ЮЛІЙ ЦЕЗАРЬ.
Л. Шестовъ.
Юлий Цезарь (Шекспира), Шестов Лев Исаакович, Год: 1902
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Источник: Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1902.
OCR Бычков М. Н.
1601 годъ былъ роковымъ для Шекспира. Что случилось съ великимъ поэтомъ — мы точно не знаемъ. Разные изслдователи высказываютъ различныя догадки. Одни полагаютъ, что на него сильно повліялъ судебный процессъ и осужденіе его высокихъ друзей и покровителей Эссекса и Соутгамптона, нелпо задумавшихъ и еще боле нелпо пытавшихся осуществить планъ сверженія съ престола королевы Елизаветы, другіе говорятъ о несчастной страсти къ ‘черной дам’ восптой въ сонетахъ, третьи пріурочиваютъ къ этому времени смерть отца Шекспира и т. д.
Каждой изъ этихъ догадокъ можно давать больше или меньше вры — это дло склонности ума и ршительности въ сужденіяхъ: но одно — несомннно: въ жизни Шекспира произошло какое то страшное, потрясшее все его существо, событіе — и съ 1601 года онъ становится совсмъ инымъ человкомъ. Соотвтственно тому и творчество его принимаетъ иной характеръ. Еще недавно написалъ онъ комедію ‘Двнадцатая ночь’, гд такъ много искренняго, веселаго и безпечнаго смха и, почти непосредственно вслдъ за ней онъ пишетъ ‘Юлія Цезаря’, въ которомъ ни одно изъ дйствующихъ лицъ не сметъ даже на мгновеніе улыбнуться и ‘Гамлета’, гд смется лишь самъ Гамлетъ, но такъ смется, что не знаешь, чему больше ужасаться,— его смху или его безумнымъ рыданіямъ.
‘Юлій Цезарь’ и ‘Гамлетъ’, такъ мало по сюжету и вншней обстановк другъ на друга похожіе, написаны на одну тему, которая выражается восклицаніемъ принца, не совсмъ точно, но тмъ не мене очень удачно переданнымъ русскимъ переводчикомъ въ извстныхъ словахъ: ‘пала связь временъ, зачмъ же я связать ее рожденъ’. Это значитъ — прежняя безсознательная, дающаяся намъ всмъ даромъ, вра въ цлесообразность и осмысленность человческой жизни рушилась. Нужно сейчасъ-же, немедленно найти новую вру — иначе жизнь обращается въ непрерывную, невыносимую пытку. Но какъ это сдлать? гд найти вру? И есть-ли такая вра на земл?
‘Юлій Цезарь’ первый опытъ безпокойнаго, нетерпливаго, лихорадочнаго, а вмст съ тмъ и скрытнаго, боящагося обнаружить себя исканія, когда не столько нуженъ отвтъ на вопросъ, сколько отвтъ немедленный. Шекспиру кажется, что онъ не можетъ больше ждать, что уже вс силы истощились, что еще нсколько дней, даже часовъ такихъ нечеловческихъ мукъ — и онъ обезуметъ. Это, разумется, ошибка. Человкъ выносливйшее животное. Отвтъ не только не придетъ сейчасъ, но не придетъ и черезъ многіе годы, a Шекспиръ не обезуметъ и будетъ жить, жить съ сознаніемъ, что для него все погибло и что вс отвты, когда либо дававшіеся на гамлетовскій вопросъ — были лишь пустыми словами. Но въ ‘Юліи Цезар’ Шекспиръ боится допустить даже возможность такого предположенія. Онъ напряженно вспоминаетъ все, что когда-либо приходилось ему слышать отъ людей или читать въ книгахъ, въ надежд, что кто либо изъ древнихъ или новыхъ мудрецовъ наставитъ и научитъ его, покажетъ ему, какъ связывается распавшаяся связь временъ… Вдь должно же быть гд-нибудь то ‘слово’, которымъ разршаются вс его мучительныя сомннія… Плутархъ, котораго Шекспиръ зналъ въ англійскомъ перевод Томаса Норта, казалось былъ лучшимъ совтчикомъ въ этомъ трудномъ дл. Плутархъ прежде всего учитель, моралистъ. У него есть твердые незыблемые принципы, въ основаніи которыхъ лежитъ вра въ нравственный міропорядокъ. Онъ глубоко убжденъ, что мораль всевластна и всесильна и что въ сознательномъ подчиненіи долгу смертные могутъ найти достаточное утшеніе при какихъ угодно жизненныхъ превратностяхъ. Онъ приверженецъ Платона, и вслдъ за нимъ настойчиво проводитъ ту мысль, что можно вынести какую угодно несправедливость, только бы самому не быть несправедливымъ. Правда, мораль Плутарха, какъ и его учителя Платона, не безусловно чиста или, какъ говорятъ теперь въ философіи, не ‘автономна’. Она освящается y него религіей и находится подъ непосредственнымъ покровительствомъ боговъ. Свой