Захудалое дворянство, Борецкий Александр Павлович, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

ЗАХУДАЛОЕ ДВОРЯНСТВО.
(Изъ лтнихъ экскурсій.)

I.
‘Панки’.

Что и за честь, когда нечего сть.
Народная поговорка.

…Лса и рощи исчезли, исчезли холмы и овраги. Плоская, ровная ширь раскинулась далеко во вс стороны. Тройка земскихъ клячъ, почувствовавъ подъ ногами гладкую, твердую, высохшую, какъ камень, дорогу, лихо несетъ тарантасъ.

— Степь пошла!— говоритъ ямщикъ.

Дло было въ начал іюля, стоялъ жаркій, знойный день. Я халъ изъ Самары черезъ Старый-Буянъ, имя въ виду постить и посмотрть колоніи менонитовъ, которыя давно уже интересовали меня.

Дорога отъ Самары до Стараго-Буяна иметъ живой, веселый видъ, то и дло встрчаются рощи, деревни, лса, хутора и т. п. Совсмъ другой характеръ носитъ на себ мстность, идущая дале къ югу отъ Стараго-Буяна. Здсь степь все боле и боле вступаетъ въ свои права: все рже попадаются села, все пустынне становится путь.

Но вотъ вдоль дороги то тамъ, то сямъ показываются какіе-то странные домики. Одиноко, сиротливо стоятъ они въ открытомъ пол. Не видать вокругъ нихъ ни сада, ни зеленой ветлы, нтъ даже плетней, нтъ сараевъ, безъ которыхъ немыслима никакая крестьянская хата.

Печать безпомощности лежитъ на этихъ странныхъ домикахъ, ихъ крыши изъ старой прогнившей соломы растрепаны, точно всклокоченныя мужицкія головы, трубы покривились и еле-еле держатся. Стекла во многихъ окнахъ выбиты, а двери заткнуты грязнымъ тряпьемъ… Словомъ, все говоритъ о горькой нужд, о безпріютности.

— Чьи эти хаты? Кто тутъ живетъ?— спрашиваю ямщика.

— Здсь-то?… Панки… Панки, сударь, живутъ!

Я въ первый разъ слышу это слово.

— Какіе такіе ‘панки’?

— Панки-то?… Неужто не слыхалъ?— удивляется ямщикъ.— Панки, стало-быть… выходитъ, врод какъ дворяне… или, примрно скажемъ, господа… помщики… Все единственно!— говоритъ ямщикъ и въ тон его голоса звучитъ скрытая, сдержанная иронія.

— Откуда же они здсь взялись?

— Переселены… Изъ разныхъ мстъ переселены.

— А много у нихъ земли?

— Земли у нихъ вволю… Дивно земли!

— Что-жь это у нихъ стройка-то шибко плоха?

Ямщикъ отвчаетъ не сразу, наконецъ, очевидно, обдумавъ отвтъ, повертывается ко мн лицомъ и съ удареніемъ произноситъ:

— Больно лнивы пахать — вотъ что!… Отъ этого отъ самаго…

Это что-то новое, интересное, подумалъ я и приказалъ остановить лошадей у перваго попавшагося домика. Передо мною стояла обыкновенная крестьянская изба, но, сравнительно съ прежде виднными мною домиками, изба эта выглядывала ‘не въ примръ лучше’, положительно можно сказать, что она была лучше всхъ хатъ, виднныхъ мною у панковъ. Срубъ составленъ изъ крупнаго лса, окна были цлы, плотно и крпко сидла соломенная съ глиной крыша.

Изъ окна выглядывала какая-то старушка, съ смуглымъ, загорлымъ лицомъ. Поздоровавшись съ ней, я попросилъ позволенія войти въ домъ. Старушка вдругъ засуетилась, захлопотала.

— Пожалуйте, пожалуйте,— заговорила она,— милости просимъ!… Проходите.

Я вошелъ. Самая заурядная мужицкая хата, только немного почище и поопрятне: массивная русская печь, лавки вдоль стнъ, въ одномъ углу — полка съ закоптлыми образами, въ другомъ — грубо сколоченный, изъ неокрашенныхъ досокъ, сундукъ, съ наваленнымъ поверхъ разнымъ неопредленнымъ тряпьемъ, на стнахъ — дв-три лубочныхъ картины и фотографическая карточка какой-то барыни съ неимоврно перетянутою таліей и въ широчайшемъ кринолин,— все это было какъ нельзя боле засижено мухами, которыя цлыми роями носились по изб.

