Сергей Соломин
Сергей Соломин
Заговор
Заговор
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
—————————————————-
Заговор, Стечкин Сергей Яковлевич, Год: 1909
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Если на улице жизнь мчалась мутным потоком, то большой двор представлял стоячий пруд, где грязь опадала на дно, заводилась своя жизнь, и между обитателями складывались определенные отношения.
Двор был уголком городской жизни и кроме того, что сюда постоянно приносилось с улицы и вновь отливалось на нее, было и свое, неотъемлемое, что принадлежало только этому двору. Люди, проходившие в свои квартиры, не интересовались двором. Жильцы ‘на улицу’ и вовсе не смотрели никогда внутрь этого глубокого каменного колодца. Они завешивали окна во двор кисеей и драпировками и старались забыть о существовании жизни там, за стеклами, внизу.
Жильцы ‘во двор’ волей-неволей смотрели, но не вглядывались пристально, старались забыть эту гадость, считая ее одной из тяжелых необходимостей скучной, тоскливой жизни без зелени и животных, среди кирпича и камней.
Для дворников двор был местом службы, часто тяжелой, всегда скучной. Только в те дни, когда в прачечной была стирка, дворники оживлялись. Приходили незнакомые поденщицы и выбегали из мокрых дверей, среди вонючего пара от белья, полураздетые, с высоко подоткнутыми юбками. Дворники шутило с ними и заигрывали, ударяя по голым, потным плечам.
Для кухарок двор имел тоже свою прелесть. Когда было тепло, они перемигивались и перекрикивались через эту глубокую пропасть. В одной квартире все окна были настежь, и там торчали головы полотеров, которые работали сменами, так что всегда кто-нибудь оставался дома. Полотеры в красных рубахах, сильные, красивые, прельщали кухарок, и через двор устраивался беспроволочный телеграф.
Но двор имел и своих настоящих обитателей — детей и животных, глубоко заинтересованных тем, что делается среди высоких каменных стен, в этой огороженной отовсюду клетке.
Бегали и жили там целый день ребятишки из нижних, подвальных квартир, множество котов шныряло взад и вперед, иногда появлялись собаки, быстро с лаем обегали весь двор, разгоняя кошек, обнюхивая все углы и спеша насладиться свободой. Но собак обыкновенно скоро уводили, и двор не считал их своими.
Коты были ‘комнатные’ и ‘ничьи’, бездомные.
‘Комнатные’ гуляли, ухаживали, играли друг с другом, вид имели веселый и сытый. Часто за ними выбегали горничные и уносили их, покорных и ленивых, на руках. У иных на шеях надеты были ленточки, красные и синие.
‘Ничьи’ были худы, свирепы и, вместе, трусливы. Их жизнь полна опасностей, нужда и голод вечно их мучили. В средствах для добывания куска ‘ничьи’ не стеснялись. Они грабили открыто или воровали потихоньку с изумительной ловкостью. ‘Ничьих’ терпеть не могли кухарки и дворники и били их, обливали горячими помоями, пихали ногой. Дворники и мальчишки устраивали нередко целую облаву и били смертным боем котов.
Тогда отворялась форточка, и по двору неслись резкие, визгливые звуки голоса:
— Не смейте бить! Изверги! Варвары! Градоначальнику пожалуюсь!
Это кричала старая дева-учительница, жившая в доме чуть ни со дня его постройки, — единственная защитница ‘ничьих’.
Заступничество помогало на короткое время и котам приходилось все-таки плохо.
Но они не унывали. Хуже всего приходилось, когда негде украсть или отнять силой. Нечего делать, — надо прибегнуть к последнему средству. Дверца помойной ямы иногда не притворялась плотно. Коты подходили и, вытянув лапки, доставали какую-то мерзость, Ели жадно, пугливо озираясь кругом. Но случалось, что тяжелая крышка на блоке без просвета прилипала к краям помойной ямы. Не оставалось никаких ресурсов. ‘Ничьи’ ходили по двору, кричали, злились и готовы были растерзать пушистых и сытых ‘комнатных’. Приходилось, однако, смирить воровскую гордость, или просить с протянутой лапкой, делать жалобную мордочку и смягчать грубый бас на нищенское мяуканье. ‘Ничьи’ садились около дверей квартир ‘с одним ходом’ и заводили свою душу надрывающую песню:
— Подайте!
