Собирать книги и предметы старины так, как это делается всеми нашими любителями, — неинтересно.
Газетные объявления, аукционы, антикварные магазины — вот все источники, из которых черпают они все свои приобретения. Путь дорогой, не всякому доступный и суженный до последних пределов, в нем нет творчества, это путь бар, привыкших, чтобы жареные рябчики сами валились им в рот.
Между тем, Россия была полна оазисов, где в тиши и в глуши таились такие сокровища, какие весьма редко можно встретить на рынке. А так как не гора пошла к Магомету, а Магомет к горе, то в один августовский вечер я сел в вагон, и он понес меня в глубину России.
Через день, в сумерках, поезд, не признающий по обыкновению на боковых линиях таких пустяков, как расписание, с большим опозданием дотащил меня до станции Ельня.
Моросил дождь, на пустынном перроне одиноко стояла длинная тощая фигура не то Гамлета, не то Мефистофеля в черном кургузом плаще до талии и в черной шляпе с широченными полями. До полного сходства ей не хватало только шпаги и пера на голове.
Это был Ченников, мой приятель, с имения которого я решился начать свое путешествие.
Зоркие ястребиные глаза его сразу отыскали меня в кучке высадившихся пассажиров, и он, бесцеремонно расталкивая всех, поспешил ко мне навстречу.
— Два часа уже тебя жду! — заявил он. — И жена со мной.
— Где же она?
— Устала, в экипаже сидит!
Я забрал свой чемоданчик и плед с подушкой, и мы вышли на другую сторону станции. У подъезда стояла рыжая тройка, запряженная в коляску с поднятым кожаным верхом. Из-под него протянулась маленькая женская рука.
Чемодан водрузился на козлы, мы уселись, и коляска шагом тронулась с места.
— По городу иначе нельзя!.. — пояснил Ченников, — колдобина на колдобине, выберемся на большак, иная статья пойдет! Вот посмотри, полюбуйся на нашу Венецию! — Он указал рукой на чудовищную, чуть не с Марсово поле, грязную лужу. Кругом нее тянулся ряд низеньких деревянных домиков, безнадежно унылых, темных и мокрых. Скука закрадывалась в душу от их вида.
Коляску колыхало, как лодку в море, и мы поневоле ‘жали масло’ то из маленькой пышки — Софьи Михайловны, сидевшей с одного края, то из мощей ее супруга, помещавшегося с другого. Чтобы не откусить язык, мы ехали молча. Город наконец кончился, коляска пошла ровнее. Ченников подался вперед к спине кучера.
— Ефим, тряхни! — сказал он.
Локти кучера зашевелились. Тройка перешла на рысь, потом взяла полным ходом, и мимо замелькал густой лиственный лес, шумел ветер, чавкали копыта коней, по кожаному верху стучал дождь, а мы, уютно зажавшись в глубине коляски, вели оживленный разговор о далеком Питере, о всяческих новостях и о знакомых.
Десять верст незаметно остались за нами. Ночь окончательно заволокла все кругом. Впереди замигали огоньки усадьбы, раздался собачий лай, и мы скатились в черный зев ворот, коляска остановилась у дома. В освещенной висячей лампой столовой нас ждали с чаем и ужином старик-отец Ченников и три сестры последнего.
Дмитрий Филиппович Ченников — фигура не рядовая. Он был некрасив, на впалых, желто-бледных щеках и змеистой, тонкой верхней губе у него темнели реденькие темные волоски, большой плотоядный рот при разговоре всегда ощеривался, обнажая два ряда неровных крупных зубов, под серыми властными и внимательными глазами всегда лежала синь. Сразу в нем чувствовался себялюбец до мозга костей и что-то хищническое.
И он, действительно, был большой хищник… волк по женской части в своем уезде! Женщина была его альфой и омегой. Жизнь его являлась сплошной охотой на них, циничной и откровенной.
В Питере женщинам он не нравился: в нем было слишком много уездного, начиная с речи, не всегда правильной, чисто смоленской, с его ‘видитя’, ‘слушайтя’ и т. п. Студентом Харьковского института дома на каникулах он производил фурор: грива волос на голове, небрежный костюм, горячие речи и тон а ля Базаров — все это действовало вокруг Ельнинской лужи потрясающе. Ветеринарные студенты ведь всегда сердцееды и ‘нигилисты’!
Одевался он, как художник: на шее гигантской бабочкой торчал необыкновенный по величине и яркости бант, длинные волосы падали почти до плеч. Но он обладал тем, что у уездных франтов обыкновенно отсутствует: большой наблюдательностью, тонким юмором и умом, делавшими беседу с ним всегда интересною. И когда вы говорили с ним, то чувствовали, что перед вами талантливый человек.
Что в нем было поразительно и неподражаемо — это мимический дар. Иногда среди разговора он вдруг понуривал голову, скрещивал на груди руки — и вы уже хохотали: перед вами стояла живая, метко подмеченная карикатура того, о ком шла речь.