Встртившая меня старушка была одта въ старое ситцевое полинявшее платье,— но все же въ платье, а не въ сарафанъ. По вншности, манер и пріемамъ она какъ нельзя боле напоминала собой жену сельскаго дьячка или писаря.

Старушка оказалась рчистою, словоохотливою особой.

— Давно ли вы живете въ этихъ мстахъ?— спросилъ я ее.

— Да вотъ ужь тридцать лтъ живемъ. Въ 1850 году мы были переселены сюда изъ Рязанской губерніи.

— Изъ какого узда?

— Изъ разныхъ уздовъ: Скопинскаго, Ряжскаго, Рязанскаго, Зарайскаго, Пронскаго.

— Что же заставило васъ покинуть родину?

— Какъ что? Извстно, нужда, бдность, голодъ — вотъ что!

На просьбу мою подробне разсказать объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ это переселеніе, старушка передала мн слдующее.

Въ 1847 году рязанскій предводитель дворянства, Рдкинъ, вошелъ съ представленіемъ о необходимости оказать какую-нибудь помощь мелкопомстнымъ дворянамъ Рязанской губерніи, изъ которыхъ многіе впали въ страшную нужду. Бдствія ихъ доходили до того, что нкоторые изъ дворянъ принуждены были наниматься въ услуженіе къ крестьянамъ.

— Вы не поврите, какая страшная была нужда!— разсказывала старушка.— Дворянская двушка, чтобы не умереть съ голоду, должна была идти къ мужику и просить его, чтобъ онъ взялъ ее въ себ въ работницы… Ужасно!

— Чмъ же разршилось ходатайство предводителя дворянства?

— Государь Императоръ вошелъ въ наше положеніе и вскор намъ были назначены земельные участки въ Самарской губерніи — вотъ эти самые… Лтомъ намъ даны были отъ казны ссуды на переселеніе: кому 40, кому 60, а кому и 100 рублей.

— А какъ велики ваши участки?

— Въ шестьдесятъ десятинъ каждый участокъ.

— А много всхъ участковъ?

— Всхъ участковъ было восемьдесятъ четыре {По свдніямъ извстнаго статистика В. И. Орлова, имвшаго недавно случай постить Самарскій уздъ, число участковъ, принадлежащихъ панкамъ, въ Старобуяновской волости не превышаетъ 47. По всей вроятности, эта цифра ближе къ дйствительности, чмъ приведенная нами со словъ панковъ, такъ какъ г. Орловъ, изслдуя различныя формы землевладнія, имлъ возможность пользоваться оффиціальными данными и документами, относящимися къ этому вопросу. Авт.}, теперь меньше.

— Это — единственный вашъ поселокъ, или же подобныя поселенія есть и въ другихъ мстахъ?

— Кром нашего поселка, въ Самарскомъ узд есть еще другой поселокъ панковъ (это насъ мужики здсь такъ прозвали) около Раковскаго монастыря. Тамъ еще больше нашихъ, чмъ здсь.

— Какъ же вамъ живется здсь?

— Что же, ничего,— какъ-то особенно сдержанно отвчала старушка.— Живемъ пока…

— Можетъ-быть земля у васъ плоха?

— Нтъ, этого нельзя сказать. Земля — ничего, хорошая земля.

Вообще, несмотря на очевидную, бьющую въ глаза, бдность и нужду, панки не любятъ признаваться въ этомъ,— старый дворянскій гоноръ сказывается въ этой черт. Когда земскіе статистики производили у нихъ подворную опись, то панки всячески старались представить свое хозяйство и благосостояніе въ возможно выгодномъ свт.

— Сколько у васъ коровъ?— спрашиваетъ, напримръ, статистикъ у панка.

— Дв!— важно отвчаетъ тотъ.

Статистикъ готовъ уже отмтить эту цифру въ граф своей таблицы, какъ вдругъ присутствовавшій при описи мужикъ изъ сосдняго села обращается съ панку:

— Иванъ Миколаичъ, да чаво ты брешешь-то?

— Какъ брешешь?— вламывается въ амбицію панокъ.— Какъ ты смешь такъ говорить?— напускается онъ на мужика.

— Да нешто у тебя дв коровки-то?… Вдь у тебя всего на все одна,— другая-то телка о двухъ мсяцахъ.

Оказалось, что дйствительно панокъ хотлъ выдать двухмсячную телку за корову. И подобныя сцены повторялись не разъ и не два.

Панки сильно любятъ щегольнуть своими связями съ дворянскимъ, привилегированнымъ міромъ,— любятъ показать, что, несмотря на всю свою захудалость, они все-таки состоятъ въ родств съ тми или другими изъ кровныхъ, именитыхъ дворянскихъ родовъ, играющихъ боле или мене видную роль въ Петербург, при Двор и т. п.