Злобствуя, сверкая жадными глазами, они притворялись такими смиренными, жалкими, несчастными. Чаще других квартирантов подавала старая учительница, когда бывала дома. Отворялась дверь кухни, ‘ничьи’ видели на мгновенье эту заманчивую, роскошную для них обстановку, несло таким приятным теплом, запах кушаний раздражал аппетит… ‘Ничьи’ готовы были броситься, отнять. Но сейчас вспоминали, что они нищие, босяки, которые должны умолять богатых и сытых:
— Подайте!
Только в пору любви ‘комнатные’ и ‘ничьи’ сходились вместе на равных правах. Выхоленный, пушистый кот оставлял обычную спесь, стараясь подействовать на воображение ‘ничьей’ дамы, ободранный, худой хулиган смело брал приступом ‘комнатную’ киску. ‘Ничьи’ мстили из ревности и из сословной розни. В этой борьбе было столько сладострастия победы над сытыми, изнеженными существами. ‘Комнатные’, привыкнув к холопскому нежному мяуканью, не умели и кричать как следует при дуэлях. Они бранились трусливым фальцетом и не внушали страха противникам в своих цветных ленточках на толстых, жирных шеях. ‘Ничьи’ издевались над ними всласть. Что для них значат неумелые удары ‘комнатных’, робко выпускающих когти, по сравнению с тем, как били дворники и мальчишки, шпарили прачки, пинала ногой прислуга! ‘Ничьи’ обтерпелись и не боялись боли. У иных и когти никогда не вбирались, а так и оставались всегда выпущенными. Когда ‘ничьи’ кричали диким, хищным голосом, у ‘комнатных’ замирал дух, и они постыдно оставляли поле битвы и своих дам. Странно, что ‘комнатные дамы’ предпочитали котов-хулиганов, хотя те любили как-то зверски, издеваясь, мучая, терзая…
Дети на дворе были тоже ‘комнатные’ и ‘ничьи’.
У ‘комнатных’ были папа и мама, которые ласкали, любили, была детская, игрушки, книги, красивые костюмы. Они были веселы, сыты, и если шалили, то по ‘комнатному’, боясь и здесь, на дворе, что-нибудь зацепить, уронить, задеть кого-нибудь. Будто они не выходили из квартиры.
У ‘ничьих’ числились по полицейским спискам родители, которые неизвестно любили ли, но часто ругали и колотили. Детской, игрушек и книг у них не было. Был угол, где на ночь стелили, был мешок, где сохранялись детские драгоценности: бабки, кусок железа, ножик, пуговицы для азартной игры, веревочки и всякая ненужная дрянь.
‘Ничьи’ редко были сыты, но не унывали, а когда шалили, то чаще всего приносили кому-нибудь вред или боль. Игра всегда почти состояла из разрушения или побоев. Колотили ‘ничьих’ дома, колотили и они друг друга, собак, кошек.
‘Ничьи’ дети и животные имели много сходства и в образе жизни, и в желаниях. Трусость и дерзкий наскок, униженный вид и злоба внутри.
Семейные квартиранты, особенно из живущих ‘на улицу’, боялись двора для своих детей.
Но слишком богатых в этом доме не было, а жильцы ‘во двор’ не имели и прислуги лишней, и волей-неволей приходилось пускать детей на двор для прогулки.
— Только смотрите, не знакомьтесь с уличными мальчишками.
‘Комнатные мальчики’ спрашивали, отчего им нельзя поиграть с ‘ничьими’.
— Они грязны, от них можно принести всякую болезнь.
Для ‘комнатных’ родителей ‘ничьи’ казались прокаженными, а они были, здоровее их ‘комнатных’ золотушных и простудливых детей.
— Вы научитесь от них всяким гадостям.
Здесь было много правды, но говорилось это так себе. Так слышала мать еще в детстве. Улица и двор — это что-то страшное, что собьет с толку, испортит ‘комнатных’ детей, плеснет грязными помоями в души невинных херувимчиков.
Чистенькие ‘комнатные’ девочки сами не хотели иметь дело с замарашками на дворе. Но с ‘комнатными’ мальчиками было сладить труднее. Их тянуло к знакомству, к товариществу.
