Ф. Е. Зарин-Несвицкий
За чужую свободу
Исторический роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
II
III
IV
V
За чужую свободу, Зарин-Несвицкий Федор Ефимович, Год: 1915
Время на прочтение: 448 минут(ы)
Зарин-Несвицкий Ф. Е. За чужую свободу: Исторический роман. — M.: TEPРА, 1995. (Тайны истории в романах, повестях и документах).
На Невском кипела жизнь. С дикими возгласами: ‘Поди! Поди!’ — неслись по улице среди безлиственных деревьев, посаженных вдоль тротуаров, нарядные сани и кареты цугом. Многочисленные толпы гуляющих медленно двигались от самого адмиралтейства до Гостиного двора и обратно.
Был один из тех ясных полу весенних дней, которыми иногда так прекрасна северная столица в конце февраля и начале марта. Снег еще не сошел, но в воздухе уже веет теплое дыхание весны. Толпа имела праздничный вид. В длинных пальто с собольими и лисьими воротниками и огромными муфтами в руках шли дамы, сопровождаемые ливрейными лакеями, с лорнетами, в высоких цилиндрах, в узких пальто, с разрезом сзади, перехваченных в талии, гуляли модные франты, изредка мелькали из-под небрежно накинутых шинелей цветные мундиры офицеров.
Особенно много народа толпилось у Гостиного двора. Модные магазины, носившие прежде названия: ‘M-me Justine de Paris’, ‘Modes de Paris’ и проч., теперь красовались под вывесками ‘московских’ и ‘русских’ магазинов. Эти магазины походили на осажденные крепости, до такой степени рвались в их двери целой толпой дамы, при помощи ливрейных лакеев, прокладывавших им путь. Стоял невообразимый гомон.
Среди нарядных экипажей странное впечатление производила простая пароконная почтовая бричка с сидевшим в ней офицером. Офицер сидел, плотно закутавшись в меховой плащ, надвинув на глаза треуголку. На него обращали внимание.
— Не из армии ли? Курьер? — слышались случайно брошенные фразы, но его сейчас же забывали.
А офицер сосредоточенно и пытливо смотрел вокруг, и в душе его было смутно и тяжко.
Он только что совершил далекий и трудный путь среди опустошенной России.
Он видел одну пустыню вместо цветущего края, видел тысячи неубранных трупов, валяющихся по дороге и заражающих воздух своим гниением. Видел сожженные деревни, крестьян, превратившихся в бродяг, живущих целыми семьями в лесах, под открытым небом, видел развалины барских усадеб, и смерть, и голод… Только что прошел страшный двенадцатый год, оставя за собой следы ужаса и гибели, и вот здесь, в столице, все по-прежнему, как будто ничего не случилось, как будто русская истощенная армия не преследует еще врага и не предстоит новой, быть может, ужаснейшей войны… И новые жертвы, и новые опасности для родины…
— Скорей! — нервно сказал он ямщику, плотнее закутываясь в свой плащ.
На его молодом лице с резкими чертами появилось выражение страдания, и он ниже опустил голову.
Ямщик хлестнул убогих лошадей. Они прибавили ходу. Бричка миновала Невский проспект и свернула на набережную.
— Стой, здесь, — проговорил офицер, указывая на темный особняк.
У дверей подъезда стоял швейцар в ливрее, с огромной булавой в руках. Он с некоторым пренебрежением смотрел на молодого офицера, приехавшего в таком убогом экипаже.
Офицер расплатился с ямщиком, должно быть, очень щедро, судя по поклонам и благодарностям ямщика, и направился к подъезду.
Решительное выражение его лица, уверенная походка и властный взгляд заставили швейцара почтительно распахнуть тяжелую, мореного дуба дверь и снять шапку с галунами.
— Князь у себя? — резко спросил молодой офицер, сбрасывая на руки швейцара свой плащ.
— Так точно, — ответил швейцар, — их сиятельство у себя.
На молодом офицере была форма гвардейского кавалерийского полка — красный короткий мундир, срезанный у пояса, шарф, завязанный бантом, лосины и ботфорты с золоченными шпорами. На поясной золотой портупее висела большая, с широким эфесом сабля. — На одно мгновение молодой человек остановился перед большим венецианским зеркалом в раме темного серебра, поправил кок и височки. Зеркало отразило холодное, красивое лицо с правильными чертами, плотно сжатыми, чуть полными губами и большими серыми глазами, оттененными черными бровями и ресницами.
На красном мундире белел крестик.
Лакей в белых чулках, красных туфлях и ливрее с княжескими гербами встретил молодого офицера на площадке лестницы, уставленной цветами и украшенной статуей императрицы Екатерины во весь рост, со скипетром в руке и бюстами императоров Павла и Александра.
— Доложи князю, — коротко произнес молодой офицер: — князь Бахтеев.
На лице лакея промелькнуло выражение почтительного удивления. Он низко поклонился и произнес:
— Прошу ваше сиятельство следовать за мною.
Бахтеев прошел в большую приемную залу, там стоял другой лакей, которому первый что-то сказал. Лакей с почтительным поклоном удалился.
