Забытый альбом, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ОСЕННІЕ ЛИСТЬЯ

Очерки и разсказы.

ЗАБЫТЫЙ АЛЬБОМЪ.

I.

Арсеній Павловичъ Елтуховъ умиралъ. Въ этомъ не могло быть никакого сомннія. ‘Интеллигентная’ болзнь подтачивала его съ аккуратностью часового мастера. Мысли о спасеніи не было уже мста. Въ первый моментъ мысль о неизбжной смерти точно заморозила всю кровь въ жилахъ. Это былъ даже не страхъ, не отчаяніе и не малодушіе, а что-то совсмъ новое, еще не испытанное и роковое. Говоря сравненіемъ, больной точно переправлялся на какой-то таинственный, не изслдованный еще материкъ, пока достигъ нкотораго совершенства, именно научился смотрть на себя со стороны, какъ смотрятъ на чужого человка. Это былъ очень мучительный психическій процессъ,— процессъ самоотреченія и потери всхъ личныхъ и особенныхъ правъ и преимуществъ. Что-то такое отпадало, что-то такое длалось лишнимъ и ненужнымъ, что-то такое забывалось, какъ забываются при пробужденіи самые яркіе сны, что-то такое уходило все дальше и дальше, и Арсеній Павловичъ постепенно переставалъ чувствовать себя Арсеніемъ Павловичемъ.
Черезъ день, ровно въ одиннадцать часовъ утра, являлся докторъ Зиминъ, восходящее медицинское свтило. Это былъ типичный ставленникъ дамъ-патропессъ. ‘Вы не знаете доктора Зимина? Представьте, какой недавно былъ у него удивительный случай… да. Это нашъ Шарко’… и т. д. Докторъ Зиминъ, цвтущій, видный мужчина съ глазами на выкат и атласными руками, самъ охотно врилъ, что онъ немножко Шарко. Итакъ, ‘каждый черезъ день’ докторъ Зиминъ входилъ въ богатый кабинетъ Елтухова и говорилъ жирнымъ басомъ:
— Ну-съ, какъ мы себя ведемъ?
— Все то же, докторъ,— съ унылымъ озлобленіемъ отвчалъ паціентъ.
— Не одобряю, батенька…
Докторъ присаживался на одну минуту въ кресло и сообщалъ какую-нибудь текущую новость, приготовленную за утреннимъ кофе. Онъ ее развозилъ потомъ по всмъ своимъ вліятельнымъ паціенткамъ,— другихъ у него по было. Къ Елтухову онъ являлся съ такимъ видомъ, какъ будто длалъ одолженіе, хотя получалъ за каждый визитъ двадцать пять рублей. Елтуховъ пригласилъ его въ минуту отчаянія, повинуясь инерціи, и теперь ненавидлъ ого, какъ безнадежно-глупаго человка. Увы! ‘немножко Шарко’ былъ дйствительно глупъ…
— Ну-съ, какъ наше сердце?— спрашивалъ онъ по обязанности.— Продолжаетъ шалить?
— Весьма продолжаетъ…
— А мы устроимъ маленькую перкуссію…
Докторъ не хотлъ брать даромъ денегъ за визитъ и добросовстно мучалъ паціента выстукиваніями и выслушиваніями, причемъ Елтуховъ убждался только въ томъ, что докторъ продолжаетъ курить дорогія сигары и моется англійскимъ мыломъ. Этотъ запахъ дорогой сигары оставался еще нсколько времени по уход доктора и раздражалъ больного. Елтуховъ такъ любилъ курить дорогія сигары, а сейчасъ ему это было строго запрещено.
— Да, батенька, это баловство нужно оставить,— внушительно совтовалъ докторъ.— Сигары въ большомъ количеств — ядъ… Я это отлично знаю по самому себ. У меня сердце тоже немножко того…
Однимъ изъ секретовъ доктора Зимина было то, что у него были ршительно вс т болзни, которыми страдали его паціенты, исключая только нкоторыя, слишкомъ спеціальныя женскія страданія.
— Докторъ, вдь все равно я скоро кончу,— говорилъ Елтуховъ, припоминая запахъ докторскихъ сигаръ.— Отчего вы запрещаете мн курить? Это только ускорило бы развязку… Я не маленькій и понимаю свое положеніе.
— Вотъ вс больные такъ разсуждаютъ… Я могу только удивляться, зачмъ они въ такомъ случа обращаются къ совту врачей, когда такъ отлично понимаютъ свое положеніе?
Докторъ умлъ быть строгимъ, когда это требовалось, и не врившій ему ни на грошъ Елтуховъ подчинялся не смыслу его словъ, а скоре тону, какимъ они были произнесены. Съ постепеннымъ развитіемъ болзни у него все усиливалось желаніе подчиниться какой-нибудь другой, боле сильной вол и этимъ какъ бы сложить съ себя обязанности поступать вполн самостоятельно, какъ было раньше.
Въ сущности, вс эти визиты знаменитаго доктора были только жалкою комедіей, не имвшей ни малйшаго смысла, и по-настоящему давно слдовало ему отказать, Елтуховъ даже нсколько разъ ршался это сдлать, по возможности въ безобидной форм, и не имлъ силы. Его съ каждымъ днемъ все сильне и сильне захватывала та роковая инерція, съ какой человкъ катится по наклонной плоскости. Когда докторъ уходилъ, Елтуховъ любилъ думать съ какимъ-то особеннымъ озлобленіемъ, какъ онъ при встрч съ общими добрыми знакомыми говоритъ, придавая лицу ‘печаль мудреца’:
— Нашъ общій другъ Арсеній Павловичъ мн положительно не нравится… Однимъ словомъ, я не желалъ бы быть на его мст, хотя и самъ немножко того, иногда является такая особенная сосущая боль въ области сердца… да.