— Вы изъ Петербурга?— спрашивала меня старушка, о которой я только-что упомянулъ.

— Да, послднюю зиму я провелъ въ Петербург.

— Не знавали ли вы тамъ фрейлину?— и старушка назвала мн громкую въ аристократическомъ мір фамилію.

— Нтъ, не знавалъ.

— Не знавали?… Жаль, жаль… Она при Двор… Софья Николаевна… Говорятъ, красавица писаная!… Она тоже рязанская… Намъ она приходится троюродной племянницей. Ея родная мать была урожденная…

И старушка, вполн счастливая, что нашла, наконецъ, человка, который, какъ ей казалось, можетъ понять и оцнить ея фамильную родовитость, съ увлеченіемъ и любовью начала развивать предо мною родословную своей троюродной племянницы.

Впрочемъ, слдуетъ замтить, что разныя дворянскія традиціи свойственны, главнымъ образомъ, старому, отживающему поколнію панковъ. Что касается молодежи, выросшей въ самарской степи, вдали отъ всего, что могло бы такъ или иначе подогрвать дворянскую спсь, то она почти совершенно чужда всякаго сословнаго гонора.

Да и до гонора ли тутъ, когда единственная хата съ каждымъ днемъ разваливается все боле и боле, крыша течетъ, въ изб холодъ, гниль и смрадъ, когда хлба не хватаетъ и до Святой, а въ черный день никто уже не вритъ въ долгъ и рубля?… ‘Что и за честь, когда нечего сть!…’ Удивляться ли посл этого, что въ молодомъ поколніи панковъ нтъ и слдовъ какихъ-нибудь дворянскихъ традицій, сословныхъ предразсудковъ и т. п.?

Молодой панокъ радъ-радёшенекъ, если ему удастся жениться на дочери волостного писаря, старшины, торговца, подрядчика, лавочника или даже просто на дочери ‘справнаго’, зажиточнаго мужика. Въ свою очередь и эти послдніе также не гнушаются родствомъ съ панкомъ: ‘тоже вдь лестно: что ни говори, а дворянинъ,— хоть и лапотный, а дворянинъ!’ Но главною приманкой для мужика въ родств съ панкомъ является земельный участокъ послдняго въ шестьдесятъ десятинъ. Этотъ участокъ, съ которымъ панокъ не знаетъ что длать, въ рукахъ мужика — сущій кладъ.

——

Земельные участки были пожалованы панкамъ подъ условіемъ владть ими на правахъ майората, вслдствіе этого земля, домъ и все имніе переходятъ всегда къ старшему въ род. Въ настоящее время изъ 47 владльцевъ на майоратныхъ участкахъ живутъ 45, такъ какъ два участка остались выморочными. Изъ этихъ 45 только пятеро сполна обрабатываютъ свои участки, затмъ 16 владльцевъ обрабатываютъ лишь незначительныя части принадлежащихъ имъ надловъ и наконецъ вс остальные 24 двора совсмъ не ведутъ никакого хозяйства, а всю свою землю сдаютъ въ аренду сосднимъ крестьянамъ.

Крайняя нужда заставляетъ панковъ сдавать свою землю за безцнокъ на продолжительные сроки: на пять, на шесть, даже на десять и двнадцать лтъ. Еще недавно они сдавали свои участки за 50 рублей въ годъ, теперь же обыкновенно берутъ по 70—80 рублей за участокъ, но выше ста рублей за участокъ аренда никогда не доходитъ. Между тмъ мстная арендная цна за одну десятину колеблется обыкновенно отъ 5 до 8 рублей.

Безхозяйные панки, сдавши свою землю и получивши деньги, большею частью бросаютъ свои жалкія, полуразвалившіяся лачуги и отправляются по блу свту искать счастья.

— Куда же они идутъ?— спрашивалъ я у крестьянъ.

— А Богъ ихъ знаетъ!… Извстно — шляются…

— Чмъ же они живутъ, чмъ занимаются?

— А кто-жь ихъ знаетъ!… Который грамотный, тотъ въ писаря нанимается, другой — въ сидльцы идетъ, въ кабакъ али въ лавочку… Такъ и промышляютъ… кой-чмъ…

Вообще мужики, въ большинств случаевъ, сильно не долюбливаютъ панковъ. Но, сколько я могъ замтить, эта нелюбовь не является результатомъ сословной вражды къ привилегированному классу, а вызывается ихъ отношеніями къ этому населенію.