Князь Бахтеев подошел к окну. Прямо перед его глазами была Нева, еще скованная льдом. По набережной гуляла праздничная толпа, неслись экипажи — обычная картина холодного, равнодушного Петербурга…
‘А Москва в развалинах’, — думал Бахтеев. И ему невольно рисовался полуразрушенный Кремль, дымящиеся развалины, гниющие трупы, опустелые и ограбленные храмы — все, что он видел, что пережил и перечувствовал за эти восемь месяцев.
Восемь месяцев! Только! А кажется, что прошло столетие!
Суровее сдвинулись черные брови.
— Его сиятельство просит вас, — раздался за ним голос.
Офицер очнулся от своих мыслей, круто повернулся и через анфиладу роскошно убранных комнат последовал за лакеем.
Двери кабинета распахнулись. Два лакея стояли по бокам, почтительно склонив головы, и князь Бахтеев переступил порог.
За большим столом сидел старик в темно-синем бархатном халате, с открытой шеей.
Это был князь Никита Арсеньевич Бахтеев, его голова поражала своей благородной красотой. Большая, увенчанная седыми кудрями, с широким лбом, орлиным носом и зоркими, яркими глазами под непоседевшими бровями. Что то львиное виделось в этой голове.
Молодой офицер быстро шагнул вперед и произнес:
— Это я, дядя.
Легкая улыбка скользнула по губам старика.
— Левон! — воскликнул он, приподнимаясь. — Наконец-то! Ну, иди, иди, дай обнять тебя. Так ты еще жив? — говорил старик, пока молодой человек обходил стол. — Скажи, пожалуйста, — продолжал он, обнимая племянника, — так ты воскрес из мертвых? А мы думали, что ты уже отправился к праотцам. — В легком, насмешливом тоне старика слышалось истинное чувство. — Ну, садись, Левон, и рассказывай. Ведь больше месяца, как я получил от тебя из имения последнее известие, а до той поры считал тебя погибшим, да и потом, ожидая твоего приезда столько времени, уже начал думать, что тебя и в живых нет. Уж собирался посылать к тебе.
Левон, или, вернее сказать, Лев Кириллович, опустился на стул рядом с креслом дяди и сказал:
— Вы правы, дядюшка, я воскрес из мертвых…
— Да постой, постой, — перебил его старик, — ведь я твой опекун и хотя потерял надежду когда-либо увидеть тебя вновь, все же твое состояние соблюл. Ведь тебе уже исполнился двадцать один год.
Лев Кириллович нетерпеливо передернул плечами:
— Потом, дядя…
— Ну, как знаешь, Левон, — равнодушно ответил князь. — Все в порядке. Ну, говори же о себе.
— Мой рассказ короток, дядя, — начал молодой человек, — таких, как я, ‘без вести пропавших’, тысячи. Мы давно расстались с вами.
— Да, — отозвался старый князь, — с тех пор, как ты поехал в Вильну с государем, чуть что не накануне вторжения нашего Атиллы, я не видел тебя, хотя слышал о тебе. После Бородина Михаил Ларионыч писал мне о тебе, о твоих подвигах, — с ласковой усмешкой закончил старик, — ведь я тоже интересовался тобой.
— Все это вздор, — ответил, тряхнув головой, Левон, — я был не хуже и не лучше других. Мы все исполнили свой долг.
Старик кивнул головой.
— От князя Бахтеева, — серьезно сказал он, — иного нельзя и ждать.
— Ну, так вот, — продолажал молодой князь, — все шло хорошо. Не повезло под Красным, пятого ноября. Там я был ранен. В бедро и грудь. Спервоначала думали, что я убит, и бросили меня. Потом в реляции поместили, что убит. Потом подобрали меня. Мытарили, мытарили, то в подвижном лазарете, то задумали в Вязьму отправить, а тут мои ополченцы забрали меня, да и свезли в могилевскую вотчину… Там и валялся… Не знаю, как выжил. Дом у нас уцелел, а кругом разруха полная. Без памяти валялся. Как немного пришел в себя, тотчас вам о себе написал.
— По твоему письму я думал, что ты совсем оправился, — сказал князь.
— Я сам так думал, — ответил Лев Кириллович, — да опять стало хуже. Ежели бы я не узнал, что враг изгнан из пределов России, я постарался бы выздороветь раньше, — с усмешкой добавил он. — Зато теперь предстоит новый поход, я и поправился и приехал сюда хлопотать снова о назначении в действующую армию.
Старый князь слушал его, не прерывая.
— Надо, во-первых, — продолжал Левон, — доложиться, что я жив, и внести меня вновь в списки полка. А потом поехать туда.
— Все это нетрудно, — медленно начал старик, — но на какой ляд ехать тебе туда?
— Как на какой ляд! — воскликнул изумленный Левон. — Но ведь я же читал манифест императора — война переносится за границу.
Старик махнул рукой.