Незадолго до нашей первой революции Ченников зимы стал проводить в Петербурге, где я и познакомился с ним. Он выпустил ‘Думский Альманах’ {‘Думский альманах’ — под таким названием в Петербурге в 1906 г. действительно вышел альманах из 16 страниц, который представлял собой альбом карикатур. Экземпляр этого издания имеется в Отделе эстампов ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград). Имя издателя на нем не указано.} с карикатурами на события тех дней и на членов Первой Думы. Все вызывавшие такой смех читателей позы действующих лиц художники рисовали с самого Ченникова.
Актер он был великолепный, но сценой почему-то не интересовался. Студентом и позже он увлекался писательством, печатался, но потом забросил перо и взялся за издательство. Года через три он оставил и это, и значительно позже описываемого здесь времени, в сорок лет, вдруг взялся за кисть и за палитру и, не учась, самоучкой, после нескольких плохих картин овладел техникой и так быстро пошел в гору, что последние работы его — пейзажи — уже можно назвать художественными произведениями. И это увлечение погасло… Искрами от костра разбросался и исчез, не создав ничего, большой талант…
Еще крепкий, но уже впадавший в детство добродушный сатир и три безнадежно целомудренных старых сухаря разных форматов, — вот что такое были сестры и отец Ченникова.
Я увиделся с ними в первый раз в жизни, но папаша встретил меня радостно, будто старого знакомого, и обеими руками крепко пожал мою.
Во время ужина он сидел за большим овальным столом против меня и раза два лукаво подмигнул мне глазами. Грозные взгляды — шпаги — всех трех дев заставляли его подымать свои выцветшие зеркала души к потолку и с невинным видом барабанить перстами по столу.
В чем заключалось дело, я понял после ужина.
Выпал миг, когда я один остался в столовой и вдруг почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Я оглянулся: из-за большого фикуса на меня глядело лицо старика.
— Женский пол любите? — шепотом, но довольно громко спросил он. Не успел я раскрыть рот, как старик отвернулся, замурлыкал и уткнулся в оконное стекло.
— Ах, старый черт! — укоризненно произнес голос вошедшего Дмитрия Филипповича. — Сказано тебе раз навсегда, чтобы не смел приставать ни к кому. Убирайся вон!
Старичок бочком выбрался из зеленой заросли.
— А ты-то, Митечка, сам любишь ведь? — забормотал он с заискивающим видом, — беседка-то, а?
Дмитрий Филиппович помог ему ускоренно достигнуть двери и захлопнул ее.
— Что уж ты так вытолкал старика? — примирительно заметил я. — Пускай себе болтает!
— Субординация нужна! — ответил Ченников, сев на стул и вытягивая длинные ноги до середины комнаты. — Его распусти только — черт знает что натворит. Ах, и развратный же хрен! — Ченников помотал головой и залился тончайшим фальцетным смешком, — раз как-то так случилось, что на Рождество он на три дня один в доме остался. Приезжают потом сестры вечером — весь дом освещен, а в нем Содом и Гоморра: полны комнаты девок, все пьяны, пляшут, поют и среди них папахен в виде Адама па выделывает!
— А ведь и ты, брат, тем же местом ушиблен! — помолчав, сказал я.
— Ушиблен, верно! — с убеждением, комически воскликнул Ченников. — Все под боженькой ходим, планида, значит, такая!
Мы перешли к обсуждению дальнейшего плана моих действий. Об отъезде на другой день нечего было и думать — Дмитрий Филиппович и Софья Михайловна воспротивились этому самым решительным образом. Порешили на том, что я выеду вместе с Дмитрием Филипповичем через два дня к Фирским, в знаменитое когда-то имение композитора М. И. Глинки {Родовое имение М. И. Глинки находилось в селе Новоспасском, Ельнинского уезда, Смоленской губернии.}. Дальше путь мне предстоял уже в одиночестве, на наемных лошадях и по составленному на общем совете маршруту.
У мелких и средней руки помещиков кроме общечеловеческих слабостей имеется еще специальная: по приезде нового гостя все они считают непременным долгом показать ему свое хозяйство. Часа два вас водят по конюшням с Россинантами, по пустым скотным дворам, по вонючим свинарникам, требующим не показов, а чистки, и наконец вас, достаточно унавоженного, приводят в сад и дают возможность отдохнуть в тени и подышать свежим воздухом.
Ченников этою манией не страдал. Утром, минуя все конюшни, мы вышли с ним в сад и обошли его по еще сырым дорожкам. В одном из наиболее глухих углов, среди ольховой заросли, торчала побуревшая от времени беседка-башенка с тесовою кровлей.
Ченников указал на нее костлявой рукой.
— Храм любви!!. — как бы изнывая от воспоминаний, шутовски заявил он, — семейное, так сказать, учреждение… Осматривать не стоит: кроме рваной кушетки, других музейных редкостей в ней нет!
— Я не хозяйничаю!.. — поспешил добавить Дмитрий Филиппович, заметив мое недоумение. — С выговорами обращайся к сестрам: имением занимаются они. Одна ведает молоком, другая садом, третья полем, жена детьми… На мне тяготеют одни высшие соображения!
— А именно? Заклады имения?
— Заклады дело не худое: я на него второе именьице прикупил! — ответил Ченников.
Мы обошли вокруг дома. Он оказался совсем новым, пристроенным к небольшому, старому флигелю. Ни сколько-нибудь старинной мебели, ни бумаг, ни даже книг, кроме самых новейших, в нем не имелось.