Когда выводили гулять ‘комнатных’, им было немножко стыдно, не по себе. ‘Ничьи’ смотрели на них с явным презрением, вызывающе. Двор был царством ‘ничьих’, ‘комнатные’ дети и животные — гостями.
Маленькие женщины скорее усваивали родительскую мораль и брезгливо смотрели на все, чем жил двор. Они подбирали юбочки, проходя мимо помойки, никогда не затрагивали котов, а когда ‘ничьи’ дети дразнили их, презрительно оглядывались и делали гримаски на своих розовых личиках, под шляпками или белыми капорами.
Поэтому девочки из ‘комнатных’ всегда прогуливались, знакомясь со своими, тоже ‘комнатными’, только по чистой части двора, где была устланная плитами дорожка и чаше ходила метла дворника.
Напротив, мальчиков до истомы интересовали закоулки, прачечная с дровяными сараями наверху, помойная яма со скрипящей железной дверью на блоке и особенно дикие коты, которых можно преследовать, воображая себя охотниками в Техасе.
Эти ‘комнатные’ мальчики, жаждавшие простора и свободы, с распаленной фантазией от чтения путешествий, с мальчишеским зудом в мускулах, смотрели с интересом и завистью на шайку ‘ничьих’.
Всякие попытки к знакомству не вели, однако, ни к чему. Либо останавливала прислуга, отпущенная погулять с детьми и животными из квартиры, либо сама мать кричала из форточки:
— Коля, Сеня, не смейте подходить к ним. Идите домой. Ведите себя прилично!
‘Ничьи’ понимали, что их чуждаются и боятся, и были озлоблены, но горды и независимы, и при случае делали какую-нибудь гадость ‘комнатным’. Говорили при девочках подлые, нехорошие слова, больно задевали мальчиков, кидали камнями в ‘комнатных’ собак и кошек. Издали ‘ничьи’ показывали кулаки и вызывали на бой, и в сердцах комнатных мальчиков кипело негодование, им хотелось заступиться за себя, за сестер, за ‘нашу’ кошку, за ‘мамина’ песика — заступиться и показать себя рыцарским натиском…
Но долго так не могло продолжаться. Слишком много таинственного, заманчивого представлял двор. Как бы ни смотрела прислуга и родители, ничто не в состоянии помешать более близкому знакомству ‘комнатных’ и ‘ничьих’.
Два враждующих лагеря непременно должны были иметь предателей и перебежчиков.
Из ‘ничьих’ таким оказался Митька.
Он жил с матерью-прачкой. Снимали целую комнату от подвальных квартирантов.
Мать ходила больше по тому же дому услужить чем-нибудь или постираться. На Рождество и Пасху ей сверх поденной платы за уборку комнат давали и сладкие куски, переходящие потом к Митьке. Мальчика часто мать брала с собою, он пригляделся к жизни ‘комнатных’ и понял, как у них заслужить.
Мой-то Митька вашему Николаю Васильевичу снегиря принес.
Николая Васильевича, Колю, вызвали в кухню и он увидал одного из таинственных ‘ничьих’, члена дворовой шайки, с которой остерегали его все знакомиться. Митька держал клетку со снегирем, а в другой мял картуз… Глаза его были скромно опущены, на лице играл стыдливый румянец.
— Pauvre enfant!.. — с чувством сказала мать Коли.
‘Комнатные’ не знали, как поступить с подарком. Отказаться — обидеть этих бедных, добрых людей. Решено было взять снегиря и дать Митьке целковый.
— Что вы, что вы, сударыня, он это так, ходил с мальчишками за город, поймали птицу-то. Такие дотошные, птицеловы тоже. Ну, гривенник бы дали и предовольно!
Митька поднял глаза на мать и в них сверкнул недобрый огонек. Инстинктивно мальчик сжал монету в кулак.
На дворе, — чего не видели ‘комнатные’, — разыгралась безобразная сцена. Митька не отдавал рубля.
— Наш снегирь, общий. И Васьки, и Степки, и всех. Не твой снегирь.
— Да откуда вы, бесенята, птицу достали?
— Тебе какое дело. Наша, не твоя.
— Подай, говорят тебе, рупь!
— Не дам. Видела?
