М. А. Осоргин
Юлия Михайловна Астрова
ПРИМЕЧАНИЯ
Юлия Михайловна Астрова
Из цикла ‘Встречи’ (1934, 3 апреля, No 4758)
Юлия Михайловна Астрова, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1934
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
На днях мы прочитали в газетной заметке: умерла Юлия Михайловна Астрова в Москве, 83 лет от роду. Кто из старых москвичей не знал семьи Астровых, кто не помнит Юлии Михайловны? Мне было бы даже совестно выступать с личными о ней воспоминаниями, настолько встречи с ней были давни и коротки, — если бы не исключительная сила и отчетливость этих воспоминаний, не убитая и не стушеванная множеством последующих ярчайших, огромных, радостных, тяжких, всякого цвета и всякого рода событий, и если бы еще не особая личная важность для меня знакомства с Юлией Михайловной, — как, конечно, и для многих молодых людей того времени.
Как и для них, — для меня домик в Большом Казенном переулке был первой школой общественности. Не помню, как и почему я стал частым гостем этого деревянного московского особняка, порог которого перешагнул впервые в тот самый год, когда в последний раз перешагнул и порог университета, чтобы вступить, наконец, в ‘самостоятельную жизнь’. Но прекрасно помню столовую Астровых, вечно кипящий самовар, толпу молодежи, вовлеченную Юлией Михайловной в ее разнообразнейшие общественные дела, ту самую простоту и приветливость, ту милую суетливость, которых нигде уже в мире не встретишь.
Юлия Михайловна была одним из руководителей попечительства о бедных своего района, мы ей помогали. Это значило — обходы всех квартир района, подписные листы, книжки с талонами, концерты, приглашения артистов, бесконечное число малых и больших хлопотливых действий, радость удачи, рассказы о неприятностях, вечная спешка, соревнование, обсуждение проектов, выработка программ. И все это — дружно, бодро, весело и с той уверенностью, которую давало участие Юлии Михайловны, не командира, а опытного и авторитетного товарища и вдохновителя. Как будто все делалось само собой, а она только наблюдала и подписывала всевозможные удостоверения сборщикам и ходатаям по делам, в действительности — незаметно подталкивала и направляла, приучая нас к самостоятельности и вселяя в нас уверенность, что все это мы придумали и мы осуществляем.
Одно время я был сборщиком пожертвований и с квитанционной книжкой обходил отведенный мне участок, не из богатых. И вот тогда в первый раз в жизни я увидал, что такое нужда, как люди с нею справляются и как отзываются на чужое горе. Я и сам знал — будучи студентом, что такое голод, но наш студенческий голод был ‘ерундой’, обязательной обстановкой быта, своеобразной поэзией. Если уж очень голодно — можно завернуть к знакомым покормиться, а тем временем набегут деньги за урок или за статейку в газете. Ни рваной тужурки, ни слишком большого аппетита студенту стыдиться не приходилось, — ему полагалось быть бедняком, это было его стилем. Презирали франтов и белоподкладочников, а стоптанный башмак почитался как отрицание буржуазности, как диогенова философия. Совсем с иной бедностью и нищетой пришлось знакомиться на работе попечительства — и эта прекрасная наука пригодилась в жизни.
С книжкой сборщика, приодевшись получше, я звонил у парадных дверей. Прислуге передавал удостоверение на бланке, подписанное Юлией Михайловной. Редки были люди, которые отказывали: имя Астровой знали все. Но случалось, что лепту свою высылали с прислугой, не оказывая сборщику внимания. Грубостей почти не помню, — то ли люди были тогда мягче, то ли вечный стук чужой нужды в двери их еще не ожесточал. Была Москва богата, помощь бедному считалась естественной повинностью.
Но приходилось, обходя квартиры, попадать в семьи, где сами люди знали голод. И вот там я встречал ту исключительную отзывчивость, на которую только бедный человек и способен в полной мере. Давали копейки, но копейки драгоценные, и давали их со смущением и с открытой душой, расспрашивали, обласкивали, волновались и благодарили, что не обошли квартиру и что дали им возможность участвовать в общем деле помощи. С особенной охотой записывались в ‘постоянные благотворители’, обязываясь ежемесячно вносить свой двугривенный. И когда в условленный день я заходил за этим двугривенным, — он лежал приготовленным рядом с чашкой чаю, которую непременно приходилось выпить чуть ли не в каждой квартире, чтобы не обидеть любезного гостеприимства.
Как будто все это — пустяки, а какое огромное значение и какое благотворное влияние это имело и оказывало на нас, молодых людей, в жизнь вступавших. Как учились различать людей, какие открывали в них кладези добра, как это потом пригодилось, когда пришли времена кажущегося всеобщего озверения, — и какое счастье, что я могу смело называть его только ‘кажущимся’. Беднота сурова внешне, и это часто обманывает, но если в жизни приходилось встречать настоящих зверей, то жили они не на чердаках, а в бельэтажах.
Мы, молодежь, посылались сборщиками, но не помню, чтобы нас посылали благотворителями, думаю, что в этом сказывалась мудрость Юлии Михайловны. Не следовало ставить людей молодых и неопытных на роли благотворителей за чужой счет.
Иногда столовая Юлии Михайловны превращалась в кустарную мастерскую: шили бантики, банты, распорядительские значки, стряпали плакаты. Готовились к очередному вечеру попечительства, а это. было — по московским масштабам — делом очень сложным: на наш концерт-бал ожидалась, конечно, ‘вся Москва’. Программа составлялась. образцовая и заманчивая: лучшие артисты, лучшие музыканты и певцы, лучшее помещение.
