В. Ф. Ходасевич
З. Н. Гиппиус, ‘Живые лица’
I и II тт. Изд. ‘Пламя’, Прага. 1925 г.
КОММЕНТАРИИ
З. Н. Гиппиус, ‘Живые лица’, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1925
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996.
‘Суд истории нелицеприятен’. Да. Но для того чтоб он был справедлив, одной воли к нелицеприятию мало. Чтобы судить верно, история должна опираться на документы и свидетельства, добываемые от современников данного лица или события. Без того все ее оценки не стоят ничего. Пока совершается этот ‘процесс первоначального накопления’, историк, в сущности, не может разбираться в качествах собираемого материала. В этом периоде он подобен Плюшкину: его добродетель — жадность. Только после того, как материал накоплен, начинается пресловутый ‘суд’. Дело его — разобраться в документах и показаниях, отделить истину от лжи, точное от неточного и проч. Тут и сами свидетели попадают под тот же суд.
Под общим заглавием ‘Живые Лица’ З. Н. Гиппиус собрала свои литературные воспоминания. Отдельными очерками они ранее появлялись в разных журналах и сборниках. Кое-кто из людей, упоминаемых З. Н. Гиппиус, еще живы, иные умерли лишь недавно. Но я не буду касаться вопроса о своевременности появления в печати этих мемуаров. Меж тем как обыватель, в ужасе, не лишенном лицемерия, покрикивает: ‘Ах, обнажили! Ах, осквернили! Ах, оскорбили память!’ — историк тщательно и благодарно складывает эти воспоминания в свою папку. Его благодарность — важнее обывательских оханий. Кроме того, наше время, условия нашей жизни — неблагоприятны для рукописей. Сейчас печатание мемуаров — единственный верный способ сохранить их для будущего.
Все это я говорю потому, что на книги З. Н. Гиппиус не могу не смотреть прежде всего как на ценнейший мемуарный материал. Конечно, они написаны в литературном смысле блестяще. Это и сейчас уже — чтение, увлекательное, как роман. Люди и события представлены с замечательной живостью, зоркостью, — от общих характеристик до мелких частностей, от описания важных событий до маленьких, но характерных сцен. Но, несомненно, свою полную цену эти очерки обретут лишь впоследствии, когда перейдут в руки историка и сделаются одним из первоисточников по изучению минувшей литературной эпохи. Пожалуй, точнее сказать: двух эпох.
Сколько людей прошло перед Гиппиус! Плещеев, Вейнберг, Суворин, Полонский, Григорович, Горбунов, Майков, Минский, Андреевский, Чехов, Толстой, Розанов, Брюсов, Сологуб, Блок, Андрей Белый, Игорь Северянин! Один этот перечень (сокращенный к тому же) указывает на огромный круг ее наблюдений. И все эти люди показаны не в неподвижных ‘портретах’, а в движении, в действии, в столкновениях. А сколько событий, кружков, собраний! Тут и пятницы у Полонского, и зарождение и история Религиозно-философских собраний, и среды Вяч. Иванова, и ранние сборища московских декадентов, и редакции ‘Северного Вестника’, ‘Нового Пути’, ‘Вопросов Жизни’, ‘Весов’.
В своих описаниях Гиппиус отнюдь не гонится за беспристрастием и бесстрастием. Она, видимо, и сама хочет быть мемуаристом, а не историком, свидетелем, а не судьей. Она наблюдает зорко, но ‘со своей точки зрения’, не скрывая своих симпатий и антипатий, не затушевывая своей заинтересованности в той или иной оценке людей и событий. Поэтому, сквозь как будто слегка небрежный, капризный говорок ее повествования, читатель все время чувствует очень ясно, что ее отношение к изображаемому как было, так и осталось не только созерцательно, но и действенно — и даже гораздо более действенно, чем созерцательно. Таким образом, кроме описанных в этой книге людей перед читателем автоматически возникает нескрываемое, очень ‘живое лицо’ самой Гиппиус. И если для оценки всяких мемуаров историку методологически важно знакомство с личностью мемуариста, с его положением в круге изображаемых лиц и событий, то в данном случае историк оказывается в особенно выгодном положении: З. Н. Гиппиус дает ему обильнейший материал для суждения о ней самой не только как об авторе мемуаров, но и как о важной участнице и видной деятельнице данной литературной эпохи. Не жеманничая, не стараясь умалить свою роль, но и не заслоняя своей особой тех, о ком пишет (общеизвестная ошибка многих воспоминателей), З. Н. Гиппиус мимоходом сообщает ряд драгоценных сведений о себе самой, о своем значении и влиянии в жизни минувшей литературы. Это влияние, кстати сказать, мне кажется еще далеко не вполне взвешенным нашей критикой. Во всем объеме его еще только предстоит обнаружить будущему историку.