— Погоди, завтрашний день тебя вознаградит за все, — сказал мне Ченников в виде утешения. — Узришь и поражен будешь!
Вечером все мы засиделись в столовой до полуночи, шли разговоры о предчувствиях, привидениях и вообще о потустороннем.
Старик Ченников исчез сейчас же после ужина и потом раз пять проходил с озабоченным видом через столовую, интереса к нашему разговору он не выказывал ни малейшего. Огромный зато интерес проявили все остальные, у некоторых на глаза набегали даже особые слезы, проявляющиеся, как известно, у слушателей только при самых жутких местах повествований.
Дмитрий Филиппович в Бога не верил до ярости, не желал даже крестить детей своих, так что каждые крестины стоили добродушной и кроткой Софье Михайловне долгой борьбы с ним. А в чертовщину, оказалось, верил до слез. Историй было рассказано множество, и наконец мы разошлись с зажженными свечами по своим комнатам. Как мне ручалась потом Софья Михайловна, даже сам домашний Мефистофель пробирался к себе, потрухивая в душе, необыкновенно боялся он, как оказалось, трех вещей: возможности заболеть, привидений и мышей.
Я вступил в свою маленькую комнатку, еще не оклеенную обоями и пахнувшую свежей сосной, запер дверь и только что поставил свечу на ночной столик, — в окно слегка стукнули.
Я невольно вздрогнул. Сквозь стекло смутно обрисовалось чье-то прижавшееся к нему сплюснутое лицо. Я поспешил к окну и отворил его, передо мной в виде мокрого и растрепанного перепела стояла фигура родоначальника дома. В спальню мою ворвались свежесть и шум деревьев — был ветер.
— Марья в беседке ждет!.. — зашептал старик, подавшись плечами в комнату. — Лезьте в окошко!
— Какая Марья? — с недоумением спросил я.
— Скотница!.. чего вы там пустяками-то занялись? лезьте скорей, здесь низко!..
— Нет, благодарю вас!.. — ответил я, сообразив в чем дело.
— Папаша?!. — пронесся среди темноты визгливый зов, я узнал тонкий голос вертлявой и маленькой старшей сестры Дмитрия Филипповича.
Старик так и присел, держась руками за край подоконника, и часто заморгал глазами. Только голова и кончики пальцев виднелись мне.
— Папаша-а?! — проверещал, очень похожий на первый, голос второй сестры.
— Идите же, ведь вас ищут! — сказал я.
Старик нырнул и разом исчез во мраке. Шорох быстро кравшихся шагов долетел до меня и слился с шелестом листьев.
— Папаша, папаша, папаша?!! — хором прокричали все три.
Было до того карикатурно похоже на знаменитую любовную серенаду ‘трех кавалеров’, что я засмеялся и высунулся наружу, с заднего крыльца во тьму и пространство тянулись три руки с горевшими свечами. Я подался вперед еще больше и узрел всех трех сестер, сбившихся в тесную кучу, лица и руки их казались совсем белыми.
— Иду, чего там!.. — недовольно отозвался где-то, совсем близко от крыльца, старик.
Я закрыл окошко и улегся спать.
II
На следующий день, после сытного завтрака и горячего прощанья, знакомая тройка рыжих понесла меня и Дмитрия Филипповича по дороге к Фирским.
Имение их расположено на высокой, издалека видной горе, словно нарочно насыпанной среди равнины. Вершина ее вся заросла густым лесом, и усадьбы долго видно не было. Подъехав ближе, я увидел, что то был не лес, а вековой липовый парк, дорога дала петлю и затем стала подыматься к нему. Скоро перед нашими глазами на обширной пустынной поляне, будто старый огромный гриб-шляповик, вырос, еще Екатерининской стройки, деревянный дом с большим мезонином, часть окон его была заколочена досками, стекол в большинстве рам не имелось совершенно. Верхний балкон давно обрушился, и только боковые перила, с частью еще державшихся точеных балясин, точно две беспомощно опустившиеся руки торчали в воздухе. Подъезда не было и помина, но следы его, в виде светлых полос, как бы шатер, рисовались над распахнутой дверью. Крыша на доме кое-где провалилась: доски обшивки местами отстали и сползли со стен, обнажая темные ребра бревен.
Тройка остановилась против входной дыры в дом, там виднелся широкий коридор, заполненный кулями с овсом.
— Да разве здесь живет кто-нибудь? — спросил я озираясь.
— Внук Глинки, член земской управы, потомственный дворянин Фирский {В данном случае — художественный вымысел Минцлова: Фирский и его жена к семье М. И. Глинки не имеют никакого отношения. Судьба имения сложилась драматично. После смерти М. И. Глинки, в 1857 г., имение было переведено на имя его младшей сестры Ольги Ивановны, которая вскоре скончалась. Ее муж, генерал-майор Н. А. Измайлов, жил в Петербурге, имением не интересовался и в 1875 г. продал его местному купцу Ф. Т. Рыбакову. Главный дом и ряд флигелей были разобраны новым владельцем, усадьба пришла в запустение. Лишь в 1911 г. губернские власти вспомнили о доме и послали в Новоспасское ельнинского исправника, который изложил в своем рапорте: ‘Из вещей, принадлежавших покойному композитору в имении Новоспасское, ничего решительно не сохранилось… мебель, посуда, картины, зеркала и прочее, находившееся в доме в селе Новоспасском, было распродано владельцем имения купцом Рыбаковым’ (см.: Сальников Г. И. Глинка в Смоленске. М., 1983. С. 57). В 1982 г. старинная усадьба Глинки была восстановлена по старым рисункам и чертежам, в селе открыт мемориальный музей композитора.} собственною своей персоной!.. — с усмешкой, вполголоса ответил мне спутник.