— Либо будет, либо нет, либо дождик, либо снег, — сказал он. — Война! Какая война? Мне намедни говорил граф Николай Петрович, — знаешь, канцлер? — все-де вздор. Россия потоптана, разорена. Тут своего дела не оберешься. Чего лезть в рот волку. И за что? Разве за прекрасные глаза короля прусского! Ну, брат, это дешево стоит… Я тебе вот что скажу, — понижая голос, продолжал старик, — не надо ни крови проливать, ни геройствовать. Бонапарт пойдет на все. Он даст нам Польшу, Мемель и, может быть, Данциг, Магдебург — королю Пруссии, другу нашего государя, — и все успокоятся. Ей-ей, будь жива матушка Екатерина, никогда того не было бы. — Старик встал. — И еще слушай, — торжественно начал он, — союз с Бонапартом дал бы нам Турцию, Византию, мы бы с распущенными знаменами вошли в Константинополь… Мы поделили бы с Бонапартом мир пополам. Что нам немцы? Нам ли проливать за них кровь!.. Это понимала великая государыня.
Этот величественный старик со своей гордой львиной головой словно сразу переносил Левона в век Екатерины, с горделивыми мечтаниями светлейшего князя Тавриды о завоевании Константинополя, с ее недоверчивостью к политике кабинета Фридриха Великого.. Левон тоже встал.
— Быть может, вы и правы, дядя, но на то и созданы мы, чтобы идти в бой. Стыдно жить такой жизнью, как живут у вас здесь, когда сам император находится во главе своих войск.
Старый князь уже успокоился и с обычной усмешкой опустился в кресло.
— Ну, что ж, тогда прогуляйся. Пожалуй, и правы умные люди… Сделайте военную прогулку, пока Бонапарт не соберет новые полчища, а там все уладится. Я не верю, — уже серьезно добавил старик, — чтобы государь бросил разоренную Россию и платил русской кровью за разбитые прусские горшки. Поживем — увидим. А теперь скажи, — ты ведь остановишься у меня?
— Если позволите, дядя, — ответил Левон. — Я уже велел своим людям привезти сюда мое походное имущество. Я рассчитывал на ваше гостеприимство.
— Ну, и умница, — сказал князь. — Но когда же ты приехал? — продолжал он, окидывая взглядом нарядный костюм племянника.
Левон заметил этот взгляд и засмеялся.
— Я приехал вчера вечером, — ответил он, — и остановился у заставы в гостинице ‘бригадирши’, знаете?
Князь кивнул головой.
— Там я выспался. Утром почистился, и вот я при полном параде.
— Ну, и отлично, — отозвался старый князь. — А теперь и мне надо привести себя в порядок. Ты подожди, я оденусь и тогда представлю тебя твоей тетке.
На лице Левона отразилось недоумение.
— Тетке? — переспросил он.
— Ах, да, — заметил Никита Арсеньевич, — я и забыл, что ты с того света. А, впрочем, я писал тебе…
— Я не получал ваших писем, — отозвался Левон.
— Я так и думал, — продолжал князь, — я ведь женился.
Он сказал это спокойным голосом, между тем как глаза его пристально следили за выражением лица племянника, как будто он ожидал насмешливого удивления или тайного осуждения.
Но Левон был далек от этого. Его первоначальное удивление было вызвано неожиданностью известия — и только.
А так, при взгляде на этого красавца богатыря, крепкого и могучего, несмотря на семьдесят лет, он находил вполне естественным сам факт женитьбы. Да, этот старый лев, в обаянии своего имени, сказочного богатства и былой славы, друг Потемкина и в свое время любимец Екатерины, еще мог нравиться женщинам.
— Поздравляю вас, дядя, — спокойно произнес Левон, — я уверен, что вы счастливы.
Никита Арсеньевич кивнул головой и, вставая, произнес:
— Так подожди.
Он вышел из кабинета.
Лев Кириллович был последним в роде князей Бахтеевых. Мать его умерла, когда ему было несколько лет, а отец, младший брат Никиты Арсеньевича, погиб в 1799 году во время итальянского похода Суворова. Он умер в Милане от острой лихорадки.
По повелению императора Павла Никита Арсеньевич был назначен опекуном семилетнего Левушки.
Левон получил блестящее образование под непосредственным наблюдением дяди. Он свободно владел тремя языками, прекрасно знал французских энциклопедистов, обожал Вольтера и Руссо.
Шестнадцатилетним прапорщиком Лев Кириллович по лучил боевое крещение при Прейсиш-Эйлау.
Потом вел обычную жизнь богатого гвардейского офицера и в начале войны двенадцатого года отправился в действующую армию.
Там он заслужил Георгиевский крест и чин ротмистра.
Лев Кириллович невольно залюбовался дядей, когда тот вошел в кабинет, высокий, стройный, в коричневом фраке, с кружевным жабо, в шелковых черных чулках и черных туфлях с брильянтовыми застежками, с неизменной золотой табакеркой в руке.
Эта табакерка, украшенная портретом Екатерины, была подарена князю великой императрицей.
Никто не дал бы этому величественному старику семидесяти лет.
— Ну, идем, Левон, — произнес он.
— Дядя, — сказал Левон, — вы еще не сказали мне, как звать мою тетушку.
