу попадать въ большую лужу, то ей становилось еще веселе отъ всплеска воды. Ей даже казалось, что ея босыя ноги, которыя всегда коченли отъ осенней грязи, на этотъ разъ не чувствуютъ холода.
Добравшись домой почти черезъ часъ совершенно глухими переулками и еще боле глухими пустырями, Афрося тихонько вошла въ домикъ, чтобы не разбудить спящую барыню, улеглась. укуталась, согрлась и замечтала… У нея былъ цлый коробъ разсказовъ для барыни. Подобнаго происшествія давно не бывало въ Арбатскомъ театр.
И не чуяла эта полуголодная двушка, что этотъ же вельможа, выхавшій тотчасъ же изъ Москвы къ себ въ усадьбу, дорогой хотя и думалъ объ Арбатскомъ театр, о разныхъ Хоревахъ, Синавахъ и Семирахъ изъ кутейниковъ или Татаръ, но чаще всего въ темнот ночи всплывалъ предъ его мысленнымъ взоромъ загадочный для него обликъ. Женское личико, худое, но красивое, умное, кроткое, но странно-печальное.
‘Удивительное дло!— думалось ему. Точно я будто эту рожицу уже гд-то видалъ’…

IX.

Въ домик на Божедомк была замтна перемна къ лучшему. Капитанша и ея полупріемышъ ободрились и ожили. Причина была та, что у нихъ снова появились небольшія деньги и черные дни, казалось, миновали.
Афрося, бодрая, веселая, всякій день около полудня отправлялась на Арбатскую площадь, возвращалась поздно вечеромъ и уже не скрывала отъ барыни своего званія. Неожиданный и случайный дебютъ Афроси въ роли ‘Миловиды’ ршилъ судьбу всей жизни… Она была ‘актеркой’.
Сначала капитанша была поражена открытіемъ и ей искренно сгрустнулось, что Афросинья пропала пропадомъ. Понятія барыни о театр были настолько смутны, что домъ на Арбат, въ который бгала двушка, представлялся ей то главнымъ московскимъ кабакомъ, то вертепомъ разбойниковъ. Она очень удивилась, узнавъ отъ Афроси, что къ окончанію представленія все сходитъ благополучно. Она думала, что къ тому времени, когда театръ надо запирать, а актеры, и публика все уже мертво пьяно, многіе ограблены и уже, конечно, есть одно, а то и два мертвыя тла. Подробному толкованію Афроси капитанша сначала не совсмъ поврила, но понемножку обошлась и примирилась. Два неопровержимые факта, имющіе большое значеніе, были налицо: Афрося возвращалась цла и невредима и приносила деньги, на которыя можно было существовать.
Сама двушка была неизмримо счастлива. Въ ея судьб произошелъ переворотъ. Долго выходила она на подмостки въ числ безсловесныхъ, только два раза пришлось ей сказать по нсколько словъ: первый разъ ее ‘поставили’ въ старухи-нищенки, а въ другой разъ вдругъ выпустили въ вид парня изобразить сбитеньщика. Въ тотъ день, когда одна изъ актрисъ, обиженная содержателемъ театра, бросилась на него и была изгнана, положеніе Афроси сразу измнилось. Важно было не то, что она получила въ тотъ же день врный заработокъ у совстливаго и добраго Ивана Егорыча, а важно было одобреніе публики и общія похвалы.
Они открыли предъ двушкой новую дорогу, осмыслили ея существованіе.
Однако вмст съ тмъ Афрося и теперь задумалась. Судьба ея снова могла повернуться дурно въ иномъ смысл. Вопросъ объ ея продаж стоялъ все-таки на очереди. Барыня должна была ее продать, чтобы было на что дохать до монастыря. А между тмъ было совершенно неизвстно, въ какія руки попадетъ Афрося и позволятъ ли ей ея новые владльцы ходитъ по оброку и продолжать служить у Ивана Егорыча. Новые господа могли не согласиться на оброчное хожденіе и ей придется стать простою горничной, или прачкой, или кухаркой.
Къ пущему горю двушки, барыня все-таки не сочувствовала ея ‘кіятерной работ’. Она все-таки поврила на половину, что на Арбат не разбойничье гнздо. Она предпочитала продать Афросю какой-нибудь помщиц, которая сдлала бы изъ двушки простую горничную, а не пускала ее въ вертепъ. Афрося предлагала уже раза два барын продолжать вмст жить въ Москв. Иванъ Егорычъ общалъ ей раза два въ недлю давать возможность играть маленькія роли. На получаемыя деньги он могли бы кой-какъ существовать об. Но капитанша не согласилась на это, ибо у нея уже застряла въ голов мысль объ отъзд въ монастырь. Вопросъ о покупател и ежедневное его ожиданіе отъ. зари до зари былъ все-таки на очереди.
Но покупатели по счастью все еще не являлись.
Наконецъ однажды, рано утромъ, на крыльцо ихъ домика вошелъ плотный и круглолицый молодой парень, одтый нсколько странно. На немъ была смсь русскаго платья съ барскимъ не русскимъ. Подъ распахнутымъ нагольнымъ тулупомъ виднлся полинялый, когда-то лиловатый камзолъ съ потертыми и частью оборванными обшивками. На голов была старая бархатная шапка-ермолка, какую еще недавно носили дворяне дома за-просто, чтобы защитить гладко стриженую, ради пудренаго парика, голову. Парень былъ обутъ въ высокія сапоги съ широкими желтыми отворотами, которые, очевидно, цопали къ нему случайно отъ какого-нибудь берейтора.
Молодой малый безцеремонно вошелъ въ домъ, заглянулъ въ одну дверь, потомъ въ другую и, найдя полную тишину, произнесъ громко:
— Афрося! Дома, что ль?..
Капитанша, спавшая въ это время, проснулась отъ голоса, повернулась на постели и заснула опять. Афрося, сидвшая въ угольной горниц, тихо, на цыпочкахъ, выбжала на знакомый голосъ. Лицо ея оживилось при вид молодого малаго. Она расцловалась съ нимъ, взяла за руку и потащила за собой, прибавивъ:
— Тише, не стучи! Барыня почиваетъ еще.
Двушка и гость прошли въ ту же угольную горницу, притворили за собою дверь и услись.
— Что же это ты пропалъ, Илюша? Вдь мсяцъ цлый не бывалъ.
— Нельзя было, заговорилъ парень жесткимъ, непріятнымъ голосомъ. Раза два собирался, да потрафилось такъ, что не только къ вамъ,— никуда ходить нельзя было. Цлый мсяцъ на улиц не былъ, народу не видалъ.
— Что жъ такъ?
Онъ дернулъ головой, махнулъ рукой и выговорилъ, ухмыляясь презрительно:
— Въ полиціи сидлъ.
— Что ты!— ахнула Афрося.
— Да, засадили, черти!
— За что же?
— А кто ихъ знаетъ! Сами не знаютъ, за что.
— Ну, вотъ!.. недоврчиво отозвалась двушка.
— Вышла у насъ покража.
— У кого, у васъ?
— Ну, тамъ, у насъ, по близости… Покрали, да на грхъ при этой самой покраж потрафилось тоже смертоубійство барина-офицера.
— Охъ, Господи! воскликнула Афрося.— Ты-то, что жъ? При чемъ тутъ?
— А я, стало быть, такъ, невдомо почему, въ подозрніе взятъ былъ. Ну, мсяцъ въ подвал и отсидлъ… Въ ям…
И говоря это, малый не выдержалъ вопросительнаго и встревоженнаго взгляда Афроси и отвелъ глаза въ сторону. Афрося опустила тоже глаза и вздохнула. Ей почудилось въ лиц молодого парня что-то сомнительное и въ то же время ужасное.
— Зачмъ ты съ такими людьми возжаешься, Илюша?
— Я не возжаюсь. Эдакъ завтра и ты попадешь, коли около тебя умертвятъ кого, усмхаясь, выговорилъ малый, но, взглянувъ въ лицо Афроси, снова отвелъ глаза.
Двушка своимъ кротко-честнымъ, но проницательнымъ взглядомъ видимо вліяла на него.
Парень замолчалъ и глядлъ въ окошко, а Афрося глубоко задумалась о тхъ сомнніяхъ, которыя закрались ей въ душу.
Молодой малый, по имени Илья Сошкинъ, былъ для нея близкій человкъ на свт, единственный ея родственникъ. Онъ былъ роднымъ племянникомъ того кучера Ильи, ея отца, который пріхалъ съ барыней въ Москву. Барыня, жившая здсь благодаря возможности продавать исподволь свои души, лтъ пять тому назадъ выписала изъ деревни и кучерова племянника, и тоже продала его. Это была одна изъ самыхъ крупныхъ и выгодныхъ продажъ. Парень, которому было тогда двадцать лтъ, пошелъ по самой высокой цн и далъ собой средства барын просуществовать безбдно цлыхъ три мсяца.
Сошкинъ, малый хитрый, бойкій, шустрый, на котораго уже косился міръ въ деревн, подозрвая его въ разныхъ продлкахъ, очутился въ Москв въ такомъ положеніи какъ еслибы рыбу пустили въ воду. Сразу многія прирожденныя свойства Илюшки нашли себ приложеніе. На бду, при продаж, онъ попалъ въ руки какой-то дурашной барыни помщицы. Попади онъ во власть строгаго барина, изъ него, быть можетъ, вышелъ бы умный и дльный холопъ. У барыни же Илюшка въ одинъ годъ смотался совершенно и наконецъ бжалъ со двора и сталъ жить въ Москв, кочуя изъ одного квартала въ другой. При этомъ, конечно, онъ свелъ знакомство съ подонками населенія и въ нсколько мсяцевъ уже обучился новому ремеслу, для котораго въ немъ оказались большія способности и даже дарованіе. Илья сталъ однимъ изъ самыхъ ловкихъ мошенниковъ города.
Между тмъ Афрося, видавшая своего единственнаго родственника раза три въ мсяцъ, когда онъ навдывался, ничего не подозрвала. Несмотря на эти рдкія свиданія, двушка ради памяти отца и по чувству родственнаго долга какъ бы даже привязалась къ этому парню, въ которомъ многое ее отталкивало. Она участливо и сочувственно относилась къ его судьб, и, еслибы когда-либо ея Илюша попросилъ двоюродную сестру оказать ему какую-либо услугу, то, конечно, Афрося сдлала бы для него больше, чмъ для кого-либо на свт.
— Свой, кровный, да еще и крестникъ отцовъ! разсуждала она.
За послдній годъ все рже появлявшійся Илья смущалъ ее. Двушка чуяла, что все у ея Илюши не спроста. Всякій разъ, что она спрашивала его, куда къ нему прійти въ гости повидаться, такъ какъ самъ онъ рдко навдывается, Илья отказывался указать свое мстожительство и отдлывался всячески отъ посщеній сестры. И теперь, къ довершенію всего, заявленіе Ильи, что онъ уже сидлъ гд-то въ заключеніи изъ-за какого-то ‘по близости’ приключившагося убійства, совершенно смутило Афросю. Тайный голосъ говорилъ ей, что поведеніе племянника и крестника отца крайне сомнительно…

X.

— Слышь-ка, Афрося! прервалъ наконецъ Сошкинъ раздумье двоюродной сестры.— Я къ теб нон по длу. Скажи, какъ теб живется? Видать по горницамъ, что барыня совсмъ запустла, да и отощала. Поди, у васъ жрать-то нечего.
Афрося вздохнула и выговорила грустно:
— Да, совсмъ бывало безъ хлба сидли. Теперь вотъ получше стало, а то об совсмъ голодали.
— Ну, вотъ! такъ-то я и смекаю. Прослышалъ я, что она Улиту ужъ продала. Коли этакую дружищу спустила за алтыны, такъ, стало быть, круто приходится. Теперь, стало, будетъ твой чередъ. Такъ ли?
— Да. И меня тоже приходится продавать.
— Ну, вотъ! Такъ и я смекалъ. Слышь-ка, хочешь, я теб въ этомъ дл помогу.
— Какъ? недоврчиво произнесла Афрося.
— Встимо, какъ. Покупателевъ найду. Хорошихъ.
Афрося помолчала, подумала.
— Ну, что жъ! произнесла она.— Бды нтъ. Найди, подсмотримъ. Хорошіе люди — барыня продастъ, плохіе — откажетъ.
— Зачмъ плохіе? Хочешь, купитъ тебя такой баринъ, что ты, какъ къ нему, такъ на другой день матерчатое платье на себя напялишь, шелковый платокъ себ на голову взднешь. А пройдетъ съ мсяцъ — мало, что у тебя деньжищъ много будетъ, такъ что и мн малую толику перепадетъ, а вотъ какъ скажу: черезъ мсяцъ не баринъ тебя, а ты его бить учнешь. Когда захочешь, тогда его и отдуешь. Вотъ какъ я теб скажу!
Афрося внимательно смотрла на брата, широко раскрывъ глаза, и вдругъ выговорила:
— И я-то дура не поняла. Это, стало быть, помщикъ-то меня въ полюбовницы купитъ.
— Оно и есть. Барыней будешь.
Афрося разсмялась.
— Что жъ смешься? Что жъ барыня-то ниткой, а ты лыкомъ шита, что ли? Пріоднь тебя, такъ ты пройдешь за самую настоящую офицершу. А это, я теб скажу, Афросиньюшка, самое первое дло, лучше для вашей сестры ничего на свт нтъ.
— Что первое дло?
— Самое настоящее. Быть полюбовницей у барина все одно, что родиться барыней.
Двушка покачала головой и не отвтила ни слова.
— Что жъ? Не вришь…
— Нтъ, Илюша! Ужъ зачмъ же? Я лучше останусь какова я есть.
— На что? Чтобы тебя понукали да колотушками подгоняли? И это всю жизнь? Коли теперь въ молодые годы не пристроишься, такъ ужъ потомъ не потрафится. Будетъ теб къ тридцати годамъ, никакой чортъ тебя въ любовницы не возьметъ. Теперь надобно, пока ты изъ себя пригожа. Запоздаешь — все пропадетъ. И ни въ жизнь не вернуть…
— Нтъ, я на этакое, Илюша, никогда не пойду.
— Отчего?
— Какъ отчего? Грхъ.
— Вона! Хорошъ грхъ!
— И срамъ!
— А ужъ сраму-то совсмъ не видать. Я вотъ что теб скажу. Люди сказываютъ — грхъ. Этого собственно разсудить нельзя. Мудрено, что грхъ, что не грхъ — невдомо, потому что не у кого спросить. Говорятъ, предъ Богомъ грхъ. Но какъ же теперича я узнаю, грхъ ли оно у Господа Бога или нтъ? Вдь, у Него спросить нельзя. А вотъ срамъ — это совсмъ дло особливое. Сраму нигд нту. Это такъ только сказывается. Все, стало быть, какъ что потрафится. Вотъ теперь въ бан, аль лтомъ на берегу рчки нагишемъ можно быть, а на улиц, говорятъ, нельзя — срамъ. Ну, какъ тутъ разсудить? То срамъ, то не срамъ? Поняла?
Афрося замотала головой и, удивленно глядя въ лицо Ильи, выговорила:
— Ничего не поняла. Да и ты, Илюша, самъ не понимаешь, и не знаешь, что болтаешь.
— Нтъ, я-то знаю. Только вотъ словами-то этого никакъ сказать не съумю. А самъ-то я это дюже разсудилъ, и вотъ какъ знаю!.. Мн случается, къ примру, согршить. Ну, и беретъ меня дума. Вотъ люди говорятъ грхъ. А какъ теперь узнать, грхъ ли, нтъ ли? Совсмъ нельзя. Разъ молился на Варварк угоднику, чтобъ онъ, стало быть, во сн ко мн явился и мн бы сказалъ, согршилъ я или нтъ? Ну и ничего не вышло. Три ночи спалъ и все ждалъ, и никакого сновиднія мн не было. Такъ это дло и осталось. А вотъ насчетъ сраму это я врно знаю. Это такъ только зря сказывается… Такъ какъ же, Афрося? Стало быть, мн отказъ нести?
— Кому отказъ? оживилась двушка.
— Есть такой человкъ, который бы тебя сейчасъ купилъ и страшныя бы деньги барын далъ. А тебя бы сейчасъ въ шелкъ. Постель бы теб состряпали перины въ три! Подушекъ бы полдюжины навалили! Одяло какое — просто страсть. А ты, вонъ, артачишься!.. Какъ же? Отказъ, стало быть?
— Эхъ, Илюша! Брось ты эти дурацкіе разговоры. Скажи-ка лучше про себя. Что самъ длаешь?
Малый вздохнулъ, посвисталъ тихонько какую-то залихватскую псенку, потомъ опять вздохнулъ, шлепнулъ своею ермолкой по колнк и всталъ.
— Ну, стало быть, наше вамъ… Прощай, Афроська. Жалко! Думалъ я, ты двушка понятливая, а ты, какъ баба, пустыя слова разводишь… Ну, прощай. Купитъ кто тебя, скаешься, навщу. Будетъ плохо — опять поговоримъ. И у новыхъ господъ мой баринъ тебя купить можетъ. Онъ за деньгами не постоитъ. Такой кушъ отвалитъ, что всякіе господа рты разинутъ и на заднія лапы сядутъ. Помни это… Ну, прощай.
Илья Сошкинъ вышелъ на улицу, остановился на минуту и задумался.
— Не клюетъ! Ахъ дьяволъ двка!— заворчалъ онъ себ подъ носъ.— И вдь кушъ потерялъ изъ-за нея. А думалъ, выгоритъ дло. Да, какъ бы не такъ! Вотъ и выхалъ, братецъ мой. Все готово — сани въ Казани, а про хомутъ, добги въ Бахмутъ. Дьяволъ паршивый — убилъ бы тебя, треклятую…
Въ то же время Афрося, оставшись одна, пригорюнилась.
‘Не слдъ бы ему съ эдакими рчами ко мн ходить’, думалось двушк. ‘Все-таки родной мн. Грхъ это ему. А жаль бднаго. Смотается совсмъ… Эхъ, была бы я богатая, сейчасъ бы его озолотила, на путь наставила…’

XI.

Князь Праксинъ предполагалъ вернуться въ ‘Дестрино’, пробыть тамъ только одинъ день для совщанія съ архитекторомъ и затмъ снова вернуться въ Москву, чтобъ исполнить свой долгъ по отношенію къ различнымъ москвичамъ, докончить визиты и приглашенія. Но совершенно неожиданно князь остался въ имніи около недли. Въ двухъ мстахъ кипла работа и требовала его присутствія. По всему можно было ожидать ранней зимы и снговъ, которые бы непремнно помшали работ или совсмъ бы заставили прекратить ее. И тогда надо отложить все въ долгій ящикъ…
Разумный и неприхотливый князь былъ однако подъ властью одной родовой черты характера, полученной по наслдству.
Вс Праксины были затйники, и все то, что возникло въ голов въ вид зати, должно было немедленно исполняться. И отецъ князя, и ддъ, когда что задумывали, то задуманное: ‘вынь да положь!’ А праддъ князя еще во времена Петра Великаго въ одно прекрасное утро принялся вдругъ строить въ Петербург корабль. Выстроивъ его при личномъ наблюденіи въ неимоврно быстрое время, онъ слъ на него съ разными приживальщиками и массой дворовыхъ, създилъ въ Венецію, обогнувъ чуть не всю Европу, и, пробывъ въ ней дв недли, вернулся въ Петербургъ. Спутниковъ своихъ, прошедшихъ черезъ всякія мытарства непривычнаго морского пути, онъ тотчасъ раскассировалъ, корабль продалъ какому-то моряку-шведу, а самъ, очутившись снова въ опочивальн своего петербургскаго дома, глубокомысленно и серьезно спрашивалъ себя: зачмъ собственно онъ это ‘колно отмочилъ’ и ‘какого лшаго искалъ въ Венеціи?’
Князь Алексй Алексевичъ былъ мало похожъ на этого чудака, однако родовая черта сказывалась въ немъ. Огромныя средства облегчали исполненіе вдругъ возникавшихъ затй, каковы бы он ни были. Теперь было ихъ дв — хуторъ и театръ. Въ извиненіе князя можно было сказать, что за, все время своего питерскаго существованія онъ часто, а за послднее время постоянно, мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ жить пустынникомъ гд-нибудь въ лсу, вмст съ тмъ онъ часто подумывалъ, что былъ бы доволенъ, еелибы могъ имть въ Петербург свой театръ, чтобы давать собственные свои полупереводы, полуподражанія, которыхъ было у него нсколько, большой портфель былъ полонъ рукописями, чисто переписанными. Нкоторыя драмы и комедіи и дв трагедіи были буквальными переводами, нкоторыя князь передлалъ. Занятіе это онъ скрывалъ это всхъ, и поэтому было неизвстно, хороша ли его работа, или никуда не годится.
Теперь первый разъ въ жизни, благодаря ршимости выйти въ отставку, князь очутился на свобод и, разумется, тотчасъ же захотлъ взяться за осуществленіе любимыхъ затй. А между тмъ хуторъ и театръ, постройка которыхъ шла рука объ руку, странно сочетались. Человкъ, строющій себ домъ для житья въ лсу, казалось бы, не долженъ былъ строить театръ, и наоборотъ. Выходила разладица. И въ эти дни занятый съ утра до сумерекъ въ совщаніяхъ съ архитекторомъ и съ рабочими, князь здилъ въ лсъ на полянку, гд строился деревянный домъ, или присутствовалъ на работахъ въ зданіи, которое уже совершенно перестало походить на прежнюю оранжерею.
Несоотвтствіе двухъ своихъ плановъ или двухъ своихъ затй, конечно, пришло на умъ самому затйщику.
‘Какъ же такъ?’ — говорилъ будто какой-то тайный голосъ.— ‘Хочешь отъ людей бжать, пустынножительствовать, а тутъ рядомъ выводишь такое строеніе, въ которомъ полагается быть народу, и чмъ больше народу, тмъ лучше. Тамъ должна царствовать тишина, безлюдье, а тутъ громъ, шумъ, суетня, многолюдство’.
Но князь ничего не отвчалъ на этотъ голосъ, а даже отгонялъ отъ себя этотъ невольно возникавшій вопросъ о противорчіи въ душ его. Объясненіе загадки было простое. Но объяснить ее могъ только посторонній, а не самъ князь.
Человку умному, уже пожилому, но еще бодрому, въ извстномъ смысл еще не жившему, хотлось жить, хотлось испытать то, что дано многимъ, почти всмъ, и на что поскупилась судьба по отошенію къ нему. Еслибы князь хотлъ бжать отъ людей, то, конечно, сталъ бы строить одинъ хуторъ. Еслибы въ иные дни странная тоска не грызла его, то онъ сталъ бы строить одинъ театръ. Дло въ томъ, что князь хотлъ бжать отъ самого себя, отъ пустоты на душ, а при этомъ и хуторъ и театръ были равно нужны и ненужны. То и другое не могло ничего ни убавить, ни прибавить.
Изрдка въ Петербург, а теперь однажды и здсь въ ‘Дестрин’, князю вдругъ приходила мысль, которая становилась разгадкой загадки. Князю ясно представлялось, что именно нужно ему, чтобы сдлаться, какъ и вс люди въ его положеніи, довольнымъ своею судьбой. Теперь въ ‘Дестрин’ дня черезъ три посл прізда изъ Москвы та же изрдка появлявшаяся мысль шевельнулась на душ его.
Вся его пышная резиденція и самъ онъ, и все окружающее его могло бы ожить сразу, еслибы…
Но дале князь не договаривалъ и даже мыслить боялся, ему стыдно было самого себя, въ его-то годы да желать начать жить сначала!.. Любить?!.
И вспоминая, перебирая въ памяти всхъ женщинъ и двушекъ, на которыхъ по очереди женилъ его на словахъ Петербургъ за послднія двадцать лтъ, князь невольно усмхался иронически и пожималъ плечами. Въ особенности быль нелпъ послдній слухъ.
‘Разв это было бы счастье? разв это возможное дло?’ думалось ему теперь.
Въ послднее время за князя выдавали замужъ, конечно на словахъ, одну молоденькую княжну, блиставшую въ петербургскомъ обществ. Двушка восьмнадцати лтъ была замчательно красива собою и очень оригинально умна, она была очень легкомысленна и очень разсудительна. Она порхала бабочкой по баламъ, концертамъ и пикникамъ, щебетала и распвала какъ птичка. Вся жизнь представлялась ей въ вид какой-то иллюминаціи съ потшными огнями. Но вмст съ тмъ она при каждой встрч съ княземъ Праксинымъ обращала на него особо любезное вниманіе, не понукаемая на это родными. И еслибы пожилой вдовецъ, который ей совершенно не нравился, предложилъ ей руку, то она тотчасъ же съ восторгомъ пошла за него итти, врне сказать, за его состояніе. Князь это отлично зналъ и относился къ всмъ подходамъ молодой двушки съ плохо скрываемымъ презрніемъ.
Вс остальныя женщины, или почти вс, которыхъ встрчалъ князь въ Петербург, были боле или мене копіи съ этой блестящей княжны, разсудительной не по лтамъ.
Вотъ гд была разладица, откуда явилось какое-то противорчіе на душ и въ жизни. Полюбить было некого. Связать свою судьбу, жениться и подавно было не на комъ. А имть около себя любимое и любящее существо было какъ бы настоятельною потребностью. Этого требовало его не по годамъ юное сердце. Оно громко заявляло иногда, что оно не жило и хочетъ жить, что сидніе князя въ иностранной коллегіи и въ Сенат и мелкія хлопоты по поводу придворныхъ церемоніаловъ — все это продолжающееся уже столько лтъ — не усыпило, не только не умертвило сердца. Оно хочетъ жить…
Все это и теперь смутно представлялось князю, возникало или въ вид мечтаній, грезъ, или въ вид вопросовъ, даже иногда въ вид загадки. И Богъ всть почему князь смущался боле чмъ когда-либо — теперь въ ‘Дестрин’. Вроятно потому, что онъ былъ свободне. Тамъ, въ Петербург, онъ жилъ по пословиц ‘дла не длай, отъ дла не бгай’. Тамъ праздный день обманно представлялся дльнымъ днемъ, отъ ничего недланія къ вечеру князь все-таки чувствовалъ себя утомленнымъ, радъ бывалъ очутиться одинъ въ своемъ кабинет, чтобы достать изъ портфеля какой-нибудь переводъ трагедіи Корнеля, или какую-нибудь передланную имъ на русскіе нравы ‘сайнету’, или же какой-нибудь акварельный рисунокъ. Теперь, несмотря на его наблюденія надъ работами въ лсу и усадьб, онъ былъ все-таки совершенно свободенъ. И вотъ извстныя потаенныя мысли, рядъ этихъ мыслей, возникали чаще и начинали какъ бы неотступно преслдовать его… Это становилось уже нравственною пыткой!.. Дня черезъ четыре по прізд въ ‘Дестрино’, князь Праксинъ среди глубокой ночи всталъ съ постели, зажегъ свчу и, надвъ халатъ, сталъ бродить по горниц.
Онъ испугался… Испугался самого себя. Ему вдругъ почудилось, что тамъ, въ Петербург, ему было бы легче. Здсь будетъ еще мудрене. Тамъ прожилъ бы онъ еще десять-пятнадцать лтъ тою же ‘колесною жизнью’, какъ всегда выражался онъ. Вертится колесо на оси то шибче, то тише, прыгаетъ по рытвинамъ, дребезжитъ и растрескивается. А куда катится, не знаетъ. Вертится не для себя. Здсь въ ‘Дестрин’ положеніе нсколько измнилось къ худшему. Положеніе казалось князю совсмъ глупымъ.
‘Здсь я также колесо, но въ иномъ вид, думалъ князь, бродя по своей спальн.— Я колесо, которое сняли съ экипажа, съ глупаго и стараго экипажа, въ которомъ какіе-то болваны куда-то все здили, а я вертлся. Теперь меня сняли съ этой оси и положили. И я уже никому ни на что не годенъ. Прежняго безсмысленнаго верченія и того нтъ’.
Праксину живо представилось, что передъ нимъ на полу сарая лежитъ большое, немножко подержанное, но еще крпкое колесо, снятое съ какого-то экипажа. На немъ вертится конечно теперь другое — подобное. А это колесо стало нелпымъ, ни на что ненужнымъ предметомъ. Отнятое отъ экипажа, оно не иметъ никакого смысла, оно меньше полезно, чмъ какой-нибудь простой гвоздь. Отдай это колесо кому хочешь — никто не возьметъ, а если возьметъ, такъ разв только на уничтоженіе, на дрова.
‘Да, старое ненужное колесо,’ повторялъ князь тихо и грустно и про себя, и вслухъ.
Но побродивъ около часу, князь легъ снова въ постель, потушилъ свчку, улыбнулся въ темнот, подсмиваясь надъ самимъ собою кротко и добродушно, затмъ вздохнулъ протяжно и тяжело и прошепталъ едва слышно.
‘А говорятъ — все деньги. Говорятъ: деньги — все. Охъ, нтъ, милые мои! Бываетъ деньги иному кандалы, просто Божеское наказаніе. А за что?’
Мысли перешли въ грезы, грезы въ дремоту и въ сонъ со сновидніями. Идетъ князь Алексй Алексевичъ Праксинъ по какой-то незнакомой улиц большого города. Это — Москва, но только какая-то особенная, другая. И кто-то говоритъ князю, что ему совсмъ туда итти не надо, совсмъ туда ему не по дорог. И онъ самъ это знаетъ, а гд бы надо было ему итти и желалось, туда онъ никакъ попасть не можетъ. Да и одтъ онъ совсмъ неприлично. На немъ придворный золотой кафтанъ, а на ногахъ портки и ноги босы, обращается онъ ко всмъ прохожимъ, что-то спрашиваетъ. Даже не спрашиваетъ, а просто пристаетъ. Что же это? Вотъ кто-то ему грошъ подалъ. Вдь это онъ Христа-ради проситъ. Нищій онъ. Смотритъ онъ на грошъ и не знаетъ, просилъ онъ, нтъ ли. Какъ же это ему это подали вдругъ? И кто же это такой подалъ. Предъ нимъ стоитъ молоденькая двушка въ сренькомъ ситцевомъ плать и смется. ‘Бери, бери — говорить она. Хочешь, еще дамъ’.
И она смотритъ пристально своими красивыми черными глазами прямо ему въ лицо. Даже не въ лицо. Она смотритъ прямо ему въ душу, насквозь его пронизываетъ. Его даже въ жаръ бросило и сердце застучало молотомъ.
— Охъ, что ты. Оставь! вскрикиваетъ онъ.
И проснувшись, князь услыхалъ свой собственной голосъ, который говорилъ ‘Оставь!’ Онъ повернулся на другой бокъ и прошепталъ.
— Диковинно сновидніе! Вдь вотъ какъ сейчасъ вижу. Черноглазая, красивая и точно будто знакомая, будто видалъ гд-то. Такъ вотъ и кажется, что не въ первый разъ во сн увидалъ.
Праксинъ заснулъ, проспалъ крпко всю ночь, всталъ нсколько позже и тотчасъ же снова вспомнилъ свой сонъ. Въ немъ не было ничего особеннаго. Только одно удивляло князя: на сколько живо представилось это, на сколько ясно видлъ онъ и помнитъ теперь совершенно незнакомое лицо красивой молодой двушки. Но вмст съ тмъ ему кажется, что оно знакомое, что онъ видлъ его. Если же дйствительно видлъ, то разв только во сн, а не въ дйствительности. Ужъ не повторялся ли прежде этотъ же самый сонъ. Нтъ, онъ видлъ это лицо въ дйствительности, на яву. Но гд, когда…
Князь сталъ думать, припоминать, и вдругъ ему вспомнилось все — онъ видлъ это лицо въ Арбатскомъ театр… Это та самая двушка, что стояла въ заднихъ рядахъ труппы… Князь невольно тотчасъ же усмхнулся и выговорилъ, покачивая головой:
— Эка вздоръ какой! Да и не къ лицу теб все эдакое. Стали теб старому дураку хорошенькія двочки во сн сниться. Совсмъ, стало быть, постарлъ.
И въ ту же минуту будто тайный голосъ сказалъ князю: ‘Какъ же такъ? Совсмъ постарлъ! А можетъ наоборотъ: не живя, не состарился въ свое время. Ты говоришь: ‘совсмъ постарлъ’, а я скажу: ‘совсмъ еще молодъ’.
И онъ вдругъ быстро и какъ бы раздражительно схватился за шапку, спустился внизъ, одлся и спшными шагами направился къ тому мсту въ саду, гд кипла работа, гд каменныя стны, на половину блыя внизу, на половину свже красныя изъ новаго кирпича, уже покрывались балками для кровли.
Поговоривъ съ архитекторомъ все о томъ же, главнымъ образомъ о томъ, что надо спшить, что скоро можетъ выпасть снгъ и помшать работ, что нужно скоре закончить крышу, что нужно прибавить рабочихъ и скоре заняться внутреннею отдлкой театра, князь собрался на хуторъ. Онъ веллъ запречь двухколеснную таратайку, но когда она была готова и подана къ крыльцу, онъ задумался.
— Нтъ, вели отпречь, сказалъ онъ.— Вели-ка запречь тарантасъ. Въ Москву мн надо.
Въ Москву, конечно, нужно было хать. Оставалось сдлать еще нсколько визитовъ и пригласить къ себ въ гости нсколько человкъ. Наконецъ повидать и чудака премьеръ-майора. Но вмст съ тмъ хать было совершенно и не нужно. Однако князь ршилъ, что надо непремнно хать и не для того, чтобы быть въ Москв, а для того, чтобъ ухать отсюда.
И опять-таки явилось то же самое… Та же разладица! Надо было бжать отъ себя въ Москву. А тамъ, придется опять тоже бжать отъ себя — въ ‘Дестрино’.

XII.

Въхавъ въ Москву и направляясь въ свой домъ, Праксинъ вдругъ приказалъ кучеру повернуть назадъ и хать на Покровку къ майору Остолопову.
‘Поду прямо къ милому человку, думалось ему. Любопытно: неужели онъ меня встртить такъ же враждебно’.
Черезъ полчаса князь уже былъ въ его квартир.
Премьеръ-майоръ былъ человкъ со средствами, но тратилъ лишь третью часть своего достоянія и жилъ чрезвычайно окромно. Дв трети доходовъ онъ не откладывалъ и не копилъ, Они уходили съ такимъ назначеніемъ, которое никому не было извстно. Остолоповъ тщательно скрывалъ это. А уходили эти деньги, въ количеств двухъ тысячъ въ годъ, на ‘одолженія’. Остолоповъ раздавалъ ихъ взаймы, конечно не ожидая и даже не желая получить ихъ обратно никогда. Часть этихъ денегъ переходила на тхъ, кто ‘Христомъ-Богомъ’ упрашивалъ иногда Ивана Егорыча ‘поставить’ во что-нибудь.
Однажды Остолопову пришлось сразу дать четыреста рублей. Въ его расходной книжк, которую онъ всегда запиралъ на ключъ, чтобъ она не попалось кому-нибудь на глаза, на одной страниц стояло:
‘Дано Рыб-Киту 400 рублей’.
‘Рыба-Китъ’, получившій такой щедрый подарокъ, былъ одинъ изъ тхъ горемыкъ, которые являлись въ Арбатскій театръ и которыхъ Иванъ Егорычъ ‘ставилъ’ въ число безсловесныхъ. Несчастный, выгнанный со службы чиновникъ, вслдствіе сказанной имъ начальству грубости, вдругъ остался съ семьей на улиц и, не зная куда дваться, отправился къ тому же Ивану Егорычу. Это было единственное мсто въ Москв, гд всякій человкъ могъ вдругъ въ тотъ же вечеръ заработать отъ гривенника и до рубля.
Коллежскій ассессоръ, усиленно сорокъ два года строчившій разные рапорты и промеморіи, оказался совершенно неподходящимъ для Ивана Егорыча. Но на усиленныя просьбы голодающаго съ семьей стрекулиста, Козодашкинъ преобразилъ его въ рыбу-кита. Вмст съ двумя другими людьми, съ какимъ-то подвыпившимъ кучеромъ и съ молоденькимъ Татарченкомъ, посадилъ онъ его въ огромную картонную коробку, размалеванную разными красками и изображавшую кита. Шустрый татарченокъ, кучеръ сильно навесел и коллежскій ассессоръ, сорокъ два года подвизавшійся на государственной служб, двигались въ коробк во время представленія весьма усердно полчаса, пыхтли, сопли и потли, приводя рыбу-китъ въ движеніе, чтобы заставить его вертть и головой, и хвостомъ. Изъ жалости къ старичку Иванъ Егорычъ посадилъ на хвостъ сильнаго кучера, а голову предоставилъ Татарченку, чиновнику приходилось только стараться, чтобы дйствовали усы.
Майоръ, часто бывавшій на сцен во время представленій, стоялъ недалеко отъ кита. Когда опустили занавсъ, къ его величайшему изумленію,— а ужъ чего только не видалъ онъ тутъ на сцен!— изъ кита вылзъ уже совершенно очумлый и еще боле пьяный мужикъ, затмъ выскочилъ бойкій и красивый парень, а затмъ выползъ маленькій человчекъ, въ сюртук со свтлыми пуговицами. Такъ какъ изо всей одежды у чиновника только и была одна его форменная пара, то въ ней, конечно, залзъ онъ и въ кита.
Объясненіе, происшедшее немедленно между майоромъ и чиновникомъ, было короткое. Чрезъ недлю старикъ съ семьей былъ пристроенъ на службу въ другомъ вдомств и снова началъ строчить рапорты и промеморіи, а на наемъ квартиры и на первое время Остолоповъ далъ — опять-таки якобы взаймы — четыреста рублей. Съ особеннымъ удовольствіемъ и со сладкимъ чувствомъ на сердц онъ записалъ въ расходную книжку: ‘Рыб-Киту четыреста рублей.’
Охота и способность на такіе поступки ясно сказывались въ лиц премьеръ-майора Остолопова. И если ничего подобнаго не зналъ князь, недавно познакомившійся съ оригиналомъ-москвичемъ, то онъ чуялъ, съ кмъ иметъ дло.
Когда Праксинъ появился въ дом Остолопова, хозяинъ ахнулъ и какъ бы сконфузился. Поздоровавшись съ гостемъ, онъ посадилъ его на диванъ, слъ и проговорилъ съ какою-то неуловимою интонаціей:
— Ага! Прощенья пріхалъ просить… То-то! Ну, можетъ быть и прощу. Одинъ Богъ безъ грха. Но только заслужите прощенье. Знаю, что вы были въ Козодашкинскомъ храм искусства, всхъ обласкали и плнили. Но были вы одни, а не со мной, и, стало быть, по отношенію къ моей персон поступили не благоприлично.
Князь началъ смяться. Но майоръ не только не разсмялся, но и бровью не двинулъ и продолжалъ совершенно серьезно:
— Охъ вы, питерскіе! Великіе мужи! Какая же вы — дрянь! Извините. Вдь вотъ кичитесь только однимъ: не тмъ, что вы христіане, и не тмъ, что вы дворяне. Кичитесь вы тмъ, что благовоспитанные. Камельфо! какъ говорятъ нмцы. А самой-то простой благовоспитанности въ васъ и нту. Да и не нужна она. А знаете ли вы, князь, что вмсто вашего воспитанія свтскаго нужно человку?
— А что? улыбнулся князь.
— Вотъ вы, чай, никогда и не слыхали, живя въ Петербург, что человку нужно. Ужъ наврно не слыхали. Дай я вамъ сроку годъ думать, что человку нужно, и вы мн не скажете.
— Пожалуй, что и не скажу, разсмялся князь.— Вдь много, что нужно. А то и ничего не нужно.
— Нтъ-съ, извините, взволновался майоръ.— Про что я говорю, то человку прежде всего нужно. Прежде всякаго дворянскаго происхожденія, прежде всякаго благовоспитанія и свтскости. Безъ сего жить нельзя. А оно вотъ не всегда есть. Въ Москв еще попадается, а въ Петербург…
Остолоповъ махнулъ рукой и прибавилъ:
— Никогда! Ни въ жизнь! Въ помин нтъ!.. А знаете ли вы, что это такое, что собственно всякому человку подобаетъ и надлежитъ имть? Что?
— Да, ей-Богу же не знаю, Аанасій Аанасьевичъ!
— Душа, государь мой, нужна! Вы можетъ быть даже и не понимаете, что я говорю.
Князь громко расхохотался, но настолько добродушно, что майоръ, смотря на него, началъ тоже улыбаться.
— Что жъ? Не врите, что ли? Думаете, я филозофствую? опросилъ онъ наконецъ.
— Дорогой вы мой! Мы съ вами пріятелями будемъ! выговорилъ вдругъ князь съ чувствомъ, взялъ хозяина за руки и крпко стиснулъ ихъ.
— А, вы вонъ какъ!.. загадочно произнесъ Остолоповъ.— Такъ вы стало быть… Стало быть, васъ тамъ въ Питер не захватило. Не протухли? Честь и слава вамъ. А я такъ полагаю, что это такое мсто, что и меня туда посади, и я тамъ гнить учну. Тухлятинскій городъ!
Праксинъ просидлъ у майора долго и вернулся къ себ домой въ дух, почти веселый. Остолоповъ окончательно обворожилъ его. Майоръ съ своей стороны признался себ, что ошибался въ своихъ рзкихъ сужденіяхъ относительно питерскихъ сановниковъ вообще, а по отношенію къ вельмож Праксину въ особенности. Онъ почувствовалъ, что князь, артистъ и меценатъ, человкъ простой и правдивый во всемъ.
‘Душа — человкъ!.. ‘

XIII.

Между тмъ, пока Праксинъ сидлъ въ гостиной Остолопова, въ сосдней горниц ожидала хозяина другая личность. Она подошла къ дому, гд теперь часто бывала, въ то время, когда подъхалъ и Праксинъ, но, завидя его издали, шмыгнула быстро во дворъ, чтобы не встртиться.
Это была Афрося.
Важный баринъ, петербургскій князь, сталъ для нея почти пугаломъ. Мысль, что онъ можетъ вдругъ заговорить съ ней, страшила ее, хотя она сама не понимала, почему боится ого.
Когда князь ухалъ, Афрося вышла въ гостиную.
— А-а!.. Миловида Ильинишна! воскликнулъ весело Остолоповъ.— Давно ли вы тутъ?
— Ужъ давно, Аанасій Аанасьевичъ! отвтила Афрося улыбаясь.— Какъ князь, такъ и я, въ одну минуту. Все сидла, пережидала.
— Ну, садитесь опять. Что скажете, моя хорошая?
— Съ просьбой… На счетъ Ивана Егорыча.
— Новую рольку какую просить?
— Да-съ… Будьте добры…
— Буду, буду… Какую рольку? Оснельду, что ль, хотите изобразить.
— Что вы, Богъ съ вами!.. Я не шучу.
— А что же? И я не шучу… Что жъ, какъ вы полагаете? Подъ присягу пойду, что вы можете отмахать Оснельду.
— Это давай Богъ черезъ десять лтъ. И то счастлива, буду!— выговорила Афрося и вся закраснлась.
— А я говорю чрезъ десять дней! Вотъ что. Вы сами себ цны не знаете. А Иванъ Егорычъ — слпецъ. Нтъ, онъ глухо-нмой. Теперь на Хорева бгаютъ глядть, а поставь онъ васъ съ нимъ вмст, Оснельдой, вся Москва ломиться въ театръ будетъ.
— Это вы по доброт своей, Аанасій Аанасьевичъ! Гд же мн…
— Ну, вотъ увидите… Увидите, что изъ васъ въ скорости выйдетъ. Будь я содержатель театра — вы бы у меня ужъ теперь Оснельду изображали… Ну, да это все мы увидимъ. Говорите-ка, что ваша барыня?..
— Она сказываетъ теперь, что если будетъ у насъ на что прожить, то она останется еще до весны въ Москв. Да я не врю. Вдругъ опять учнетъ говорить, что театръ вертепъ разбойничій и опять не захочетъ, чтобъ я играла… Боюсь, она вдругъ, не сказавшись, меня продастъ кому, а сама удетъ.
— Этого мы не допустимъ, моя хорошая. Я съ барыней опять разокъ повидаюсь и такое ей скажу на ушко, что она у насъ въ повиновеніи будетъ. Безъ совщанія со мной никому она васъ не продастъ. А упрется продавать, я найду такого покупщика, который васъ въ актеркахъ оставитъ съ удовольствіемъ, даже этому будетъ помогать и сердцемъ, и деньгами.
— Спасибо вамъ. Не знаю, чмъ я заслужила!— съ чувствомъ вымолвила Афрося и взглянула въ лицо майора глазами, полными слезъ.
Двушка въ себя еще не могла прійти отъ неожиданнаго поворота въ ея судьб. Бывая въ Арбатскомъ театр, она уже давно знала въ лицо майора и знала его по имени, такъ какъ онъ постоянно бывалъ за кулисами и всми считался ‘благодтелемъ’. Но майоръ не замчалъ двушки, которую ‘ставилъ’ Иванъ Егорычъ въ театральную толпу Когда Афрося появилась впервые въ роли Миловиды и когда весь театръ замтилъ ее… разумется, и Остолоповъ тоже замтилъ.
— Никакъ это та самая двчонка, сказалъ онъ Козодашкину,— что надысь мальчишку-сбитеньщика изображала. Какъ бы вамъ не пришлось ей поклониться чрезъ годикъ.
Разумется, Остолоповъ тотчасъ же заговорилъ съ новоявленною Миловидой.
Афрося была настолько смущена вниманіемъ майора, что едва могла отвчать, разговаривая съ нимъ. Смущеньемъ своимъ, кротостью и особенною, въ глаза бросающеюся, скромностью Афрося сразу понравилась майору настолько, что онъ уже упрекалъ себя.
‘Нтъ, какова я — по просту сказать — скотина’, думалъ онъ. ‘Не примтилъ милой двушки, пока ею въ глаза не ткнулъ Козодашкинъ. Не поставь онъ ее въ Миловиду, такъ бы и не увидалъ. По совсти скажу — скотина’.
Въ три дня свиданій и бесдъ между Остолоповымъ и Афросей уже возникло между ними что-то особенное. Будь майоръ лтъ на двадцать моложе или будь иной человкъ, можно было бы подумать со стороны, что онъ и она влюбились другъ въ дружку. Афрося, завидя майора на сцен, прямо бжала къ нему со своими новостями, или радостями и горестями. Она уже все откровенно разсказала про себя новому другу-покровителю.
Майоръ тоже интересовался теперь уже не Арбатскимъ храмомъ искусства, не Козодашкинымъ, не Хоревомъ, не ‘первою любовницей’, а исключительно одною ‘благородною матерью’. А эта новая ‘благородная мать’ была его новая пріятельница Афросинья Дороеевская.
Когда Афрося сыграла роль Миловиды съ успхомъ, Козодашкинъ ршился было воспользоваться молодымъ самородкомъ и ставить двушку въ маленькія роли первыхъ любовницъ. Неожиданное и полное примиреніе съ тою же актрисой, съ которою произошла драка, измнило все. Афрося опять попала въ ‘безсловесныя’ или ‘колышки’, какъ выражались на подмосткахъ Арбатскаго театра.
Когда кто изъ труппы неожиданно заболвалъ или напивался пьянъ, или просто пропадалъ безъ всти, то у Козодашкина имлись на примт личности, которыми онъ временно замнялъ постоянныхъ исполнителей.
— Надо имть завсегда ‘Колышекъ’ или ‘Затычку’, говорилъ онъ.
Такимъ образомъ, когда захворалъ вдругъ молодой паренекъ, изображавшій въ одной драм сбитеньщика съ нсколькими словами, Иванъ Егорычъ взялся было за ‘Колышекъ’, но этотъ оказался въ полиціи за буйство…
И Афрося вдругъ оказалась ‘Колышкомъ’ въ роли сбитеньщика.
Примиреніе Ивана Егорыча съ ‘первой любовницей’ Агафьей Матвевной разбило въ прахъ вс розовыя мечты Афроси… Но Миловида уже сдлала свое дло. У Миловиды былъ новый другъ и покровитель. И кто же?— ‘Самъ’ Аанасій Аанасьевичъ! какъ говорилось всегда въ Арбатскомъ театр.
Посл упорной борьбы майора съ упрямымъ Козодашкинымъ Афрося была поставлена въ вид пробы въ благородныя матери и вышла съ перваго же раза такою прелестною старушкой, что вс ахнули и въ публик, и на сцен.
Дружба майора Остолопова съ Афросиньей Дороеевской на этомъ не остановилась. Онъ познакомился съ Васютиной и убдилъ барыню отложить свое намреніе поступать въ монастырь, а оставаться въ Москв и, позволивъ Афрос играть на сцен, жить на средства ею добываемыя. И все пошло на ладъ — по крайней мр временно — въ жизни двушки. За то теперь Афрося, въ свободные отъ театральныхъ занятій дни, всегда просиживала у дорогого Аанасія Аанасьевича.
Когда прошла недля со дня представленія Миловиды и ихъ знакомства, то Афрося не врила, что прошла недля. Ей казалось, что прошло полгода, настолько быстро совершилось ихъ сближеніе, а послдствіемъ его всякія перемны въ ея судьб.

XIV.