Елтуховъ ненавидлъ и эту печаль мудреца, и запахъ докторскихъ сигаръ, и англійское мыло, и жирный докторскій басокъ, и его атласныя руки, и слова дружескаго участія.
Правда, что за доктора Зимина были вс знакомые Елтухова, которые считали своимъ христіанскимъ долгомъ время отъ времени навщать его за сидли у него въ кабинет, считая драгоцнныя минуты собственнаго бытія. Это было похуже даже докторскихъ визитовъ, и у Елтухова являлось желаніе выгнать ихъ всхъ разъ навсегда. Онъ, просвщенный своею болзнью, какъ-то лучше понималъ людей и видлъ то, что раньше совершенно ускользало изъ общаго поля пониманія. Вдь мозгъ тоже былъ боленъ и, какъ всякое больное мсто, реагировалъ съ особенною яркостью на каждое вншнее раздраженіе. О, какъ онъ отлично теперь видлъ всхъ, видлъ насквозь и мучился собственною проницательностью.
А этихъ добрыхъ знакомыхъ у Елтухова было достаточно. Были тутъ люди сановные, о прибытіи и отбытіи которыхъ изъ каждой столицы оповщается въ газетахъ, и не мене извстные дльцы, о прибытія и отбытіи которыхъ публика знала безъ газетныхъ аншлаговъ, а больше всего было людей богатыхъ, составлявшихъ свой замкнутый кругъ, къ которому, между прочимъ, принадлежалъ и Елтуховъ. Вс они были страшно заняты, вчно жили по минутамъ (у доктора Зимина часы были нацплены даже на спину кучеру) и вчно торопились. Это послднее для Елтухова являлось единственнымъ спасеніемъ. Да, онъ выходилъ изъ состава этого заколдованнаго кружка и впередъ чувствовалъ себя мертвымъ. Въ сущности его существованіе совершенно было никому не нужно, за исключеніемъ двухъ-трехъ человкъ, которые еще нуждались въ его поддержк и, вроятно, жалли не его, а самихъ себя. Правда, было одно исключеніе… Каждый вечеръ, какъ на службу, являлся высокій, плотный сдой старикъ, усаживался плотно въ кресло и принимался его изводить. Это былъ типичный мучитель. Когда-то они вмст и дружно работали, считались даже друзьями, и фамиліи Елтухова и Мушенко произносились даже вмст, какъ представителей одной фирмы. Когда-то они оказывали другъ другу нкоторыя чувствительныя услуги, а теперь каждый считалъ себя обворованнымъ другимъ и отъ души ненавидлъ этого другого. Даже для самыхъ близкихъ людей это составляло тайну. Елтуховъ ненавидлъ Мушенко, если можно такъ выразиться, колоритне, потому что зналъ его, какъ никто другой, Мушенко являлся типичнымъ предателемъ, что было у него написано на лиц, въ каждомъ движеніи, даже въ каждой нот немного слащаваго старческаго тенорка. Елтухову казалось, что онъ лжетъ и кого-то предаетъ, когда просто идетъ по комнат. Каждый шагъ — лишняя ложь.
— Я теб не мшаю?— спрашивалъ обыкновенно Мушенко, усаживаясь въ кресло и вытягивая свои длинныя ноги.
— Нтъ… Я очень радъ.
— Если надомъ, скажи откровенно. Здоровые люди эгоисты…
Елтуховъ смотрлъ на друга тревожными глазами, и у него все время изъ головы не выходила мысль о томъ, скажетъ или не скажетъ вотъ этотъ другъ Мушенко нсколько теплыхъ словъ на его могил. Вдь слова этой дружеской рчи будутъ тми гвоздями, которыми заколачиваютъ гробъ… Больной испытывалъ даже ощущеніе какой-то физической боли и закрывалъ отъ усталости глаза.
Мушенко имлъ дьявольское терпніе просиживать цлые часы. Онъ умышленно говорилъ о разныхъ длахъ, которыя для Елтухова боле уже не существовали, строилъ планы, длалъ предположенія и умышленно забывалъ, что говоритъ съ умирающимъ человкомъ. Иногда Мушенко спохватывался к прибавлялъ:
— Вотъ какъ только ты поправишься… Докторъ Зиминъ говоритъ, что все зависитъ отъ настроенія. Да, какъ только ты поправишься…
Больной только закрывалъ глаза отъ охватывавшей его истомы. Боже мой, если бы только онъ поправился, то счелъ бы первымъ своимъ долгомъ выгнать въ шею этого негодяя. Хорошіе люди вс походятъ другъ на друга, а негодяи безконечно разнообразны, и въ этомъ разнообразіи, конечно, первое мсто принадлежитъ Мушенко, потому что онъ умлъ наслаждаться собственнымъ негодяйствомъ и въ данномъ случа тянулъ жилы еще изъ живого человка съ разсчитаннымъ наслажденіемъ. О, какъ ненавидлъ его сейчасъ Елтуховъ и чувствовалъ себя совершенно безсильнымъ…

II.

