‘Донские ведомости‘, No 76. 31 марта (13 апреля) 1919. С. 2
Забытые слова
Забытые слова
Он Велизария питает…[4]
Забытые слова, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1919
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Это было тридцать лет тому назад.
Умирал великий русский сатирик, патриот в лучшем смысле этого слова, захватанного — к сожалению — не всегда опрятными руками. Патриот, свою неугасимо горящую любовь к родине напоивший ‘оцетом и желчью’ негодующего смеха над темным, низким и безобразным в любимом ее облике. Умирал и на смертном ложе писал о ‘забытых словах’… Перо выпало из холодеющей руки раньше, чем он успел начертать эти слова, — изобразил он только удручающую картину бескрайнего немого кладбища с поникшими серыми крестами — тяжелый сон в серых сумерках одинокой тоски и горького духовного сиротства.
‘Забытым словам’ не суждено было прозвучать лебединой песней из уст писателя, отдавшего России всю кровь своего сердца и весь сок своих нервов. Старый поэт А.М. Жемчужников в надгробных стихах договорил эти слова:
— Отчизна. Совесть. Честь…[1]
Теперь, когда я вспоминаю холодный, хмурый, с мелким дождем петроградский день, когда хоронили М.Е. Салтыкова-Щедрина, и весь огромный путь, пройденный русским народом за эти три десятилетия, — я чувствую: свинцовый груз тоски неутолимой давит мое сердце… ‘Забытые слова’ — отчизна, совесть, честь — так и не вознесены из мусора мерзости и запустения жизни…
За эти десятилетия были поражения, страшные уроки революции, разложения. Всплывали за един миг лучезарные надежды и надолго тонули в черной пучине отчаяния. Народ колесил разными дорогами, и толпы оправдывали своим поведением желчное утверждение поэта:
Им нужен только хлеб да бич…[2]
И лишь малые группы русских людей бережно хранили ‘забытые слова — отчизна, совесть, честь’… люди долга и самоотвержения. И как поредели их славные ряды!
Но… ‘не бойся, малое стадо’…
Среди низости и бесстыдства, среди гнили и зоологического нигилизма, продажности, шкурности, подлой трусости и оголенного разврата — вдруг зазвучат порой голоса — и даже не сверху, не из ‘города, на горе стоящего’, а из сырой и темной глыбы народной, — голоса, зовущие вспомнить о долге, о совести и чести, вспомнить о родине. Как освежающий ветер степи, они разгоняют гнилые ароматы мерзкого содома, мечущегося от животного страха к жадной погоне за наживой и благополучием своего хлева, — освежают, и бодрят, и вселяют веру в конечное торжество ‘забытых слов’, забытой правды Божьей…
Передо мною документ. Он не очень грамотно написан. Даже совсем безграмотно. Но тем ценнее искренность чувства, его продиктовавшего, чувства простого, здорового, честно негодующего на мерзостное зрелище забвения долга перед родиной. Степной человек пришел в город, в средоточие культуры, тревог и забот, надвинутых грозным нынешним часом, — и был поражен картиной равнодушия и бесстыдства, разлитого по стогнам этого центра тревог и упований… И, потрясенный, взял в мозолистую руку перо и корявым почерком, не заботясь об орфографии (здесь она исправлена) излил свою жалобу в кривых и наивных строках…
‘Войсковому Кругу, хозяину земли войска Донского.
Шлем земной поклон. Да хранит вас Господь и дарует вам силу в трудах ваших на благо войска Донского и родины России.
К вам, наши избранники, обращаемся со слезной мольбой, а именно: обратить внимание на происходящий ужас и бесчеловечность.
По приказу нашего войскового Атамана реквизированы некоторые биографы под лазареты. Мы слезно, стоя на коленях, просим вас закрыть все театры, клубы, биографы и шато-кабаки. Ибо они есть рассадник разврата, разгула и пропаганды. Кому они сейчас нужны? Только для мародеров, спекулянтов, казнокрадов, шулеров, проституток, изменников, продающих свою родину, и главное — для шпионажа, пропаганды и агитации, и где за ложу в театре и ставку в карты продают все секреты родины. А женщины — это бездушное существо, состоящее из тела и платья, что оне не сделают за платье для театра и за высокие ботинки и ложу в театре, за ставку в карты? Всё, всё — вплоть до торговли своей дочерью, ребенком. Ведь сейчас нет семьи, где бы муж, если он офицер или солдат, не был бы на фронте или уже убит. А если коммерсант, то какие же теперь дела, чтобы бросать такие деньги на театры и клубы при такой дороговизне? Значит, что же это за деньги и каким путем достаются? Да и вообще разве теперь время веселиться, гулять и пьянствовать, когда страна наша изнывает в страшной непосильной борьбе?