— Ах, да, — усмехнулся князь, — правда. Я женился на дочери Буйносова, знаешь, сенатора, Евстафия Павлыча, — Ирине. Ты ведь встречался с ним до войны?
— Как будто встречался, дядя, — ответил Лев Кириллович, — но не помню хорошо.
— Ну, теперь вспомнишь, — отозвался князь. — Наша свадьба была в ноябре, — добавил он.
Они прошли через ряд парадных комнат, на половину княгини.
— Есть кто-нибудь у княгини? — спросил князь лакея.
— Так точно, их сиятельство сегодня принимают, — ответил лакей, подымая тяжелую портьеру, из-за которой слышались голоса.
С чувством невольного любопытства Лев Кириллович переступил порог гостиной вслед за своим дядей.
При их появлении разговоры на миг смолкли. В гостиной, кроме княгини, было еще трое мужчин и одна дама.
Отдав общий поклон, князь прямо направился к своей жене.
— Irne, — начал он, — позвольте представить вам вашего племянника Левона Бахтеева.
И он указал рукой на стоявшего за ним Льва Кирилловича.
В эти короткие мгновения, пока молодой Бахтеев шел от порога до кресла княгини, он уже успел и рассмотреть свою новую тетушку, и проникнуться восхищением перед ней.
Перед ним была совсем молодая женщина, лет девятнадцати, чрезвычайно красивая, но с холодным, надменным лицом не русского типа.
Словно из пены, вырисовывалась из драгоценных, слегка желтоватых кружев небольшая черноволосая головка с чертами Саломеи или Юдифи, с необыкновенно большими темными глазами, мерцающими без блеска. Тонкие ноздри изящно очерченного орлиного носа слегка трепетали, ярко окрашенные губы были плотно сжаты.
Не выказывая ни удивления, ни радости, она быстрым взглядом окинула с головы до ног стройную фигуру ‘племянника’ и протянула ему бледную тонкую руку со словами:
— Какая приятная неожиданность! Князь был в отчаянии, считая вас погибшим.
— И какая приятная неожиданность для меня, — ответил Лев Кириллович, целуя протянутую руку, — воскресши из мертвых, найти, кроме любимого дяди, еще очаровательную тетю.
Княгиня легким наклоном головы, без улыбки, поблагодарила за любезную фразу.
— Теперь я познакомлю тебя с моими милыми гостями, — произнес князь.
Прежде всего он представил племянника пожилой даме с большим коком на голове — княгине Напраксиной, известной в высшем обществе столицы своим ханжеством, смешанным с мистицизмом, вдове полковника, убитого в сражении при Аустерлице.
Ее дом был вечно наполнен всякими проходимцами, французскими эмигрантами, прикрывавшими свою трусость и свое корыстолюбие маской преданности ‘законному’ королю Франции, аббатами и иезуитами, проклинавшими Наполеона за конкордат и пленение папы и ловившими рыбу в мутной воде, безграмотными странниками, невежественными доморощенными пророками, проповедующими свое извращенное толкование Евангелия в целях разврата и корысти.
Говорили, что вдовствующая императрица Мария Федоровна интересовалась княгиней Напраксиной, что сам император вел с ней не раз продолжительные беседы.
Княгиня Напраксина не опровергала и не поддерживала этих слухов.
Но было несомненно, что она пользовалась расположением вдовствующей императрицы.
Старый князь Бахтеев, скептик и вольтерьянец, никогда не упускал случая как-нибудь посмеяться над княгиней.
И теперь, представляя ей своего племянника, он сказал:
— Обратите его, княгиня, в свою веру, он слишком военный. Не сделаете ли вы из него пророка или по крайней мере апостола? Человечество нуждается в тех и других. А для наших дам, утративших всякую веру, они необходимы. Особенно молодые и красивые.
Княгиня бросила на него злобный взгляд и ответила:
— А для мужчин, особенно старых, потерявших веру в Бога, нужны пророчицы, конечно, молодые и красивые.
Легкая краска выступила на бледных щеках князя Никиты, но он с легким поклоном возразил:
— Клянусь Богом, вы правы, княгиня. Нас, старых грешников, может направить на путь истины лишь молодость и красота. Мы достаточно стары и опытны, чтобы проникаться ханжеством своих ровесниц.
— Надеюсь, князь, — сказала княгиня, — вы не успели еще насадить в душе вашего племянника гибельных доктрин революционной Франции, ниспровергающих троны.
— Спросите его, княгиня, — равнодушно ответил князь.
— Приходите ко мне, молодой человек, — милостиво заметила княгиня,-с удовольствием глядя на красивую фигуру молодого офицера.
Лев Кириллович низко поклонился, целуя ее руку.
— А это наш вице-канцлер, — с усмешкой продолжал князь, знакомя Левона с молодым, изящно одетым человеком.
Это был секретарь канцлера Румянцева — Бахметьев Григорий Иванович.
— О, князь, — произнес он, — я самый маленький из всех секретарей графа.
— Но, но! — ласково заметил князь, отходя.
— Господин Гольдбах, позвольте представить вам моего племянника, — проговорил по-немецки князь.
В черном фраке, с большим белым галстуком на шее, Гольдбах церемонно поклонился.