Как современный, так и будущий читатель, быть может, не согласится с некоторыми характеристиками и мнениями Гиппиус. Несомненно, однако, что с ее определениями надо будет весьма считаться. Но если кое на что придется, вероятно, взглянуть иначе, то это — лишь общая участь всех мемуаристов. История всегда располагает большей объективностью и большим запасом сведений, чем отдельный мемуарист. Можно, пожалуй, сказать, что оценки, даваемые мемуаристом, всего важнее для того, чтобы определить только его самого. Их роль вспомогательная, и история почти никогда не принимает их полностью, без поправок. Повторяю, очень хорошо, что Гиппиус дает нам столько характеристик и оценок, но в данном случае это хорошо потому, что мы имеем дело с такой крупной личностью, как Гиппиус. Из рядовых же мемуаристов наилучший тот, который, не мудрствуя лукаво, дает наиболее точные сведения о наибольшем количестве фактов. Общеизвестно, что иногда незначительная подробность или случайно упомянутая дата оказываются при исторической обработке наиболее ценными и важными из всего мемуарного состава. И опять-таки надо быть благодарными З. Н. Гиппиус, что она не поскупилась на подробные сообщения. Эта мелкая россыпь ее сведений в будущем сослужит свою службу.
Хорошо поэтому, что Гиппиус не откладывает писания до тех пор, пока мелочи исчезнут из памяти. Она сама говорит: ‘боюсь неточностей’ — и очень хорошо делает, что часто оговаривается: ‘кажется’, ‘не помню’ и т.д.: таким образом она уменьшает свой риск внести путаницу и ввести в заблуждение. Некоторые неточности, однако же, вкрались. Например, жена Брюсова — чешка, а не полька, книга рассказов Брюсова, о которой упоминает З. Н. Гиппиус, называлась не ‘Проза поэта’ (такой книги он вовсе не выпускал), а ‘Земная Ось’, издательство ‘Альциона’ не существовало одновременно с ‘Весами’ и ‘Золотым Руном’, Брюсов жил не ‘против Сухаревки’, а довольно далеко от нее, на 1-й Мещанской, 32, из иностранных писателей участвовал в ‘Весах’ далеко не один А. Жид, как ни угодничал Брюсов перед большевиками, все же, вопреки ходячему мнению, цензором он ни минуты не был, брошюры ‘Почему я стал коммунистом’ он также не выпускал, а только читал лекции на эту тему. В стихотворных цитатах память порядком изменяет З. Н. Гиппиус. Она пишет: ‘Я долго был рабом покорным’, — надо: ‘Я раб и был рабом покорным’. ‘Месть оскорбителям святынь!’ — надо: ‘Казнь…’. ‘Мне надоело быть Валерий Брюсов’ — надо: ‘Желал бы я не быть Валерий Брюсов’.
В очерке о Блоке измена памяти заставляет З. Н. Гиппиус намекнуть на то, что в стихах, посвященных ей, Блок будто бы написал некстати:
Вам зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
После этих ‘скал’ она ставит недоуменный вопросительный знак. Однако никакой бессмыслицы Блок здесь не написал, а лишь намекнул на стихи самой З. Н. Гиппиус:
О Ирландия, океанная,
Мной не виденная, страна!
Почему ее зыбь туманная
В ясность здешнего вплетена?
Я не думал о ней, не думаю,
Я не знаю ее, не знал…
Почему так режут тоску мою
Лезвия ее острых скал? — и т. д.
Правдивость — главное, основное требование, предъявляемое к мемуаристу. Но — отец лжи усердно расставляет вокруг него свои сети. Из них главная — передача слухов и чужих рассказов. Поэтому Гиппиус очень хорошо сделала, поставив себе за правило — не передавать с чужих слов. В очерке о Брюсове она пишет: ‘Намеренно опускаю все, что рассказывали мне другие о Брюсове и его жизни… Никогда ведь не знаешь, что в них правда, что ложь, — невольная или вольная’. В статье ‘Благоухание седин’ этот методологический принцип формулирован так: ‘Всегдашнее мое правило — держаться лишь свидетельств собственных ушей и глаз. Сведения из третьих, даже вторых рук — опасно сливаются со сплетнями’.
Однако мне хочется остановиться на одном случае, когда З. Н. Гиппиус отступила от этого правила — поверила слухам и записала их без проверки. Дело идет о предсмертной поре Розанова и об отношении Горького к розановской участи. З. Н. Гиппиус очень не любит Горького. Может быть, у нее имеются самые веские основания. Но и на самого черного злодея не следует взваливать то, в чем он неповинен.
Однажды (по-видимому, в конце 1918 г.) З. Н. Гиппиус сказали, что Розанов, живший в Троицко-Сергиевском Посаде, ‘такой нищий, что на вокзале собирает окурки’. Потом — будто бы он расстрелян.