діалогъ о ‘Позднемъ наказаніи безбожника’, Плутархъ, какъ и Платонъ нкоторые свои, заканчиваетъ фантастическимъ изображеніемъ загробнаго міра. Несправедливый человкъ, въ его представленіи, казнится не только безплотной моралью, но и всемогущими богами. Да не только въ этомъ сочиненіи — почти во всхъ своихъ повствованіяхъ Плутархъ, по обычаю древнихъ, замшиваетъ небожителей въ человческія дла. Такому воззрнію Шекспиръ, какъ сынъ XVII вка и современникъ Бэкона, не могъ, конечно, придавать серьезнаго значенія, Для него плутарховскіе боги имли только символическій смыслъ. Онъ, какъ теперь длаемъ мы вс, совершенно отдлилъ мораль отъ религіи, но тмъ не мене не пересталъ ожидать отъ нея чудесъ и не отказался отъ мысли, что этому безплотному богу, какъ и всмъ богамъ, можно и должно приносить жертвы — даже жертвы человческія… Эта мысль и составляетъ содержаніе ‘Юлія Цезаря’ — и, само собою, она связана не съ личностью Цезаря, который мене всего способенъ своей жизнью оправдать такую идею, a съ личностью его убійцы, благороднаго Брута. Брутъ своимъ поведеніемъ долженъ доказать, что тотъ, кто до конца ршится слдовать внушеніямъ высокой морали, можетъ не бояться ничего. Въ ІІІ-ей сцен 4-го дйствія Брутъ съ Кассіемъ обмниваются слдующими, обыкновенно незамчаемыми критикой словами:
Брутъ. Kacciй, y меня
Такъ много горя!
Кассій. Если предъ бдами,
Случайными ты упадаешь духомъ,
Тогда гд-же философія твоя?
Какъ видите, Шекспиръ считаетъ, что y Брута была философія, которая научаетъ смотрть въ глаза какому угодно несчастію и мужественно выноситъ вс ‘случайныя бды’. Не правда-ли, завидная философія и стоитъ перечесть не только Плутарха, но и всхъ его учителей и какое угодно множество книгъ, чтобъ только добыть это высокое ученіе! Вдь ‘случайныхъ бдъ’ Брута, о которыхъ говоритъ Кассій, съ избыткомъ хватило бы на цлый десятокъ самыхъ добродтельныхъ, самыхъ римскихъ мужей. Бды Брута начались еще задолго до того времени, какъ онъ ршился вступить въ заговоръ противъ Цезаря. Та же ‘философія’, которая, по словамъ Кассія, столь многому можетъ научить человка, уже не разъ, все ссылаясь на свои божественныя права, требовала отъ Брута жертвъ. Плутархъ разсказываетъ, что во время борьбы Цезаря съ Помпеемъ, Брутъ принялъ сторону Помпея, убившаго его отца, ибо считалъ его дло — правымъ. A какую жизнь велъ бдный Брутъ! Онъ не лъ, не пилъ, не спалъ и даже во время походовъ, когда другіе отдыхали и занимались своими частными длами, онъ проводилъ ночи на пролетъ за чтеніемъ разныхъ книгъ, утверждавшихъ его въ вр во всемогущество морали!
Когда-же Цезарь, другъ и благодтель Брута, явился въ Римъ и сталъ грозить древней свобод, мораль только кивнула своему врноподданному — и онъ все забылъ и сталъ готовиться къ жертвоприношенію, разумется человческому. Мораль въ этомъ случа куда требовательне, чмъ обыкновенные языческіе боги, которые считали себя вполн удовлетворенными какой нибудь овцой или козленкомъ, и только въ рдкихъ, особенно торжественныхъ случаяхъ требовали себ сотню быковъ.
Морали подавай людей, и не одного, a много — и не перваго встрчнаго, a самое близкое и дорогое теб существо — отца, мать, сына, друга…
Для чего же морали вс эти жертвы? Съ такими вопросами можно было обращаться къ богамъ и боги иногда на такіе вопросы отвчали,— но мораль стоитъ выше подобныхъ вопросовъ: sic volo, sic jubeo — sit pro ratione voluntas. Шекспиръ это понималъ превосходно, но его критики, къ сожалнію, не умли или не хотли понять этого. Не только современный Брандесъ, но даже и люди старой вры (да еще къ тому нмцы, слдовательно идеалисты раі excellence), Гервинусъ и Крейссигъ или ихъ доврчивый ученикъ французъ Мезьеръ или англичанинъ Hudson, вс считаютъ возможнымъ нападать на Брута за его безропотную и смиренную готовность исполнять велнія морали. Брута называютъ ‘мечтателемъ’, ‘непрактическимъ идеалистомъ’, ‘плоскимъ идеалистомъ’… Зачмъ, спрашиваютъ, убилъ онъ Цезаря, когда и слпому было видно, что республику уже нельзя спасти и что свобода все равно погибла для Рима!..