Праксинъ застрялъ въ Москв, но не ради москвичей. Три дня просидлъ онъ безвыходно въ квартир Остолопова, бесдуя по душ отъ зари до зари съ новымъ другомъ. Разумется, вскор дло дошло и до взаимныхъ признаній. Искренность майора была заразительна.
И на третій день вечеромъ въ Дестрино поскакалъ нарочный съ приказомъ Филиппу немедленно доставить лично въ Москву большой сафьянный портфель. Одинъ Филиппъ зналъ, что въ этомъ портфел, какое онъ иметъ значеніе, и зналъ, что его надобно доставить барину-князю, сберегая въ пути, какъ зеницу ока.
Это распоряженіе князя было событіемъ въ его жизни.
Первый человкъ, которому петербургскій сановникъ сознался, что занимается переводами и передлками драмъ и трагедій, былъ москвичъ Остолоповъ. Князь самъ не врилъ себ, что онъ сознался, что онъ исповдался. Вотъ какъ подйствовалъ на него майоръ, собственнымъ разсудкомъ дошедшій до того, что во всякомъ человк прежде всего нужна — душа.
Князь и майоръ сговорились на цлый день съ полудня зассть за чтеніе одной изъ ‘переложенныхъ’ княземъ трагедій. Гонецъ былъ посланъ въ Дестрино, князь смущался, но итти на попятный дворъ съ майоромъ было невозможно. Наканун условленнаго чтенія князь легъ рано спать, крпко выспался безо всякихъ грезъ и сновидній, всталъ рано и чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо. Тотчасъ же пришелъ ему на умъ уговоръ съ майоромъ.
И Праксинъ снова слегка взволновался. Какъ ршился онъ?..
Когда онъ позвалъ лакея, чтобъ узнать, пріхалъ ли изъ Дестрина Филиппъ, на его зовъ явился самъ любимецъ камердинеръ, съ краснымъ портфелемъ въ рукахъ.
— Молодецъ! выговорилъ князь.— Живо!
— А разв я когда длалъ что не живо? фамильярно отозвался Филиппъ.— Только вотъ, по правд сказать, отвыкъ я въ Питер отъ этихъ треклятыхъ телжекъ. Растрясло меня такъ, что вс кости болятъ. Ужъ какъ изволите, ваше сіятельство, а коли придется мн иногда гонцомъ гонять по проселкамъ, такъ ужъ подарите мн тарантасикъ какой.
— Ладно, разсмялся князь.— Ступай сейчасъ и купи. Такъ онъ твоимъ и будетъ. Да погоди! Чтобы на дверкахъ были литеры: ‘фертъ’ и…
Князь запнулся. Больше двадцати лтъ камердинеръ былъ его любимцемъ, а онъ не зналъ, какъ его фамилія, если только есть у него таковая.
— Вотъ диковина-то! заговорилъ онъ.— Вдь я не знаю, какое твое прозвище, или зналъ да забылъ. Диковина! Нтъ, не диковина. Это даже, пожалуй, свинство.
— Что вы, батюшка! отмахнулся камердинеръ.— На что вамъ эдакое нужно? Филиппъ да Филиппъ!
— Какъ же твое прозвище?
— Прозвище простое. По тому предмету, которое зимой не бываетъ, а лтомъ шибко надодаетъ.
— Вотъ какъ! весело произнесъ князь.— Ужъ ты загадками сталъ говорить.
— Да-съ. Прозвище мое по мух. Филиппъ-съ Мухинъ.
— Такъ, такъ. Вспомнилъ! воскликнулъ князь.— Вотъ видишь? Стало быть я зналъ… Ну, такъ вотъ и прикажи, чтобы на тарантас, на дверкахъ на обихъ были дв литеры: ‘фертъ и мыслете’.
— Смяться, князь, будутъ.
— Кто?
— Да вс: и люди, и дворяне.
— И люди, и дворяне? вдругъ разсмялся князь.— Люблю я это россійское выраженіе: люди. Выходитъ, что дворяне не люди.
И князь долго смялся такъ весело, какъ давно ужъ не случалось ему. Филиппъ тоже ухмылялся и наконецъ замтилъ шутливо:
— Какъ же, ваше сіятельство! Сами же вы, да и другіе господа, кличите же холопа своего: ‘Эй, кто тамъ? Человкъ!’ А скажете вы: ‘Пошли мн какого ни на есть человка’. Могу я къ вамъ кого изъ господъ попросить пожаловать? Дуракомъ назовете.
И оба — баринъ и камердинеръ — начали смяться еще пуще.
Веселую и смшливую бесду Праксина съ любимцемъ камердинеромъ прервалъ лакей, доложившій о гост.
Гость былъ Остолоповъ, явившійся къ князю двумя часами раньше условленнаго времени.
— Вотъ и публика собралась! важно объявилъ майоръ съ порога, указывая пальцемъ себ на грудь.— Пора начинать…
Чрезъ полчаса князь уже сидлъ за столомъ передъ тетрадью. а майоръ предъ нимъ.
— Я прочту вамъ мою любимйшую трагедію, за которой я много постарался, смущенно выговорилъ Праксинъ.— Что вышло — не знаю. Судите сами. Я никогда ее никому не читалъ. Это есть переложеніе прозой благозвучныхъ стиховъ писателя Вольтера, коими написана его трагедія.
— Это отъ котораго Вольтерьянцы пошли? замтилъ Остолоповъ.— Плохо. Добра не жди.
— Ошибаетесь. Его трагедія по названію Заира есть диво. Заира говоритъ о Бог, о религіи, о христіанств, какъ никто никогда не говорилъ…
— Ни даже самъ господинъ Вольтеръ? Чудно.
— Во истину чудно и диковинно… Соединеніе пламенна-то религіознаго чувства и страстной любви къ султану Односману — верхъ совершенства. Я же самъ всячески,— улыбнулся Праксинъ добродушно,— съ прилежаніемъ, долго, горячо, изо всхъ силъ старался, передавая на россійскомъ язык Заиру… старался испортить ее. И все-таки мн оно не удалось. Все-таки хорошо выходитъ.
— Чудно! пробурчалъ Остолоповъ.— Вольтерова христіанка Заира! Сухая вода! Птичье молоко! Чудно и диковинно!.. Ну-съ, давайте эту Заиру. Посмотримъ…
— Прежде всего необходимо разсказать вамъ содержаніе этой Вольтеровой Заиры, которую я переложилъ съ измной многихъ положеній.
— Да зачмъ же мн ее знать… Читайте прямо.
— Необходимо, Аанасій Аанасьевичъ. Одно другому не помшаетъ. Вы увидите, что чужое и что мое, когда я начну мою Султаншу Заиру читать.
— А почему же, позвольте узнать, возразилъ Остолоповъ,— вы самое названіе перемнили.
— А потому-съ, что Заира г. Аруе-де-Вольтера султаншей не сдлалась, а моя Заира становится повелительницей правоврныхъ. Но вы не забгайте впередъ. Все объяснится… Такъ изволите видть: чтобы не портить предстоящее чтеніе, я вамъ передамъ самую лишь суть въ краткихъ словахъ. У султана Оросмана находится въ плну принцъ Лузиньянъ, находятся тоже въ плну простые рабы, разные военноплнные. Между ними красавица Заира. Между ними Нерестанъ и другіе. Заира, попавшая въ плнъ ребенкомъ, и не знаетъ даже, что она была христіанкой. Оросманъ встрчаетъ военноплнную рабу и влюбляется въ нее. Заира влюбляется въ султана. Затмъ-съ оказывается, что и Заира и Нерестанъ — братъ и сестра, и дти старика Лузиньяна. Старикъ радъ свидться съ дочерью, но приходитъ въ ужасъ, что она бросила свою религію, стала мусульманкой и собирается сдлаться султаншей. Нерестанъ выкупаетъ отца изъ плна и вмст съ тмъ умоляетъ сестру не измнять вр отцовъ. Между Заирой и Нерестаномъ постоянныя сношенія. Оросманъ узнаетъ это. Онъ воображаетъ, что Заира влюблена въ Нерестана и, не подозрвая, что это ея братъ, однажды въ припадк дикой ревности умерщвляетъ Заиру… А затмъ узнаетъ свою ошибку и убиваетъ себя… У меня же, въ моей Султанш, Оросманъ во время узнаетъ, что Нерестанъ родной братъ его возлюбленной и никакого смертоубійства не происходитъ. Старикъ Лузиньянъ не соглашается на вроотступничество дочери. Но онъ умираетъ. А Заира, посл борьбы, ршается покинуть вру отцовъ, чтобы принадлежать обожаемому ею человку. Она становится совсмъ мусульманкой и султаншей. Все обходится благополучно… Мн эдакъ больше нравится.
— Да-съ, отозвался Остолоповъ.— И по мн пожалуй лучше. Не хорошо только что въ татарку обратилась. А то надоло ужъ очень, знаете, видть какъ тамъ обыкновенно все ржутъ да ржутъ людей.
— Гд?
— Да на Арбат.
Князь разсмялся, но майоръ продолжалъ совершенно серьезнымъ голосомъ.
— Ну, какъ же! Помилуйте! Неужели же весь интересъ въ томъ, что люди, которые предъ вами цлый вечеръ выражаютъ разныя свои чувства, непремнно должны вотъ этакъ часу въ девятомъ, въ десятомъ быть похеренными! Такъ ужъ и ждешь, что тотъ, либо другой пырнетъ кого ножемъ. А въ конц концовъ непремнно мертвое тло. Ужъ очень однообразно! Хоть бы ради разнообразія иной разъ въ трагедіи вс бы живы остались! Придешь каждый разъ домой, сядешь себ за самоваръ, думаешь о томъ, что глядлъ, и совсмъ это скучно: со смертоубійства пришелъ! Да и для народа, такія представленія, полагаю, только вредительны. Какъ же! Убивать не дозволяется, а тутъ теб всякій вечеръ на театр то того прирзали, то другого. И все съ рукъ сходитъ. Что ни день, то кого-либо изъ труппы слдовало бы по настоящему въ острогъ на цукундер тащить.
Пока майоръ говорилъ, князь весело смялся. Но собесдникъ сохранялъ самое невозмутимо-угрюмое выраженіе лица.
Наконецъ Праксинъ приступилъ къ чтенію своей трагедіи. Чтеніе продолжалось долго. Оканчивая акты, князь спрашивалъ мннія слушателя, но майоръ ничего не высказывалъ только говорилъ:
— До конца, до конца. Дайте дослушать, тогда поговоримъ.
Когда часовъ черезъ пять чтеніе было окончено, майоръ вздохнулъ, потомъ положилъ руку на столъ, забарабанилъ пальцами какъ на фортепіанахъ и выговорилъ:
— Да-съ, бываетъ… Бываетъ! Игра судьбы… Вотъ что-съ!..
— Что такое?— спросилъ взволнованный князь.
— Игра судьбы,— повторилъ майоръ. Совершенно непонятная игра. Зачмъ оно такъ? Богу извстно. Прослушалъ я ваше сочиненіе и думаю объ этой игр судьбы. Вотъ вы — князь Праксинъ, громадное состояніе у васъ, ‘аграматное!’ какъ говоритъ мой дворникъ. И вотъ вы съ вашимъ положеніемъ общественнымъ и ‘аграматнымъ’ состояніемъ занимались всю вашу жизнь всякими пустыми занятіями, придворными церемоніалами да разными тяжбами и ябедами въ сенат и, ради перевода бумаги и чернилъ, всякія писули въ иностранной коллегіи сочиняли. А вамъ бы уродиться на свтъ такъ, чтобы въ одномъ карман была блоха на аркан, а въ другомъ: день — грошъ, а день — вошь. Вотъ вы бы и стали тогда сочинитель ствовать, и теперь бы у васъ уже не одна Султанша Заира была сочинена. Были бы вы не ниже нашихъ Озеровыхъ, Сумароковыхъ и Княжниныхъ. Вдь вотъ это Заира почище, такъ сказать, захватительне, многихъ трагедій, которыя я знаю.
— Полноте, майоръ! Неужто и вы льстить умете?
— Нтъ, вы не врите и пакостей мн не сказывайте. По мн, что льстить, что воровать — все едино. Вы сами не знаете, какая это ваша Заира. Вдь вы вотъ тутъ читали, а меня то и дло за душу дергь да дергъ… А почему, и самъ не знаю. Читаете вы дйствительно очень чувствительно, какъ-то такъ… на свой ладъ, что ли. Эдакъ, понятное дло на сцен представлять нельзя. Неудобно и неприлично. Но все-таки пріятно слушать. Я вотъ вамъ доложу, всхъ вашихъ лицъ такъ вотъ предъ собою и вижу, такъ они вокругъ меня и ходятъ. Я будто ихъ всхъ полюбилъ, точно будто друзья какіе. А пуще всхъ, доложу я вамъ, люблю я…
— Заиру? прервалъ Праксинъ радостно улыбаясь.
— Нтъ, Заира у меня на второмъ мст. На первомъ Оросманъ. Мысли и чувства его — просто…
Майоръ поцловалъ кончики пальцевъ и какъ бы послалъ поцлуй Праксину.
— Да-съ. Оросманъ — вотъ душа человкъ!
И говоря это майоръ вдругъ удивился, такъ какъ князь, сидвшій предъ нимъ, вдругъ вспыхнулъ и лицо его покрылось яркою краской отъ висковъ чуть не до шеи.
— Очень радъ, что вамъ пріятно то, что я сказываю. Я говорю правду. А въ васъ, стало быть, сочинительское самолюбіе есть?
— Но почему же, спросилъ князь, конфузясь какъ юноша,— вамъ больше всхъ понравился Оросманъ?
— Какъ, почему! Помилуйте! Человкъ онъ высокій своими чувствами, умомъ и своими разсужденіями и мыслями. Благородное сердце! Кабы иной городъ или деревню, да населить вашими Оросманами, такъ вдь это земной рай будетъ! Вотъ я себя мерзавцемъ не считаю, а вдь меня бы туда не пустили, да и самъ бы не пошелъ. Стыдно бы было со своими гршками въ такую компанію лазить, гд такіе люди, какъ Оросманъ.
— Ну, а Заира? спросилъ князь.
— Что Заира! Заира тоже прелесть. А пуще всего прелестна тмъ, что она все-таки же простая раба, хоть рождеи@ніемъ-то она и высоко стоитъ, да жизненными обстоятельствами поставлена въ низкое положеніе,— а душа у нея прямо султанская или королевская, ну скажемъ что ли, царская! Высокая душа. Повстрчай-ка я вотъ эдакую на свт Заирку, такъ я, и въ мои годы, въ нее влюбиться готовъ!.. И откуда вы все это взяли и выудили? выговорилъ вдругъ майоръ.— У Вольтера, что ли, все это есть, или вы кой-чего своего присочинили?
— По правд скажу, Аанасій Аанасьевичъ, что сначала я перевелъ Вольтерову Заиру, а потомъ, взявши этотъ переводъ, сталъ я его на свой ладъ переиначивать, въ особенности все, что сказываютъ Оросманъ и Заира. Было одно время, что у меня и сочиненія Вольтера подъ рукой не было, и я все свою тетрадку переписывалъ, да переписывалъ. И теперь уже самъ не знаю. Коли осталось тутъ что отъ Вольтеровой Заиры, такъ ужъ правда немного. Разв вотъ что Нерестанъ и другіе сказываютъ. А отъ рчей Оросмана и Заиры пожалуй что ничего не осталось.
— Все, стало быть, ваше? Собственнаго сочинительства?
— Да.
— Изъ своей души?
— Да.
— Ну, вотъ. Оно и видать. Вотъ я считалъ васъ хорошимъ человкомъ. А теперь, послушавъ вашу Султаншу, убдился, что вы еще лучшій человкъ, чмъ я думалъ. Какая-нибудь гадина изъ вашего Питера такъ чувствовать не можетъ, какъ вы тутъ описали!
Остолоповъ говорилъ горячо. Даже лицо его оживилось. Онъ былъ дйствительно подъ вліяніемъ чтенія. Больше всего поразилъ его языкъ трагедіи и великолпное чтеніе автора. Но майоръ только чувствовалъ это, но не сознавалъ, не могъ объяснить самъ себ тайны сильнаго впечатлнія, произведеннаго на него Султаншей Заирой.
— А ужъ пуще всего мн по душ, что вы измнили Вольтерово окончаніе, говорилъ Остолоповъ.— Ну что, помилуйте… Приревновалъ зря къ Нерестану и не справившись, что онъ Заиринъ братъ родной… трахъ ножищемъ! Прирзалъ, узналъ, что сглупилъ и себя долженъ рзать. И два мертвыя тла!.. Тьфу, прости Господи!.. А у васъ лучше. Заира его разуврила, все разъяснилось. И оба счастливы. И все благополучно, благоприлично. На театр, что и въ жизни, пріятно видть счастливыхъ людей. Мн пріятно къ примру, что Заира, за всю свою любовь и преданность, стала султаншей.
И бесда друзей о трагедіи затянулась до вечера.

XV.

Прошло около мсяца и были уже первыя числа ноября. Наступила зима.
Въ Дестрин было крупное событіе. Предполагалось на дняхъ празднество, обдъ на двсти слишкомъ кувертовъ, а затмъ интересное зрлище. Въ этотъ день долженствовало быть открытіе вновь выстроеннаго театра, на которомъ труппа Актеровъ, собранныхъ изъ двухъ столицъ и даже изъ разныхъ провинціальныхъ городовъ, должна была играть трагедію Княжнина: Титова Милосердіе.
Присутствіе въ усадьб многочисленной труппы, состоящей изъ самыхъ разнообразныхъ личностей, почти изъ антиподовъ, крайне оживило Дестрино и придало даже особый отпечатокъ всей усадьб.
Тамъ, гд до тхъ поръ сновали только праздные дворовые люди или крестьяне, гулялъ и бродилъ теперь самый ‘чудесный’ народъ.
— Ахтеры и ахтерки! говорили про нихъ въ усадьб и на сел. Ну, вотъ теб, что коза на медвд. Либо вотъ ряженые, что на святкахъ только бываютъ. А они, стало быть, завсегда этакъ…
— Народъ смирный, что жъ?..
Но вс были довольны и рады присутствію въ Дестрин этихъ гостей, чуя, что они ‘на потху, а не ради бды какой’ выписаны бариномъ-княземъ.
Репетиціи на сцен театра бывали всякій день, а смотрть допускались вс желающіе, съ приказомъ не шумть, не болтать, даже не кашлять и не чихать. Новое развлеченіе безусловно понравилось тмъ холопамъ князя, которые не вызжали никогда изъ имнія, побывавшіе же въ столиц относились критически, хвалили и порицали, толковали и разсуждали, спорили иногда до брани.
Иванъ Егорычъ Козодашкинъ, заправила и душа всего дла, сталъ теперь въ Дестрин для однихъ ‘бариномъ’, для другихъ ‘отъ козы барабанщикомъ’, для третьихъ ‘колдуномъ’.
Но для всхъ равно была дорога одна ‘ахтерка’. Эту вс любили. Она была ‘милый человкъ’, или ради похвалы ‘шустрая двка’, или даже ‘душа-двица’. Эта общая любимица была Афросинья Ильинишна Дороеевская.
— ‘Ахтерка — отдай все, да мало!..’
Самого князя Алекся Алексевича почти нельзя было узнать. Съ нимъ что-то приключилось. Помолодлъ онъ, что ли, или какія-нибудь особенно радостныя всти откуда-нибудь получилъ. Всякій гость москвичъ, являвшійся въ Дестрино, замчалъ въ лиц князя что-то особенное. Нкоторые приписывали это своему посщенію, якобы доставляя этимъ князю, скучающему въ одиночеств, возможность провести день такъ, какъ онъ привыкъ проводить его въ Петербург. Другіе, зная, что князь добровольно ушелъ отъ свтской суеты Петербурга, не знали, чему приписать крайне веселое, бодрое, даже счастливое выраженіе его лица.
За день до представленія, часовъ въ десять утра, князю доложили объ архитектор. Когда онъ, принятый княземъ, и заявилъ, зачмъ является, то князь широко раскрылъ глаза, потомъ весело разсмялся, пожалъ архитектору об руки, поблагодарилъ и началъ снова смяться. Дло было простое. Архитекторъ явился заявить князю о сюрприз, который онъ готовилъ ему, чтобы сдлать удовольствіе. Не говоря ничего, онъ страшно спшилъ съ постройкой хутора, и хотя много рабочихъ было взято оттуда для театра, теперь, когда долженствовало быть первое представленіе, архитекторъ явился къ князю со словами:
— Хуторъ готовъ, послдній гвоздикъ, и тотъ на мст.
Праксинъ удивился, потому что за послднія недли дв не бывалъ въ лсу и почти забылъ о стройк, которая идетъ тамъ. Затмъ онъ разсмялся искренно и добродушно, потому что ему показалась постройка хутора среди сугробовъ и чащи лса затей уже неподходящею къ обстоятельствамъ.
И оно дйствительно было такъ. Ничего особеннаго не случилось за это время, а между тмъ отправляться жить пустынникомъ князю уже на умъ не шло.
Когда около полудня въхалъ въ Дестрино самый дорогой гость князя Праксина, майоръ Остолоповъ, съ которымъ онъ не видался дня четыре, князь, завидя экипажъ майора изъ окна, вышелъ на парадную лстницу въ нему на встрчу и расцловался съ нимъ.
— Вонъ какъ. Снгъ выпалъ. Во-время все мы кончили? замтилъ онъ весело.
Остолоповъ разсмялся какъ фигур князя, такъ и его сіяющему лицу, и вымолвилъ своимъ добродушно грубоватымъ тономъ:
— Да, снгъ выпалъ. Да и много воды утекло. Хоть и не растаялъ снгъ-то, а воды все жъ-таки страсть утекло.
Князь, знавшій хорошо русскій языкъ, все-таки, благодаря жизни въ извстной срд, говорившей и даже мыслившей по-французски, совершенно не зналъ нкоторыхъ чисто русскихъ выраженій, поговорокъ и присловій. Слова майора были ему непонятны.
— Какая вода утекла? спросилъ онъ, недоумвая.
— А? Вы, стало быть, по-россійски у француза гувернера, обучались. Такъ… покачалъ Остолоповъ головой.— Вотъ, глядя на вашу рожу, виноватъ, на ваше лицо, можно сказать, что много воды утекло.
— Не понимаю, отозвался князь.
— Ну, много перемнъ вышло. А самая пущая перемна, съ вами. Я сейчасъ въ пути повстрчалъ вашего архитектора. детъ онъ, сердечный, въ Москву и сидитъ такой тоскливый… Остановились. Спрашиваю его: ‘отчего сгрустнулось?’ И что же оказывается? Опять князь Праксинъ обидлъ человка. Чортъ его знаетъ, этого князя!— развелъ майоръ руками такъ, какъ еслибы князя Праксина и не было предъ нимъ. Что это за человкъ такой! Нехотя то и дло обижаетъ людей. Удивительно!.
На удивленіе князя майоръ объяснилъ, что архитекторъ обиженъ тмъ, насколько хладнокровно и безучастно принялъ князь извстіе о томъ, что хуторъ готовъ.
— Изъ этого я заключаю, ваше сіятельство, что вы должно быть пустынничать-то отложили въ долгій ящикъ. Ну, стало-быть, и врно, что много воды утекло.
Остолоповъ, посидвъ у князя съ полчаса, взялся за шапку и выговорилъ:
— Ну, вы празднуйте. А у меня дла. Я въ обходъ. Загляну въ театръ, повидаю императора Тита, сподвижниковъ его и разныхъ римлянъ. А главное, мн надо повидать будущую знаменитую первую любовницу.
— А вы все-таки полагаете, что она ею будетъ? страннымъ голосомъ отозвался князь.
— Нтъ, я не полагаю, а я твердо это знаю. И стыдно, что вы, любитель и почитатель искусствъ, не чуете въ Дороеевской большущій даръ небесный.
— Нтъ. Мн кажется, пробормоталъ князь.— Иногда кажется, чудится. А иногда думается, что это мы съ вами воюбразили. Актриса она хорошая, но перворазрядною никогда не будетъ.
— И не смйте вы этого говорить! вдругъ заоралъ Остолоповъ.— Какъ вы можете это говорить!
Майоръ не шутилъ. Лицо его слегка налилось кровью. Эти-то припадки гнва и любилъ въ немъ князь.
— Вдь эдакая же дерзость какая! снова прооралъ майоръ, шлепая шапкой себя по колнк.— Или слпота, что ли? Въ двушк всякая жилка дрожитъ, когда она сказываетъ что-либо особенное — и лицо другое, и глаза другіе. Преображается. Я эдакихъ актрисъ въ жизни своей не видалъ, которыя бы эдакъ преображались. А вы смете говорить… Да что съ вами толковать! Ничего вы въ этомъ дл не смыслите — вотъ что. И относитесь-то вы къ театру такъ. Богатый баринъ затйникъ балуется. Есть деньги — выстроилъ театръ. Для васъ это все забава — шутка. Да-съ. Саmum и священными вещами играютъ люди. Что для васъ театръ? Забава, игрушка. Потому, что нтъ въ васъ священнаго огня. Да-съ. Несмотря на ваши сочинительства, я иной разъ думаю, что нтъ его у васъ, этого огня, не то что священнаго — никакого огня нтъ. А все потому, что вы князь Праксинъ, что у васъ денегъ много, да воспитаніе вы срамное получили. Вы — пети-метръ!.. И больше ничего! Да ну васъ совсмъ! поднялся майоръ.— Пріхалъ я въ дух, въ самомъ пріятномъ расположеніи, а вы меня разозлили. И что за страсть такая людей злить!
Пока майоръ, покраснвъ, то кричалъ, то шиплъ, то задыхался, князь кротко и будто Отчасти грустно улыбался на него.
— Простите, голубчикъ, Аанасій Аанасьевичъ. Виноватъ, забылъ.
— Что забылъ? закричалъ майоръ такъ, какъ бывало кричалъ на солдатъ своей роты.
— Забылъ, что при васъ нельзя не то что бранить, а даже чуть-чуть нелестно отзываться о Дороеевской. Скажешь про нее слово, вы такъ и вскипятитесь. Будьте вы помоложе, сейчасъ бы васъ можно было заподозрить.
— Въ чемъ это? удивился Остолоповъ.
— Заподозрить, что не дарованіе ея театральное, а фигурка ея да глазки васъ смутили. Иной подумаетъ, что вы въ нее просто-на-престо влюблены, что сердечко она вамъ защемила.
— Это мн-то! выговорилъ рзко майоръ и вытаращилъ глаза на князя.
— Да, тихо вымолвилъ князь.
— А вы-то? отрзалъ майоръ.
— Что?
— Вы, говорю.
— Какъ? Что? произнесъ князь слегка сдавленнымъ голосомъ.
— Скажи на милость! тихо произнесъ майоръ, качая головой.— Скажи на милость!.. Ахъ, ты!.. Ахъ, вы, лисица — кознодй! Ораторствуетъ! Хвостомъ вертитъ. Облизывается, глядя на чужую курочку, да другихъ въ воровств коритъ!
— Что? удивленно, но вмст съ тмъ какъ бы уже тревожно произнесъ князь.— Я васъ не понимаю, что вы хотите сказать?
— Ну, понимать-то вы меня понимаете. Коли же я у васъ съ нутра занавсочку приподнялъ да въ него заглянулъ, что тамъ творится, такъ сами вы виноваты: не смйте съ больной головы да на здоровую валить.
— Да васъ самъ чортъ не пойметъ, майоръ!— выговорилъ князь рзко, первый разъ разсердившись въ бесд съ пріятелемъ.
— И нечего такими голосами пть, отозвался майоръ.— Да-съ, съ больной головы на здоровую! Всмъ нравится двушка, и мудренаго тутъ нтъ ничего. Красавица она, умница, актриса безпримрная. Хоть кого плнить можетъ. И никого я не попрекаю. А вы вотъ — по пословиц ‘.что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ’. Вы боль-то эту достали изъ своего нутра — да и шваркъ въ меня, въ мое нутро. Вы со своей больной головы, да на мою здоровую кой-что нацпить пожелали. Вотъ эдакое — вы меня извините,— а на россійскомъ язык называется нехорошимъ словомъ… Ну, вотъ и все. Больше мн съ вами разговаривать нечего.
Остолоповъ повернулся и тяжелыми, но быстрыми шагами вышелъ изъ кабинета князя.
— Скажи на милость! бурчалъ онъ, идя по амфилад комнатъ.— Самъ вс свои княжескія мысли растерялъ объ Афросиньюшк, да еще другихъ оговариваетъ.
По уход майора князь остался, на томъ же мст, гд стоялъ. Лицо его, слегка зарумянившееся при бесд съ пріятелемъ, теперь слегка потемнло. Въ первый разъ вслухъ и самымъ грубымъ, рзкимъ голосомъ сказали ему то, что онъ давно чувствовалъ противъ воли и о чемъ боялся не только говорить, но боялся и думать. До сихъ поръ нчто возникшее въ его душ ему казалось какимъ-то пустякомъ, вздоромъ, нестоющимъ никакого вниманія. А теперь посл рчей пріятеля и даже бранныхъ рчей все представилось князю въ совершенно иномъ вид. Нчто маленькое, едва замтное, что постоянно преслдовало его, теперь стало большимъ, огромнымъ, будто, нежданно навалилось на него.
— Что жъ это? Неужели я впрямь?… Въ мои годы?— прошепталъ онъ.— Я, князь Праксинъ… Крпостная двушка, безграмотная.

XVI.

Майоръ шелъ угрюмый,— даже сердитый, немного задравъ голову. Надвъ свою шинель, онъ прошелъ дворомъ ко флигелю, гд жили собранные со всхъ концовъ россійскихъ актеры и актрисы, постоялъ около крыльца и выговорилъ вслухъ:
— Гд жъ теперь! Не охота совсмъ…
Онъ двинулся было по направленію къ театру, но сдлавъ нсколько шаговъ, тоже остановился. Между домомъ и театромъ человкъ десять расчищали лопатами и метлами вновь выпавшій снгъ, чтобы сдлать широкій проходъ.
Остолоповъ поглядлъ на нихъ и прошепталъ:
— Нтъ, что театръ. Да и глядть тамъ нечего. Пойду къ ней.
И повернувшись, майоръ быстрыми шагами, нсколько повеселвъ, двинулся снова черезъ дворъ къ противоположному флигелю. Здсь жили только дв семьи: управитель- нмецъ со своимъ семействомъ въ верхнемъ этаж и Князевъ камердинеръ Филиппъ Антонычъ со своею семьей въ нижнемъ. Но здсь же въ отведенной отдльной горниц жила одна изъ актрисъ труппы, которую звали въ Дестрин уже не просто Афросей, какъ прежде, а Афросиньей Ильинишной.
— Вдь вотъ, пробурчалъ майоръ, входя на крыльцо.— И помщеніе отдльное намъ дали. Не помстили насъ со всми первыми любовниками и благородными матерями и пьяными тварями, а отдлили горенку у своего фаворита! Да и мало ли чего намъ предоставили и чмъ насъ ублажаютъ! А хочетъ притвориться! Думаетъ, никому не видимо.
Майоръ вошелъ въ корридоръ, сбросилъ шинель и шапку на ларь и, отворивъ дверку въ глубин корридора, вошелъ въ маленькую комнатку.
Сидвшая у окошка двушка радостно вскрикнула, вскочила и бросилась къ нему на встрчу. Это была та же Афрося. Но иной обитатель Божедомки, быть можетъ, теперь и не призналъ бы ее. Невроятно измнилась двушка за такой короткій срокъ времени. А легко было измниться. Во первыхъ, больше чмъ за мсяцъ времени она ни разу не просидла голодная. У нея не было никакихъ заботъ и, напротивъ, было любимое занятіе, къ которому пылко относилась она. Двушка пополнла, похорошла. Еще такъ недавно ей можно было дать по виду чуть не пятнадцать лтъ или подумать, что она только что избавилась отъ какой нибудь трудной хворости, теперь же она дышала здоровьемъ, весельемъ, счастьемъ. Блестящіе черные глаза ея будто освщали красивыя и правильныя черты благо съ легкимъ румянцемъ лица. Вдругъ явившаяся полнота тла позволяла, дать ей по виду девятнадцать, пожалуй и вс двадцать лтъ. Перемна въ Афрос была настолько велика, что не только посторонніе, но она сама видла это.
‘Ожила. Да и какъ не ожить! Господи Боже, какъ все повернулось! Даже странно. Того и гляди эдакое чудесное все ухнетъ и опять буду на Божедомк голодать и въ поломойки собираться’.
Афрося уцпилась за руку своего дорогого Аанасія Аанасьевича, потащила его, усадила къ окну, сла противъ него и быстро заговорила, затараторила.
— Хорошо это? Четверо сутокъ въ Москв сидть и не заглянуть! Я тутъ по ночамъ не спала, все объ васъ думала. Чуть было не собралась тайкомъ ночью въ Москву. Провдать, не хвораете ли вы. Ей Богу! Даже и разговоръ у меня былъ съ кучеромъ Антипомъ: санки потихоньку ото всхъ запречь да и въ Москву слетать. Не прізжай вы сегодня, нынче бы посл полуночи непремнно поскакала.
— Голубушка моя! Спасибо теб! выговорилъ Остолоповъ съ чувствомъ въ голос. И онъ сталъ гладить руку Афроси, лежавшую у нея на колняхъ.
— Спасибо отъ души! снова вымолвилъ майоръ.— Не думалъ я, что ты меня эдакъ любишь.
— Ну, вотъ ужъ и не думали! Полноте прикидываться, укоризненно произнесла Афрося.— Знаете, что дороже васъ теперь у меня на свт никого нтъ.
— Ахъ, ты! вдругъ почти вскрикнулъ майоръ.— Тамъ врали сейчасъ! Сюда пришелъ — тутъ врутъ! что за день такой нынче выпалъ!
Афрося удивленно взглянула на него.
— Ну, ну. Не стану я съ тобой объясняться. Да и не время. Дло есть. Въ другой разъ объяснимся… А все жь таки скажу: не смй ты эдакъ никогда со мною… Врать, обманывать, обложно сказывать, или турусы наконецъ плести?
— Да что жъ я такое сказала? Богъ съ вами.
— Сказала ты, заговорилъ майоръ тмъ же грознымъ голосомъ, какимъ говорилъ нсколько минутъ назадъ въ кабинет князя,— что всхъ дороже на свт для тебя я, Аанасій Остолоповъ.
— Ну съ, это же правда.
— Врешь, неправда. Дороже теб всхъ на свт не я, а другой человкъ.
— Кто жъ такой? тихо выговорила Афрося, но при этомъ отвела глаза отъ лица майора.
— Теб лучше знать и не мн теб сказывать. Ну да не объ этомъ рчь… Не хочу я злиться… произнесъ Остолоповъ спокойне.— О дл говорить надо. Сказывай дло. Что сынокъ Ивана Егорыча всякій день бываетъ у тебя?
— Всякій день.
— По два раза?
— По два, а то и по три, Аанасій Аанасьевичъ.
— Филиппу Антонычу ничего не извстно?
— Ничего. Извстно, что онъ ходилъ ко мн, но якобы для разученія роли изъ Титова Милосердія.
— Да вдь онъ васъ иной разъ можетъ подслушать у дверей, слышать, что онъ сказываетъ, а ты повторяешь.
— И, нтъ, Аанасій Аанасьевичъ! Что вы! Какое же ему любопытство подслушивать, что мы разучиваемъ. Титово Милосердіе, и конецъ. Онъ говоритъ, что это все одно баловство.
— Ну, и тмъ лучше, отозвался майоръ.— Ну, какъ же, Заира Ильинишна,— все у насъ благополучно?
— Совсмъ благополучно, Аанасій Аанасьевичъ! радостно и съ сіяющимъ лицомъ воскликнула Афрося.— Второе дйствіе начали. А у меня такая ужъ теперь сдлалась привычка или сноровка, что я гораздо скоре учить стала.
— Ну, и слава Богу.
— Я думаю, черезъ недлю-дв, ей Богу, вс дйствія выучу. Вся Заира у меня въ голов будетъ. Да и не то что мои слова, да и чужія-то слова. Я вдь его четыре раза заставила себ прочесть всю трагедію отъ слово до слова, а иныя явленія разъ по десяти прочли.
— Что ты?
— Ей Богу. Всякій день, какъ встану и до ночи только у меня въ голов одна Заира да Заира.
— Ну, что жъ у тебя въ роли лучше-то всего выходитъ?
— Лучше всего выходитъ, начала Афрося, но вдругъ вспыхнула и прибавила:— Не знаю…
— Опять солгала! Скажи на милость!
— Какъ же эдакое про себя сказать…
— Ну, скажи, что теб пуще всего въ Заир нравится.
— Все одинаково хорошо. Вотъ во второмъ дйствіи одна сцена, гд Нерестанъ и Заира узнаютъ, что они дти престарлаго Лузиньяна, очень мн по душ. Все, что Заира съ Фатьмой говорятъ, тоже мн нравится.
— И что ни слово — то врешь! По голосу слышу, что врешь. Про сцены Заиры съ Оросманомъ — ни гу-гу!.. Ну, а ты какъ полагаешь, голубушка. Когда вотъ ты всю роль свою наизусть вытвердишь,— не увижу я, какое мсто у тебя лучше другихъ выходитъ? А? Какъ ты полагаешь?
И майоръ хитро прищурилъ правый глазъ. Афрося разсмялась громко и весело.
— Я буду стараться, Аанасій Аанасьевичъ, чтобы вс мста хорошо выходили, а если иное потрафится лучше другихъ, такъ это, стало быть, случай такой.
— Врешь, врешь! Кое мсто будетъ теб ближе вотъ сюда, майоръ ткнулъ пальцемъ въ грудь двушки,— вотъ сюда, ближе къ сердечку, то и будетъ выходить лучше. Какъ бы теб сказать, къ примру? Изобрази вотъ ты двушку, которая голодомъ сидитъ — непремнно хорошо будетъ, потому что сама голодала. Станешь ты объяснять Оросману, какъ ты его любишь — и безпремнно отлично выйдетъ.
— Это же почему?
— Молчи и эдакое не спрашивай! Сказано, некогда, въ другой разъ объяснимся. Ну, а теперь слушай. Пока дло ладится, никому ничего неизвстно. Смотри же ты: держи ухо востро. Чтобы какъ-нибудь не огласилось. Обидно вдь будетъ. Тетрадку эту самую прячь. Имени Заиры не то что не произноси — и во сн-то какъ-нибудь не скажи! А твоему учителю я сейчасъ пойду опять повторю, чтобъ онъ ни единымъ словомъ не обмолвился. А какъ только ты всю свою роль будешь знать на зубокъ, такъ мы сейчасъ князю сюрпризъ и поднесемъ. Я раздамъ вс роли остальнымъ и заставлю ихъ подлецовъ въ четыре дня разучить. Будутъ плохо играть — мн на нихъ наплевать. Мн лишь бы ты отличилась. Стало быть дней черезъ десять-двнадцать, ну, хоть черезъ дв недли, что ли, изобразимъ мы съ тобой здсь на театр Заиру?
— Непремнно, Аанасій Аанасьевичъ!
— Да такъ еще отбарабанимъ, что косточки Вольтера въ гробу прыгать отъ радости будутъ.
— Это кто жъ такой? удивилась Афрося.
— Вольтеръ? Ну сочинитель этой Заиры.
— Ахъ, понимаю. Онъ померъ, стало быть?
— Лтъ уже съ десятокъ. Да намъ до этого съ тобой дла нтъ! Мы вдь Заиру не Вольтеровскую, а Праксинскую валять будемъ. А она, голубушка моя, на мой толкъ, ей Богу, лучше Вольтеровской. Первое дло, я той не слыхалъ и не читалъ, ибо въ ней объясняется все по-французскому и ничего не поймешь, а тутъ по-россійскому. А второе дло, что все это хорошими словами сказано. Что другое, а удивительная душа у этого князя. Какія слова! Безподобіе просто. Да, будь-ка онъ не богатый, а бдный человкъ — новый бы въ немъ Сумароковъ оказался, а то, поди вотъ,— въ этакой резиденціи какого чорта изъ человка выйти можетъ? Дрянь!
Майоръ болталъ долго и оживленно, но затмъ вдругъ треснулъ себя по лбу и вымолвилъ:
— Стой! Позабылъ… Прощай. Мн на цлый часъ работы. А ты бы, знаешь, Афросиньюшка, роль свою изъ ‘Тита’ зубрила. Не хочу я, чтобы ты завтра осрамилась предо всми гостями.
— Будьте спокойны, Аанасій Аанасьевичъ. Вдь у меня всего сотни три словъ.
— Ишь какъ стала разсуждать! добродушно усмхнулся майоръ.— А давно ли въ Арбатскомъ театр безсловесной ходила. Счастлива была на поднос стаканъ воды вынести, я нынче на триста словъ ужъ наплевать. Ну, прости.
И майоръ# веселый и довольный, поспшно вышелъ изъ горницы.
Афрося достала изъ маленькаго комода большую тетрадь и стала ее перелистывать. На тетради было написано: Султанша Заира или Награда любви.
Подъ заглавіемъ въ скобкахъ стояло: ‘Переложена прозой съ измной нкоторыхъ частей трагедія господина Вольтера Заира княземъ Алексемъ Праксинымъ’.
Афрося долго перелистывала тетрадь, но грустно глядла на страницы, потомъ вздохнула и выговорила вслухъ:
— Эхъ, кабы поскоре грамот выучиться! Каково это съ чужого голоса учить! А тутъ бы вотъ вс эти крючечки сама бы разобрала и сама бы одна и учила. Сказываютъ, что въ полгода, бывали случаи, люди грамот выучиваются. Мн хоть бы въ годъ-то выучиться! Да авось — Богъ милостивъ. Вдь и грамотные тоже не со звздами во лбу ходятъ. Вонъ Сидоровъ, пьяница,— грамотный! А вдь много глупе меня. Да вздоръ все! Все можно, коли захочешь!
И Афрося снова начала перелистывать толстую тетрадь и глядть на буквы, которыя уже давно перестали быть для нея простыми крючками. Нкоторыя она уже знала, но складывать еще затруднялась.

XVII.

Въ назначенный день, давно ожидаемый нетерпливо ‘всей Москвой’, вереницы всякихъ экипажей, возковъ и саней, покрыли чуть не сплошь дорогу отъ города въ великолпную резиденцію князя Праксина.
Приглашенные выхали до полудня и въ полдень, чтобъ успть прохать тридцативерстное разстояніе и успть еще прибраться или переодться, прежде чмъ ссть за столъ.
Среди дня вся усадьба, широкій дворъ и улица — все измнилось. Дестрино походило на маленькій городокъ во время ярмарки. Да и врядъ ли въ какомъ уздномъ захолустномъ город бывали когда такіе създы, столько ‘господъ, людей и коней’, сколько нахало и зашумло въ красивой и богатой вотчин петербургскаго вельможи.
И хоть много набралось гостей, а всмъ нашлось мста въ просторныхъ палатахъ, во флигеляхъ и службахъ. Разумется, нашлись и обиженные, но виду не показывали, а только промежь себя пересуживали:
— Вонъ Зубова съ дочками въ дом будетъ переодваться, а мы здсь… А здсь, кажись, управитель живетъ. Прекрасно!
— Слышали, папенька, вдь генеральшу Селиванскую во флигель провели отдохнуть. А мы-то здсь… То-то зла будетъ, какъ узнаетъ.
‘Мстничество’ было и будетъ во вки вковъ во всемъ мір.
Хозяинъ, однако, принимая всхъ на самой лстниц, убранной деревами и цвтами, одинаково радушно и вжливо встрчалъ гостей, не обинуясь званіемъ и чиномъ ‘пожаловавшаго’.
Гости разошлись и собрались къ столу. И тутъ нашлось много обиженныхъ, такъ какъ нельзя было никакъ всхъ посадить на первое мсто.
Но сытный и вкусный обдъ скоро утолилъ желудки и честолюбіе вмст. Москвичи покушать любятъ и кушая забываютъ все, даже кровныя обиды и всякія душевныя невзгоды.
За столомъ шелъ веселый разговоръ. Толковали боле всего о Титовомъ Милосердіи. Кто-то многихъ удивилъ, замтивъ, что этотъ Титъ былъ императоромъ.
Многочисленные гости, цлая толпа, посл параднаго, безконечно длиннаго обда снова разошлись на время. Кто отправился бродить по большому дому, осматривая его рдкости, въ особенности картины, другіе отправились по усадьб, которую интересно было видть и зимой. Одинъ конный дворъ или одн оранжереи стоило посмотрть, хотя главная изъ нихъ уже перестала существовать, преобразившись въ храмъ искусства. Но большинство гостей, въ особенности пожилыя барыни, предпочли, въ силу привычки, вздремнуть и затмъ заняться вечернимъ туалетомъ.
Представленіе въ театр было назначено въ тотъ же часъ, что и въ столицахъ, т.-е. въ пять, но запоздавшіе гости или слегка утомленные стали наполнять театръ только въ шестомъ часу. Въ это время самъ хозяинъ и его пріятель майоръ въ качеств адъютанта хлопотали на сцен. Князь особенно волновался, вникая во вс мелочи, осматривая костюмы актеровъ и актрисъ, опрашивая всхъ о малйшихъ мелочахъ. Козодашкинъ разъ сто принимался уврять князя, что ручается за все, что все будетъ въ порядк, что представленіе пройдетъ блестящимъ образомъ, но князь не унимался и хлопотливо съ озабоченнымъ выраженіемъ лица суетился и опрашивалъ всхъ. Иванъ Егорычъ кончилъ тмъ, что даже обидлся и насупился. Ему показалось оскорбительнымъ, что вельможа не иметъ къ нему доврія въ такомъ дл, въ которомъ онъ собаку сълъ, тогда какъ онъ, князь, собственно говоря, ничего и смыслить не можетъ въ постановк.
Остолоповъ тоже былъ занятъ, но исключительно предстоящею игрой дйствующихъ лицъ. Онъ бесдовалъ по очереди со всми участниками трагедіи и давалъ всякіе совты. Зная почти наизусть то, что будетъ итти, и зная при этомъ, кто въ чемъ и гд сильне и слабе, Остолоповъ давалъ дльные совты и указанія. Иногда случалось ему сказать нсколько словъ кому-либо изъ актеровъ на ухо. Но больше всero озабочивался онъ однимъ, пожилымъ актеромъ — нижегородскимъ мщаниномъ Ушковымъ, который на Арбатскомъ театр всегда бывалъ къ концу представленія подгулявшимъ, а иногда и совершенно пьянымъ. Какимъ образомъ ухитрялся Ушковъ выпить, оставалось непроницаемою тайною. Какъ ни старался Иванъ Егорычъ углядть за талантливымъ актеромъ, ему никогда не удавалось поймать его на мст преступленія. Въ Арбатскій театръ было запрещено приносить водку подъ страхомъ немедленнаго изгнанія. Ушкова предъ представленіями и въ антрактахъ осматривали, ощупывали, чуть не раздвали до-гола въ поискахъ за полуштофомъ. Никогда ничего на немъ не находилось, а къ четвертому дйствію онъ уже бывалъ очень румянъ и нсколько косноязыченъ. Если же въ драм или трагедіи бывало пять дйствій, то въ пятомъ Ушковъ былъ всегда ‘готовъ’. Иванъ Егорычъ, равно и майоръ Остолоповъ не разъ всячески умоляли Ушкова признаться, какъ онъ производитъ свой фокусъ, но тотъ отзывался, что на него напраслина, что онъ вина почти въ ротъ не беретъ, а поэтому онъ знать не знаетъ и вдать не вдаетъ то, о чемъ спрашиваютъ. Тайна не была раскрыта и Иванъ Егорычъ готовъ былъ поврить, что пьянство Ушкова есть своего рода колдовство.
Другая личность, которая еще боле озабочивала Остолопова, но совершенно на иной ладъ, была молодая актриса Дороеевская. За нее въ этотъ день майоръ такъ волновался, какъ если бы самъ выходилъ на сцену или его родная дочь, судьба которой ршалась бы въ этотъ вечеръ. Еще въ самомъ начал, когда театръ только наполнялся публикой, Афрося, одвшаяся въ свой костюмъ у себя во флигел, нсколько запоздала. Майоръ въ волненіи стоялъ на крылечк, черезъ которое приходили участники и служащіе при театр, и здсь, на мороз, безъ шинели нетерпливо поглядывалъ въ сторону флигеля, гд помщалась двушка.
Остолопову вдругъ пришла на умъ странная мысль: ему вспомнилось изъ какой-то трагедіи, какъ волнуется и опасается какой-то бояринъ, дочь котораго отправлялась въ Москву на смотрины царя, пробуя счастье быть или не быть царицей. Остолопову показалось, что еслибъ его родная дочь за двсти или полтораста лтъ назадъ отправилась на царскій выборъ невсты, то онъ, вроятно, волновался бы не больше. Причина была простая. Остолоповъ чуялъ, что сегодняшній день является роковымъ днемъ въ жизни двушки, которую онъ любилъ какъ собственнаго ребенка. Теперь она. крпостная, дворовая Афросинья, даже пожалуй Афроська, все еще годная въ двченки служить на побгушкахъ. Что за дло, что она лицомъ приглянулась вельмож-князю! Оттого счастья не будетъ ей, одно безчестіе можетъ быть. А между тмъ, черезъ два — три часа посл того, что вся Москва, наполняющая театръ князя, увидитъ и услышитъ голосъ актрисы Дороеевской, появится на свтъ Божій новая личность. Афрося какъ бы родится вновь! Двка Афроська перестанетъ существовать, будетъ на свт актриса Дороеевская. На другой же день имя ея облетитъ всю Москву. Еще недавно Остолоповъ шелъ со своею любимицей по какому-то бульвару, его видли и потомъ опрашивали: ‘Съ какою это, батюшка, двченкой васъ чортъ носилъ?’, а черезъ недлю — пойди они вдвоемъ по тому же бульвару — скажетъ вся Москва иначе: ‘актриса Дороеевская съ какимъ-то толстякомъ гуляетъ’.
И Остолоповъ ухмылялся въ темнот, на мороз, нетерпливо ожидая прибытія запоздавшей двушки. Наконецъ Афрося явилась. Едва только вышли они на сцену и онъ усплъ осмотрть ее всю, поправить кое-что въ костюм, какъ изъ-за какой-то декораціи появился самъ князь.
— Ну, что ты, готова? спросилъ онъ, приближаясь къ Афрос.
— Готова-съ, ваше сіятельство, запоздала изъ-за башмаковъ. Не лзли на ноги.
— Отчего? спросилъ князь безсознательно и думая очевидно о другомъ.
— Сидла у себя все въ валенкахъ — должно ноги опухли.
Князь говорилъ съ Афросей слегка опустивъ глаза и скосивъ ихъ на Остолопова. Майоръ, глянувъ на лицо князя, крякнулъ, откашлялся и быстро отошелъ… Отношенія его съ княземъ стали какія-то особыя, будто натянутыя, въ особенности въ присутствіи двушки.
— Роль свою твердо знаешь, Афросинья? выговорилъ князь совершенно другимъ голосомъ, оставшись наедин съ двушкой. При этомъ онъ въ первый разъ оглянулъ ее всю.
Костюмъ удивительно шелъ къ красивой двушк. Если въ своемъ обыкновенномъ ежедневномъ плать Афрося казалась тмъ, чмъ была въ дйствительности — крпостною двушкой, то теперь всякій, увидя ее причесанною la romaine, никогда не догадался бы, съ кмъ иметъ дло. Единственное, что выдавало Афросю, были ея ноги, большія и плоскія, и затмъ ея голосъ. Князь, разговаривавшій теперь съ двушкой, любовался ею, но вмст съ тмъ произнесъ два раза про себя:
— Oui, mais la voix est vulgaire.
Но тотчасъ же князь вспомнилъ, что голосъ двушки Афроси и голосъ актрисы были два разные голоса. На сцен, въ особенности, благодаря правилу выговарить всякое слово на распвъ, интонація была совершенно иная.
‘Стало быть, когда-нибудь,— снова думалось князю,— голосъ этотъ можетъ совершенно перемниться, она заговоритъ иначе и въ жизни, не только на подмосткахъ’.
И тотчасъ же онъ задалъ себ мысленно вопросъ:
‘А зачмъ теб это нужно?’
Пока князь думалъ, онъ все оглядывалъ Афросю, ея красивую шею, красивыя обнаженныя плечи и руки, и молчалъ. Афрося подъ этимъ молчаливымъ, но много говорящимъ взглядомъ смутилась и смущалась все больше и больше. Наконецъ она вспыхнула и, опустивъ голову, стала предъ княземъ, какъ виноватая, какъ еслибъ онъ бранилъ ее за что-либо. А онъ ничего не замчалъ.
Наконецъ, какъ бы придя въ себя, Праксинъ увидлъ все — и позу, и опущенные глаза, и даже какой-то трепетъ. И онъ выговорилъ вдругъ какъ бы нечаянно:
— Что съ тобой?
Афрося хотла заговорить, но смущенье будто схватило ее за горло.
— Что ты?— ужъ тревожно выговорилъ князь.
— Ничего-съ,— съ трудомъ отозвалась Афрося.
— Нездоровится теб?
— Нтъ-съ.
— Говори правду. Коли нездоровится, сейчасъ отмнимъ представленіе. Говори.
— Какъ! Что вы! Богъ съ вами! вскрикнула Афрося, поднимая глаза на князя.
— Отмнимъ представленіе. Что за важность! Разъдутся. Въ другой разъ прідутъ.
Двушка изумленно глядла въ лицо князя, но смло и пытливо.
— Какъ же это, ваше сіятельство? изъ-за меня! неужто, правда? Захворай я малость самую, вы бы всхъ московскихъ господъ по домамъ отправили безъ представленія?
— Понятное дло, нельзя же человку хворому играть.
— Какой же вы право… произнесла Афрося дрогнувшимъ отъ чувства голосомъ.
И въ одно мгновеніе она схватила князя за руку, нагнулась и два раза поцловала ее.
Праксинъ ахнулъ, отдернулъ руку и выговорилъ чуть слышно:
— Зачмъ? Я не позволяю, не люблю этого… Никогда не длай этого, никогда!
Дйствительно, князь Праксинъ, быть можетъ, единственный въ свое время русскій баринъ, не позволялъ никому изъ своихъ крпостныхъ цловать у себя руки. Онъ говорилъ: ‘у царей, у родителей, у духовенства и у женскаго пола цлуютъ руки, я не царь, не попъ, не дама, и теб не отецъ родной!’ И каждый разъ, что случалось это нечаянно, князю бывало непріятно.
На этотъ разъ отъ поцлуевъ Афроси князь взволновался и даже перемнился въ лиц. Казалось, ему было особенно непріятно внезапно происшедшее. Онъ быстро пошелъ со сцены въ зрительную залу.

XVIII.