Вот живой пример. Человек приехал идти на фронт и думал, что в городах патриотичность и борьба с большевизмом, — а тут, что называется, ‘бал во время чумы’… Ищу три дни полчанина. Приду в один театр — битком народу, нельзя войти. В другой — тоже. Наконец нашел в каком-то злачном вертепе, под названием ‘Городской клуб’. Гляжу: полно женщин и мужчин, режутся в карты, все полупьяны и пьяны. Мой полчанин — тоже. Я и говорю: разве тут у вас водку продают?
Он говорит:
— Сколько угодно. 75 руб. бутылка. Вот поживи, — говорит, — денек-два здесь, мы с тобой выпьем…
Я говорю, что мне на фронт нужно.
— Мне, — говорит, — тоже на фронт нужно, а вот уже две недели никак не вырвусь, жаль расстаться. Кругом веселье и все живут, а ты иди на фронт. Да еще дураком называют, кто не сумеет отвертеться от фронта. Ты, — говорит, — вот что: подавай докладную командиру, что мол ну… мать при смерти… Ну, дадут отпуск на три-четыре дня, вот мы и кутнем здесь, а на фронт успеем еще! Я познакомлю тебя с бабочками-давалочками — слышишь?..
Вот она, истина святая…
Умоляем: закройте театры и клубы, вы сделаете великое благо для родины и для счастья дорогих защитников наших. Умоляем!..’
Это ‘умоляем’ есть пламенный и благородный зов к воскрешению забытых слов — ‘отчизна, совесть, честь’. И пусть прислушаются к нему равнодушные толпы с ослабленной памятью о родине. Пусть прислушаются и шкурники, и пенкосниматели современного вавилонского столпотворения, мечущиеся от жирного куска к зоологическому страху и трепету за драгоценную свою шкуру…
Пусть прислушаются патриоты из ‘Русского Собрания’ г. Ростова, приславшие тому же Войсковому Кругу телеграфное послание с обстоятельным исчислением своих жертв от ‘железки’, ‘девятки'[3] и лото, с патриотической слезицей:
Подайте мальчику на хлеб —
Он Велизария питает…[4]
Пусть хоть ныне вспомнит эта порода ‘сыпняков’, удивительно схожих по облику, будут ли это русские или филистимские[5] фамилии, — пусть вспомнят забытые слова:
Отчизна. Совесть. Честь…
Ибо придет время — и близко уж оно — забытая отчизна потребует к себе на суд нелицеприятный всех, забывших ее в час тяжкого испытания. ‘И будет плешь на всякой курчавой главе’, по выражению библейского пророка.
[1] Из стихотворения А.М. Жемчужникова (1889) ‘Забытые слова’ (Посвящается памяти М.Е. Салтыкова):
Слова священные, слова времен былых,
Когда они еще знакомо нам звучали…
Увы! Зачем же, полн гражданственной печали,
Пред смертью не успел ты нам напомнить их?
Те лучшие слова, так людям дорогие,
В ком сердце чувствует, чья мыслит голова:
Отчизна, совесть, честь и многие другие
Забытые слова.
[2] Измененная цитата из стихотворения А.С. Пушкина ‘Свободы сеятель пустынный’ (1823):
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
[3] Железка — азартная карточная игра, то же, что девятка [перевод фр. chemin de fer, букв. железная дорога] (Ушаков).
[4] Строки начальной строфы стихотворения А. Ф. Мерзлякова ‘Велизарий’ (1806):
Малютка, шлем нося, просил,
Для бога, пищи лишь дневныя
Слепцу, которого водил,
Кем славны Рим и Византия.
‘Тронитесь жертвою судеб! —
Он так прохожих умоляет.—
Подайте мальчику на хлеб:
Он Велизария питает.
Велизарий (Велисарий) — полководец Восточной Римской империи времен Юстиниана I Великого (490—565). Консул 535 года. Один из величайших полководцев Византии.
[5] Филистимляне — известный из Библии враждовавший с евреями пришлый народ в Палестине (по имени которого страна получила свое название) (Ушаков).
Оригинал здесь
Он Велизария питает…[4]