Мария Пожарова
Мария Пожарова
Зачарованный голос
Зачарованный голос
* * *
———————————————————-
Зачарованный голос, Пожарова Мария Андреевна, Год: 1911
Время на прочтение: 8 минут(ы)
О, если б я была царицей ночи!
Я б ветерку лесному приказала
Тебя баюкать песней легковейной
И листьям — нашептать тебе все сказки,
Что снятся им таинственной весною.
Я приказала б дымному туману
Клубить вдали волокна млечной пены
И вызвать рой видений снежнокрылых,
Я б звездам яснооким приказала
К тебе спускаться в пляске опьяненной
И потухать у ног твоих в томленьи…
И всем цветам — из кубка благовоний
Тебя поить и медом и росою
И над тобой, в усладе несказанной,
Сплести шатер душисто-лепестковый.
И светлякам — в кудрях твоих волнистых
Рассыпать блеск дрожащих изумрудов
И осветить живою диадемой
Твое лицо с невинными глазами,
Твое лицо, где вкрадчиво и нежно
Краснеет пламень губ неутолимых…
Я б сорвала с небес плывущий месяц,
Чтоб начал ты, в своем весельи детском,
Его ловить, как мячик златоцветный.
О, злой ребенок мой! Я б приказала,
Чтоб замолчал ручей хрустально-звонкий,
Чтоб Ночь сама дыханье затаила,
Когда твой смех воздушный пронесется!
Молодая женщина в черном роняет исписанный листок на колени. Широко раскрыты ее неподвижные измученные глаза — и в глубине их пусто и мертво, как будто ушло навсегда то, что давало им жизнь.
Томительная тишина стоит в комнате.
Всюду вокруг бархат, цветы и мрамор, но молодой женщине чудится, что из угла в угол крестообразно протянуты мглистые, пепельноструйные ткани, а в воздухе над ними застыл безглазый призрак с тяжелым свинцовым кувшином в руках. Горькая и соленая влага доверху наполнила кувшин, вот уже сочатся через край отравленные капли.
Глухо стучит часовая стрелка. Каждый миг, уносясь вперед, шепчет о том, что прошло и не вернется.
Лампа сквозь зеленый шелк бросает бледный свет на усталое старческое лицо в углу дивана, под ветвями пальмы.
Дрожащая улыбка ласки и страдания бродит по мягким чертам седой дамы, с тревожной жалостью касается она листка, исписанного стихами, и долго смотрит на тонкие, ровно-бегущие строки.
Тогда молодая женщина в черном порывисто встает с места:
— Эти стихи я писала для него… Дайте мне говорить… Теперь я хочу говорить! Три дня я не разжимала губ: на них давила могильная земля. Запах ладана наполнял меня всю, я как будто шла сквозь сладкий синий дым и задыхалась от тоски и муки. Все мои мысли умерли, все вокруг заволоклось, и не было ничего, кроме сладкого-сладкого, едко-ползучего дыма. Как я заснула вчера ночью? Не знаю… Это был каменный сон, я обратилась в недвижный камень. Утром я раскрыла глаза, одинокая в безмолвной, мертвой комнате — и любимый голос не прозвучал надо мною. ‘Что случилось? — спрашивала я себя. — Отчего в моей комнате темно, хотя она полна утренних лучей?’ И вдруг я поняла: он ушел из мира, ушел навсегда, не простясь со мною! Три дня, три дня лежит он в земле, — он, с его солнечным, ясным лицом, на которое я не успела наглядеться, с его вешней улыбкой, в которой не было ничего, кроме света и радости. Мне сказали, что сердце его разорвалось… Господи, как он мог умереть — молодой, прославленный, всеми любимый? Он, который шел по цветам! Не цветы ли отомстили ему за то, что толпа бросала их увядать к его ногам? Горячим дыханием напоили они его сердце — и оно разорвалось, разорвалось! Дорогая моя, вы знаете каждую мою радость и каждое горе. Когда я осталась ребенком одна, без моей бедной мамы, вы взяли меня за руку и повели навстречу к жизни. ‘Да будет благословенна для тебя любовь!’ — сказали вы в день моей свадьбы. И счастье пришло… Оно было, как растущее пламя, как златозвонная песня восторга и безмерных надежд. Но песня умерла на первых звуках, и синий дым ладана застлал передо мною мир. О, Боже, мне было дано только полгода счастья! Отчего так мало, отчего?