Театръ былъ уже полонъ. При появленіи владльца въ партер капельмейстеръ далъ знакъ и оркестръ сыгралъ ритурнель, посл которой взвился занавсъ. И тутъ только князь вспомнилъ, что онъ невжливо задержалъ начало представленія.
‘И изъ-за чего! Изъ-за кого?’
Представленіе уже длилось добрыхъ двадцать минутъ на глазахъ князя, и онъ глядлъ и ничего не видлъ, слушалъ и ничего не слыхалъ. Предъ нимъ почти не было сцены и дйствующихъ лицъ. Предъ нимъ поперемнно стояли: то майоръ Остолоповъ, грубо высказывающій ему его собственную тайну, то Афрося, смущенная безъ причины и вдругъ порывисто бросающаяся цловать его руки.
И нсколько разъ Праксинъ, сидя въ своемъ кресл и старательно переводя неровное дыханіе, вдругъ вздыхалъ такъ глубоко и протяжно, что наконецъ одинъ изъ двухъ его сосдей обратился къ нему съ тмъ же вопросомъ, который онъ предложилъ сейчасъ Афрос.
— Нездоровится, что ли, князь?
— Охъ, нтъ, нтъ!— чуть не вскрикнулъ онъ, какъ бы пойманный воръ.
Черезъ нсколько минутъ князь уже былъ въ другомъ настроеніи духа. Превратился весь въ зрніе и слухъ. На сцен появилась Дороеевская. Князь глядлъ во вс глаза, прислушивался къ каждому ея слову, чуть не сердцемъ, и разъ десятокъ повторилъ про себя:
— Другой… Совершенно другой.
Слова эти относились къ голосу актрисы.
Посл двухъ актовъ, когда все поднялось съ мстъ, засуетилось и заговорило, то князь слышалъ повсюду, что зрители толкуютъ и разсуждаютъ преимущественно о фигур или объ игр молодой двушки. Нкоторые изъ гостей обращались къ князю съ вопросомъ, кто такая молодая актриса. Т изъ нихъ, которые посщали Арбатскій театръ, признали ее въ лицо, но не хотли врить, что это та же самая двушка, которая исполняла тамъ ‘безсловесныхъ’, а затмъ старухъ.
За время антрактовъ князь, осаждаемый отовсюду вопросами или бесдами, не улучилъ ни мгновенія, чтобъ отправиться на сцену. Свъ на свое мсто, онъ подумалъ: ‘И хорошее дло. Совсмъ не надо ходить туда. И неблагоприлично. А главное’…
Но князь и мысленно не договорилъ. Главное заключалось въ томъ, что ему показалась бесда съ Афросей въ этотъ вечеръ особенно странно подйствовавшею на него.
‘Повидаю завтра, потолкуемъ’.
Спектакль шелъ отлично, и прошелъ, по выраженію Ивана Егорыча, ‘безъ сучка, безъ задоринки’. Къ концу представленія оказался на свт одинъ счастливйшій теперь въ мір человкъ. Это былъ майоръ Остолоповъ. Онъ сидлъ на сцен за какою-то декораціей, пыхтлъ, ухмылялся и что-то бормоталъ, самъ съ собою разговаривая. Онъ зналъ теперь наврное, что скажутъ москвичи, если встртятъ его съ Афросей на бульвар.
— Да, ужъ теперь двченкой не назовутъ, бормоталъ майоръ.— ‘Гляди, гляди — произносилъ онъ вдругъ шепотомъ тыкая пальцемъ въ темный уголъ сцены.— Вонъ идетъ Дороеевская’.— ‘Гд?’ — ‘А вонъ, гляди. Вотъ — красивая-то!’ ‘Да она ли это?’ — ‘Она, она, братецъ! Съ какимъ-то старикашкой’ ..
И Остолоповъ бурчалъ, улыбался, двигалъ руками, тыкалъ пальцемъ, какъ человкъ слегка помшанный или выпившій… И вдругъ майоръ схватился рукой за глаза.
— Ахъ ты, пропасть!— шепнулъ онъ.
Онъ почувствовалъ, что прослезился отъ радости и счастья. Дйствительно, въ этотъ вечеръ судьба крпостной дворовой двушки ршилась окончательно.
Но судьба ея ршилась инымъ образомъ, боле роковымъ, нежели думалъ Остолоповъ или чуяла сама Афрося. Они понимали только, что съ этого вечера, когда все избранное общество Москвы толкуетъ о новой актрис, о новомъ дарованіи, вопросъ, быть ли ей знаменитою актрисой, ршенъ окончательно. А между тмъ вся жизнь двушки повернулась иначе. Одна будущность, которая мерещилась Афрос и майору, сгинула, а другая ее замнила.
Эту новую будущность Афроси провидлъ смутно только одинъ человкъ во всей зрительной зал — князь Праксинъ.
Наконецъ театръ опустлъ, вс гости собрались въ домъ, одни собирались уже на покой — отдохнуть въ отведенныхъ горницахъ, другіе прощались съ хозяиномъ и садились въ подаваемые возки и сани, чтобъ отправляться въ Москву. И вс гости до единаго человка замтили, что съ хозяиномъ что-то произошло. Объясненіе было одно и то же у всхъ на устахъ: князю нездоровится. Нкоторые, желавшіе остаться ночевать и хать въ Москву по утру, собрались узжать тоже, ради приличія, чтобы не безпокоитъ больного хозяина завтрашними проводами.
Дйствительно, за нсколько часовъ времени, что просидлъ князь въ театр, онъ слегка перемнился. Онъ былъ сумраченъ. Лицо какъ-то потемнло. Онъ былъ молчаливъ и задумчивъ, двигался тихо, плохо слушалъ и понималъ, что ему говорили, какъ-то странно озирался по сторонамъ. На сотню разъ предложенный вопросъ, не хвораетъ ли онъ, онъ сначала отвчалъ-живо:
— Нтъ, ни капельки.
Но затмъ, вдругъ сообразивъ нчто, началъ отвчать:
— Чуточку нездоровится.
А спустя немного, говорилъ уже всмъ:
— Сильно неможется, должно быть застудился.
Въ двнадцать часовъ все уже почти стихло въ большихъ палатахъ Дестрина. Кое-гд въ окнахъ виднлся свтъ. Но это были окна горницъ, отведенныхъ гостямъ, вс же парадныя комнаты были уже темны. Даже прислуга укладывалась спать. Наконецъ и у гостей потухли огни, а въ спальн князя все еще свтилось окошко, выходившее въ садъ. Прошла полночь, прошелъ еще часъ, а окно все свтилось. Затмъ огонь потухъ. Должно быть, князь легъ спать. Но черезъ полчаса снова освтилась спальня и даже еще свтле, чмъ прежде. И на этотъ разъ долго — часа три или четыре — сіяло окно, освщая блый сугробъ въ саду и ближайшее покрытое инеемъ серебристое дерево.
Если бъ это дерево, втви котораго были вровень съ окномъ, могло видть и понимать, то оно подивилось бы тому, что творится съ владльцемъ Дестрина. Князь Праксинъ бродилъ изъ угла въ уголъ своей спальни, садился гд попало. Разъ онъ слъ на стулъ у самыхъ дверей, выходившихъ въ корридоръ, въ другой разъ сталъ у письменнаго стола, опираясь на него руками, и простоялъ такъ недвижно съ полчаса, пока руки не отекли. Лицо его было лицомъ совершенно расхворавшагося человка, а въ ушахъ въ сотый разъ звучало все одно и то же.
‘Что мн за дло, коли вс господа мою игру почитаютъ! Мн дорого, что князь думаетъ’.— ‘Хоть весь міръ провались, лишь бы князь цлъ остался?!’ — ‘Вы и князь’.— ‘Не лги! Одинъ князь у тебя въ сердц!’
Это былъ разговоръ, подслушанный Праксинымъ на сцен въ послднемъ антракт. И онъ думалъ и думалъ объ этомъ…
На утро, часовъ въ десять, большія палаты снова оживились и зашумли больше, чмъ когда-либо. Гости уже вс поднялись. Прислуга бгала и шныряла съ посудой и подносами, переходя изъ однхъ горницъ, гд были гости, въ другія.
Князь, не спавшій всю ночь, слегка вздремнувшій только на разсвт, поднялся тоже, но смотрлъ нсколько спокойне и бодре, хотя все-таки походилъ еще на хворающаго человка. Черезъ часъ онъ уже провожалъ ночевавшихъ гостей, приглашая вновь на слдующее воскресенье въ театръ, гд будетъ представляться очень веселое и смшное сочиненіе отечественнаго сочинителя.
Вс гости общались быть непремнно и мысленно клялись самимъ себ пріхать, что ни случись, хотя бы свтопреставленіе,— настолько вс были довольны и восхищены вчерашнимъ представленіемъ. При этомъ многіе изъ гостей спрашивали князя, будетъ ли вновь участвовать актриса Дороеевская. Князь каждый разъ при такомъ вопрос начиналъ усиленно моргать глазами и отвчалъ:
— Да, кажется, и она играетъ. А наврное, право, не знаю.
И князь прибавлялъ самому себ:
‘А лгать-то вдь ты совсмъ не умешь’.
Онъ самъ чувствовалъ, что голосъ его какой-то особый,— не его голосъ. Онъ отлично зналъ, что Афрося исполняетъ маленькую роль въ смшной пьес и при томъ роль старушки, которую сама выпросилась играть. Въ этой роли молоденькая и красивая двушка шамкала, какъ беззубая, стояла сгорбившись, все стучала костылемъ по полу… и была еще прелестне для тхъ, кому была мила. Въ этой роли она была граціозною старушкою. И Иванъ Егорычъ, и Остолоповъ, и вс актеры это чувствовали, но назвать не могли. Одинъ Праксинъ сказалъ себ:
‘Elle est gracieuse!’
И притомъ онъ удивлялся, почему Афрося теряетъ эту грацію въ роляхъ молодыхъ, почему она такъ граціозна старушкой и иногда слегка вульгарна въ первой любовниц.
Проводивъ всхъ гостей, князь вздохнулъ, какъ человкъ возвращающійся съ долгой усиленной работы, и тишина, наступившая во всемъ дом, повліяла на него какъ-то особенно хорошо. Онъ сразу перемнился въ лиц, сталъ глядть веселе.
Напившись кофею, онъ слъ за свой письменный столъ досталъ ключи, отворилъ одинъ изъ ящиковъ и, вынувъ оттуда большой красный портфель, отомкнулъ его. Выложивъ нсколько завтныхъ тетрадей изъ завтнаго портфеля, князь удивленно раскрылъ глаза, снова перебралъ и пересчиталъ тетради, и глаза его еще больше раскрылись. Онъ даже слегка ротъ разинулъ. Глянувъ на ящикъ, потомъ отворивъ другіе ящики, перешаривъ, наконецъ, весь письменный столъ онъ быстро поднялся на мст и произнесъ вслухъ:
— Что за притча!
Одной рукописи не хватало, и не хватало самой главной — Султанши Заиры.

XIX.

Князь стоялъ неподвижно, озадаченный, задумчивый и простоялъ бы долго, если бы въ дверяхъ не появилась плотная фигура Остолопова.
Майоръ едва не собрался хать въ Москву, не повидавъ князя. Онъ уже надлъ было свою шинель и вышелъ садиться въ возокъ, но вернулся опять и пришелъ проститься съ хозяиномъ. Остолоповъ уже давно собирался объясниться съ княземъ ‘по одному пункту, памятуемому и обходимому обоими’.
Князь, найденный пріятелемъ въ глубокомъ раздумьи, почему-то смутился.
‘Пойметъ и объяснитъ по своему!’ подумалось ему.
Майоръ подошелъ, протянулъ князю руку и выговорилъ хриповатымъ голосомъ, что доказывало въ немъ неспокойное душевное настроеніе.
— Я хочу, князь, давно… насчетъ одного нашего разговора объясниться. Вы на меня гнваетесь. Простите. Я вдь неотесокъ. Меня свтскости не обучали смолоду, а еслибъ и обучали, такъ я бъ ее съ себя снялъ, да за заборъ закинулъ. Свтскость выдумана криводушными людьми. Не въ свое я дло впутался. Не слдъ было мн надысь, за эту вашу, какъ, я сказывалъ въ тотъ разъ, за вашу душевную занавсочку заглядывать. Но сами вы виноваты. Простите. Я вдь васъ люблю. И ее я страсть люблю!
Князь взялъ руку майора въ об руки, крпко пожалъ ее и не вымолвилъ ни слова, отошелъ и слъ въ кресло. Майоръ стоялъ среди комнаты и посл минутнаго молчанія произнесъ:
— Ну, коли простили, такъ и забудьте. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. И думать не надо. А будете этакъ глядть, я буду думать, что вы все сердитесь.
— Нтъ, Аанасій Аанасьевичъ, я не сержусь. Но вы меня удивили. Вы меня подозрваете въ томъ, въ чемъ я совсмъ неповиненъ.
— Коли такъ, глухо выговорилъ Остолоповъ,— коли такъ, я надолго въ Москву уду. Вотъ вамъ!
Князь удивленно взглянулъ на майора, а тотъ снова вспыхнувъ, строго и озлобленно глядлъ на князя.
— Вы сердитесь все, а не я… пролепеталъ князь.
— Тогда бросимте совсмъ объ этомъ говорить, глуше отозвался майоръ. Больше не будемъ. Ничего я не скажу и васъ прошу ничего не говорить и не пояснять. Что я знаю, то я и знаю. А будете вы лгать — буду говорить лжете… Вотъ разв что, вдругъ вскрикнулъ онъ.— Этому я пожалуй поврю. Что вы вотъ сами себ лжете! Это вотъ иное дло. Это вотъ, пожалуй!
И Остолоповъ уперся такимъ взглядомъ въ лицо князя, что тотъ тотчасъ же опустилъ глаза.
— Врно! Вотъ это такъ! Ну, простите. Стало быть, вы не мн лжете, а себ. Стало быть, вы себя надуваете. Ну, это ваше дло. Надувайте, голубчикъ, это даже лучше. Говорятъ, хорошіе люди постоянно себя обманываютъ… Сами въ себ не видятъ того, что всякій встрчный и поперечный издали видитъ въ нихъ. Только вотъ что, князь. Вы не подумайте, что хотя бы единое словечко изъ всей нашей прошлой бесды стало кому-либо извстно. Я въ васъ совсмъ ужъ не увренъ теперь. Дойдетъ до васъ слухъ, что про васъ сказываютъ,— вы подумаете, что майоръ распустилъ. А чего тутъ майору распускать, когда воочію всмъ видимость видима. Сторожъ вонъ тотъ у актерскаго крылечка, который завсегда размертво пьянъ — и того спросите, такъ и онъ кой-что запримтилъ.
Князь тревожно взглянулъ на майора.
— То-то вотъ. Стало быть, про васъ вс знаютъ то, чего сами вы про себя не знаете… Ну! Мое почтеніе!.. развелъ майоръ руками.— Именно, мое почтеніе!
Князь молчалъ и снова опустилъ глаза на полъ.
— Правда, тихо вымолвилъ Остолоповъ, какъ бы себ самому,— есть еще одна живая душа, которая тоже ничего не видитъ и ничего не знаетъ… Или боится, что ли, видть и знать. Такъ же боится, какъ и князь Праксинъ…
Майоръ замолчалъ. Князь хотлъ сдлать вопросъ, но смущался, у него не хватало духа.
— Да, проговорилъ наконецъ Остолоповъ:— и онъ боится, и она боится.
— Про кого вы сказываете? глухо выговорилъ князь.
— Не скажу.
— Почему?
— Потому что вы и безъ того знаете, кто та живая душа, которая ничего не видитъ и ничего не чуетъ. Или она тоже, какъ вы, боится видть. Или, можетъ быть, тоже сама себя надуваетъ.
— Я думаю, Аанасій Аанасьевичъ, что это уже ваше воображеніе. Видть ей что-либо мудрено, потому что, право, неизвстно, есть ли что. Это ужъ я говорю по правд. Можетъ есть, можетъ нтъ. А въ ней самой и подавно ничего нтъ и быть не можетъ.
— Нечего темными словами швыряться! сердито выговорилъ майоръ, прищуривая глаза. Вамъ двушка приглянулась, а сама она тоже къ вамъ какъ-то чудно расположена. Сто двадцать чертей не разберутъ ее, что она думаетъ и что чувствуетъ! Но полагаю, что придетъ сто двадцать первый чортъ и толкнетъ ее здорово и выскочитъ все наружу. И ей станетъ понятно, да и намъ всмъ… Да и дло-то это — проще нту. Баринъ князь, богатъ какъ Крезусъ, уменъ какъ Платонъ, добръ, какъ… Ну, какой лшій тамъ въ исторіи добрымъ былъ?.. Двица пригожая, умница, сердце золотое, глазки брилліантовые, зубки жемчужные и губки — ну, розаны, что ли, піоны… И все это холопское, крпостное… Позвали лакея Сеньку или Егорку, сказываютъ ему: ‘сбгай скорй за Афроськой, вели итти сюда’. Вотъ и позвали двку. Сказываютъ: ‘ты мн приглянулась, положилъ я въ любовницы тебя взять, да не такъ, чтобы на малое время, а эдакъ мсяца на четыре, а тамъ замужъ выдамъ, рублей пятьдесятъ въ приданое дамъ… Ну, такъ вотъ приходи сюда, часу въ десятомъ вечера… А пока пошла вонъ, пріоднься…’
И театралъ майоръ, искусно измнивъ свой голосъ, искусно поддлываясь подъ голосъ князя, глядлъ въ окно, якобы не обращая вниманія на своего собесдника.
Тяжелый вздохъ заставилъ его обернуться. Князь, измнившись въ лиц, блестящими глазами впился въ его фигуру.
Наступила пауза.
— Нтъ, господинъ премьеръ-майоръ Остолоповъ! тихо и мрно выговорилъ князь.— Нсколько ошиблись вы. Князь Алексй Алексевичъ Праксинъ за всю свою жизнь ни одной гадости не сдлалъ.
— Тутъ гадости нту. Всякій день таковое совершается по всей Москв, да и по всей Руси. И тутъ не было бы ничего худого, еслибы не было въ двушк ничего особливаго. Будь она простая крпостная, дворовая двка, такъ ей бы это и счастьемъ было. Но тутъ-то вотъ — иное дло. Тутъ надо учить, обучать, раздувать священный огонь, сдлать изъ холопки славу отечества. А не наложницу, хоть бы и княжескую, хоть бы и Праксинскую.
— Никогда этого, господинъ майоръ, не будетъ.
— И слава Богу, господинъ князь. Ваши рчи золотыя. Только вотъ что. Пожелаете ли вы прибавить къ нимъ еще кой-что?
— Что угодно?
— Дать мн честное, россійское дворянское, княжеское и Праксинское слово, что эдакаго въ мысляхъ у васъ не было, а если и было, то эдакаго вы не сдлаете и двушку безъ ножа не приржете. Даете ли вы ваше слово?
И майоръ двинувшись протянулъ князю руку. Князь еще замтне измнился въ лиц, не двинулся и упавшимъ голосомъ тихо вымолвилъ:
— Я… я не знаю… Я не понимаю… Зачмъ вамъ… Что такое?.. Это… Это — даже лишнее…
— Гмъ! крикнулъ майоръ.— Ну, стало быть…
Онъ не договорилъ, какъ бы не зная, что сказать или не ршаясь сказать, посменилъ на одномъ мст, потомъ вздохнулъ и пошелъ вонъ изъ горницы.
Князь не остановилъ его.
Майоръ не простясь выхалъ въ Москву.

XX.

Посл цлаго часа глубокаго раздумья князь снова принялся за поиски исчезнувшей рукописи. Онъ вспомнилъ, что недавно доставалъ изъ шкафа томъ сочиненій Вольтера и, поставивъ назадъ, могъ въ разсянности засунуть туда же и рукопись.
Предположеніе оказалось ошибочно. Наконецъ, князь перешарилъ весь кабинетъ, но тетради нигд не было. И онъ вдругъ какъ-то испугался или даже струсилъ. Ему представилось, что тетрадь за эти дни хлопотъ съ театромъ и съ гостями могла пропасть, исчезнуть безслдно. Черновой рукописи не было на свт. Она была уничтожена. А вдь это цлый трудъ! Вдь онъ, хотя и не усидчиво, а исподволь, урывками, но все-таки цлые два года работалъ надъ Вольтеровой Заирой и съ большими усиліями добился того, что у него оказалась своя собственная Султанша Заира. И не она одна, Заира, говорила и чувствовала по-Праксински, а не по-Вольтеровски, но и Оросманъ и Нерестанъ. Они были почти его созданьями, его плоть и кровь. А вдь они вс стало быть умерли, такъ какъ возстановить теперь рукопись было невозможно. И то, что страстно захотлось князю, что пришло на умъ сегодня среди безсонной ночи, становилось немыслимымъ.
Среди безсонницы и броженія по спальн князю страстно захотлось, какъ только опустетъ и стихнетъ Дестринскій домъ, взяться за свою ‘Султаншу’, отыскать одно мсто, гд Оросманъ объясняется съ Заирой, и заставить его говорить нчто иное, новое. Все то, о чемъ онъ не сметъ и думать про себя, онъ вложитъ въ уста Оросмана, и ему станетъ много легче. Онъ станетъ даже совсмъ счастливый человкъ, высказавшись…
И вдругъ его Султанши Заиры нтъ. Она исчезла, украдена кмъ-либо изъ гостей или уничтожена. Вдь гости бродили повсюду. Кто-нибудь могъ заглянуть въ спальню, гд, быть можетъ, положилъ онъ тетрадь на ночномъ столик. Или же онъ забылъ ее гд-нибудь въ кабинет, и гость дерзко, нахально, злоупотребляя довріемъ хозяина, взялъ тетрадь и увезъ.
Князь въ волненіи отворилъ дверь, крикнулъ людей и приказалъ послать къ себ немедленно Филиппа. Тонъ голоса князя былъ на столько не обыченъ, что два человка опрометью бросились во флигель къ камердинеру.
Черезъ нсколько минутъ Филиппъ Антонычъ на рысяхъ явился къ барину.
— У меня пропала рукопись. Одна изъ этихъ, выговорилъ князь, показывая на письменный столъ, гд лежалъ портфель и нсколько разбросанныхъ тетрадей.— Понимаешь? Султанша Заира пропала.
Филиппъ удивленно раскрылъ глаза, развелъ руками и молчалъ.
— Что жъ ты молчишь? воскликнулъ князь.
— Что жъ скажу, ваше сіятельство? Это быть не можетъ. Вс они въ этомъ портфел, а онъ запертъ у васъ въ стол. Такъ куда же! Да и потомъ эдакое кто и воровать будетъ? Кому оно нужно? Сами изволили сказывать, что этимъ тетрадкамъ цны нтъ — и для васъ и для всхъ прочихъ въ мір, что вы ни за какія деньги не продадите, а какой чужой человкъ алтына не дастъ за нихъ.
Филиппъ хотлъ было усмхнуться, напомнивъ про остроту барина, но увидалъ, что тому далеко не до шутокъ.
— Ну, зови людей. Искать сейчасъ: Перерыть все Дестрино, а найти! выговорилъ князь такимъ голосомъ, что Филиппъ, знавшій его столько лтъ, даже удивился.
Людей позвали. Поиски начались повсюду: и въ дом, и въ театр, но, разумется, не приводили ни къ чему. Тмъ не мене во всей усадьб черезъ полчаса времени уже замтно было какое-то волненіе, даже на двор, даже въ службахъ, гд жили дворовые. Во флигел, гд помщались актеры я актрисы, было еще большее волненіе, такъ какъ тамъ приказано было всхъ обыскать. Тетради у нихъ быть не могло, но было нчто иное, что могло быть найдено. Ушковъ взволновался больше всхъ, такъ какъ подъ его кроватью былъ чуть ли не цлый магазинъ ‘распивочно и на выносъ’.
Князь сидлъ у себя въ кабинет сильно смущенный.
‘Два года! думалось ему.— Да и не въ этомъ дло. Будь хоть дв недли труда, но я возстановить не могу. А между тмъ теперь-то мн и дорога моя ‘Султанша’…. Теперь. Почему же это теперь? Все глупости!.. Нтъ, не глупости. Дорога. Дороже, чмъ когда-либо. Неужели же она пропала? Если она пропадетъ, я никогда ни единаго москвича къ себ на порогъ дома не пущу. На всю Москву объявлю, что меня обворовали мои гости и не скажу, что украдено’.
Вс незнавшіе еще, что приключилось въ усадьб, видли и замчали суетню.
Афрося, сидвшая въ это время у своего окошка, также замтила, что въ усадьб что-то происходитъ, все усиливается шмыганье и бготня людей. Наконецъ, суетня дошла до того, что Афрос вдругъ представилось, не случился ли въ дом пожаръ. Она вышла въ корридоръ, чтобъ опросить въ чемъ дло, и въ ту же минуту встртила Филиппа Антоныча сумрачнаго и смущеннаго.
— Что такое приключилось?— выговорила она.
Филиппъ махнулъ рукой отчаянно и вскрикнулъ:
— Чертовщина! Украли. У князя изъ стола. Да что украли-то!
И онъ выразился рзкимъ словомъ.
— Или, сказать благоприличне, прибавилъ онъ,— навозъ? Ужъ именно навозъ! Какому лшему и на что понадобилось, до конца міра никто не скажетъ!
— Да что именно украли?
— Тетрадку, голубушка, тетрадку! У князя изъ стола, украли. Трагедія театральная имъ написанная.
Афрося измнилась въ лиц, и еслибы Филиппъ былъ внимательне и меньше занятъ своими мыслями, то увидлъ бы, какъ быстро и сильно блднла двушка.
— А какая тетрадь? выговорила она тихо.— Что на ней написано? Не знаете ли вы?
— Прозвище-то? А чортъ его упомнитъ! Собачья кличка какая-то. Помню, что Султанша…
Афрося вся встрепенулась, чувствуя, что способна упасть въ обморокъ.
— Князь гнвается, говорите?
— Никогда такого невидаль. Швыряется, чуть не дерется. Вотъ сейчасъ, ей-Богу, въ Сибирь всхъ сошлетъ!— привралъ Филиппъ.
Афрося ни слова не говоря, вернулась къ себ, быстро накинула шубку, платокъ на голову, затмъ выскочила, пробжала по двору и, войдя на боковое крыльцо большого дома, двинулась къ дверямъ тхъ горницъ, гд всегда помщался Остолоповъ. Дверь оказалась запертою. Нсколько разъ пробовала Афрося отворить ее, но дверь не подавалась. Она взглянула на замочную скважину — ключа не было. Она стала стучать, но отвта не получила. Двушка бросилась назадъ и къ первому попавшемуся человку обратилась съ вопросомъ, гд господинъ Остолоповъ. Двое людей ничего не могли сказать, а третій объяснилъ, что баринъ уже давно ухалъ въ Москву. Это извстіе сразило Афросю. Она повернулась и медленными шагами, съ сильно измнившимся лицомъ, въ совершенномъ отчаяніи двинулась черезъ дворъ обратно въ свой флигель.
Войдя къ себ какъ потерянная, она, не снимая пгубки и платка съ головы, простояла нсколько минутъ среди горницы, не двигаясь и даже не отрывая безсмысленнаго взгляда, отъ полотенца, висвшаго на стн и случайно попавшаго ей на глаза.
— Что жъ теперь длать? вслухъ выговорила она.
Затмъ, уронивъ съ себя шубку на полъ, она сняла платокъ и тоже бросила на полъ.
— Что жъ длать? вновь нсколько разъ повторила она.— Вдь я же не виновата. Вдь, это дло Аанасія Аанасьевича. Онъ скажетъ, какъ прідетъ. Не даромъ я его просила не длать этого. Ну какъ можно чужіе ключи воровать, да чужой столъ отпирать. Вотъ пошутилъ, меня подвелъ, а самъ ухалъ. А мн разгнвать князя чмъ бы тамъ ни было… Да это что жъ такое! Это лучше въ рчку, въ прорубь. Кого другого, а его хотя бы на минуточку на себя прогнвать — лучше утопиться.
И Афрося, закрывъ лицо руками, начала плакать.
Просидвъ въ слезахъ цлый часъ, двушка вдругъ поднялась.
— Пойду и скажу! выговорила она твердо.
Накинувъ снова шубку и платокъ, Афрося взяла рукопись и смлымъ шагомъ двинулась изъ дверей комнаты.
Когда она, войдя въ швейцарскую, попросила доложить о себ князю, люди, сидвшіе тутъ на ларяхъ, съ любопытствомъ оглядли ее. Лицо актрисы поразило ихъ.
— Доложите князю, сказала она,— что мн крайняя нужда видть ихъ сейчасъ.
Лакей лниво пошелъ докладывать, но вернулся бгомъ.
— Пожалуйте, выговорилъ онъ, ухмыляясь.
Афрося уже не смлая и ршительная, а смущенная и виноватая, двинулась чрезъ вс парадныя горницы.
Князь встртилъ двушку въ дверяхъ кабинета.
— Здравствуйте, Афросинья Ильинишна, вымолвилъ онъ ласково и шутливо.— Что прикажете?
— Я къ вамъ, ваше сіятельство… Объяснить вамъ, что…
— Это что? ахнулъ вдругъ Праксинъ, увидя знакомую тетрадь въ ея рукахъ.
— Это Султанша самая, прошептала Афрося чуть слышно.
— Моя Заира?! У тебя?! изумился князь.
— Да-съ… Я не виновата… Простите. Я и не могла сама ее взять. Это Аанасій Аанасьевичъ…
— Майоръ Заиру стащилъ? И теб отдалъ. Зачмъ?
— Выучить, чтобы представить… Вамъ сдлать… нечаянность пріятную. А вышло вотъ безпокойство. Простите.
Князь стоялъ озадаченный, но довольный и улыбающійся.
Афрося, глядвшая въ полъ, не видла его лица и стояла виноватая, не зная, чего ожидать, и боясь поднять глаза.
— Иди… Иди ко мн, воскликнулъ Праксинъ, и, взявъ, ее за руку, потянулъ черезъ порогъ.
Очутившись въ первый разъ въ кабинет князя и съ нимъ, наедин, Афрося настолько взволновалась, что не могла скрыть этого волненія. Лицо ея вдругъ покрылось яркою краскою, грудь высоко и неровно вздымалась. Сердце стучало молотомъ и кровь била въ виски.
Не гнвъ князя, а ласковость его лица и голоса будто встревожили ее. Ей почудилось или же она чутьемъ отгадала, что это неожиданное свиданіе ихъ по поводу ‘Заиры’ не пройдетъ безслдно, безъ значенія… Перейдя порогъ этого кабинета, она чувствовала, что будто перешла какой-то иной, невидимый порогъ, мудренйшій, роковой… Одинъ изъ пороговъ жизни человческой!..
И все это… и тревога двушки, и ея радостная боязнь, и ея восторженный стыдъ, и еще что-то, едва уловимое, но все-таки краснорчивое въ сіяющихъ необычнымъ свтомъ глазахъ — все коснулось и князя, сразу повяло на него, сразу овладло и имъ… Онъ застыдился тоже… Онъ тоже ороблъ. Онъ будто уже раскаивался въ необдуманномъ шаг, отъ котораго будетъ зависть теперь что-то важное, мудреное, съ чмъ бороться и чмъ овладть будетъ трудно. Надо? будетъ уступить…
— Вотъ отсюда какъ видно все… конфузливо заговорилъ князь, показывая Афрос въ окно, выходящее въ садъ…
— Да-съ… пролепетала Афрося.
‘Какой вздоръ… я длаю и говорю’… подумалъ Праксинъ.
Взявъ тетрадь изъ рукъ двушки, онъ попросилъ ее ‘приссть’ и сталъ перелистывать рукопись, чтобы дать время успокоиться и ей, и себ самому.
— Все цло, ваше сіятельство… Будьте спокойны, воскликнула вдругъ Афрося, понявъ по своему перелистываніе тетради.
— Что ты… Я знаю, увренъ… вымолвилъ князь…— Ну, говори теперь всю правду. Что хотли вы съ майоромъ учинить.
Афрося, все еще немного смущенная, разсказала подробно планъ Остолопова поставить на Дестринскомъ театр трагедію князя не говоря ему ни слова, и вдругъ пригласить его на представленіе.
По мр того, что она разсказывала, какъ все случилось, какъ она тайкомъ разучивала роль Заиры и день и ночь, Афрося замтила какъ радостно сіяло лицо князя, какою добротою и нжностью засвтились глаза.
И вдругъ оба заговорили просто, быстро, съ увлеченіемъ, забывъ и смущеніе и стыдъ, забывъ сразу все, что не касалось до Заиры и Оросмана. Они даже перебивали другъ друга, обоюдно спрашивая и отвчая… Возбужденное настроеніе актрисы, которая была теперь вся — ‘Заира’, была всмъ существомъ во власти разученной роли, неотразимо и чаруя подйствовало на автора.
Его Заира — это его дтище, его созданіе, его плоть и кровь… А предъ нимъ сидитъ живая, воплотившаяся Заира… И вдобавокъ, онъ самъ, по отношенію къ ней. Что? Кто? Оросманъ!..
И долго говорили они, разсказывали, объясняли подробно… Онъ — какъ писалъ трагедію… Она — какъ учила, старалась понять, усвоить себ роль… Оба прочувствовали одно и то же, оба жили теперь однимъ и тмъ же…
А между тмъ уже стало темнть въ кабинет. Много прошло времени съ тхъ поръ, что Афрося пришла, а они этого не замтили.
— Ну, теперь я буду ставить самъ мою Заиру! сказалъ наконецъ Праксинъ.— А ты будешь учить роль свою со мной, здсь, всякій день… Я тебя замучаю… Ты меня просто клясть будешь…
— Я-то?!. Васъ?!. тихо произнесла Афрося, глянувъ ему въ лицо, но тотчасъ же испуганно потупилась.
Этотъ взглядъ двушки, устремленный на князя, кротко страстный и восторженный, вдругъ будто ‘обмолвился’, нечаянно сказавъ что-то…
Князь понялъ ‘обмолвку’ и сразу смутился.

XXI.

Съ этого дня началась новая жизнь для двухъ обитателей Дестрина. Казалось, что сановникъ князь Праксинъ и крпостная двушка Дороеевская перестали существовать относительно другъ друга. Теперь жили, дышали и мыслили — полные однимъ обоюднымъ чувствомъ — Оросманъ и Заира.
Авторъ и актриса видлись и занимались вмст всякій вечеръ.
День съ утра до обденнаго времени проходилъ въ нетерпливомъ ожиданіи вечернихъ часовъ, а тотчасъ же посл стола князь уже садился въ кабинет, перелистывалъ свою Султаншу, перечитывая разныя мста трагедіи, и трепетно прислушивался, когда стукнетъ вдалек дверь корридора, чрезъ которую появлялась всегда ‘она’. Затмъ часовъ пять или шесть проводились здсь обоими въ какомъ-то очарованіи. Если молоденькая двушка могла безсознательно полюбить и наивно, не отдавая себ отчета, предаться вполн чувству, вдругъ овладвшему ею, то князь въ его годы представлялъ собою рдкое явленіе. Только совершенно не тронутая, не пожившая еще натура могла въ эти годы такъ пылко предаться чувству, внезапно возникшему.
Часовъ въ десять, въ одиннадцать вечера они нехотя разставались. Князь, оставшись одинъ, бродилъ по кабинету и спальн, принимался за всякаго рода занятія, пробовалъ читать, пробовалъ писать письма необходимыя и срочныя, иногда пробовалъ рисовать. Но тотчасъ же онъ бросалъ все и проводилъ время въ мечтаніяхъ.
Иногда онъ ставилъ себ вопросъ насущный и роковой, который просился самъ собой.
‘Что же дальше?’
Но на этотъ вопросъ онъ не только не хотлъ отвчать, но немедленно старался отогнать мысли, связанныя съ нимъ.
Афрося возвращалась къ себ въ опьянніи… Но она не только не думала о томъ, что съ нею творится, но даже не могла и не умла назвать то чувство, которое уже владло ею.
За это время въ Дестрин уже начались, конечно, перешептыванія между обитателями отъ театральной труппы и до конюховъ на конномъ двор. Афрос, конечно, и на умъ не приходило обращать вниманіе на окружающихъ.
Замчательно, что и князь ни разу не подумалъ о томъ, какіе толки могутъ возбудить не только въ Дестрин, но и въ Москв его ежедневныя бесды наедин съ молодою двушкою. Онъ былъ однако не изъ тхъ людей, которымъ вполн и искренно безразлично все, что скажутъ о нихъ. Его воспитаніе и жизнь въ извстной сред, боле или мене заколдованной, гд царитъ узкая самодльная мораль, невдомо кмъ и когда изобртенная, сдлала князя чуткимъ къ тому, что именуется: Les qu’en dirat-on. Онъ поневол обращалъ вниманіе, соображался и считался съ досужею болтовней, праздными толками и пересудами своихъ знакомыхъ и полузнакомыхъ. Ихъ толченіе воды, носившее наименованіе общественнаго мннія, задвало его иногда больно, чувствительно… Теперь же Праксину, увлекшемуся какъ юнош, не приходила, именно какъ юнош, мысль о томъ, что скажутъ? Что будетъ? А темные слухи уже достигали до Москвы. Двое или трое гостей изъ столицы, побывавшіе у князя, уже сочли долгомъ закинуть словечко и въ Москв, и въ Дестрин. Москва обрадовалась… А онъ не понималъ намековъ. Москва загудла, а онъ не слышалъ.
Обитатели Дестрина и гости равно поглядывали косо или знаменательно на Дороеевскую, иногда называли ее ‘первою любовницей’ съ особымъ тономъ въ голос или съ особенною усмшкою, но Афрося тоже ничего не замчала.
Лучшимъ доказательствомъ, насколько двушка потеряла голову, была одна мелочь,— она ни разу не вспомнила о человк, которому еще недавно говорила, что онъ ей дороже всхъ на свт. Ухавшій Остолоповъ былъ забытъ совершенно ею. А между тмъ майоръ, побывъ дня три въ Москв, явился въ сумерки въ Дестрино и прошелъ въ горницы, гд всегда останавливался. Случайно встртивъ Филиппа, онъ узналъ отъ любимца объ ежедневныхъ вечернихъ занятіяхъ князя съ Афросей. Остолоповъ задумался и черезъ полчаса приказалъ снова заложить своихъ лошадей и ухалъ обратно въ Москву, не повидавшись ни съ кмъ.
— Ладно! Вы свое… а я свое… Кто кого?.. сказалъ онъ самъ себ.
Въ тотъ же вечеръ Филиппъ, раздвая барина, доложилъ кой-что накопившееся за день въ Дестрин, и прибавилъ нсколько словъ о прізд и немедленномъ отъзд майора. Филиппъ удивился, какъ равнодушно отнесся князь къ странному поступку близкаго человка. А между тмъ князь не разслышалъ доклада Филиппа. Онъ смутно слышалъ фамилію пріятеля, но что сказалъ о немъ Филиппъ, онъ не слыхалъ ни слова.
Но чрезъ четыря дня посл этого Остолоповъ снова явился въ Дестрино и прямо отправился во флигель къ своей любимиц.
Майоръ былъ настолько въ дух, съ такимъ радостнымъ лицомъ вошелъ въ горницу двушки, что та даже удивилась.
Онъ странно ухмылялся, какъ будто у него было что-та особое на ум.
Афрося, конечно, обрадовалась, но тотчасъ же и смутилась. Она вспомнила теперь, что врядъ ли одинъ или два раза подумала объ отсутствующемъ майор.
Однако чрезъ нсколько мгновеній она оживилась, снова попрежнему начала болтать и разсказывать. Разумется, прежде всего Афрося разсказала о сумятиц, которая была изъ-за пропажи тетради.
— Но все потрафилось къ лучшему, Аанасій Аанасьевичъ! Не пропади тетрадь, не хватися князь своего сочиненія, не позвалъ бы онъ меня и къ себ. Вотъ и выходитъ, что на свт-то все къ лучшему бываетъ.
— Ты такъ полагаешь? отозвался майоръ и вдругъ насупился.— А можетъ, что кажется лучшимъ-то, то на дл худшее? Скажи-ка, что же вы длали, чмъ занимались на пяти часовъ сподрядъ?
Афрося съ оживившимся лицомъ и блестящими глазами разсказала, какъ князь заставлялъ ее читать роль Заиры, останавливая почти на каждомъ слов, разъясняя и уча ее говорить.
— Пуще всего, Аанасій Аанасьевичъ, училъ онъ меня голосъ мнять. Говоритъ, что голосъ у меня совсмъ никуда не годится.
— Здравствуйте! произнесъ майоръ.— Что же онъ тебя въ пвчіе, что ли, готовитъ? Ну, а потомъ что?
— Ничего.
— Ужъ будто кром какъ о Заир никакихъ у васъ и бесдъ не было ни о чемъ?
— Разсказывалъ часто князь и другое… Объ султанахъ турецкихъ, объ христіанскихъ короляхъ, объ походахъ съ крестами къ гробу Господню. Это все вдь нужно было для моей роли. А то я не понимала…
— Для театральнаго представленія понадобились уроки исторіи. Похоже?… Чтобы выучить Заиру, надо было разсказывать про Адама и Еву. Онъ бы ужъ лучше разсказалъ теб подробне самую исторію грхопаденія. Ну, а объ себ вы бесдовали. О себ самихъ…
Афрося хотла что-то отвтить такъ же простодушно, на вдругъ будто вспомнила нчто и потупилась. Наступило молчаніе.
— Вотъ видишь ли, Афросиньюшка, я, стало быть, хотя и не подслушивалъ, а знаю кой-что. Ну, послушай-ка меня.
Майоръ вдругъ заговорилъ другимъ голосомъ.
— Теперь ты должна быть со мною много чистосердечне, все мн сказывать. Приключилось, голубушка, дло такое, что совсмъ насъ съ тобою въ другія отношенія опредлило. Я не даромъ въ Москв пробылъ все время. Выгорло такое дло, отъ котораго ты ахнешь… Скажи-т-ко пожалуйста: ты крпостная или вольная?
Афросинья удивилась и взглянула въ лицо Остолопова, какъ бы не понимая вопроса.
— Что жъ? Неужто понять не можешь?
— Да вдь вамъ же извстно.
— Извстно, да я у тебя спрашиваю, а ты отвчай, крпостная ты?
— Встимо, крпостная.
— Чья?
— Барыни Марьи Евграфовны Васютиной.
— Ну, вотъ и ошибаешься. Тебя у нея купили.
— Какъ купили! воскликнула Афрося и вскочила съ мста.
— Чего испугалась?
— Какъ купили! упавшимъ голосомъ повторила Афрося и измнилась въ лиц.
— Купили, купили. Что жъ я теб скажу? Взяли бумагу написали и деньги заплатили. А Васютина ужъ и въ монастырь ухала.
— Чья же я? едва выговорила Афрося, и слезы выступили у нея на глазахъ.
— Полно, полно. Садись. Ужъ и заревла. Не дала сказать слова. Принадлежишь ты теперь помщику майору Остолопову.
— Что? произнесла Афрося, широко раскрывъ глаза.
— То-то, крпостная ты Остолоповская. Вотъ самого ефтаго! ткнулъ себя майоръ пальцемъ въ грудь.
— Ваша я! воскликнула Афрося.— Правда ли? Ваша?
— Моя, оголтлая ты. Сто разъ теб сказывать надо. Моя. Что хочу, то съ тобой…
Но майоръ не договорилъ. Афрося бросилась къ нему на шею, стиснула его и расцловала въ об щеки. Но тотчасъ же она опомнилась, сла и закрыла лицо руками.
— Простите, стыдясь вымолвила она.— Виновата. Сама не знаю какъ. Ужъ очень обрадовалась.
Майоръ слегка покраснлъ.
— Ничего. Что жъ? Это не обида, выговорилъ онъ, стараясь придать шутливый оттнокъ своему голосу, но звукъ этого голоса былъ странный.
— Да, заговорилъ онъ черезъ мгновеніе, моя крпостная. Что хочу, то съ тобой и сдлаю… И, Господи! Подумаешь, какое это безобразіе! прибавилъ вдругъ Остолоповъ, разводя руками и обращаясь какъ бы къ себ самому.— Какое безобразіе! И когда же этому на Руси конецъ будетъ! Продаютъ живыхъ людей, какъ дрова или какъ собакъ, да продаютъ-то эще дешевле собакъ. Вотъ мой сослуживецъ ученаго пуделя купилъ — пятьдесятъ рублей далъ. А знаешь ли ты, сколько я за тебя далъ? И не торговался, далъ, что просили. Всего-то сорокъ! Выходитъ, ты дешевле пса.
— Такъ какъ же теперь? наивно и почти глуповатымъ голосомъ выговорила Афрося. Какъ же теперь, Аанасій Аанасьевичъ? Стало быть, вы мой помщикъ-баринъ, а я ваша крпостная? Чудно это. Какъ-то даже не врится!
— Почему же это?
— Да такъ. Не знаю. Какъ же мы теперь съ вами будемъ? Вдь вотъ барыня моя со мной всегда была чуть не мать родная, и вы тоже вотъ какъ отецъ родной поступали. Ну, а теперь-то какъ же? Такъ же будетъ?
— Нтъ. Теперь я тебя бить учну… усмхнулся майоръ.
— И буду я играть на театр, или вы меня полы заставите мыть?
— Безпремнно заставлю полы мыть! уже громко разсмялся майоръ.— А то въ прачки опредлю. На Москву-рку, на прорубь пошлю.
— И тутъ я буду жить, въ Дестрин? выговорила она.
Остолоповъ тотчасъ же замтилъ въ голос ея новый оттнокъ смущенья и нершительности.
— Не знаю, протянулъ онъ.— Этого, право, не знаю. Все зависитъ…
И онъ запнулся.
— Отъ князя? прибавила Афрося.
— Нтъ. Чортъ съ нимъ. Что намъ князь! Чорта въ немъ, умышленно ругнулся майоръ и глянулъ въ лицо Афроси.
Она опустила глаза.
— Встимо. Чорта ли намъ въ немъ! Мы гд хотимъ, тамъ и будемъ играть. Въ Москв, а то въ Петербургъ подемъ. Тамъ театръ — не чета Арбатскому. Тамъ въ театр всякіе министры бываютъ и фельдмаршалы, самъ царь иногда бываетъ! Что жъ намъ тутъ, въ этой Дестринской оранжере сидть. Что мы тутъ потеряли?
И говоря это майоръ не спускалъ взгляда съ лица двушки. Она ни разу не подняла глаза на него, глядла въ полъ, но лицо ея какъ будто слегка потемнло. Наступило молчаніе, посл котораго онъ глубоко вздохнулъ и слегка понурился.
— Ну, вотъ, Афросьюгка. Такъ ли, сякъ ли, а вотъ ты знай: крпостная ты двка премьеръ-майора Аанасія Аанасьева, сына Остолопова, и стало быть, что онъ захочетъ надъ тобой чинить, то и учинитъ? А какъ ты полагаешь что онъ съ тобой учинитъ?
— Не знаю, отозвалась Афрося и подняла глаза.
— Будетъ она исполнять твою волю во всемъ — вотъ что! Какъ есть во всемъ, кром одного…
— Чего жъ такого одного! выговорила Афрося.
— Не позволитъ онъ теб итти въ чьи-либо полюбовницы. Вотъ что!
— Да нешто я собираюсь? воскликнула Афрося.
— Не знаю. Твое дло. Только впередъ сказываю, ни въ чьи полюбовницы онъ тебя не отпуститъ, кого бы ты себ ни выбрала. Будь онъ хоть принцъ заморскій! Это ты помни. И это я говорю безъ всякихъ шутокъ.
— Богъ съ вами, Аанасій Аанасьевичъ! Чудно вы сказываете. Да я и сама на эдакое никогда не пойду. Это все одно, еслибы вы сказали, что все мн будете дозволять, кром того, чтобы затянуться на бичев, или утопиться. Да я и сама умирать не хочу.
— Полно, такъ ли, Афросиньюшка?
— Да что вы? Что вы! воскликнула Афрося.— Да почему же у васъ эдакія мысли? Разв я когда сказывала вамъ что? Да я лучше именно повшусь, чмъ эдакій срамъ нажить.
— Ну, а коли выищется важный такой баринъ? пытливо приглядываясь къ лицу Афроси, выговорилъ майоръ.— Важнющій? Богатющій человкъ? Начнетъ тебя всякими золотыми горами смущать?
— Да на что жъ он мн нужны, его золотыя горы? Мн только одно и нужно — театръ.
— Ну, а коли ты сама по зарзъ влюбишься въ эдакаго важнющаго?.. Что зарумянилась?
Афрося, дйствительно, слегка вспыхнула и отвела глаза.
— Стало быть, я врно попалъ?
— Что жъ, можетъ, иной и дйствительно мн по душ будетъ. Такъ что жъ изъ того? Все-таки же я срамиться не стану.
— Да полно, такъ ли, Афросиньюшка?
— Богъ съ вами. Вы меня вотъ никогда не обижали, а теперь вотъ купили, моимъ бариномъ стали, да съ перваго же дня и начали обижать.
Майоръ вдругъ поднялся со своего мста, подошелъ къ двушк, взялъ ее за об руки и выговорилъ громко:
— Такъ, стало быть, если ты и вржешься въ кого, молодого ли, стараго ли, въ принца, скажемъ, какого… и будетъ онъ тебя смущать, будетъ теб предлагать сдлаться его любовницей — ты на этотъ срамъ не пойдешь? Говори!
— Встимо, не пойду.
— Побожись.
— Вотъ вамъ Богъ! перекрестилась Афрося на икону, висвшую въ углу горницы.
— Не грши зря. Божись сердечно!
— Всмъ сердцемъ клянусь. Какъ передъ Господомъ Богомъ… Что вы, Аанасій Аанасьевичъ, ума что ли вы ршились, выговорила вдругъ Афрося уже укоризненно.
— Ни за что въ полюбовницы не пойдешь? Ни за что?
— Не пойду! Не пойду! Не пойду! Хотите, я вамъ сто разъ это повторю. Не такова я уродилась. Я лучше утоплюся, чмъ возьму на себя грхъ или срамъ какой. А въ эдакомъ и то, и другое. Эдакое и гршно, и срамно. Совсмъ погибель.
— Слава теб Господи! закричалъ майоръ отчаяннымъ голосомъ и, поднявъ Афросю на ноги со стула, обхватилъ ее своими толстыми руками и началъ цловать въ щеки, въ глаза и въ голову.
— Ты моею дочерью будешь, шепталъ онъ съ чувствомъ.

XXII.