Тогда З. Н. Гиппиус написала Горькому письмо, содержание которого она излагает так: ‘…вы, вот, русский писатель. Одобряете ли вы действие дружественного вам ‘правительства’ большевиков по отношению к замечательнейшему русскому писателю — Розанову, если верен слух, что его расстреляли? Не можете ли вы, по крайней мере, сообщить, верен ли этот слух? Мне известно лишь, что Розанов был доведен в последнее время до крайней степени нищеты. Голодный, к тому же больной, вряд ли мог он вредить вашей ‘власти’. Вы когда-то стояли за ‘культуру’. Ценность Розанова как писателя вам, вероятно, известна. Думаю, что в ваших интересах было бы проверить слух…’
З. Н. Гиппиус прибавляет об этом письме: ‘Что-то в этом роде, кажется, резче. Не все ли равно?’ Далее она негодует: ‘Горький, конечно, мне не ответил’. Признаюсь, по-моему, он поступил очень хорошо: что можно ответить на оскорбления, основанные на нелепых слухах? Дело в том, что Розанова не только не расстреляли, но он даже и арестован не был. Далее, З. Н. Гиппиус сообщает, будто Горький ‘поручил кому-то из своих приспешников исследовать слух о Розанове и, когда ему доложили, что Розанов не расстрелян, приказал прислать ему немного денег’. Все это сообщено с чужих слов и — неверно. Горький никому не давал таких поручений, ибо знал, что Розанов на свободе. Что же касается до посылки денег, то, как видно из письма, сама З. Н. Гиппиус Горького о том не просила. Об этом позаботились другие. И опять — не было здесь, конечно, ни ‘приспешников’, ни клевретов, никаких вообще тайн мадридского двора. Просто — пришел ко мне покойный Гершензон и попросил меня позвонить Горькому по телефону и сообщить о бедственном положении Розанова. Я так и сделал, позвонив по прямому проводу из московского отделения ‘Всемирной Литературы’. За это получаем мы ныне титул ‘приспешников’. Кстати сказать, ‘приспешник’ Гершензон не был знаком с Горьким, а я к тому времени однажды разговаривал с Горьким минут двадцать — о Ламартине. Конечно, З. Н. Гиппиус не хотела нас оскорбить: она просто изменила своему правилу и записала с чужих слов, даже не зная, о ком идет речь.
Как бы то ни было, Горький прислал денег. ‘Немного’, — сообщает З. Н. Гиппиус. Опять — ‘слух’. Деньги передавал дочери Розанова я. Суммы не помню решительно, ибо даже не помню, на что тогда шел счет: на сотни, на тысячи или на миллионы. Помню только, что дочь Розанова сказала: ‘На это мы (то есть семья из четырех душ) проживем месяца три-четыре’. Так ли уж это мало, когда речь идет о помощи частного лица?.. Сам Розанов в письмах к Гиппиус ‘все благодарил его’ (то есть Горького). Но З. Н. Гиппиус прибавляет: ‘за подачку: на картошку какую-то хватило’. Очевидно, тоже с чужих слов.
К этому можно прибавить, что и самые слухи о крайней нищете Розанова были в Петербурге несколько неверно освещены. Мы, москвичи, знали, что Розанову очень трудно. Но — мы все голодали, распродавая последнее. Иным и продавать было нечего. И — были люди, которые завидовали Розанову. Дело в том, что не только ‘собственность Горького всегда была неприкосновенна’, как сообщает З. Н. Гиппиус, но и собственность Розанова фактически оказалась такова же: он голодал, но не хотел продавать свою нумизматическую коллекцию, представлявшую большую ценность и находившуюся у него в неприкосновенности. Конечно, расстаться с нею для Розанова было бы ужасно. Мы это понимали, но понимали и то, что объективных причин голодать было у него меньше, чем у других… Однажды случилась беда. Розанов повез часть коллекции в Москву, кому-то на сохранение. Приехал поздно и, боясь идти по темным улицам, остался ночевать на Ярославском вокзале. Тут и украли у него сверток. Говорили, что этот случай подействовал на старика ошеломляюще. Окурки же… очень возможно, что он и стал собирать их, но не было ли и тут некоего ‘надрыва’, а то и ‘стилизации’? Ведь прибедниться, принизиться, да еще после такого удара, — все это было вполне ‘в стиле’ Розанова. З. Н. Гиппиус очень чутко и глубоко указала, что обычные критерии ‘правды’ и ‘лжи’ к нему неприменимы. Морально — да, но фактически и ложь не становится правдой оттого только, что ее произносит Розанов.
Я остановился на этих частностях не для того, чтобы, ‘начав за здравие, кончить за упокой’. Отдельные неточности неизбежны в каждых воспоминаниях. Не портят они и прекрасную, нужную книгу З. Н. Гиппиус. Если же в этой статье мои поправки и дополнения заняли сравнительно много места, то это лишь потому, что всякая детализация всегда пространна.
