В. Кокосов
‘За волей’
ПРИМЕЧАНИЯ *)
‘За волей’, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Прохладным, ясным, бодрящим августовским утром 1875 г. я шел по Нижней Каре в направлении каторжного лазарета, около здания управления каторгой повстречались человек пятнадцать каторжных больной команды, между ними четыре-пять женщин.
— На работу направляетесь?— спросил я встретившихся.
— Никак нет, господин доктор! Идем в управление ‘за волей’, сроки окончили, по волостям, на поселение, уходим, раздались громкие голоса.
— Поздравляю!— невольно вырвалось восклицание.
— Покорнейше благодарим! Слава господу, закончили…
Я повернул за ними, взглянуть на людей, получающих ‘волю’.
Большая квадратная с закоптелыми стенами и потолком комната с длинным, некрашеным столом между окнами была полна народу. Мужчины, женщины средних лет, старики, старухи в серых арестантских одеяниях толпились в пространстве, между столом и дверью, опасливо кашляя в кулак, кряхтя, тяжело вздыхая, любопытными глазами рассматривая лежавшие на столе бумаги, сидевших с наклоненными головами писарей, чиновника-делопроизводителя, небольшого юркого человека с круглой щетинистой головой, с оттопыренными ушами, безусого, безбородого, в форменном казачьем сюртуке. Скуластое, желто-смуглое лицо с косыми прорезами черных глаз было недовольно, припухло: он ерзал по столу, свертывал папиросу, закуривал, клал на край стола, снова подносил ко рту, изредка покрикивая:
— Эй, вы, каторжная прощелыга, чего шумите? Посади свинью за стол, она и ноги на стол! Не забывайте: сроки окончили, розги при нас остаются… Чему обрадовались? Скорехонько в Кару вернетесь: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить…
Не выпуская изо рта дымившейся папиросы, делопроизводитель то и дело вставал на ноги, оглядывал комнатные стены, потолок, смирно стоявших людей, садился на стул, заглядывал под стол, уходил в смежную комнату, возвращаясь минут через десять, садился на председательское место, принимался перебирать, разглядывать лежавшие перед ним на столе бумаги. В канцелярии дожидались выдачи ‘воли’ шесть стариков от шестидесяти до восьмидесяти лет от роду, с седыми головами бородами, клеймовыми знаками на лбу и щеках, с морщинистыми лицами, согнутыми спинами, с красными, медными шеями, сквозь морщинистую кожу которых виднелась пульсация шейных артерий. Стоя впереди, старики время от времени губами, облизывая их языком, в выражении деревянных, износившихся лиц, в частых миганиях слезящихся глаз, во всех их, повидимому, равнодушных фигурах незаметно было особого возбуждения: ожидали люди ‘воли’, как много лет подряд ожидали выдачи пайка хлеба, очереди получения из котла горячей ‘баланды’…
В сторонке, с правой стороны, между деревянным шкафом с делами и печью, стояли пять женщин пожилого возраста в грязных белых посконных юбках, босые, с неопределенного цвета кофточками на плечах. Все женщины часто приподнимались, вытягивая вперед головы, старательно рассматривали сидевших за столом писарей, непокойного чиновника, груды книг и бумаг, хотя, находясь в первой линии, без подъема на носки свободно видели стол и заседавших. Особливое нетерпение и любопытство выказывала одна из женщин, лет сорока восьми, с бегающими серыми глазами, длинным с горбиной носом, толстыми губами, сутулая, коренастая. Поднимая часто правую руку ко лбу, она обтирала ладонью струившийся пот, усиленно царапала голову, затылок, вытягивая шею, внимательно рассматривала стол и бумаги. Выражение ее лица было озабоченно, на щеках появлялись красные пятна, быстро сменяясь бледностью, испуганным выражением, оторопелостью, растерянностью. Опершись спиной о печку, стояла дряхлая старуха с высохшим морщинистым лицом, втянувшимися в беззубый рот щеками, крючковатым подбородком. Седые космы волос беспорядочными клочьями выбивались из-под головного капора. Старуха стояла с закрытыми глазами, опираясь на длинную палку, придерживаемую обеими руками, тяжело вздыхада хриплыми, переливающимися, булькающими вздохами и, повидимому плохо сознавала окружающую обстановку.