Но критики ошиблись въ адрес: со своими упреками имъ нужно было обратиться не къ Бруту, и даже не къ Шекспиру, a непосредственно къ самой морали: вдь изъ за нея, только изъ за нея кроткій по своей природ Брутъ пустился на злодйскія дла. Вслушайтесь хоть немного въ его монологи, присмотритесь хоть поверхностно къ его поступкамъ, наконецъ, если для васъ труденъ Шекспиръ, прочтите популярнаго Плутарха и вы убдитесь, что если Брутъ и предпринималъ что-либо, то не изъ личныхъ, эгоистическихъ побужденій, a единственно во исполненіе велній долга. Кантъ могъ бы быть имъ вполн доволенъ: все время онъ, совсмъ какъ того требуетъ автономная мораль, поступалъ вопреки своимъ симпатіямъ и желаніямъ. Цезарь былъ его другомъ и благодтелемъ, онъ любилъ Цезаря, какъ родного отца — и онъ же убилъ Цезаря. Кассій только намекнулъ ему, что нужно дйствовать, и Брутъ уже готовъ на все. ‘Что ты хочешь сообщить мн’, спрашиваетъ онъ своего друга —
Если это
Ко благу клонится народа — пусть
И честь и смерть возстанутъ предо мною,
Я глазъ своихъ не отвращу отъ нихъ.
И это — не фразы! Брута ждали ужаснйшія испытанія, но онъ не бросилъ своего дла. Отъ него никто не слышалъ даже жалобъ. Жаловаться — значило бы не доврять морали, пожалуй обвинять ее. А ее нужно уважать: такъ учитъ до сихъ поръ наша этика и ея геніальный обоснователь Кантъ. Брутъ обязанъ считать свой жребій счастливымъ! сама мораль сдлала его своимъ избранникомъ! Тутъ нужно торжествовать: вдь высшее ,,абсолютное’ благо — это приносить въ жертву высокой нравственности себя и другихъ.
И не ради какихъ нибудь цлей: всякая цль должна быть безусловно исключена, иначе въ чистое дло морали привносится — страшно сказать — эвдаймонистическій элементъ — и вся ‘автономія’ оказывается пустымъ звукомъ. Предъ Брутомъ и Шекспиромъ стоитъ незапятнанная идея долга во всей своей голубиной чистот — и ей, этой иде, они приносятъ жертвы: они, ибо (и этого нельзя ни на минуту упускать изъ виду, если хочешь понять ‘Юлія Цезаря’) Шекспиръ длаетъ то же, что и Брутъ — складываетъ предъ алтаремъ морали все, что ему было дорого, все, что y него было лучшаго на земл.
И какихъ ужасныхъ жертвъ y нихъ потребовали! У Шекспира Порція говоритъ Бруту:
Если бы могла твоя забота
Такъ дйствовать на тло, какъ на душу,
Мн-бъ не узнать тебя!
То же можно о самомъ Шекспир сказать: еслибъ за тотъ короткій промежутокъ времени, который отдляетъ его послднюю комедію отъ первой трагедіи его наружность измнилась такъ, какъ измнилась его душа — самые близкіе люди отказались бы узнать его. Но онъ, какъ и его Брутъ, въ разсказ Плутарха, ‘въ общественныхъ мстахъ старается держаться спокойно’ и никто не хочетъ догадаться, какія мысли занимали поэта, когда онъ писалъ ‘Юлія Цезаря’. Одни, какъ Свинбернъ, толкуютъ, что Шекспиръ хотлъ возвеличить республику, другіе приписываютъ Шекспиру желаніе доказать ту великую истину, что въ политик слдуетъ держаться тхъ-же принциповъ, которыми люди довольствуются въ своемъ домашнемъ обиход. Но объ этомъ вдь писали многіе — и выходили ученые трактаты, a не трагедіи. Когда Шекспиръ былъ занятъ ‘Юліемъ Цезаремъ’, ему, очевидно, было не до республики и не до политики. Изъ своего Плутарха, которому онъ такъ доврялъ и во всемъ слдовалъ, и онъ могъ безъ труда понять, что республика была обречена на гибель не Цезаремъ, a ходомъ историческихъ событій. Описывая подробно римскую жизнь этой эпохи, Плутархъ говоритъ: ‘…толпа не расходилась часто до тхъ поръ, пока ораторская трибуна не покрывалась трупами и не заливалась кровью, и, такимъ образомъ, Римъ, какъ корабль безъ кормчаго, былъ преданъ всмъ ужасамъ анархіи. По-этому самые благоразумные граждане считали еще счастіемъ, если вся эта безумная сумятица не приведетъ ни къ чему худшему, чмъ монархія, и многіе осмливались уже открыто говорить, что государственные недуги могутъ быть исцлены только монархическимъ правленіемъ и что для этого лченія слдуетъ избрать наиболе снисходительнаго врача,— чмъ они намекали на Помпея’ {Плутархъ. Жизнеопис. Юл. Цезаря, гл. 28.