— За что вы не любите панковъ?— спросилъ я однажды Амоса, знакомаго мужика изъ Стараго-Буяна.

— Обижаютъ они насъ крпко — вотъ за что! отвчалъ Амосъ.— Иной разъ просто грабежъ длаютъ… Разоряютъ на корень.

— Какъ такъ?

— Земли мы беремъ у нихъ. Сами они не охочи пахать,— наровятъ все въ аренду сдать нашему брату-крестьянину: этимъ больше и живутъ. Вотъ тутъ-то они и нажимаютъ!… Пріхалъ какъ-то къ панку становой за поземельнымъ. А у того ни алтына за душой, бжитъ во мн: ‘такой-сякой, сдлай милость, выручай!’ У меня въ ту пору случились деньги, отдалъ ему 29 рублевъ, да ишо пудъ говядины далъ за землю, стало-быть, на предбудущій годъ… Ладно. По весн ду пахать, глядь — полосу-то ужь другой пашетъ… Я къ панку: ‘какъ же ты, молъ, говорю, землю мн сдалъ, деньги съ меня получилъ, а за мсто того другому пахать отдалъ?’ — ‘Ну, говоритъ, видно ужь длать нечего… Хоша я тебя маненичко обнадежилъ, а землю я другому сдалъ и росписку съ нимъ сдлалъ, документъ’,— говоритъ.— ‘Ахъ ты, нехристь, говорю, вдь ты теперь меня безъ хлба оставилъ!’ — ‘Ты, говоритъ, не смй меня ругать, потому у меня документъ, а ты — съ пустыми руками… Твои деньги, говоритъ, не пропадутъ, я теб ихъ выплачу опосля’.

— Ну, и что же, уплатилъ?

— Какъ же! Жди съ него… Долгу, говоритъ, дологъ вкъ.

— Но вдь не вс же панки такъ поступаютъ?

— Положимъ, не вс, это врно, только есть у нихъ такіе народы — только и думаютъ, какъ бы человка провести, да какъ бы сорвать съ него…

И подобные отзывы о панкахъ можно слышать отъ многихъ окрестныхъ крестьянъ.

— Прежде у насъ и слыхомъ не слыхать, чтобы росписки на землю длать,— говорятъ мужики: — все было по совсти, честью, по душ, по-божьему,— а какъ завелись у насъ панки, такъ и пошли документы, пошли записи разныя. Теперь безъ росписки у панка и десятины нельзя снять: либо онъ ту же землю другому человку сдастъ, либо въ другой разъ новыя деньги съ тебя стребуетъ… Вдь вотъ какіе Ироды, прости Господи!…

Побывавши въ двухъ-трехъ избахъ панковъ, я похалъ затмъ дале, на Красные-Дворы. На одномъ изъ луговъ, вблизи отъ дороги, виднлись дв человческія фигуры, занятыя косьбой сна.

— Тоже панки,— сказалъ мн ямщикъ, указывая на косцовъ.

Высокій, нескладный мужчина широко, но неловко и неуклюже размахивалъ косою-стойкой, на немъ была блая или врне срая отъ грязи посконная рубаха, старыя штаны изъ синей полинявшей пестряди и лапти, надтые на онучи, поднимавшіяся почти до колнъ и туго подвязанныя веревками. Въ чертахъ его лица, грубаго, загорлаго, заросшаго щетинистою бородой, трудно было подмтить слды и признаки, которые бы говорили о работ мысли, за то нужда положила свою тяжелую печать на впалыя щеки, на сухія, блдныя губы, на лобъ, изрытый глубокими морщинами. Не вдалек отъ него сгребала прежде скошенное сно женщина съ изнуреннымъ, болзненнымъ лицомъ, въ ветхомъ ситцевомъ, высоко подобранномъ, плать, которое она быстро поспшила оправить, какъ только замтила наше приближеніе.

— Ишь косой-то машетъ!— замтилъ про себя ямщикъ, глядя на панка.— Совсмъ зря…— И затмъ, обращаясь ко мн и кивая головой въ сторону панковъ, какъ-то особенно многозначительно проговорилъ:— Въ лаптяхъ!…

— Ну, такъ что-жь?

— Да такъ, ничаво… Долго вишь они не хотли этихъ самыхъ лаптей одвать, все крпились,— то-есть, бывало, босые ходятъ, а лаптей не одваютъ… Ну, одначе, какъ-никакъ, а одли же!… Теперь въ лаптяхъ щеголяютъ не хуже насъ гршныхъ.