Митька вырвался и сделал огромный скачок в сторону.
— Погоди, вот вернись только домой!
— Ладно!
В углу за прачечной Митьку ждали приятели.
—Что дали за птицу?
— Рупь.
— Вот так пофартило. Идем менять.
— Да вы не обманите.
— Лавочник так менять не будет.
— Купи ‘Тройку’ или ‘Зайчика’. Давно не курили.
— Ладно. Айда!
— Смотрите, не замотайте, кости переломаем. Дуванить честно.
— Знаем.
И через несколько минут ‘ничьи’ делили поровну добычу.
Где мальчики достали снегиря — неизвестно, но только никто из них не занимался птицеловством. Это был целый план, который сумели осуществить ‘ничьи’. Всем стало известно, что Митька ходит к ‘комнатным’. Это было предательством, нарушением хулиганских заветов.
‘Комнатные’ — враги. Но Петька Липкий, мальчик лет пятнадцати, предводитель шайки и верховоде, решил не наказывать Митьку, а воспользоваться его новым знакомством?
— Только ты должен нашей партии служить. Перейдешь к ‘пижонам’ — в морду! Слышал?
Петьки все боялись. Он был ловок и хищен. Один из всех дворовых, он знал что-то особое, о чем не имели понятия другие. Он нередко пропадал и удивлял ребят, показывая им деньги. Раз у Петьки видели тонкий, обшитый кружевами платок. Мальчик вынимал его, скорчив невозможную гримасу, и сморкался ‘как барыни’. Он научил ребят особым словам и песням, а главное ухарству, излишне резким движениям.
Снегиря тоже достал Петька и не сказал, как и откуда.
Мальчики смотрели на Петьку с восторгом, обожанием.
От Петьки же научились ‘ничьи’ курить, носить картуз на затылке, выпуская волосы на лоб, и ходить какой-то небрежно развинченной походкой, пока не заденут, а тогда напрягать все мускулы и бросаться на неприятеля.
Митьку испробовали на снегире. Если бы мать отняла целковый, ему не было бы житья на дворе. Это было искуплением за то, что водится с ‘пижонами’, жильцами других этажей.
— Подлец ты, Митька. Бить тебя надо. Ишь повадился сладкие куски есть!
Но Митька уверял, что от души предан партии подвальных.
— То-то, ты смотри у меня.
Петька среди этой мелюзги считал себя атаманом и вершил суд. Его все благоговейно слушались.
— Слышь, ребята, за Митькой смотреть в оба. Пусть с Колькой из 17 водится. Только чтоб нашей партии держался. А то он раскиснет, еще жалеть будет. Я так рассчитываю, должны мы Кольку приучить. Вызовет Митька его на двор, мы подойдем. Только, слушайте, дразнить не нужно. Пусть обрусеет. Ты, есаул, в школу ходишь, разведи с ним канитель. Как, мол, учишься, что читаешь. Понял?
Есаул, мальчик лет 12, лихо кивнул головой.
‘Ничьи’ составили настоящий заговор против ‘комнатных’ и послали в их лагерь мнимого предателя Митьку.
Мать Коли скоро свыклась с посещением мальчика со двора.
— Знаешь, Paul, — говорила она мужу, — и между ними есть хорошие дети. Вот, например, Митя. Какой скромный мальчик, и подумай, в какой живет среде, какие примеры. И Елена, его мать, прекрасная женщина, услужливая, не грубиянка.
— Все они, матушка, хороши до поры до времени.
Но Митька сумел втереться. Он на дворе поднял зонтик барыни, сбегал по поручению барина с письмом, принес словесный ответ и передал его весьма обстоятельно, выстругал палочки для цветов и получил за них на чай 30 коп.
Коля с ним не очень дружил. Не нравилось мальчику, что Митька уж очень лебезит и поддакивает, а сам ничего не рассказывает о том, что делается на дворе.
Доверие матери Коли возросло до того, что она отпускала сына погулять с Митькой на двор.
— Только с уличными мальчишками не сходиться.
— Да я, барыня, сам их боюсь, — озорники.
— То-то.
Шайка вызвала, наконец, ‘комнатного’ на двор.