— Это тоже один из вершителей наших судеб, — смеясь, сказал князь, — секретарь и правая рука барона фон Штейна.
— О, ваше сиятельство, — ответил немец, низко кланяясь.
— Не скромничайте, господин Гольдбах, — продолжал князь, скажите, какие новости вы имеете от барона?
— Последние известия были от барона очень утешительные. Русский император учреждает патриотический комитет по делам Прусского королевства, — ответил Гольдбах. — В состав комитета вошел и барон.
— Ну, конечно, — отозвался князь, — а у нас тут тоже образовывается комитет по оказанию помощи потерпевшим от неприятеля в минувшем году. У нас хлеба нет, господин Гольдбах, — закончил он.
Гольдбах сочувственно покачал головой.
— О да, — сказал он, — но ваш государь так добр, он истинный отец своих подданных. Закончив дела за границей, он, конечно, облагодетельствует и Россию.
В своем патриотическом настроении Гольдбах едва ли сознавал, что он сказал. Ему казалось совершенно естественным, чтобы его родина всегда и везде была первым предметом забот всех государей и всех народов.
На при этой наивно дерзкой фразе старый князь вспыхнул и, отступив, насмешливо заметил:
— Да, наш государь очень добр, вы правы, господин Гольдбах, он действительно добрый отец, и мы ждем хлеба и, конечно, получим его, вам ведь известно изречение, — закончил князь: ‘Ein guter Vater giebt seinen Kindern nicht einen Stein, wenn sie Brot bei ihm bitten’.
Ошеломленный Гольдбах не успел ответить и еще решал, обидеться или нет, как Никита Арсеньевич уже отошел от него с довольной усмешкой.
Внимание Льва Кирилловича давно уже привлекал третий гость, красивый молодой человек с бледным, утомленным лицом и черными усами. В петлице его фрака краснела ленточка. Лев Кириллович подметил его острый, сверкнувший ненавистью взгляд, брошенный на Гольдбаха.
— А вот и самый мой дорогой гость, — с внезапным чувством произнес князь, останавливаясь перед этим бледным молодым человеком и нисколько не заботясь, по свойственной ему манере величавой надменности, как отнесутся к его словам остальные гости. — Протяни ему руку, Левон, — это наш благородный враг, виконт де Соберсе. Виконт, — обратился он к своему гостю, — это мой племянник князь Бахтеев. Он храбро сражался с вами, но мы умеем уважать доблестного врага.
Старый вельможа Екатерины был величествен в эту минуту. Свободной гордостью и сознанием силы веяло от всей его могучей фигуры и прекрасного лица, обрамленного массой седых кудрей.
— Вы очень великодушны, князь, — слегка глухим голосом произнес виконт. — Только ваша доброта позволяет переносить мне мое тягостное положение…
— Но, но, — ответил князь (у него была привычка повторять в разговоре: но, но!), — не будем говорить об этом.
Лев Кириллович пожал протянутую руку. Исполнив свои обязанности, князь отошел к жене.
— Вы сами военный, — быстро начал француз, обращаясь к Льву Кирилловичу, — вы, конечно, поймете меня. — Его щеки покраснели. — Я полковник легкого конного полка кавалерии неаполитанского короля… Я в плену… Вам известно, что война перенесена за границу. Вы можете представить мои чувства. Я был при Маренго, Аустерлице, Иене, Фридланде и Ваграме… Сам император вручил мне этот крест Почетного Легиона на полях Ваграма. Могу ли я быть спокоен, томясь в плену, когда новая, страшная война началась против моего императора. Вы ведь понимаете меня?
— О да, — ответил Бахтеев, — я понимаю вас, я бы сам испытывал на вашем месте те же чувства.
— Вот видите! — воскликнул француз. — Мне тяжело видеть торжество победителей… Но, быть может, благоразумие одержит верх. Император Наполеон всегда высоко ставил императора Александра. Они могли бы поделить мир пополам…
— Это говорит и мой дядя, — ответил Лев Кириллович.
— Вот видите, видите, продолжил Соберсе, — граф Румянцев, ваш канцлер, против войны. Говорят, князь Кутузов тоже против. Ваша родина разорена. Чего же хотите вы? Увлекаясь личной дружбой к прусскому королю или ненавистью к Наполеону, ваш император губит свою империю.
— Я не могу обсуждать поступков моего императора, — сухо отозвался Лев Кириллович.
— О, я понимаю вас, — воскликнул Соберсе, — я знаю, что значит преданность императору. Но я хочу сказать, что, несмотря на войну и поражения, мы не чувствуем к вам ненависти. Ведь и вы тоже? Да?
— Да, — ответил Бахтеев, — вы правы. Хуже всех вели себя в России немцы и особенно баварцы.
— Видите! И вы хотите их защищать! — с горечью воскликнул Соберсе.
Этот пленный французский офицер внушал Бахтееву невольную симпатию.
— Мы еще поговорим, — сказал он, пожимая руку французу.