II.
‘Опростившіеся’.

Побывавъ у менонитовъ, я возвращался обратно въ Самару, мой путь снова лежалъ чрезъ поселокъ панковъ. Не дозжая до него, на станиц Красные-Дворы, я встртился на възжей съ однимъ изъ мстныхъ земцевъ, г. X., спшившимъ въ Самару на какое-то экстренное земское собраніе.

X. извстенъ въ сред мстнаго общества какъ знатокъ края и присяжный говорунъ на всякаго рода оппозиціонныхъ собраніяхъ. Родъ его считался однимъ изъ самыхъ старинныхъ и почетныхъ родовъ самарскаго дворянства. Но въ послднее время весьма упорно держится слухъ, что огромное, нкогда цвтущее, прекрасное имніе его пришло въ окончательное разстройство, ходятъ слухи о залогахъ, перезалогахъ, долгахъ, векселяхъ и т. п.

Мы встртились какъ знакомые,— намъ не разъ приходилось передъ этимъ сталкиваться у общихъ знакомыхъ. X. тотчасъ же настоялъ на томъ, чтобъ хать дале вмст въ одномъ экипаж съ нимъ, у него была удобная, покойная коляска, хотя и довольно ветхозавтнаго устройства. Въ ожиданіи, пока подадутъ лошадей, мы занялись чаепитіемъ.

— Панковъ видли?— спросилъ X. посл того, какъ мы обмнялись съ нимъ первыми впечатлніями, обычными при встрч въ дорог.

— Какже, видлъ.

— ‘Вс тамъ будемъ!’ — многозначительно и мрачно проговорилъ земецъ и вдругъ замолчалъ.

— Какъ такъ?— спросилъ я.

— Очень просто. Что такое панки?— Плоть и кровь наша, это мы сами. Они ужь обнищали, а мы еще кое-какъ держимся, кое-какъ концы съ концами сводимъ. Они захудали вчера, а мы захудаемъ завтра… Врно-съ!… Когда я смотрю на панковъ, на ихъ лачуги жалкія, на выбитыя окна, на лапти,— я каждый разъ думаю: вотъ она — будущность-то наша, будущность русскаго дворянства!… И поврите ли, просто мурашки по кож идутъ, какъ вспомню, что можетъ-быть моему же сынишк, моей дочурк, придется… придется эти самые лапти на ноги одвать…

Въ голос разсказчика звучала нота такой неподльной, искренней грусти и горечи, что мн невольно захотлось что-нибудь сказать ему въ утшеніе.

— Полноте! Откуда такой пессимизмъ?… Посмотрите, какъ много дворянъ, которые прекрасно ведутъ свое хозяйство.

— Не говорите этого!— горячо перебилъ меня X.— Дворянскія земли у насъ въ Самарской губерніи таютъ какъ воскъ, какъ снгъ. Съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ он уплываютъ въ чьи-то загребистыя руки. Это — не фраза. Судите сами: еще въ 1878 году дворянскихъ земель въ нашей губерніи было 2.200.000 десятинъ, а теперь, къ 1881 году, остается лишь 1.900.000 десятинъ… Какъ это вамъ покажется?… Вдь это значитъ, что въ теченіе трехъ лтъ дворянскихъ земель убавилось на 300.000 десятинъ! Разв это не ужасно? Разв отъ этого нельзя придти въ отчаяніе?…

Собесдникъ мой въ волненіи прошелся по комнат, затянулся раза два асмоловскимъ табакомъ и затмъ продолжалъ:

— Если въ три года дворянство потеряло 300.000 десятинъ земли, стало-быть ежегодно оно теряетъ по 100.000 десятинъ… Врно?… Такимъ образомъ, если настоящіе порядки продолжатся (а имъ нтъ никакихъ причинъ не продолжаться), то меньше чмъ чрезъ двадцать лтъ вс дворянскія земли, до послдней десятины, перейдутъ въ руки… ну, Разуваевыхъ, что ли, а о дворянств останется лишь одно воспоминаніе…

Я видлъ, что мой собесдникъ попалъ на свой излюбленный конекъ, съ каждою минутой онъ воодушевлялся все боле и боле.