Старая воспитательница молчит, бессильная в своей усталой печали. Тишина, и чудится, что все кругом застыло. Но угрюмое, темно-туманное Время крадется мимо в нескончаемом шепоте мгновений и ворчит беззвучно: ‘Опять все то же! Знаю, помню… Снова укоризны и жалобы над раскрытой могилой, где заснула юность, не узнавшая распятий, куда опустили любовь, не успевшую обмануть…’
И вновь поднимается в тишине молодой, возбужденный, недоуменно тоскующий голос:
— У него были полудетские глаза, полные нежного смеха, синие глаза, как две капли росы, что блестят на весеннем васильке. Но волосы у него были черные, как лесные ветви в полночь, как змеистые облака на безлунном небе… Ах, у него были слишком черные волосы! Разве могильный мрак чернее его волос?
Безответная тишина. Кто слышит шаги Времени? И кто поверит правде горького его шепота? Внятно только то, что умолкло, близко только то, что отлетело.
— Улыбка его была, как золотой ручеек, который струился в мою душу… Улыбка его была, как ручеек из золотого вина, и я пила в ней томительную усладу. Раз вечером мы говорили о смерти. Я написала несколько строчек стихов про то, как я буду умирать… Вот на этом листке… О, Боже, ведь это была шутка! Ко мне подкралась на минуту неизъяснимая, смутно-блаженная грусть, — та грусть, что возникает иногда от слишком большого и полного счастья…
В терема лесов зеленых, ласковой тропой,
Под напев ключей студеных, я приду весной.
Упаду на вереск пышный, на медвяный склон…
Смерть прильнет ко мне неслышно, сквозь лазурный сон.
Я вздохну легко и сладко, в небо полечу,
В небе звездочку-лампадку тихо засвечу,
Пусть горит, не угасая, голубым огнем.
Как любовь, что мне сияла на пути земном.
‘А я как умру?’ — спросил он со смехом. Тогда я, шутя, набросала вторые стихи:
С какою жадностью ты ждешь рукоплесканий!
Как детски-трепетно к толпе ты поднимаешь
Свой взор смеющийся и жалобно молящий!
О, мне хотелось бы, чтоб смерть тебя застала,
Под звуки музыки, в блестящей, пышной зале,
Чтоб ты мелодии крылатой отдавался,
И вдруг, незримое почуяв приближенье,
С последним возгласом, певучим и хрустальным.
Упал недвижимо, осыпанный цветами.
И чтоб толпа к ногам твоим бросала
Цветы, цветы, цветы… И ликовала,
В неведеньи счастливом, созерцая
Твой чистый образ, светлый и пьянящий…
И чтобы ты, с последнею улыбкой,
Закрыл свой взор в сияньи этой залы,
Закрыл свой взор, и двойственный и нежный,
В котором ложь была прекрасней правды.
Зачем я написала последнюю строку? Мне хотелось подразнить его, уколоть, — но отчасти я выразила свое чувство. Да, я ревновала его к сцене: мне казалось, что там, в лучшие минуты, он полнее и ярче выражает свою душу, чем в жизни. Я мучительно ревновала его к сцене, а когда я говорила ему это, он молча смотрел на меня… молча смотрел и опьянял меня своими глазами. Ах, в глазах у него я видела солнце, весну, росу и синие звезды васильков. Он казался окрыленным, когда пел! Где же он теперь, где его голос?
Старая воспитательница протягивает руки к молодой женщине. Она привлекает ее к себе на грудь.