Мы вышли из экипажа.
— Что же, разорен он совершенно, что ли? — продолжал я допрос.
Удивлению моему не было пределов: дом грозил ежеминутным падением, и как могли в нем жить люди — мне казалось непостижимым.
— Нет… — отозвался Ченников.
Дом стоял на довольно высоком фундаменте, и, чтобы попасть вовнутрь, приходилось взбираться по куче крупных камней, оставшихся от развалившегося крыльца. {В докладе С. Р. Минцлова Русскому Библиологическому Обществу нарисована такая картина: ‘На большом дворе стоит заброшенный, покосившийся от старости дом. Зал в нем с полуобвалившимся потолком, местами виднеются следы позолоты, старинная мебель ломаная. Здесь и рояль Глинки с видными еще на нем остатками инкрустаций, здесь он стоит на чурбанах. А в другой, не менее запущенной комнате расположились куры. Тут-то и помещается библиотека. В ней много редких, замечательных изданий времени, например, Анны Иоанновны. Все они испорчены от времени, многое порвано, изгажено, растеряно’. Очевидно, Минцлов побывал там в конце 90-х годов, когда кое-что из вещей, обстановки и книг еще не было до конца распродано или уничтожено.}
Только что мы одолели это препятствие и как по тропинке стали пробираться между двумя стенами из кулей, откуда-то сбоку показался деревянного вида господин лет тридцати пяти с необыкновенно узким, точно обтесанным по бокам, лицом и дубовым носом, незнакомца украшала рыжая, французская бородка, одет он был в серый измятый пиджак, из-под которого виднелась подпоясанная шнурком синяя рубаха.
— Здравствуйте, Иван Павлович! — воскликнул Ченников, выступавший впереди. — Сколько времени не видались мы с вами?!
— Здравствуйте… — равнодушно отозвался тот, подвергаясь энергичному трясению руки. Наше неожиданное появление ровно ничем не отозвалось ни на лице, ни в бесцветных глазах хозяина.
Дмитрий Филиппович познакомил нас.
— Со стариной нашей губернии приехал ознакомиться! — сказал он про меня. — Разумеется, ваше имение никак нельзя было объехать!..
— Что ж, милости просим… пожалуйста… — монотоннее кукушки ответил хозяин.
Мы вступили в обширную лакейскую. Вокруг стен ее тянулись новые лари для ссыпки зерна. Фирский открыл высокую дверь с двумя-тремя уцелевшими кусочками золоченой резьбы в верхней части ее и еще раз повторил: — пожалуйста!
Перед нами была огромная и высокая, странная зала — белая, с темным клетчатым потолком. Только несколько минут спустя я сообразил причину ее необычайности: потолок был покрыт старинною крупною подрешеткою, самой же штукатурки на нем давно не существовало.
У стен, точно в магазине, было нагромождено множество старой мебели. У двери имелся уголок, устроенный наподобие гостиной, у стены справа безмолвствовал длинный рояль красного дерева с украшениями из золоченой бронзы.
Хозяин ткнул нам пальцем по направлению кресел, жавшихся кругом овального стола, а сам пошел за женою.
Мы сели. Опускаясь в кресло, я заметил, что сажусь на растрепанную мочалу: обивка на сиденье и спинке отсутствовала и только по клочьям синей ткани, удержавшейся кое-где на гвоздиках, можно было судить, что таковая когда-то имелась. Я перевел глаза на диван и другие кресла и убедился, что все они были в таком же состоянии. Мебель в зале находилась всевозможная: диваны красного и орехового дерева со сломанными спинками, кушетки, стулья, кресла александровской эпохи с перебитыми ножками и т. д. Все это было изодрано и испачкано, и только немногие предметы казались целыми.
Я оглянулся и тут только заметил, что ножек и педали у рояля нет и что драгоценный инструмент стоит на трех толстых и круглых березовых поленьях. Мой спутник откинулся на спинку кресла, вытянул вперед ноги и с видом Мефистофеля закачал острыми носками ботинок. Мое изумление его забавляло.
А я был поражен как никогда! Я ехал в гости к великой тени и был убежден, что наследники и родственники автора ‘Жизни за царя’ и ‘Руслана и Людмилы’ любят и берегут его уголок — и что я найду последний хотя бы в приблизительной неприкосновенности.
— Белый зал!.. — вполголоса отчеканил Ченников. — Посмотри — на стенах остатки золоченых шпалер… Представляешь себе Глинку, гуляющего или сидящего здесь?
— Нет! — вырвалось у меня. — Это хоромы Плюшкина!
Отворилась левая из двух противоположных дверей, и показалась довольно полная блондинка не первой молодости и свежести, в белой, очень похожей на ночную, кофте и в полосатой юбке. За ней понуро шагал глава дома.