}. Уже одного этого замчанія было бы достаточно для Шекспира, чтобы оставить вс свои республиканскія симпатіи, если y него таковыя были, или во всякомъ случа попридержать ихъ до времени. Но онъ шелъ къ Плутарху не за историческими уроками, которыхъ y него было и безъ того достаточно, какъ объ этомъ свидтельствуютъ его хроники, не имющія себ равныхъ во всемірной литератур. Ему нужно было найти въ жизни нчто такое, предъ чмъ могъ бы склониться каждый — и слабый и сильный, и правый и виноватый, и счастливый и несчастный, ему нужно было высшее начало въ жизни, которое могло бы въ минуты отчаянія и безнадежности поддержать падающаго человка. Отъ него требовали жертвы и онъ хотлъ знать, кому онъ ее приноситъ… Разв при этомъ можно думать о политик, о формахъ правленія, о нуждахъ отдаленнаго Рима?! Шекспиръ прочелъ y Плутарха, что благородный, честный, безкорыстный Брутъ убилъ своего лучшаго друга и затмъ принужденъ былъ положить конецъ своей жизни самоубійствомъ. Какъ оправдать Брута, какъ убдить себя, что въ своемъ несчастьи и своихъ неудачахъ Брутъ былъ выше, праве, достойне счастливаго, удачливаго Цезаря? Вдь намренія Брута были чисты, a чистота намреній оправдываетъ все. Или это — неправда?! Чистота намреній не оправдываетъ? Плутархъ и философія лгутъ?! Шекспиръ, когда писалъ ‘Юлія Цезаря’, не смлъ думать, что здсь возможенъ обманъ. Нравственность права и жрецы ея правы: абсолютное благо не y Цезарей, a y Брутовъ. Нужно только быть послдовательнымъ, нужно только врить высокимъ завтамъ, нужно не бояться жертвъ — все остальное приложится и претерпвшій до конца спасется. Этимъ и объясняется ‘прямолинейность’ Брута, возбуждающая въ критикахъ столько неудовольствія. Для Шекспира на одной чашк всовъ лежала человческая жизнь — на другой требованія высокой морали, и онъ сдлалъ все, что было въ его власти, чтобъ перетянула вторая. Когда бы и зачмъ бы нравственность ни позвала Брута — онъ всегда готовъ отозваться на ея призывъ. Другіе участники заговора руководятся посторонними соображеніями — честолюбіемъ, ненавистью къ Цезарю и т. д. Бруту-же, какъ разсказываетъ Плутархъ, ‘даже и враги не приписывали такихъ намреній’. Къ убійству онъ питаетъ отвращеніе, онъ не выноситъ даже лжи и притворства, которыхъ требуетъ характеръ предпринятаго дла. Онъ хотлъ бы дйствовать прямо и открыто, онъ хотлъ бы избгнуть пролитія крови. Но долгъ требуетъ,— и онъ безропотно повинуется. Онъ говоритъ, обращаясь къ Кассію и заговорщикамъ:
Не будемъ мы, Кай Кассій, мясниками,
Мы Цезаря лишь въ жертву принесемъ,
Противъ его мы духа возстаемъ,
A духъ людей вдь не иметъ крови.
О, если бы, его не убивая
Могли его мы духомъ овладть!
Но онъ — увы! За этотъ духъ страдая,
Кровавой смертью долженъ умереть.
Убьемъ его мы смло, но безъ гнва,
Какъ жертву, приносимую богамъ…
Бруту нельзя ни одну секунду дйствовать по тмъ побужденіямъ, по которымъ обыкновенно дйствуютъ люди. Ему нельзя ни сердиться, ни радоваться, онъ не вправ ни бояться, ни желать. Онъ долженъ повиноваться, онъ священнодйствуетъ, онъ приноситъ жертвы. У Фихте есть удивительныя слова,— удивительныя тмъ, что они необыкновенно отчетливо характеризуютъ ‘желательныя’ отношенія человка къ идеалу. ‘Я призванъ, говоритъ онъ, свидтельствовать объ истин, моя судьба, моя жизнь ничего не значитъ, дло моей жизни значитъ безконечно много. Я жрецъ истины, я наемникъ ея, я обязанъ для нея все длать, на все дерзать, все вынести’. Замните въ этой краснорчивой фраз слово ‘истина’ словомъ нравственность и вы получите profession de foi Брута. И онъ жрецъ, и онъ наемникъ, и онъ обязался на все дерзать, все вынести ради своего идеала. Но ни въ одномъ изъ монологовъ Брута нтъ того радостнаго, торжествующаго, стремительнаго паоса, которымъ одушевлена рчь Фихте.