А в другом углу салона слышался слащавый голос Гольдбаха:
— Наши герои Штейн и Шарнгорст. Вся Германия восстала. У нас есть свои Тиртеи, Арндт и Кернер. У нас будут и свои амазонки и свои Жанны д’Арк. Пожертвования текут рекой. За железное кольцо — символ жертвы родине — отдают последнее достояние. ‘Отдаю золото за железо’ (‘Gold gab ich fur Eisen’), как выгравировано на этом кольце. Наши потомки будут с гордостью показывать это железное кольцо — символ героизма и самоотверженности. Германия восстала, как один человек. Студенты, профессора, как великий Фихте, художники, как Щадов, поэты, как Кернер и барон де ля Мот-Фуке, идут в ряды народной армии. За это железное кольцо наши девушки отдают золото своих волос. О! Германия освободит мир от этого чудовища! — с пафосом добавил Гольдбах.
— При помощи русских штыков, конечно, — насмешливо проговорил князь Никита.
При этих словах Гольдбах сразу остыл и словно отрезвел от своего увлечения.
— Вы забываете, дорогой Гольдбах, — все тем же тоном старого вельможи продолжал князь, — что Наполеон еще располагает силами Рейнского союза, а Пруссия… Ну, да, конечно, у Пруссии нет более Фридриха Великого.
И князь отвернулся от смущенного Гольдбаха.
— Союз с Пруссией заключен шестнадцатого февраля в Калише, — лениво произнес Бахметьев.
— Хвала Богу, — отозвалась Напраксина, — рука Провидения указует путь спасения народов от антихриста.
Видя, какой оборот принимает разговор, Соберсе незаметно вышел из комнаты.
— Рука Провидения, по моему мнению, — насмешливо сказал старый князь, — должна бы указывать на разоренную и испепеленную Россию. Здесь наше дело. Мы спасли себя, и довольно. У меня вот рекрутов требуют. Найдут ли — не знаю! Но кого найдут — те пойдут. Они пойдут, — с силой добавил он, — оставя свои разоренные гнезда, невспаханную землю, умирающие от голода семьи. Они пойдут. Куда? Зачем? Спасать чужие народы? Поистине перст Провидения указывает не туда, куда нужно.
— Вы кощунствуете, — с негодованием произнесла Напраксина, — разве наш император не Божий помазанник?
— Император остается императором, — сухо произнес князь, — но Россия тоже остается Россией.
Лев Кириллович с глубоким вниманием слушал эти разговоры. И странно, прирожденный воин, он шел теперь на новую войну без увлечения, без сознания необходимости и правоты того дела, за которое он готовился умереть.
Эти разговоры были как бы подтверждением его внутренних опасений.
Княгиня молча слушала, и на ее холодном прекрасном лице не выражалось ни единого движения чувств, быть может, волновавших ее душу.
Устроившись у дяди, Лев Кириллович принялся за хлопоты. Прежде всего ему надо было восстановить свои права, так как он был исключен из списков армии ‘за смертью’, и затем получить назначение в действующую армию.
С отъездом государя в армию словно наступила полная анархия во внутреннем управлении государства.
Государь уехал еще 7 декабря, в сопровождении обер-гофмаршала графа Толстого, государственного секретаря Шишкова, графа Аракчеева, статс-секретаря графа Нессельроде, д. ст. сов. Марченка и своего неизменного друга генерал-адъютанта князя Петра Михайловича Волконского.
Во всех правительственных учреждениях царил невообразимый хаос. Огромная империя, хотя победоносно вышедшая из тяжелого испытания, но все же разгромленная, обнищавшая и разоренная, колебалась на своих могучих корнях. Все органы управления были расстроены, местные правительственные учреждения растеряли все свои документы, дела судебные, имущественные, все то, что сплетает в один клубок судьбы людей. Неоконченные тяжбы, спорные процессы, бесчисленные ходатайства по самым разнообразным вопросам — все пришло в хаотический беспорядок. Новая начавшаяся война наносила последний удар всем надеждам. Тысячи просителей, разоренных помещиков, искалеченных солдат и офицеров, осаждали канцелярии, не встречая ни привета, ни ответа. Империя была похожа на титана, захворавшего тяжелой болезнью. Ей был нужен покой и отдых после страшных нечеловеческих напряжений минувшего года, когда волна народного чувства достигла своей предельной высоты и теперь вдруг отхлынула, открывая бездну нищеты.
Канцлер граф Николай Петрович Румянцев чувствовал себя обиженным и растерянным. От внешней политики он был совершенно устранен, что ставило его в неловкое положение перед представителями держав, находящимися в Петербурге. Государь взял непосредственно на себя все дипломатические сношения. Всеподданнейшие представления по внутренним вопросам оставались без ответа. Приходили только короткие распоряжения через Аракчеева о формировании регулярных батальонов, резервных эскадронов, ополчений и доставке провианта. Набор рекрутов подвигался туго. Во многих дворянских поместьях не насчитывалось и десятой части прежде бывших крестьян. С мест приходили неутешительные вести. То здесь, то там вспыхивали бунты…
Канцлер, уже потрясенный войной двенадцатого года, стоившей ему паралича, после которого он оглох, терял голову.
Наконец не выдержал и послал прошение об отставке.