Каждую болзнь, особенно изъ ‘интересныхъ’, столько разъ описывали, за каждой стоитъ цлая медицинская литература, и все-таки въ каждомъ отдльномъ случа она является новостью, особенно для больного, которому начинаетъ казаться, что именно къ его болзни нужно пристроить спеціальную медицинскую академію. Мало того, цлый міръ, вся вселенная какъ будто сосредоточивается въ какой-нибудь несчастной зубной боли. Елтуховъ испытывалъ и переживалъ то же самое, что милліоны его предшественниковъ, хотя ему казалось, что онъ одинъ такъ мучится и страдаетъ, и не только одинъ, но самый первый. Есть своя больная психологія, и по этой психологіи онъ въ конц концовъ дошелъ до того состоянія, когда больной точно начинаетъ оправдываться передъ собственной болзнью и приводить тысячи самыхъ убдительныхъ доказательствъ собственной невинности. Конечно, другіе умираютъ отъ порока сердца, потому что слишкомъ много курили дорогихъ сигаръ, но Арсеній Павлычъ Елтуховъ и т. д. Елтуховъ съ мучительнымъ вниманіемъ подбиралъ мельчайшіе признаки, которые говорили въ пользу его пошатнувшагося здоровья, и страстно старался убдить самого себя, что они въ общемъ перевшиваютъ тотъ минусъ, который увеличивался съ каждымъ новымъ ударомъ сердца. Всего страшне были моменты утренняго пробужденія,— собственно сна, какъ спятъ здоровые люди, не было, а его замняло тяжелое забытье. Онъ забывался и подводилъ итогъ самому себ, и еще разъ убждался, что онъ конченный человкъ, и что ждать и надяться на что-нибудь неловко и смшно, но эта простая и ясная мысль въ теченіе дня какъ-то тускнла, расплывалась, и онъ засыпалъ въ своемъ кресл съ чмъ-то въ род надежды, что завтра вдругъ проснется здоровымъ.
Насколько Елтуховъ понималъ сбивчивыя и противорчивыя объясненія докторовъ, у него отчасти было ожирніе сердца, отчасти неисправно дйствовала какая-то сердечная заслонка, потомъ что-то такое было неладное въ сосудахъ, а въ результат онъ не могъ ни ходить, ни сидть, ни лежать. Единственной удобной позой оставалось полулежать въ кресл съ колесами. Каждое движеніе выкупалось обмороками, сердцебіеніемъ, удушьемъ. Въ конц концовъ дло сводилось на то, что Елтуховъ былъ старъ, то-есть старъ по-интеллигентному,— ему всего было ‘подъ шестьдесятъ съ небольшимъ’. Болзнь была вполн благопріобртенная, и ее можно было бы предупредить, если бы сдлать то-то и то-то и, главное, не длать того-то и того-то, въ свое время, конечно. Это была опять мука — каяться самому себ въ содянномъ и обвинять въ несодянномъ. Какой-то плюсъ оставался безъ исполненія…
Ахъ, какія были ужасныя ночи! Весь міръ спитъ, и только одинъ Елтуховъ не можетъ заснуть… Раньше онъ спалъ въ спальн, но въ послднее время предпочиталъ оставаться на ночь въ кабинет, гд уже самая обстановка напоминала еще о недавней жизни и больной могъ думать тми предметами, которые видлъ глазъ. Вотъ къ чему въ конц концовъ сводится жизнь: давно ли Елтухову принадлежалъ весь міръ (онъ даже собирался създить въ Америку на выставку), а потомъ горизонтъ быстро началъ суживаться, пока не заключился въ четырехъ стнахъ своей комнаты. Эта была та точка, которую авторъ ставитъ въ конц своей книги. Все, что было за предлами этой комнаты, точно отпало отъ Елтухова и сдлалось чужимъ, какъ книга, написанная на неизвстномъ язык. Появлявшіеся изъ этого чужого міра люди только усиливали это чувство.
— Къ чему все это?— спрашивалъ Елтуховъ самого себя, разсматривая свой собственный кабинетъ.— Какой-то дурацкій письменный столъ, который походитъ на бильярдъ, потомъ шкапы съ книгами для кабинетной декораціи1 потомъ… Ршительно ничего не нужно!..
Кабинетъ былъ большой и обставленъ былъ по послднему слову кабинетной роскоши. Каждая вещь говорила за себя, и входившій въ кабинетъ въ первый разъ не могъ не чувствовать, что здсь пахло тысячами, настоящими тысячами. Все было такъ солидно, дорого и серьезно, до старинныхъ рдкихъ офортовъ на стнахъ включительно. Кому это нужно? Теперь никому, тмъ боле, что точно такой же кабинетъ и у Мушенко, и у доктора Зимина, и у всхъ другихъ.
Занятый только собой и своею болзнью, Елтуховъ какъ-то совсмъ не думалъ о другихъ. Да ему, собственно говоря, и не о комъ было думать: съ первою женой онъ развелся, вторая убжала отъ него сама, два старшихъ сына отъ перваго брака были на сторон матери и гд-то служили. Вообще получалось ‘немножко семьи’, семьи по воспоминаніямъ. Но въ богатой квартир Елтухова было, еще одно маленькое существо, о которомъ онъ какъ-то не привыкъ думать. Эта была маленькая, болзненная двочка Шура, дочь отъ второго брака. Елтуховъ сильно сомнвался, что это именно его дочь, но жен ребенка не отдавалъ.
— По закону ребенокъ принадлежитъ отцу,— отвчалъ онъ на вс просьбы преступной матери.— Да-съ, по закону… Представьте себ, есть такой глупый законъ-съ.