— Здравствуйте! — приветливо заговорила она, идя к нам. — Как это мило, Дмитрий Филиппович, что вы вспомнили, наконец, своих соседей!
Ченников представил меня, и хозяйка жестом театральной гранд-дамы указала нам на кресла. Мы опустились на них, и среди рынка начался ‘светский’ разговор.
Хозяйка, видимо, не понимала всей его нелепости и вознеслась в эмпиреи. Ченников порол ей в тон всякую околесицу, а я сидел, как на иголках: хотелось поскорее уйти прочь, заглянуть во все уголки старого дома, пройтись по парку, нашептывавшему Глинке его мелодии…
Ченников понял наконец мое душевное состояние и обратился к хозяйке с просьбой разрешить мне посмотреть дом.
— Да, да, разумеется, конечно!.. — любезно согласилась она. — Только сперва мы выпьем кофе, не правда ли? Я уже распорядилась… Ваничка, поторопи…
Ваничка, все время с видом жертвы рассматривавший свои ноги, встал и ушел торопить. Через несколько минут босая, растрепанная девка, со щелками вместо глаз и рта, ухмыляясь, видимо, необычайному ей делу, внесла большой поднос с четырьмя чашками бледно-рыжего кофе и со всем, что в деревне к нему полагается — с ломтями белого хлеба, маслом и густыми сливками.
Иван Павлович водворился на прежнее место и принялся жевать хлеб и пить кофе.
— А библиотека Глинки у вас сохранилась? — спросил я хозяйку.
— Библиотека? — удивилась та и повернулась к мужу, — Ваничка, где у нас библиотека?
Тот вынул из чашки свой нос и задумался.
— Была в курятнике… — несколько погодя, ответил он.
— В старом?
— Нет…
Должно быть, глаза у меня вылезли на лоб от их мирной беседы, хозяйка приметила мое изумление и поспешила пояснить обстоятельство дела: — Это, видите ли, угловая комната у нас в доме, — сказала она, — библиотечная стала сильно протекать, книги и перенесли в угловую. А потом на зиму пришлось перенести туда кур, они ведь боятся, знаете ли, холода!
— Если эти книги не составляют для вас семейных реликвий… — осторожно стал я подходить к цели моей поездки, — то, может быть, вы не откажете часть их продать мне?
— Он великий любитель книг, — вступился Ченников. — У него замечательная библиотека!
— Да… но какие же книги у нас? — все хлам, старье: ни модных романов, ничего порядочного…
— Чем старше, тем лучше!.. — ответил я.
— Но я боюсь, что мосье испачкается: там пыль, паутина!..
— Это не страшно!.. Разрешите встать и пройти взглянуть?
Хозяйка с любезной улыбкой наклонила голову, и затылок ее показал мне фигу из жидких волос.
— Пожалуйста! Ваничка, проводи…
Ченников остался любезничать с хозяйкой, а я вслед за Иваном Павловичем пересек зал и вышел в широкий коридор.
Слева и справа вели куда-то высокие двери. Коридор заполняли всяких размеров кадушки, пустые и с огурцами, между ними торчали бутылки, валялись пузырьки и даже два задних колеса от телеги. Казалось, что я шел по какому-то ‘развалу’, куда ветошники вынесли для торга всякую заваль и никудышину.
Мой вожатый отворил последнюю дверь справа, и мы очутились в полу сумерках. Свет золотыми полосками проникал в щели между досками двух больших, заколоченных окон.
Иван Павлович подошел к ближайшему и ударом ноги отшиб одну тесину, затем другую, и в комнате стало светло. Справа и слева от входа, наклонившись вперед, темнели два хромоногих, больших комода. Ящики из них были полувыдвинуты и виднелось содержимое — книги и тетради. Поперек комнаты, лестницей, были устроены нашесты для кур, занимавшие всю заднюю половину. Под нашестами аршина на полтора в вышину грудился куриный помет, спекшийся от времени в твердую кору.
— Только и всего у вас книг? — осведомился я, указывая на комоды.
Иван Павлович глубокомысленно придержал себя двумя пальцами за самый кончик бородки.
— А тут-то? — ответил он, показывая глазами на кучу навоза.
— И там книги? — вскрикнул я.
— Ну да. Навозу на них совсем чуть-чуть, разве на четверть. Куры ведь только зимой здесь у нас сидят!
Я забрался под нашест и увидал, что спутник мой был прав. Навоз был совершенно сухой и легко снимался целыми пластами. Я скинул пиджак и долго не мог найти место, куда бы возможно было приткнуть его без риска превращения его в шкуру пятнистого ягуара, стены были в паутине, комоды покрывала, по крайней мере, на палец толщиною, пыль. Я повесил, наконец, пиджак на ручке двери и приставил калеку-стул к левому комоду.
— Нельзя ли щетку или метелку у вас попросить? — обратился я к Ивану Павловичу.
— Зачем?
— Местечко на полу для книг надо очистить — класть их из комодов некуда.
— Да пол-то на что?
— Грязен он очень!
— Какая же это грязь? это пыль… мягко, что им там сделается? Книга пыль любит. Валите к стене и ладно!