— Нтъ, пусть намъ отвтятъ, прямо и опредленно отвтятъ,— продолжалъ онъ,— что намъ длать? Положимъ, я знаю, много есть отвтовъ на этотъ вопросъ, но, скажите по совсти, разв вс эти отвты — не фразы, не игра въ слова?… Недавно еще на одномъ изъ нашихъ дворянскихъ собраній заявлялись такія рчи: ‘вопросъ дворянства — вопросъ аграрный! Дворянство, молъ, съ каждымъ годомъ теряетъ свою землю, а вмст съ ней и свое значеніе, свою силу, такимъ образомъ, дескать, единственно, что можетъ сдлать въ настоящую минуту дворянство — это слиться съ народомъ и стать совершенно съ нимъ равноправнымъ!…’ Какъ это мило, опредленно,— не правда ли? Слейся, молъ, съ ‘мужичкомъ’ и — дло съ концомъ!… А между тмъ это говорилъ человкъ безусловно почтенный, серьезный, достойный всякаго уваженія… И ваши газеты превознесли его за эту рчь чуть не до небесъ…

И X. съ укоромъ покачалъ мн головой, какъ будто въ моемъ лиц онъ далъ выговоръ всмъ русскимъ газетамъ. Но чрезъ минуту онъ снова продолжалъ:

— Нтъ, вы посмотрите, какъ эти самые ‘мужички-то’, съ ‘сденькими бородками’,— какъ они землицу-то скупаютъ, какъ они имнія свои округляютъ! Вотъ, напримръ, крестьянинъ Новоузенскаго узда — тоже стало быть ‘мужичокъ’, по фамиліи Кобзарь, иметъ въ своемъ узд ни больше, ни меньше какъ 50 тысячъ десятинъ, да въ Николаевскомъ еще 10 тысячъ,— итого, стало-быть, ровно шестьдесятъ тысячъ десятинъ землицы… Какъ вамъ это нравится? Вы, можетъ-быть, скажете, что это единственный примръ, исключеніе и т. п.?… Такъ вдь нтъ-съ,— такихъ мужичковъ я вамъ цлую прорву насчитаю!… Пшеничный, напримръ, тоже какъ есть крестьянинъ, ‘мужичокъ’, ‘съ сденькою бородкой’ и все такое, а у этого ‘мужичка’ 30 тысячъ десятинъ чернозема, да вдь какого чернозема — первый сортъ!…

— И вдь они на этомъ не останавливаются!— кипятился мой собесдникъ,— а все скупаютъ, все округляютъ дальше и больше… Чуть онъ услышитъ гд о торгахъ, объ аукціон, о продаж, онъ — тутъ какъ тутъ. Приходитъ — чумазый, грязный, засаленный, становится въ уголокъ… Начинается торгъ, объявляютъ оцнку: ‘тридцать тысячъ, молъ,— кто больше?’… Происходитъ состязанье! Землю хочетъ пріобрсти князь Г.,— она ему кстати, рядомъ съ его имніемъ. Но и скупщики различные, которые какъ вороны слетаются на каждый аукціонъ, не прочь захватить въ свои руки землицу. Догоняютъ цну до 50 тысячъ. Тогда скупщики, видя, что князь ‘взялся не на шутку’ и оставить не думаетъ, бросаютъ торговаться. Такимъ образомъ остается одинъ князь. ‘50.000!— провозглашаетъ заправитель торговъ,— кто больше?’ Вс молчатъ.— ‘Кто больше?’ — Снова молчаніе. Князь уже считаетъ землю своею. Въ третій, въ послдній, разъ провозглашаютъ: ‘Кто больше?’ — ‘Копйка!’ — вдругъ раздается изъ угла. Это Пшеничный. Князь раздосадованный неожиданнымъ появленіемъ новаго конкурента и желая сразу раздавить его, говоритъ: ‘Тысяча рублей!’ — ‘Копйка!’ — говоритъ Пшеничный. Князь видитъ, что дло не ладно, уменьшаетъ кушъ: ‘Сто рублей!’ — говоритъ онъ.— ‘Копйка!’ — говоритъ Пшеничный… Наконецъ, только и слышно въ зал: ‘сто рублей!’ — ‘копйка’, ‘сто рублей!’ — ‘копйка’. Князь видимо начинаетъ терять хладнокровіе.— ‘Тысяча рублей!’ — говоритъ онъ,— сильно возвышая голосъ.— ‘Копйка!’ — слышится изъ угла.— ‘Тысяча!’ — еще громче говоритъ князь.— ‘Копйка!’ — вторитъ Пшеничный… Князь, выведенный изъ себя, заявляетъ, что необходимо удостовриться, иметъ ли его конкурентъ требуемый закономъ залогъ, на случай еслибы земля осталась за нимъ. Заправитель торговъ обращается къ Пшеничному. ‘Не сумлевайтесь,— заявляетъ тотъ, ни мало не обижаясь,— денежки при насъ!’ Распоясывается, лзетъ за пазуху и вытаскиваетъ оттуда грязный0прегрязный, засаленный и вонючій платокъ, въ которомъ оказывается цлая груда пачекъ съ радужными бумажками… ‘Пять тысячъ рублей!’ — говоритъ князь, брезгливо оглядывая своего противника.— ‘Копйка!’ — какъ эхо отзывается Пшеничный, укладывая свои деньги.— ‘Пять тысячъ!’ — почти кричитъ князь.— ‘Копйка!’ — понижая голосъ, говоритъ Пшеничный. Князь взбшенъ.— ‘Десять тысячъ рублей!’ — кричитъ онъ въ азарт, не владя собой.— ‘Копйка!’ — чуть слышно шепчетъ Пшеничный.