Прошение тоже осталось без ответа.
Общество обеих столиц резко разделилось.
Одна часть его, не думая о понесенных потерях, жаждала только довершить торжество России и питало непримиримую ненависть к Наполеону. В этой ненависти их укрепляло еще убеждение в невозможности для Наполеона вести новую войну после страшного разгрома, постигшего его в России. Поверхностные наблюдатели этого сорта считали его окончательно погибшим, чему много содействовали французские эмигранты, уже видевшие на престоле Франции Людовика XVIII, такие люди смотрели на новый поход, как на увеселительную военную прогулку. Другие, более знакомые с положением дел, во главе которых был канцлер, являлись убежденными противниками войны и надеялись, что после опустошительной войны двенадцатого года император Александр воспользуется случаем, видя могущество Наполеона поколебленным и в достаточной мере подняв воинственный шум, заключить выгодный для России мир.
В высшем же обществе господствовало по преимуществу первое мнение. Легкомысленное, как всегда, оно в своем невежественном патриотизме решило, что война должна быть закончена не иначе, как в Париже, куда, конечно, русские войска дойдут церемониальным маршем. Эмигранты уверяли, что Франция ненавидит тирана и его песенка спета. Гольдбах в светских гостиных говорил, что один вид германской народной армии заставит Бонапарта сложить оружие и повергнет в панический ужас всю Францию. Им охотно верили. Светские дамы сговаривались о поездке за границу, в Баден-Баден, к маркграфине-матери императрицы Елизаветы Алексеевны, куда собирались, как говорили, и сама императрица и великая княгиня Екатерина Павловна и где, наверное, так будет весело в обществе победоносных русских и прусских офицеров. Обеды и рауты сменялись одни другими…
— Два-три месяца, и мы в Париже, — говорили на светских собраниях. — У Наполеона нет ничего…
Радуясь быстрому движению русской армии вперед, в Петербурге почти никто, за исключением очень немногих, не видел грозной тучи, чреватой громами и молниями, нависшей над Европой… К числу немногих принадлежал и князь Никита Арсеньевич.
— У них у всех отнял Господь разум, — говорил он Льву Кирилловичу в дружеской беседе. — Они восхищаются этими победами, но не понимают того, что Наполеон отступает, чтобы сделать прыжок тигра. У него ничего нет?! Сумасшествие! Он еще располагает силами Голландии и Италии, Баварии, Саксонии, Виртемберга, Бадена, Гессена и других членов Рейнского союза, король датский смотрит на него, как на своего покровителя. На престолах испанском и вестфальском его родные братья. Одно имя его внушает ужас!.. А вот смотри, — продолжал взволнованный князь. — Вот какие письма Штейна к императору… Вот каково отношение прусского короля к России… — И он передал письмо Льву Кирилловичу. — Я получил его от Румянцева, — добавил он.
Лев Кириллович с любопытством взял в руки письмо и стал читать. По мере того, как он читал, он все более и более поражался.
— Прусский король ведет себя как предатель!
— Да, — продолжал князь, — я понимаю Штейна: он патриот, но он хочет подменить прусского короля русским императором. Но нельзя быть прусским королем, оставаясь русским императором. У него есть свой народ, и надо думать о нем. Это безумие, — закончил князь, вставая.
— Однако, дядя, — произнес Лев Кириллович, — я не считал вас столь осведомленным. Вы открываете мне глаза.
Князь усмехнулся.
— Для этого только надо быть русским, а не Нессельроде, Поццо ди Борго или Винцингероде, — сказал он, — слава Богу, князь Бахтеев, Кутузов и Румянцев еще русские люди.
При словах Никиты Арсеньевича в уме молодого князя проносились страшные картины опустошенной, нищей, угнетенной России и пробуждалась ненависть к тем чужим людям, которые ценой русской крови хотели купить собственное благополучие и свободу.
Благодаря своему имени и связям старого князя Льву Кирилловичу скоро удалось восстановить свои права и получить назначение в действующую армию. Выбор полка был предоставлен ему. Румянцев дал ему письмо к главнокомандующему светлейшему князю Кутузову. Полк не был обозначен только потому, что молодой князь хотел непременно попасть в передовые части, а какие полки были впереди, доподлинно граф Румянцев не знал.
Но среди этих хлопот, в волнении новых мыслей, нахлынувших в его душу, Лев Кириллович испытывал смутное беспокойство, не связанное ни с этими хлопотами, ни с этими новыми мыслями.
Сперва, едва ощутимое, оно росло в его душе, постепенно завладевало им, лишало его сна и удовольствий. И причиной этих беспокойных настроений являлась княгиня. Ее все тот же надменный вид, прекрасное лицо без улыбки, ровное и холодное отношение к нему, несмотря на то, что он жил в доме князя и, следовательно, по самым условиям жизни был близок к ней как по родству, так и по дружбе дяди, волновали его. Все попытки сближения молодая княгиня холодно отклоняла.
‘Что это значит? — с тоской думал князь. — Неужели я до такой степени ей противен?’