Наоборотъ, отъ словъ Брута ветъ какой то странной, мрачной подавленностью. Онъ не можетъ говорить свободно, словно предчувствуя, что его вра, ради которой онъ дерзнетъ дйствительно на все, обманетъ его. И его предчувствія сбылись. Фихтевская философія, почерпнутая Шекспиромъ y Плутарха, тоже представляющаго изъ себя огромные залежи de la pture de grandes mes, оказалась лишь книжной мудростью, которую нужно отвергнуть въ критическую минуту жизни. Краснорчивыя слова объ истин, добр и красот способны наэлектризовать толпу въ ярко освщенныхъ залахъ — и здсь они умстны, здсь они заставляютъ биться восторгомъ тысячи молодыхъ сердецъ. Но Шекспиру они не дадутъ, не могутъ дать ничего. ‘Есть многое на неб и на земл, что не снилось учености’ ученйшихъ. Объ этомъ Шекспиръ говоритъ уже въ ‘Гамлет’, написанномъ почти одновременно съ ‘Юліемъ Цезаремъ’. Въ ‘Гамлет’ нтъ даже попытки разршать жизненную трагедію традиціонной моралью. Плутархъ и вс учителя мудрости отвергнуты. Гамлетъ столкнулся съ духомъ, пришельцемъ изъ иныхъ странъ, и вс прежнія врованія, убжденія, идеалы показались ему дтскими измышленіями. Первою мыслью Гамлета посл бесды съ духомъ было:
…Мн помнить о теб? Да, бдный духъ,
Пока есть память въ череп моемъ!
Мн помнить? Да съ страницъ воспоминанья
Вс пошлые разсказы я сотру,
Вс изреченья книгъ, вс впечатлнья,
Минувшаго слды, плоды разсудка
И наблюденій юности моей.
Твои слова, родитель мой, одни
Пусть въ книг сердца моего живутъ
Безъ примси другихъ, ничтожныхъ словъ.
Книги не годятся, плоды разсудка выбрасываются за бортъ. Все, кром того, что слышалъ Гамлетъ отъ духа, кажется ‘ничтожными словами’. Ни краснорчіе Фихте, ни научно обоснованная, автономная мораль Канта не могутъ отогнать страшное видніе, постившее бднаго принца.
A вдь ‘духъ’ въ Гамлет не есть плодъ разстроеннаго воображенія. И самъ Гамлетъ и Шекспиръ отлично знаютъ, что ‘иной міръ’ навсегда закрытъ для насъ: ‘страна безвстная, откуда путникъ не возвращался къ намъ’. Въ наше просвщенное время оттуда утшенія не приходятъ. Въ этомъ смысл мы вс позитивисты до мозга костей — и не только не придаемъ значенія чужимъ разсказамъ о такого рода чудесахъ, но даже отказались бы врить свидтельству своихъ собственныхъ чувствъ, какъ бы осязательно оно ни было. Но мы позитивисты лишь на половину. Мы не принимаемъ духовъ, когда они являются къ намъ со словами помощи и ободренія — и отсылаемъ ихъ прочь, какъ обманчивую иллюзію, какъ галлюцинацію. Но когда къ намъ, какъ къ Гамлету, являются тни, чтобъ пытать насъ — мы ни на минуту не сомнваемся въ ихъ реальности, наши ученыя заклинанія безпомощны и безсильны… Никто изъ критиковъ ни разу не обвинилъ Шекспира въ томъ, что онъ позволилъ себ внести въ реалистическую трагедію такой нелпый вымыселъ, какъ явленіе духа. Должно быть, мы чувствуемъ, что наша наука только отчасти справилась съ суевріемъ старины. Она уничтожила рай, но адъ принуждена была сохранить, да еще перевести его поближе къ намъ, сюда на землю, изъ потусторонняго въ посюсторонній міръ.