Я обтряхнул носовым платком стул, отчего золотистое облако наполнило на несколько минут комнату, затем уселся и с волнением приступил к разборке.
Иван Павлович молча сопел позади меня:
— А я уж уйду?.. — проговорил наконец он. — Если понадоблюсь, покричите!
Я остался один.
Поймете ли вы, читатель, то, что испытывал я в те минуты? Курятника не стало, дом омолодел, зазвенели давно умолкнувшие голоса. В шелесте листов альбомов и писем слышался шелест платьев, чувствовался их аромат, незримые тени плыли мимо…
Но надо было торопиться! Я бережно, на платок, отложил особою кипою письма и рукописи и принялся за просмотр книг. К прискорбию моему, почти все они оказались разрозненными, а главное, испорченными: целые десятки листов были вырваны из них чьими-то злодейскими руками.
Покончив с комодами, я перебрался к груде и принялся отдирать навозные слои.
Впервые здесь я убедился, какой благодетель куриный помет для русских книг и как великолепно они сохраняются под ним! Портятся только самые верхние облицовочные книги и то лишь в том случае, если они без переплетов. Зато ни одна каналья не полезет под нашест, чтобы вытащить ‘на цыгарки’ загаженную книгу, и всегда предпочтет запустить лапу в шкаф или ухватить что ни попало и выдрать наискось столько страниц, сколько захватят корявые пальцы. Книги главным образом были Екатерининского времени, но попадались и издания времен Анны Иоанновны и Елизаветы. Пару книг я выудил Петровской эпохи, а затем несколько масонских, изданных в царствование Александра I.
Раза два ко мне наведывался и что-то говорил Ченников, безмолвно сопел за моей спиной хозяин, звали меня завтракать, но было не до того: как можно говорить о завтраках, когда у тебя в руках ‘Описание о Японе’, увидавшее свет в 1734 году {‘Описание о Японе…’ — См.: Книгохранилище С. Р. Минцлова. Спб., 1913. No 1839. Книга вышла двумя изданиями — в 1734 и 1768 гг.}? С пола я встал только тогда, когда перебрал все книги до последней. Отдельно я отложил порядочную кучку книг, рукописей и альбомов.
Выйти в гостиную в виде зебры было немыслимо. Я воззвал в коридоре к Ивану Павловичу и, когда он появился, показал ему чумазые руки и такие же невыразимые, и он повел меня мыться и чиститься.
Та же босоногая девка принесла мне глиняный таз с водой, усердно, как конюх лошадь, со всех сторон поскребла меня стертой донельзя щеткой, и мы направились в гостиную.
И Ченников и хозяйка, видимо, изнемогали от зверской обязанности два часа беспрерывно занимать и приятно улыбаться друг другу.
Увидев меня, оба просияли.
— Ну, что, увенчались ваши труды успехом, нашли что-нибудь интересное? — обратилась ко мне хозяйка.
— О да! — ответил я. — И даже очень много!
— Отдохните, садитесь!.. — продолжала она. — Вы, я думаю, совсем измучились! Вот вы какой любитель… даже странно видеть в наш век.
От отдыха я отказался и выразил желание осмотреть дом и затем погулять по парку.
— В доме смотреть у нас нечего! — ответила хозяйка. — Все, знаете ли, протекает, так мы живем только в трех комнатах, остальное все пусто. Но если вы такой интересан, пожалуйста! Ваничка, покажи!
На этот раз Ченников предпочел наше общество тет-а-тет с хозяйкой и, взяв Ивана Павловича под руку, пошел с ним вперед.
Широко жили наши предки! Об этом свидетельствовала всякая комната, в которую вступали мы. Каждая из них легко могла вместить обычную петербургскую квартиру в три-четыре клетки. Хода наверх не было, вместо него загадочно глянула на нас дыра в потолке: лестница давно обвалилась и исчезла в печах в зимнюю пору.
Обходя дом, я понял, почему зал произвел на меня впечатление мебельного магазина: в него была поснесена обстановка почти из всех комнат, Иван Павлович распахивал одну дверь за другой, и темень и пустота обдавали нас запахом гнили и сырости, вглядевшись, можно было различить висевшие с потолка доски и зеленые и черные пятна плесени, расползшиеся по стенам.
— Протекает… — неизменно куковал перед каждою комнатой хозяин.
— А где же был кабинет Михаила Ивановича? — спросил я.
Иван Павлович молча открыл дверь с противоположной стороны коридора, в два больших окна лился свет, на нас глянул сад, одна из лип в самую комнату вдвинула свою зеленую руку. Рам не было и помина, но окна со стороны сада почему-то стояли не заколоченными.
— Кабинет… — произнес хозяин. — Рояль, что в зале, здесь стоял, а там другой был!
Жилища всегда сохраняют в себе излучения душ его обитателей. И мы, живые станции века беспроволочного телефона, чувствуем эти излучения и переводим их не только во впечатления, но и в ощущения.