Но он бывал счастлив, если ему удавалось оказать ей какую-нибудь мелкую услугу: поднять уроненный платок, подать что-нибудь, исполнить небрежно выраженное желание вроде того, чтобы прочесть какой-нибудь роман m-me Jenlis или стихи Жуковского. Тогда он рыскал по Петербургу, искал, находил книгу, что было иногда очень трудно, и с торжеством приносил ей.
В ответ он получал холодное:
— Merci, mon prince.
Она даже не звала его иначе, как ‘князь’.
Когда же он робко начинал разговор об этих книгах, княгиня или отмалчивалась, или холодно говорила, что еще не прочла…
Князь заметил, что Ирина Евстафьевна была особенно близка с княгиней Напраксиной, и решил поехать к ней с визитом. И он собрался.
Его молодому воображению Ирина Евстафьевна представлялась каким-то сфинксом. Ему казалось, что словно какая-то тайна окружает ее. Княгиня равнодушно относилась ко всем светским развлечениям, едва замечала всеобщее поклонение, окружавшее ее, и вместе с тем, несомненно, ее жизнь была чем-то заполнена. Но чем? Она часто уезжала из дому, вела обширную переписку, посещала католические мессы в Пажеском корпусе и была частой гостьей княгини Напраксиной.
Лев Кириллович незаметно для самого себя мало-помалу увлекался этой живой загадкой и старался по возможности бывать там, где бывала молодая княгиня.
И теперь, едучи к Напраксиной, он с некоторым волнением ожидал встретить там княгиню Ирину.
Вступив в салон Напраксиной, князь застал там большое, по обыкновению смешанное общество. Черные сутаны католических священников странно перемешивались с цветными мундирами гвардейских офицеров, изящными фраками штатских и открытыми туалетами дам. Общее впечатление дополняли подрясник какого-то по виду захудалого православного священника и поддевка одного из гостей, худощавого высокого человека лет сорока, с острыми глазами, вьющейся бородой и темными кудрями, падавшими на низкий лоб. Этот человек был окружен изящными, декольтированными женщинами, жадно слушавшими его тихий, вкрадчивый голос.
Среди этих женщин была и Ирина Евстафьевна. С широко раскрытыми глазами, побледневшим лицом, вся подавшись вперед, она так близко сидела от этого человека, что почти касалась его коленями. Но она не замечала этого, вся обратившись в слух…
Враждебное чувство сжало сердце Льва Кирилловича.
Напраксина заметила его и поспешила навстречу.
— Как я благодарна вам, — искренно воскликнула она, протягивая ему руку.
— Я счел своим долгом быть у вас, княгиня, перед моим отъездом в армию, — ответил князь, целуя ее руку.
— О, вы не раскаетесь, — произнесла Напраксина, — вы удачно попали. Сегодня у меня много новостей. И сегодня у нас дорогой гость — отец Никифор! — и она указала на человека, рядом с которым сидела Ирина.
Князь удивленно поднял брови.
— Но ведь он, кажется, не священник, — сказал он. — Кто такой этот отец Никифор?
Напраксина тихо засмеялась.
— Ну, я вам прощаю ваше неведение, ведь вы воскресли из мертвых, — начала он. — Он не священник, да, это правда, но он святой муж, провидец… Вы знаете, — шепотом продолжала она, — это действительно пророк, это учитель чистой веры в духе Христа… Спросите у вашей юной тетушки… Его знает весь Петербург. Он предсказал взятие Москвы и гибель Наполеона. Он друг князя Александра Николаевича Голицына… О его пророчествах перед отъездом императора князь Голицын довел до сведения его величества. О, это необыкновенный человек!..
Князь был ошеломлен.
— Хотите, я познакомлю вас с ним? — продолжала княгиня.
— Ваша воля, княгиня, — ответил Лев Кириллович, — только я боюсь, что это знакомство будет мало приятно и вашему пророку и мне.
В этой фразе сказались обычная прямота и резкость молодого князя.
Он не верил ни в пророков, ни в пророчества, а близкое соседство княгини Ирины с ‘пророком’ ему положительно не нравилось.
— О-го! Да вы не вольтерьянец ли, как ваш дядя? — с усмешкой произнесла княгиня. — Во всяком случае вы с ним познакомитесь.
— Конечно, — поспешил ответить князь, — я только хотел сказать, что представление меня ему ставит меня словно в толпу его поклонников, а этого я не хочу ни за что в мире.
— Я понимаю вас, — немного помолчав, сказала Напраксина. — Действительно, хотя он и святой, но он не нашего круга, и знакомство с ним должно произойти иначе. Ваша тетушка вам может много рассказать про него…
С этими словами она покинула князя, предоставив его самому себе.
К счастью, Бахтеев сразу встретил своих приятелей.
Его приветствовали, как восставшего из мертвых. Вопросы посыпались, как град. Князь с увлечением отдался впечатлению встречи со старыми боевыми товарищами, но все же на его настроении лежала темная тень. Он не раз среди самого оживленного разговора с непонятным беспокойством обращал свои глаза на княгиню Ирину, и ему казалось, что он встречал ее холодный пренебрежительный взгляд.
Он не хотел по какому-то непонятному сложному чувству подойти к ней.