Это основной мотивъ всхъ трагедій Шекспира. Въ ‘Юлі Цезар’ онъ еще не вполн явственно слышенъ,такъ какъ поэтъ все старается уврить себя, что Брутъ, поступивъ въ наемники къ морали, попалъ въ рай, a не въ адъ. Брутъ упорно стремится побдить усиліями разума и воли страшный и безумный кошмаръ дйствительности. ‘Я не спалъ съ тхъ поръ, говоритъ онъ, какъ Кассій на Цезаря меня вооружилъ’. Но тмъ не мене Шекспиръ не даетъ своему герою терять душевное равновсіе. Его рчи къ заговорщикамъ ясны и опредленны, онъ предусматриваетъ вс подробности предпріятія, онъ не хочетъ выполнить свой планъ какъ нибудь, на скоро, лишь бы развязаться съ нимъ. Нтъ, онъ все время остается на высот задачи. Кассій предлагаетъ заговорщикамъ поклясться другъ другу въ томъ, что они выполнятъ задуманное. Но Брутъ не хочетъ клятвъ. Это оскорбило бы высокую мораль, которой онъ служитъ. Ей нужно подчиняться свободно, a не въ силу клятвъ.
Кассій предлагаетъ погубить Антонія, который можетъ оказаться коварнымъ врагомъ. Другой на мст Брута принялъ бы это предложеніе: гд тамъ уже думать объ отдльныхъ жизняхъ, когда затвается государственный переворотъ! Но Брутъ вдь обязанъ считаться съ моралью: она, какъ ревнивая любовница, требуетъ, чтобъ человкъ всегда о ней и только о ней одной думалъ. И Антоній спасенъ!.. Когда заговорщики расходятся, y Брута находится и ласковое слово для его слуги, Люція, и привтливая улыбка для жены, Порціи, словно онъ не наканун страшнаго дла, словно наступающія иды марта будутъ однимъ изъ обыкновенныхъ дней года. Брутъ всегда правдивъ, твердъ и справедливъ. Посл убійства Цезаря онъ обращается съ рчью къ народу. И — единственный быть можетъ въ исторіи случай — въ этой рчи нтъ ни одного слова лжи и никакихъ ораторскихъ украшеній. Онъ могъ сказать людямъ: смотрите, каковъ я — я ничего ни отъ кого не утаиваю. Наконецъ, въ 4-мъ дйствіи, въ сцен ссоры съ Кассіемъ, вы видите, что Брутъ горячится, выходитъ изъ себя, но и тутъ онъ правъ передъ моралью: онъ негодуетъ на Кассія за его недобросовстное веденіе дла.
О себ лично онъ никогда не думаетъ! A ему извстно, что судьба ко всмъ ‘бдамъ’, имъ вынесеннымъ, прибавила еще новую страшнйшую: его бдная подруга жизни, Порція, тоже, въ качеств дочери Катона, считавшая себя обязанной все вынести, на все дерзнуть ради морали, получивъ ложныя извстія о Брут, отчаялась и умерла страшной смертью: проглотила раскаленный уголь. Но ‘философія’ не велитъ Бруту смущаться. Все ей отдай, ничего не жалй. Она требуетъ, чтобъ ты убилъ Цезаря — убей Цезаря, хоть онъ и лучшій твой другъ. Она требуетъ междоусобной войны — начни войну. Она приводитъ къ тому, что любимая, ни въ чемъ неповинная жена принуждена глотать горячіе угли — и это прими. Она отъ тебя потребуетъ, чтобъ ты самъ глоталъ огонь и при этомъ восторженно улыбался. И, если она этого отъ тебя добьется, она чуть чуть подаритъ тебя снисходительной улыбкой и скажетъ то, что сказалъ Антоній о Брут:
Прекрасна была жизнь Брута, въ немъ стихіи
Такъ соединились, что природа можетъ,
Возставъ, сказать предъ цлымъ міромъ: ‘это —
Былъ человкъ’.