— За кмъ же осталась земля?

— За чумазымъ!— съ чувствомъ искренняго негодованія отвчалъ мой собесдникъ.— Князь шелъ до восьмидесяти тысячъ, но чумазый доконалъ его своей копйкой. Такъ за восемьдесятъ тысячъ и одну копйку взялъ себ чумазый землю. Теперь сосдъ съ княземъ… И вдь какая жадность у этихъ животныхъ къ земл! Какъ-то разъ одинъ изъ моихъ знакомыхъ спрашиваетъ Пшеничнаго: ‘Зачмъ, молъ, теб понадобилось столько земли?’ — ‘Да вотъ, говоритъ, хочу до ста тысячъ десятинъ догнать, а тамъ и брошу,— шабашъ, дескать, довольно съ насъ!’ Но на дл оказывается, что они и на ста тысячахъ не останавливаются. У Мальцева, напримръ,— тоже крестьянинъ,— боле ста пятидесяти тысячъ, однако онъ и не думаетъ остановиться на этомъ и опочить на лаврахъ. 150.000 десятинъ — да вдь это чуть не цлый уздъ! Цлый уздъ составляетъ собственность чумазаго. Гд-нибудь въ Германіи не много найдется владтельныхъ князей, которые бы располагали такими имніями, а у насъ, изволите видть, ‘мужичокъ’…

— Лошади готовы!— доложилъ хозяинъ възжей.

Чрезъ пять минутъ мы уже вызжали изъ села. По об стороны дороги пестрли, разбгаясь въ даль, длинныя, безчисленныя полосы полей, какъ снгъ блла греча, а рядомъ съ ней черною полосой лежалъ только-что вспаханный паръ, ярко желтлъ подсолнухъ, густою зеленью отливало просо, безбрежное море колосьевъ сплой ржи серебрилось.

— Какая прелесть поля-то!— замтилъ X., любовно поглядывая по сторонамъ.— А вдь по большей части все это чумазаго. Я наврное знаю…

— Вы можетъ-быть думаете,— продолжалъ онъ,— что разные Пшеничные, Мальцевы и т. п. господа, будучи сами мужиками, хорошо, по-человчески относятся къ крестьянамъ?— Ни чуть не бывало! Этотъ же самый Мальцевъ снимаетъ у казны 6.000 десятинъ земли по 1 рублю 25 коп. за десятину, а отдаетъ крестьянамъ, своимъ собратьямъ-мужичкамъ, по десяти рублей за десятину… Вотъ вамъ и солидарность интересовъ!… Но что всего ужасне въ этомъ, отъ чего дйствительно можно съ ума сойти, такъ это то, что сами ‘мужички’, которыхъ на вс лады объегориваетъ какой-нибудь Мальцевъ, относятся къ нему несравненно лучше, чмъ къ любому изъ тхъ добродтельныхъ и либеральныхъ помщиковъ, которые толкуютъ о ‘сліяніи’ и искренно желаютъ мужику всего хорошаго…

Вскор показались первые домики панковъ.

— Вотъ они ‘опростившіеся’ дворяне!— сказалъ мой спутникъ, указывая на стоявшаго у одного изъ домиковъ панка, одтаго въ какое-то странное, рваное рубище.— И къ чему это вздумали у нихъ майоратъ ввести!… Захотли, изволите видть, англійскіе порядки въ Самарской губерніи вводить. Ну, понятно, что вышло чортъ знаетъ что такое!… Вы вотъ поразились той нуждой, какую видли у панковъ, но что бы вы сказали, еслибъ вы увидали семейства тхъ младшихъ братьевъ изъ нихъ, которые, благодаря майорату, остаются безъ земли, безъ хаты, безъ хлба,— словомъ, круглыми бездомными пролетаріями, нищими въ полномъ значеніи слова?

— А много такихъ семействъ?

— По статистик считается пятьдесятъ семей. Если положить только по четыре души на семью, то и тогда получимъ двсти человкъ нищихъ. И это — прямой результатъ майората.