Прошла еще недля.
Роли Султанши Заиры были уже розданы трупп и тщательно разучены. Продолжая заниматься по два и по три часа въ день съ Афросей, князь всякій день призывалъ къ себ кого-либо изъ другихъ участниковъ трагедіи и тоже растолковывалъ роль, разъясняя характеръ лица, положеніе его въ трагедіи и затмъ заставляя говорить роль. Онъ училъ почти каждой фраз отдльно. Сначала всмъ участникамъ, кром Афроси, показалось, что князь-авторъ требуетъ отъ нихъ чего-то совсмъ другого, что онъ мудритъ и, благо самъ передлалъ трагедію, чудитъ и хочетъ, чтобъ играли совсмъ на какой-то другой ладъ.
Праксинъ постоянно каждому по очереди повторялъ одно и то же.
— Да вы представьте себ, что вы сами въ эдакомъ положеніи. Вамъ вотъ это говорятъ. Вы какъ это должны принять? Что вы на это должны сказать? А если вы это говорите, то какое въ васъ чувство? Вотъ вы такъ и скажите. А если просто растягивать слова и пть, почти завывать, такъ вдь совсмъ не то выйдетъ.
Актеры и актрисы старались изо всхъ силъ. Выходило то, что князю хотлось, но вмст съ тмъ то, что имъ представлялось чмъ-то совсмъ не подходящимъ.
— Ужъ какъ-то очень просто выходитъ, говорили они.— Это совсмъ не игра.
Начались репетиціи въ театр, и посл первыхъ двухъ репетицій почти всмъ участникамъ почудилось, что дло идетъ совсмъ не такъ, а какъ-то очень диковинно.— То какъ будто хорошо, а то какъ будто срамъ срамомъ. Иванъ Егорычъ Козодашкинъ угрюмо вздыхалъ. Онъ даже выразился въ бесд съ первымъ любовникомъ, что одною своею Султаншей Заирой князь можетъ совсмъ перепортить всю труппу.
— Если вс вы эдакъ потомъ будете играть во всхъ трагедіяхъ и драмахъ, то васъ надо всхъ будетъ разогнать и новыхъ набрать.
Князь былъ вполн доволенъ первыми же репетиціями. Остолоповъ, какъ бы примирившись съ княземъ безо всякихъ объясненій, тоже помогалъ ставить трагедію.
— Кто его знаетъ, говорилъ онъ князю на счетъ его требованій отъ актеровъ.— Все же это какъ-то по новому. Оно выходитъ совсмъ по человчески и даже, скажу вамъ, въ иныхъ мстахъ прямо за душу хватаетъ. Но только вдь это совсмъ не по театральному. Кажетъ иной разъ, что совсмъ вотъ тутъ настоящее дло происходитъ. Театра-то и нту. А по совсти вамъ доложу — мн эдакъ-то, пожалуй, чуточку нравится. Только все-таки опять скажу — совсмъ это не представленіе театральное. Эдакихъ представленій я никогда не видалъ. Стало быть, такъ и представлять не слдуетъ. Вотъ вы, къ примру, не приказали ни Оросману, ни Нерестану посл монологовъ уходить съ поднятою рукой и шагать имъ приказали по просту. Оно, пожалуй, кажетъ лучше, что актеръ просто пришелъ или хоть убжалъ. Ну, а театра-то нту. Чего-то не хватаетъ… Ужъ я право не знаю,— кончалъ Остолоповъ.— По моему, говорю, очень хорошо, чувствительно, только совсмъ не по театральному.
Такимъ образомъ вся труппа и ближайшіе руководители были сбиты съ толку и сами не знали, что они длают. Тайна заключалась въ томъ, что Праксинъ — владлецъ театра и любитель театральнаго искусства — преобразился теперь въ Праксина-автора. Онъ не могъ поставить свою трагедію такъ же, какъ ставили другіе. Онъ, такъ сказать, не зналъ, что хотлъ Озеровъ, Сумароковъ или Княжнинъ, и если дйствующія лица въ ихъ произведеніяхъ говорили на распвъ, почти завывали, то князю, какъ всмъ его современникамъ, могло показаться, что такъ и быть слдуетъ. Но слышать со сцены собственныя слова, выраженіе тхъ чувствъ, которыя побывали въ его душ, когда онъ писалъ, и все это слышать съ завываньемъ, князю было немыслимо, даже нестерпимо. Онъ невольно, чуть не безсознательно, требовалъ, отъ всякаго участника чувства, того самаго чувства, съ которымъ онъ писалъ, и по невол приходилось каждаго просить быть попроще. Поневол приходилось каждому объяснять одно и то же.
— Вы представьте себ, что вы сами въ этомъ положеніи, что съ вами это приключается.
И вотъ этотъ совтъ князя служилъ основаніемъ всего того, что онъ затмъ требовалъ отъ участниковъ.
Нашлись въ трупп помимо Афроси еще два лица, которыя сильно задумались посл первыхъ же репетицій Султанши Заиры. Въ нихъ былъ истинный огонекъ. Они какъ будто почуяли силой дарованія, что отъ нихъ требуютъ того исполненія и той игры, которой предстоитъ будущность. Они будто провидли, что вотъ именно такъ и будутъ впредь играть, а что надъ прежнею игрою только будутъ смяться.
На одну изъ послднихъ репетицій князь, смущавшійся самъ, дла ли онъ требуетъ или чудитъ, пригласилъ человкъ десять знакомыхъ москвичей, изъ людей боле просвщенныхъ. Въ числ приглашенныхъ были и три дамы: одна — молоденькая женщина, недавно вышедшая замужъ, но уже занимавшаяся литературой, переводами. Гости посл перваго же акта сказали то же, что говорилъ майоръ.
— Удивительно хорошо, только какъ-то чудно. Ужъ очень просто.
Посл третьяго акта гости были молчаливы, но воодушевлены — тронуты игрой. И, наконецъ, въ послднемъ акт дв дамы и трое мужчинъ даже прослезились. Послднее поразило даже и участниковъ. Афрося была поражена больше всхъ. Остолоповъ первый сказалъ первое, всхъ поразившее слово:
— А что жъ, господа? Пожалуй, что такъ-то и надо играть. Вотъ чудно-то будетъ, какъ съ легкой руки князя да эдакъ начнутъ на всхъ театрахъ представлять!
Иванъ Егорычъ былъ совершенно оскорбленъ и настолько, что ужъ пересталъ молчать, а прямо сказалъ князю-автору, что это не есть театральное художество, а что-то такое, совсмъ неблагоприличное. Если бы театръ таковымъ завсегда былъ, то онъ, Козодашкинъ, не сталъ бы этимъ пустымъ и глупымъ дломъ заниматься.
— Нешто это султанъ, Оросманъ?— восклицалъ Иванъ Егорычъ съ жаромъ отчаянія.— Это какой-то баринъ-помщикъ, который влюбился и мучается. Нешто можетъ турецкій султанъ эдакъ свою страсть выражать или свою скорбь. Знаю я, что въ дйствительной жизни и султанъ тоже человкъ. Да вдь одно: султанъ настоящій, а другое: театральный султанъ. Оба на одинъ ладъ они не могутъ чувства свои выражать. Эдакій театръ уже не театръ. Это будто въ самомъ дл все по настоящему происходитъ. Послушаешь — кажется теб, что актеры не представляютъ изъ себя разныхъ героевъ, а межь ними самими эдакая каша заварилась, да они ее расхлебываютъ. Просто, сдается, хоть за полиціей скоре бги, разнимать всхъ. Это, ваше сіятельство, не театръ и не художество.
Разумется, еслибъ авторъ былъ не самъ князь Праксинъ, владлецъ театра и труппы, отъ котораго все зависитъ, то никогда участники-актеры и самъ Иванъ Егорычъ такого срама не допустили бы для себя. Равно, если бы дестринскій баринъ не былъ авторомъ того, что разыгрывали на его театр, то ему бы тоже на умъ не пришло ставить такъ Султаншу Заиру.
Наконецъ, когда трагедія была тщательно поставлена, разучена до малйшихъ подробностей, великолпные костюмы и новыя декораціи явились изъ Москвы. Наступилъ день, назначенный для представленія. Съ утра усадьба снова переполнилась народомъ. Но, казалось, на этотъ разъ оживленія и суеты было еще больше. Самъ князь совершенно преобразился. Но онъ не былъ, какъ прежде, веселъ и счастливъ. Онъ былъ озабоченъ и взволнованъ. На его театр въ этотъ день должно было приключиться нчто особенное. Не представленіе трагедіи будетъ сегодня. Совсмъ нтъ! Сегодня на подмосткахъ театральныхъ, при всей Москв, совсмъ чужіе ему люди, за исключеніемъ одной личности, Дороеевской, будутъ длать нчто для Праксина ужасное, страшное, даже опасное. Они будутъ его душу раскрывать. Вс актеры будутъ разныя его душевныя тайны разсказывать, а вся Москва будетъ слушать.
‘Диковинно!— думалось ему.— Умъ за разумъ у меня заходитъ’.
Но чмъ боле Праксинъ думалъ объ этомъ, тмъ боле казалось ему, что оно дйствительно такъ. Вдь сколько же есть въ Султанш Заир мыслей и словъ, которыя — его мысли и слова! Сколько тамъ есть такого, что онъ самъ чувствовалъ! Такого, что онъ чувствуетъ теперь, и сильне, чмъ когда либо. Все, что говоритъ Оросманъ о Заир, все, что онъ говоритъ себ самому наедин, мучаясь отъ своей любви къ плнниц — все это тайны души Праксина. И все это будетъ прямо, громко разсказано всему московскому дворянству.
И Праксинъ, до нельзя взволнованный, былъ въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи. За большимъ параднымъ обдомъ онъ молчалъ или отвчалъ невпопадъ, готовъ былъ разъ двадцать встать и уйти изъ-за стола. Подъ конецъ, не дождавшись пирожнаго, онъ дйствительно всталъ, извинившись, что хочетъ самъ заглянуть въ театръ, узнать, все ли благополучно. Но ушелъ онъ не въ театръ, а къ себ въ кабинетъ…

XXIII.

Наконецъ, театръ освтился, переполнился. Публики было еще больше. Вся усадьба опустла и все было въ театр. Въ верхнихъ ярусахъ, куда допустили своихъ дворовыхъ людей и прислугу гостей, на каждое мсто приходилось по два человка.
Представленіе началось, и посл второго же акта весь театръ былъ уже видимо раздленъ на два лагеря. Одни молчали, ухмылялись тайкомъ или перешептывались и говорили совершенно то же, что и Козодашкинъ.
— Это не театральное представленіе. Закрой глаза, не гляди на костюмы, и подумаешь, что не султанъ какой передъ тобой представляетъ, а чисто баринъ, который въ свою дворовую двушку влюбился.
Разумется, нашлись остроумники и злые языки, которые добавляли, что не трагедія Султанша Заира представляется, а комедія княгиня Афроська.
Другая половина публики была сильно взволнована. Многіе прямо высказывали мнніе, что подобная игра актеровъ производитъ сильнйшее впечатлніе.
— Хорошо, кабы всегда вотъ эдакія бывали представленія. Совсмъ что-то не то. Тутъ равно вс люди мыслятъ и чувствуютъ. Султанъ не султанъ, рыцарь не рыцарь, рабы не рабы. И вс тебя одинаково за душу хватаютъ.
Больше всхъ поразила своею игрой и минутами потрясала ‘первая любовница’. Въ нкоторыхъ мстахъ отъ голоса Дороеевской у многихъ московскихъ барынь навертывались слезы на глаза. Барыни забывали въ это время, что это говоритъ крпостная двушка, которая по слухамъ состоитъ въ любовницахъ у самого князя и слдовательно, такъ сказать, мшаетъ богатому вдовцу выискать себ невсту среди московскихъ барышень. Вражда къ Дестринской красивой актрис забывалась. Вс видли военноплнную Заиру, измученную борьбой между религіознымъ чувствомъ, любовью къ брату и отцу и страстью къ иноврцу, врагу ея религіи, родины, врагу всего, что должно быть ей священно.
Въ послднемъ дйствіи случилось нчто, чего еще никогда въ Москв не бывало. Афрося, будучи на сцен и уже играя нсколько часовъ, забыла, казалось, что она дворовая, холопка Дороеевская! И на сцен, и въ кулисахъ она была дочерью Лузиньяна, христіанкой, обожающею султана и готовою тотчасъ погибнуть. Афрося ничего не видла и не сознавала, кром своего ужаснаго положенія. Она, ждала съ минуты на минуту, что все кончится, наступитъ ея разсчеть съ жизнью. Казалось, что если бы пришли сказать Афрос, что она — Афрося, что она въ усадьб князя Праксина, крпостная Остолопова, что она преспокойно черезъ часъ пойдетъ къ себ въ горницу, напьется чаю и ляжетъ спать, то двушка, быть можетъ, приняла бы говорящаго за безумнаго.
Появившись на сцен въ послднемъ дйствіи, Афрося чувствовала во всемъ своемъ существ, что она выходитъ на послднюю борьбу и побду или на казнь. Вся ея жизнь зависитъ отъ нсколькихъ мгновеній, которыя сейчасъ наступятъ. Какъ она играла, двигалась и говорила, Афрося не сознавала. Она такъ поступала, какъ подсказывало ей ея ужасное положеніе.
‘Имъ все равно, думалось ей, глядя на зрительную залу.— Собрался тутъ какой-то народъ, неизвстно зачмъ. Имъ и горюшка мало. А мн-то каково!’
Наконецъ, въ самомъ патетическомъ мст объясненія Заиры съ обожаемымъ ею человкомъ, для котораго она ршается пожертвовать религіей и отечествомъ, а онъ не вритъ ея любви — въ театр случилось почти событіе. Въ театр раздался въ нсколькихъ мстахъ сдерживаемый плачъ, а въ одной боковой лож съ молоденькою женщиною сдлалалась истерика.
Вс двинулись, засуетились, зашумли.
И Афрося очнулась, будто проснулась и сразу поняла, что она — Афросинья Дороеевская — представляетъ какую-то- султаншу на театр князя Праксина.
Она взглянула въ первый рядъ туда, гд сидлъ всегда Праксинъ, и испугалась. Она увидла, что онъ блденъ, какъ полотно, а горящій взглядъ его странно прикованъ къ ней.
Афрося уже стала просто повторять слова своей роли, и по счастью этихъ словъ оставалось уже очень мало — одна небольшая сцена и конецъ. Не успли гости успокоиться отъ приключенія среди публики, какъ занавсъ тихо опустился и скрылъ отъ зрителей счастливыхъ Оросмана и Заиру.
Гости, перешедшіе изъ театра въ домъ, оставались у князя еще около часу. И никогда въ Дестринскомъ дом не было столько оживленныхъ толковъ и споровъ, сколько въ этотъ вечеръ. Вс гости сами не знали, о чемъ они спорятъ, и не знали, правы ли они въ томъ, что говорятъ. Многимъ сердце подсказывало нчто, что разумъ отрицалъ и считалъ нелпымъ.
Афрося вернулась къ себ въ горницу, сла на первый попавшійся стулъ и задумалась. Для нея сегодняшній вечеръ былъ чмъ-то особеннымъ. Жила она до сегодняшняго утра своею жизнью, затмъ при поднятіи занавса она жила другою жизнью, пережила цлую жизнь, длинную, трудную, и столько ей жилось, что ужъ дальше жить и силъ не хватало. Теперь та жизнь кончилась, точно будто она тамъ умерла, а здсь опять началась ея другая прежняя жизнь. Но отъ той жизни въ эту перепало что-то. Въ этой жизни звучитъ что-то, какъ отголосокъ той. Если Заира такъ безумно любила Оросмана и такъ боролась, то вдь и она, Афрося, тоже любитъ и борется съ собой. Вдь многое, что нынче сказала тамъ Заира, она готова была бы сейчасъ сказать. Да и полно! Заира ли тамъ говорила Оросману иныя слова, которыя шли прямо изъ души? Почему же, обращаясь къ первому любовнику, стоявшему въ костюм султана, она видла предъ собой не его. Ей не разъ страстно хотлось взглянуть въ первый рядъ на крайнее кресло, и она боялась этого сдлать. Она смотрла на человка въ костюм султана, а говорила будто бы вовсе не ему, а тому, кто сидлъ тамъ въ первомъ ряду.
Чрезъ нсколько минутъ по приход къ себ она услыхала вдругъ чьи-то шаги въ корридор и вся встрепенулась. Ей представилось, что къ ней идетъ Остолоповъ. И она страшно испугалась. Она не хотла видть теперь никого, ни за что на свт. По счастію оказалось, что она ошиблась: кто-то прошелъ въ горницу Филиппа Антоныча.
Но Афрося тотчасъ же быстро раздлась, легла въ постель и потушила свчу. Она сдлала все это умышленно. Ей спать совершенно не хотлось, но она боялась посщенія Остолопова. Она боялась теперь взглянуть ему въ глаза. Ей хотлось остаться наедин съ собой, наедин съ тмъ міромъ, чуднымъ и новымъ, который развернулся предъ нею. А возникъ онъ отъ сознаннаго вдругъ и признаннаго чувства.
И долго, до полуночи не смыкала глазъ Афрося-Заира. Иногда минутами отчаяніе овладвало ею. Иногда минутами она была неизмримо счастлива. Вдь она всего достигла. Вдь онъ сказалъ ей, что вритъ и любитъ. Вдь ее вс поздравляли.
И придя въ себя отъ обмана грезъ, она тихо произносила:
— Да вдь это тотъ! Да вдь это тамъ. А вдь здсь-то у меня все по старому. Ничего нту новаго.
А между тмъ и здсь было нчто новое: было блдное лицо князя Праксина, былъ его горящій взглядъ, странно прикованный къ ней. И то, и другое ясно представлялось. Афрос. А вдь это было въ жизни Афроси, а не въ жизни Заиры.

XXIV.

Два дня подрядъ выдались знаменательными для князя Праксина. Представленіе Султанши, въ которую онъ вложилъ свою душу, потрясло его. Въ первый разъ въ жизни услыхалъ онъ со сцены собственныя свои тайныя думы и чувства, но вмст съ тмъ онъ вполн убдился, что онъ для Афроси — Оросманъ, что она для него — Заира! Они любятъ, другъ друга. А исхода нтъ!
На другой день около полудня князю предстояло новое испытаніе.
Къ нему явился его другъ, съ которымъ у него теперь, возникли натянутыя отношенія. Остолоповъ вошелъ бодрый, веселый. Но князь, не будучи человкомъ очень проницательнымъ, все-таки замтилъ, что у майора напускная веселость, играная и ложная. Онъ положительно чмъ-то озабоченъ и только притворяется безпечнымъ.
Поболтавъ кой о чемъ, о всякаго рода пустякахъ, Остолоповъ якобы вдругъ вспомнилъ.
— А вотъ что, князь. Кстати сказать. Вдь я вашу труппу дестринскую малость разстроить собираюсь. Встимо, вы живо можете горю пособить. Отдадите приказъ Ивану Егорычу, прибавите къ приказу сотню рублей, и въ нсколько дней дло въ шляп будетъ. А все-таки я васъ предупредить хочу.
— Что же это такое? спросилъ Праксинъ, и какъ будто предчувствіе сказало ему, что разговоръ съ майоромъ произойдетъ сейчасъ очень серьезный.
— Да. Я вотъ у васъ на этихъ дняхъ увезу первую любовницу.
— Что? быстро и тревожно сорвалось съ языка князя.
— Да. Я у васъ Афросю увезу.
— По какому праву? выговорилъ князь, вспыхнувъ, что бывало съ нимъ очень рдко.
— По праву самому законному. Вамъ извстно, что Афросинья Дороеевская не хозяйка своей особы, она не вольная, а крпостная двушка.
— Но не ваша, отрзалъ князь.
— Моя, тихо отозвался Остолоповъ.
Наступила пауза. Праксинъ глядлъ упорно на своего новаго пріятеля, который становился его злйшимъ врагомъ. Сначала лицо князя изображало одно удивленіе, но затмъ оно смнилось сильною тревогою и, наконецъ, онъ осунулся въ своемъ кресл, какъ бы пораженный громомъ.
‘Какъ мальчишка! Да, какъ мальчишка!’ мысленно повторялъ онъ, обращаясь къ себ.
Праксинъ въ нсколько мгновеній сообразилъ и все понялъ, что онъ за послднее время дйствовалъ, какъ ребенокъ. Онъ ни разу не подумалъ о томъ, что Дороеевская крпостная какой-то помщицы, что ее можно купить и что кто-нибудь не нынче, завтра ее купить. Ни разу эта мысль не пришла ему въ голову, а оно такъ и вышло.
— Когда же вы ее купили?.. выговорилъ онъ едва слышно.
— Да не такъ давно! беззаботно отозвался Остолоповъ.
Но игра чувствовалась въ его голос.
— Зачмъ?
— Какъ зачмъ? Такъ.
— Эдакіе люди, какъ вы, Аанасій Аанасьевичъ, не поступаютъ ‘такъ’. Я вамъ скажу, зачмъ вы ее купили: мн на смхъ.
— Слово, князь, не подходящее. Купилъ я ее конечно, имя и васъ въ виду, но не на смхъ. Впрочемъ, бды тутъ никакой нтъ. Ничего отъ моей покупки не измнилось. Разсудите сами. Предположимъ, что вы бы спохватились заране и купили бы Афросю у барыни Васютиной и стала бы она вашей крпостной, а вы бы имли надъ ней полную власть. Что же бы изъ этого вышло?
— Она была бы моя! глухо выговорилъ князь.
— Актриса — добавилъ майоръ вопросительно.
— Да.
— Актриса, а не что-либо другое?
— Ну, да.
— Вы желаете сказать, что она была бы вашею крпостною актрисой. Или вы желаете сказать, что она была бы вашею крпостною любовницей?
— Я не считаю нужнымъ, майоръ, входить въ подобнаго рода бесды и откровенности и какъ бы отдавать отчетъ въ своихъ…
— И не надо, и не прошу! прервалъ майоръ.— Я хочу сказать, что я настолько васъ знаю и уважаю, что не позволю себ даже мысленно оскорбить васъ, заподозривъ, что вы были бы способны купить двушку и затмъ насильно взять ее къ себ въ полюбовницы. Я полагаю, что ея ршительный отказъ, даже въ положеніи вашей крпостной, остановилъ бы васъ. Слдовательно и разсудите: оттого, что Афрося не Васютинская крпостная, а Остолоповская, не измнилось ничего. Даже больше скажу: продай я ее вамъ, я увренъ, что вы, князь Алексй Алексевичъ Праксинъ, не ршитесь воспользоваться вашими рабовладльческими правами и не поступите — не способны поступить — какъ послдній негодяй. Не такъ ли? Слдовательно, ничего отъ перехода Афроси изъ однхъ рукъ въ другія не произошло.
— Во всякомъ случа, отозвался князь,— она была бы здсь, въ Дестрин, на моемъ театр. А теперь я не знаю, что вы предпринимаете. Вы имете даже право сдлать то, въ чемъ меня готовы были заподозрить.
Майоръ разсмялся.
— Въ мои-то годы! Никогда не пакостивъ за всю жизнь, да теперь начну! Нтъ, князь, я хочу увезти отсюда Афросю, чтобы сдлать доброе дло. Отъ этого лучше будетъ и вамъ, и ей. Подемъ мы съ нею въ Петербургъ, и тамъ она поступитъ на какой-нибудь театръ. По всей вроятности, не пройдетъ лтъ двухъ, какъ уже у нея будетъ громкое имя на всю Россію. Съ этимъ согласны вс просвщенные люди, видвшіе ее вчера въ вашей трагедіи. Двушка, которая въ такое короткое время отъ ролей безсловесныхъ, перешла къ исполненію такой роли, какъ Заира — это, знаете ли, бываетъ хотя на свт, но, полагаю, довольно рдко! А за тмъ, со временемъ, коли захочетъ Афрося выйти замужъ за кого — выйдетъ, не захочетъ — не выйдетъ! Есть у насъ съ нею одинъ прожектъ, да пока только такъ. Ужъ очень мн онъ страшенъ.
— Какой? выговорилъ князь машинально.
— Да не слдовало бы говорить, потому что это такъ — промежъ насъ, одни разговоры. Тайны, впрочемъ, нтъ никакой. Мы еще вчера въ сумерки съ Афросей толковали, началъ лгать Остолоповъ.— Она, изволите видть, объясняетъ слдующее: любитъ она одного человка, которому принадлежать не можетъ такъ, какъ бы желалось ей. А принадлежать такъ, какъ ему желалось — грхъ и срамъ. Другого никого она въ жизни, сказываетъ, не полюбитъ. Ну, эдакъ двушки завсегда сказываютъ, а тамъ, смотришь, черезъ годъ влюбилась въ кого. Но теперь-то, теперь она такъ разсуждаетъ: ‘Оставаться ей крпостной съ именемъ Дороеевской не хочется. Желательно бы ей имть другое имя, а, главное, положеніе иное’. Вотъ мы съ нею толковали, толковали, да цлый прожектъ и вытолковали. Можетъ быть, мы съ нею не толковали, а воду толкли, и прожектъ вытолкли на вод писаный, но все-таки прожектъ есть.
— Прожектъ, прожектъ! раздражительно повторилъ князь.— Но какой же? Въ чемъ дло? Вамъ понятно, конечно, что я интересуюсь судьбой Афроси.
— Конечно, еще бы! странно выговорилъ майоръ.— А вотъ, изволите видть, по ея собственному предложенію, я думаю съ нею сочетаться бракомъ.
— Жениться! воскликнулъ князь.
— Да-съ.
— Шутите, майоръ?
— Нтъ-съ, не шучу. Почему же вамъ кажется это шуткой?
— Это нелпо. Вамъ подъ шестьдесятъ лтъ, а ей нтъ еще и восьмнадцати.
— Да-съ. Да вдь и бракъ нашъ будетъ совсмъ особый. Она будетъ майоршей — дворянкой, госпожей Остолоповой и имя мое прославитъ на всю Россію. А я буду ее холить, за ней ухаживать. Въ мужья-то я въ настоящіе, конечно, не гожусь, ну, а все жъ-таки… усмхнулся майоръ и прибавилъ, махнувъ рукой:— Ну, да объ этомъ что жъ? Это ужъ васъ не интересуетъ. Вы все-таки согласитесь, что положеніе крпостной двушки Дороеевской и положеніе майорши Остолоповой, россійской дворянки — два положенія совершенно разныя. Быть вчно на подмосткахъ предъ тысячами зрителей подъ однимъ именемъ, или подъ другимъ, холопкой или женой офицера — разница большая.
— Все это шутка!— выговорилъ князь, быстро поднявшись съ мста.— Вы шутите, вы все это сочинили неизвстно съ какою цлью. По крайней мр, скажите прямо, какая у васъ цль?
— Шутокъ никакихъ нтъ, князь! Я вамъ разсказалъ всю сущую правду. А есть ли цль у меня — мудрено это сказать! Можетъ у меня иная цль и есть. Да вдь я тоже скажу, какъ вы тотъ разъ сказали: не могу же я исповдываться предъ вами.

XXV.

Въ кабинет долго царило гробовое молчаніе. Князь нсколько разъ прошелся взадъ и впередъ, потомъ остановился предъ Остолоповымъ и выговорилъ глухо:
— Аанасій Аанасьевичъ! Продайте мн Афросю. Хотите пятьдесятъ тысячъ?
Майоръ поглядлъ въ лицо князя нсколько удивленно и двинулъ головой, какъ человкъ озадаченный.
— Хотите сто тысячъ?— выговорилъ князь. Полтораста, двсти. Это все равно.
— Вы шутите, князь! отозвался Остолоповъ.
— Нтъ, не шучу. Хотите полтораста или двсти тысячъ? Хоть сейчасъ… Ну, черезъ нсколько дней? Вдь это деньги! Очень большія.
— Шутникъ же вы!— произнесъ майоръ нсколько мрачно.
— Не шучу я! вскрикнулъ князь.— Говорятъ вамъ, не шучу! Да, наконецъ, отвчайте ‘да’ и тотчасъ узнаете, шучу ли я.
— Вотъ именно ожидая отъ меня слова: ‘да’ на предложеніе вашихъ двухсотъ тысячъ, вы и шутите. Какъ же иначе-то разсудить? Или вы шутите, или вы меня оплеухами кормите. Сижу я вотъ тутъ, а вы стоите да меня и шлепаете по обимъ щекамъ обими княжескими ручками. Если же это только представилось мн, что вы этимъ барскимъ занятіемъ занимаетесь, то тогда остается мн одно — думать, что вы шутите.
— Вы не считаете возможнымъ взять большое состояніе за крпостную двушку, которую на смхъ мн купили за грошъ?
Майоръ вздохнулъ протяжно и какъ бы сдерживалъ нетерпніе и досаду.
— Этой бесд конца не будетъ. Сказано вамъ разъ, что на смхъ я вамъ ничего не длалъ. А просто спасъ я двушку отъ васъ, зная, что у двицы, какъ и у бабы, семь пятницъ на одной недл, что нынче грхъ и срамъ, и погубительное дло, завтра можетъ показаться ей другимъ. Продать вамъ за двсти тысячъ двушку, купленную за сорокъ рублей, а нажить сто девяносто девять тысячъ девятьсотъ шестьдесятъ рублей, конечно, предпріятіе выгодное, и многіе бы на это пошли. Но мн мудрено. Да и не нужно. Не стану я предъ вами козырничать и себя какимъ-то безсребренникомъ изображать. Не нужно мн эдакое состояніе. Что я съ нимъ длать буду? Мн, бобылю, много и тхъ денегъ, которыя у меня есть. И ихъ двать некуда. А вотъ мн, бобылю, на старости лтъ пріобрсти дорогое существо, милую двушку- сиротку, для которой жить, о которой день-деньской и ночь-ноченьскую помышлять, чтобы жизнь ея и счастье ея устроить — это иное дло. Я вотъ умирать собрался съ тоски. А теперь у меня новая жизнь начнется. Я молодть начну, и черезъ годъ мн будетъ сорокъ лтъ на видъ.
— Да, это очень глупо, очень глупо! выговорилъ князь.— Сознаюсь, что очень глупо. Простите. Я вамъ предложеніе это сдлалъ въ минуту, когда у меня умъ, за разумъ заходилъ. Да, впрочемъ, и теперь умъ за разумъ заходитъ. Знаете что, Аанасій Аанасьевичъ! Я васъ буду просить мн помочь.
— Въ чемъ?
Князь слъ снова на свое мсто, помолчалъ и выговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Помогите мн, Аанасій Аанасьевичъ!
— Да въ чемъ?
— Посовтуйте, какъ мн быть, какъ выцарапаться? У меня умъ за разумъ зашелъ. Что же я буду длать?
Майоръ взглянулъ на князя, изумляясь. Праксинъ сидлъ понурившись, какъ бы подъ полученнымъ тяжкимъ ударомъ. У него былъ жалкій видъ. Остолоповъ подавилъ вздохъ и отвернулся въ сторону.
— Что жъ, Аанасій Аанасьевичъ? Не хотите помочь?
— Что жъ мн тутъ длать?
— Я самъ не знаю, а вдь это жъ невозможно. Вдь вы поймите, что это невозможно. Совсмъ невозможно!
— Что?
— Что вы ее увозите и якобы женитесь на ней. Ну, положимъ, даже, что это и правда. Женитесь. Вдь это еще того хуже. Что жъ тутъ длать? Вдь вы же ее не любите и не можете любить. А я, сами знаете… Да и она меня любитъ. Я врю въ это. Врю. Что жъ тутъ длать? Какъ все это распутать?
— Распутать можно, князь, очень просто, станьте на мое мсто да и длайте то же самое, что я собираюсь сдлать.
— Какъ, глухо выговорилъ князь.
— Такъ.
— Я не понимаю.
— Можетъ быть. А я не скажу.
— Право, майоръ, я не понимаю. Вдь это невозможное дло.
— Коли сказываете, невозможно, стало быть поняли.
Наступило молчаніе.
— Позвольте. Вдь есть же разница… Вы не оскорбляйтесь… Теперь не до того. Да я васъ и не стану оскорблять. Но вдь согласитесь, есть же разница… Вы дворянинъ, такой же, какъ и я, но вдь… все-таки…
— Встимо. Что жъ про это говорить. И я дворянинъ, и вы дворянинъ. Но я майоръ Остолоповъ, простой баринъ помщикъ, а вы именитый князь Праксинъ, близкое лицо къ Государю Императору, вельможа, богачъ.— Встимо, разница большущая. Это и малый ребенокъ пойметъ. Только вотъ что чудно! Знаю я одного человка, который всегда сказывалъ, что въ иныхъ вопросахъ общественное положеніе не при чемъ, что вообще извстное положеніе въ обществ — есть тотъ же мундиръ, золотомъ шитый — мишура. А сойдутся люди въ бан, смотришь, ни одной голой спины шитой золотомъ не видать. Да мало того, а у иного холопа кожа-то много бле и глаже, чмъ у иного князя.
И майоръ добродушно размялся и прибавилъ:
— А вотъ этотъ мой знакомый, который такъ разсуждаетъ — вы его знаете: это князь Алексй Алексевичъ по фамиліи Праксинъ.
— Такъ вы, стало быть, хотите насиліемъ, съ разстановкой и глухо проговорилъ князь,— хотите насильственными дйствіями заставить меня поступить вопреки правиламъ всей моей жизни, вопреки мннію общественному, вопреки приличіямъ свта, вопреки всему и всмъ? Это, майоръ, вы за мудреное взялись. Трудновато…
— Ничего я васъ заставлять длать не хочу, вымолвилъ Остолоповъ, поднимаясь съ мста.— Разсужденіе мое простое. Коли любите, такъ женитесь, а коли не женитесь, стало быть, балуетесь. А вотъ баловаться съ этою двушкою, играть ея земнымъ существованіемъ — этого я позволить не могу. Она человкъ, а не птушокъ изъ сусальнаго золота, что дтямъ у разнощиковъ покупаютъ на два часа потхи. Да-съ! Ну-съ, вотъ мы съ вами и объяснились. А теперь, полагаю, мы съ вами уже не други-пріятели, а пожалуй что и совсмъ враги. Стало быть, хорошо было бы мн и собираться отъ васъ въ Москву.
— И ее увозить съ собою? выговорилъ князь.
— Нтъ, затмъ же? У васъ же назначено черезъ недлю еще представленіе Заиры. Пускай она обучается. Чмъ больше она у васъ сыграетъ, тмъ съ пущимъ успхомъ отличится въ Петербург. А оставлять я ее тутъ не боюсь, хотя у нея и можетъ случиться семь пятницъ. Да васъ-то я все-таки уважаю. И тмъ паче не боюсь я ее оставить у васъ безъ себя, что вамъ извстно нчто. Вамъ извстно, что она моя невста. Нашъ этотъ прожектъ — почти ршеное дло… Ну-съ, до свиданія. Я велю закладывать лошадей, пойду съ ней прощусь и поду въ Москву. Жить въ дом человка, съ которымъ отношенія стали неловкими, не подобаетъ. А невсту свою поручаю я вамъ… на случай чего-либо — ну, хворости, что ли, какой. Бды съ ней никакой произойти въ Дестрин конечно не можетъ.
Остолоповъ двинулся изъ кабинета. Князь глядлъ ему вслдъ, хотлъ что-то сказать, но слово замерло на губахъ. Майоръ вышелъ, а князь снова опустился въ то же кресло.
Весь день просидлъ князь въ одной горниц, какъ пораженный громомъ. Онъ сталъ вспоминать сначала все пережитое вчера отъ представленія его трагедіи съ такою участницей въ роли героини, какая, конечно, никогда ему и не мерещилась. Онъ, конечно, не могъ предполагать, что первая Заира на подмосткахъ будетъ и для него Заирой и что все, вс рчи, говоримыя ею и говоримыя Оросманомъ, будутъ отдаваться въ его душ совершенно иначе: не авторъ будетъ трепетно прислушиваться къ этимъ рчамъ, а любовникъ. Затмъ до малйшихъ мелочей вспомнилъ князь вс свои бесды съ Афросей здсь въ кабинет. Мила была ему вчера на подмосткахъ Заира и ея прелестныя рчи, а простая, безграмотная Афрося и ея рчи были, казалось, еще миле. Наконецъ, сегодня мысль, что онъ теряетъ двушку навсегда и самымъ пошлымъ образомъ изъ-за предразсудка, сдлали ее еще дороже для него.
‘Во всемъ этомъ что-то фатальное, думалъ князь. Нужно же было народиться на свт Остолопову и вмшаться въ все это. На всю Москву, пожалуй на всю Россію, не нашлось бы ни единаго человка, который бы не согласился продать крпостную двушку за безумную цну, за цлое большое состояніе’.
Наконецъ, вечеромъ князь уже пересталъ думать и вспоминать, а сидлъ просто, какъ человкъ разбитый физически и нравственно. Отъ усталости мозга или отъ слишкомъ большого потрясенія и смущеннаго нравственнаго состоянія, князь сталъ вслухъ разсуждать о томъ, что онъ можетъ и даже долженъ обмануть майора, злоупотребить его довріемъ, обмануть даже и Афросю, поступить совершенно подлымъ образомъ.
— Хорошо ли, разсуждалъ князь,— утопить человка? Конечно, нтъ. А утопающій, кто бы онъ ни былъ, всегда утопитъ другого, хватаясь за него ради собственнаго спасенія. Попади мы вмст съ Остолоповымъ въ воду, то, очутившись на глубин, стали бы, хватаясь другъ за дружку, топить другъ друга. И тотъ же майоръ, честнйшій человкъ, отлично утопилъ бы меня, цпляясь мн за плечи… А положеніе мое совершенно такое: или утопить, или утонуть.

XXVI.

Праксинъ рано легъ спать, чувствуя себя какъ бы хворымъ. Проснувшись на утро, онъ долго лежалъ въ постели, вспоминая все. Вспомнилъ онъ и свое послднее разсужденіе, свою якобы ршимость обмануть довріе майора и взять Афросю тоже обманомъ.
— Стало быть, исхода нтъ, пробормоталъ онъ вслухъ,— что ужъ эдакая чушь въ голову ползла. Посл этого остается только одно: взять ружье да и начать въ дом палить по всмъ людямъ, представивъ себ, что это якобы дупеля и бекасы летаютъ, а не люди ходятъ… Эдакихъ въ Желтый Домъ сажаютъ.
Филиппъ, по обычаю сидвшій на стул около дверей опочивальни барина, прислушивался. Бормотанье князя достигло до его слуха. Затмъ князь стукнулъ нечаянно по маленькому столику, который стоялъ около кровати, и Филиппъ, какъ и всегда, вошелъ въ спальню.
— Поздно? спросилъ князь.
— Десятый часъ, ваше сіятельство.
— Неужто? Я думалъ, ужъ полдень. Лихо я выспался! выговорилъ Праксинъ умышленно веселымъ голосомъ. Что-то говорило ему, что надо съ ныншняго же утра начать играть, притворяться, скрывать отъ всхъ ту бурю, которая прошла по его душ, и то разрушеніе, которое явилось ея послдствіемъ.
— А у насъ, ваше сіятельство, гость нежданный.
— Какой гость!
— А извольте сами догадаться. Такой гость, который приказалъ о себ доложить, когда вы проснетесь, чтобъ явиться сюда и найти васъ еще въ постели, чтобы поздороваться.
Князь удивленно раскрылъ глаза.
— Не понимаю, Филиппъ! Кого же это я такъ могу принять, лежа въ постели?
— Господь съ вами! Неужто не догадались?
— Да нтъ же.
— Чудно. Вдь эдакихъ только одинъ на свт и есть.
— Ей-Богу же не знаю.
И князь не сталъ спрашивать Филиппа, замолчалъ и вспоминалъ. Его самого удивило, что онъ не можетъ вспомнить, кто можетъ быть подобный гость. Но вдругъ онъ ахнулъ и выговорилъ:
— Алеша?
— Точно такъ-съ. Князь Алексй Львовичъ.
— Странно! выговорилъ князь вслухъ,— но смолкъ и прибавилъ мысленно:
‘Забылъ. Даже ни разу не вспомнилъ о немъ съ тхъ поръ, что она… Съ тхъ поръ, что я здсь въ Дестрин’, поправилъ себя князь.
Дйствительно, князь за послднее время совершенно забылъ о существованіи племянника въ Петербург. Но это было и не мудрено. Между нимъ и молодымъ княземъ никогда не было ничего общаго. Жили они вмст въ Петербург я видались всякій день, но какъ только наступила разлука, то, конечно, Праксинъ совершенно забылъ о существованіи гвардейца-кутилы, съ которымъ почти никогда не приходилось ему бесдовать, съ которымъ и не о чемъ было говорить. Самые важные ихъ разговоры всегда вертлись вокругъ денегъ и уплаты долговъ его.
‘Вроятно и теперь, подумалъ князь, начудилъ тамъ и за деньгами пріхалъ. Ну, что жъ? Не въ первый, не въ послдній разъ. Богъ съ нимъ. Пускай молодость его проходитъ не такъ, какъ у меня прошла. А денегъ хватитъ’.
Князь хотлъ было приказать Филиппу немедленно позвать племянника, но вдругъ мысли его приняли совершенно другой оборотъ. Онъ чуть не ахнулъ снова. Вдь если онъ ршится на ‘это’, то племянникъ уже не будетъ его наслдникомъ, останется безъ ничего. Теперь у него блестящая будущность, а тогда никакой: самая обыкновенная будущность небогатаго гвардейскаго офицера.
‘Если я ршусь, выговорилъ князь мысленно и прибавилъ, ‘если!’ Откуда же это пришло, это ‘если?’ Когда же я объ этомъ помышлялъ, когда же я подобное допускалъ или допустилъ? Во сн, что ли? На яву, помнится, не то хотлъ длать. Хотлъ гадость сдлать’.
— Все пустое, все вздоръ!— вырвалось у князя вслухъ и нсколько удивило Филиппа.
— Если не прикажете, отозвался Филиппъ,— то я доложу имъ, когда ужъ вы однетесь.
Сначала князь не понялъ этихъ словъ, но потомъ догадался въ чемъ недоразумніе и быстро прибавилъ:
— Конечно вздоръ. Зачмъ ему приходить, когда я неумытый валяюсь!
И онъ тотчасъ поднялся съ кровати. Туалетъ свой князь Праксинъ длалъ крайне долго. Это была привычка, усвоенная годами. И въ молодости онъ долго возился по утрамъ съ самимъ собой, а теперь въ извстные годы сталъ еще больше возиться, находя въ этомъ даже какое-то удовольствіе или лишній убитый часъ праздной жизни. Первымъ актомъ вставанія была привычка медленно глотками выпить стаканъ холодной воды, послднимъ актомъ слегка подправить щеточками и пилочками самые красивые ногти, какіе только водились во всемъ Петербург. Вообще князь Праксинъ славился своею изящною выхоленною рукой, снжно блою, съ тонкими пальцами, ‘des doigts effils’ и съ розовою ладонью.
Черезъ часъ князь сидлъ за столикомъ, накрытымъ скатертью, и принялся за свой завтракъ, который онъ въ шутку называлъ lait au caf. Въ эту минуту раздались въ сосдней горниц мрные, спокойные, удивительно самоувренные шаги и бряцанье шпоръ. Еслибы шпоры и не звенли, если бы князю не доложили о прізд его племянника, то онъ догадался бы и узналъ его по этому шагу. Манера ступать у молодого князя Праксина была по истин замчательная. По этому шагу можно было судить о его характер. Самоувренность и ршимость, даже, пожалуй, стойкость и смлость, сказывались отчетливо въ его манер ходить.
Когда дверь отворилась, князь приподнялся съ мста. Дядя и племянникъ расцловались и затмъ дядя приглядлся къ лицу племянника.
— Ничего! выговорилъ онъ улыбаясь.— Немножко похудлъ опять. Небось лченье-то германскою водою выскочило, къ чорту пошло. Опять шалилъ?
— Нтъ, дядюшка, велъ себя безпримрно. Съ тхъ поръ, что вы ухали, только одно безобразіе и было. Я сталъ благоразумне. Ну, какъ вы поживаете?
— Славу Богу, помаленьку.
— Не скучаете по Петербургу?
— Что ты, помилуй.
— За то, дядюшка, Петербургъ о васъ скучаетъ.
— Все пустяки.
— Ей Богу, скучаетъ. Постоянно вс о васъ спрашиваютъ, вс жалютъ, что вы пустынножительствуете здсь. Отъ міра удалились анахоретомъ.
— Ну, не очень-то удалился, улыбнулся князь.— Хуторъ-то выстроилъ въ лсу, а перехать не перехалъ. У меня тутъ такія празднества и торжества, что пуще петербургскаго иной разъ хлопочешь. Ну, а ты какъ пожаловалъ?
— Повидаться. Какой, дядюшка, нелюбезный вопросъ, разсмялся молодой князь.
— Ну, вотъ что, ваше сіятельство, выговорилъ Праксинъ.— Если ты на короткое время, такъ скажи мн сейчасъ, сколько теб денегъ приготовить, а то задержишь твой отъздъ.
— Какія деньги, дядюшка?.. Ахъ понимаю! Вы думаете, я прискакалъ просить васъ уплатить какой-нибудь новый долгъ? Ошибаетесь. У меня не только нтъ теперь ни капли долгу, но даже изъ тхъ денегъ, что я получаю отъ васъ, много осталось.
— Да я вдь ради тебя же… Чтобы не задержать. А ты обижаться…
— Что вы, Богъ съ вами! Да и не имю я права обижаться, потому что сколько разъ это бывало. Да и наконецъ я знаю, какъ вы смотрите на эти мои преступленія. Нтъ, просто объявляю вамъ, что я совсмъ иначе сталъ жить въ Петербург. Тоска какая-то. Я думаю оттого, что васъ нтъ.
— Merci. И въ самомъ дл я начну врить, что ты перемнился, потому что комплименты сталъ говорить, льстить началъ. А ты этого прежде не длалъ.
— Удивительный вы человкъ! Отчего вы не хотите поврить простой вещи, что мн было гораздо пріятне жить съ вами въ вашемъ дом, гд постоянно сновалъ весь Петербургъ, нежели жить теперь одному въ заброшенномъ пустомъ дом, гд иной разъ кажется, что домовые балуютъ. Знаете ли, что въ вашей большой гостиной раза два ночью всякая чертовщина была!..

XXVII.

Болтая, шутя и разсказывая князю разныя петербургскія новости, которыя все-таки боле или мене интересовали дядю, молодой князь пристально и пытливо приглядывался къ лицу его. Послдствіемъ его ‘рекогносцировки’, какъ мысленно называлъ офицеръ свое приглядываніе, было маленькое открытіе. У дяди было что-то странное въ лиц, онъ какъ-то иначе глядлъ, или, врне, онъ старался не глядть прямо, быстро двигалъ глазами или моргалъ. На лиц его было написано ясно, что онъ чмъ-то озабоченъ. Вмст съ тмъ голосъ его постоянно звучалъ особенно, какъ-то фальшиво, неискренно. Казалось, что князь притворяется.
‘Давно такъ, или только сегодня, теперь, вслдствіе моего прізда?— думалъ молодой князь. Во всякомъ случа меня не обманули: пріхать было нужно’.
Племянникъ просидлъ съ дядей часа три, болталъ обо всемъ на свт и наконецъ замтилъ вдругъ, что поступилъ нсколько опрометчиво. Онъ замтилъ, что онъ надолъ дяд, что тотъ уже давно слушаетъ его разсянно или вовсе не слушаетъ и сидитъ задумавшись. И молодому князю, какъ свтскому человку, стало ясно видно, что дядя ждетъ, чтобъ онъ ушелъ. Молодой человкъ быстро поднялся и выговорилъ:
— Виноватъ. Вдь вы здсь, вроятно, живете иною жизнью. Занимаетесь. Мн уже разсказывали, какъ нчто по имени Султанъ явилось здсь и всхъ очаровало. Какъ мн хочется посмотрть вашу трагедію. Въ Москв мн говорили, что Султанъ диво дивное, не хуже Фонвизиновыхъ сочиненій. И когда вы успли сочинить…
— Да. Впрямь ты перемнился, Алеша! Не пьянствуешь, долговъ не длаешь и льстишь.
— Вотъ опять, разсмялся молодой князь, но нсколько дланнымъ смхомъ.— Изъ скромности длать другихъ лгунами.
— До Фонвизина или врне до Сумарокова и Озерова мн далеко. А что моя трагедія, которую ты окрестилъ Султаномъ, правду сказать, шла хорошо. Глупостей никакихъ я тамъ не наболталъ. Да оно и немудрено. Вдь сочиненіе не мое, а самаго умнаго человка, какіе только урождались. Я по-россійски чужія мысли и слова передалъ.
— Виноватъ, дядюшка. Да вдь разв прозвище вашего сочиненія не Султанъ.
— Султанша Заира, голубчикъ! А Султанъ тоже у насъ есть. На двор. Я чай видлъ,— лохматый? Водолазъ.
— И у васъ, сказывали мн въ Москв, новая замчательная актриса, черезчуръ простымъ равнодушнымъ голосомъ произнесъ молодой князь.
И онъ пересолилъ. Голосъ его вдругъ оказался слишкомъ простъ и слишкомъ равнодушенъ. И Праксинь, и самъ молодой человкъ вдругъ почуяли въ этихъ словахъ что-то особенное.
Наступила легкая пауза. И вдругъ произошло нчто совершенно невроятное. Праксинъ сказалъ нсколько словъ и самъ изумился имъ. Племянникъ изумился еще больше.
— Да! Новая актриса, вымолвилъ онъ протяжно.— Молоденькая двушка! Красавица! Дарованье огромное! Влюбился я въ нее по зарзъ! Не пойдетъ ко мн въ любовницы — просто хоть жениться на ней!
И посл этой фразы наступило снова молчаніе. Сказавшій ее совершенно смутился и самъ не понималъ, что онъ длаетъ: взбсился ли онъ, возмутила ли его фраза племянника, который во что-то сразу вмшался, или еще что-нибудь необъяснимое и незамченное произошло тутъ. Праксинъ, вымолвивъ свою фразу, готовъ былъ взять себя за голову и сказать вслухъ: ‘что я, съ ума сошелъ, что ли?’
Племянникъ и подавно какъ бы ошаллъ. Его поразили не столько слова, сколько голосъ дяди. Въ этомъ голос, казалось, нтъ ни тни шутки. А затмъ, въ этихъ словахъ могло быть рзкое объясненіе, или рзкое объявленіе, почти приговоръ. Дйствительно приговоръ. Вдь если дядя въ такомъ положеніи, то что же съ нимъ-то будетъ? И если въ голов князя Праксина спуталось вдругъ все, то въ голов молодого князя окончательно все помутилось. Они стояли другъ, предъ другомъ и глядли другъ другу въ глаза такъ, какъ еслибы нчто третье оглушило ихъ, какъ еслибъ ударъ грома сразу поразилъ ихъ обоихъ вмст.
А ударъ былъ настолько силенъ, что молодой князь, первый очнувшійся, вымолвилъ.
— Въ которомъ часу вы здсь кушаете, дядюшка?
— Что? Кушаете? Гд кушаете? отозвался дядя и, очнувшись въ свою очередь, онъ вымолвилъ:— Въ пять. То есть нтъ — въ четыре. А то въ пять. Не знаю, какъ хочешь. Въ четыре, въ четыре.
— Я пойду, дядюшка! Вамъ надо заниматься.
— Да, поди.
Племянникъ вышелъ. Дверь за нимъ затворилась. Князь проводилъ его глазами. Сознаніе уже вернулось къ нему. За дверями снова раздались шаги и бряцанье шпоръ, но звуки или темпъ шаговъ былъ другой. Мене смло и мене самоувренно ступали эти ноги. Это были, казалось, не шаги князя Алекся Львовича Праксина. Вроятно онъ вышелъ, отсюда какъ бы подстрленный.
— Зачмъ это? Зачмъ было?… Ничего не понимаю, бормоталъ Праксинъ, продолжая глядть на затворившуюся за. племянникомъ дверь.— Чортъ знаетъ, что такое! Положимъ, сегодня же оберну все въ шутку. Но трудно. Слова обернуть въ шутку можно, но то, что тутъ было… Это молчаніе, мой голосъ, моя физіономія, все чмъ тутъ запахло, все, что почуялось ему и мн… Этого въ шутку не обратишь… И зачмъ? Есть одно объясненіе…
Праксинъ вдругъ улыбнулся, немножко выпрямился, лицо его стало нсколько ясне.
— Да, врно! врно отгадалъ! Мое страстное желаніе, безсознательное, невольное… Отрзать отступленіе. Vous brlez vos vaisseaux, mon prince!
И князь съ тою же улыбкою прошелся по кабинету. Онъ былъ чмъ-то доволенъ.
‘Стало быть, надо ожидать, думалъ онъ,— что я съ ныншняго утра начну жечь корабль за кораблемъ и что это будетъ мн доставлять большое наслажденіе… А если я совсмъ инымъ занятъ? Если я не корабли жгу… Если я дразню и, подразнивъ многихъ, хотя бы даже всю Москву, на томъ и успокоюсь?.. Богъ его знаетъ? Самъ себя пересталъ понимать… Нтъ. Врне, что я хочу корабли жечь. Да и радъ бы я былъ поскоре весь флотъ сжечь, который давитъ мн душу…’
И посл минутной паузы князь произнесъ слова вслухъ:
— И вотъ сейчасъ же еще одинъ корабликъ сожгу. Пойду во флигель — къ ней въ гости, въ ея горницу. Все Дестрино ахнетъ. А затмъ, на другой день и Москва ахнетъ. Вдь теперь, наврно, что тутъ ни творится, все въ Москв извстно.
Черезъ полчаса князь въ тепломъ короткомъ кафтан, обшитомъ по вороту и рукавамъ дорогимъ соболемъ, и въ красивой мховой шапк тихо двигался черезъ дворъ во флигель, гд жилъ управитель и его любимецъ камердинеръ.
Нмецъ, завидвъ князя, вообразилъ, что тотъ идетъ къ нему, такъ какъ дорожка, расчищенная и усыпанная пескомъ, вела только къ крыльцу флигеля и дале не шла. Управитель и вся его семья — вс переполошились, такъ какъ князь никогда не бывалъ у нихъ. Когда Праксинъ поднялся на крыльцо и очутился въ корридор, то нмецъ уже летлъ на рысяхъ къ нему на встрчу. Но не усплъ онъ еще сказать слова и начать благодарить за честь посщенія, какъ князь вымолвилъ съ оттнкомъ легкаго смущенія:
— Гд дверь комнаты Дороеевской?
Нмецъ проводилъ князя до двери.
Афрося была поражена, увидя князя въ своей горниц.
— Я къ вамъ въ гости, Афросинья Ильинишна, сказалъ янязь шутливымъ голосомъ.
Двушка совершенно смутилась и отъ неожиданности, и радости. Ей ни разу не пришло въ голову, что князь можетъ прійти къ ней въ эту горницу. У него въ кабинет онъ ей будто казался инымъ, нежели теперь, здсь, у нея…
— Что жъ ты молчишь?.. Уйти мн? произнесъ князь, недоумвая.
Лицо и вся фигура Афроси удивили его. Она стояла какъ ошеломленная, какъ будто испугалась, боялась…
— Уйти мн?.. Если ты… То я уйду… выговорилъ Праксинъ, поворачиваясь къ дверямъ.
— Ахъ, что вы!.. какъ? Помилуйте, воскликнула Афрося.— Я не знаю… Я сама совсмъ… Я не знаю…
— Ты не довольна, что я къ теб пришелъ?
Афрося взглянула князю въ лицо, и ея кротко-радостный взглядъ отвтилъ ему. Много прочелъ князь во взгляд этомъ. Но въ немъ былъ и упрекъ робкій, стыдливый.
Князь слъ на стулъ и нсколько мгновеній молча глядлъ въ лицо Афроси настолько добродушно и ласково, что она постепенно оправилась. Присутствіе его у нея въ гостяхъ показалось ей вдругъ самымъ простымъ дломъ.
Князь заговорилъ о прізд племянника и прибавилъ:
— Онъ малый хорошій, добрый.
И затмъ, вздохнувъ, онъ помолчалъ немного и выговорилъ вдругъ:
— А что, моя дорогая Заира… Въ Москв живя, любила ты кого-нибудь когда-нибудь?
— Что вы! Богъ съ вами! изумилась Афрося.— Да и кого же?.. Я сидла полуголодная, да бгала въ театръ за пятаками.
— А теперь любишь кого-нибудь?.. Отвчай какъ предъ Богомъ! Правду! Правду, Афрося.
Голосъ Праксина прозвучалъ такъ странно, что двушка вновь смутилась.
— Не могу… едва слышно отозвалась она.
— Любить не можешь?! воскликнулъ князь.
Афрося опустила глаза и замотала головой.
— Не могу… на это отвчать, еще тише шепнула она и: вся вспыхнула.
Наступило молчаніе. И князь, и двушка сидли другъ предъ другомъ равно взволнованные.
— Ну оставимъ… Подождемъ… А потомъ опять заговоримъ. Не сегодня. Посл когда-нибудь заговоримъ… произнесъ Праксинъ шепотомъ. И этотъ шепотъ, нжный, страстный, такъ проникъ въ самое сердце Афроси, что она еще боле потупилась и сидла какъ потерянная.
— Надо будетъ намъ поставить здсь, вдругъ за говорилъ князь совершенно другимъ голосомъ.— Только играть я ихъ всхъ заставлю тоже на свой ладъ, а не на козодашкинскій… Ты такой Оснельдой будешь, что прелесть.
— Посл Заиры… что жъ Оснельда, воскликнула Афрося.— Лучше Заиры ничего, ничего нтъ.
И бесда ихъ объ любимомъ предмет будто сразу ободрила и оживила обоихъ… Разговоръ сталъ ‘простой’, не страшный, не опасный…
Оба были рады, что миновали опасность, будто отодвинулись отъ края пропасти… И оба были счастливы, что побывали на краю этой пропасти.