Всего только? спросите вы. Когда Шекспиръ писалъ ‘Юлія Цезаря’, онъ хотлъ думать, что этого достаточно, ибо былъ убжденъ, что ничего другого y жизни вырвать нельзя. Жизнь требуетъ жертвъ — это уже не теорія, не вымыселъ, не Плутархъ, не Платонъ — но кому же ихъ отдать? Неужели никому и ничему? Признать ихъ безцльными? Такъ не лучше ли снести ихъ къ алтарю морали и приняться бездушную похвалу — все, что она можетъ дать? Нтъ, хуже, въ тысячу разъ хуже. Это видно уже и въ ‘Юліи Цезар’, гд даже самъ Брутъ, такъ беззавтно исполнившій свой долгъ, въ послднюю минуту теряетъ охоту продолжать свое служеніе и отворачивается отъ высшаго ‘абсолютнаго блага’, такъ краснорчиво описываемаго въ философскихъ книгахъ. ‘O, Цезарь’, говоритъ онъ, ‘я тебя убилъ не такъ охотно какъ себя’. Но въ ‘Юліи Цезар’ этотъ диссонансъ не замтенъ для безпечнаго уха, тмъ боле, что онъ заглушается сказаннымъ Антоніемъ надъ трупомъ Брута надгробнымъ словомъ. Въ ‘Гамлет’ же нтъ и слда вншне-твердыхъ, брутовскихъ рчей и дается полная свобода отчаянію. Въ ‘Корол Лир’ ставится въ заключеніи трагедіи страшный вопросъ: ‘это-ли общанный конецъ?’, a въ ‘Макбет’ герой, страшный убійца, который бы долженъ былъ не смть и думать о себ и валяться въ прах предъ высокой моралью, дерзаетъ бросить вызовъ судьб: ‘тебя судьба зову на поединокъ’, восклицаетъ онъ… Отъ величайшаго смиренія Шекспиръ перешелъ къ величайшему дерзновенію. Не въ этомъ ли смыслъ трагическихъ переживаній? И не здсь ли нужно искать разгадку тайны трагической красоты? Во всякомъ случа ясно, что ‘автономія морали’, долгъ an sich, къ которымъ Шекспиръ прибгъ въ труднйшую минуту жизни, не принесли ему ничего. Современная этика, претендующая на суверенныя права, была имъ отвергнута. Нужно либо вернуться назадъ, къ Плутарху и его дтскимъ врованіямъ и миамъ, либо идти впередъ — куда впередъ? Вслдъ за Шекспиромъ — къ Макбету?!
Сказаннымъ достаточно выясняется роль Брута въ разбираемой нами трагедіи. Что касается самого Цезаря — нужно признаться, что онъ, сравнительно, не удался Шекспиру. И, странное дло, очень долгое время критики не хотли замчать этого обстоятельства. Почему? Трудно сказать наврное: вроятно, авторитетъ Шекспира слишкомъ импонировалъ имъ, и всмъ казалось неловкимъ порицать то, что вышло изъ подъ пера столь славнаго поэта. Теперь, однако, ослпленіе прошло. Брандесъ, напримръ, даже позволяетъ себ по поводу Цезаря читать длинныя нотаціи Шекспиру. Это, конечно, смшно: Цезарь y Шекспира вышелъ неживымъ и каррикатурнымъ — но, разумется, не потому, что великому поэту не подъ силу было справиться съ своей задачей, какъ думаетъ Брандесъ. Moжетъ быть, если-бы онъ взялся писать о Цезар не въ 1601—2 году, a пятью, шестью годами раньше, онъ изобразилъ бы его иначе. Но теперь, когда дло шло о торжеств ‘автономной морали’, объ ‘иде долженствованія’, какъ высшемъ принцип человческой дятельности, Цезарь не могъ занимать поэта ни какъ человкъ, ни какъ историческій дятель. Тмъ боле, что и у самого Плутарха онъ изображенъ въ слегка комическомъ вид. Передавая, напримръ, извстный эпизодъ о томъ, какъ Цезарь былъ захваченъ въ плнъ морскими разбойниками и какъ онъ гордо и вызывающе велъ себя въ плну, Плутархъ заключаетъ свой разсказъ слдующимъ насмшливымъ замчаніемъ: ‘…но разбойникамъ все это очень нравилось, и они въ его дерзкихъ выходкахъ видли лишь одн невинныя шутки’. Такими ироническими замчаніями пересыпанъ весь разсказъ Плутарха о Цезар, и уже этого было бы достаточно для того, чтобы внушить Шекспиру недовріе къ качеству Цезаревскаго величія. Но, даже и помимо того, Цезарь естественно долженъ казаться смшнымъ человку, который принужденъ искать себ послдняго оплота въ Брут. Ибо торжество Цезаря — значитъ пораженіе Брута.
Не мене загадочнымъ, хотя уже совсмъ въ иномъ смысл, выходитъ y Шекспира Антоній. Его фигура очерчена безподобно, его рчи — сплошь до послдняго слова — перлы художественнаго творчества. Но, что поразительне всего: y читателя остается впечатлніе, что Шекспиръ на время изъ-за Антонія забываетъ своего Брута. Антоній близокъ поэту, онъ имъ невольно любуется и прощаетъ ему все, даже его измнническую политику съ Брутомъ. A вдь Антоній такъ же далекъ отъ автономной морали, какъ и Цезарь,— пожалуй еще дальше… Для него нормы не существуютъ. Онъ ничмъ не связанъ и боится только силы. Это великолпный образчикъ смлаго, красиваго и хитраго хищника. Пока Брутъ силенъ — Антоній угодливо склоняетъ предъ нимъ колни. Но Брутъ отвернулся, опасный моментъ прошелъ и хищникъ, почуявъ себя на вол, однимъ ловкимъ, красивымъ и свободнымъ прыжкомъ бросается на своего укротителя. Изъ-за угла, изъ кустовъ, коварно, лживо, не считаясь ни съ благодарностью, ни съ иными высокими чувствами и правилами. Но въ каждомъ его движеніи насъ невольно поражаетъ довряющая себ, непокорная, непризнающая надъ собой чуждыхъ законовъ, самодержавная жизнь. Впечатлніе получается тмъ боле захватывающее, что мы недавно, вслдъ за Шекспиромъ, спускались въ душное и темное подземелье, гд современная инквизиція, автономная мораль, пытала Брута, заставляла его глотать пылающіе уголья… Конечно, и хищникъ не всегда врно разсчитываетъ: тамъ, гд онъ надется на побду, его ждетъ нердко пораженіе. Но гибнуть въ борьб за свое право все-же не такъ страшно, какъ признать себя безправнымъ существомъ, наемникомъ — хотя бы морали:
Все, все, что гибелью грозитъ
Для сердца смертнаго таитъ
Неизъяснимы наслажденья —
Безсмертья, можетъ быть залогъ.