Раз уж дело пошло о дополнениях — я сделаю еще одно. Рассказывая о Сологубе и его покойной жене, З. Н. Гиппиус пишет, как они собирались в Париж, но их не выпустили из России. Это не совсем так. Ни З. Н. Гиппиус, ни сам даже Сологуб не знают некоторых подробностей этой истории. Весной 1921 года Луначарский подал в Политбюро заявление о необходимости выпустить за границу больных Сологуба и Блока. Политбюро почему-то решило Сологуба выпустить, а Блока — задержать. Узнав об этом, Луначарский написал в Политбюро истерическое письмо, в котором, хлопоча о Блоке, погубил Сологуба. Содержание письма было приблизительно таково: ‘Товарищи! Что вы делаете? Я просил за Блока и Сологуба, а вы выпускаете одного Сологуба, задерживая Блока, который — поэт революции, наша гордость, и о котором даже была статья в Times’e! A что такое Сологуб? Это наш враг, ненавистник пролетариата, автор контрреволюционного памфлета ‘Китайская республика равных’…’ Дальше следовали инсинуации, которых я не хочу повторять. Зачем нужно было, обеляя Блока, чернить Сологуба, — тайна Луначарского. Как бы то ни было, его донос на Сологуба я читал в подлиннике. Он датирован, кажется, 22 июня 1921 года. Политбюро ему вняло. Сологуба задержали, а Блоку дали запоздалое разрешение, которым он уже не мог воспользоваться. Осенью, после смерти Блока, заграничный паспорт Сологубам все-таки выдали. Но к этому времени душевные силы Анастасии Николаевны были уже окончательно надорваны. Она несколько раз откладывала отъезд, пока не кончила самоубийством.
Особняком в ‘Живых Лицах’ стоит очерк ‘Маленький Анин домик’. В отличие от других, он изображает не литературную среду, а обитателей и гостей знаменитого вырубовского домика в Царском Селе. И написан он, в сущности, не по личным воспоминаниям. Непосредственно знакома З. Н. Гиппиус была только с Вырубовой, да и то лишь после революции. Но и не Вырубовой посвящен очерк, а главным образом — Николаю II и Александре Федоровне, отчасти — Распутину. Материалом для него лишь в малой степени послужили рассказы Вырубовой (лживые — по наблюдениям Гиппиус и по тому впечатлению, которое производит книга вырубовских воспоминаний). В ‘Маленьком Анином домике’ Гиппиус является не мемуаристом, а автором историко-психологического этюда, основанного преимущественно на опубликованной переписке государя и государыни. В зарубежной печати уже раздавались голоса, негодующие на то, что Гиппиус будто бы оскорбила память этих людей, умученных большевиками. Не могу разделить этого взгляда. Громадная разница между оскорблением памяти и беззлобным, но правдивым изображением той политической и религиозной темноты, в которой, к несчастию, пребывали Николай II и его жена. Мученической смертью они, конечно, искупили свои ошибки, но не сделали их небывшими. З. Н. Гиппиус в своем очерке сделала лишь те выводы и наблюдения, которые, на основании бывшего у нее материала, представляются единственно возможными. И сделала в форме вполне корректной, оставаясь все время в области религии и политики и не вдаваясь в область морали. Если же настаивать на полном применении в истории принципа Ode mortuis nil nisi bene {О мертвых только хорошее (лат.).}, то историческая наука станет невозможна — потому, между прочим, что с историографической точки зрения сам этот принцип глубоко безнравствен.
Состав 2-го тома Собрания сочинений В. Ф. Ходасевича — это, помимо архивной Записной книжки 1921—1922 гг., статьи на литературные и отчасти общественно-политические темы, напечатанные им в российской и зарубежной прессе за 1915—1939 гг. Пять из них — российского периода на темы истории русской литературы вместе с пушкинской речью 1921 г. ‘Колеблемый треножник’ — Ходасевич объединил в книгу ‘Статьи о русской поэзии’ (Пг., 1922). Все остальные опубликованы после отъезда из России (июнь 1922 г.) в газетах и журналах русского зарубежья.
Большая часть этих зарубежных статей Ходасевича — критика современной литературы. С ней соседствуют историко-литературные этюды, среди которых первое место занимают статьи на пушкинские темы. Мы не сочли нужным отделять историко-литературные очерки, в том числе пушкинистику Ходасевича, от общего потока его критической работы: они появлялись на тех же газетных страницах, где печатались и его актуальные критические выступления, современные и историко-литературные темы переплетались в критике Ходасевича, и представляется ценным сохранить этот живой контекст и единый поток его размышления о литературе — классической и текущей, прошлой и современной. Что касается пушкиноведения Ходасевича, оно, помимо книги 1937 г. ‘О Пушкине’ (см. т. 3 наст. изд.) и глав из ненаписанной биографической книги ‘Пушкин’ (см. там же), достаточно скромно представлено в нашем четырехтомнике, это особое и специальное дело — научное комментированное издание пушкинистики Ходасевича, и такое трехтомное издание в настоящее время уже подготовлено И. З. Сурат.