И в пустой, высокой комнате я почувствовал присутствие Глинки. В ней впервые прозвучал ‘Дивный терем стоит’ {‘Дивный терем стоит…’ — первая строка из романса М. И. Глинки на стихотворение Е. П. Ростопчиной ‘Северная звезда’.}. Пел ее калека-рояль, тогда полный звуков и сил, слушая молодежь, — теперь старые, разбитые стулья и кресла, да эти липы, что глядели и теперь в окно… Как ненужно и чуждо делается все остающееся от ушедшего поколения тем, кто сменяет его! Книги, мебель, оружие, даже монеты — все служит только одному, много двум поколениям. Редко-редко что-либо переходит из века в век! Кому-то нужна смена жизни и разрушения. И как хорошо, что существует детство, юность, осень и смерть!..
Из кабинета мы вернулись в коридор и вышли в сад.
— Пожалуйста, не церемоньтесь с нами! — сказал Ченников хозяину, — у вас, наверное, есть дела и идите себе. Я парк знаю и покажу его Сергею Рудольфовичу!
— Ну, что же!.. — с приметным облегчением согласился Иван Павлович. — Меня, действительно, того… ждет кое-кто!
Он исчез.
Мы вступили точно в тоннель со сводом из зелени: по обе стороны темнели неохватные стволы лип. Аллея густо заросла лопухами и травой, и только по самой середке куда-то в сумерки, в прохладу и даль вилась протоптанная тропочка: казалось, мы попали в сказочный лес, вот-вот впереди должна была показаться избушка на курьих ножках или домик из пряников!
— Видел, где я нашел книги? Под куриным навозом! — воскликнул я, я все еще нё мог прийти в себя от избытка впечатлений.
Ченников вздернул вверх угловатые плечи.
— Неблагодарный! — напыщенно произнес он. — Возблагодари судьбу, что там сидели только куры! Что бы сталось с твоими книгами, если бы в угловой прозимовала корова!
— Но почему же они живут так? — продолжал я. — В долгу они как в шелку, да?
— Отнюдь! Дворянское дно и только! Чувствуют себя оба прекрасно, нигде решительно не бывают и вот уже десять лет все решают, что делать — продать имение или строить новый дом.
Аллея свернула влево, она в виде квадрата окаймляла обширный луг, очевидно, бывший когда-то сплошным цветником. Дом стоял на середине одной из сторон и виднелся отовсюду. Со стороны цветника он опирался на четыре колонны, за ними располагалась длинная крутая веранда.
Мне вдруг вспомнилась чудесная картина — ‘Все в прошлом’ {‘Все в прошлом’ — картина художника-передвижника В. М. Максимова.}. На заднем плане ее изображен совершенно такой же дом, и мне почудилось даже — уж не с него ли писал свою картину художник?
Мы обошли главную аллею и попали на двор.
Наши выпряженные лошади стояли среди него, поодаль от всех строений, привязанные к задку коляски, и ели сено. Кучер со скучающим и небрежным видом похаживал кругом них и помахивал веточкой жасмина.
— Закладывай, Ефим! — приказал Ченников. — Накормили тебя?
— Сыт-с, — с презрением в голосе ответил тот.
— Что, или плохо?
— Да добросовестно-с. Оно бы при таких хоромах и не шло даже! Я уже коней к стенам близко и не ставил: убьет, хорони Господь!
Мы взобрались в дом и опять мимо кулей с овсом вернулись в зал. Немедленно из дальних показались и хозяева. Отобранные мною книги высокой грудой лежали в ‘гостиной’ на диване.
— Парк дивный! — поспешил согласиться я. — Разрешите теперь закончить дело: сколько я вам должен за эти книги и рукописи?
— За эти? — она взглянула на груду, потом на мужа. Тот пожал плечами.
— Ничего, конечно!
Меня обдало, как холодной водой.
— Как ничего, помилуйте?!
— Разумеется ж ничего… это даже смешно говорить о таких пустяках!
— Да вовсе не пустяки! — Хозяйка не дала мне договорить. — Мы дворяне! — напыщенно произнесла она. — Дворяне книгами не торгуют.
— Но я-то в каком положении перед вами? Мне-то за что вы их дарите?
— На память о Глинке: вы такой поклонник его! Пусть они послужат вам в вашей библиотеке!
Делать было нечего! Пришлось шаркать ножкой, целовать ручку и говорить акафистные слова. Книги были увязаны в пачки, узкоглазая девка вынесла их на двор, и мы стали прощаться с хозяевами.
Оба вышли проводить нас. Я сунул в руку девки на чай рублевку, и она так ошалела от такой диковины, что сперва застыла, разинув рот и глядя на бумажку, и потом со всех ног, словно желая забодать, ринулась целовать мне ‘ручку’. Я едва спасся в экипаже.
— Пошел! — сказал Ченников.
— Доброго пути! — крикнула хозяйка, посылая нам что-то вроде воздушного поцелуя. Мы, махая шляпами, беззвучно покатились по траве. Один поворот, и старый дом скрылся из вида…
III
— Да брат!..
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей! —
продекламировал мой спутник. — А посему —
Мертвый в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий!2
‘Река времен в своем стремленьи…’ — начальные строки одноименного стихотворения Г. Р. Державина (1816).
2‘Мертвый в гробе мирно спи…’ — заключительные строки баллады В. А. Жуковского ‘Торжество победителей’ (перевод баллады Шиллера ‘Победный праздник’) Минцлов приводит не совсем точно. У Жуковского:
Спящий в гробе мирно спи:
Жизнью пользуйся, живущий.