Брутъ не можетъ знать этихъ неизъяснимыхъ наслажденій — онъ борется не за себя, a за идею, за призракъ, который люди сдлали Богомъ. Брутъ — не цль, a средство, не жрецъ — a жертвенное животное.
Даже и съ Кассіемъ намъ какъ будто легче, чмъ съ Брутомъ, хотя онъ длами своими возбуждаетъ въ насъ ненависть, порой отвращеніе. Онъ убиваетъ Цезаря изъ узколичныхъ разсчетовъ, онъ грабитъ провинціи, черезъ которыя проходитъ съ войскомъ, онъ сквозь пальцы смотритъ на взяточничество подчиненныхъ ему офицеровъ, онъ отказываетъ Бруту въ денежной помощи и т. д.
Не будь на ряду съ нимъ Брута, мы дали бы просторъ своему моральному негодованію. Но вс преступленія Кассія кажутся намъ маловажными сравнительно съ поставленной себ Брутомъ задачей. Брутъ хочетъ себя и весь міръ принести въ жертву иде — и для насъ слово жертва становится невыносимымъ.
Жаль, безконечно жаль глядть на Порцію, бдную подругу бднаго Брута. И ее, ни въ чемъ неповинную, сожрала ненасытная мораль. Трогательно и вмст ужасно вспомнить, какъ ранила она себя въ бедро, чтобъ проврить себя и убдиться, что она достойная дочь Катона и жена Брута. Она вынесла первое испытаніе, но, чмъ дальше — тмъ ей становится трудне. Когда Брутъ уходитъ въ сенатъ, y нея уже нтъ силъ владть собой и она чуть не выдаетъ ввренную ей мужемъ страшную тайну. Но все-же она справляется съ собой — съ тмъ, чтобы потомъ умереть мучительной смертью. И о ней можно бы сказать: ‘прекрасна была ея жизнь и ее можно поставить въ примръ всмъ, жаждущимъ отличиться предъ высокой нравственностью. Глотайте угли — a тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ каждому отдльно, или всмъ вмст, если васъ наберется много. Это-ли не утшеніе? Это-ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?
Еще есть одно, многоголовое дйствующее лицо въ ‘Юліи Цезар’— это народъ, или врне ‘толпа’. Шекспиръ не даромъ заслужилъ славу ‘реалиста’. Онъ нисколько не льститъ толп и не приукрашиваетъ ее шаблонными добродтелями. У него она легкомысленна, измнчива, неблагодарна, жестока. Сегодня она бжитъ за колесницей Помпея, завтра оретъ ура въ честь Цезаря, a еще черезъ нсколько дней умиляется рчамъ его убійцы Брута, чтобъ потомъ, поддавшись убжденіямъ Антонія, требовать головы своего недавняго любимца. Непостоянствомъ толпы принято возмущаться. Но, на самомъ дл, здсь, повидимому, лишь осуществляется древнйшій законъ справедливости: око за око, зубъ за зубъ. Толп, въ сущности, нтъ никакого дла до Помпеевъ, Цезарей, Антоніевъ, Суллъ, какъ всмъ этимъ героямъ нтъ никакого дла до толпы. Сегодня хозяйничаетъ Цезарь — хвала ему, завтра Антоній — можно пойти и за нимъ. Пусть только даютъ хлбъ и зрлища. A объ ихъ заслугахъ вспоминать нтъ никакой надобности. Они и сами достаточно хорошо объ этомъ помнятъ и награждаютъ себя съ истинно царской щедростью. Правда, иной разъ въ густые ряды честолюбцевъ затешется и честный, безкорыстный Брутъ. Но, y кого есть время и охота искать жемчужину въ куч песку? Толпа — пушечное мясо для героевъ, герои — забава для толпы. Справедливость торжествуетъ и занавсъ можетъ быть опущенъ…