Комментаторы тома: ‘Записная книжка’ — С. И. Богатырева, основной комментатор раздела ‘Литературная критика 1922—1939’ — М. Г. Ратгауз, ряд статей в этом разделе комментировали И. А. Бочарова (статьи ‘Все — на писателей!’ и ‘Научный камуфляж. — Советский Державин. — Горький о поэзии’), С. Г. Бочаров (‘О чтении Пушкина’, ‘Пушкин в жизни’, ‘Девяностая годовщина’, ‘Поэзия Игната Лебядкина’, ‘Достоевский за рулеткой’, ‘Памяти Гоголя’, ‘По поводу ‘Ревизора’, ‘Автор, герой, поэт’, ‘Жребий Пушкина, статья о. С. Н. Булгакова’, ‘Освобождение Толстого’, ‘Тайна Императора Александра I’, ‘Умирание искусства’, ‘Казаки’, ‘Богданович’), А. Ю. Галушкин (‘О формализме и формалистах’).
З. Н. Гиппиус, ‘Живые Лица’. — СЗ. 1925. Кн. XXV. С. 535—541.
Рецензия Ходасевича на ‘Живые лица’ (Вып. 1 и 2. Прага: Пламя, 1925) относится к самому началу его кратковременной дружбы и литературного союзничества с З. Н. Гиппиус. В 1926—1927 гг. Ходасевич входит в круг близких друзей Гиппиус и с некоторыми оговорками присоединяется к общей литературно-политической линии Мережковских. В частности, он поддерживает и печатно защищает издающиеся под идеологической протекцией Гиппиус и при ближайшем участии Н. Берберовой журналы ‘Новый дом’ (1926) и ‘Новый корабль’ (1926—1927, см. в наст. томе статью Ходасевича ‘Подземные родники’). 5 февраля 1927 г. он произносит вступительное слово на открытии организованных Мережковскими литературно-философских собраний ‘Зеленая лампа’ (см.: Терапиано. С. 42— 47) и принимает в них участие, наконец, пишет сочувственную статью ‘О Мережковском’ (В. 1927. 18 августа). В свою очередь Гиппиус откликается на издание ССгп-27 Ходасевича статьей ‘Знак. О Владиславе Ходасевиче’ (В. 1927. 15 декабря, см. также статью Мережковского ‘Захолустье’ // В. 1928. 28 января), см. о ней в письме Ходасевича М. В. Вишняку от 16 декабря 1927 г. в т. 4 наст. изд. Первое серьезное охлаждение следует датировать зимой 1927/28 г. (см. письмо Гиппиус к Н. Н. Берберовой от 11 февраля 1928 г. — Гиппиус. С. 25—26), видимо, причина его — в окрепшем альянсе Гиппиус с кругом литературных противников Ходасевича — Г. В. Адамовичем, Г. В. Ивановым и их молодым литературным окружением (см. в т. 4 наст. изд. письмо Ходасевича к Ю. А. Айхенвальду от 22 марта 1928 г., ср. письма Гиппиус Г. В. Адамовичу от 19 июля, 27 июля и 4 сентября 1927 г. в кн.: Pachmuss Ternira. Intellect and ideas in action: Selected correspondence of Zinaida Hippius. Mnchen, 1972. P. 350, 357, 370). Последний раз Ходасевич присутствовал на ‘Зеленой лампе’ на вечере стихов 10 марта (см.: La vie culturelle de l’migration russe en France: Chronique (1920—1930) // Etablie par Michelle Beysaque. Paris, 1971. P. 179), формальным поводом для выхода из ‘Зеленой лампы’ стал памфлет ее участника Г. Иванова ‘В защиту Ходасевича’ (ПН. 1928. 8 марта), а также оскорбившая Ходасевича рец. Гиппиус на XXXIV кн. СЗ с двусмысленным разбором помещенной там статьи В. Вейдде ‘Владислав Ходасевич’ (В. 1928. 31 марта, см. письмо Ходасевича М. В. Вишняку от 2 апреля 1928 г. в т. 4 наст. изд.). Видимо, Ходасевич почувствовал себя жертвой той ‘хитрой ласки’, того ‘электричества’, ‘особого, пленяющего с непривычки ‘шарма’, которым они (Мережковские. — Коммент.) обволакивали того, кто им начинал казаться нужным’ (Белый Андрей. Начало века. М.