Мать смотрела из окна. Оба мальчика гуляли по чистой половине двора, забавлялись стрельбой из лука и пусканием красного шара. ‘Ничьи’ играли за помойкой в бабки и не подходили.
Но постепенно друзья заходили все дальше. То надо было догнать кошку, то отыскать мячик. Коля не успел опомниться, как уже бегал по территории ‘ничьих’, узнал все ходы и выходы, лазил в дровяной сарай, осматривал тщательно помойку…
Коля обрусел и резвился свободно повсюду, удивляясь, почему пугали его родители двором.
‘Ничьи’ держались по-прежнему в стороне, но не проявляли враждебных действий.
Первым подошел есаул Володька и принял участие в охоте на серого дикого кота, которого никому не удавалось взять в руки.
— Сущий черт!
— А разве он так зол?
— Страсть, не подступайся, настоящий тигр бенгальский.
— Вы разве читали о тиграх?
— Да редко приходится, нет ли у вас, Колинька, хорошей книжки?
Знакомство состоялось. Коля говорил о тиграх, об охотниках за черепахами, об индейцах.
‘Ничьи’ собирались в кружок и слушали.
Петька где-то пропадал и без него дети подвала спокойно дружили с мальчиком из третьего этажа. Он носил им лакомства, читал книги, затевал игры, в которых ‘ничьи’ представляли дикарей, коты — диких животных, а Коля с Митькой — белых охотников.
Ребячество взяло свое и ‘ничьи’ увлеклись не меньше ‘комнатного’ сказками о далеких, чужих странах, где храбрость и разбой — добродетели, а убийство — подвиг, достойный похвалы. Коля стрелял, ‘ничьи’ падали или отдавались в плен. Не было злобы между детьми и без Петьки забылось все: и заговор, и сословная вражда, и даже Петькины словечки. Теперь верховодил там Колька, — ‘ничьи’ ему подчинялись, и кажется, полюбили его.
Так тянулось с месяц.
Вернулся Петька.
— Где ты был? Откуда?
Петька осмотрел всех презрительным взглядом, закурил папироску и подбоченился.
— В тюрьму, ребята, угодил. Следователь выпустил. Нет, говорит, улики.
В шайке ‘ничьих’ раздался сдержанный гул удивления и восторга.
— За что тебя схватили-то?
— Это, братцы, история длинная, прямо в ‘Петербургский Листок’
Сышик подследил. Товарищ кричит мне: стрема, а я не спопашился. Ну и хотел удрать, а городовой тут как тут. Только улик-то нет. Я следователю говорю: ежели всех так забирать, каждого обвиновать можно, Месяц-то все ж в тюрьме продержали. Ну, а вы тут как? Пижона залучили?
— Мы с Колькой играем.
— Это как же, в бабки что ли?
‘Ничьи’ опустили глаза, им было стыдно сознаться, что они играли в индейцев и тигров. Петька посвистывал и выругался скверным словом.
— Эх, вы! А туда же! Не годитесь вы в партию. Нам таких не надо.
— Да мы, что ж… без тебя-то… не знали как…
— Ладно, посмотрю на ваши церемонии.
Когда затеялась опять игра по Майн Риду, Петька вышел из своего подвала, сел на дрова и закурил, равнодушно посматривая и болтая йогами. ‘Ничьи’ стеснялись перед своим атаманом и дело не ладилось.
— В плен, отдавайся в плен! — кричал Коля — бледнолицый тебя победил.
Коля бросился на мальчика, и начал его вязать веревкой, которую как ‘охотник’ носил за поясом.
— Давайте-ка я вам, барин, помогу его скрутить. Вот так!
Коля вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Петька и, снисходительно улыбаясь, протягивал руки, чтобы схватить ‘индейца’…
Петька опять забрал шайку в свои руки. Собрал мальчишек в обычном заседании — у помойки в углу двора. И учинил подробный допрос.
— Деньги с ‘пижона’ брали?
— Нет, где же… Володька говорит: давай в бабки играть! Он не умеет. В перышки с Митькой играл. Я и подхожу ‘примите меня’. ‘Ладно’, говорят. Я нарочно проиграл, вынимаю копейку, покупаю у них перышек. Потом Колька проиграл, тоже купил. Я и говорю: ‘давайте лучше на деньги играть’.