— Куда же дваются вс эти несчастные?

— Ну, этого и статистики не знаютъ… Мн приходилось встрчать такихъ панковъ батраками у крестьянъ, ямщиками на станціяхъ… Впрочемъ, необходимо замтить, что и ‘хозяйные’ панки живутъ гораздо хуже крестьянъ… Не правда ли, это странно?… Но тмъ не мене это такъ. У большинства изъ панковъ одна лошадь, одна корова. Всего же на все лошадей у панковъ считается (по статистик) 67 штукъ и 58 коровъ, тогда какъ крестьяне на то же самое количество земли держатъ 700 лошадей, 500 коровъ, да кром того каждый крестьянскій дворъ иметъ еще овецъ отъ 10 до 20 штукъ. И все это при надл пяти десятинъ на душу!… А посмотрите хозяйство панковъ, засвы ихъ. У насъ въ Самарской губерніи везд трехпольное хозяйство, у панковъ же только у весьма немногихъ вы встртите такое хозяйство, а большею частью однопольное, т.-е. вся земля, какая есть, засвается ежегодно!… Какъ видите, ужь очень просто. Сами панки объясняютъ жалкое состояніе своего хозяйства невозможностью пользоваться тми выгодами, какія имютъ крестьяне съ ихъ общественными порядками. Я знаю, насколько это справедливо… А вдь, замтьте, все это потомки кровнаго, столбового дворянства, спросите ихъ фамиліи: все это — Шаховы, Чернышевы, Ромодановскіе и проч. и проч… Теперь же они ничмъ не отличаются отъ мужика, ни въ умственномъ, ни въ нравственномъ отношеніяхъ они отнюдь не стоятъ выше мужика. Скоре можно утверждать противное. Во время земскихъ выборовъ панки за водку длаютъ все, что угодно…

Мой спутникъ какъ-то вдругъ, разомъ, смолкъ.

— Стой, стой!— крикнулъ онъ ямщику, лихо гнавшему тройку.

Ямщикъ придержалъ лошадей.

— Что такое?— спрашиваю я.

— Смотрите, смотрите,— шепталъ X., впиваясь глазами куда-то вдаль.

Высокая, стройная фигура молодой двушки медленно двигалась по дорог на встрчу намъ, по направленію къ одному изъ стоящихъ по близости домиковъ. Вотъ она уже въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ. Какая-то грубая дерюга облегала ея молодыя, пышныя формы. Она была босая, съ непокрытою головой. Красивыя, стройныя ноги ея были въ пыли и въ грязи, обнаженныя до локтя, изящныя руки съ маленькою породистою кистью придерживали коромысло, которое она несла на плеч съ двумя ведрами воды. Она сошла съ дороги и пріостановилась на минутку, чтобы поправить коромысло. Предъ нами была юная, цвтущая красавица. Тонкія черты лица оживлялись взглядомъ большихъ, глубокихъ, темно-синихъ глазъ, свтящихся изъ-подъ длинныхъ изогнутыхъ рсницъ, загаръ не скрывалъ нжности кожи и прекраснаго цвта лица. Замтивъ насъ, она вдругъ сконфузилась, густой румянецъ залилъ ея лицо, поправивъ наскоро коромысло и низко потупивъ голову, она направилась къ домику, стараясь шагать осторожно, чтобы не расплескать воды.

— Волоса-то, смотрите — волоса-то,— говорилъ X., провожая взглядомъ красавицу,— словно пна морская!… Это дочь панка. Я знаю ея отца: несчастный, бднякъ, нищій… Вы замтили ноги ея — въ глин, въ грязи?… А глаза-то!… Господи, бдная ты, бдная!— съ чувствомъ закончилъ мой спутникъ.

— Пошелъ!… Живо!— крикнулъ онъ ямщику.

— Этакую барышню бы въ Питеръ, въ бельэтажъ, на балъ, въ модное ландо!… А она можетъ-быть сейчасъ въ хлвъ пойдетъ — корову доить, навозъ убирать… Боже, да что-жь это такое?!…

Спутникъ мой замолчалъ и вплоть до Стараго-Буяна хранилъ упорное молчаніе.

А. Борецкой.

‘Русская Мысль’, No 12, 1882

ЗАХУДАЛОЕ ДВОРЯНСТВО.(Изъ лтнихъ экскурсій.)

I.‘Панки’.

II.‘Опростившіеся’.

Читайте также:

ЗАХУДАЛОЕ ДВОРЯНСТВО.
(Изъ лтнихъ экскурсій.)

I.
‘Панки’.

II.
‘Опростившіеся’.