XXVII.

Причина внезапнаго прізда молодого князя была очевидна. Только Праксинъ одинъ могъ не догадаться. Молодой человкъ, проводя время въ занятіяхъ измышленныхъ для того, чтобъ удобне было сорить деньгами, въ то же время былъ человкъ практическій. Безсмысленная жизнь не мшала ему относиться серьезно къ существенному вопросу его жизни. Мысль о наслдованіи посл бездтнаго вдовца-дяди не покидала его ни на одно мгновеніе. Живя вмст съ дядей, молодой офицеръ, такъ сказать, не спускалъ съ него глазъ, зналъ все, что длаетъ дядя, казалось, даже зналъ все, что происходитъ у него на душ. На его счастье, видть и замчать было нечего. Жизнь Праксина проходила самымъ обыденномъ образомъ, не было въ этой жизни и тни чего-либо, что могло бы угрожать будущему блестящему положенію его наслдника.
При извстіи, полученномъ въ какомъ-то германскомъ курорт, что дядя, давно собиравшійся покинуть Петербургъ, дйствительно подаетъ въ отставку, молодой человкъ немедленно поскакалъ въ Россію. Когда онъ пріхалъ, дло было сдлано. Раза два удавалось ему, какъ онъ самъ ошибочно думалъ, уговорить дядю не длать этотъ coup de tte. На этотъ разъ въ его отсутствіе это было сдлано.
Разставшись съ дядей и отпустивъ его одного въ подмосковную вотчину, молодой князь больше чмъ когда-либо занялся наблюденіями за пожилымъ вдовцомъ. Денегъ онъ получалъ настолько много, что тратить, хотя бы даже тысячи четыре въ годъ, на простыхъ шпіоновъ онъ могъ совершенно свободно. Имя кой-какихъ знакомыхъ въ Москв, такъ какъ онъ еще недавно учился въ Московскомъ дворянскомъ пансіон, молодой гвардеецъ тотчасъ же завелъ переписку съ двумя москвичами, сообщавшими ему все подробно, что творится въ Дестрин. Вмст съ тмъ молодой князь съумлъ заставить писать себ о княз его любимца Филиппа. Камердинеръ, самъ неграмотный, обращался за помощью къ конторщику и посылалъ разъ въ недлю подробное донесеніе князю Алексю Львовичу о здоровь князя-дяди, но вмст съ тмъ, по его просьб, прибавлялъ кой-какія мелочи, имвшія для племянника значеніе.
Дйствовалъ ли Филиппъ умышленно или наивно, по простот души, знать было трудно, но письма его стали принимать все боле и боле опредленный и нсколько тревожный для офицера характеръ. Изложеніе дла въ письмахъ отличалось какою-то особенною наивностью. Можно было подумать, что наивность эта игранная, что Филиппъ съ умысломъ разсказываетъ кой-что молодому князю. Не было письма, въ которомъ бы не было упомянуто имени Дороеевской. Въ послднихъ двухъ письмахъ уже явно было, что пожилой вдовецъ хочетъ ‘начать жить’.
Князь Алексй Львовичъ, воспользовавшійся еще недавно трехмсячнымъ отпускомъ, не имлъ права просить новый отпускъ. Тмъ не мене онъ сталъ собираться. Узнавъ изъ послдняго письма одного москвича, что молодую актрису стали уже звать дестринскою ‘султаншей’, офицеръ заявилъ полковому командиру, что самое серьезное семейное дло принуждаетъ его немедленно хать къ дяд.
Черезъ два дня онъ уже вызжалъ изъ Петербурга и проскакалъ разстояніе до Москвы немного боле сорока часовъ.
Въ Москв Алексй Львовичъ повидался на два часа времени со своимъ старымъ пріятелемъ, отставнымъ гвардейскимъ офицеромъ, который, разоривъ огромное состояніе и разрушивъ крпкое здоровье, теперь жилъ въ маленькой квартирк на полторы тысячи въ годъ и искалъ какое-нибудь статское мсто.
Пріятель этотъ, ротмистръ Ахлестовъ, и былъ главнымъ корреспондентомъ молодого князя, благодаря полутора тысячамъ рублей, общаннымъ ему въ качеств годового дохода за тщательное наблюденіе надъ всмъ, что творится въ Декстрин.
Лучшаго соглядатая князь Алексй Львовичъ найти не могъ. Ахлестовъ зналъ всю подноготную такъ, какъ если бы жилъ въ Дестрин. А между тмъ онъ даже не былъ приглашенъ въ числ прочихъ на открытіе театра.
Повидавшись, оба прежніе сослуживца объяснились еще откровенне, безъ обиняковъ, и даже согласились дйствовать сообща. Послдствіемъ этого было то, что, когда молодой князь выхалъ дале къ дяд, Ахлестовъ отправился подъ какимъ-то предлогомъ знакомиться съ майоромъ Остолоповымъ. Вмст съ тмъ онъ послалъ двухъ лакеевъ на Божедомку разузнать все, что только возможно, про прежнее жилье-бытье барыни Васютиной и двченки Афроси. Сосди ихъ по переулку могли многое сообщить, изъ чего два практическіе человка, какъ Ахлестовъ и молодой Праксннъ, могли извлечь извстнаго рода пользу.
Теперь, повидавшись съ дядей, молодой человкъ сидлъ у себя въ комнатахъ, въ той же части дома, гд отводились аппартаменты для Остолопова. Часа два подрядъ, посл разговора съ дядей, молодой князь думалъ, обдумывалъ, передумывалъ и взвшивалъ на вс лады ту странную фразу, которая ударила его, какъ молнія, и при этомъ онъ разсудилъ такъ же, какъ и его дядя, такъ же врно. Фраза, собственно говоря, ничего не значила или могла бы ничего не значить, ее можно было легко обернуть въ шутку, но нчто, что чувствовали оба, и дядя, и племянникъ, когда стояли другъ предъ другомъ, оба пораженные, нчто неуловимое, что они оба ощутили,— нельзя было не принять серьезно, нельзя было забыть. Теперь хоть разъ двадцать пошути дядя на тотъ же ладъ, племянникъ все-таки останется подъ впечатлніемъ нсколькихъ пережитыхъ мгновеній.
Долго размышляя обо всемъ приключившемся, молодой князь невольно сталъ вдумываться во все, что пропускалъ прежде безъ вниманія. Онъ сталъ вдумываться въ характеръ дяди, вспоминать все его прошлое, обсуждать его образъ мыслей, его привычки, его наклонности, онъ сталъ умно и даже искусно рисовать себ картину жизни дяди — и прошлой и возможной будущей. И къ ужасу своему умный и практическій молодой человкъ, увидлъ, что такой человкъ, какъ князь Алексй Алексевичъ Праксинъ, именно скоре, чмъ кто-либо другой, можетъ ‘отмочить’ такое колно или не сморгнувъ ‘удрать такую штуку’, отъ которой ахнетъ весь міръ.
Чмъ больше размышлялъ объ этотъ офицеръ, тмъ возможне казалось ему со стороны дяди ‘вздуриться’ на старости лтъ. И смущенный, перепуганный собственными своими размышленіями, молодой князь очутился въ положеніи, которое именуется, по-французски: un poltron rvolt. Подобнаго рода трусы, съ замираніемъ сердца и зажмурившись, отчаянно кидаются впередъ, вмсто того, чтобы бжать съ поля битвы. Со стороны даже не видно, подлйшее ли это слабодушіе или отчаянная храбрость. Люди эти иногда длаютъ замчательные подвиги, иногда невроятныя преступленія, гд требуется страшная сила воли. И вотъ теперь этотъ испугавшійся и взбшенный молодой человкъ, постоявъ нсколько мгновеній предъ окномъ и глядя на обширный дворъ, вдругъ произнесъ ршительнымъ голосомъ:
— Нтъ! Этому не бывать! этому никогда не бывать! Я имю извстное право не допустить этого! Я тоже князь Праксинъ, такой же представитель рода, какъ онъ, и я долженъ защищать наше имя отъ позора. Именно я долженъ, какъ ближайшій родственникъ его. Князья Праксины никогда, ничмъ себя не запятнали…
Какой-то тайный, какъ будто далекій голосъ шепнулъ тотчасъ же молодому князю, что онъ лжетъ и предъ самимъ собою скоморошествуетъ. Не въ позор дло, не въ пятн на имени Праксиныхъ. Все дло въ ускользающемъ огромномъ состояніи. Но на этотъ голосъ молодой князь усмхнулся и прошепталъ:
— Ну, хоть бы и это!
И затмъ онъ началъ шагать по своей комнат. Звуки его шаговъ снова стали тми же всегдашними, рзко и отчетливо самоувренными. Изрдка, выглядывая въ окна на дворъ, молодой князь видлъ всхъ, кто проходилъ или перебгалъ изъ одного флигеля въ другой. Наконецъ, ему вдругъ почудилось что-то. Онъ быстро двинулся ближе къ окну, взглянулъ пристальне и слегка удивился. Князь дядя выходилъ, съ крылечка флигеля въ своемъ красивомъ кафтанчик, обшитомъ соболемъ, и съ шапкой, надтою на бекрень. Во всей фигур пожилого князя было что-то особенное, что-то франтовское, ухарское. Помолодлъ онъ точно, или же случилось съ нимъ что-нибудь внезапно, что пріосанило его, заставило подобраться, голову поднять. ‘Рублемъ подарили’,— сказываетъ народъ.
Молодой князь замтилъ все, но не могъ никакъ сообразить, въ чемъ дло. Онъ не понималъ, зачмъ дядя попалъ въ этотъ флигель. Вдь не пришелъ же онъ осматривать горницы, въ которыхъ живутъ дворовые. Въ контору онъ не ходитъ, да она и помщается, кажется, совсмъ не тамъ.
— А этотъ видъ! Cet air de conqurant! выговорилъ и разсмялся молодой князь.— И идетъ-то этотъ видъ къ теб, какъ коров сдло! И откуда явилось это?
Онъ повернулся на одной ног, всталъ на каблукъ, зашагалъ снова и снова сталъ размышлять. Наконецъ, спустя часъ, онъ выговорилъ громко.
— Проведетъ человкъ всю свою жизнь, какъ монахъ, неизвстно, съ какого дьявола. И вдругъ подъ старость дурить начнетъ! ‘Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро!’ А этотъ еще лучше всхъ другихъ. Поглядывалъ съ высоты своего величія на самыхъ красивыхъ и блестящихъ представительницъ большого свта, смялся и пожималъ плечами, когда, хотли его женить на прелестныхъ двушкахъ. А тутъ теперь разыскалъ какую-то двку-дворняшку, каналью съ красными лапами! Воображаю, какая у ней фигура. Воображаю, какіе жесты! Полагаю, что единственный ея естественный жестъ тотъ, когда она отъ блохъ чешется. Да! Но этого ничего не будетъ! Мой долгъ — не допустить…

XXIX.

Прошло дв недли съ прізда молодого князя въ Дестрино, и уже были нкоторыя лица, смутно ожидавшія чего-то особеннаго и удивительнаго.
За это время Афрос жилось не легко. Было нчто новое. Съ тхъ поръ, что молодой князь явился къ дяд въ гости, онъ тотчасъ же началъ особенно интересоваться театромъ репетиціями, даже декораціями и машинами. Вмст съ тмъ, онъ пришелъ въ неописанный восторгъ отъ игры и самой личности актрисы Дороеевской. Не прошло трехъ дней, какъ молодой офицеръ не спускалъ глазъ съ Дороеевской и все чаще, все больше, все продолжительне вертлся около нея и разговаривалъ съ нею.
За эти два-три дня всякій посторонній, поглядвъ на него, конечно убдился бы, что офицеръ просто сразу безъ памяти влюбился въ молодую двушку. Вс, разумется, замчали это и ухмылялись многозначительно. Дядя и племянникъ оказывались соперниками.
Самое веселое, забавное перешептываніе въ Дестрин было теперь на счетъ молодого князя и о томъ, насколько онъ потерялъ голову отъ Дороеевской.
Князь Алексй Львовичъ надумалъ очень просто — по его убжденію — распутать ‘Дестринское смхотворное приключеніе’, какъ окрестилъ онъ отношенія дяди и молодой двушки. Ршивъ, что дядя блажитъ и дуритъ, а ‘двченка’ ищетъ себ какого-нибудь барина-содержателя, офицеръ, тотчасъ же выискалъ способъ однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убить. Образумить дядю, доказавъ ему, что его предметъ ‘верченая двченка’, а въ то же время пріобрсти на мсяцъ или два хорошенькую любовницу.
Молодой князь, имвшій всегда очень большой успхъ среди сомнительныхъ женщинъ Петербурга, наивно воображалъ, что не деньги, которыми онъ сорилъ, а его особа плняла неотразимо. Поэтому ему представлялось, что если онъ начнетъ ухаживать за крпостною двушкою,— хотя она и актриса — то увлечетъ ее и влюбитъ въ себя ‘въ одинъ приссть’.
— Если она заигрываетъ со старикомъ, думалъ князь,— то ради самолюбія и корыстолюбія. Я изображаю для нея еще боле. Я тоже Праксинъ, съ деньгами, но при этомъ молодъ и красивъ.
И князю Алексю Львовичу живо представлялось, какъ чрезъ недлю времени Афрося будетъ уже ему принадлежать. Дядя сначала будетъ ревновать, дуться, но вдь онъ человкъ добрый… Да и кисляй по этой части. Живо все проститъ, забудетъ и успокоится.
Афрося сначала стснялась, но вскор стала даже опасаться приставаній офицера. Молодой человкъ, красивый, умный и особенно ласковый съ ней, внушалъ ей почему-то только страхъ и какое-то глубокое отвращеніе: Афрося сама не могла понять, какимъ образомъ такой красивый человкъ, въ такомъ красивомъ мундир, такой хватъ, можетъ ей быть настолько противенъ. Ей чудилось, что она и онъ — два живыя существа, между которыми громадная пропасть. Если онъ человкъ по образу и подобію Божію, то тогда она не человкъ. Холопка, что ли, она? Если же она — человкъ Божій съ разумомъ и душой, то тогда онъ — не человкъ. Вмст съ тмъ Афрося съ перваго же дня стала бояться молодого князя, бояться такъ, какъ еслибъ имла дло съ душегубомъ. Почему это происходило, она не понимала. Правда, чутье одаренной натуры сказало ей что-то. Раза три, четыре она поймала на себ такой взглядъ двухъ карихъ глазъ молодого князя, значеніе котораго не ускользнуло, а было понято врно ея чуткимъ сердцемъ.
Ухаживанія молодого князя были тмъ боле тяжелы двушк, что одновременно князь, котораго теперь люди временно стали величать ‘старый князь’ для отличія гостя, измнился по отношенію къ ней. Праксинъ, который еще недавно былъ съ нею ласкове, чмъ когда-либо, вдругъ сталъ сумраченъ и рзокъ. Давно ли онъ вдругъ пришелъ къ ней въ гости, въ ея горницу? Это посщеніе князя врзалось въ ея памяти и ей казалось, что она всю жизнь будетъ помнить т нсколько мгновеній, которыя провела съ нимъ въ своей горниц. Князь ничего не сказалъ особеннаго. Правда, были намеки въ его рчахъ, но ихъ понять было невозможно. Врне сказать, то, что поняла Афрося, было чмъ-то невроятнымъ. Очевидно, она ошиблась. Но за то ласку и даже больше чмъ ласку — дружеское расположеніе и сердечное участіе, которыми звучалъ его голосъ, свтились его глаза, Афрося не могла не понять и не могла теперь забыть.
И вдругъ, за какихъ-нибудь нсколько дней все измнилось. Князь почти не говорилъ съ ней, или говорилъ урывками, встрчаясь въ кулисахъ. Мысль, что онъ ревнуетъ ее къ этому противному красавцу, приходила двушк на умъ, но казалась ей чудовищнымъ сомнніемъ. Она качала головой, улыбалась грустно и говорила:
— Должно быть, набаловали тебя тутъ! Забыла, какъ голодала на Божедомк, и стала не всть что про себя вздумывать. Станетъ тебя, крпостную двку, князь Праксинъ любить и ревновать.
Между тмъ, каждый день ухаживанія и приставанья молодого офицера становились все назойливе, все боле смущали и пугали двушку. И вмст съ тмъ князь Алексй Алексевичъ все меньше и меньше обращалъ на нее вниманія. Не хитрая отъ природы, двушка все-таки начинала уже немножко хитрить. Однажды на сцен, во время репетицій какой-то комедіи, при которой присутствовали, конечно, оба князя, Афрося умышленно длала ошибки въ роли, умышленно произносила иныя слова и фразы совершенно неврно, черезчуръ глупо и всмъ сердцемъ ждала замчаній отъ князя. Бывало, прежде онъ не пропускалъ ни одного слова изъ ея роли, сказаннаго неправильно. Но теперь онъ упорно молчалъ.
Сто разъ хотлось Афрос подойти къ князю и спросить у него, за что онъ гнвается. Но это казалось ей поступкомъ совершенно невозможнымъ.
‘Вдь я не его холопка. Я крпостная Аанасія Аанасьевича. Онъ мн не баринъ. Но я актриса, которую прежде училъ же онъ. У себя въ кабинет принималъ, въ гости ко мн приходилъ. Вдь на вс лады мы разговаривали. Мало ли что бывало. Почему же не подойти?’
И размышляя, Афрося всякій день собиралась приблизиться къ сумрачному князю, вздыхала, но не длала ни шагу.
Наконецъ молодой князь началъ уже прямо, а не намеками, объяснять Афрос, что онъ безумно влюбился въ нее и готовъ на все. Афрося кротко и боязливо отмалчивалась и постоянно отходила отъ него въ сторону, не отвчая ни словомъ, ни взглядомъ. Но офицеръ упорно продолжалъ преслдовать ее.

XXX.

Однажды, часа за три до новаго представленія Султанши Заиры, Афрося услыхала въ корридор характерные шаги съ бряцаньемъ шпоръ и, прежде чмъ успла сообразить что- либо, защелкнула задвижку своей двери. Молодой князь толкнулся въ дверь, окликнулъ ее. Афрося отозвалась дрожащимъ отъ страха голосомъ. Ей представилось, что она совершенно погибаетъ, какъ еслибы была въ дремучемъ лсу.
— Я къ вамъ въ гости, Афросинья Ильинишна, соблаговолите пустить, серьезнымъ голосомъ проговорилъ молодой князь.
Но сквозь запертую дверь Афрос чудилось, что она видитъ ясно злые глаза и презрительно насмшливую улыбку.
— Я не одта, солгала она.
— Такъ одньтесь, я подожду, а то и такъ оставайтесь. Еще красиве будете.
— Нельзя, я не могу…
— Отчего не можете? Хорошенькимъ женщинамъ всегда бы слдовало полураздтыми являться.
— Не время, не время мн, вскрикнула Афрося нсколько нетерпливо, такъ какъ слова офицера обидли ее.
— Стало быть, такъ и не пустите?
Афрося хотла отвчать, но вдругъ ей пришло на умъ, что всего лучше и приличне отмолчаться.
— Такъ не желаете пустить меня, не хотите со мной побесдовать. А мн много есть, что сказать вамъ. Я положительно ршаюсь на все, слышите ли? На все, что хотите.
— Я бы попросила васъ, ваше сіятельство, выговорила Афрося, приближаясь къ двери, чтобъ онъ могъ ясно слышать ее,— просьба у меня до васъ. Ршитесь на одно, самое хорошее.
— Что же такое? воскликнулъ князь за дверью.
— Оставить меня въ поко, вдругъ твердо произнесла Афрося.
— Вотъ какъ!
— Оставить меня въ поко. Не обижать. Не вести со мной срамныхъ рчей. А если вы не можете, то я завтра пошлю въ Москву за господиномъ Остолоповымъ. Вдь онъ мой баринъ. Я попрошу его сейчасъ же увезти меня изъ Дестрина.
— И хорошее бы дло, пробурчалъ князь, полагая, что двушка за дверью не услышитъ его словъ.
Но она ясно разслышала ихъ.
— А увезетъ меня господинъ Остолоповъ, прибавила Афрося,— князь Алексй Алексевичъ будетъ этимъ недоволенъ.
— Еще бы быть довольнымъ, снова пробурчалъ офицеръ и затмъ, повернувшись на одномъ каблук,— его любимая привычка,— онъ, насвистывая трепака, двинулся по корридору.
Афрося вздохнула свободне и улыбнулась радостно.
— Молодецъ я? выговорила она.— Вотъ даже и не ожидала отъ себя такой прыти.
И она тотчасъ же прибавила:
— Чудно это! Вотъ это сказала, и нехорошему человку сказала. А князю, доброму и хорошему, боюсь сказать, за что онъ гнвается. Эхъ, кабы нынче вечеромъ да опять ко мн эдакая храбрость пришла, прямо бы подошла и сказала: ‘за что вы гнваетесь?’
Но въ тотъ же вечеръ произошло нчто совершенно противное тому, что желалось Афрос. Посл третьяго дйствія Султанши Заиры, въ антракт, двушка не пошла въ общую женскую уборную, чтобы поправить на себ костюмъ и немножко отдохнуть, а осталась на сцен, гд мнялись декораціи, въ надежд встртить Праксина и въ ршимости на сердц подойти къ нему.
Антрактъ длился, но князь Алексй Алексевичъ не появлялся. Стоя въ ожиданіи близъ какого-то холстиннаго дерева въ темномъ уголк глубины сцены, Афрося глубоко задумалась. Но вдругъ очнувшись, будто проснувшись, она вздрогнула и затрепетала всмъ тломъ. Около нея почти вплотную стоялъ молодой князь съ какимъ-то страшнымъ выраженіемъ лица и прерывающимся голосомъ говорилъ ей что-то. Слова: ‘любовь’, ‘все на свт’, ‘до гроба’, ‘жениться’, смутно разслышала она. Но актриса тотчасъ же почувствовала, что говорящій этимъ дрожащимъ голосомъ актерствуетъ.
— Оставьте меня, тихо выговорила двушка.
Онъ продолжалъ быстро говорить, продолжалъ волноваться, голосъ его дрожалъ и прерывался все больше — и все ясне чувствовалась его игра, его скоморошество.
Афрося озиралась кругомъ и повторяла не переставая:
— Оставьте меня!
Наконецъ она двинулась и ей пришлось протискиваться между декораціоннымъ деревомъ и высокою фигурой офицера, заступившаго ей дорогу.
— Оставьте! Ради Создателя!— перепуганнымъ шепотомъ вырвалось у Афроси.
Но въ ту же минуту одна рука князя обхватила ее по спин, другая схватила руку и лицо его наклонилось къ ея лицу. Афрося, совершенно потерянная, не имя силъ вскрикнуть, чувствовала, что готова упасть въ обморокъ.
И въ тоже мгновеніе шагахъ въ трехъ отъ нихъ, въ полусумрак сцены, появился князь Алексй Алексевичъ.
Послышался сухой смхъ. Молодой князь выпустилъ изъ рукъ двушку и отскочилъ. Афрося, пошатываясь, схватилась за дерево и ясно разслышала, хорошо запомнила совершенно незнакомое ей слово. Это иностранное слово, услышанное ею въ первый разъ, все-таки врзалось въ ея памяти. Князь два раза повторилъ, обращаясь къ племяннику:
— Allez-y, allez-y…
…Смыслъ этого слова она знать не могла, но Афрося чувствовала, что оно должно значить. Интонація голоса князя какъ бы перевела это слово на русскій языкъ. Афрося была уврена, что это слово значитъ: ‘сдлай милость, не стсняйся’!
И двушка сердцемъ отгадала врно.
Послдствіемъ ужаснаго приключенія было то, что публика, наполнявшая театръ, могла потомъ сказать, что никогда не видала и никогда больше не увидитъ такой Заиры, какая появилась въ послднемъ дйствіи.
Князь не спускалъ глазъ съ Заиры и цлая буря поднималась на душ его. Онъ ничего не понималъ, онъ не понималъ даже того, что начали понимать другіе, онъ не видлъ того, что бросилось въ глаза многимъ и многимъ Москвичамъ. Заира во всхъ рчахъ своихъ, обращенныхъ къ Оросману, была сверхъестественно хороша. Кипучая страсть, отчаянное и неисходное горе, которыми звучали ея слова, обращенныя къ султану, хватали всхъ за душу. И вмст съ тмъ при словахъ этихъ глаза Заиры впивались въ одного человка, сидящаго въ первомъ ряду. Но онъ ничего не понималъ.
Посл представленія Заира-Афрося, усталая, но возбужденная, боле красивая, чмъ когда-либо, тихими шагами направилась къ себ во флигель. Войдя въ свою горницу, она заперлась, сла на стулъ, не зажигая огня, и горько заплакала. Хотя она всячески сдерживалась, зажимая ротъ платкомъ, снятымъ съ головы, но сосди ея услыхали наконецъ тщетно сдерживаемыя рыданія.
Жена Филиппа толкнулась въ ея дверь и начала стучать. Афрося поневол откликнулась.
— Что съ вами, Афросинья Ильинишна?.. Вы плачете?
— Нтъ?.. Изображаю… Учусь… Новая такая роль!..— черезъ силу отозвалась Афрося, стараясь придать голосу спокойствіе и равнодушіе.
— Фу, ты… Прости Господи! досадливо ругнулась женщина, возвращаясь къ себ.— Сущее навожденіе этотъ кіятеръ!.. Этакъ въ другой разъ услышишь — ржутъ человка и не пойдешь опрашивать.

XXXI.

Между тмъ князь Праксинъ переживалъ тяжелые дни. Он былъ слишкомъ правдивый человкъ и слишкомъ скромнаго о себ мннія, чтобы не попасться въ ловушку, устроенную племянникомъ. Увидвъ все, что происходитъ между молодымъ человкомъ и Афросей, князь тотчасъ поврилъ искренно и тому, что племянникъ сразу серьезно влюбился въ двушку, и тому, что она не можетъ, конечно, относиться равнодушно къ красивому и блестящему офицеру. Влюбиться въ Афросю вдь нтъ ничего легче. Случилось же это съ нимъ, несмотря на его пожилые годы. Почему же племяннику не влюбиться? А если въ Петербург очень многія молодыя двушки плнялись молодымъ, красивымъ гвардейцемъ Праксинымъ, то простая двушка, какъ Афрося, и подавно должна увлечься имъ еще быстре и легче, чмъ свтскія двушки. Одно только чудилось Праксину, но только чудилось, и онъ уврялъ себя, что онъ не правъ. Ему казалось, что племянникъ долженъ былъ бы въ ту же минуту, когда почувствовалъ въ себ возникающее чувство къ Афрос, немедленно удалиться изъ Дестрина, ухать, не длаться соперникомъ человка, которому многимъ обязанъ. У него, молодого человка, вся жизнь впереди. Мало ли кого онъ можетъ встртить и полюбить! А у него, Праксина, ничего нтъ впереди. Ему казалось еще недавно, что нтъ и не будетъ ничего, что счеты жизни подведены, и вдругъ оказалось, что онъ можетъ еще любить юношески-страстно. Но этого мало. Нашлось молодое, нетронутое жизнью существо, которое къ нему отнеслось странно. Праксинъ думалъ и говорилъ ‘странно’, замняя этимъ словомъ другое. Онъ никакъ не могъ на совсти примириться съ самонадеянною мыслью, что его еще можно любить. И вдругъ теперь оказывается, что дйствительно въ двушк было только ‘странное’ чувство, было легкое увлеченіе. И она не виновна въ этомъ: его — старика нельзя любить. Двушка чистосердечно увлеклась на нсколько времени, почти на нсколько дней, но какъ только явился первый попавшійся блестящій офицеръ, такъ въ три-четыре дня отъ прежняго чувства Афроси не осталось ничего и явилось новое, сильное. Да, она не виновата. Виноватъ племянникъ. Ему, кажется, не слдовало бы такъ поступать. Мало ли на свт другихъ красавицъ во всхъ слояхъ общества. У него выборъ большой: бери любую. А онъ, чувствуя, что влюбляется въ единственную двушку, которую любилъ дядя, не счелъ долгомъ сдержать себя или удалиться.
Праксинъ, повидимому, не обращавшій никакого вниманія на Афросю, почти не говорившій съ ней, въ сущности глазъ не спускалъ съ нея и съ племянника. Горечь, которую онъ ощущалъ на сердц, довела его до того, что онъ ршился на нчто, казавшееся ему всегда подлостью, Онъ призвалъ къ себ молодого и ловкаго малаго, родственника Филиппа, котораго очень полюбилъ съ тхъ поръ, какъ пріхалъ въ Дестрино, и далъ ему порученіе.
Праксинъ смущался и краснлъ, какъ двушка, во время перваго своего разговора съ молодымъ малымъ, по имени Дмитріемъ. Умный, ловкій и хитрый малый, но порядочный и честный, сразу сообразилъ, какая должна быть его роль, хотя баринъ-князь говорилъ намеками.
Дмитрій оказался въ роли шпіона за молодымъ княземъ и Афросей. Къ несчастію, Дмитрій посудилъ дло и взглянулъ на все глазами барина-князя. Да и какъ могъ онъ, дворовый человкъ Дестрина, разгадать то, что происходило на душ Афроси.
Такимъ образомъ чрезъ Дмитрія, вертвшагося постоянно въ театр въ качеств помощника декоратора, Праксинъ зналъ очень многое, чего не могъ видть собственными глазами. Но переданное принимало совершенно иной характеръ, чмъ имло въ дйствительности. Передавая, напримръ, что Дороеевская и молодой князь просидли и проговорили часа полтора посл окончанія репетицій гд-нибудь въ кулисахъ, Дмитрій не могъ знать, а князь не могъ догадаться, что молодой гвардеецъ чуть не насильно держалъ двушку пустыми разговорами и не отпускалъ изъ театра домой.
Наконецъ, во время представленія Султанши-Заиры, князь, смущенный и возбужденный до-нельзя, вдругъ въ антракт отправился изъ зрительной залы на сцену. Афрося-Заира была въ этотъ разъ, въ особенности въ двухъ послднихъ актахъ, неподражаема. Она выказала ясно или громадное дарованіе, или случайное, минутное, но страшное возбужденіе, послднее было вроятне, бросалось въ глаза. Въ одномъ мст одной сцены, за которою Праксинъ слдилъ, едва смя перевести дыханіе, онъ увидалъ, какъ Заира, объяснявшаяся съ Оросманомъ, вдругъ измнилась въ лиц, слезы показались на ея глазахъ.
‘Да, съ нею сегодня что-то происходитъ или уже произошло’, подумалъ онъ.
Войдя на сцену, онъ сталъ повсюду искать глазами Афросю и, наконецъ, увидлъ ее задумчивую и грустную въ глубин сцены. И сразу показалось князю, что она здсь не случайно очутилась, она будто умышленно стоитъ здсь въ темномъ углу и ждетъ.
‘Неужели это свиданіе?’ — шевельнулось у него на сердц, ударило точно ножемъ.
И онъ не ошибся, то-есть его ошибочное подозрніе тотчасъ подтвердилось. Здсь, на глазахъ его, произошло нчто, что затмъ нсколько часовъ подрядъ всю ночь мерещилось ему. Онъ все видлъ и слышалъ, что длалъ и говорилъ племянникъ. Но онъ видлъ не оскорбленную Афросю, а только смущенную признаніемъ въ любви и вдобавокъ не слыхалъ ея мольбы оставить ее въ поко. Когда племянникъ обнялъ двушку, въ глазахъ князя настолько все помутилось, что онъ не видлъ или не понялъ движенія ея, даже не догадался, что она вырывается отъ нахала. И, не выдержавъ, онъ шагнулъ впередъ изъ своего угла и произнесъ смясь: ‘ Allez-y… ‘
И въ эту же ночь, проводивъ гостей въ Москву, Праксинъ, до-нельзя взволнованный, прошелъ къ себ. Если Афрося въ своей комнатк плакала и не спала до зари, хотя легла въ постель, то Праксинъ совсмъ не раздвался. Онъ ршалъ важный вопросъ жизни, быть можетъ, важнйшій…
Онъ ршалъ и къ утру окончательно ршилъ: прекратить всякія празднества въ Дестрин, порвать сношенія съ Москвой, запереть театръ, распустить труппу и отправиться на жительство въ совершенно готовый хуторъ въ лсу.
Ршивъ это и, повидимому, успокоившись, Праксинъ задался другимъ вопросомъ:
Но если они любятъ другъ друга, то что же дале долженъ онъ длать? Вдь онъ слышалъ разговоръ, слова племянника: ‘сумашедшая страсть’, ‘женитьба’… и другія подобныя. Стало быть, онъ долженъ устроить счастье племянника и Афроси!.. Долженъ? Нтъ, это слишкомъ!.. Противиться онъ не долженъ. Дать племяннику еще при жизни часть состоянія… пожалуй! Но больше этого онъ ничего длать не долженъ.
Князь предъ разсвтомъ слъ въ кресло и въ неловкомъ сидячемъ положеніи заснулъ очень глубоко. Очнувшись часа черезъ три и увидя себя не въ постели, а въ кресл, онъ вздохнулъ тяжело. Дйствительность и все пережитое вчера сразу стало предъ нимъ. И по пословиц: ‘утро вечера мудрене’, Праксину вдругъ показалось, что онъ стоитъ на краю пропасти, но въ эту пропасть еще не падалъ. Явилась надежда. На что,— онъ самъ не могъ понять.
Явившійся любимецъ камердинеръ невроятно удивился, найдя постель въ порядк, а князя одтымъ. Онъ понялъ, что съ бариномъ происходитъ что-то крайне важное. Филиппъ догадывался, конечно, что именно творится съ бариномъ. Онъ тотчасъ же доложилъ князю, что Алексй Львовичъ желаетъ немедленно повидать дядю, чтобы поговорить о дл, такъ какъ онъ тотчасъ же собирается хать въ Москву.
— Совсмъ?!— вскрикнулъ князь.
— Никакъ нтъ-съ. Полагать надо, до вечера или до завтрашняго утра.
Князь подавилъ вздохъ и промолчалъ.
— А еще, ваше сіятельство, спрашиваетъ Дороеевская дозволить ей явиться къ вамъ проситься въ Москву.
— А?.. Тоже!— такимъ голосомъ выговорилъ князь, что звукъ этого голоса удивилъ его самого, и только черезъ нсколько мгновеній онъ произнесъ холодно:
— Скажи Дороеевской, что она не крпостная, а вольнонаемная. Можетъ хать, куда хочетъ. Я запретить не могу. А если запоздаетъ на репетицію или на представленіе, то я только прикажу въ контор разсчесть ее, выплативъ жалованье. А видть ей меня ни зачмъ не нужно. Пускай детъ!
— Слушаю-съ. А на счетъ князя какъ прикажете?
— Проси его сейчасъ.
Филиппъ двинулся къ двери. Князь остановилъ его снова. Въ груди его забушевало какое-то совершенно новое для него чувство, но ужасное по своей невыносимой боли.
— Скажи Дороеевской, что князь детъ въ Москву: такъ что же зря лошадей гонять? Онъ можетъ ее съ собою прихватить и доставить къ господину Остолопову. Вмст и подутъ въ одномъ возк.
И князь, въ положеніи малаго ребенка, ждалъ чего-то, будто ждалъ, что Филиппъ воспротивится этому приказанію, скажетъ, что это невозможно, неудобно, нехорошо. И онъ даже удивился, что Филиппъ отвтилъ: ‘Слушаю-съ’, и вышелъ вонъ.
Онъ понурился, потомъ взялъ себя за голову. Онъ не понималъ, почему онъ умышленно самъ себя терзаетъ.

XXXII.

Черезъ нсколько минутъ Праксинъ услыхалъ шаги и шпоры. Выраженіе его лица сразу измнилось, какъ будто онъ возненавидлъ теперь эти шаги и шпоры.
Офицеръ вошелъ къ дяд, поздоровался съ нимъ. Лицо молодого человка было какъ бы отчасти смущенное или озабоченное. Онъ слъ противъ Праксина и выговорилъ нсколько тихимъ и какъ бы даже сконфуженнымъ голосомъ:
— Дядюшка, мн съ вами надо объясниться, хотя дло пустое, но все-таки надо объясниться. Вы, можетъ быть, замтили, что я… что мн… Однимъ словомъ, что Дороеевская меня прельстила?
И молодой человкъ при этомъ иронически улыбнулся. Пристально смотрвшій на него дядя не понялъ этой усмшки. Она противорчила тому, что онъ готовился услыхать и для чего онъ собиралъ въ себ вс душевныя силы. Племянникъ вдь, сейчасъ же будетъ просить позволенія жениться на Афрос.
— Вчера, заговорилъ офицеръ,— вы застигли меня въ ту: минуту, когда я, какъ мальчишка, увлекшись, длалъ Дороеевской свою декларацію. Поэтому я и считаю нужнымъ объясниться съ вами. Я дйствительно увлекся ею, какъ говорится, влюбился, и даже очень пылко. Вы сами, когда я пріхалъ сюда, сказали мн шутя, что и вамъ она очень нравится, хотя я понимаю, что вамъ въ ваши годы ьна не можетъ нравиться такъ же, какъ мн. Говоря, что вы влюблены въ нее до такой степени, что хоть бы жениться, вы смялись. Вамъ, разумется, думалось, что вы говорите сущій вздоръ. А между тмъ, дядюшка, мое положеніе еще вчера было именно такое. Я влюбился въ нее настолько, что готовъ былъ бы еще вчера предъ представленіемъ просить у васъ позволенія жениться на ней. Вотъ какъ невроятныя вещи, даже диковинныя, становятся иногда самыми простыми. Но вчера, въ ту самую минуту, когда вы застигли насъ, я узналъ то, что, по правд говоря, мн и на умъ не приходило. Дороеевская не только не любитъ меня и не можетъ любить, но уже давно любитъ другого…
Князь невольно двинулся въ своемъ кресл и поднялъ опущенную голову. Племянникъ разсчитывалъ на мткій ударъ и не ошибся. Онъ умышленно смолкъ и ждалъ. А дядя молчалъ. Одно слово просилось съ его языка, то же самое слово ожидалъ племянникъ, но произнести его было мудрено.
‘Кого же?’ хотлъ сказать Праксинъ и не ршался.
Офицеръ улыбнулся и вымолвилъ:
— Вы спросите, конечно, кого она любитъ. Догадаться…
И офицеръ умышленно запнулся, сталъ разводить руками, какъ бы не зная, что сказать, какъ выразиться.
‘Догадаться немудрено’, мысленно произнесъ Праксинъ, надясь услыхать эти слова.
— Догадаться совсмъ невозможно, произнесъ офицеръ.— Дать вамъ годъ времени, вы все-таки не догадаетесь. Да и никто не догадается. Настолько оно странно.
Несмотря на эти слова, въ душ Праксина снова скользнула надежда. То, во что онъ еще недавно врилъ, для племянника, конечно, должно казаться невроятнымъ. Любовь Афроси должна казаться ему чудовищною дерзостью.
— Представьте себ, дядюшка, что эта даровитая двушка, такъ мало похожая на простую холопку, влюблена…
Офицеръ снова запнулся, пытливо устремивъ глаза въ лицо дяди, и произнесъ съ разстановкой, оттягивая слова:
— Влюблена и вотъ ужъ года два. Да, два года… Въ простого мастерового, ну, просто, въ мужика. Да еще, говорятъ, въ парня-пьяницу и, извините за грубое слово, сволочь.
Князь широко раскрылъ глаза на племянника. Услышанное имъ сразу показалось ему нелпйшимъ вздоромъ, сплетней или же выдумкой самого племянника.
Но черезъ нсколько минутъ тотъ же Праксинъ уже поврилъ всему, что разсказалъ ему офицеръ. А молодой князь разсказалъ простую исторію, но очень толково и очень убдительно, подтвердивъ ее, вдобавокъ, фактами и предложивъ даже немедленно доказать разсказанное.
Офицеръ объяснилъ, что, будучи влюбленъ въ Афросю, онъ собралъ о ней всевозможныя свднія, въ особенности объ ея жить-быть въ Москв съ ея прежнею барыней Васютиной. Оказалось, что Афрося еще прежде, чмъ начала появляться на подмосткахъ Арбатскаго театра за гривенники и двугривенные, была уже влюблена въ молодого парня, крпостного какой-то московской помщицы. Этотъ парень, видавшійся съ нею часто на Божедомк, видается и теперь здсь въ Дестрин.
— Когда же и гд? произнесъ князь глухо.
— Видаются, дядюшка, такъ же, какъ и подобаетъ влюбленнымъ, какъ подобаетъ хитрой двушк. Они видаются только по ночамъ и только въ саду у калитки, которая выходитъ на огороды. Не подумайте, Бога ради, что все это выдумки и сочинительство! Я самъ этому не врилъ, но теперь врю… Вамъ, конечно, нтъ до этого никакого дла. Вамъ не любопытно было бы подстеречь любовниковъ. Но мн, дядюшка, имвшему глупость влюбиться въ Дороеевскую, это, конечно, любопытно. И такъ какъ я узналъ, что черезъ день, не въ эту, а въ слдующую ночь — ея возлюбленный снова явится ночью изъ Москвы въ вашъ садъ, то я хочу быть на мст… Разумется, я никакого скандала не сдлаю, а только погляжу… По правд, мн даже любопытенъ этотъ Павелъ этой Виргиніи, тмъ боле любопытенъ, что я наврное знаю, что онъ пьяница и негодяй.
Наступило молчаніе. Князь, сидвшій недвижно въ своемъ кресл, вдругъ замоталъ головой и произнесъ:
— Какой все это вздоръ. Я даже не понимаю, какъ все это быстро произошло. Путаница какая-то!
И затмъ Праксинъ вдругъ быстро прибавилъ:
— Да и какое намъ до всего этого дло? Ты, говоришь, былъ въ нее влюбленъ? Теперь у тебя все прошло. Ну и тмъ лучше.
— Лучше, не скажу, все-таки тяжело, дядюшка.
— Все это вздоръ! сухо отозвался Праксинъ.— Въ твои годы и въ твоемъ положеніи влюбляются въ каждую юбку, а когда мотнетъ рядомъ хвостомъ другая юбка, то кидаются за нею. А мн все это совсмъ не любопытно. И я не знаю, зачмъ собственно ты пришелъ со мною объясняться.
— Я счелъ долгомъ, дядюшка… Вчера вы поймали меня… нашли въ глупомъ положеніи… я, какъ мальчишка, увлекся, объясняясь въ любви… Вы посмялись надо мною, и были правы. Но мн, конечно, было это нсколько обидно. Вдобавокъ, еще обидне то, что эта двушка, въ которую я влюбился, способна любить пьяницу-мастерового. Вотъ я и счелъ нужнымъ попросить у васъ прощенья, что началъ ухаживать у васъ въ имніи за дворовою двкою.
— Ахъ какъ это все… вскрикнулъ князь вн себя, но удержался. Ему хотлось сказать: ‘и грубо и глупо’. Слова ‘дворовая двка’, прилагаемыя къ Афрос, уже были для него невыносимы.
— Да, отличился я, дядюшка. Могу сказать, во всю жизнь не забуду этой глупости.
Офицеръ поднялся и заявилъ, что онъ детъ въ Москву до слдующаго утра, но днемъ непремнно вернется, чтобы въ слдующую ночь быть въ саду и собственными глазами убдиться въ томъ, что узналъ о Дороеевской.
— Но вдь она тоже собирается въ Москву?— вдругъ вспомнилъ князь.— И вроятно дня на три. Ты этого не зналъ?
Молодой князь нсколько смутился, хотлъ что-то сказать, замялся, запутался и пробормоталъ что-то несвязное.
— Она собирается въ Москву. Я даже хотлъ теб предложить довезти ее къ Остолопову, но теперь, я полагаю… Да, я полагаю, что теперь лучше вамъ хать врозь.
— Конечно, конечно, отозвался офицеръ.— Я бы не желалъ сидть съ нею три часа въ возк… Но я думаю, что она тоже вернется къ вечеру или завтра поутру.
И онъ поспшно простился съ дядей и вышелъ изъ комнаты. Князь остался одинъ, задумался и зашепталъ въ полголоса:
— Не можетъ быть!.. Невроятно!.. Сплетни!.. Нтъ!.. Совершенно возможное дло… Именно такая, какъ она — существо правдивое, простое, увлекающееся. Именно она можетъ любить простого парня, дворового человка. Вдь она сама же такая. Они и пара, они ровня. Наконецъ, она полюбила еще тогда, когда она еще не знала, какое у нея дарованіе, когда собиралась сдлаться горничной… Все это совершенно возможно… Сплетни и сплетни! Чья-нибудь напраслина. Чья-нибудь выдумка злая!.. Не можетъ этого быть!.. Это клевета!
И цлый часъ уврялъ себя князь, то въ одномъ, то въ другомъ, то глубоко вря въ правду всего узнаннаго, то отрицая все…
Наконецъ явился тотъ же Филиппъ и сталъ въ дверяхъ.
— Что ты? нсколько нетерпливо произнесъ князь.
— Князь Алексй Львовичъ выхали и приказали сказать, что они раньше трехъ дней врядъ ли вернутся.
— Ну, и чортъ…— князь запнулся и прибавилъ быстро — …съ этими длами! Все это вздоръ!
— Еще, ваше сіятельство, Дороеевская… нершительно началъ Филиппъ и смолкъ.
— Ну, что же? Опять Дороеевская? Что еще?
— Проситъ извинить ее. Онъ передумала и въ Москву не собирается. Подетъ посл.
— А-а! протянулъ князь и прибавилъ мысленно:
‘Вроятно вспомнила про свиданіе. Пропустить не хочется’.
— Это до меня не касается, выговорилъ онъ.— Не хочетъ хать — пускай сидитъ. Когда захочетъ — пускай детъ.
Филиппъ вышелъ, а у Праксина все какъ-то перепуталось и въ голов, и на душ. Онъ начиналъ чувствовать себя физически усталымъ. Борьба, происходящая въ немъ уже такъ долго, надломила его. Онъ прожилъ свою жизнь спокойно, правда, безрадостно, но за то и безъ треволненій нравственныхъ, и просто какъ бы не привыкъ мучиться. Теперь, послдніе дни и все имъ пережитое и перечувствованное совершенно разбило его.
И въ первый разъ въ жизни, князь среди бла дня прошелъ въ свою спальню, заперъ дверь и не раздваясь легъ на постель.
Онъ когда-то въ Петербург, подшучивалъ надъ одною генеральшею, у которой было много горя въ жизни и которая увряла, что самое цлебное средство посл горя — побольше спать. Она говорила, что когда потеряла своего мужа, то годъ цлый спала часовъ по двадцати въ день. Генеральша эта вспомнилась теперь Праксину, и онъ, вытянувшись на постели, грустно улыбнулся.
Уже начиная дремать, князь вдругъ очнулся снова и будто отвтилъ кому-то, спрашивающему его, и отвтилъ громко, рзко:
— Конечно, пойду! Всю ночь простою!
И онъ самъ удивился. Кто же и когда предложилъ ему итти подсматривать: будетъ ли Афрося на свиданіи. Въ полудремот кто-то такой будто спрашивалъ у него, а онъ даже разозлился: какъ еслибъ это было давно ршенное дло.
И дйствительно, пока Праксинъ волновался, въ немъ самомъ будто самостоятельно и независимо отъ его воли явилось твердое ршеніе быть ночью въ саду и подстеречь Афросю на свиданіи съ любовникомъ.

XXXIII.