Я молчал, я еще был в аллее Глинки.
— Так ведь, а?.. — Ченников слегка хлопнул меня по коленке.
— Любопытная вещь, — ответил я, — в библиотеке Глинки отсутствовали французские книги, были почти сплошь все русские!
— Путное что-нибудь осталось?
— И даже порядочно. Я отобрал лишь квинтэссенцию.
— Что ж ты не сказал мне? — вскинулся Ченников, — все бы и забрали дочиста! Даром ведь отдавали!
Я отмахнулся.
— Полно! И так очень неприятно и неудобно вышло!..
Ченников неодобрительно посмотрел на меня.
— Ты вот что, друже, — назидательно произнес он, — коли взялся дело делать, так душевную меланхолию свою оставь! Грабь и тащи все, что ни увидишь — все равно собаке под хвост пойдет! Книги пыль разводят, места они много зря занимают, но и в печку их попросту запихать как-то неудобно, и вдруг является благодетель — твоя милость! Какие же тут могут быть церемонии?! А, во-вторых, — чем ты рискуешь? На тебя — извини за правду — все равно везде будут смотреть как на юродивого, ну какой нормальный человек поедет за сто верст киселя хлебать — за старыми книгами? Ведь это же мертвые души, ты Чичиков.
Меньше чем через час тройка принесла нас на постоялый двор в большое село. Там произошла пересадка.
Ченников, везде распоряжавшийся, как полицеймейстер на пожаре, вытребовал к себе некоего Мирона — рябого и невзрачного белобрысого мужичонку, занимавшегося извозом, и сам договорился с ним о дальнейшем моем путешествии, причем подробнейшим образом перечислил все имения, куда тот должен был меня завезти и на какую станцию железной дороги затем доставить.
Торг окончился к общему удовольствию, и Мирон побежал запрягать.
Я поручил свои книги приятелю, поблагодарил его за хлопоты, и мы распростились.
— Смотри же, будем ждать тебя! — сказал, садясь в коляску, Ченников, — Если не заедешь на обратном пути — клянусь, что не увидишь книг этих, как ушей своих! Помни же: грабь! — крикнул он уже на ходу, и коляска скрылась за воротами, пелена пыли, как дым от паровоза, разостлалась над улицей.
Через несколько минут на двор, звеня и бренча всеми железными частями, вкатилась запряженная парой лопоухих белых лошадок старая бричка с кожаным порыжелым и рваным сиденьем. Я уложил свои вещи, уселся. Мирон задергал вожжами, и мы среди бесновавшихся собак проехали немного по улице и свернули в проулок, кругом открылись желтые сжатые поля с темными линиями лесов на горизонте.
Мирон повернулся в полуоборот ко мне. Голубые глазки его внимательно осмотрели меня, словно взвесили, с сапогов до шляпы.
— К Батенькову едете? — проговорил он, — знакомые, что ли?
— Нет, по делу.
— Вот оно что! Овес, стало быть, покупать у него? Хороши овсы у него стояли, — во, истинный Бог! — Мирон показал рукой аршина на два от земли. — По купецкой части, стало быть, будете?
— По купецкой. А кто такой этот Батеньков? {Батеньков — этот персонаж не имеет никакого отношения к семье видного декабриста Г. С. Батенькова.}
— Батеньков-то?
— Да.
— Барин. Барин как есть, во всей форме! — с убеждением ответил Мирон.
— Молодой он или старый?
— Молодой. Годов двадцать два ему: опеку года два только как сняли, померши родители-то у него! — Мирон захихикал и закрутил носом. — И прокурат же! — добавил, — как это приедет из Питера с приятелями — киятры в дому, пиры горой… Веселый!
— Далеко до его имения?
— До Вихровки-то? Пятнадцать верстов, вот сколько! — Он глянул на солнце, стоявшее уже довольно высоко. — В шесть часов на месте будем.
Расчет моего возницы оказался математическим: ровно в шесть часов дня мы точно по коридору из подстриженной акации въехали на просторный двор. Справа густой стеной стоял сад, слева, описывая широкий полукруг, отходила строго вытянутая линия хозяйственных строений. Из гущи сада, из-за кустов сирени блестели стекла мезонина барского дома.
Против него, между двух старых яблонь, одиноко росших на самой середине двора, бледно горели два костра, кругом них стояло четверо людей, помешивавших что-то в огне пламени. Тут же находились две большие бельевые корзины, наполненные разноцветными бумагами. Завидев нас, все оставили свое дело и повернулись в нашу сторону.
— Купца привез к тебе, Петра Иваныч! — прокричал Мирон, подъезжая к кострам. — Весь овес заберем!
Бричка остановилась, я слез.
— Могу я видеть господина Батенькова? — осведомился я у человека средних лет, сделавшего несколько шагов навстречу мне.
Одет он был в синюю русскую рубаху, подпоясанную ремнем, в пиджак и в высоких сапогах. По всей его фигуре сразу можно было заключить, что перед вами приказчик, весь он был настороженный, строгий и вместе с тем готовый сейчас же стать слаще акрид и меда.
— Барин в Петербурге, — слегка свысока ответил он, — чем могу служить?
В эту минуту из-за его спины взвились две книги и, растопырив листы как крылья, шлепнулись в огонь.