Въ богатой квартир Елтухова Шура существовала въ роли какого-то придатка, какъ позволяется существовать шестому пальцу. Отецъ ея не замчалъ, и двочка инстинктивно его боялась. Ихъ отношенія ограничивались тмъ, что двочка приходила утромъ здороваться. Елтуховъ очень рдко завтракалъ и обдалъ дома. Но, когда бывали гости, Шура обязана была выходить. Отецъ считалъ своимъ долгомъ рекомендовать ее:
— Моя дочь…
Это длалось въ пику отсутствовавшей матери. Вс знакомые, конечно, знали исторію неудачнаго второго брака, и маленькая Шура появлялась въ качеств вещественнаго доказательства, что ея отецъ совсмъ не намренъ отказываться отъ своихъ законныхъ правъ.
При двочк находилась бонна, строгая и добрая старушка-англичанка. Она по-своему любила болзненную двочку, но вмст съ тмъ старалась сдлать ее совершенно незамтной. Англичанка преклонялась чисто по-англійски предъ авторитетомъ хозяина дома. Самый скверный англійскій домъ все-таки святыня, и бонна внушила Шур мысль объ отц какъ о чемъ-то необыкновенномъ, недоступномъ и ‘вн конкурса’.
— Такъ желаетъ вашъ отецъ,— повторяла она въ критическихъ случаяхъ дтской жизни.
Маленькая Шура долго не могла примирить такихъ словъ, какъ этотъ таинственный и всемогущій ‘вашъ отецъ’ и просто ‘мой отецъ’. Послднее было чмъ-то въ род маленькаго святотатства, хотя и допускалось при утренней церемоніи здорованья.
Двочка собственно не жила у отца, а точно пряталась въ своей дтской и появлялась, какъ т дтскія куколки, которыя выскакиваютъ, когда подавятъ пружинку. У нея и на личик являлось въ этихъ случаяхъ какое-то кукольное выраженіе. Когда отецъ заболлъ, двочка окончательно была забыта и являлась здороваться съ отцомъ только по спеціальному приглашенію. Ея присутствіе волновало ‘вашего отца’, а ему запрещено было докторомъ всякое волненіе.
Но дтская натура живуча. У дтей, какъ у всхъ беззащитныхъ животныхъ, есть темные инстинкты, которые приводятъ ихъ къ цли, какъ достигаетъ ея живая вода, пробивая себ путь черезъ горы, лса и всевозможныя, повидимому, непреодолимыя преграды. Такъ было и тутъ. ‘Вашъ отецъ’ сидлъ безвыходно въ своемъ кабинет, и этотъ кабинетъ являлся для Шуры заколдованнымъ царствомъ, къ которому она не смла приближаться. Но зато она постепенно завоевала вс другія комнаты, которыя раньше являлись запретнымъ плодомъ. Шура теперь знала отлично всю гостиную, залу, столовую, пріемную, второй кабинетъ, гд раньше работали два секретаря, угловую комнату безъ всякаго опредленнаго названія и назначенія. Квартира была громадная и обставлена съ показною роскошью. Эти изслдованія въ конц концовъ привели маленькую Еву все-таки къ запретному плоду, то-есть къ кабинету ‘вашего отца’. Ее тянула туда какая-то непреодолимая сила. Когда дверь была полуоткрыта, двочка заглядывала въ нее издали, замирая отъ волненія. Отецъ никогда не сказалъ ей ни одного строгаго слова, но она боялась его, потому что не слыхала ни одной отцовской ласки. Ей казалось, что вотъ-вотъ онъ выйдетъ, строго на нее взглянетъ и молча пройдетъ мимо, а она цлый день будетъ чувствовать себя виноватой, и бонна будетъ длать выговоръ.
Шура начала съ опытовъ. Сначала она проходила издали, какъ охотникъ, который съ осторожностью подходитъ къ медвжьей берлог. Ее точно толкала какая-то сила къ открытой двери. Съ каждымъ днемъ разстояніе длалось все меньше, пока не наступилъ роковой моментъ, когда двочка ршилась заглянуть въ самую дверь. Отецъ сидлъ въ своемъ кресл и смотрлъ на нее съ такимъ удивленіемъ, точно она пришла съ того свта. Произошла краснорчивая нмая сцена, которая говорила выразительне всякихъ словъ.
— Теб что нужно?— сурово спросилъ больной.
Двочка смутилась и убжала. Елтухова поразило прежде всего то, что она страшно походитъ именно на него, чего онъ раньше совсмъ не замчалъ. Да, вылитый его портретъ, никакихъ сомнній не могло быть. Это его сильно взволновало, и онъ никакъ не могъ понять, что двочк было нужно. Однако онъ выдержалъ характеръ и не позвалъ ея, потому что былъ увренъ, что она придетъ во второй разъ. И она пришла, остановилась опять въ дверяхъ и посмотрла на него съ какою-то больною улыбкой.
— Иди сюда…
Двочка подошла и стала смотрть на него исподлобья, какъ плохо прирученный зврекъ.
— Что теб нужно?— тихо спросилъ онъ, притягивая ее къ себ.
— Ничего… Горничная говоритъ, что ты скоро умрешь.
— Горничная глупа, но я дйствительно скоро умру… да… Теб будетъ жаль меня, когда я умру?
Двочка посмотрла на него, покачала головой и твердо заявила:
— Нтъ…

III.