Есть на Руси поговорка: ‘Что, воду толчешь?— Толку.— Пыль есть?— Нтъ, нту.— Ну, толки’.
Поговорку эту можно было примнить теперь ко всему обществу Блокаменной. Во всхъ дворянскихъ домахъ столицы только и было толку о двушк, которую иначе не называли, какъ Султаншей Афросей или Праксинской султаншей. Москва давно уже ршила, что хорошенькая актриса Дороеевская — ‘первая любовница’ въ двоякомъ смысл. Такого рода связь казалась серьезною въ положеніи князя, человка пожилого, независимаго, почти безроднаго, такъ какъ, вс его однофамильцы, за исключеніемъ одного племянника, были дальнею роднею.
Афрося, конечно, и вообразить себ не могла, насколько она заняла собою весь городъ. Впрочемъ, она и того почти не знала, насколько три человка, ближе стоящіе, заняты ея судьбой на совершенно разный ладъ. Эти три человка, отъ зари до зари думавшіе теперь объ Афрос, были: князь Праксинъ, Остолоповъ и Праксинъ-офицеръ.
Помимо князя Праксина, который переживалъ самые тяжелые дни своей жизни, премьеръ-майоръ тоже волновался у себя на квартир въ Москв. Онъ только всякій день выходилъ гулять, бродилъ и все бормоталъ что-то…
Въ томъ, что онъ теперь сдлалъ, показалось бы постороннему много противорчій. А между тмъ Остолоповъ зналъ, что длаетъ. Объяснивъ князю, что онъ купилъ Дороеевскую и любовницей его никогда ей не позволитъ быть, а напротивъ вскор увезетъ въ Петербургъ и со временемъ женится на ней, Остолоповъ оставилъ двушку въ Дестрин, а самъ заслъ въ Москв. А здсь, не имя никакихъ занятій, онъ бродилъ по своей квартир или гулялъ по улицамъ Москвы и все ухмылялся и бормоталъ. Даже, казалось, премьеръ-майоръ облизывается съ удовольствіемъ, какъ лиса, которая или покушала или собирается покушать курочку.
Остолоповъ оказывался, при всемъ своемъ простодушіи и доброт, человкомъ себ на ум. Онъ былъ теперь въ положеніи охотника до рыбной ловли, который закинулъ удочку, слъ на берегу и улыбаясь поглядываетъ на поплавокъ. Рыба клюетъ. Только бы вотъ не прозвать, когда дернуть и выхватить хорошаго ерша на берегъ. Только бы не прозвать майору, въ какой день пріхать въ Дестрино, приказать своей крпостной двушк укладываться и увозить ее изъ Дестрина навсегда. Въ этотъ самый моментъ поплавокъ непремнно исчезнетъ подъ водой, леса натянется какъ струна… А майоръ выхватитъ на берегъ рыбку — князя Праксина.
Одновременно молодой князь тоже былъ занятъ Афросей и тоже не дремалъ. Одинъ очень ловкій человкъ и не совсмъ порядочный, съ тхъ поръ какъ разорился, помогалъ ему всячески. Товарищъ Ахлестовъ надялся поправить свои обстоятельства, помогая товарищу-князю.
Молодой князь, пріхавъ въ Москву, остановился у товарища. И въ тотъ же день, въ той же квартир появился прилично одтый парень изъ простонародья. Его впустили въ горницу, занятую гостемъ. Князь, сидя у окошка, а парень — отоя у дверей — пробесдовали около часу.
Парень былъ Илья Сошкинъ. Офицеръ тотчасъ же, чуть не съ первыхъ словъ, понялъ, съ кмъ иметъ дло. Если онъ слегка ошибался, то разв только въ томъ, что считалъ парня боле ограниченнымъ, нежели тотъ былъ въ дйствительности. Впрочемъ, къ концу разговора Сошкинъ нсколькими словами, сказанными случайно, а можетъ-быть умышленно, выяснился весь. Князь Алексй Львовичъ невольно обрадовался: ему кладъ въ руки давался. Такой помощникъ, какъ Сошкинъ, былъ рдкая находка. Нужно же было такое счастье, что этотъ сомнительный московскій обыватель — единственный и близкій родственникъ ‘треклятой двченки’, какъ сталъ уже мысленно называть онъ Афросю.
Прежде всего офицеръ подробно разспросилъ Сошкина, какъ онъ родня Афроси, въ какихъ съ нею отношеніяхъ и каково его житье-бытье въ Москв. Сошкинъ отвчалъ, что не зналъ Афроси ребенкомъ, такъ какъ ее увезли давнымъ-давно въ Москву, а онъ оставался въ деревн. За то за послдніе годы онъ съ нею подружился, и она полюбила его за то, что онъ племянникъ и крестникъ ея отца. Житье свое въ Москв Сошкинъ объяснилъ просто:
— Дла особаго никакого нтъ, а такъ, гд случится, поработаю.
Малый при этомъ усмхнулся. ‘Поработать’ для него значило очистить чьи-либо карманы, ящики или горницы, а при случа, совершенно невиннымъ, конечно, образомъ, быть замшаннымъ и въ какомъ нибудь убійств ради грабежа.
Затмъ, князь спросилъ у парня, желаетъ ли онъ имть побольше денегъ и не только заразъ въ вид подачки, а хотя бы нчто въ род капитальца на всю жизнь. Такія деньги, на которыя онъ можетъ откупиться на волю, открыть лавку, торговлю завести и сдлаться, пожалуй, купцомъ.
Сошкинъ сначала изумился, принялъ слова офицера-князя за шутку, но затмъ, какъ истый негодяй, тотчасъ же смекнулъ, что все это далеко не баловство — а дло очень важное. И все зависитъ отъ него, только бы ему не сплоховать.
Разумется, Сошкинъ отвтствовалъ, что за ‘эдакое’ онъ пойдетъ на всякое дло. И тутъ-то именно весь онъ и выяснился князю, выразившись, что еслибъ ему предложили, хоть и ‘гршное’ какое дло, то и на него пошелъ бы онъ, чтобы разбогатть.
— Стану тогда ко всмъ службамъ церковнымъ ходить, свчи ставить — грхъ свой и замолю,— смясь разбойнымъ смхомъ сказалъ онъ.
Посл этого, помолчавъ нсколько мгновеній, князь прямо перешелъ къ длу, объяснивъ Сошкину, что вся суть въ его двоюродной сестренк. Ему приходилось помочь князю въ нкоторомъ дл и помочь пока самымъ простымъ образомъ.
— Ты получишь отъ меня, сказалъ князь, пятьдесятъ рублей пока въ задатокъ. И будешь ты съ своей сестренкой только ласковъ, какъ никогда не бывалъ. Пока больше ничего не надо. Ну, а тамъ, братецъ, посл — только держись!…— Могу у тебя попросить такое одолженіе, что пожалуй ты и на попятный дворъ.
— Ну, это не мы-съ! какъ будто обидвшись, произнесъ Сошкинъ.— Мы народъ не такой… Вамъ оно извстно быть не можетъ, а вотъ увидите. Илья Сошкинъ только вотъ захоти!..
Парень поднялъ сжатый кулакъ, но тотчасъ же какъ бы спохватился, махнулъ рукой и прибавилъ:
— Да что толковать! Будетъ вамъ нужда — позовите и увидите.
— Ну, ладно! Вижу, что не ошибся. Ты и впрямь молодецъ съ виду. Скажи ты мн теперь, собираешься ли ты быть въ Дестрин?
— Надоть бы деньжонокъ попросить у Афроськи… Она мн завсегда даетъ. А теперича, если ваше сіятельство, какъ пообщали… Ну, стало быть, если отъ васъ получка будетъ — не нужно мн и къ ней бгать.
— Нтъ, братецъ, это совсмъ не дло. За то я теб и деньги дамъ, чтобы ты чаще туда бгалъ, да почаще бы видался съ сестрой. Во всякомъ случа, ты сказывалъ господину Ахлестову, что долженъ быть завтра въ ночь. Такъ уговаривался. Ну, вотъ и ступай. Вдь она будетъ тебя ждать? Придетъ?
— Полагать надо, придетъ. Не впервой.
— Ну, и ступай. И долженъ ты будешь.— Погоди. Прежде мн надо колеса смазать.
Офицеръ поднялся, досталъ изъ стола бумажникъ съ деньгами и, вынувъ пятьдесятъ рублей, передалъ парню.
Лицо Сошкина сильно измнилось, стало какъ-то сумрачно. Онъ не могъ хладнокровно чувствовать денегъ. Прикосновеніе къ нимъ производило на него совершенно ему самому непонятное впечатлніе. Въ первую минуту лицо его выразило то же, что лицо человка, истомленнаго жаждой, которому подали воды, но затмъ оно потемнло отъ внутренняго волненія.
Князь не такъ понялъ выраженіе лица парня и прибавилъ:
— Вскор еще дамъ. Это — пока… Ну, слушай: ступай ты въ Дестрино и длай ты только одно дло. Увидишься съ своей Афроськой — знай ласкайся, да цлуй ее на вс лады. А самъ говори, что хочешь.— Всякіе турусы на колесахъ. Только одно условіе помни: говори тихохонько, чтобы не то что кому было слышно въ кустахъ, что ли, а чтобъ и ей-то пожалуй было не слышно. Понялъ ли ты?
— Какъ не понять? А изъ далече ли глядть на насъ-то будутъ?
— Что? даже удивился офицеръ.
— Какъ, то-ись, что?
— Не понимаю, что ты спрашиваешь.
— Да вдь на насъ, стало-быть, глядть будутъ?
— Однако, ты продувной! разсмялся офицеръ.
— Чмъ же я продувной. Дло понятное! просто отозвался Сошкинъ.— Только вотъ что, ваше сіятельство! Вы сдлайте милость, не будьте моимъ предателемъ. Мн что жъ ваши пятьдесятъ рублей, коли меня тамъ накроютъ, да въ острогъ отвезутъ.
— Что ты, Богъ съ тобой!
— Богъ-то со мной. Почему ему не быть! Только вдь вамъ невдомо, что я въ нкоторомъ вид бглый. Оттого я и съ сестренкой видаюсь тайкомъ отъ людей. Хоть баринъ у меня и есть, да не живу я у него, а шатаюсь-мотаюсь по Москв. Накроютъ меня въ Дестрин, то встимо судить не будутъ за то, что я сестренку облапилъ, да цловалъ. А засудятъ совсмъ за разныя другія обстоятельства и первымъ дломъ за бглость и безписьменность.
Сошкинъ нахмурился и какъ бы размышлялъ, глядя на пачку ассигнацій, которую держалъ въ рукахъ, князь поспшилъ успокоить малаго на вс лады, но при этомъ онъ, конечно, не объяснилъ ему ничего. Шустрый малый догадался, что все таки, пожалуй, играетъ въ опасную игру, имя дло съ княземъ-офицеромъ, который тоже шустръ.
— Вотъ что, ваше сіятельство, заговорилъ онъ нсколько фамильярно.— Деньги эти, встимо, большія, а общаете вы и ни всть какія горы золотыя. Только вдь кожа-то человческая — своя то-ись,— тоже дорога. Мн вотъ моя кожа, чортъ ее знаетъ!— кажетъ такою иной разъ, что цны ей нту.— Вотъ какъ! Спустятъ ее у меня въ Дестрин, либо въ Москв, въ острог, то мн ваши денежки будутъ неутшительны. А вы извольте, какъ по честной совсти, по Божьи, прямо мн сказать: какого я чижа долженъ въ этой хлопушк изображать. А такъ, въ потемкахъ — воля ваша лазить нехотца.
Молодой князь постоялъ предъ парнемъ, затмъ прошелся по горниц, усмхнулся и выговорилъ вслухъ:
— Me voila au pied du mur!
— Виноватъ, что вы изволите… Не разслышалъ, отозвался Сошкинъ, думая, что князь обращается къ нему.
— Говорю я, что опаснаго тутъ или чрезвычайнаго ничего нтъ.
И молодой человкъ въ нсколькихъ словахъ объяснилъ парню почти всю правду.
Есть въ Дестрин нкій человкъ изъ московскихъ дворянъ, гость, который шибко влюбился въ Дороеевскую. Но онъ прослышалъ, что у нея ночныя свиданія съ какимъ-то парнемъ. И вотъ въ слдующую ночь онъ пойдетъ подглядывать, сдлать, встимо, ничего не сдлаетъ. Только ахнетъ и плюнетъ на его двоюродную сестренку, считая, что парень ея любовникъ… А больше ничего не надо. Все дло въ этомъ.
Сошкинъ вздохнулъ какъ-то странно, нжно, по-дтски, что совершенно не шло къ его фигур.
— Эхъ-хе-хе! прошиплъ онъ.— Около того!.. По близости… А можетъ, и такъ!.. Самое дло… А можетъ, вы сказываете середку на половин… Ну, да это ваше дло. Только вотъ что, ваше сіятельство. Послднее слово — стало быть — настоящее, крпкое слово. Коли накроютъ меня съ Афроськой, да захотятъ сцапать, то, впередъ вамъ сказываю, прихвачу я съ собою ножичекъ. Человка четыре, а то и съ полдюжины положу и все-таки не дамся. А коли ужъ цлая стая насядетъ на меня — перекрошу много народу и запутаюсь, но сейчасъ же на васъ и сошлюсь: вы, молъ, меня подпущали. А за какимъ дломъ, этого не знаю. Вамъ, князю, и эдакое не къ лицу будетъ — московскаго шаталу нанимать, да на темное дло допущать.
— Я теб говорю толкомъ, что ничего не будетъ. Только этотъ самый баринъ подглядывать будетъ. Ты его и не увидишь, гд онъ въ кустахъ запрячется. Только помни: цлуй пуще всего Афроску, куда попало. Да громко не разговаривай. А коли хочешь, что громко сказать, такъ говори, какъ ты ее любишь и обожаешь. Жить безъ нея не можешь. Да сдлай такъ, чтобъ и она тебя чмокала. Въ этомъ-то самое главное… и вотъ теб божусь Богомъ, вотъ на. образъ, пожалуй, перекрещусь, что ничего съ тобой не приключится. Какъ придешь, такъ и уйдешь.
Слова, и въ особенности голосъ, молодого офицера подйствовали на малаго. Онъ успокоился, повеселлъ и, прощаясь, выговорилъ:
— Посл завтрева приду-съ и доложу. Такъ обдлаемъ, что просто удивительно.

XXXIV.

Князь Алексй Алексевичъ считалъ часы за часами и мучительно ожидалъ той ночи, когда отправится въ садъ убдиться собственными глазами, правъ ли племянникъ или просто клеветникъ. Прошелъ день, ночь и еще день, наступилъ вечеръ. Наконецъ, время пошло къ полуночи и владлецъ Дестрина первый разъ отъ роду, зимой, въ глубокій ночной часъ, тайкомъ вышелъ изъ дому и отправился въ свой собственный садъ, туда, гд онъ примыкалъ къ огороду.
Достигнувъ узенькою тропинкою до калитки, которая вела на огородъ, князь пріостановился и осмотрлся. Онъ спросилъ себя, гд ему спрятаться въ кусты: со стороны ли сада или со стороны огорода. Вопросъ этотъ надо было ршить, а ршить было крайне мудрено. Подумавъ, князь прошелъ калитку, но тутъ оказалось совершенно голое мсто, покрытое сугробами. Что-то подсказало князю, что на такомъ мст въ ночь, недостаточно темную, любовники не сойдутся, а если сойдутся, то не останутся. Онъ вернулся снова въ садъ, увидлъ близъ калитки большую колоду, лишь слегка заметенную снгомъ, и ему опять представилось, что именно здсь, на этой колод, любовники и видаются. Она служитъ имъ скамейкой.
Праксинъ сталъ и задумался. Много ли прошло времени, онъ не помнилъ, но вдругъ очнулся отъ скрипа шаговъ. Шаги раздавались со стороны огорода. Онъ быстро, какъ пойманный воръ, бросился прямо въ кусты и, увязая по колно въ снгу, добрался до самаго большого куста. Убдившись, что его совершенно не видно, онъ опустился и слъ на снгъ.
Черезъ нсколько мгновеній калитка отворилась, плотная фигура въ тулуп появилась въ саду. Пришедшій оглядлся и слъ на колоду. По его движенію видно было, что онъ длаетъ нчто уже знакомое. Не первый разъ онъ здсь.
Тишина кругомъ царила мертвая. Пришедшій, не двигаясь, сидлъ на колод, чуть слышно посвистывая псенку. Праксинъ сидлъ въ снгу, боясь перевести дыханіе, чтобы не выдать себя.
Вроятно, парочка, видавшаяся здсь, внимательно соблюдала назначенное время. Не прошло нсколько минуть, какъ на тропинк показалась женская фигура. Князь приглядлся и сердце екнуло въ немъ. Это, конечно, была Афрося.
— Запоздала, голубчикъ, прости, громко выговорила она, весело подбгая къ малому.
Пришедшій, т. е. Илья Сошкинъ, поднялся къ ней навстрчу, тотчасъ же обхватилъ двушку и расцловалъ. Афрося, привыкшая къ простому ‘здоровканью’ въ три поцлуя, очень удивилась, когда ея Илюша, не выпустивъ ее, продолжалъ цловать и даже зачмокалъ совсмъ.
— Что ты это? выговорила она.
— Давно не видалъ, отозвался Илья Сошкинъ.— Соскучился. Все сердце изныло! Подь-ка вотъ, садись.
И усадивъ Афросю около себя на колод, Сошкинъ началъ дло, на которое былъ нанятъ. Вроятно, сценическій талантъ былъ у нихъ въ роду. Племянникъ кучера барыни Васютиной, быть можетъ, уродился тоже актеромъ немного хуже Афроси. Онъ засыпалъ ее словами, гд перемшивалъ всякія росказни и небылицы вмст съ горячими увреніями въ любви.
— Ни пить, ни сть не могу, говорилъ онъ громко.— Только ты у меня въ мысляхъ! И когда этому конецъ? Мерещится, что ты совсмъ обо мн и думать перестала.
И много такихъ словъ говорилъ Сошкинъ. Афрося отвчала мало: она удивлялась и не понимала, что длается съ двоюроднымъ братомъ. Никогда онъ не бывалъ къ ней такъ ласковъ. Двушка сообразила, что ему нужны деньги и, вроятно, много. Поэтому онъ такъ сердечно и относится къ ней.
Сошкинъ на ея вопросъ отозвался тихо, что никакихъ денегъ ему не нужно, и затмъ прибавилъ громко:
— Деньги у меня есть! Бросила бы ты это треклятое скоморошество, да шла бы скоре ко мн. Только у меня это и въ мысляхъ.
— Что ты, Богъ съ тобой! воскликнула Афрося, совершенно изумленная такого рода предложеніемъ.
— А ты тише, тише! шепнулъ Сошкинъ.— Не ровенъ часъ. Услышатъ. Придутъ, да меня и накроютъ.
И онъ снова продолжалъ свое дло. Снова говорилъ едва слышно то, что къ длу не шло, и наоборотъ, чуть не выкрикивалъ свои увренія въ страстной любви.
Впечатлніе, произведенное на Афросю этимъ свиданіемъ, было странное. Какъ актриса, она уже начинала было догадываться, что во всемъ этомъ какая-то фальшь подмостокъ, но затмъ она тотчасъ же упрекнула себя за подозрнія. Илюша, можетъ быть, перемнился, сталъ ее больше любить. Вотъ самое простое объясненіе.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ колоды, на которой сидли братъ и сестра, сидлъ, не двигаясь и прислушиваясь къ малйшему слову, совершенно пораженный князь. Все, что онъ видлъ и слышалъ, было дйствительностью, ужасною дйствительностью. Не оставалось ни малйшаго сомннія, что тутъ любовники. Въ нихъ, правда, одна разница,— онъ боле страстный любовникъ, больше любитъ ее, чмъ она его. Она какъ-то спокойна. Нтъ въ ней и тни пыла или страсти. Въ голос ея ласка, но какая-то простая. Если закрыть глаза и прислушаться, то подумаешь, что Афрося разговариваетъ съ ребенкомъ, которому готова покровительствовать, котораго готова всячески баловать.
Несмотря на пытки, которыя выносилъ князь все время, что длилась бесда предполагаемыхъ любовниковъ, онъ все-таки чуялъ многое. Онъ размышлялъ и соображалъ.
И вдругъ нчто явилось на душ, какъ лучъ свта. Онъ, авторъ Султанши Заиры, положившій въ свое произведеніе всю душу, обдумавшій не только вс положенія дйствующихъ лицъ, но малйшія проявленія чувствъ ихъ, онъ — не князь Праксинъ-вельможа, а князь Праксинъ сочинитель — разгадалъ тайну.
‘А если это Нерестанъ!’ вдругъ подумалъ переводчикъ Вольтеровой Заиры.
И эта мысль показалась ему настолько правдоподобна, что вс терзанія, которыя онъ чувствовалъ на душ, сразу стихли. Вмст съ тмъ эта догадка такъ поразила его, что онъ пересталъ видть и слышать.
Онъ пришелъ въ себя только отъ того, что хлопнули калиткой. Парня предъ нимъ уже не было. На колод сидла одна Афрося.
‘А если это врно… прошепталъ Праксинъ.— Я почти врю. Да, я врю! Это Нерестанъ’.
И вдругъ Праксину непреоборимо захотлось подняться, выйти и застигнуть Афросю. Заговорить съ нею здсь, ночью, на той же колод, гд только-что сидлъ какой-то мастеровой!
— Да, надо объясниться… Въ послдній разъ! ршилъ онъ.
Князь двинулся изъ-за куста… Двушка вскочила, вскрикнула и хотла бжать.
— Афрося! Это я… выговорилъ князь… Она остановилась… Онъ приблизился…
— Ты испугалась?..
— Да-съ. Шибко напужалась, смясь, отозвалась Афрося.— Но какъ же вы-то здсь, ночью, въ снгу…
Голосъ двушки поразилъ Праксина. Ни капли смущенія или стыда быть взятою врасплохъ. Напротивъ, голосъ этотъ звучитъ восторженною радостью, будто двушка счастлива чрезмрно, что встртилась здсь нечаянно съ нимъ.
‘Неужели актриса говоритъ въ ней, ловко научившаяся интонаціямъ?’ думалъ князь.
— Что же вы не отвчаете, вы будто озабочены… Скажите мн, за что вы гнваетесь. Какъ я рада, что васъ повстрчала… Скажите! Скажите! За что вы гнваетесь?
Все это Афрося произнесла быстро, страстно и въ порыв, радости и счастья тронула князя за руку…
— Скажи мн: кто это былъ здсь?..
— Братъ мой…
— Братъ?! Ты говорила, что ты сирота.
— Двоюродный… но все же братъ.
— Такъ это — Нерестанъ? радостно воскликнулъ князь.
— Какъ Нерестанъ? вымолвила удивленно Афрося, но вдругъ поняла и потупилась. Князь схватилъ ее за об руки и потянулъ тихо къ себ…
— Скажи, ты не любишь племянника Алешу?.. Говори..— произнесъ онъ.
— Онъ обижаетъ меня, проходу не даетъ съ глупыми рчами, обидными… Я уже хотла узжать… Но вы-то… 3а что гнваетесь?..
— Афрося… Любишь ли ты… шепнулъ Праксинъ едва слышно, но не кончилъ…
— Кого?
— Догадайся… Если ты Заира, а здсь былъ Нерестанъ… для меня… То что же во мн… Что меня изумило, истерзало… Афрося… Я люблю тебя безумно…
Двушка потупилась какъ виноватая. Князь обнялъ ее и прильнулъ дрогнувшими губами къ ея лицу. Афрося тихо заплакала, но крпко прижалась къ нему, какъ испугавшійся ребенокъ жмется къ нян.

XXXV.

Черезъ два дня въ Дестрин произошло нчто, совершенно простое, но почему-то показавшееся загадочнымъ всмъ обитателямъ. Вс, отъ дворовыхъ людей до труппы актеровъ, если не разсудкомъ, то чутьемъ поняли, что происходитъ нчто особенное: ожидаемое давно какъ бы становилось или стало дйствительностью. Дв личности, интересовавшія всхъ и бывшія предметомъ давнишнихъ толковъ и пересудовъ, т. е. самъ князь и актриса Дороеевская, вдругъ сразу удивили всхъ. Князь ходилъ радостный, сіяющій. Малый ребенокъ замтилъ бы, что онъ считаетъ себя самымъ счастливымъ въ мір человкомъ. Никогда не видали его таковымъ. Онъ просто помолодлъ лтъ на двадцать.
Въ то же время актриса, первая любовница Дестринскаго театра, тоже казалась всмъ обитателямъ не такою, какою была еще недавно. Она была нсколько задумчива, казалась какъ бы смущенною или оробвшею. Но сквозь это смущеніе сквозила тоже какая-то потаенная радость, какое-то боязливое счастіе. Дороеевская казалась безконечно и неизмримо счастлива, но будто одновременно пугалась, боялась чего-то. Взглядъ ея былъ иногда не только задумчивъ, но даже грустенъ. Она какъ-то притихла. На губахъ была постоянно кроткая улыбка радости, а во взгляд казалась если не печаль, то озабоченность. Она на всхъ озиралась какъ-то удивительно, боязливо, точно будто провинилась въ чемъ и мысленно просила прощенія.
Не меньше толковъ возбуждалъ въ усадьб и тотъ, кто былъ почти первымъ человкомъ посл самого князя, а именно Филиппъ Антонычъ. Любимецъ-камердинеръ ходилъ темне ночи. Зналъ ли онъ что-нибудь новое или догадывался, никому не было извстно. Онъ ни съ кмъ не обмнивался ни словомъ, на нескромные вопросы нкоторыхъ обитателей отвчалъ уклончиво или дерзко, смотря по тому, кто обращался къ нему.
Наконецъ, однажды рано утромъ князю подали сани тройкой. Онъ слъ въ нихъ вмст съ любимцемъ лакеемъ. Филиппъ былъ мрачне, чмъ когда-либо. На облучк помстился Дмитрій и тоже какъ-то загадочно озирался на дворовыхъ. Князь выхалъ по Московской дорог.
Черезъ часъ посл вызда князя — а именно это и произвело переполохъ — такія же сани тройкой, но поменьше, подъхали жъ флигелю. Въ нихъ услась, смущаясь, не глядя ни на кого, актриса Дороеевская, а съ ней вмст сумрачно важный Иванъ Егорычъ Козодашкинъ. Труппа актеровъ хотла провожать свое начальство и любимицу, но это было строго запрещено. Актеры и актрисы выглядывали изо всхъ оконъ своего флигеля, когда напротивъ нихъ, черезъ дворъ, около другого флигеля садились въ сани отъзжавшіе. Когда они двинулись со двора, то даже издали видно было, насколько смущена Афрося и насколько важенъ, но мраченъ Иванъ Егорычъ. Одинъ изъ труппы, актеръ, любившій изрдка съострить, разсмшилъ всхъ замчаніемъ совершенно врнымъ.
— Вхъ вотъ, сказывается пословица: всякъ молодецъ на свой образецъ, замтилъ онъ.— А вотъ нын вс эти молодцы и Дороеевская съ ними — вс на одинъ образецъ. Вс сли и похали — ну, вотъ, какъ пить дать,— на похороны. Творится, братцы, что-то такое… ахъ, не роди ты меня мать!..
Дйствительно, на другой же день нчто чрезвычайное приключилось, но слухъ объ этомъ не добжалъ до Дестрина. Вскор затмъ въ усадьб вс начали тревожиться. Объ ухавшихъ не было никакихъ встей: назадъ въ Дестрина никто изъ нихъ не вернулся, а въ дом въ Москв тоже никого не было. Пропали и згинули цлыхъ семь человкъ, считая съ кучерами, да цлый шестерикъ коней.
— Пропажа крупная! шутилъ тотъ же актеръ.
Между тмъ въ сумерки того же дня, когда князь и Дороеевская выхали изъ Дестрина, пріхалъ изъ Москвы молодой князь и не только ахнулъ, но даже схватился за голову. И ему показался одновременный отъздъ дяди и актрисы загадочнымъ. Князь Алексй Львовичъ, не теряя ни минуты, поскакалъ обратно въ Москву, и онъ-то первый и узналъ, и первый распустилъ слухъ, что дяди нтъ ни въ Дестрин, ни въ московскомъ дом. Молодой князь тотчасъ же отправился къ майору Остолопову, такъ какъ тотъ могъ, лучше, чмъ кто-либо, по его мннію, знать все.
Майоръ встртилъ князя довольный, бодрый и веселый. Но затмъ, черезъ нсколько мгновеній, стоялъ предъ офицеромъ изумленный, и озабоченный. Онъ ничего не зналъ. Офицеръ даже не поврилъ сразу.
— Да неужели же вамъ дйствительно ничего не извстно? повторилъ онъ.
— Какъ есть ничего. Даже и соообразить не могу, отозвался Остолоповъ.— Ничего не понимаю.
Но затмъ майоръ тотчасъ же нсколько успокоился и произнесъ:,
— Что жъ тутъ особеннаго? Ну, похалъ князь куда и Афросю съ собою пригласилъ. Ну, въ монастырь какой — Богу молиться, что ли, или тамъ куда-нибудь, ужъ право, самъ, не знаю куда, объяснилъ майоръ и улыбнулся, потому что ему самому показалось смшно, что объясненія даже никакого и выдумать нельзя.
— Да, немножко оно диковинно, прибавилъ онъ.— Какъ, ни верти, а малость самую диковинно.
— Да и не самую малость, Аанасій Аанасьевичъ. А даже очень удивительно.
И, просидвъ нсколько мгновеній, офицеръ, все еще видимо колеблясь, заговорилъ совершенно другимъ голосомъ, если не дловымъ, то крайне серьезнымъ:
— Я хотлъ давно спросить у васъ, достоуважаемый Аанасій Аанасьевичъ… Хотлъ поясненія. Я, въ качеств близкаго родственника и единственнаго близкаго во всей Россіи, по невол любопытствую знать… Отъ васъ не могло укрыться. Поэтому я къ вамъ и обращаюсь. Вы изъ всхъ москвичей самый преданный дяд человкъ… Какъ вы полагаете? Неравнодушно относится дядя, несмотря на свои пожилые годы, къ Дороеевской? Или это блажь одна?
Майоръ, казалось, не былъ озадаченъ этимъ вопросомъ. Онъ поглядлъ офицеру прямо въ глаза смло и откровенно, затмъ усмхнулся и крякнулъ.
— Да. Вамъ, князь, это, я полагаю, должно быть очень любопытно. Любопытне, чмъ для кого-либо. Вотъ, вы изволите говорить про годы своего дядюшки. Что жъ, годы не Богъ всть какіе! Въ этакіе годы и влюбляются, и женятся сплошь и рядомъ. А человкъ, который прожилъ свою жизнь, какъ вашъ дядюшка, якобы монахъ, пожалуй, даже схимникъ, въ извстномъ вамъ нкоторомъ отношеніи… Эдакіе, доложу вамъ, какъ юноши: влюбятся — на стну лзутъ. Ужъ коли эдакій вржется, то такъ угодитъ, что его ни холодною водою, ни кипяткомъ не отшибешь отъ предмета страсти.
— Такъ вы полагаете? съ легкою тревогой заговорилъ офицеръ,— вы полагаете… вы думаете… что дядюшка влюбленъ въ Дороеевскую?
— Нтъ, отозвался майоръ.— Какъ можно сказать влюбленъ. И онъ усмхнулся.— ‘Влюбленъ!’ Совсмъ нтъ! Слово неподходящее.
— А я такъ думаю.
— Что?
— А что дядя влюбленъ.
— Нтъ. Сказываю вамъ — слово не подходящее. Врзамшись онъ въ нее до самозабвенія отъ пятокъ до ушей! Весь, какъ есть! Это врно!— выпалилъ-майоръ.
Офицеръ насупился и непріязненно взглянулъ въ лицо собесдника, понявъ, что тотъ играетъ съ нимъ.
— Вотъ именно это я и хотлъ узнать, Аанасій Аанасьевичъ. Стало быть, вы одного мннія со мной, что дядюшка очень глубоко и сердечно любитъ Дороеевскую. Ну, что жъ! Худого тутъ ничего нтъ. Что за важность, если онъ, проживъ жизнь, какъ вы выражаетесь, монахомъ, заведетъ себ теперь пріятельницу.
— Это кого же? Дороеевскую?
— Понятное дло.
— Полагаю, что этого быть не можетъ, князь. Она не изъ такихъ, чтобы пошла въ полюбовницы, хотя бы и къ такому человку, какъ вашъ дядюшка.
Офицеръ улыбнулся презрительно.
— Можете усмхаться, если желаете. А я знаю, что говорю. Афрося не такая двушка, чтобы сожительствовать, не побывавъ предъ тмъ въ храм Божіемъ.
— Захочетъ, коли иначе нельзя. Вдь она прикидывалась, что тоже сердечно относится къ дяд. Можетъ къ кому другому и не пошла бы въ любовницы, а къ дяд пойдетъ. Что жъ тутъ подлаешь, коли иначе нельзя.
— А почему же, позвольте спросить, иначе нельзя?
— Я васъ не понимаю!
— Да и я васъ не понимаю, разсмялся Остолоповъ.— Князь Афросю любитъ и очень сильно. Афрося моя еще пуще, пожалуй, влюбилась въ князя, хоть онъ у васъ и на счету старичковъ въ сорокъ-то съ чмъ-то лтъ!
— Ну, стало быть, что же?
— На грхъ и на срамъ она не пойдетъ. Что жъ тутъ длать? Надо внчаться!
Молодой князь не только выпрямился, а почти привскочилъ на своемъ кресл.
— Что вы, Аанасій Аанасьевичъ! Подумайте: разв это возможное дло, чтобы князь Праксинъ въ его положеніи по служб, наконецъ, при двор, могъ жениться на холопк, на театральномъ скоморох въ юбк!
— Да вдь выйдя-то изъ церкви посл внца она уже не будетъ холопкой и театральнымъ скоморохомъ въ юбк, какъ вы выражаетесь, а будетъ княгиней Праксиной.
— Да-съ. Но останется все-таки холопкой! Холопкой въ душ.
— Ну, вотъ ужь это вы меня извините, хрипливо воскликнулъ майоръ.— Много вы глупостей сейчасъ тутъ сказали и меня посмшили, а ужь вотъ это совсмъ не смшно. На эдакія слова можно и разсердиться. Афрося моя въ душ холопка. Да знаете ли вы, что я и вы, извините,— мы съ вами больше холопы, чмъ она. Вотъ именно въ душ-то! Вотъ по документу мы съ вами дворяне, она холопка. Но только по документу. А въ дйствительности совсмъ противное!
Молодой князь сдлалъ видъ, что почти неразслыхалъ и не понялъ словъ майора.
— Стало быть, вы признаете, выговорилъ онъ…— Вы оправдываете подобнаго рода срамной для русскаго дворянства поступокъ? Если бы дядя ума ршился и вздумалъ бы жениться на этой Дороеевской, то вы бы нашли это совершенно простымъ дломъ?
— Нтъ, не простымъ, а благимъ дломъ.
— Ну, извините, Аанасій Аанасьевичъ! Намъ съ вами никогда не столковаться.
— Мн-то съ вами? Господь васъ помилуй! Да что вы? Разв это возможно? Неужто вы думали, князь, что мы съ вами одними глазами на міръ Божій смотримъ? Вдь для васъ поди небо-то днемъ зеленое, дерева малиновыя, а люди-человки либо ангелы, либо зври, смотря по тому, какъ они въ своихъ документахъ прописаны.
Офицеръ поднялся, сухо простился съ хозяиномъ и ухалъ. Онъ былъ сильно встревоженъ и веллъ скакать прямо къ пріятелю Ахлестову.
Майоръ остался въ своей комнат тоже нсколько озабоченный. Усмшка, которая была все время на его лиц при разговор съ офицеромъ, исчезла. Онъ насупился и началъ изрдка вздыхать.
‘А ну, вдругъ и въ самомъ дл!’ — думалось ему.— Общалась она, божилась — да вдь на грхъ мастера нтъ! Вдь у бабъ семь пятницъ на одной недл, а у влюбленной двченки — двадцать семь пятницъ. Что же это я? Вздурился на старости лтъ? Маху далъ! Бросилъ ее тамъ да и ухалъ! Разсчитывалъ, изволите видть, на то, что князь Праксинъ благороднйшій человкъ, а Афрося разсудительнйшая двушка. Ну, а вдругъ ни того, ни другого, ни у того, ни у другого, не окажется? Куда они ухали? Зачмъ? Вдь это хорошо было мн этому ферту сказывать, что все это — дло простое. А куда къ чорту простое? Совсмъ загадка!’
И чмъ больше майоръ думалъ, тмъ больше терялся въ догадкахъ и тмъ больше становился сумраченъ. Продумавъ часа два, онъ наконецъ выговорилъ вслухъ:
— Ну, а если такъ, то смотри, держись, князь! Я теб покажу, какъ честные люди съ нечестными поступаютъ! Афрося — моя крпостная двушка, мною купленная. Къ тому же Афрося — мн, что единокровная дочь. Одинъ я у нея на свт, и я ея стражъ. Коли позволилъ сдуру ее украсть у себя, такъ по крайности вору за эту покражу не спущу! Я старъ, да и ты не молодъ. Въ этомъ мы равны. И оба мы дворяне. Поэтому, князь, съ тобою возможно дло поршить благороднымъ способомъ.
Однако, спустя нсколько времени, Остолоповъ снова какъ будто успокоился и уврялъ себя, что хотя исчезновеніе- князя съ Афросей и загадочно, но можетъ объясниться самымъ простымъ и глупымъ образомъ.
‘Ну, похали въ Троицу Богу молиться. Вдь можетъ же это быть?’

ХXXVI.

Слдующій день и Остолоповъ, а равно и молодой князь провели еще въ большей тревог. Объ исчезнувшихъ не было ни слуху, ни духу. На третій день рано утромъ оба, и Остолоповъ, и молодой князь, будто сговорившись, выхали въ Дестрино. Обоихъ изгрызла боязнь, хотя совершенно разнаго рода. Такъ какъ лошади у молодого Праксина были лучше, чмъ у Остолопова, то онъ, выхавъ изъ Москвы получасомъ поздне, на полдорог уже обгонялъ своего новаго врага. Узнавъ другъ друга и поздоровавшись издали, они нсколько мгновеній прохали рядомъ. Разумется, первымъ словомъ Остолопова былъ вопросъ:
— Что новаго?
— Да ничего.
— Не слыхали, гд дядюшка вашъ?
— Ничего не знаю. Вы не знаете ли чего про вашу… ну, про первую любовницу? не могъ не усмхнуться презрительно офицеръ.
— Ничего не знаю. Сдается мн, что она на другія роли перешла. Можетъ быть, уже теперь вторая супруга!— отрзалъ майоръ.
Офицеръ грубо разсмялся и, приложивъ руку къ фуражк, веллъ кучеру снова скакать. Онъ даже не предложилъ, майору ссть рядомъ съ собою въ просторныя сани. Впрочемъ, Остолоповъ и не пожелалъ бы этого.
Молодой князь, въхавъ въ Дестрино и подъхавъ къ крыльцу, какимъ-то чутьемъ догадался, что сейчасъ узнаетъ что- нибудь.
— Что дядюшка? вымолвилъ онъ первому выбжавшему на подъздъ лакею.
— Ничего-съ, слава Богу — отозвался этотъ.
— Гд онъ?
— У себя-съ.
— Когда же пріхалъ?
— Нынче по утру-съ.
Офицеръ хотлъ спросить про Дороеевскую, но не ршился. Войдя въ свои комнаты, онъ послалъ тотчасъ же доложить о себ дяд, но получилъ совершенно неожиданный для себя отвтъ, что князю Алексю Алексевичу не время, что ране вечера онъ принять племянника не можетъ. Это озадачило его.
‘Не спроста!’ подумалось ему.
Черезъ полчаса во двор усадьбы появились сани майора, и на крыльц произошелъ почти тотъ же самый разговоръ.
— Пріхалъ? Ну и слава Богу, отозвался майоръ.— А Афросинья Ильинишна. У себя? Тоже пріхала?
— Какъ же-съ, пріхала. Вмст съ княземъ пріхала. А теперича у себ во флигел.
Остолоповъ вылзъ изъ саней и стоялъ на крыльц въ нершимости, кого изъ двухъ прежде повидать. По настоящему слдуетъ раньше повидать хозяина имнія, въ которое онъ пріхалъ, ради вжливости, а чтобы скоре узнать что-нибудь, нужно видться съ Афросей. Поколебавшись нсколько мгновеній, майоръ двинулся и тихими шагами направился къ флигелю.
Едва онъ вступилъ въ корридоръ, какъ увидалъ быстро идущую къ нему на встрчу Афросю. Она видла его въ окно и выбжала. Едва только завидлъ двушку майоръ и взглянулъ на нее своимъ проницательнымъ взглядомъ, какъ тотчасъ же сильно смутился. Да если бъ и не былъ проницателенъ майоръ, то вроятно все-таки замтилъ бы сильную перемну въ лиц двушки. Это была другая Афрося. Во-первыхъ, она подошла къ нему, опустивъ глаза и, здороваясь, не подняла ихъ. Онъ ничего не сказалъ ей, ни единаго слова не вымолвилъ, а она вдругъ вспыхнула, чувствуя на себ его пытливый взглядъ.
Однимъ словомъ, она была виновата, и это сказывалось и въ чертахъ ея лица, и въ наклоненіи головы, и во всей фигур.
— Афрося! Что же все это значитъ? дрожащимъ голосомъ вымолвилъ майоръ.
Афрося взяла его за руку и, не отвтивъ ни слова, потянула къ себ въ комнату.
— Садитесь, прошептала она, заперевъ за собою дверь.— Отчего вы такъ долго не были здсь,— прибавила она, и въ голос ея звучала ложь.
— Нтъ, Афрося! Эдакъ нельзя. О пустякахъ не заговаривай. Прямо отвчай, что я спрашиваю.
— Что вамъ? отозвалась она и на одно мгновеніе взглянула въ лицо Остолопова, но тотчасъ же снова потупилась.
— Отвчай, что спрашиваю.
— Да вы ничего не спрашиваете.
— Ну, знаешь, про что я говорю. Ну, сказывай. Говори же. Гд вы были?
— Съ княземъ?
— Ну, да съ княземъ. Гд вы пропадали трое сутокъ?
— здили неподалеку отъ Москвы. А куда? простите, Аанасій Аанасьевичъ, князь не веллъ сказывать.
— Какъ не веллъ сказывать? вскрикнулъ майоръ.— Теб не веллъ? Мн не веллъ сказывать? Да по какому же это праву? Забыли вы, что ли?.. Забываете, такъ я вамъ напомню. Ты моя, а не его. Но не холопка-крпостная моя, а моя ты въ сердце моемъ, ну, дочь что ли моя. Пріемышъ. Не сметъ онъ теб приказывать ничего. Говори, гд вы были?
— Не скажу, Аанасій Аанасьевичъ.
— Какъ, не скажешь? закричалъ майоръ на весь домъ.
— Не могу.
— Да какъ ты смешь такъ разсуждать? и онъ придвинулся къ ней вплотную и даже поднялъ оба кулака въ воздух.— Какъ ты смешь. Да я тебя… сейчасъ вотъ… Коли не скажешь… Сейчасъ вотъ… и себя убью. Говори сейчасъ, что было промежъ васъ или я такого натворю, что только умалишенные творятъ!
Голосъ майора сдавленный и хрипливый рвался. Гнвъ и отчаяніе душили его. Афрося закрыла лицо руками и заплакала.
— Стало быть, ты зря клялась и божилась? Ты его полюбовница? Говори.
— Нтъ, нтъ.
— Какъ нтъ! По всему вижу.
— Аанасій Аанасьевичъ, Бога ради! Все вы узнаете посл. Обождите самую малость. Все узнаете. Я вамъ сама скажу, да и князь скажетъ. А теперь не пытайте, ради Создателя!
— Ничего вы мн не скажете! И нечего мн знать о васъ, когда я теперь все знаю. Ну, слушай же, я сейчасъ иду къ. князю и объяснюсь съ нимъ. А что изъ этого выйдетъ, узнаешь. Милости просимъ, Афросинья Ильинишна, на похороны денька черезъ четыре, либо на княжьи, либо на мои. Вотъ что будетъ! Дурашная двченка! Да къ тому же и подлая двченка. Богомъ здсь, вотъ на этомъ самомъ мст божилась, что ни на какой грхъ и срамъ не пойдетъ, а сама ужъ успла, свалялась. Да! Что? Обидно? Срамное длать можете, а словъ такихъ не любите? Да! Свалялась… Ну, счастливо оставаться. Меня ты больше не увидишь. Только не забудь, что сказываю. Не прозвай, когда похороны будутъ мои, либо его… твоего сіятельнаго подлеца-соблазнителя.
Майоръ взялся за шапку. Онъ ждалъ, что Афрося станетъ, удерживать его, но двушка сидла на стул попрежнему, закрывъ лицо руками и горько плача.
— Ну, прощай. Буду живъ, все-таки съ тобой не увидимся, выговорилъ Остолоповъ, все еще ожидая, что Афрося вскочитъ и бросится къ нему. Но она сидла въ той же поз и не двинулась. Майоръ почти выбжалъ изъ горницы.

XXXVII.

Вернувшись къ главному подъзду дома почти на рысяхъ и быстро войдя въ швейцарскую, майоръ хотлъ подняться по лстниц.
— Аанасій Аанасьевичъ! Вы куда жъ? остановилъ его швейцаръ.— Къ князю?
— Встимо.
— Они не приказали никого принимать.
— Что? изумился и взбсился майоръ, остановившись среди лстницы и поворачиваясь лицомъ къ швейцару.
— Они не приказали никого принимать.
— Никого? Никого? Но мн нужно! Пошли доложить!
— Ужъ, право, не знаю-съ.
— Нечего теб, скоту, знать! вскрикнулъ майоръ.
И вдругъ прибавилъ:
— Прости, голубчикъ. Отродясь такъ не ругался. Ты не скотъ. А я вотъ какъ будто съ горя да со зла оскотинился. Пошли, пошли доложить. Я на себя беру.
Швейцаръ крикнулъ изъ сосдней горницы лакея, и тотъ бгомъ бросился наверхъ.
Черезъ нсколько мгновеній онъ вернулся и доложилъ майору:
— Князь просятъ очень ихъ извинить. Просятъ васъ обождать до вечера. Да и то, говорятъ, не наврное. А лучше бы всего желали васъ повидать завтра-съ. Имъ очень нездоровится.
— Вретъ онъ, твой князь! Здоровится ему отличнйше. Никогда онъ такъ здоровъ не былъ. Вретъ онъ! Поди ему скажи, что онъ вретъ и что я его хочу видть для того, чтобы… Ступай!
Лакей совершенно потерялся и шалыми глазами глядлъ на майора. Остолоповъ схватилъ его за воротъ и хотлъ ткнуть впередъ, но тотчасъ же принялъ руку и выговорилъ вн себя:
— Совсмъ оскотинился! Иди, голубчикъ. Иди, родной, чортъ тебя побери! закричалъ онъ.— Ты не виноватъ. Я посылаю. Иди, скажи, желаетъ майоръ васъ непремнно видть.
Лакей, пораженный фигурой и голосомъ майора, повиновался, а Остолоповъ поднялся еще на нсколько ступеней до площадки и стоялъ, бормоча себ что-то подъ носъ.
Лакей появился только черезъ минутъ пять, держа въ рукахъ записку. Майоръ схватилъ ее и прочелъ:
‘Аанасій Аанасьевичъ! Сердечно и покорнйше прошу васъ отложить наше свиданіе и объясненіе. Одинъ день ничего не значитъ. А теперь я видться съ вами не могу. Прошу васъ быть завтра въ эту пору. Одинъ день, повторяю, ничего не значитъ. Вашь А. Праксинъ’.
Майоръ опустилъ руку съ запиской, постоялъ минуту, постомъ вздохнулъ глубоко и медленно сталъ спускаться по лстниц, затмъ онъ надлъ свою шубу и такими же тихими шагами, задумчивый и грустный, двинулся черезъ дворъ прямо на конюшню. Тамъ онъ разыскалъ своего кучера, веллъ при себ закладывать и тотчасъ же на усталыхъ лошадяхъ, которыя еще не доли корма, почти шагомъ двинулся въ Москву.
Князь, спустя часовъ пять посл отказа принять майора, послалъ просить къ себ племянника. Офицеръ нсколько взволновался, потомъ постарался успокоиться и двинулся наверхъ. Когда онъ входилъ къ дяд въ кабинетъ, то уже дланная безпечная улыбка и такой же взглядъ были на лиц его.
При вид дяди у молодого человка сердце екнуло. Онъ будто ясно прочелъ что-то въ лиц его. Оно такъ измнилось, что поразило офицера столько же, сколько майора поразило лицо Афроси.
— Загадку загадали вы мн, дядюшка, заговорилъ онъ, стараясь говорить простодушно.
— Чмъ же это? сухо отозвался князь.
— Какъ же! Ухали изъ Дестрина, а въ Москв васъ нтъ.
— Такъ что жъ изъ того? Ужъ будто я не могу никуда прохаться. Подъ опеку, что ли, ужъ я попалъ?
— Странно, дядюшка… вымолвилъ офицеръ, не зная, что сказать и чувствуя, что слово это неудачно выбрано.
— Ничего страннаго нтъ. здилъ я въ Святогорскій монастырь, куда давно собирался. А вы тутъ, вроятно, выдумали, что я съ Дороеевской ухалъ. Какъ будто ей нельзя въ Москву създить одновременно съ моимъ отсутствіемъ. Сами вы всякій вздоръ выдумаете и самое простое поведеніе человка желаете считать загадочнымъ. Ну, да, впрочемъ, объ этомъ толковать не стоитъ. здилъ и пріхалъ! И все слава Богу. А вотъ что, племянникъ! Дльце у меня до тебя есть. Пожалуйста, исполни одну просьбу.
— Что прикажете, дядюшка?
— Виноватъ, просьбъ даже парочка, сухимъ голосомъ выговорилъ Праксинъ.— Первая просьбица моя будетъ: не преслдуй ты непристойнымъ, глупымъ и нахальнымъ образомъ Афросинью Ильиншину. Этого я теб въ моемъ дом позволить не могу и даже крайне удивляюсь, что ты это себ позволилъ. А вторая моя просьбица будетъ къ теб: не распускай ты про нее же всякія небылицы и не выдумывай на нее гадкихъ напраслинъ, не клевещи и не марай ее своимъ языкомъ. Если теб кто и сказывалъ, что она видается по ночамъ съ какимъ-то парнемъ, такъ ты держи это про себя. Не все то худо, что худымъ кажетъ, да и не все то хорошо, что хорошимъ кажетъ. Бываетъ же вотъ на свт, что люди благовоспитанные, столбовые дворяне ведутъ себя непристойно. Съ виду люди достойные, а смотришь, способны на всякую гадость, на нахальство, на клевету… Понимаешь, племянникъ?
— Понимаю, глухо и черезъ силу, какъ поперхнувшись, выговорилъ офицеръ.
— Ну, вотъ. Прости за прямое слово. Умысла, полагаю, у тебя не было худого. А такъ — потрафилось, какъ говорить мужикъ. Ребячество. Я такъ хочу объяснить. А сказать теб это все-таки долженъ былъ…. Прости.
— Простите вы меня, дядюшка, выговорилъ молодой человкъ, стараясь придать голосу нжность, но вышла какая-то фальшивая плаксивость и не ускользнула отъ князя.— Простите меня за мое дйствительно непристойное поведеніе. Извиненіе мое въ томъ, что я дйствительно увлекся ею.
— Не хорошо, Алексй Львовичъ, упорно продолжать лгать. Ни единаго мгновенія не былъ ты увлеченъ, а баловался! громче и рзче выговорилъ Праксинъ.— Зачмъ ты баловался — твое это дло. Можетъ быть, и впрямь хотлъ у меня отбить. Или, можетъ, только заставить меня поревновать… Видишь, я прямо говорю: Je met les points sur les ‘i’. А если желаете, то прибавлю еще: et les barres aux ‘t’… Испугался ты, что я на старости лтъ влюбился. Причина тоже понятна. Но вдь есть на свт нчто, о чемъ ты часто слыхалъ. Есть совсть, есть долгъ, есть честь. Есть многое такое хорошее, чему насъ съ тобой съ малолтства обучали.
Князь, смотрвшій до тхъ поръ въ сторону, то на письменный столъ, то въ окно, взглянулъ племяннику въ лицо и смолкъ. Молодой человкъ стоялъ блдный, съ поникнутою головою и губы его слегка подергивало.
— Прости, Алексй, вдругъ выговорилъ Праксинъ, протянувъ руку.— Больше ни слова объ этомъ… А это я долженъ былъ сказать. Если выразился рзко — прости. Ну, теперь помиримся.
Князь взялъ за руку племянника, поцловался съ нимъ и прибавилъ:
— Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. Да и теперь я такъ счастливъ, что не хочу ни съ кмъ ссориться.
Молодой человкъ быстро вскинулъ глаза и, поглядвъ дяд въ лицо, поблднлъ еще боле.
— Да, Алексй! Я счастливъ, какъ никогда не бывалъ. Ты догадываешься. Ну, да вскор все узнаешь. А теперь иди къ себ, мн нужно заняться.
Молодой человкъ быстро вышелъ изъ горницы. Ему казалось, что вс внутренности его горятъ отъ злобы и гнва. Въ первый разъ въ жизни переживалъ онъ такой день, какъ ныншній. И тревога, и опасепья, и оскорбленье — все сошлось вмст.
‘Разумется — любовница твоя! шепталъ онъ себ подъ носъ.— Давно вс ждали. Но зачмъ было для этого путешествовать? Только одной твоей башк могло это прійти на умъ… Ну, а дальше ничего не будетъ. Мы знаемъ, видали, чмъ кончаются такія дла, особливо въ твои годы. Но этого я не допущу! На все пойду, дядюшка, а этой прелестниц изъ крпостныхъ актрисъ вашей женой не бывать!’