—Л.: Федерация, 1933. С. 191,190), в сочетании с ‘сектантским властолюбием’ (Бердяев Н. Самопознание. Paris, 1949. С. 152). Старшие современники Ходасевича отмечали это как характернейшую черту еще петербургского салона Мережковских, ср. дневниковую запись В. Н. Буниной о встрече с Ходасевичем от 19 сентября 1928 г.: ‘О себе Ходасевич говорит, что он очень доверчив, что Мережковским он верил и что они ‘ужасно с ним поступили» (Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы / Под ред. Милицы Грин. Frankfurt a/M.: Посев, 1981. Т. 2. С. 183). Гиппиус, в письме от 20 мая 1930 г. призывавшая Ходасевича ‘с той же прелестной ясностью, с какой написан <... > Державин’, объяснить, ‘поссорились вы со мной (с нами) или не поссорились’ {Гиппиус. С. 106), на самом деле начиная с весны 1928 г. многократно нейтрализовывала печатные и приватные попытки Ходасевича пойти на прямой конфликт (см., в частности, статьи ‘Еще о критике’. — В. 1928. 31 мая, »Современные Записки’. Книга 36-ая’. — В. 1928. 27 сентября, ‘Летучие листы. ‘Числа». — В. 1930. 27 марта, и особенно ‘О писательской свободе’. — В. 1931. 10 сентября, см. соответствующие письма Гиппиус — Гиппиус. С. 90—91, 98, 106, 107). Впервые этот конфликт смог открыто выразиться лишь в 1933 г. в резкой журнальной полемике Ходасевича и Гиппиус, поводом к которой послужил роман Т. Таманина (Т. И. Манухиной) ‘Отечество’ (см. об этом подробнее в коммент. к статье Ходасевича ‘О форме и содержании’ в наст. томе). См. также оценку самой Гиппиус своих взаимоотношений с Ходасевичем в письме к С. П. Ремизовой-Довгелло от 8 ноября 1930 г. — Lampl Horst. Zinaida Hippius an S.P.Remisova-Dovgello // Wiener slawistischer Almanach. 1978. Bd I. S. 180, см. также: Из переписки В. Ф. Ходасевича (1925—1938) / Публ. Джона Малмстада // М-3. С. 272—277.
С. 129. …жена Брюсова… — Брюсова Иоанна Матвеевна (урожд. Рунт, 1876—1965), чешка по происхождению, вышла замуж за В. Я. Брюсова осенью 1897 г. Впоследствии — переводчица, издательница литературного наследия мужа.
…’Земная Ось’… — Брюсов В. Земная ось. М.: Скорпион, 1907 (2-е изд., доп.,—1910, 3-е изд.—1911). Как поясняет сама Гиппиус в эпистолярном ответе на рец. Ходасевича от 15 сентября 1925 г. (Гиппиус. С. 40), ‘Проза поэта’ — название ее статьи о прозаической книге Брюсова (Весы. 1907. No 3), так же озаглавил свою рец. на ‘Земную ось’ С. Ауслендер (Речь. 1910. 1 ноября), см. об этом: Лавров А. В. Проза поэта // Брюсов В. Я. Избранная проза. М., 1989. С. 5—20.
…издательство ‘Альциона’… — Частное издательство секретаря редакции ‘Мусагета’ А. М. Кожебаткина ‘Альциона’ (1910—1923) возникло уже после закрытия крупнейших журналов русского символизма ‘Весы’ (1904—1909) и ЗР (1906—1909). См. об этом изд-ве: История книги в СССР. 1917—1921. М., 1985. Т. 2. С. 135—136, Лидин В. Г. Друзья мои — книги. М., 1976. С. 93—96, Азадовский К. М. Письмо Марины Цветаевой к А. М. Кожебаткину // Памятники культуры: Новые открытия. 1988. М., 1989. С. 62—64.
С. 130. …участвовал в ‘Весах’ далеко не один А. Жид… — Привлечь Андре Жида (1869—1951) к участию в ‘Весах’ предлагал Брюсову В. И. Иванов в письме от 22 июля (4 августа) 1904 г. (см.: ЛН. Т. 85. С. 453), однако эта идея не была осуществлена. В ‘Весах’ была напечатана статья Л. Д. Зиновьевой-Аннибал о творчестве Жида ‘В раю отчаяния’ (1904. No 10). Среди иностранных писателей, принимавших участие в журнале или значившихся в списке его сотрудников, — Р. Гиль, Р. Аркос, Реми де Гурмон, Э. Верхарн, С. Пшибышевский, А.Лютер и др. См. об этом подробнее: Азадовский К.М., Максимов Д.Е. Брюсов и ‘Весы’: К истории издания // ЛН. Т. 85. С. 269—271.