— ‘Нет’, говорит, ‘мне папа на деньги запретил’. Так и не стал.
— А много у него денег видели?
— Не-е… с рупь мелочи.
— Чего же вы с ним возитесь? Сладкие куски что ли вам носил?
Мальчишки конфузливо молчали,
— Да уж сознавайтесь! Чего там!
— Раза два конфет каких-то давал.
— Та-а-к! — протянул Петька: — хороши вы, как я погляжу! Поманул вас барчук — вы и рады в холопы к нему идти. Вон он вас все ловит, а вы его нет. И в игре барствует. Вы бы помяли его хорошенько, банок бы понаставили— небось живо спесь слетит. С кем якшаться вздумали! У него вон мать в ротонде лисьей ходит, отец в шубе енотовой. А моя-то матка сходила третьеводни на Петербургскую сторону, вернулась домой выпивши, да и слегла — помрет может…
— Мать твоя пьяница! — наставительно заметил дворник, остановившийся послушать о чем говорят мальчишки: — да! Не пила бы — не заболела. Вот скажем хозяину, что ты в тюрьме сидел, сейчас вас — вон! Голой спиной на снег! Да! Прохлаждайся сколько хочешь! Шайка внимательно следила за своим атаманом. Дворник — сила, враг настоящий. ‘Ну-ка, что ответит Петька?’
— Ты чего пристал? — небрежно бросил Петька, закурив новую папиросу: — смотри, брат, расскажу все старшему!
— Это что же ты расскажешь?
— Да уж знаем что! Белье-то с чердака видно черти украли. На Матрешку зря наклепали — выгнали девку.
— Арестант ты! Арестант и есть! Тьфу!
И дворник, изругавшись, ушел.
— Знаю я, как их под девятое ребро взять. Небось, удрал.
Но шайка была недовольна: она ждала сражения, борьбы. Атаман уронил себя в глазах мальчиков и кое-кто попытался подорвать его авторитет еще сильнее.
— Правда, Петька, что твоя сестра гулящая?
Спрашивающий был низенький, толстопузый мальчик, вихрастый, с немного искривленными ногами, лет десяти.
— А тебе что? Завидно? Пойди, присватайся!
Вся компания дико загоготала, вообразив его кавалером панельной девицы. Петька вновь стал героем. Цинизм — тоже сила.
— Ну, ребятишки, что же мы с ‘пижоном’ делать будем?
Все молчали. Петька презрительно оглядел шайку, затянулся, лихо сплюнул и поднялся.
— Видно, мне самому за это дело взяться нужно!..
В одну ночь, когда все спали, с постели поднялась белая фигурка. Осторожно пробралась она из детской, оглядываясь на спящую мать. В коридоре эта фигурка легла на живот и поползла бесшумно, останавливаясь и прислушиваясь. Коля пробирался в лагерь врагов.
Вот дверь отцовского кабинета. Она плотно притворена. ‘Бледнолицый охотник’ тихо, без скрипа отворил ее. Враг спит на диване и тяжело храпит. Это хорошо! Беспечный ‘краснокожий’ не чувствует приближения охотника.
Теплится лампада перед образом, ходят по стенам трепетные тени. ‘Бледнолицый’ вытянулся, как змея, и ползет по ковру. Поднялся, следит за лицом спящего врага. Протянул руку к стулу. Там что-то мерно тикает.
Холодное прикосновение металла, тихий звон цепочки…
‘Бледнолицый’ обманул спящего врага. Добыча в руках. Он ползет назад.
Впереди еще столько опасностей…
Обмёрзлый крючок кухонной двери поддается с трудом. Руки дрожат…
Вот отворилась дверь.
Пахнуло резким холодом. Босым ногам больно от ледяных каменных плит лестницы. Но ‘охотник’ должен переносить все.
Снизу послышался тихий свист.
— Атаман?
— Ты, Колька?
— Иди, все спят.
— Достал часы?
— Вот они.
— Приходи завтра — дуванить будем.
— Ладно!
Две тени на лестнице расстались…
‘Бледнолицый охотник’ всю ночь трясется, закутавшись с головой в одеяло, и все никак не может согреться. Утром посылают за врачом. Коля бредит и выдает тайну ночной экспедиции…
Подвал отомстил…
Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ No 14, 1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.