ХXXVIII.

Чрезъ два дня молодой Праксинъ былъ уже въ Москв у своего пріятеля Ахлестова. Онъ сидлъ одинъ въ угловой горниц у окна и нетерпливо поглядывалъ на улицу. Хозяина не было дома. Но офицеръ ожидалъ не его возвращенія. Онъ уже сутки разыскивалъ по всей Москв человка, котораго съ трудомъ нашли, и появленія котораго онъ теперь ждалъ. Человкъ этотъ былъ Илья Сошкинъ. Онъ общался быть у князя въ назначенный часъ.
Молодой человкъ уже около часу поджидалъ парня, сильно волнуясь. Лицо его было блдное и усталое. Онъ почти не спалъ предыдущую ночь. Борьба съ самимъ собою измучила его нравственно и еще боле утомила физически. Онъ чувствовалъ себя совершенно разбитымъ. Онъ передумывалъ все одно и то же — то, о чемъ будетъ говорить съ Сошкинымъ, и вмст съ тмъ, будто отвчая кому, изрдка шепталъ:
— Пустое! Вздоръ!
И вымолвивъ эти слова, онъ какъ бы старался самого себя пріободрить, ухмылялся, насвистывалъ какую-то плясовую, но все это было неестественно, фальшиво и длилось одну минуту. Снова волненіе овладвало имъ и снова лицо принимало какое-то болзненно-испуганное выраженіе.
Наконецъ, глянувъ въ окно, онъ увидлъ Сошкина, всталъ съ мста и, какъ еслибъ ему вдругъ захватило горло, онъ закинулъ голову назадъ, а потомъ глубоко и протяжно вздохнулъ.
— ‘Пустое, пустое! выговорилъ онъ.— Такое ли бываетъ на свт! Это пустяки. Это мой долгъ.’
Выйдя въ сни, онъ окликнулъ вошедшаго Сошкина и позвалъ его. Точно такъ же, какъ и въ прошлый разъ, онъ слъ на стулъ, а парень остановился у дверей.
— Приказали явиться… произнесъ онъ.
— Да, мн тебя нужно. Вотъ видишь ли…
Молодой князь запнулся, вздохнулъ, какъ еслибъ опять судорога свела ему горло, и затмъ прибавилъ:
— Поди сюда… поближе.
Сошкинъ, пристально глядя въ лицо молодого князя, удивился, а потомъ едва замтная усмшка скользнула по его лицу.
— Вотъ что, Илья. Я буду говорить прямо, безъ обиняковъ. Дло важное, но и простое — смотря по тому, каковъ ты парень.
— Что жъ! Я парень — ничего. Сами знаете. Порученіе ваше исполнилъ отлично.
— Да. То было нетрудно. Теперь, Илья, помудрене. Скажи-ка, любишь ты свою двоюродную сестренку?
— Что жъ мн ее не любить? Ничего. Она двченка добрая. Денегъ мн даетъ.
— Жалко бы теб было, кабы вдругъ съ ней что приключилось? Ну вдругъ померла бы?
— Встимо жалко. Прежде бы ничего, она сама голодная сидла, а теперь у ней деньжонки завелись большія, а черезъ мсяца два, сказываетъ, еще больше мн будетъ давать. Такъ какъ же? Встимо жалко.
— Да… Ты вотъ какъ понимаешь? Стало быть, ты не ее любишь, а деньжонки ея любишь?
Сошкинъ разсмялся.
— Вдь эдакъ все можно сказать.
— Да вдь такъ? Ну, а еслибъ она померла, да теб отказала деньги большія — пожелалъ бы ты, чтобъ она померла?
— А то нтъ? Что жъ! Она мн не родная сестра. Только къ чему вы это все, ваше сіятельство, ведете?
— Сколько бы ты желалъ вдругъ денегъ имть? Ну желалъ бы ты имть тысячи дв-три?
— Отчегожъ не пожелать!
— Но за то сестренка твоя помретъ.
— И пущай ее.
— Даже какъ помретъ! Ужасною смертью! Заржутъ ее!
— Вона какъ! выговорилъ Илья.— Ну, что жъ! Ея дло.
— Ну, а еслибы… заговорилъ офицеръ… Еслибы… Какъ бы теб сказать?.. Ну, вотъ бы ты избавился отъ нея… Избавилъ бы кого нужно… Теб бы денегъ три ли тысячи, пять ли дали бы… Она бы померла, а ты бы богатъ сталъ.
Князь, выговоривъ едва слышно послднія слова, сталъ смотрть въ окно. Сошкинъ пристально приглядывался къ его лицу и уже не скрытая дерзкая усмшка появилась на губахъ его. Глаза прищурились нахально.
— Вотъ, стало быть, что! выговорилъ онъ.— Это подумать надо. Это дло не простое.
— Думать некогда, Илья! Надо ршаться: такія обстоятельства! отозвался князь, все глядя въ окно.
— Да-съ. Обстоятельства, точно, важныя. Въ Москв говоръ идетъ — вдь я тоже кой-кого знаю. Надысь, въ трактир въ одномъ говоръ шелъ объ Афроськ. Вотъ она какая важная птица стала! Оказывалъ какой-то подьячій изъ судейскихъ, что князь Алексй Алексевичъ внчался съ Афросиньей.
— Ну, пока еще дудки… Чушь!.. воскликнулъ офицеръ.
— Встимо, чушь. Мало ли что въ город болтаютъ. А что въ полюбовницахъ она у него — это врно.
— Да, Илья. Ужъ коли ты знаешь, такъ и я отпираться не стану. Это врно. Въ этомъ-то вся и сила.
— То-ись вамъ надо ее похерить?
Офицеръ дернулъ плечомъ…
— Что жъ! Кто этого грха не миновалъ, тому все одно. Кто бивалъ людей, тому однимъ больше, меньше — все одно. А меня лукавый попуталъ. Связался съ такимъ народомъ, съ которымъ — самъ не убьешь, такъ тебя убьютъ… Такъ вамъ, стало быть, желательно было бы, чтобъ Афроську кто похерилъ, попросту сказать, убилъ бы?
— Да, тихо выговорилъ князь.
— А что пожалуете?
— Говорю теб, тысячи дв-три. Денегъ не пожалю.
— Не пожалете! Чудно вы говорите. Стало быть жалете, коли эдакое говорите. Всему, ваше сіятельство, на свт, своя цна. Къ примру, индюшка подороже курицы, а ворона и совсмъ ничего не стоитъ. Двка, которая состоитъ въ любовницахъ Дестринскаго князя, важнаго боярина, стоитъ своей цны. Вамъ понятно, что можно десять человкъ убить и не попасться и можно одного похерить такого, что сто человкъ изъ-за него въ Сибирь уйдутъ. Такъ на свт заведено. Вотъ и разсудите. Кто же это пойдетъ княжескую любовницу рзать, когда этотъ князь самого царя хорошо знаетъ, въ гостяхъ у него бываетъ. Это вы, ваше сіятельство, несправедливо разсуждаете.
— Что ты хочешь сказать?
— Важное дло повершить хотите, а скряжничаете. Пріищите-ка въ Москв человчка, чтобъ онъ за дв тысячи пошелъ на эдакое.
— Что жъ ты хочешь?
Малый помолчалъ, затмъ вздохнулъ какъ-то странно, будто даже грустно, и выговорилъ:
— Пятнадцать.
Молодой князь вскинулъ на парня глаза и готовъ былъ усмхнуться.
— Что ты, Илья, блены обълся?!
Сошкинъ молчалъ.
— У меня эдакихъ и денегъ теперь нтъ.
— Деньги у васъ завсегда есть. Въ карман нтъ, такъ свиснете, и прибжитъ кто съ деньгами и дастъ.
— Это сумашедшія деньги! Другой на твоемъ мст за дв тысячи радехонекъ бы былъ. Да я увренъ, что я найду такого.
— Найдите, ваше сіятельство. Я даже вамъ самъ пріищу такого, что за сто рублей пойдетъ. Только тутъ одно дло не ладно будетъ.
— Какое же?
— Да три человка знать будутъ.
— Какъ то есть?
— Такъ-съ. Вы знаете, да онъ будетъ знать, этотъ сторублевый то,— да я еще буду знать. Вотъ я-то — лишній человкъ буду совсмъ.
— Я тебя не понимаю.
— Какъ же, помилуйте, ваше сіятельство, не понять? Подговорили вы меня, въ цн не сошлись — наняли другого. Я въ сторон стою, облизываюсь: маху далъ. У васъ все дло отличнйшимъ способомъ все произошло, а я то все знаю: и кто рзалъ, и кто подговаривалъ. И стою въ сторонк не солоно хлбавши. Вотъ мн тогда и пожалуйте, такъ примрно сказать, двадцать пять тысячъ.
— За что это?
— За молчаніе.
— Фу, какой же ты… невольно воскликнулъ офицеръ.
— Да-съ. Я… Ничего. Даже такъ сказать — если и ничего съ Афроськой не приключится худого,— то мы все-таки теперь ужъ въ нкоторомъ смысл съ вами повнчались.
— Обвнчались?
— Да-съ. Теперь я могу съ васъ тысячъ пять такъ, зря перетянуть, перетаскать, по сотеннымъ по бумажкамъ. Буду приходить да просить денегъ. А вы будете давать, тысячъ пять зря и перепадетъ мн. Ну, хоть года въ два, въ три времени. Все буду приходить да просить: сдлайте, молъ, милость, очень нужно. А коли нтъ денегъ — ну, что длать, пойду къ князю Алексю Алексевичу. Скажу ему, что вы перестали давать, а онъ полюбопытствуетъ знать, за что это вы даете. А я скажу: такой у насъ уговоръ былъ. Я, молъ, малый не такой — живу по Божески. На эдакой дряни не пожелалъ душу свою губить.
— Ну, Илья, мерзавецъ же ты!
— Зачмъ мерзавецъ! Несправедливо сказываете. На томъ свт и васъ, и меня будутъ разсуждать: невдомо еще кто изъ насъ двухъ больше въ отвт-то будетъ. Одинъ нанималъ, а другой длалъ. Начало-то пошло изъ васъ, а не изъ меня. Грха-то начало. Одинъ гршитъ съ худости, а другой съ жиру. Кто виновате, Господь увидитъ.
Наступило молчаніе. Молодой князь понялъ отлично, что онъ въ западн. Только одинъ Сошкинъ долженъ все совершить. Но вдругъ ему пришла внезапная мысль.
— Ну, а если я даже соглашусь дать теб — ну, не пятнадцать,— десять, что ли. А ты посл всего, когда все будетъ исполнено, будешь всю свою жизнь съ меня деньги тянуть за молчаніе.
— Нтъ, это зачмъ? Такъ, можетъ бытъ, случится иной разъ… Да не думаю. Я въ купцы выйду — брошу теперешнее ремесло. Самъ буду въ добрыхъ людяхъ состоять… Разв иной разъ въ торговл какое замшательство будетъ, можетъ, приду, попрошу немножко… Но и то говорю, если нужда, будетъ. Въ насъ тоже вдь честь есть… Да впрочемъ тамъ, какъ знаете. Не хотите врить, не врьте, не хотите давать не давайте… Ваше дло.
— Хочешь десять?
Сошкинъ снова вздохнулъ и такъ же протяжно и такъ же печально.
— Идетъ чортова дюжина! Тринадцать! Меньше не могу,
— Ладно,— выговорилъ вдругъ офицеръ, всталъ со стула и началъ ходить по комнат.
— Когда прикажете? выговорилъ наконецъ Сошкинъ.
— Какъ знаешь. Условься съ нею тамъ же въ огород или иначе гд.. Это ваше дло.
— Слушаю съ. А деньги когда позволите получить.
— Сдлай дло и получишь.
— Какъ можно-съ! Позвольте прежде денежки. А посл того ужъ справимъ все.
— Нтъ, это, Сошкинъ, невозможно. Ты можешь меня обмануть.
— Встимо могу обмануть. Ну, а вы, стало быть, меня обмануть не можете?
— Что ты? Взбсился, что ли? вспыхнулъ князь.
— Какъ угодно-съ, выговорилъ Сошкинъ такимъ голосомъ, который значилъ, что уговоръ не состоялся.
Наступило снова молчаніе. И снова прервалъ его тотъ же парень.
— Стало быть, ваше сіятельство, все дло на смазъ? Или на нтъ?
Князь, снова обдумавъ все тщательно, подошелъ къ парню и выговорилъ:
— Ладно. Приходи посл завтра — получишь деньги. Но если обманешь, то знай…
— Полноте. Въ такихъ длахъ обманъ не полагается. Въ такихъ длахъ обманщика погубить — плевое дло.
— Скажи: ты пьешь? Въ пьяномъ вид болтаешь, что на ум? выговорилъ вдругъ офицеръ.
— Ни капли вина въ ротъ не беру. Да кабы я болталъ, такъ и здсь бы предъ вашею милостью не стоялъ, давно бы въ Сибири былъ.
— Ну, хорошо, приходи посл завтра въ эту пору, получишь деньги, а тамъ не мшкая все это… Ну… Прощай.
— Простите. Счастливо оставаться.
Сошкинъ вышелъ, а князь снова слъ къ окну, облокотился на подоконникъ локтями и закрылъ себ руками лицо. Просидвъ нсколько минутъ, онъ вдругъ поднялся, точно черезъ силу отрываясь отъ своихъ мыслей.
— Вздоръ, все вздоръ, выговорилъ онъ.— Не я же самъ наконецъ… Я деньги даю. Но, странное дло. Оно мн представляется не такою гадостью, какъ вотъ эта другая… Другая-то хуже мн кажетъ. Странно. И гораздо хуже кажетъ. А что хочешь — надобно и ее длать… Безъ этой гадости-то невозможно.
Черезъ часъ, молодой князь былъ за Москвой по дорог въ Дестрино.

XXXIX.

Въ это же утро князь Алексй Алексевичъ, проснувшись, вышелъ въ свою уборную и, одваясь при помощи Филиппа, весело шутилъ съ нимъ. Одновременно Афрося быстро одвалась въ спальн, затмъ, не дожидаясь князя, накинула свою шубку и пестрый платокъ на голову и спустилась въ нижній этажъ по винтовой маленькой лстниц изъ сырого невыкрашеннаго дерева. Лстница эта была вновь устроена за нсколько дней предъ тмъ и вела къ крыльцу, выходившему въ садъ.
Очутившись въ саду, Афрося обогнула уголъ дома и очутилась предъ крыльцомъ флигеля, въ которомъ жила. Она прошла никмъ незамченная, такъ какъ здсь никто не ходилъ. Тропинка, проложеная отъ одного крыльца до другого, служила теперь только ей одной, чтобы два раза въ сутки пройти по ней.
Уже одвшись и выйдя изъ уборной, князь заглянулъ въ спальню, затмъ прошелъ въ кабинетъ свой и слъ къ столу, гд стоялъ завтракъ.
— Скорй бы, шепнулъ онъ.— Поскорй бы… Эдакъ тяжело жить. Да и ради чего? Ради кого? Хоть бы отвтъ поскорй. Авось нынче будетъ.
Князь сталъ мысленно считать дни, сосчиталъ восемь дней и выговорилъ:
— Да, нынче восьмой. Пора бы.
Князь послалъ уже восемь дней тому назадъ гонца съ письмомъ въ Петербургъ на почтовыхъ и ожидалъ отвта.
Напившись кофе, онъ вышелъ изъ кабинета, чтобы прогуляться и по дорог навстить на нсколько минутъ Афросю. Обитатели Дестрина уже привыкли къ тому, что всякій день во время прогулки князь заходилъ посидть на полчаса, иногда даже на цлый часъ въ горницу актрисы Дороеевской.
— И ничего тутъ удивительнаго нту, шутилъ тотъ же актеръ острякъ.— Она ему при денномъ свт тоже любопытна. Денное освщеніе совсмъ другое.
Но князь не усплъ еще дойти до парадной лстницы, какъ навстрчу ему попался человкъ съ письмомъ. Разорвавъ конвертъ, князь нашелъ длинное на четырехъ страницахъ посланіе, подписанное именемъ Остолопова. Онъ улыбнулся и тотчасъ же пошелъ обратно въ кабинетъ.
Прочитавъ письмо майора, князь задумался.
— Да что жъ тутъ, выговорилъ онъ наконецъ,— ничего подлать нельзя. Прибудетъ сегодня гонецъ съ разршеніемъ — ничего, а запоздаетъ — тогда увидимъ… Какой же ты милый, хорошій и честный человкъ!..— громче выговорилъ князь.— Добро бы родная дочь, даже скажу хоть пріемышъ бы, что ли. А то вдь чужая, совсмъ чужая. А какъ привязался — собою готовъ жертвовать… А сколько тутъ чувствъ, всякихъ чувствъ честнаго человка. Да, Аанасій Аанасьевичъ, будемъ мы съ тобой друзья до конца нашихъ дней, и въ случа чего, Богъ дастъ, будешь ты моимъ кумомъ. Будешь тутъ жить, якобы родной, и такъ до скончанія нашихъ дней. А помру я раньше тебя — ты будешь тутъ распоряжаться, опекуномъ малолтнихъ будешь.
И вдругъ князь разсмялся.
— Экъ я размечтался! Вотъ что значитъ драмы да трагедіи писать! Про собственную свою жизнь или про будущность сочинительствовать пускаюсь.
И, подумавъ немного, князь снова перечелъ письмо. Майоръ въ сильныхъ, горячихъ выраженіяхъ упрекалъ князя въ безчестномъ поступк съ Афросей и заявлялъ, что онъ въ качеств единственнаго близкаго ей человка на свт обязанъ взять Афросю подъ свою защиту и не можетъ оставить поступка князя безнаказаннымъ. Судиться онъ, конечно, съ нимъ не станетъ, огласки длать не хочетъ и проситъ князя придумать, какимъ способомъ, гд и когда могутъ они выйти на поединокъ. Драться же майоръ желалъ не ради одной потхи, а такъ, чтобъ одинъ изъ двухъ непремнно остался на мст.
Въ письм Остолопова было много чувства, но много горечи. По письму этому ясно видно было, что майора постигло великое горе. Князь Праксинъ перечелъ письмо друга нсколько разъ, но каждый разъ по прочтеніи улыбался счастливою улыбкою.
— И кабы знали вы, Аанасій Аанасьевичъ, выговорилъ онъ,— что ничего этого не будетъ, да и быть-то не должно! Усумнились вы, ома неврный, и во мн, и въ Афрос. Ужъ какъ же мы васъ попрекать будемъ! Такъ и положимъ, разъ въ годъ въ извстное число, якобы съ имянинами поздравлять,— приходить и попрекать. Хотя бы вотъ въ это самое число, въ ныншнее, въ день полученія этого посланія.
Князю почудились шаги въ сосдней комнат и онъ прислушался. Въ дверяхъ появился Филиппъ и доложилъ улыбаясь:
— Пріхалъ-съ нашъ гонецъ.
Князь быстро поднялся съ мста.
— Ну!
— Сейчасъ идетъ-съ. Просилъ письмо — не далъ мн разбойникъ. ‘Самъ, говоритъ, князю поднесу’.
Князь двинулся черезъ вс комнаты на лстницу и тутъ встртилъ рослаго человка, который подалъ ему большой конвертъ. Распечатавъ конвертъ и развернувъ большой листъ бумаги, князь нашелъ на немъ нсколько строкъ, писанныхъ писарскою рукою. Кто-то такой, чью фамилію князь не могъ разобрать, извщалъ его, что Государя Императора въ Петербург нтъ и что Его Величество ждутъ обратно черезъ дв недли.
— Кому же ты передалъ мое письмо?— спросилъ князь.
— Господину Арматову! отозвался прізжій.— Они приказали сказать на словахъ, что передадутъ, какъ слдуетъ, и приказали мн итти въ канцелярію, а тамъ не могу знать кто далъ мн вотъ это самое письмо.
Князь повернулся и озабоченный пошелъ къ себ.
— Дв недли! шепталъ онъ.— Кажется пустяки — дв недли, а все-таки, какъ тяжело. Надо же было… Ну, да что жъ длать! Ничего. Дв недли не два года, какъ-нибудь обойдемся. Вотъ какъ съ Остолоповымъ теперь быть? Милый человкъ ползетъ на меня съ азартомъ, а мн длать нечего. Сознаться во всемъ раньше времени не хочется.
Князь положилъ бумагу около письма Остолопова и собрался было снова выйти прогуляться, но въ эту минуту услышалъ, знакомые шаги со звукомъ шпоръ.
— Можно войти, дядюшка!— раздалось за дверью.
— Войди!— отозвался князь.
Молодой человкъ, войдя въ кабинетъ, удивилъ Праксина. У него было лицо человка, который, казалось, сутокъ трое не спалъ и притомъ пьянствовалъ или велъ себя самымъ непозволительнымъ образомъ.
— Что съ тобой? выговорилъ Праксинъ. На теб лица, нтъ. Опять кутилъ?
Молодой князь поглядлъ съ удивленіемъ, но вдругъ, будто спохватившись, будто внезапная и счастливая мысль пришла ему въ голову, отвтилъ, кисло усмхаясь:
— Виноватъ, дядюшка! Дйствительно, закутился. Оттого и рожа такая. Я пріхалъ къ вамъ повиниться въ бд… Выручите!..
— Что такое?
— Да продулся въ карты.
— Какъ въ карты?.. Да вдь ты никогда не игралъ!
— Никогда не игралъ, а тутъ съ дуру слъ, да въ одну ночь и продулъ… и много. И вотъ, къ вамъ… Выручите!
И говоря это, молодой человкъ сильно волновался. Глаза, его лихорадочно блестли, движенія были угловаты, неровны голосъ странно звучалъ. Все это замтилъ Праксинъ и понялъ по своему.
— Какъ глупо, Алеша! Вижу по теб, что ты страшную сумму спустилъ.
— Нтъ, дядюшка. Собственно не Богъ всть что. Пятнадцать тысячъ.
— Пятнадцать! воскликнулъ князь.
— Да-съ.
— Такъ отчего же ты эдакій растерянный? Я думалъ, около ста.
— Что вы, дядюшка!
— Да ты погляди на себя. Теб случалось въ Петербург, у меня по тридцати тысячъ заразъ просить, и ты приходилъ, посвистывая. Другой бы дядя даже обидлся. А теперь пришелъ пятнадцать тысячъ просить и самъ на себя не похожъ: блдный, волнуешься…
И Праксинъ развелъ руками.
— Объяснись, Алеша! прибавилъ онъ.
— Мн нечего объяснять, глухо выговорилъ молодой князь, опуская глаза и, казалось, еще больше мняясь въ лиц.
Праксинъ внимательно присмотрлся къ лицу племянника и прошепталъ будто себ самому:
— Ей-Богу, ничего не понимаю! Что-нибудь да не такъ, Алеша! Да пятнадцать ли? Можетъ быть, теб сказать совстно? Можетъ быть заткнуть хочешь пятнадцатью, а остальныя гд-нибудь искать въ долгъ, и затмъ понемножку у меня выпросишь? Полно дурачиться! Ну, что жъ! Бда стряслась! Ну, что жъ длать… Урокомъ теб будетъ! Говори прямо, сколько?
— Ей-Богу, пятнадцать! Даже меньше… Даже тринадцать.
— Такъ отчего же ты… Чуденъ ты!.. А! Понимаю. Это посл нашего послдняго разговора… Прежде ты просилъ деньги не стыдясь, а теперь считаешь долгомъ стыдиться… Или теперь теб тяжело просить вслдствіе того, что я теб тогда насказалъ? Такъ прости меня, Алеша! Ужъ разъ я теб сказалъ: прости. И опять скажу… Ничего въ нашихъ отношеніяхъ не перемнилось. Какъ прежде ты бралъ деньги, такъ и теперь бери. Самъ знаешь, что мое состояніе…
Но князь вдругъ запнулся и, спохватившись, прибавилъ:
— Конечно… Мало ли что можетъ быть… Но все-таки мое состояніе… Все-таки ты отчасти можешь… на часть, разсчитывать. Потому что какъ бы тамъ ни было, все-таки…
Но князь замолкъ, запутавшись въ томъ, что хотлъ сказать и не имя возможности говорить прямо.
— Сейчасъ теб нужны деньги? заговорилъ онъ.— Карточный долгъ надо платить, не вставая изъ-за стола. А ты сюда пріхалъ. Ужъ и это для князя Праксина стыдно. Ну, или сейчасъ въ контору и прикажи выдать теб деньги. А коли они, болваны, вдругъ теб, моему племяннику, не доврятся, то ты тащи главнаго конторщика сюда за воротъ съ деньгами… Да небось, поврятъ! Иди.
Офицеръ двинулся, потомъ снова остановился и выговорилъ, на мгновенье заглянувъ въ лицо Праксина:
— Если получу, дядюшка, то сейчасъ же въ сани и въ Москву. Карточный долгъ… Ужъ позвольте не прощаясь.
— Конечно, конечно!.. Скоре скачи и плати!
Офицеръ вышелъ, а князь остался на томъ же мст. Онъ задумался.
‘Вотъ что значитъ все-таки хорошій малый!— думалось ему. Одинъ крупный разговоръ насколько повліялъ на него. Я виноватъ! Былъ рзокъ. Надо было мягче отнестись къ шалости молодого человка. Не надо было оскорблять его. И вотъ теперь сразу сказалось. Бывало, прежде приходилъ сто тысячъ просить именно посвистывая. А теперь за пятнадцатью пришелъ такимъ, что краше въ гробъ кладутъ. Да! Надо зарубить себ на носу, не оскорблять зря людей’.
Въ это же самое время молодой князь получилъ въ контор толстую пачку ассигнацій, завернулъ въ большой листъ бумаги и едва просунулъ все въ широкій карманъ военной шинели.
У подъзда его ждали сани со свжими лошадьми, и черезъ нсколько минутъ онъ снова скакалъ въ Москву, не простившись съ дядей. Дорогой кучеръ, обернувшись разъ на князя, былъ пораженъ его лицомъ.
‘Знать, стряслось что бдовое у молодого князя!’ подумалось ему.

XL.

На утро князю доложили, что чиновникъ изъ Москвы желаетъ его видть по длу. Чиновникъ оказался служащимъ въ канцеляріи оберъ-полицеймейстера и пріхалъ теперь въ Дестрино по приказанію начальства, прихвативъ съ собою другого мелкаго полицейскаго чиновника.
Сенатскій секретарь Павловъ, какъ доложили Праксину, былъ имъ принятъ и объяснилъ свое дло. Вслдствіе поданнаго майоромъ Остолоповымъ заявленія, что крпостная двушка его Дороеевская самовольно проживаетъ въ усадьб князя Праксина, онъ получилъ предписаніе немедленно взять ее и доставить къ ея барину. Законъ на этотъ счетъ былъ простъ и ясенъ: удерживать у себя чужихъ крпостныхъ людей никто не могъ ни минуты. Если документы были налицо, то дло не могло оттянуться ни на одинъ часъ времени.
Князь, посадивъ чиновника, сталъ весело объясняться съ нимъ, и спросилъ, хорошо ли онъ знаетъ вс законы. Павловъ заявилъ, что считаетъ себя очень порядочнымъ законовдомъ и можетъ распутаться во всякихъ крючкотворствахъ.
— Позвольте у васъ въ такомъ случа спросить, какое будетъ ршеніе дла, если окажется, что за это время Дороеевская вышла замужъ за кого-нибудь?
— Она не имла на то, князь, никакого права безъ разршенія на бракъ своего барина. А будетъ ли она принадлежать по мужу его помщику?— законъ отвчаетъ, что нтъ. Она остается все-таки рабой прежняго помщика. Вамъ извстно, что теперь только обсуждается новый законъ вслдствіе указа Его Величества о запрещеніи продавать въ разныя руки семьи: мужа, жену, дтей и такъ дале. Но до сихъ поръ, если вы потрудитесь пойти въ Москв, хотя бы на Смоленскій рынокъ, то можете видть, какъ продаются семьи въ разныя руки. Слдовательно, и Дороеевская, хотя бы и вышла замужъ за кого-либо, остается рабой господина Остолопова.
— Но предположимъ, сударь мой, что она вышла замужъ, за дворянина. Въ качеств дворянки она уже не можетъ быть крпостной майора.
— На это, признаюсь, я затрудняюсь отвчать прямо. Но мн кажется, что, не получивъ разршенія отъ барина на бракъ, она становится въ двусмысленное положеніе. По браку, пожалуй, она дворянка, а по документу она остается по прежнему крпостной. Признаюсь, что подобнаго рода длъ у меня въ рукахъ не было, но во всякомъ случа это дло должно быть ршено высшими инстанціями. Единственное, что я знаю и могу вамъ доложить, заключается въ томъ, что до ршенія подобнаго рода тяжбы виновная должна быть возвращена къ ея помщику.
— Позвольте съ вами говорить откровенно, господинъ Павловъ, такъ какъ дло это крайне важно для меня, серьезно вымолвилъ Праксинъ.— Но при этомъ позвольте попросить васъ оставить въ глубочайшей тайн все то, что я скажу вамъ. Извольте видть. Вслдствіе моихъ личныхъ отношеній къ Дороеевской я долженъ былъ… Впрочемъ, говорить темно невозможно. Я полюбилъ Дороеевскую, и такъ какъ господинъ Остолоповъ не соглашался продать мн ее и не соглашался на то, чтобъ она сдлалась моею… ну, подругой, наперсницей…. Вы понимаете меня… Я придумалъ особаго рода исходъ.. Она безъ его разршенія внчалась на-дняхъ съ дворяниномъ, чтобъ имть право распорядиться собою, какъ хочетъ, и, слдовательно, сойтись со мной. Теперь она дворянка и, но моему мннію, уже не зависитъ отъ господина Остолопова.
— Вотъ въ этомъ-то и ошибка, князь. Дло это можетъ быть разршено судомъ, а до тхъ поръ вы все-таки обязаны возвратить Дороеевскую ея помщику.
Наступило молчаніе, посл котораго князь выговорилъ:
— Какъ же быть однако? Неужели невозможно обождать хотя бы недлю.
— Я не имю на то никакого права. Мн приказано ее взять и отвезти въ Москву.
— Я поду самъ къ господину оберъ-полицеймейстеру и даже къ майору и объяснюсь съ нимъ.
— Конечно, князь. Но мн тмъ не мене нужно исполнить приказаніе моего начальства.
Князь сталъ уговаривать Павлова возвратиться въ Москву на время, но чиновникъ отвчалъ одно и то же, объясняя, что не иметъ на это ни малйшаго права и можетъ пострадать изъ-за неповиненія начальству. Кончилось тмъ, что онъ, скрпя сердце, согласился прождать князя до вечера въ Дестрин и дйствовать, смотря по тому, съ какимъ отвтомъ вернется Праксинъ изъ Москвы.
— Я могу взять это на себя, выдумавъ такую оплошность съ моей стороны, которой никогда не длалъ: я скажу, якобы забылъ одинъ изъ документовъ въ Москв и посылалъ за нимъ нарочнаго.
Князь веллъ закладывать сани, а самъ прошелъ въ спальню и долго объяснялъ что-то Филиппу. Затмъ онъ одлся и отправился во флигель. Онъ нашелъ Афросю за азбукой и книгой, отпечатанною крупными буквами. Она складывала слова, и должно быть дло ладилось, потому что Афрося была въ крайне веселомъ расположеніи духа. Князь объяснилъ ей въ нсколькихъ словахъ непріятную новость.
— Такъ отпустите меня къ Аанасію Аанасьевичу. Самое простое дло! сказала Афрося.— А какъ придетъ отвтъ изъ Петербурга, тогда все и устроится. Я вернусь.
— Ни за что! Не могу я этого. И какъ теб не стыдно такое предлагать. Я ни единаго дня не могу провести безъ того, чтобы не видть тебя. Да и возможно ли ручаться за чудака майора! Онъ можетъ вдругъ увезти тебя въ Петербургъ для того, чтобъ играть тамъ. А можешь ли ты теперь явиться хотя бы на какомъ-либо петербургскомъ театр?
— Что же длать? Иного ничего придумать нельзя, сказала Афрося, вздохнувъ.
— Нтъ. Я придумалъ. Я поду сейчасъ въ Москву хлопотать. Повидаю Остолопова…
— И скажете ему всю сущую правду? удивилась Афрося.
— Что ты! Ни за что. Я далъ себ честное слово никому не говорить этого прежде полученія отвта изъ Петербурга. Нтъ, я что-нибудь выдумаю ему. Буду просить отсрочки. Если же онъ не согласится, то я долженъ дйствовать. Ты должна быть готова тайкомъ выхать отсюда съ Филиппомъ. Будь готова. Какъ только я вернусь вечеромъ изъ Москвы, то дамъ теб знать, если отвтъ неблагопріятный, майоръ заупрямился, то, прежде чмъ я передамъ отвтъ чиновнику, ты должна уже скрыться. Ты укроешься въ маленькой деревушк, а затмъ, дня черезъ три, когда самые горячіе розыски прекратятся, передешь на новый хуторъ. Можно бы и прямо туда, да я опасаюсь, что здсь догадаются и чиновнику шепнутъ. Враговъ у меня нтъ, а болтуновъ везд много, найдутся и въ Дестрин. Итакъ, будь готова. Я вернусь во всякомъ случа къ полуночи.
Князь простился съ Афросей, обнялъ ее и долго цловалъ.
— Не выходи пока сегодня гулять, сказалъ онъ улыбаясь.— Лучше если этотъ Павловъ тебя не будетъ знать въ лицо.
И князь прибавилъ смясь:
— Ишь мы какія осторожности выдумываемъ. Подумаешь, какое преступленіе совершили.
Онъ хотлъ выйти, но снова пріостановился и выговорилъ весело:
— Знаешь ли ты, что я сказалъ чиновнику? Я сказалъ, что выдалъ тебя замужъ за дворянина для того, чтобъ освободить изъ крпостной зависимости у Остолопова и сдлать своею любовницею.
Афрося улыбнулась и вымолвила:
— И поврилъ онъ?
— Конечно, поврилъ.
И снова расцловавъ Афросю, князь вышелъ.

XLI.

Черезъ нсколько минутъ Праксинъ слъ въ сани тройкой: и первый разъ съ тхъ поръ, что былъ въ Дестрин, приказалъ кучеру хать скорй. Онъ не любилъ быстрой зды.
Майора не было дома, когда къ его домику подкатили сани со взмыленными конями. Праксинъ вошелъ въ квартиру и ршился ждать возвращенія хозяина.
‘Вотъ удивится, думалось ему, написалъ мн оскорбительное посланіе съ вызовомъ, а я у него въ гостяхъ сижу!’
Дйствительно, черезъ часъ времени, вернувшійся домой съ прогулки Остолоповъ вытаращилъ глаза, когда человкъ заявилъ ему о присутствіи князя. Майоръ пріостановился въ прихожей и хотлъ уже уходить снова изъ своей квартиры, чтобъ избгнуть объясненія, которое казалось ему совершенно излишнимъ. Но Праксинъ, будто почуявъ, что можетъ сдлать, пріятель, вышелъ въ прихожую.
— Удивляюсь я, господинъ князь, вашему поступку! выговорилъ майоръ сухо.
— Мн необходимо объясниться съ вами. Время не терпитъ.
— Посл моего письма, князь, объясненіе у насъ можетъ, быть только одно…
— Я васъ убдительно прошу, Аанасій Аанасьевичъ, согласиться на объясненіе. Оно будетъ очень короткое.
Пройдя въ гостиную, оба сли, и князь съ первыхъ же словъ сталъ просить Остолопова отложить дло на недлю, самое большее на дв, убждая его, что онъ ничего не потеряетъ отъ этого. Майоръ сидлъ молча, не глядя на Праксина, и лицо его было совершенно безстрастно-холодное.
— Совсмъ не понимаю васъ, князь, заговорилъ онъ наконецъ.— Дйствуете, какъ малый ребенокъ. Поступили вы злодйски. Даже можно бы выразиться иначе, но вы у меня здсь въ гостяхъ, я долженъ сдерживаться. А затмъ, посл злодйскаго поступка, поступаете по-ребячьи. Какъ могли вы думать, что я по вашей просьб отложу дло? Съ какой радости?.. Вы поступили съ Дороеевской гадко и должны мн. отвчать за нее. И отвтите, то-есть заплатите дорого. Жизнью! Или же меня отправите на тотъ свтъ. Это какъ Богу угодно! Ее же я все-таки желаю потребовать немедленно, распорядиться въ качеств ея помщика и заслать ее въ такое мсто, гд вы ее никогда не найдете, если я отправлюсь въ селеніе праведныхъ.
Майоръ взглянулъ въ лицо Праксина и вспыхнулъ гнвно, увидя, что князь улыбается.
— Не ожидалъ я, что вы такой человкъ! выговорилъ онъ глухо.— Вы совсмъ безсовстный человкъ! Извините, вы гость. Но вдь надо тоже и мру знать!
— Но представьте себ, Аанасій Аанасьевичъ, вдругъ заговорилъ Праксинъ,— что Афрося теперь уже замужемъ и за дворяниномъ…
— Вы шутите!
— Нтъ, не шучу. Даю вамъ честное слово, что это правда. Афрося теперь уже дворянка вслдствіе своего брака, и вы теряете на нее ваши помщичьи права.
— Что жъ, ее насильно внчали?
— Конечно, нтъ.
Наступило молчаніе.
— Стало быть, она обвнчалась для того, чтобъ отъ меня избавиться и вашею любовницею сдлаться?
— Именно, Аанасій Аанасьевичъ, отгадали врно.
— Нтъ, князь. Никогда я этому не поврю. Она таинствомъ играть не станетъ. Она Бога боится. Впрочемъ, все возможно. Скажите, когда она внчалась? Тогда, когда пропадала съ вами?
— Именно.
— И обвнчавшись, посл церкви, стала вашею любовницею?
— Да, посл брака стало моею…
— Любовницею? прибавилъ майоръ.
Князь молчалъ.
— Позвольте снова повторить то же самое: Афрося внчалась въ церкви съ дворяниномъ, по собственной вол,— не силкомъ же ее внчали и за шиворотъ вокругъ анался водили!— И посл внчанія она тотчасъ же сдлалась вашею любовницею?
— Повторяю вамъ, майоръ, что посл внца она стала мн принадлежать.
— Стала вашею любовницею? растягивая слова, протянулъ майоръ нетерпливо.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать? отозвался князь.
— Вы играете словами. Скажите мн, всегда ли вы будете играть словами или когда перестанете. Такъ, къ примру, недли черезъ дв перестанете вы играть и загадки загадывать?
— Перестану! отозвался князь, не глядя майору въ лицо. Какъ написалъ вамъ въ письм.
— А чего вы ждете? Зачмъ вамъ нужно дв недли?
— Нужно получить отвтъ на важное письмо.
— Откуда отвтъ?
Князь колебался и наконецъ выговорилъ:
— Изъ-далека.
— Отъ важнаго лица, князь?
— Да.
— И даже очень важнаго лица?
Князь молчалъ. Майоръ вдругъ поднялся, вздохнулъ. Казалось, онъ хочетъ приблизиться къ князю и взять его за руку. Но вдругъ, присмотрвшись къ лицу Праксина, онъ увидлъ странную усмшку и вдругъ измнился въ лиц.
— Какъ я въ васъ ошибся! произнесъ онъ глухо.— Да и теперь, сейчасъ… Объясненію нашему конецъ. Прошу васъ избавить меня отъ своего присутствія. Я буду длать то, что считаю своимъ долгомъ.
Майоръ, не поклонившись, вышелъ изъ собственной своей гостиной. Князь остался на мст. Лицо его стало озабочено. Наконецъ онъ всталъ и хотлъ пройти въ сосднюю горницу за хозяиномъ, но нашелъ дверь запертою.
— Аанасій Аанасьевичъ! крикнулъ онъ черезъ дверь.— Теперь я больше ни слова не могу прибавить. Обождите, Бога ради, дв недли. Даже меньше.
Остолоповъ слышалъ слова Праксина, но не отозвался. Князь вышелъ, слъ въ свои сани и отправился прямо къ оберъ-полицеймейстеру. Принятый крайне вжливо и предупредительно, онъ объяснилъ почти то же самое, что говорилъ чиновнику и Остолопову. Оберъ-полицеймейстеръ отвчалъ то же, что слышалъ князь отъ Павлова. Какъ ршится дло судомъ, онъ сказать не могъ, но пока Дороеевская должна была быть немедленно взята у князя и возвращена владльцу-помщику.
Не смотря на просьбы князя, оберъ-полицеймейстеръ вжливо и мягко, но упорно стоялъ на своемъ. Онъ предложилъ даже принести князю книгу, въ которой находится точное указаніе закона.
Князь вышелъ, однако, не озабоченный, а улыбающійся, и мысленно произнесъ, садясь въ сани:
‘Ну, и ищите теперь! Да, поищите теперь. Не только она, и я, пожалуй, на время пропаду пропадомъ. Оба въ бгахъ будемъ. Совсмъ какъ въ романахъ описывается’.
Захавъ къ себ въ домъ и взявъ свжихъ лошадей, Праксинъ немедленно двинулся снова въ Дестрино. Была уже свтлая, лунная ночь, когда онъ въхалъ во дворъ своей усадьбы. Ему хотлось зайти во флигель къ Афрос и повидаться съ нею. Но онъ не ршился и, пройдя къ себ въ кабинетъ, вызвалъ камердинера.
— Ну, Филиппъ, встртилъ онъ любимца словами, сказанными съ чувствомъ.— Бери и береги, какъ зеницу ока. Знай, что съ собою повезешь душу мою, жизнь мою. Вызжайте тотчасъ, пока я задержу здсь этого чиновника. Главное, одно помни: разставь вокругъ деревни всякихъ соглядатаевъ: не будутъ ли васъ выслживать какіе люди чужіе. Если паче чаянія нагрянутъ вдругъ какія власти изъ Москвы — не отдавай. Хоть отстрливайся, хоть ружье съ собой возьми. А пройдетъ денька три-четыре, можно будетъ вамъ и на хуторъ перехать.
Отпустивъ Филиппа, князь вызвалъ чиновника и снова сталъ бесдовать и даже спорить съ нимъ. Павловъ, ссылаясь на позднее время, повторялъ, что онъ долженъ скоре исполнить данное ему предписаніе. Однако князь съумлъ задержать его разговорами около получаса. Поглядвъ на часы, князь все-таки побоялся тотчасъ выпустить чиновника ютъ себя. Онъ позвалъ человка и когда тотъ явился, приказалъ:
— Позови-ка мн Филиппа. Обождите самую малость, господинъ Павловъ. Придетъ сейчасъ мой камердинеръ и проводитъ васъ во флигель.
Прошло около четверти часа и явившійся человкъ доложилъ князю, что Филиппа Антоныча нтъ. Онъ выхалъ.
— Врно ли выхалъ? Кто видлъ?
— Многіе-съ… Жніа его проводила… Выхалъ уже…
— Куда? усмхнулся князь.
— Неизвстно, ваше сіятельство.
— Одинъ?
Лакей, замялся и не зналъ, что отвчать.
— Отвчай правду. Чего мнешься? Съ кмъ ухалъ Филиппъ?
— Да съ Афросиньей Ильинишной.
— Ну, вотъ, обернулся князь къ чиновнику.— Извините… Я васъ обманулъ, т. е., собственно говоря, не васъ, а пославшихъ васъ.
Чиновникъ вскочилъ съ мста, вспыхнулъ и выговорилъ:
— Это не хорошо, князь. Вы безжалостно меня губите. У меня семья… Вы меня погубили…
— Никогда! крайне серьезнымъ голосомъ выговорилъ Праксинъ.— Если даже теперь вы пострадаете, то черезъ дв недли милости просимъ ко мн… Вы заявите, что вы желаете. Я дамъ вамъ на выборъ любое мсто въ Москв или въ. Петербург, гораздо лучшее, нежели то, что вы занимаете теперь. Я сочту, что вы мн оказали огромную услугу, согласившить обождать здсь цлый день. Я буду вашъ покорнйшій слуга на всю жизнь…
Павловъ, вздохнувъ, помолчалъ и выговорилъ:
— Врю вамъ, князь. Но тмъ не мене согласитесь, что сегодня я поступилъ, какъ такой чиновникъ, котораго рекомендовать не слдовало бы. Это называется упущеніемъ по служб. Хотя вы считаете меня не виноватымъ, но тмъ не- мене я все-таки виноватъ. Если бы вы мн утромъ предложили ваше покровительство такою цною, я бы не согласился. Ну, да теперь поздно разсуждать! Госпожу Дороеевскую, очевидно, найти будетъ мудрено.
— А будете ли вы искать ее? спросилъ князь, усмхаясь.
— Не знаю. Легко можетъ быть, что и искать не будемъ.
— И хорошее бы дло, разсмялся князь.
Павловъ улыбнулся кисло и вымолвилъ:
— Знаете что… Бда имть дло съ вами, господами-вельможами. Эта игра въ кошку и мышку… Кошк игрушки, а мышк…
— Мышк будетъ мое покровительство на всю жизнь…

XLII.

Въ то же время Афрося съ Филиппомъ Антонычемъ въ большихъ саняхъ уже были верстъ за семь отъ Дестрина. Свернувъ съ довольно порядочной дороги на совершенный проселокъ, пришлось отпречь одну пристяжную и привязать ее сзади. Тихо подвигаясь впередъ, путники прохали еще около десяти верстъ, минуя разныя деревни, и въхали наконецъ въ маленькую деревушку, дворовъ въ десять. Филиппъ Антонычъ, уже давно имвшій предписаніе князя, усплъ все устроить. При възд въ деревушку онъ спросилъ перваго попавшагося мужика, гд находится княжескій человкъ Дмитрій, а черезъ нсколько минутъ Афрося была уже въ горниц маленькой избы. Горница была очищена отъ всякой рухляди, тщательно вымыта, а въ углу стояла складная походная кровать князя, на окнахъ были занавски, на большомъ стол посуда и провизія.
Видно было вообще, что обо всемъ подумалъ Филиппъ Антонычъ, какъ опытный человкъ.
Афрося, уставъ отъ дороги, тотчасъ легла спать, а наутро проснулась веселая. Горница, деревушка, сугробы и глушь,— все ей понравилось. ‘Хоть бы всегда тутъ жить, но съ нимъ!’ подумала она.
Однако черезъ четыре дня посланный отъ князя явился къ Филиппу Антонычу съ приказаніемъ немедленно перехать на хуторъ, и въ тотъ же вечеръ Афрося была уже въ новомъ помщеніи.
На утро посл того, что Афрося тайкомъ была увезена изъ Дестрина, князь създилъ на хуторъ, осмотрлъ все и распорядился. Цлыхъ два дня возы съ мебелью и со всякимъ скарбомъ вереницами двигались изъ Дестрина въ лсъ. На третій день отправился туда самъ князь и подъ его личнымъ наблюденіемъ все было устроено. Пустой домъ преобразился въ устроенную усадьбу средней руки.
Разумется, одновременно съ Афросей пріхалъ и самъ Праксинъ. Всти, привезенныя имъ, были отчасти утшительны. Полиція, конечно, бросила розыски, понимая, что все дло поднято вслдствіе каприза помщика Остолопова. Кром того, личность вельможи, князя Праксина, замшанная прямо въ дл, отнимала всякую охоту у московской полиціи взяться за дло ршительно и круто. Вдобавокъ, Праксинъ написалъ большое письмо московскому генералъ-губернатору, въ которомъ просилъ только отсрочки на нсколько дней для того, чтобы дло приняло совершенно иной оборотъ.
Князь нашелъ Афросю совершенно не такою, какою видалъ въ Дестрин. Она была задумчива, грустна, говорила, что ей какъ будто нездоровится. Впрочемъ, просидвъ вечеръ съ княземъ, она оживилась. Бесда о самомъ дорогомъ предмет, близкомъ сердцу обоихъ, т. е. объ Султанш Заир и о театр вообще, помогла развлечь и развеселить актрису.
Князь остался на хутор до слдующаго дня. Ему хотлось остаться на цлую недлю и ждать здсь письма изъ Петербурга. Цлое утро волновался онъ и колебался, не зная, что длать. Ему страстно хотлось оставаться въ этомъ новомъ помщеніи, въ уютномъ и красиво отдланномъ дом среди густого лса и сугробовъ, гд все казалось мило и дорого, конечно, благодаря присутствію Афроси. Здсь она представлялась князю уже другою Афросей, хозяйкой, даже какъ бы женой. Тамъ, въ Дестрин, была другая жизнь: онъ въ дом, она во флигел, или же она у него въ горницахъ, но пришедшая тайкомъ по тропинк сада черезъ задній ходъ.
Три раза князь приказывалъ запречь лошадей и три раза приказывалъ отпречь. Наконецъ уже посл полудня благоразуміе взяло верхъ. Афрося тоже уговаривала князя узжать. Его отсутствіе и пребываніе на хутор могли прямо указать ея мстопребываніе. А между тмъ нельзя было отвчать, что майоръ, взявъ полицейскихъ, не явится самъ за своею крпостною.
— Ужъ куда ни шло. Нсколько деньковъ, говорила Афрося.— Лучше прізжайте черезъ день или два.
Лошадей снова запрягли и подали. Праксинъ долго прощался съ Афросей. Она стала опять печальна, да и ему стало какъ-то скверно на душ.
Уже отъзжая отъ дома, князь нсколько разъ обернулся назадъ и нсколько разъ вздохнулъ:
‘Немного дней еще — думалъ онъ, а какъ не терпится. Далъ бы Богъ всть что, чтобы сейчасъ все стало явно, чтобы можно было не скрываться! ‘
Въ сумерки того же дня на хуторъ явился какой-то молодецъ изъ Москвы, въ простыхъ розвальняхъ, и объяснилъ, что посланъ къ Афросинь Ильинншн отъ одного извстнаго ей человка по длу. Филиппъ Антонычъ, зорко слдившій, чтобы не прозвать какихъ-нибудь полицейскихъ сыщиковъ, принялъ прибывшаго за одного изъ тайныхъ агентовъ полиціи. Но, однако, объяснившись съ рослымъ парнемъ, онъ убдился, что иметъ дло не съ сыщикомъ.
Филиппъ Антонычъ заявилъ о прізжемъ Афрос. Она ршилась повидать его. Малый, назвавшійся Егоромъ, былъ ею принятъ, пожелалъ остаться наедин съ нею, и когда Филиппъ Антонычъ вышелъ, онъ объяснилъ, что посланъ ея двоюроднымъ братомъ Ильею Сошкинымъ.
Братъ просилъ у Афроси немножко деньжонокъ, а главное, заявлялъ, что ему очень бы хотлось повидаться съ сестрой по какому-то длу, какъ можно скорй. Онъ просилъ, чтобъ Афрося назначила день и время попозже, когда онъ можетъ пріхать на хуторъ и повидаться съ нею гд-либо вн дома.
Афрося дала тотчасъ же этому Егору нсколько рублей и велла отвчать, что брать можетъ пріхать прямо повидаться съ нею въ самомъ дом.
— Здсь нечего ему опасаться, сказала Афрося.— Никто его не тронетъ. Да потомъ скажи ему, что теперь обстоятельства совсмъ перемнились. Онъ можетъ пріхать и здсь остановиться. Я отвчаю, что никто его не тронетъ.
Егоръ заявилъ, что Сошкинъ ни за что не ршится явно явиться на хуторъ.
— За нимъ кой-что водится, сказалъ онъ.— И просите, не просите, а онъ эдакъ не прідетъ. А общайте лучше выйти къ нему. Хоть бы даже и днемъ, да только гд въ укрытомъ мст.
Афрося не настаивала и назначила время — слдующій вечеръ, общая, какъ станетъ только темнть, выйти на то мсто, которое было по плану приготовлено для палисадника, но гд было еще много мелколсья.
— Вотъ что, Афросинья Ильинишна, заявилъ Егоръ.— Тутъ вдь не усадьба Дестринская. Какъ разъ путаница будетъ. Я пріду вмст съ Ильей и приду вамъ доложить, гд онъ васъ ожидаетъ, такъ вы прямо и придете къ нему. Эдакъ-то будетъ лучше. А то посудите сами: какъ я ему теперь поясню, въ какое мсто въ лсу приходить, когда онъ отродясь здсь не бывалъ. А вотъ какъ самъ-то съ нимъ пріду, оставлю его гд на опушк, хоть бы даже въ сугроб, а къ вамъ добгу. Да васъ на мсто и провожу — эдакъ-то будетъ лучше.
— Конечно. Ну, такъ и сдлаемъ, согласилась Афрося.