…цензором он ни минуты не был… — Работа Брюсова в советских учреждениях началась в 1917 г. с заведования Московским отделением Книжной палаты в Комиссариате по регистрации произведений печати в Москве, позже он писал многочисленные внутренние рецензии на рукописи для Госиздата и ЛИТО Наркомпроса, которым с 1920 г. заведовал. Ср. с интервью И. А. Бунина газете ‘Одесский листок’: ‘Совсем зря пустили слух о том, будто Валерий Брюсов пошел к большевикам. Он работает еще с дней Временного правительства в комиссии по регистрации печати и остается в ней поныне. Ему приходится, правда, работать с комиссаром Подбельским, к которому крайне резко относится вся печать, и даже иногда заменять его. Но все же говорить о большевизме Брюсова не приходится’ (Одесский листок. 1918. 21(8) июня. Цит. по: Гольдин С.Л. К вопросу о литературных связях В. Брюсова и И. Бунина // Брюсовские чтения 1962 г. Ереван. 1963. С. 183, см. также: Васильев О. ‘Отверженный’ Брюсов // В. 1928. 20 декабря).
…’Почему я стал коммунистом’… — По данным Партархива, Брюсов был принят в члены РКП(б) Хамовническим райкомом г. Москвы 21 мая 1920 г. (см.: Бурлаков Н.С. Валерий Брюсов: Очерк творчества. М., 1975. С. 203). Какие лекции Брюсова имеет в виду Ходасевич, установить не удалось.
‘Я раб и был рабом покорным’. — Из ст-ния ‘Раб’ (1900). По этому поводу Гиппиус писала Ходасевичу: »Я долго был рабом покорным’ и т.д. — первоначальный текст данного стих<отворения> Б<рюсо>ва, тот, кот<орый> он и читал. Я знаю, что в позднейшем тексте был очень изменен, по-моему — к худшему, что я и говорила самому Брюсову’ {Гиппиус. С. 40).
‘Казнь…’ — Брюсов В.Я. Собр. соч. Т. 1. С. 286.
‘Желал бы я не быть Валерий Брюсов’. — Из ст-ния Брюсова ‘L’ennui de vivre…’ (1902).
‘Вам зеленоглазою наядой…’ — Из ст-ния А. Блока ‘З. Гиппиус (При получении ‘Последних стихов’)’ (1918).
‘О Ирландия, океанная…’ — Из ст-ния З. Гиппиус ‘Почему’ (1917). Гиппиус поясняет Ходасевичу смысл своего недоумения: ‘Мой вопросительный знак к стихотворению Блока относится не к Ирландии (она очень нравилась Блоку, и мне легко было догадаться, откуда ‘Ирландия’) — но к общенеуместному тону стихотворения в ответ на мое, — при всех данных обстоятельствах’ (Гиппиус. С. 40).
‘Намеренно опускаю… невольная или вольная’. — Гиппиус З. Н. Живые лица. Прага, 1925. Вып. 1. С. 105.
С. 131. …’такой нищий… собирает окурки’. — Здесь и далее Ходасевич цитирует главу ‘Ледяные воды’ из очерка Гиппиус ‘Задумчивый странник (О Розанове)’. — Гиппиус З. Н. Живые лица. Вып. 2. С. 80—87.
…З. Н. Гиппиус написала Горькому письмо… — Гиппиус пересказывает свое письмо Горькому от 11 ноября 1918 г. — АГ.
С. 132. …дочь Розанова… — Вероятно, вторая дочь Розанова — Татьяна Васильевна Розанова (1895—1975), автор мемуаров об отце.
…с чужих слов. — Собираясь специально прокомментировать инвективы Гиппиус против Горького, Ходасевич писал ему 15 июля 1925 г.: ‘…кое-что прилгнуто, в частности о Вас (по поводу Розанова). Я знаю, что Вы не любите этого, но придется мне написать, что Вы — не изверг, а напротив того. Не сердитесь: я не собираюсь восхвалять Ваши деяния, я только осторожно вправлю клевету, как вправляют грыжу’ (Письма А. М. Горького к В. В. Розанову и его пометы на книгах Розанова / Вступ. заметка, подгот. текста и примеч. Л. Н. Иокар // Контекст-1978. М., 1978. С. 328). Сведения, сообщаемые Ходасевичем, подтверждаются письмом Розанова Горькому от 20 января 1919 г. (см.: Г[оллербах] Э. Из предсмертных писем В. В. Розанова // Вестник литературы. 1919. No 8. С. 14, Э. Голлербах, Горький и Розанов (Странички из биографии) // Красная газета. 1927. 14 октября, веч. вып., О ‘Безвидной дружбе’: Письма В. Розанова к М. Горькому / Вступ. ст., публ. и коммент. И. Бочаровой // ВЛ. 1989. No 10. С. 167): ‘Дорогой, милый А<лексей> M<аксимович>! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи, она бы погибла. 4000 р<ублей> это не кое-что. Благородному Г<ершензону> тоже глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты <... > ‘. Ср. воспоминания А. И. Киракозовой, которая утверждает, что она послала Розанову из ‘личных средств’ Горького 10000 рублей, ‘не упоминая его фамилии’ (Контекст-1978. С. 327).