Двочка держала себя съ большимъ тактомъ. На другой день она не пришла въ кабинетъ, точно хотла показать, что не желаетъ пользоваться случайной любезностью ‘вашего отца’. Елтуховъ желалъ ее видть, но не высказывалъ этого, точно боялся уронить свой отцовскій авторитетъ. Онъ былъ увренъ, что Шура придетъ, и терпливо ждалъ. Сейчасъ терпніе для него составляло все. А двочка все не выходила изъ его головы, и онъ думалъ о ней упорно и настойчиво, точно разршалъ какую-то неразршимую задачу. Онъ въ послднее время длалъ вообще массу открытій, и появленіе забытой дочери освтило для него цлую полосу жизни. Да, въ немъ что-то проснулось и защемило… Гд эта бглая жена, мать Шуры? Ему стоило закрыть глаза, какъ сейчасъ же видлъ ее такой, какой она была двушкой. Высокая, стройная, съ некрасивымъ, но умнымъ и пикантнымъ лицомъ. У нея были какіе-то кошачьи глаза, да и во всемъ было что-то кошачье. Она такъ мило картавила, еще лучше смялась, вызывающе и дерзко показывая два ряда мелкихъ кошачьихъ зубовъ. Въ обществ она производила впечатлніе, оставляя въ тни патентованныхъ красавицъ. За Елтухова она вышла замужъ по расчету. Онъ былъ богатъ, имлъ выдающееся общественное положеніе и вообще гремлъ. О немъ вс говорили, его знали, ему завидовали. Правда, что онъ былъ старше ея на тридцать лтъ, но въ кошачьей ариметик это не имло особеннаго значенія.
— Я васъ совсмъ не люблю…— заявила она смло и откровенно, когда онъ длалъ ей предложеніе.— Такъ и знайте…
— Такъ и запишемъ, Татьяна Сергевна… Любовь придумали взбалмошные поэты, а я человкъ серьезный. Надюсь по крайней мр заслужить ваше уваженіе…
Въ свое время Елтуховъ пользовался успхомъ у женщинъ, и откровенность невсты задла немного его гордость. Но онъ сдержалъ себя и затаилъ къ ней недружелюбное чувство. По его глубокому убжденію, женщина была существомъ низшаго порядка, на которое нельзя было даже сердиться, не теряя уваженія къ самому себ. Ее можно было только тренировать. Но этотъ опытъ тренировки оказался неудачнымъ. Елтуховъ какъ-то размякъ, потерялъ всякій авторитетъ въ глазахъ жены и почувствовалъ, что ихъ раздляетъ непроходимая пропасть. Цлыхъ два года продолжался домашній адъ, о которомъ даже сейчасъ Елтуховъ не могъ вспомнить безъ стыда. Онъ унижался, вымаливалъ каждый ласковый взглядъ и даже плакалъ, когда она упорно отталкивала его. Боже мой, сколько было продлано позорныхъ сценъ!
— Я васъ ненавижу не просто, а всмъ своимъ тломъ,— заявляла Татьяна Сергевна.— У меня непреодолимое физическое отвращеніе къ вамъ…
Родившійся ребенокъ явился какой-то насмшкой и не принесъ съ собой ни теплоты ни радости, какъ холодное зимнее солнце. Мать даже не любила ребенка и бжала изъ проклятаго дома безъ сожалній. Потомъ она опомнилась и начала просить ребенка себ, но Елтуховъ былъ неумолимъ. Онъ хоть этимъ путемъ могъ отомстить за свой двухлтній позоръ. Раздумывая теперь объ этомъ, Елтуховъ все-таки не могъ ршить коренного вопроса, именно, кто изъ нихъ былъ хуже. Врне всего, что оба были хуже. Онъ это даже прочиталъ на личик Шуры, блдненькомъ, подернутомъ старческими тнями дтскомъ личик, смотрвшемъ на него съ нмымъ укоромъ. Это былъ истинный плодъ ихъ нелпаго союза, вещественное доказательство ихъ преступленія, по закону называвшагося бракомъ.
Шура черезъ день пришла въ кабинетъ. На этотъ разъ она держалась уже гораздо смле.
— Теб нравится мой кабинетъ?— спрашивалъ Елтуховъ, напрасно стараясь придать голосу ласковое выраженіе.
— Не знаю.
Какъ у всхъ заброшенныхъ дтей, у Шуры часто встрчались совершенно нелпые отвты, которые въ первое время раздражали Елтухова. Это какая-то идіотка, а не его дочь. Разв у него, Елтухова, могла быть такая дочь? Но чмъ больше онъ вглядывался въ ребенка, тмъ сильне убждался, это это именно его дочь. Ему длалось какъ-то неловко и совстно.
А двочка все больше и больше завоевывала кабинетъ ‘вашего отца’. Длала она это не торопясь, но основательно. Ни одна мелочь не ускользнула отъ пристальнаго дтскаго вниманія. Шура точно выучила каждую вещь и длала довольно обстоятельные вопросы.
— Папа, а почему вонъ на той картин вс женщины голыя?
Этотъ невинный вопросъ заставлялъ Елтухова ежиться, и онъ отвчалъ совсмъ ужъ глупо:
— Такъ… то-есть ты сейчасъ еще мала и не понимаешь…
— Он, папа, были бдныя?— не отставала двочка.— У нихъ не было платья?
— Да, совсмъ бдныя!— вралъ ‘вашъ отецъ’.