XLIII.

На другой день посл полудня, Афрося, сидвшая у окна задумчивая и грустная, увидла на дорог сани тройкой. Она вообразила, что детъ князь, обрадовалась и хотла, несмотря на холодъ, бжать на крыльцо. Но когда сани подъхали къ самому дому, Афрося оторопла, перепугалась, потомъ заметалась и не знала, что длать. Она узнала по шинели и картузу человка, который былъ ей дорогъ и котораго въ то же время она должна была теперь опасаться. Это былъ самъ майоръ.
За эти дни Остолоповъ много передумалъ объ Афрос и о княз. Ему было оффиціально заявлено властями, что его крпостная двушка Дороеевская скрылась изъ Дестрина и что разыскать ее, конечно, нтъ никакой возможности. Можно будетъ длать публикаціи и вести дло оффиціальнымъ порядкомъ, но надежды на розыски было мало. Остолоповъ только удивился себ самому, что не подумалъ раньше о самомъ щюстомъ дл, которое придумаетъ князь.
При извстіи объ укрывательств Афроси Остолоповъ не очень взволновался и даже нисколько не разгнвался. Его неотступно преслдовала мысль, или, врне, убжденіе, что князь Праксинъ вполн честный и порядочный человкъ, а что его Афрося тоже не изъ такихъ двушекъ, которыя не держатъ своихъ клятвъ и играютъ божбой. Майоръ терялся въ разныхъ догадкахъ и хоть мерещилось ему нчто въ объясненіе поведенія князя и Афроси, но онъ только пожималъ плечами, вздыхалъ, разводилъ руками и никакъ не ршался поврить тому, что подсказывало ему сердце.
Результатомъ треволненій майора явилось желаніе повидаться снова съ Афросей и снова объясниться. Человкъ, посланный Остолоповымъ тайкомъ въ Дестрино, тотчасъ же легко разнюхалъ все. Вс въ Дестрин знали, что Дороеевская находилась гд-то въ окрестностяхъ, а теперь перехала на хуторъ. Не даромъ его устраивали, и цлыя вереницы возовъ перевезли туда мебель и массу всякаго домашняго скарба. Еслибы полиція захотла дйствительно арестовать Афросю, то, конечно, могла бы это тотчасъ же сдлать.
Малый, посланный Остолоповымъ, не только разузналъ, гд находится бглянка, но даже създилъ на самый хуторъ и вернулся въ Москву съ докладомъ самымъ подробнымъ. Малый похвасталъ, что онъ обманнымъ образомъ даже повидалъ самое Афросю, слдовательно, убдился не на основаніи однихъ слуховъ, а собственными глазами, что она живетъ во вновь отдланномъ дом, среди лса. На слдующій же день утромъ майоръ выхалъ по дорог въ Дестрино, но, оставивъ усадьбу въ сторон, похалъ на деревушку, въ которой однажды былъ, и здсь разспросилъ дорогу на хуторъ. Посл полудня Остолоповъ былъ уже на мст.
Афрося, увидвъ дорогого ей Аанасія Аанасьевича, котораго, однако, теперь боялась пуще всего на свт, тотчасъ же бросилась на край дома въ ту горницу, гд жилъ Филиппъ Антонычъ. Перепуганный видъ Афроси и нсколько словъ, ею сказанныхъ, перепугали и любимца князя. Однако онъ не потерялся.
— Что же онъ одинъ подлаетъ! Вы спрячьтесь, а я съ нимъ перетолкую. Я ему шарить по дому не дамъ. Пущай возвращается въ Москву за полиціей. А за это время я васъ отсюда увезу.
Афрося, по указанію Филиппа Антоныча, осталась въ горниц съ тмъ, чтобы спрятаться въ случа нужды въ маленькій чуланъ на лстниц, а камердинеръ вышелъ къ майору.
Съ первыхъ же словъ, сказанныхъ Остолоповымъ, Филиппъ Антонычъ успокоился. Майоръ желалъ только повидаться и переговорить со своею любимицею. Онъ самъ объяснилъ, что, являясь одинъ-одинешенекъ, онъ, конечно, не затмъ пріхалъ, чтобъ ее силой тащить въ свои сани. Да на это и права у него не было и возможности не было. Подобныя вещи длаются оффиціально, черезъ власть.
Камердинеръ ршился на свой страхъ вернуться къ Афрос и заявилъ ей о желаніи майора. Разумется, Афрося тотчасъ же явилась и даже не пришла, а прибжала. Она хотла броситься на шею и расцловать своего Аанасія Аанасьевича, но онъ остановилъ ее движеніемъ руки и выговорилъ тихо:
— Нтъ, это не нужно. Этого я не хочу. Присядемъ-ка, перетолкуемъ еще разъ и уже въ послдній.
Голосъ Остолопова звучалъ грустно. Они сли, и майоръ, помолчавъ, выговорилъ:
— Знаешь, конечно, зачмъ я пріхалъ? Все за тмъ же. Бесда наша будетъ короткая. Скажи ты мн, какъ могла, ты согласиться на срамоту и что ты будешь теперь длать. Неужто такъ въ его полюбовницахъ и останешься? Бросишь театръ? Загубишь въ себ священный огонь? Ну, говори.
Афрося грустно покачала головой и молчала.
— Скажи ты мн послдній разъ, что ты хочешь длать? Будешь его любовницей и на его театр первою любовницею, пока онъ тебя не броситъ? Что жъ молчишь?
— Ахъ, Аанасій Аанасьевичъ! Хорошій вы, добрый человкъ, меня вы любите, я васъ сердечно люблю. И вотъ, эдакое да между нами! И все это отъ вашего упрямства. Не знала я, что вы такой упрямецъ!
— Какое упрямство! воскликнулъ майоръ.— Ты называешь это упрямствомъ, что вслдствіе моей любви къ теб я твоего срама не могу переносить. Это ты называешь упрямствомъ?
— Нтъ, дорогой мой, не то совсмъ. Представили вы себ не всть что, гнваетесь, идете на всякое, себя и другихъ мучаете. А что вамъ отвчаютъ? Что вамъ говорилъ князь? Проситъ обождать нсколько деньковъ и я тоже прошу нсколько деньковъ потерпть. И вы не хотите.
— Да зачмъ нсколько деньковъ? прокричалъ Остолоповъ и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.
— Да нечего вамъ знать зачмъ. Остается-то всего какая-нибудь недля, самое большее. А то можетъ быть остается всего одинъ день или два. И самъ же князь къ вамъ въ Москву прідетъ и скажетъ вамъ все.
— Да что все-то?
— Ахъ, Аанасій Аанасьевичъ! вскрикнула Афрося и тотчасъ же смолкла.
— Да ты мн шепни хоть единое словечко! Хоть полсловечка! Ну, что-нибудь! Ну, что-нибудь скажи. У меня есть догадка. Измучила она меня, по ночамъ спать не даетъ. Да догадка-то эта такая дикая, что врить-то я этому не могу. Ничего я не понимаю. Умъ за разумъ заходитъ. Ради Создателя, Афрося! Не мучь ты меня! Не веллъ онъ теб говорить, а ты мн четверть словечка скажи. Ну, отвчай только ‘да’ или ‘нтъ’ на что я спрошу.
— Не могу! Не могу! повторила Афрося, мотая головой.
— Ну, слушай же! Вы съ княземъ повнчались! Ты его жена!
Афрося двинулась, крпко схватила голову руками и молчала.
— Вотъ видишь ли, ты не ахнула, не удивилась, не стала меня уврять, что я вру, ты только испугалась будто… Стало быть, все это правда. Скажи, выдумка это или нтъ? Скажи только одно слово: повнчались вы и скрываете покудова, по какимъ мн неизвстнымъ обстоятельствамъ? Повнчались или нтъ? Скажи, только: да или нтъ?
Афрося сидла, опустивъ голову на руки, закрыла лицо, не двигалась и, казалось, не дышала.
— Скажешь, или нтъ?
— Нечего мн сказать, глухо проговорила Афрося.
— Стало быть, ты его любовница?
Афрося молчала.
— Скажи ты мн, будетъ ли какая бда изъ-за того, что я одною недлею, а можетъ, какъ ты сказываешь, однимъ днемъ раньше узнаю правду? Вдь никому я не скажу. Про себя я буду опасаться думать. Вдь я теб самый близкій человкъ на свт!.. Ну, посл князя, что ли, самый близкій! Афрося! Голубушка! Скажи ты: жена ты его законная?
И майоръ вдругъ поднялся съ своего мста и взялъ Афросю за об руки, отнимая ихъ отъ лица.
Поднявъ глаза, Афрося ахнула: майоръ стоялъ предъ ней: на колняхъ.
— Что вы, родной! вскрикнула она.— Господь съ вами!
— Афрося! скажи, произнесъ Остолоповъ черезъ силу. Губы его дрожали, а по лицу текли слезы.— Слушай. Если я сейчасъ отъ тебя не узнаю правду, то нын ввечеру я съ собой покончу!
Афрося вскрикнула, бросилась на шею къ майору,крпко прижалась къ нему и начала горячо цловать его.
— Нтъ, Аанасій Аанасьевичъ! Жить вы будете долго! И съ нами въ Дестрин будете жить! Ужъ это дло ршенное!
— Что? Какъ?
— Да, будете съ нами. Князь говоритъ. Совсмъ передете къ намъ.
— И кто жъ меня въ Дестрино позоветъ? Къ князю Праксину я не поду. Княгиня Праксина, что ли, меня позоветъ?
— Молчите вы! Не смйте этого говорить, шепнула Афрося ему на ухо.
Но голосъ ея былъ счастливый, радостный. Звукъ этого голоса сказалъ все. Майоръ отклонилъ отъ себя ея голову и долго, пристально посмотрлъ ей въ лицо. Онъ видлъ предъ собою будто другую Афросю, смотрящую на него со смущенною радостью, кротко улыбающуюся, нравственно спокойную и безконечно счастливую. Майоръ, не поднимаясь съ колнъ, перекрестился три раза, потомъ молча расцловалъ Афросю, молча поднялся съ пола и слъ снова въ кресло.
Остолоповъ пробылъ на хутор до сумерекъ. По просьб Афроси, они проговорили все время о театр, о Султанш Заир, ни разу не коснувшись того обстоятельства, которое привело майора на хуторъ.
Наконецъ, въ сумерки Остолоповъ собрался. Когда онъ простился и пошелъ садиться въ свои сани, Афрося вдругъ ахнула, вспомнивъ что-то.
— Что такое? спросилъ Остолоповъ. Въ Москв, что ли, теб купить нужно что-нибудь?
— Нтъ. Вспомнила одно такое дло… Вотъ что, Аанасій Аанасьевичъ! прогуляться мн хочется. Я васъ провожу немножко по дорог. Подышать хочется, пройтись.
Черезъ нсколько минутъ Афрося, одвшись тепло, такъ какъ морозъ былъ довольно силенъ, вышла вмст съ майоромъ. Сани похали впередъ, а они пошли пшкомъ по дорог. Невдалек отъ дома дорога, тщательно расчищенная, заворачивала въ лсъ.
Афрося все шла впередъ.
— Какъ же ты назадъ-то пойдешь? вспомнилъ майоръ.— Одна?
— Что вы, Аанасій Аанасьевичъ! Давно ли я одна-одинешенька бгала по Москв ночью по такимъ глухимъ переулкамъ, гд и мужики-то боялись ходить отъ грабителей. А тутъ вдругъ не пойду я одна!
— А собаки загрызутъ.
— Собаки на хутор меня уже признали и любятъ.
— Ну, иное дло.
И они двинулись дале. Пройдя немного мене версты, майоръ все-таки убдилъ Афросю вернуться домой. Они простились.
— Такъ стало быть, родная моя, еще нсколько деньковъ и буду я счастливъ? сказалъ Остолоповъ.
Афрося улыбнулась и выговорила:
— Ничего я не скажу. Ни единаго слова.
— Да я по твоему лицу вижу. Хочу видть.
— Ну, вотъ по моему лицу и глядите: пускай мое лицо вамъ и отвчаетъ. А языкомъ я ничего не отвчу.
Афрося звонко разсмялась. Майоръ снова расцловался съ нею и веселый слъ въ свои сани.
— Ну съ Богомъ! сказалъ онъ кучеру.
Афрося махнула рукой. Сани двинулись, а она тихими шагами пошла обратно. Съ обихъ сторонъ дороги стояли высокою стною темныя сосны и ели и лежали глубокіе сугробы. Тишина мертвая царила тутъ. Такъ какъ дорога заворачивала круто и хуторъ былъ невиденъ, то Афрос показалось, что она находится въ глубин дремучаго лса, верстъ за сто отъ всякаго жилья. Впрочемъ, мсто это и было глухимъ. За исключеніемъ вновь выстроеннаго дома и разныхъ надворныхъ строеній, версты на три и четыре кругомъ не было никакого жилья.
Афрос, Богъ всть почему, вдругъ стало жутко очутиться одной среди тишины лса. Проживъ всю свою жизнь въ Москв, она не знала деревни. Глухой переулокъ ночью былъ ей не такъ страшенъ, какъ этотъ высокій дремучій лсъ Въ полумрак зимняго дня.
Афрося прибавила шагу, хотя удивлялась собственной тревог. Пройдя шаговъ двсти, она увидла на дорог шибко двигавшіяся ей на встрчу крестьянскія розвальни. Она даже обрадовалась, когда разглядла въ нихъ фигуру какого-то мужика. Лсъ сразу преобразился, пересталъ быть страшенъ. Когда розвальни совсмъ приблизились къ ней, она слегка ахнула, узнавъ того же посланца брата. Это былъ парень, назвавшійся наканун Егоромъ.
— А гд братъ? выговорила Афрося ему навстрчу.
— Со мною… Туда… Вотъ придетъ, отозвался Егоръ. Онъ остановилъ лошадь, вылзъ изъ розвальней и подошелъ…
— Сюда придетъ, выговорила Афрося. И вдругъ ей стало невыразимо страшно… Гораздо страшне, нежели минуту назадъ. Ее испугала фигура этого человка, котораго она видла всего второй разъ.
Его странное, тревожное лицо, его блуждающій взглядъ, какое-то особенное дыханіе, неровное, прерывающееся, будто онъ прибжалъ издалека — все поразило Афросю… И она почувствовала, что трепетъ и ужасъ сразу ворвались ей въ душу… Почему? Что же случилось?
— Разв ‘это’ возможно?!.. Господи Помилуй! мысленно воскликнула Афрося.
Но она сама будто не понимала, на что, на Какую боязнь она отвчаетъ.
А смутный, непонятный, безпричинный страхъ охватываетъ все боле… Лицо этого человка прямо, ясно… сказало ей что-то…
— Охъ ты, сударушка… Прости Господи! рвущимся голосомъ произнесъ онъ, еще страшне мняясь въ лиц.— Охъ, дла, дла… А надыть…
И онъ придвинулся къ ней вплотную, поднялъ лвую руку и схватилъ ее за воротъ шубки. Афрося хотла рвануться, хотла вскрикнуть и не могла…

XLIV.

Филиппъ Антонычъ видлъ, какъ Афрося отправилась проводить майора, чтобы прогуляться. Онъ думалъ, что она сдлаетъ лишь нсколько шаговъ и вернется. Онъ тотчасъ же отправился въ людскую, гд сидлъ прозжій изъ Москвы мужикъ, тотъ же самый, что былъ наканун.
— Ну, иди. Теперь баринъ ухалъ. Афросинья Ильинишна пошла его проводить. Сейчасъ вернется. Иди.
— На дорог она? спросилъ парень.
— Да, проводить пошла, прогуляться. Сейчасъ придетъ.
— Такъ что жъ мн ждать-то? Я тоже выйду. Мн вдь только парочку словечекъ сказать. Повидаю, скажу, да и въ Москву.
— Ну, ладно.
И парень слъ въ свои розвальни и похалъ по той же дорог.
Филиппъ Антонычъ прошелся по всему дому. За послднее время онъ былъ особенно задумчивъ и озабоченъ. Казалось, что въ его жизни случилось нчто чрезвычайное. Въ усадьб вс удивлялись и пристально приглядывались къ лицу любимца-камердинера. Съ нимъ, положительно, творилось что-то особенное. А между тмъ, въ его личной жизни не произошло никакой перемны. Не только посторонніе, но и жена его и дти тоже приставали съ вопросами. Но Филиппъ Антонычъ молчалъ или отругивался, прося оставить его въ поко. Только разъ и сказалъ онъ жен:
— Стряслася бда. Правду сказываешь. Такая стряслась, что и перомъ не описать. И не бда, а срамота стряслась! Никогда бы я не поврилъ, что такое на свт приключается. Изныла у меня душа. Хочу я все привыкнуть и никакъ не могу привыкнуть. Богу молюсь, какъ никогда не молился. Все прошу Господа Бога меня вразумить. Можетъ, я дуракъ совсмъ: умное за глупое почитаю, благоприличное за срамное. Но ничего путнаго отъ моихъ молитвъ не произошло. Можетъ, обойдусь. А теперь загрызъ меня чужой срамъ. Одинъ-то человкъ былъ у меня на свт, коего я, гршникъ, немного пониже Господа Бога ставилъ, вровень съ Русскимъ Императоромъ ставилъ, а теперь вотъ… Ну, да что объ этомъ… Не приставай!.. И меня болтать не заставляй. Не долго еще ждать.
И кром этого Филиппъ Антонычъ не сказалъ жен ни слова. Когда она черезъ день стала было приставать къ нему, онъ страшно разсердился и разбранилъ жену такъ, какъ никогда въ жизни не длалъ этого.
Теперь, будучи уже на хутор, Филиппъ Антонычъ былъ нсколько бодрй, но все-таки часто задумывался. Теперь главная его забота была другая. Ему хотлось поскоре перестать быть ‘надсмотрщикомъ’, какъ онъ называлъ себя, сбыть съ рукъ обузу. Ему дали стеречь, какъ зепицу ока, Афросю. Уберечь ее, конечно, не было никакого труда, такъ какъ московская полиція не приставала, да и вообще никто не захотлъ бы тягаться съ вельможей Праксинымъ. Но все-таки какая-то тяжесть на душ томила Филиппа Антоныча. Хотлось ему поскоре вернуться въ Дестрино и зажить прежнею жизнью. Знать только платье да блье княжеское, не забывать стаканъ воды ставить на ночной столикъ, да еще туфли не перемшивать, не ставить лвую на мсто правой. Больно сердился за это князь, какъ попадетъ не тою ногою не въ ту туфлю.
Бродя по горницамъ и раздумывая, Филиппъ Антонычъ вдругъ какъ бы очнулся и какъ бы испугался. На двор было темно. Вся поляна вокругъ дома уже исчезла во мрак.
— А Афросинья Ильинишна! выговорилъ онъ вслухъ.
И, не отдавая себ отчета, онъ бросился въ прихожую, на крыльцо, вышелъ во дворъ, потомъ пробжалъ черезъ весь домъ въ людскую, и вдругъ какой-то совершенно безпричинный страхъ напалъ на него. Войдя въ людскую, онъ крикнулъ людямъ:
— Афросинья Ильиншина!.. Гд?.. Вернулась? Не видали…. Гд она?
Люди поднялись, другіе вышли изъ сосднихъ горницъ, а вс отвчали, что ничего не знаютъ, не видали.
— Что такое? Помилуй Богъ!
Черезъ нсколько минутъ Филиппъ Антонычъ все понялъ, понялъ по своему и испугался. Какъ же можно было допустить подобнаго рода ребяческую глупость! Какъ можно было позволить Афрос итти провожать Остолопова! Понятное дло, что онъ схватилъ ее на дорог, силкомъ посадилъ въ сани и увезъ въ Москву.
Филиппъ Антонычъ ударилъ себя кулакомъ въ голову и закричалъ:
— Дубина! Вотъ дубина! Мало тебя теперь утопить! Не догадался!
Но прошло нсколько минутъ, и онъ вспомнилъ еще другое.
‘А мужикъ изъ Москвы? Вдь онъ же отправился перетолковать съ нею. Неужто жъ все это подлажено, подстроено? Неужто онъ тоже помогъ майору скрутить Афросю и увезти? Вдь еслибъ онъ не нашелъ ее на дорог, онъ бы вернулся спросить, гд она, захотлъ бы съ нею видться!’
Филиппъ Антонычъ схватилъ себя за голову, совершенно потерялся и не зналъ, что длать. Прошло нсколько мгновеній, и онъ веллъ закладывать сани. Надо было хать въ Дестрино и заявить князю о собственной оплошности.
— Пускай хоть въ солдаты отдастъ, хоть въ Сибирь сошлетъ! Подломъ! говорилъ Филиппъ Антонычъ.— ‘Нельзя было такому дураку, какъ я, поручить. Позволилъ украсть, изъ-подъ носу самымъ глупымъ образомъ’.

XLV.

Разумется, маленькія бговыя санки были въ нсколько минутъ заложены. Филиппъ Антонычъ слъ съ кучеромъ и съхалъ съ хутора. Едва только сани двинулись, какъ онъ снова глубоко задумался, но однако уже меньше тревожился.
‘Ничего они не могутъ подлать!’ думалось ему.— ‘Увозите, не увозите — придетъ отвтъ изъ Питера, узнаете вы, что у васъ не дворовая двка крпостная. Узнаете, кто она, такъ небось завертите хвостомъ. Конечно, князь все-таки никогда мн этого не проститъ. Да и подломъ, подломъ, старый дуракъ!’
Среди размышленій, обуявшихъ камердинера, онъ вдругъ почувствовалъ что-то особенное. Его встряхнуло, потомъ подбросило и онъ кубаремъ вылетлъ изъ саней въ сугробъ.
— Стой, стой! раздался голосъ кучера.
Очнувшійся Филиппъ Антонычъ увидалъ, что лошадь съ пустыми санями увязла въ сугроб. Она шарахнулась въ сторону. Тотчасъ съ перевернутыми санями она выкарабкалась я пустилась вскачь по дорог. Кучеръ тоже поднялся, ахая и охая. Впереди, невдалек отъ него, чернлось что-то на дорог. Должно быть, подушка изъ саней.
— Ахъ ты, Господи! Вотъ оказія! Надо скоре бжать домой, опять закладывать! выговорилъ камердинеръ.
Но въ то же время кучеръ двинулся къ этому черному, что было невдалек отъ нихъ и что именно перепугало и заставило шарахнуться лошадь. Онъ нагнулся и вскрикнулъ. Затмъ приглядлся и закричалъ уже совершенно дикимъ и отчаяннымъ голосомъ, заставившимъ и камердинера броситься къ нему. И тотчасъ же призналъ онъ среди дороги лежащую на снгу Афросю.
Два слова, которыя прокричалъ снова отчаянно кучеръ, свалили Филиппа Антоныча съ ногъ.
— Зарзана! Кровь!..
Черезъ полчаса на томъ же мст собралось уже человкъ двадцать жившихъ на хутор. Они подняли безжизненное тло. Большая лужа крови окрасила всю дорогу.
Афрося съ перерзаннымъ горломъ была уже остывшимъ трупомъ. Тло было перенесено въ домъ и положено на кровать.
Хлопотавшіе люди, блдные, перепуганные на смерть, собрались въ людскую молча, но какъ будто вс они ждали, кто же первый скажетъ то, что у всхъ на ум… И кто-то выговорилъ наконецъ:
— Что же, братцы?.. Куда глаза глядятъ!..
— Встимое дло,— отозвался другой.
— Дло извстное. Что жъ? Согршили. По грхамъ Господь наказалъ.
— Лучше въ бгахъ, чмъ въ кандалахъ.
— Да. Вонъ въ прошломъ год барина подъ Коломной за рзали — двадцать человкъ въ Сибирь пошли. А рзалъ-то его одинъ — да невдомый. И чего только не натерплись-то! Господи Боже мой.
— Встимо, лучше такъ-то…
— Что жъ, Господи благослови! Я, братцы, сейчасъ… въ- Муромскіе лса.
И черезъ часа два на хутор остались только семь человкъ поразумне. Вс остальные бросились бжать по дорог, чтобы, минуя Дестрино, пуститься дале, ‘куда глаза глядятъ’. Они были не первые и не послдніе, попадавшіе- въ положеніе ‘безписьменныхъ’ ради страха быть ‘причастными’.
Филиппъ Антонычъ веллъ запречь другія сани и выхалъ снова въ Дестрино. Но это былъ уже не тотъ Филиппъ Антонычъ. Это былъ съежившійся зеленолицый человчекъ съ. помутившимся взоромъ. Въ какой-нибудь часъ времени человкъ измнился такъ, что мудрено было бы его узнать.
Добрая лошадь живо домчала любимца камердинера до усадьбы. Онъ въхалъ во дворъ и глянулъ мутными глазами на освщенныя окна флигеля, гд жила его семья. Онъ- вышелъ изъ саней и вошелъ въ швейцарскую.
— Что такое? Помилуй Богъ! вскрикнулъ швейцаръ, увидя прізжаго.
— Иди ко мн, глухо выговорилъ камердинеръ.
— Что такое?
— Иди за мной. Ко мн! повторилъ Филиппъ Антонычъ.
Черезъ нсколько мгновеній и швейцаръ и прізжій были уже въ первой горниц квартиры камердинера. Жена и дти бросились на встрчу, ахая, изумляясь. И перепуганныя на смерть вншнимъ видомъ внезапно прибывшаго отца, дти начали ревть. Филиппъ Антонычъ отмахнулся и всхъ выслалъ вонъ. Затмъ онъ снялъ съ себя шубу прямо на полъ, сбросилъ на нее сюртукъ и жилетъ и, оставшись въ одной рубашк, выговорилъ глухо:
— Слушай! Обожди тутъ минуту. Сейчасъ приду.
Швейцаръ давно уже таращилъ глаза на камердинера, вполн убжденный, что тотъ сошелъ съ ума. Все доказывала это. Даже послднее движеніе его. Зачмъ было снимать и бросать съ себя платье?
Филиппъ Антонычъ двинулся быстро въ чуланъ въ конц корридора и что-то быстро длалъ тамъ. Провозившись нсколько минутъ, онъ снова вернулся.
— Да что ты! Что ты! Полно! Спятилъ ты, что ли? встртилъ его швейцаръ словами.
Камердинеръ оглядлся, потомъ подошелъ къ двери, за которою гудли голоса дтей, и заперъ ее на ключъ.
— Что ты длаешь? Спятилъ ты? снова вступился швейцаръ
— Ну, вотъ что. Иди сейчасъ, самъ иди. Слышишь ты — самъ иди. Прямо къ князю или и скажи…
Филиппъ Антонычъ понизилъ голосъ, который рвался и дрожалъ, и не сказалъ, а почти прохриплъ на ухо швейцару:
— Скажи: Афросинья Ильинишна отдала Богу душу. На хутор… Зарзана…
Швейцаръ ахнулъ, но приглядлся къ лицу камердинера и развелъ руками.
— Да какъ же я это такъ-то?.. Иди ты самъ. Ты, можетъ, спятилъ… Какъ же такъ-то? Нтъ, ты самъ иди. Вдь, ты гляди… Ты спятилъ. Какъ же я такъ зря князя пугну? Нтъ, ты иди.
— Ну, ладно, выговорилъ вдругъ Филиппъ Антонычъ. Иди и жди. Коли запоздаю прійти — помни: зарзана она! Мертвая. Понялъ? Совсмъ мертвая. Ну, ступай.
Швейцаръ съ особеннымъ удовольствіемъ поспшно вышелъ изъ флигеля и направился къ себ. Филиппъ Антонычъ почти выскочилъ изъ горницы вслдъ за швейцаромъ, но взялъ налво, въ тотъ самый чуланъ, гд что-то перебиралъ за нсколько мгновеній предъ тмъ.
Прошелъ часъ, и вся усадьба загудла. Во флигел давно уже слышался плачъ, посл котораго началась страшная суетня и въ дом. Князь лежалъ безъ памяти.
Всть, принесенная ему швейцаромъ, поразила его, но онъ сначала не поврилъ. Онъ схватилъ шапку и хотлъ бжать къ камердинеру, забывъ, что можетъ вытребовать его къ себ.
Но другой прибжавшій дворовый заставилъ князя вполн поврить страшному извстію, потому что доложилъ, что Филиппъ Антонычъ найденъ въ чулан повсившимся.
И князь при этомъ извстіи лишился чувствъ и упалъ среди своего кабинета.

XLVI.

Ровно черезъ сутки посл ужасной гибели той, которую вся Москва давно окрестила именемъ ‘Заиры’, у дома майора Остолопова появился полицейскій чиновникъ, а двое переодтыхъ сыщиковъ шмыгнули въ ворота. Принятый майоромъ чиновникъ вжливо объяснилъ, что господинъ оберъ-полицеймейстеръ проситъ господина майора пожаловать къ нему. Остолоповъ, веселый и бодрый, усмхнулся, потомъ началъ смяться.
— Вотъ что, сударь мой! Доложите вы господину оберъ-полицеймейстеру, что длу этому пришелъ конецъ. Я отступаюсь отъ своей крпостной двушки. Ничего не желаю и ничего не требую… Вдь, это врно по длу о Дороеевской требуетъ меня власть придержащая?
— Точно такъ-съ, нсколько смущаясь и какъ будто удивляясь, заявилъ чиновникъ.
— Ну, такъ и скажите, что длу конецъ, и съ моей стороны никакихъ заявленій больше не будетъ. Надо дло положить подъ красное сукно.
— Извините, господинъ майоръ, но мн приказано настоятельно просить васъ пожаловать немедленно.
— Да незачмъ, голубчикъ, ласково отозвался майоръ.
— Стало быть, необходимо-съ. Насколько я полагаю, вамъ неизвстна причина, или якобы неизвстна. Но вы сами изволите легко понять, что дло важное. Тамъ, посл все объяснится.
— Чудны вы, погляжу я! нсколько разсердился Остолоповъ.— Я же дло началъ, я же говорю все бросить и я же все-таки позжай объясняться! Ей Богу, чудаки. Вдь вотъ правду сказываютъ, что свяжись съ полиціей, такъ не отмашешься потомъ, какъ и отъ чорта, ни крестомъ, ни пестомъ.
— Какъ вамъ будетъ угодно! Но я васъ буду просить пожаловать со мною немедленно.
— А коли же я не хочу!
— Извините. Но если вы добровольно со мною не пожалуете, я долженъ буду васъ арестовать.
— Что-о-о? протянулъ майоръ.— Это что жъ такое? Это,тполагать надо, и въ турецкихъ земляхъ не бываетъ, а мы крещеные.
— Мое дло — исполнять, настойчиво проговорилъ чиновникъ съ безстрастнымъ лицомъ.— Предупреждаю васъ, что со мною находятся и ждутъ у васъ на двор полицейскіе.
— Да что же это такое? вскрикнулъ Остолоповъ.— Вдь это чортъ знаетъ что такое. Человкъ жаловался, теперь жалобу свою назадъ берет, а его арестовать хотятъ.
— Извините, господинъ майоръ, но я вижу, вы окончательно ничего не знаете. А именно, какая судьба постигла актрису Дороеевскую.
— Какая судьба? нсколько оробвъ, выговорилъ майоръ.
— Извините, я не въ прав ничего объяснять вамъ. Убдительно прошу васъ, даже ради собственной пользы, немедленно хать со мной.
— демъ, демъ… Только вы мн скажите — худое что?
— Хорошаго мало-съ. Но больше не скажу ни слова. Пожалуйте.
Майоръ не двигался съ мста и глядлъ во вс глаза на чиновника. Наконецъ, онъ перекрестился, вздохнулъ и выговорилъ едва слышно:
— Скажите, что жъ такое?..
— Худое, господинъ майоръ, очень худое. Но… увольте, не въ прав я ничего говорить. Пока мы съ вами разговариваемъ, давно бы были ужъ тамъ и все бы вы ужъ знали.
— Фу! Господи помилуй!— вскрикнулъ майоръ и засуетился.
Выйдя и свъ на перваго попавшагося извощика, майоръ вмст съ чиновникомъ былъ черезъ полчаса уже въ канцеляріи оберъ-полицеймейстера. Остолоповъ, измученный ожиданіемъ узнать, что случилось, вошелъ уже какъ потерянный и все крестился.
Какой-то чиновникъ въ вицъ-мундир явился въ канцелярію и холодно-важно сдлалъ нсколько вопросовъ майору. Затмъ онъ объяснилъ съ чрезвычайнымъ достоинствомъ и съ нсколько театральнымъ жестомъ, что господинъ майоръ долженъ быть немедленно арестованъ, такъ какъ подозрвается въ убійств своей крпостной двушки.
Остолоповъ не ахнулъ, не двинулся, только произнесъ тихо:
— Въ убійств!..
Но чрезъ нсколько мгновеній судорога исказила его поблднвшее лицо и ноги задрожали. Важный чиновникъ и другіе присутствующіе замтили, что съ майоромъ приключилось что-то, что онъ смотритъ какъ помшанный, бормочетъ что-то непонятное, не слышитъ, что ему говорятъ, да кажется, и не видитъ ничего вокругъ себя. Остолопова взяли подъ руки, перевели въ другую горницу рядомъ и посадили въ кресло. И только здсь черезъ полчаса времени онъ очнулся и началъ всхлипывать. Онъ только теперь понялъ окончательно все. Но за то и чиновники поняли тоже, что поступили глупо. Очнувшемуся майору предложили отправляться во-свояси домой.
Вернувшись къ себ, Остолоповъ тотчасъ же собрался въ Дестрино и пріхалъ въ усадьбу уже къ ночи. Князя не оказалось въ Дестрин. Онъ былъ тамъ, на хутор. Майоръ двинулся тотчасъ туда же.
Теперь Остолоповъ былъ настолько наружно спокоенъ, что еслибъ онъ въ этомъ вид явился въ канцелярію оберъ-полицеймейстера, то, конечно, былъ бы уже арестованъ. Казалось, что съ нимъ ничего не произошло и даже никакой бды не случилось въ его жизни. Онъ сталъ только медленъ въ движеніяхъ, говорилъ чрезвычайно тихо и почти не подымалъ глазъ, постоянно смотрлъ въ землю. Онъ былъ именно теперь въ положеніи человка, пораженнаго громомъ и не вполн сознающаго окружающее.
Онъ самъ сознавалъ только, что онъ весь и мысленно и тлесно какъ-то одеревенлъ. Ему казалось, что тамъ, позади него, рухнулъ весь міръ Божій, и онъ вмст съ нимъ уничтожился, а если онъ тутъ стоитъ, такъ это такъ, временно. Сейчасъ и его поглотитъ то же самое, что поглотило весь міръ Божій.
Среди ночи майоръ подъхалъ къ тому же самому крыльцу, съ котораго наканун вышла провожать его по дорог Афрося. Поднявшись по ступенькамъ крыльца, майоръ вдругъ остановился и началъ себ тереть лобъ. Ему вдругъ показалось, что онъ въ дорог заснулъ и что ему пригрезился какой-то ужаснйшій страшный сонъ. А вотъ теперь пріхалъ, очнулся, и вс страшныя сновиднія исчезли.
— Помилуй Богъ! прошепталъ онъ.— Неужто же все это такъ и будетъ.
Когда дверь въ прихожую растворилась и комнатнымъ воздухомъ пахнуло на майора, онъ вдрогнулъ и понурился. Запахъ ладана поразилъ его въ сердце.
Остолоповъ не помнилъ и не сознавалъ, какъ онъ раздлся въ прихожей, какъ вошелъ въ большую столовую. На стол, накрытомъ блою простынею, лежало тло. Красивый профиль благо лица едва отдлся отъ блой подушки. Глянувъ на это лицо, майоръ узналъ его, но подумалъ:
‘Кто же это?’
Невдалек отъ стола стоялъ предъ аналоемъ дьячекъ и читалъ Псалтырь. Въ углу горницы на кресл сидлъ кто-то маленькій, какъ показалось майору, сгорбленный человчекъ. Этого маленькаго сгорбленнаго человчка не узналъ бы никто,— настолько за сутки измнился князь Алексй Алексевичъ.
Майоръ постоялъ, затмъ двинулся и сдъ къ окошку на стулъ. Дьячекъ продолжалъ журчать, какъ ручей, изрдка шелестя листками книги, а двое сидящихъ, Праксинъ и Остолоповъ, сидли какъ истуканы, не только не шевелясь, но даже не двигая глазами.
Прошло около часу времени. Праксинъ шевельнулся, выпрямился и теперь только увидлъ и узналъ майора. Онъ тихо поднялся съ мста и короткими, какъ бы старческими не твердыми шагами подошелъ къ нему, молча взялъ его за руки и потянулъ. Остолоповъ поднялся, приглядлся къ фигур подошедшаго, не сразу призналъ князя, но, признавъ, будто не удивился. Ему будто бы показалось, что этотъ сгорбленный, сразу сильно посдвшій и осунувшійся человкъ такимъ всегда былъ, или же такимъ именно долженъ теперь быть.
Князь тянулъ его за руку, и майоръ двинулся. Они вышли оба въ сосднюю гостиную и притворили за собою дверь. Потомъ они рядомъ сли на диванъ, рука въ руку, и молчали.
— Господи, Господи! произнесъ, наконецъ, шепотомъ Остолоповъ.— Что же это?
— Да. Вотъ… хриплымъ, надтреснутымъ голосомъ отозвался Праксинъ.— Вотъ… Бываетъ… Непонятно… Конецъ!..
— Да какъ же это? выговорилъ майоръ какъ бы себ самому.
— Такъ, такъ, отозвался Праксинъ.— Что говорить! Не інадо говорить. Посидимъ вотъ… Да.
И оба снова смолкнувъ сидли рядомъ не двигаясь, будто въ ожиданіи чего-то…
А ждать было нечего!… Все было кончено — въ жизни обоихъ.

XLVII.

На утро погребальный поздъ двинулся съ хутора въ Дестрино. А черезъ день вся усадьба снова наполнилась прізжими изъ Москвы, какъ еслибы снова было назначено представленіе Султанши Заиры. Вся Москва пріхала на отпваніе и похороны. Князь Праксинъ никого не приглашалъ, но вся Москва узнала, что будутъ хоронить не ‘первую любовницу’ Дороеевскую, а княгиню Праксину.
И странно было въ храм всмъ съхавшимся слышать возгласъ діакона: ‘о раб Божіей новопреставленной болярын княгин Евфросиніи’.
Вся Москва была поражена двумя почти невроятными извстіями, пришедшими вмст. ‘Праксинская Заира’ зарзана! Погибла такъ же, какъ погибаетъ Вольтерова Заира! Вмст съ тмъ, погибшая уже нсколько дней какъ перестала быть крпостною актрисою Дороеевскою, а стала княгиней Праксиной.
Здсь въ Дестрин всю Москву ожидала новая нечаянность. Рдко приходится видть въ жизни то, что здсь вс увидали. А увидли, какъ пожилой, но бодрый и на видъ моложавый человкъ въ три дня сдлался старикомъ.
Князь Праксинъ, казалось, не видлъ всхъ съхавшихся безъ всякаго пртигашенія гостей. Онъ ни съ кмъ не здоровался и не сказалъ ни слова. Такъ какъ молодой князь по болзни, вдругъ въ Москв приключившейся ему, отсутствовалъ, то принимать гостей было некому.
Посл отпванія погребальный поздъ двинулся снова на хуторъ. Но изо всхъ гостей только человкъ съ десять послдовали туда больше изъ любопытства, нежели по долгу.
Княгиня была похоронена на томъ самомъ мст, гд была, найдена убитою. Но мсто это уже узнать было бы трудно. По бокамъ уже было вырублено съ обихъ сторонъ до полусотни деревьевъ, сугробы выметены, и мсто преобразилось въ большую круглую площадку. Дорога была отведена, и шла стороной.
Здсь же тотчасъ началась постройка маленькой временной часовни.

XLVIII.

Долго толковала Москва все о томъ же диковинномъ и ужасномъ происшествіи. Ни имя актрисы Дороеевской, ни имя княгини Праксиной не упоминалось. Блокаменная упорно и не въ вид насмшки, а Богъ всть почему, толковала о ‘Заир’. Многіе и многіе прочли теперь Вольтерову Заиру, ахали и качали головами, какъ все это чудно. Передлалъ князь на свой ладъ господина Вольтера, не захотлъ въ трагедіи оставить погибель героини, а съ его собственною Заирою все-таки случилось въ дйствительности то же самое. И если не Султанъ Орссманъ убилъ Заиру, то убилъ ее… Кто же?..
— Нерестанъ.
Да. Въ Москв ходилъ смутный слухъ, что Заиру убилъ Нерестанъ. Какъ возникъ этотъ слухъ, обмолвился ли стоили по собственному почину принялся кто за розыски, но только неизвстнаго убійцу окрестили именемъ Нерестана.
Прошло около мсяца посл гибели ‘Заиры’ и новое диковинное происшествіе всполошило весь городъ. Полиція по указанію кучера майора Остолопова разыскала и арестовала молодца, съ которымъ кучеръ просидлъ два часа вмст на хутор въ роковой день. Малый, по имени Степанъ, оказался московскимъ безпаспортнымъ бродягой. Онъ сознался тотчасъ, же, что являлся на хуторъ подъ именемъ Егора, но прибавилъ, что дйствовалъ за деньги, получивъ тысячу рублей за убійство. Разумется, онъ назвалъ того, кто его подкупилъ.
Илью Сошкина найти оказалось не мудрено, такъ какъ онъ лежалъ въ больниц въ горячк. Когда допросъ сталъ возможенъ, Сошкинъ повинился во всемъ и сослался тоже на подкупъ, и назвалъ лицо. Полиція тотчасъ же направилась, къ квартир офицера Ахлестова, и онъ былъ арестованъ, а чрезъ сутки полицейскій чинъ былъ отряженъ въ Дестрино.

XLIX.

Въ минуту, когда полиція възжала во дворъ богатой усадьбы, молодой князь сидлъ въ кабинет дяди. Оба они были большимъ письменнымъ столомъ, на которомъ лежали разнаго рода бумаги и документы. Молодой человкъ сидлъ блдный какъ смерть, взволнованный, нервно возбужденный. Предъ нимъ сидлъ его дядя, худой, желтый, и тихимъ разбитымъ голосомъ объяснялъ ему дло, передавалъ разныя бумаги.
Дло было серьезное. Князь передавалъ при жизни все огромное состояніе племяннику, оставляя себ только одинъ хуторъ съ небольшимъ количествомъ прилегающей земли. Громадное состояніе переходило майоратомъ. Оставалась пустая формальность — одна подпись лишь на одной бумаг. И князь Алексй Алексевичъ, несмотря на слабость, назначилъ на другое утро выхать въ Москву въ присутственное мсто для совершенія формальности.
Среди дловой бесды явившійся человкъ доложилъ князю о прибытіи чиновника по длу. За послднее время эти чиновники часто появлялись въ Дестрин.— Шли розыски… Князь ни разу не принялъ ни одного изъ нихъ. Онъ повторялъ все одни и т же слова:
— Пускай ихъ. Пускай длаютъ, что хотятъ. Мн-то что же. Дло правосудія. До меня оно не касается. Мн ни правый, ни кривой судъ ничего назадъ не вернетъ.
На докладъ лакея князь отозвался тихо:
— Скажи, что мн не о чемъ съ нимъ толковать. Пускай длаетъ свое дло.
Лакей исчезъ, вернулся черезъ нсколько минутъ и снова доложилъ, что чиновникъ настоятельно проситъ видть князя, хотя бы на одну минуту.
— Алеша, выговорилъ Праксинъ.— Поди, голубчикъ, перетолкуй съ нимъ. Поясни чиновнику, что тяжело мн объ этомъ разговоры вести. Переговори съ нимъ.
Молодой князь быстро поднялся, лицо его стало какъ будто еще блднй, онъ что-то отвтилъ, но князь не разслышалъ, да и самъ молодой человкъ не зналъ, что онъ произнесъ. Онъ быстро двинулся изъ кабинета, звеня шпорами.
Князь остался одинъ, прислонился къ спинк кресла и понурился. Выраженіе лица его было кроткое. На немъ было теперь только смиреніе.
Посидвъ минуту, князь досталъ изъ ящика письмо… Поглядвъ на него, онъ поцловалъ развернутый листокъ и на глазахъ его показались слезы. Князь часто длалъ это теперь, оставаясь наедин.
Письмо это было отъ Государя. Получено оно было на другой день посл похоронъ княгини Праксиной. Оно кончалось словами:
‘Огласите бракъ немедленно и майоратъ, конечно, оставьте за собой. Какъ не стыдно было сомнваться въ моихъ чувствахъ’…
Между тмъ князь Алексй Львовичъ переговорилъ въ швейцарской съ чиновникомъ и потомъ вмст прошли они въ горницы офицера. Здсь снова перемолвились они и чиновникъ сказалъ молодому князю только нсколько словъ.
— Какой вздоръ! отозвался глухо офицеръ.— Можно ли эдакій вздоръ сочинить? Только Москва на это способна.
— Дло не въ Москв, ваше сіятельство. Дло въ чистосердечномъ признаніи двухъ лицъ.
— Какихъ же это? Бродяги? Негодяя? А еще-то кого же?
— Показаніе сознавшагося во всемъ Сошкина подтвердилъ вашъ близкій другъ господинъ Ахлестовъ.
Князь едва замтно дрогнулъ и выговорилъ равнодушно:
— А—а!
Это восклицаніе было таково, какъ еслибъ офицеру передали о какомъ-нибудь совершенно не любопытномъ ему московскомъ происшествіи.
— Такъ будьте столь добры, князь…
— Сейчасъ… Я сейчасъ, хрипливо произнесъ офицеръ.
И онъ двинулся въ сосднюю комнату, которая была его спальней.
Чиновникъ, смотрвшій ему вслдъ, замтилъ, что молодой человкъ пошелъ къ двери сильно пошатываясь изъ стороны въ сторону, какъ совершенно пьяный.
Чрезъ нсколько мгновеній въ этой же спальн раздался выстрлъ и эхо гулкимъ грохотомъ огласило весь Дестринскій домъ.
Чиновникъ бросился въ спальню…
Молодой князь былъ въ кресл въ полулежащемъ положеніи, голова свисла на бокъ. Изъ руки выпалъ на коверъ большой пистолетъ. Онъ вздохнулъ глубоко раза четыре. Тло передернуло судорогой.
Чиновникъ сталъ звать на помощь, но сбжавшіеся люди перенесли съ кресла на постель уже безжизненный трупъ.
Чрезъ нсколько минутъ въ горницу вошелъ Праксинъ, блдный, съ искаженнымъ лицомъ.
— Что же это… черезъ силу выговорилъ онъ.— Неужели…
Онъ подошелъ къ тлу племянника, положилъ руку ему на голову и, приглядвшись къ лицу его, понурился. Рука тихо, будто ослабвъ, скользнула съ головы и упала…
— Что же это… Почему… выговорилъ онъ будто себ самому.
Окинувъ всхъ тусклымъ взглядомъ, онъ увидлъ чиновника и тихо двинулся къ нему.
— При васъ… шепнулъ онъ.
Чиновникъ передалъ, какъ все произошло.
— Почему? Вы что-нибудь… сказали ему?
Чиновникъ объяснилъ кратко, что просилъ молодого князя собраться тотчасъ и хать съ нимъ въ Москву.
— Зачмъ?
— По длу… По этому несчастному длу, князь…
— Ну?!
— Ну, онъ и… Онъ вышелъ и… вотъ!…
Князь молчалъ и стоялъ какъ истуканъ.
— Я ничего не понимаю, вымолвилъ онъ наконецъ.
— Онъ подозрвался… нершительно отвтилъ чиновникъ.— Мн указано было его арестовать… Улики тяжкія. Прямое обвиненіе въ подкуп… убійцы…
Князь вглядлся пристальне въ чиновника, потомъ вдругъ задрожалъ всмъ тломъ и пошатнулся… Двое людей бросились и поддержали его…
— Молчите… Молчите…— простоналъ князь тихо, скорбно.

L.

Прошло около года… Дестринская усадьба была пуста… Всюду было мертво тихо… Большой домъ имлъ заброшенный и угрюмый видъ. Флигеля были пусты и дворовыхъ людей не виднлось ни единаго. За то въ нсколькихъ верстахъ отъ усадьбы среди лса было гораздо людне…
Тутъ высился вновь выстроенный изящный и великолпный храмъ во имя Св. Евфросиніи. Неподалеку въ конц прямой проски виднлся домъ и тутъ былъ цлый штатъ дворовыхъ при барин, давно уже жившемъ здсь безвыздно. На его глазахъ былъ положенъ первый камень начатаго весной храма, подъ его личнымъ наблюденіемъ строился онъ и наконецъ осенью былъ освященъ.
Вмст съ нимъ жилъ здсь, тоже ни разу не отлучившись въ Москву, его другъ, ставшій ему ближе брата родного.
Друзья казались одного возраста, оба посдлые, дряхлые не по лтамъ. Оба жили тихою однообразною жизнью. Гуляли, читали, а посл обда дремали у камина — все вмст, отъ зари до зари.
Всякій день гуляя, они заходили въ храмъ, спускались въ склепъ подъ алтаремъ и здсь оставались по-долгу, сидя на скамейк…
Оба, молча, тоскливо, а иногда съ грустною улыбкою, смотрли на надписи, которыя были вырзаны золотыми буквами на трехъ мраморныхъ плитахъ, лежащихъ рядомъ.
На средней стояло имя обоимъ равно дорогое съ означеніемъ годовъ рожденія и кончины. На правой плит было имя князя Алекся Алексевича Праксина, а на лвой имя премьеръ-майора Аанасія Аанасьевича Остолопова.
Бывая здсь, они будто радовались старчески, что знаютъ, гд лягутъ…
Одно было грустно… Не знать — когда?!
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  2. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  3. Свадебный бунт, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1886
  4. Атаман Устя, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  5. Заира, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  6. Барыни-крестьянки, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1889
  7. Служитель бога, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
  8. Ведунья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
Электронная библиотека