— Малютка моя, не говори больше, не возбуждай себя этими страстными словами! Мы слепы в нашей жизни, мы окружены тайной и она кажется нам жестокой. Скорбь обжигает тебя текучим огнем, но придет время, когда ты почувствуешь, что она затвердевает каменной лавой и падает на дно твоей души. Тогда скажи: Господи, я вся в ранах, но я благословляю Твой меч, который изранил меня, потому что Ты благ, и все, что от Тебя — благо. И твердо иди дальше, чтобы выполнить до конца волю Пославшего нас в этот мир.
Молодая женщина тихо отвечает:
— Я не верю, что научусь когда-нибудь благословлять, но я никого не кляну, я только спрашиваю у Бога: за что?.. Как долго тянется вечер, как томительно ждать до утра! Завтра мы поедем к нему… Упасть бы скорее на ту землю, под которой он спит, крикнуть бы ему: я твоя! я твоя! Родная, хорошая, простите, что я так измучила вас моим горем. Вы истомились, у вас не осталось ни кровинки в лице. Пойдите к себе отдохнуть. Я тоже лягу… И он придет ко мне во сне и будет жить, жить со мною всю ночь!
Молодая женщина одна в спальне. Неподвижно лежит она, сомкнув веки, и зовет сон. Но покой не приходит, и мысли ее беспомощно кружатся во мраке. Ей вспоминается портрет, который висит в одной из соседних комнат. Она представляет себе его отдельные черты, поворот головы и улыбку, ей мучительно хочется увидеть его сейчас.
Порывисто отбрасывает она одеяло, кутается в мягкую белую одежду и со свечой в руках выходит из спальни.
На каждом шагу пережитое все теснее обступает ее и смотрит в душу. Тот, кто умер, всюду встает перед нею, здесь он работал, здесь в первый раз пропел сложенную для нее песню…
Молодая женщина касается губами холодного стекла портрета, и ей кажется, что она целует лицо мертвеца.
— Господи, я вся в ранах! — шепчет она. — Я изранена Твоим пылающим мечом…
Тоскливо снимает она портрет со стены и хочет вернуться с ним в спальню. Но вдруг останавливается, пораженная, как будто увидев что-то необычайное. В расширенных зрачках загорелись две искры, жаркая волна крови тяжело приливает к щекам.
Что она увидела? В углу, на высокой подставке, стоит большой ящик красного дерева. На дверцах его изображены сплетенные в плясках, ярко-расцвеченные фигуры с тимпанами, лютнями и свирелями.
Сбоку к поющему ящику приделана тонкая ручка для завода.
Жгучая неожиданная мысль обжигает голову молодой женщины. Портрет беззвучно падает из ее пальцев на кресло.
— Отчего я не подумала об этом раньше? Как я могла забыть?
Она крадется к дверям, крепко закрывает их и шепчет:
— Из этой комнаты нигде не будет слышно…
Бледный свет свечи колышется от ее движений, с жутким любопытством вытягиваются навстречу ей ночные тени. Прошлое подступает еще ближе… Тишина должна пробудиться.
Женщина вынимает разные предметы из высокого шкапика, на котором стоит красный ящик. Вглядывается в них пристально и боязливо, словно видит впервые в жизни. Потом поднимает крышку ящика, накладывает на стержень темный блестящий круг, испещренный паутинно-тонкими, загадочными знаками, и вставляет на место маленькую острую иглу, извлекающую звуки.
В смутном колебании отходит она в сторону, прислоняется к стене и жадно ждет.
Через мгновение из глубины красного ящика вырываются быстрые переливы музыки, и тотчас их покрывает сверкающий, свежий и сильный голос певца.
Женщина делает судорожное движение, закрывает глаза, сжимает руками голову… Она ничего не понимает. Ей кажется, что налетевший вихрь уносит ее и бросает в ослепительную солнечную бездну.
— Что это, Господи? Я во сне, я в бреду… Ведь это его живой голос, ведь он здесь, здесь, если голос его не умер! Вот он вздохнул… легкий-легкий вздох, живой вздох живой человеческой груди… Ах, его голос насыщает меня… Еще, еще! Сколько веков я не слышала твоего голоса? Каждый твой звук возвращает мне жизнь, я как будто срываю прекрасные плоды, полные соков и свежести! Я утоляю мой голод и мою жажду…
Глаза молодой женщины пылают радостью. Она бросается на диван и сидит, не шевелясь, а текучая огненная дрожь струится по всем ее членам.
Голос мертвеца замолкает. Тогда женщина крадется к поющему ящику, торопливо вертит ручку и с напряженным, потемнелым лицом вынимает вторую пластинку.
— Нет, он лежит в земле… Замерзшие глыбы давят на его грудь, крест, белый крест, раскинул над ним охраняющие руки. В полночь заплаканная Смерть бескровным призраком скользит под крышку гроба и тесно приникает к нему в сладком и жалобном вздохе и пьет поцелуем застывшую улыбку, нежно-печальную улыбку его уст. Три дня, три дня, лежит он в могиле — льдистый, окованный, недышащий, незрячий… а пленительный голос его жив, песня его льется Золотыми струями, легкозвонный смех его зовет и ранит душу! Желанный мой, ты не весь умер: твой голос вколдован в эти тонкие круги, где загадочно тянутся неведомые начертания… Разве не ангел из блистающего крыла своего вынул перо и провел эти небесные знаки?
На лице молодой женщины борьба несовместимых ощущений: оно озаряется яркой улыбкой и мучительно искажается болью. Руки ее беспомощно протянуты вперед: она ищет.
— Нет я обезумела. Где же ты, где ты? Я не хочу слушать твой голос, если тебя нет со мною. Я слепая, я не могу найти тебя. Сжалься, не прячься, выйди из темноты! Посмотри, как я устала: голова моя кружится, задыхается в безумии любовь моя… Не шути надо мной, как жестокий ребенок, не играй со мной больше, не прячься, не прячься!.. О, я не вижу! Все покрыто туманом, и глаза мои слепы. И я не могу найти тебя.
Женщине становится страшно. В смятении и ужасе смотрит она вокруг горящим взором.
Ею овладевает порыв исступления, она бешено ударяет о стол одною из пластинок, разбивает ее на куски и топчет ногами. Потом, обессиленная и беспомощная, тяжело дышит и тихо жалуется:
— Довольно, я понимаю, тебя здесь нет. Остались только эти круги с неразгаданными злыми чертами… Нет, не светозарный ангел пером из крыла своего провел эти знаки… Я догадалась: нечистый дух вырезал их ядовитыми когтями. Ах, это — шутки темного духа, это его забава и жестокая радость. Он хочет, чтобы голос мертвеца язвил и ласкал мое сердце! Спой же еще, я люблю твой голос. Я его люблю… Ведь ты не устаешь сегодня, милый? Темноликий демон стоит за моей спиной, близко, близко… Он приказывает, чтобы я вертела заколдованную ручку, чтобы я вонзала себе в грудь эти острые блестящие иглы. Больше ничего не надо делать для того, чтобы ты пел мне, любимый! Песня твоя звенит огневым потоком… Нестерпимое счастье опаляет мне душу… Вот ты смеешься: как будто по весенним листьям пробежало дуновение рассветного ветра.
О, злой ребенок мой! Я б приказала,
Чтоб замолчал ручей хрустально-звонкий,
Чтоб Ночь сама дыханье затаила,
Когда твой смех воздушный пронесется.
Молодая женщина бесшумно опускается на пол. Слишком яркие, радостно-дикие глаза ее полны света.
Дверь растворяется. Входят люди. Из глубины колдовского ящика беззаботно льется старая песенка:
La donna Х mobile
Qual piuma al vento…
Источник текста: журнал ‘Нива’ No 33, 1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.