Почти вс картины имли своимъ сюжетомъ этихъ ‘совсмъ бдныхъ’ голыхъ женщинъ, что замтилъ Елтуховъ только сейчасъ. Когда-то давно въ его кабинет были другія картины, а потомъ ихъ замнила эта совсмъ голая бдность. Посл убга жены Елтуховъ считалъ себя въ прав пользоваться радостями жизни, бросалъ массу денегъ по привилегированнымъ притонамъ и здсь окончательно подорвалъ свое здоровье. ‘Бдныя женщины’ сдлали свое дло.
Вопросы двочки длались все настойчивй. Она походила на того счастливаго завоевателя, который забрался въ крпость и забираетъ все, что попадетъ подъ руку.
— А гд моя мама?— спросила она однажды.
— Мамы нтъ.
Двочка недоврчиво посмотрла на отца и убжденно проговорила:
— Ты ее спряталъ въ письменный столъ?
Живой мамы Шура не помнила, а говорила о ея портрет. Эти разспросы опять коробили Елтухова, и онъ старался отвлечь вниманіе двочки въ другую сторону. Въ нсколько сеансовъ кабинетъ былъ уже выученъ, причемъ вс книги оказались совершенно неинтересными, потому что были безъ картинокъ. Все вниманіе въ конц концовъ сосредоточивалось на закрытыхъ ящикахъ громаднаго письменнаго стола.
— Папа, что тамъ лежитъ?
— Бумаги.
— Неужели у тебя нтъ ни одной игрушки?
— Ни одной.
— И теб не скучно?
— Нтъ.
Двочка не поврила. Очевидно, ‘вашъ отецъ’ играетъ въ свои игрушки потихоньку отъ нея. Для чего же тогда запирать столъ на ключъ? Елтуховъ понималъ эта мысля, и его забавляла дтская логика, не знавшая противорчій.
— Виноватъ! Одна игрушка есть! Вотъ возьми ключъ и отвори въ лвой тумб нижній ящикъ. Тамъ лежитъ альбомъ въ красной обложк. Ты его достань.
Это былъ старый, совсмъ забытый альбомъ. Онъ давно былъ приговоренъ уничтоженію, но какъ-то завалялся. Сейчасъ Елтуховъ вспомнилъ о немъ только потому, что въ этомъ альбом были вложены его дтскія фотографіи. Ему хотлось сравнить ихъ съ Шурой, чтобы проврить фамильное сходство. Двочка съ серьезнымъ лицомъ долго трудилась надъ завтнымъ ящикомъ, пока наконецъ достала альбомъ и подала его съ торжествомъ ‘вашему отцу’. Это былъ очень почтенный альбомъ изъ дешевой кожи, купленный еще въ ту пору, когда Елтуховъ не имлъ ничего, кром головы на плечахъ. Съ теченіемъ времени дешевая кожа выцвла, растрескалась и проявляла вс признаки начинавшагося разрушенія.
— Вотъ это твой папа, когда ему было всего два года!— объяснялъ онъ, показывая порыжвшую старую фотографію.
— Разв ты былъ маленькимъ?
— Какъ вс люди…
Дальше слдовали фотографіи, когда ‘вашему отцу’ было четыре года, потомъ восемь, потомъ двнадцать и т. д. Елтуховъ по этимъ портретамъ невольно проходилъ все свое прошлое, позабывъ о первоначальной цли, для которой доставался альбомъ. Да, вотъ какимъ былъ онъ, когда учился въ университет, потомъ когда былъ начинающимъ молодымъ человкомъ, женихомъ, счастливымъ отцомъ перваго ребенка. Предъ его глазами проходили точно какія-то тни далекаго прошлаго. Каждая фотографія отмчала какую-нибудь эпоху въ его жизни. Он заканчивались моментомъ, когда Елтуховъ порвалъ вс связи съ этимъ прошлымъ и ушелъ навсегда въ другую сферу. Его что-то кольнуло, когда онъ разсматривалъ самого себя въ этомъ прошломъ. Такое худое лицо и такое серьезное выраженіе, а внутри — вчная тревога и неутолимая жажда итти впередъ.
Шуру мало интересовало постепенное развитіе ‘вашего отца’ до его настоящей совершенной формы, и она съ дтскимъ нетерпніемъ перелистывала альбомъ. Онъ понялъ, что двочка отыскиваетъ портретъ матери.
— Папа! Отчего тутъ все чужіе?..— спросила она.
— Не чужіе, а мои знакомые.
— Отчего я ихъ не видала? Они не бываютъ у насъ?
— Нтъ.
— Они нехорошіе, папа?
— Какъ теб сказать… гм!.. есть и хорошіе.
— А вотъ этотъ дядя въ очкахъ? Онъ — добрый? Его какъ зовутъ?
— Профессоръ Лагутинъ.
— А это?
— Это? Это тоже ученый… Черединъ.
— А это тоже ученый, папа?
Шура указала своимъ пальчикомъ на худенькаго бритаго господина, походившаго на высушенное для гербарія растеніе.
— Нтъ, это такъ…
— Папа, онъ хорошій…
— Почему ты думаешь?
— Я вижу.
Худенькій господинъ когда-то былъ лучшимъ другомъ Елтухова, въ первую полосу его жизни, а потомъ сдлался злйшимъ врагомъ. Елтуховъ только вздохнулъ.
— Ну, довольно, Шура! Я усталъ… Можешь итти къ себ…

IV.