Скучившись по леввую сторону входной двери, стояли пять-шесть каторжных среднего возраста, изредка между ними слышались швырканье носом, сдержанный кашель, тяжелые вздохи. В канцелярии стояла тишина, но делопроизводитель часто выкрикивал:
— Тише! Чего шумите? Мешаете заниматься! В кабак собрались, что ли? Эй, ты, корявая рожа, чего шею вытягиваешь? Чего не видывала? Успеешь свою красоту прогулять: лохань без помоев не бывает… В Каре три раза родила, на воле первого родившегося удушишь — вернешься скорехонько.
Корявая женщина испуганно вздрогнула, сделалась неподвижной, лицо одеревенело…
Всех томила скука ожидания. Перед делопроизводителем на столе лежали заготовленные ‘вольнительные свидетельства’, скрепленные надлежащими подписями, с приложением казенной печати. Он медлил раздачей. По каким причинам — он и сам не объяснил бы. Имеет человек возможность поломаться, заставить других подождать, показать свое значение,— отчего не воспользоваться?
— Иван без прозванья, сорока пяти лет!— выкрикнул по списку делопроизводитель.
— Здеся я, здеся, ваше благородие! — шамкая отозвался старческим голосом стоящий впереди старик.
— Не здесякай, дубина, подходи ближе к столу: сорок лет в каторге пробыл, ума не нажил… Который год тебе от роду?
— Сорок пять по статейному, ваше благородие, сорок пять, милостивец, искони пишется сорок пять, в бумаге прописано, наше благородие…
— Тебе, седой крысе, сорок пять?!— кладя на стол бумаги, выкрикнул делопроизводитель. — Пять раз бегал с каторги, три плети о тебя измочалили, а тебе сорок пять лег от роду? Всыпать тебе с прохладцей розог триста, скажешь настоящие года, родовую фамилию, не околел в каторге, околеешь на поселении… Получай! Про-хво-о-о-сты!— протянул он, подавая бумагу.— Чтобы духу твоего не было в каторге, слышишь?
— Слышу, ваше благородие, слышу…
— Попадешься в Каре, выпорю, не посмотрю, что вольный старик, понял?
— Понял, ваше благородие, понял, батюшка, как не понять. Судьбина наша известная…
— Не ра-а-азговаривать, мерзавец!
С наставлениями, угрозами, остановками, одно за другим выдавались ‘свидетельства’, получившие в руки ‘волю’ торопливо выходили из канцелярии.
— Ваше благородие, милостивый человек,— получая свидетельство, обратилась с просьбой корявая любопытствовавшая женщина,— объясни мне, Христа ради, куда я причислена на поселение, в какую волость? Темный я человек, ничего не знаю…
— В потаскушкину волость причислена, красавица ты наша писаная, в потаскушкину, начальство о тебе позаботилось, в других волостях тебе места не нашлось… Ха-ха-ха! — откидываясь на спинку стула, раскатисто смеялся делопроизводитель.— Поняла, красавица?
— Поняла, ваше благородно, поняла, покорнейше благодарю! — принимая свидетельство машинально говорила женщина, недоуменно-растерянным взглядом окидывая выдающего.
Вопросительно оглядев присутствовавших, держа в руке выданную бумагу, она медленно вышла из канцелярии.
— Петр Турбаков, 48-ми лет! Подходи, не задерживай!— громко выкрикнул вызывавший.
К столу подошел невзрачный низкорослый оборванный человек, с подвижным цыганским лицом, бегающими плутовскими глазами, рваная грязная рубаха, рваные порты висели клочьями, встряхнув волосами, он остановился как вкопанный.
— Чего изволите, ваше благородие? Я самый Петр Турбаков…
— Жиганью породу по приметам издалека узнать можно,— оглядывая с ног до головы Турбакова, говорил делопроизводитель,— не важная птица, не заморская: собачьей, жиганьей породы.