По положению молодого адвоката, я был обладателем фрака — русской адвокатской тоги, фрак был тогда и утренней, и вечерней парадной одеждой. Поэтому я включался в группу приглашающих, привозящих и выводящих на сцену. Это было очень хлопотно, но приятно: знакомило с кумирами московской публики. Величайшими кумирами были тогда актеры Художественного театра, в их числе — молодая Гедда Габлер — Мария Федоровна Желябужская, выступавшая под фамилией Андреевой, соперница по сцене Книппер. С трепетом я звонил у ее подъезда и поражался, видя очень скромную и ‘домашнюю’ красивую женщину, которая приветливо и благосклонно беседовала, просто соглашалась участвовать в нашем концерте. Потом, когда в назначенный день и час я приезжал за ней в двухместной карете — я находил капризную знаменитость в бальном наряде, едва мне отвечавшую, от всего приходившую в раздражение. Вот они — артисты. Однажды, приехав за нею и войдя в ее гостиную, я замер от изумления, увидав у камина высокого и нелепого молодого человека в блузе, того самого, портреты которого всюду выставлялись и продавались и не узнать которого было невозможно: самого Максима Горького. Он вышел проводить нас на крыльцо без пальто, хотя был мороз, и Андреева, убеждая его уйти, кокетливо ударила его по рукам свертком нот. Ударила всероссийскую знаменитость, писателя, на которого молились. Мне казалось, что я присутствую при исторической сцене, о которой останется память в потомстве, — и поведать о ней потомству могу только я, добросовестный свидетель. Так оно, как видите, и случилось, — но только нет у рассказчика прежнего священного восторга. Обоих героев я видал позже много раз, в Москве, на Капри, в Берлине, совсем иными, отдавшими дань времени, тридцать лет — не шутка.
Еще помню свое первое знакомство с покойным Артемом1, любимцем московского студенчества, высоким талантом. Я знал его по сцене, но ожидал увидать дома совсем иным. И вдруг на мой звонок отворил дверь пожилой трепаный чиновник ведомства просвещения, в форменном сюртуке, застенчивый, совсем не похожий на знаменитость. Скромнейшая квартирка, продушенная табачком, на столе ученические тетрадки. Мне показалось, что продолжаются видения Художественного театра, что Артем вышел в гриме и парике, что сейчас он, понюхав табачку, возьмет гитару и затренькает, как Вафля в ‘Дяде Ване’, или, добавив к гриму седые бакенбарды, превратится в Фирса из ‘Вишневого сада’. Невероятно, чтобы артист в жизни был таким же, как на сцене. Ведь меняет же личины до неузнаваемости М. Ф. Андреева.
Много лет позже я близко узнал многих ‘художественных знаменитостей’, укрепившихся в славе и потерявших молодость, рад, что видел их в расцвете сил и в начале славы, когда мы поклонялись им со всей искренностью, почти без критики, не допуская и мысли, что эти люди, как мы все, когда-нибудь устанут и будут покидать сцену жизни в обычной для всех установленной очереди. Одним из первых ушел А. Р. Артем.
Столовая Юлии Михайловны, действительно, была для нас начальной школой общественности. Здесь создавались навыки и завязывались знакомства, отсюда мы разбредались по другим кружкам и объединениям, и — было бы время — есть что вспомнить, да только вряд ли могут возбудить сейчас интерес воспоминания о культурной соборной работе московских интеллигентов. Не забавно ли, что мы мечтали пересоздать лик деревенской России дешевыми библиотечками, подбирать и рассылать которые было нелегко при малых средствах и больших полицейских препятствиях. По ночам мы обходили мрачные ночлежки на Хитровке, мечтая о постройке удобных приютов для сирых, нищих и бродяг, вылавливая ‘погибающих’, которых еще можно было спасти ‘для честной жизни и для общества’. Мы издавали популярные брошюрки, продавая их через книгоношей по копейке штука, стараясь пересоздать на культурный лад народную листовку и лубочную картину. Делали, казалось бы, все для нас возможное, чтобы путь революции не стал неизбежным и единственным. Может быть, это было наивностью, но во всяком случае прекрасной и оправдываемой самыми добрыми намерениями. И не наша вина, что все подобные попытки встречали на пути несокрушимую стену организованного противодействия, — несокрушимую, конечно, нашими мирными средствами. Тогда пришел конец прекраснодушию — и молодежь уверовала в пути иные.
Все это невольно мне вспомнилось при известии о смерти Юлии Михайловны Астровой, московской либералки и общественной деятельницы, далекой от всяких революционных настроений. Революция разбила ее семью и нанесла ей, старой женщине, удары ужасные и сокрушительные, о которых страшусь здесь говорить, но о которых знают не одни близкие ее семье люди. Я не смею вторгаться ни рассказом, ни воображением в личную жизнь Юлии Михайловны, ни прежнюю, ни последующую. Эти строки благодарной памяти — все, что я могу сказать, — дань глубокого уважения к ее личности и ее доброй деятельности, заражавшей молодежь человечностью прекрасных общественных порывов. Нельзя, чтобы старые люди уходили — и уход их оставался незамеченным теми, кого они благословляли на жизнь. Мы слишком часто забываем, — а то и не знаем, — что наше настоящее, наши мысли, верования, действия — только продукт разных влияний, полученных в молодые годы, — как бы ни казалось дальнейшее личной и вполне самостоятельной работой и какие бы позднейшие наслоения ни отделили нас от них, чья мысль и слово прежде звучали нам законом. Забыть — не порок, но вспомнить вовремя — большая радость.
1 Артем (настоящая фамилия Артемьев), Александр Родионович (1842—1914) — русский актер.