С. 133. …произносит Розанов. — См. в письме Гиппиус: ‘…мы с вами, при взгляде на эпизод ‘Розанов — Горький’, находимся не в одинаковом приближении к ‘истине’, а проще говоря — мы оба ‘пристрастны’, конечно, но мое пристрастие — на стороне объективной правды, ваше — на противоположной. Почему у вас две мерки, для Горького и для Розанова, и, главное, каковы эти мерки? Почему Розанов сам виноват, что голодал, — не хотел продавать свои коллекции, а Горький ни в чем не виноват, хотя не только не продавал свои коллекции, но в то же время усиленно пополнял их?’ (Гиппиус. С. 41).
Ни З. Н. Гиппиус, ни сам даже Сологуб не знают некоторых подробностей этой истории. — Впервые Сологуб просил разрешения на выезд в письме к Луначарскому от 5 октября 1918 г. (см. также письмо Сологуба Луначарскому от 28 июня 1920 г. — РГАЛИ. Ф. 279. Оп. 1. Ед. хр. 155). В начале февраля 1921 г. Сологубу был выдан заграничный паспорт, но уже в конце того же месяца решение о возможности его выезда было отменено (см. письмо Сологуба Л.Д.Троцкому от 25 апреля 1921 г. — РГАЛИ. Ф. 482. Оп. 4. Ед. хр. 2). История несостоявшегося выезда Блока за границу летом 1921 г. подробно описана в коммент. к письму Луначарского в ЦК РКП(б) и Ленину от 11 июля 1921 г. с ходатайством о Блоке в кн.: ЛН. 1971. Т. 80. С. 292—294 (см. также письма Горького Луначарскому от 29 мая и 29 июля 1921 г. // Архив Горького. М., 1976. T. XIV: Неизданная переписка. С. 99—100). На состоявшемся 12 июля 1921 г. заседании Политбюро просьба Блока о выезде за границу была отклонена, а Сологуба — утверждена. Полный текст письма Луначарского в ЦК от 15 июля, которое пересказывает далее Ходасевич, опубликован в статье Н. Дикушиной ‘Как решалась судьба поэта’ (Литературная газета. 1990. 28 ноября). Фрагмент письма Горького Луначарскому тех же дней, касающийся этой темы, см.: т. 4 наст. изд. С. 590. 23 июля 1921 г. появилось благоприятное для Блока постановление Политбюро, окончательный отказ Сологубу датирован весной 1922 г., т. е. временем через несколько месяцев после самоубийства А. Н. Чеботаревской (1876—23.9.1921) (см. соответствующее письмо Луначарского Сологубу. — Панченко Н. Автографы А. В. Луначарского в Пушкинском Доме // Русская литература. 1966. No 2. С. 215).
…статья в Times‘е! — Вероятно, имеется в виду статья: New tendencies in Russian thought // Times Literary Supplment. 1921. 20 January. P. 33—34. См. также позднейшую статью английского переводчика ‘Двенадцати’ К. Е. Бехофера ‘Russian literature today’ (Ibid. 1921. 13 October).
С. 134. …книга вырубовских воспоминаний. — Вырубова А. А. Страницы из моей жизни. Париж, 1922.
…переписке государя и государыни. — Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 1—5. Берлин—М.—Л., 1922—1927.
…оскорбила память этих людей, умученных большевиками. — См., напр., в рец. Л. Львова: ‘По поводу 3-го очерка (‘Маленький Анин домик’), прочитав его, я лично испытываю желание протестовать изо всех сил. <...> Весь этот очерк, главными действующими лицами которого являются Государь, Вырубова и Распутин, читать нестерпимо. З. Н. Гиппиус нашла слова некоторого сочувствия и приязни к тем, о ком она пишет <...>, но в то же время ведет свой рассказ о них высокомерно и надменно, иногда спускаясь до низин насмешки и полемического задора. К чему это там, где пролита невинная кровь!..’ (В. 1925. 22 июня). Другой, близкий к Гиппиус, рецензент книги писал в защиту ‘Маленького Анина домика’: ‘…было бы несправедливым упрекать Гиппиус за одно прикасание к страшной трагедии. Вопрос о том, как преданные вере и православной церкви русские люди могли признать в нечестивце праведника <... > — вопрос не обывательского любопытства, а серьезное недоумение, заставившее многих русских людей задуматься над качеством своей веры. ‘Анин домик’ не просто литературный силуэт Вырубовой, а краткие религиозно-философские заметки автора о неправой вере’ (Таманин Т. [Т. И. Манухина]. Нелицемерный современник // ПН. 1926. 11 марта).