Мучительная безсонная ночь… Елтуховъ это предчувствовалъ и нарочно ничего не читалъ днемъ, чтобы оставить это чтеніе на ночь. Кром газетъ онъ ничего не могъ читать. А тутъ прочитаешь громадный печатный листъ — и голова совершенно свободна отъ всякихъ мыслей. Но сегодня и газеты его раздражали. Печатныя строки были испещрены знакомыми фамиліями. Тутъ были и свои и чужіе, и друзья и враги, и нсколько новыхъ, еще никому незнакомыхъ именъ. Эти новыя имена только еще выбивались изъ тьмы неизвстности, расчищая себ дорогу. Шла отчаянная борьба за существованіе, и его имя также въ свое время появилось на этихъ столбцахъ, пока сдлалось извстнымъ. Онъ отлично помнилъ этотъ періодъ своей жизни, когда плечомъ пробивался въ заколдованный кругъ излюбленныхъ людей. А вотъ теперь идутъ на смну ему другіе неизвстные люди, голодные и жадные, готовые на подвигъ и на преступленіе, съ волчьимъ аппетитомъ. Ему показалось, что они уже оттерли его, эти жадные, новые люди, что ‘своя’ газета уже намренно игнорируетъ его, что о немъ уже забыли, какъ забываютъ покойника. Это была смерть прежде смерти, и его охватило ужасное чувство заживо похороненнаго человка.
— У!.. негодяи!— проговорилъ онъ, швыряя скомканную газету.— Вы рады, что Елтуховъ умираетъ… Вы вс рады и думаете, какъ еще недавно думалъ Елтуховъ, что онъ нуженъ и что безъ него остановится самое движеніе земли… Никому вы не нужны… слышите?.. Вы больше всего обманываете самихъ себя!
На письменномъ стол только чикали столовые дорогіе часы. Съ улицы доносился изрдка грохотъ прозжавшей кареты. Гд-то, точно подъ землей, лаяла заблудившаяся уличная собака. Въ окно чуть пробивался желтый свтъ газоваго фонаря. Все это было вчера и будетъ то же самое завтра, до заблудившейся собаки включительно. Громадный городъ точно не могъ заснуть сразу и успокаивался слоями. Спали подвалы, чердаки, третьи, четвертые и пятые этажи, а бодрствовали еще только бельэтажи, превращавшіе ночь въ день и день въ ночь. Чего бы онъ, Елтуховъ, не далъ, чтобы заснуть, но сонъ не шелъ… Онъ чувствовалъ только, какъ все тло точно наливается тяжелою истомой, голова полна какого-то тумана, а сердце работаетъ съ такимъ трудомъ, точно тамъ что-то съ каждымъ ударомъ обрывается. Елтуховъ зналъ, что скоро ему сдлается страшно, безотчетно страшно, когда хочется крикнуть и бжать. Но онъ не могъ ни бжать ни крикнуть. Вотъ и голова длается холодного, скоро появится холодный потъ… Онъ зналъ, что къ утру все это пройдетъ, что это только припадокъ, и все-таки впередъ переживалъ это ужасное чувство паническаго страха. Ужъ ему-то, кажется, нечего было бояться — и все-таки страшно. Чтобы отвлечь вниманіе, онъ принимался считать, повторять до десяти разъ всю таблицу умноженія, прочиталъ мысленно нсколько басенъ и стихотвореній, которыя училъ еще въ гимназіи и которыя оставались въ голов, какъ остаются щепы и всякій мусоръ посл постройки. Сонъ не шелъ.
— За что… а? За что?— шепталъ Елтуховъ, сжимая кулаки.
Ему хотлось сдлать кому-то зло, чтобы и этотъ кто-то такъ же мучился, какъ мучится сейчасъ онъ. Въ голов противъ желанія мелькали богохульныя слова, недостойные образы, картины поруганія тхъ святынь, которымъ служитъ и поклоняется все человчество. Вотъ вамъ всмъ…
Сколько прошло времени — онъ не интересовался. Не все ли равно? Мучиться придется до самаго утра, когда займется дневной свтъ… Днемъ не будетъ страшно. Солнечный свтъ производилъ успокаивающее впечатлніе. Ахъ, да, нужно думать о еще большихъ мученіяхъ, чтобы парализовать свою сосущую боль. Напримръ, что испытали вс т, которые подвергались мукамъ святой инквизиціи? Вдь въ одной Испаніи было сожжено больше трехъ съ половиною милліоновъ еретиковъ… Предварительно ихъ пытали: рвали живое тло желзными клещами, наливали въ раны кипящаго масла, стругали тло, дробили кости, вывертывали суставы и потомъ уже въ вид милости сжигали. А чего стоитъ каждая европейская война, когда на одномъ перевязочномъ пункт скопляется до пяти тысячъ раненыхъ, когда нтъ человка, который подалъ бы воды умирающему, и когда врачи стрляются изъ отчаянія отъ всхъ этихъ ужасовъ! Сотни тысячъ жертвъ, милліоны… А казни добраго стараго времени? Когда Артемію Волынскому вырзали языкъ и везли на казнь, и онъ увидлъ на эшафот приготовленныя орудія для четвертованія, то онъ задрожалъ отъ ужаса — дрожалъ отъ ужаса человкъ, у котораго только-что вырзали языкъ. Несчастный Паткуль ползалъ съ отрубленными членами нсколько часовъ и молилъ о смерти, какъ о милости. А что испытали т люди, которые были посажены на колъ и мучились по три дня? Ужасъ, ужасъ, ужасъ — вотъ что называется исторіей цивилизаціи. Кроткое ученіе любви зажигало костры для еретиковъ, святая наука затрачиваетъ главныя усилія на изобртеніе новыхъ способовъ, средствъ и орудій для истребленія человчества. Что же значитъ, по сравненію съ этимъ неизмримымъ и неисчислимымъ зломъ, какой-нибудь норокъ сердца? Это — милость неба, величайшее счастіе…
А нравственныя пытки и муки, отъ которыхъ люди топятся, ржутся и стрляются?