— Так точно, ваше благородие! Справедливо изволите говорить: породы карымской, жиганской, под вашим покровительством много лет состояли, вашей выучки, ваше благородие… покорнейше благодарим за науку, на всяк час и день помним…
— Молчать! Не разговаривать! Ты с кем разговариваешь?
— С вашим благородием, ваше благородие. Изволили меня вызвать по списку, я подошел, раньше не осмеливался… Порядкам обучались, понимаем, ваше благородие…
— Не разгова-а-а-ри-ва-ть, мерзавец!
— Так точно, ваше благородие, будет исполнено!..
Минуту внимательно осматривал делопроизводитель стоявшего Турбакова и, не говоря ни слова, подал ему свидетельство.
— Счастливо оставаться, ваше благородие, долгой вам жизни, богачества желает Турбаков для малых ваших детушек… Даст господь, увидимся, в жизни всякое бывает!
Он весело встряхнул волосами, неторопливо вышел из канцелярии.
— Жиганья морда, прохо-диме-е-ц!.. Свернут тебе на голу шею скорехонько, или к нам в Кару вернешься,— со злостью в голосе проводил его делопроизводитель.
— Иван Непомнящий, тридцати пяти лет!
— Здесь я, ваше благородие!
Пород столом стоял старик лет шестидесяти, с лысой круглой головой, окладистой седой бородой, торчащими ушами, елейными глазами, плотно сжатыми тонкими губами.
— Сколько лет ты чистишься Непомнящим, тридцать пять лет?— скороговоркой спросил делопроизводитель.
— Не могим знать, ваше благородие, запамятовали,— невозмутимо спокойно ответил старик. — Отца, мать, родителев родных, не помним, о себе, кто таков, спросить некого: под кустом родились, тайгой вспоены, вскормлены…
— Врешь, прохвост! Помнишь ты все и всех, ласково смотришь, зорко поглядываешь. Убирайся с каторги, чтобы духу твоего не было…
— Всё от господа, ваше благородие, от его святой воли, ни один волос с головы не упадет без воли господа… Счастливо оставаться! Гора с горой не сходится, человек с человеком в руцех господних…
— Сладкопевец карийский, из редкостных!
По вызову к столу подошла сгорбившаяся, согнувшаяся, высохшая старуха. Опираясь руками на палку, она тяжело дышала, усиленно моргая подслеповатыми глазами.
— Зажда-а-а-ла-а-ся, ваше благородие, заждалася, батюшко… даже устала… одышка… дыхать не могу,— тихим, прерывистым голосом говорила старуха, голова ее тряслась, туловище вздрагивало мелкой дрожью.
— Не знаю, как доберусь до поселения. Девять десятков прожила, как доберусь, не знаю, батюшко! Пятьдесят лет прожила в каторге, пятьдесят, батюшко,— хватаясь руками за грудь, отрывисто хрипела старуха.
— Погуляешь, бабушка, на белом свете,— говорил делопроизводитель,— поживешь! Дело твое женское, найдется хороший человек…
— Не слышу, батюшко, не слышу, оглохла в каторге, оглохла… Плетями стегали два раза, стегали, батюшко… Забыла, откуда в каторгу пришла, забыла, батюшко, с которой стороны. Господь знает, с которой, забыла! Рассейская была, может, не рассейская, с какой другой стороны появилась, забыла, батюшко… Душит меня, оглохла, ноги не ходят, на глазах туск… Куда я денусь, батюшко, с бумагой? Умру на дороге! Оставьте, Христа ради, в каторге: вся жизнь прожита здесь, промаячилась… лет ни роду, ни племени… Оставьте в каторге, Христа ради…
— Срок ты окончила, из каторги уходи, вольный человек, на все четыре стороны…
С бумажной ‘волей’ в руках, не сознавая времени и пространства, выходила из канцелярии старуха, удушливый кашель колотил грудь, подсекались старые ноги, в глазах стоял туман, кружилась седая голова…
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева ‘Исследователи и литераторы старого Забайкалья’, Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано в газете ‘Русские ведомости’, 1908, No 109.