Елтуховъ, раздумавшись на эти жестокія темы, почувствовалъ даже облегченіе и вмст съ тмъ думалъ, что для такого облегченія нужны муки другихъ. Въ самой природ человка коренится какое-то органическое зло, какъ въ зм ядъ. И онъ, Елтуховъ, длалъ зло, много зла… Почему-то ему припомнилось старческое личико Шуры, какъ яркое доказательство этой мысли. Бдная двочка… Ей въ тысячу разъ лучше бы родиться гд-нибудь въ подвал или на чердак.
Сонъ не шелъ.
Елтуховъ машинально протянулъ руку къ ночному столику, и ему попался давешній альбомъ. Сначала онъ отодвинулъ его, а потомъ взялъ и началъ перелистывать. Съ пожелтвшихъ страницъ глядли на него точно съ укоризной десятки знакомыхъ лицъ, когда-то дорогихъ и близкихъ. Ахъ, какъ все это было давно. Въ душ Елтухова поднялась старая боль, которую не могло стереть никакое время.
— Все отпустится, всякое преступленіе, кром предательства,— говорилъ вотъ этотъ старый другъ съ громадною шевелюрой и строгимъ лицомъ.
Онъ говорилъ это про Елтухова, когда послдній перешелъ въ другой лагерь. Да, онъ сдлался ренегатомъ и повелъ отчаянную войну со всмъ прежнимъ. Вдь онъ былъ и уменъ и силенъ, а главное — талантливъ. Правда, что его обидли, не оцнили до достоинству тамъ, и онъ со злобой бросилъ все и всхъ и съ еще большою злобой началъ служить новымъ богамъ. Своимъ онъ все-таки не сдлался въ этомъ новомъ кругу, а имъ только пользовались для своихъ цлей. Эта служебная роль лежала на немъ тяжелымъ гнетомъ, во возврата уже не было.
Если бы ему даже простили все, онъ все равно не вернулся бы изъ гордости, какъ не могъ вернуться падшій ангелъ. На немъ лежало несмываемое пятно отверженности. Новое положеніе дало ему и почетъ, и деньги, и даже уваженіе такихъ людей, которыхъ въ душ онъ глубоко презиралъ, какъ другъ Мушенко. Елтуховъ плылъ по теченію, заглушая совсть новыми подвигами противъ недавнихъ друзей. Но, что онъ ни длалъ, на него все-таки смотрли, какъ на перебжчика, и втайн не довряли, какъ не врятъ человку, который въ жизни укралъ всего одинъ разъ. О, какъ отлично онъ все это чувствовалъ и проникался затаенною злобой противъ всхъ. Чечевичная похлебка оказывалась несладкой. И находились еще люди, которые завидовали ему: т несчастные и ничтожные людишки, которые готовы были заплатить, чтобы повыгодне продать себя.
И вотъ теперь наступилъ день итога. Не нужно было ни лгать, ни обманывать, ни притворяться,— Елтуховъ былъ больше не нуженъ, и его мсто заступилъ другой Елтуховъ. Онъ даже зналъ этого alter ego и не завидовалъ ему.
Голова Елтухова слегка кружилась, а онъ все продолжалъ разсматривать забытый альбомъ, вызывая въ памяти давно минувшія сцены и забытыя слова. Да, тамъ были все хорошіе, честные, убжденные люди, просто и смло служившіе великому длу. Часть ихъ уже сошла со сцены, а нкоторые еще оставались, хотя и на обломкахъ своего разбитаго корабля. Они смло боролись со стихіей и умирали на своемъ посту, какъ и слдуетъ солдату. Даже ихъ смерть являлась возбуждающимъ моментомъ для остававшихся въ живыхъ, вызывая боевую команду: ‘Сомкнись!’. А его смерть ничего не оставитъ посл себя, кром нсколькихъ горькихъ улыбокъ и сомнительныхъ сожалній.
Муки совсти — какая это ужасная вещь, особенно когда это безсильныя муки! Эта внутренняя нитка въ тысячу разъ хуже физическихъ страданій, и Елтуховъ теперь уже не чувствовалъ своей привычной боли, съ которою почти сроднился. Его поразила мысль, что этотъ забытый альбомъ принесла ему его забытая дочь, которая вырастетъ большой и, можетъ-быть, будетъ краснть за него… Да, это будетъ непремнно. Ахъ, если бы онъ могъ выздоровть только для нея. Онъ сейчасъ же ухалъ бы куда-нибудь въ глухой европейскій уголокъ и тамъ посвятилъ бы себя дочери. Ребенокъ забылъ бы свой родной языкъ, и на новой родин ее не преслдовали бы тни прошлаго.
Елтуховъ почувствовалъ странное облегченіе. Боли не существовало, точно какая-то невидимая рука сняла съ него страшную тяжесть, давившую его нсколько лтъ.
— Завтра же ду…— ршилъ Елтуховъ, закрывая глаза и чувствуя, какъ его охватываетъ страстно-желанная дремота.— Да, уду… непремнно…

——

Когда Шура на другой день вошла въ кабинетъ поздороваться, ‘вашъ отецъ’ лежалъ въ своемъ кресл мертвый. Свча догорла, а на полу валялся старый забытый альбомъ…
1896.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека