В.В. Розанов
В.В. Розанов
Юбилей высшего женского образования
Юбилей высшего женского образования
13 февраля 1861 г. — 13 февраля 1911 г.
13 февраля 1861 г. — 13 февраля 1911 г.
* * *
* * *
Юбилей высшего женского образования, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Движется по большой дороге огромный, тяжелый обоз. Около массивных телег идут, понуря головы, возчики. И берегут они драгоценную кладь, задернутую рогожами и парусиной. Что в ней? Товара на тысячи, может быть, на сотни тысяч, на миллион? И дорога сделана и ремонтируется вот для прохода таких многоценных ‘обозов’, которыми обмениваются города и движение которых составляет ‘обращение соков’ в великом организме, именуемом ‘Россией’.
Так. Сторонимся, уважаем. Отдаем ‘все почтение’ тяжелой государственной ‘махине’.
В кибиточке, в таратайке, ‘Бог весть в чем’, пролетает мимо, догоняя и обгоняя обоз, ‘кто-то’, сам-друг с ямщиком. Сравнительно с ‘обозом’, можно сказать, — одно ‘легкомыслие’. Ни веса, ни тяжести, ни денег. Ценности можно только ‘подозревать’. Разве цепочка, да и то такая, о которой поется в ‘выпившей’ студенческой песенке:
Если малый при цепочке, —
Это значит при часах.
Эх, дербень-дербень Калуга,
Дербень, — родина моя.
Тула-Тула-Тула — я,
Тула, родина моя…
Но вот удивительно: об обозе песни не запоешь. Еще удивительнее: никогда-то, никогда возчики не поют около обоза никаких песен. ‘Душа не лежит’. — Почему? — ‘Очень солидно’. — Ну, так что же? — ‘Ответ большой’. — Ну?..
— Душа не поет. Угрюмо. Страшно. Тоскливо.
— Немного скучновато.
Напротив, ‘ямщик’ и ‘таратайка’ — уже сами по себе поющая вещь… Сколько о них песен сложено, да и ямщик все что-то мурлыкает под нос. А разрешит ‘барин’, — и совсем запоет. И каждая лошадь у него с ‘прозвищем’, тогда как в обозе решительно все лошади без всяких прозвищ.
У ямщика одна нога ‘в облучке’, а другая — ‘на воле’. Просто, черт знает что такое: нога ‘на воле гуляет’. Вполне удивительно, как такое выражение николаевская эпоха просмотрела. Надо бы ‘укоротить’. Но самое это выражение: ‘У меня одна нога в облучке, а другая — на воле‘, — тоже нравится. Нет, поэзия так и льнет к ‘таратайке’, поэзия, и воображение, и рассказы, и прибаутки. Это — жизнь.
В ‘таратайке’ много жизни. В обозе много солидности. Немного каменной, немного скучной.
Вот отношение министерства народного просвещения, с его университетами, академиями, обсерваториями, дорогими кабинетами и лабораториями, с его солидными окладами жалованья, чинами и орденами, с его ‘чиноначалием’, — и ‘высшего женского образования’, ‘Бог весть откуда вылетевшего’, Бог весть ‘в каком гнезде снесенного’, которое мчится и мчится вперед, с песнями, сказками и поэзией, мчится, вечно живя ‘надеждой’ и почти ничего не имея в фундаменте.
— Средства существования?
— Мы их соберем! Будем собирать! Будем, будем!! Частные пожертвования!..
‘Какое легкомыслие’, — думали в министерстве.
— Помещение? Дом? Что же значит ‘учебное заведение’, если не ‘дом’ с надлежащею ‘вывеской’? Каменный, ну, и с ‘ремонтом’ в последующие годы?..
— Мы при шестой гимназии, вечером — ‘вечерние курсы’, когда уроков для мальчиков нет, и классы все равно пустуют…
— Совсем ‘нога на свободе’, как ямщик, только что только примостившийся ‘на облучке’… Сидит ‘уголком’… — Что же из этого выйдет? — размышляло министерство. Все развалится. Можно и допустить, потому что все равно все развалится через три года и даже через год.
— А профессора? Кто же будет даром учить этих…
И у министерства было совсем неприличное название для ‘первых студенток’, но оно удержалось и не выговорило вслух.
— Уж мы переговорили. Бекетов обещал даром, Бестужев-Рюмин тоже даром, Герье… да много, много! Все — даром, только вечером, во внелекционные часы…
— Ну, ‘даром’ недолго потрут лямку. Уходятся. Жалованья и в мужских заведениях — гроши. Где же тут еще надбавлять работы ‘даром’? Уходятся. Все развалится, — утешало себя министерство.
Воздух. Никакой почвы. Никакого питья и твердой пищи. Но ‘воздухом дышит человек’. А море этого воздуха, в виде всеобщего сочувствия ‘высшему образованию женщин’, действительно, окружало первых пионеров его в России. Хочется теперь, через 50 лет, поклониться до земли не столько видным, оставившим имена в истории деятельницам его, сколько могучему ‘вздоху всей страны’, вздоху миллионной груди тогдашнего образованного общества, читающего общества, которое дало ‘воздух под покрылья’ первым полетевшим ласточкам. Без этого массового дыхания, конечно, ничего бы не было. Все бы захирело, увяло, умерло. Подвиг почти невозможен, если совершенно нет никакого внимания к нему вокруг.
— Вы себе не можете представить, как был мне труден первый год в берлинском университете. Я была допущена на медицинский факультет как слушательница, допущена пассивно, так как не было ясного правила, запрещающего это. Но профессора меня игнорировали при практических занятиях. А когда мне приходилось проходить на лекцию в рядах студенчества, демонстративно выстроившегося в ряд и встречавшего появление мое среди них взорами негодования и презрения, — этих минут, когда я шла и ноги дрожали, я никогда не забуду.
Так, лет двадцать назад тому, рассказывала мне первая русская женщина-врач Н. П. С. Я могу ошибиться в названии берлинского университета, но, помнится, это не был швейцарский университет. Все остальное в моей передаче точно.
— И вообще, — добавляла она печально, — в то время как все в России на нас радовались, нас ободряли, заметно было даже, что нами восхищались, — за границей нас встречали отчужденно и мрачно. Были уверены, что все провалится, были уверены, что нами движет только тщеславие, и, кажется, несколько боялись, что при успехе и в лучшем случае это будет все-таки соперничество, конкуренция. Было очень тяжело, и эта тяжесть длилась года три.
Для молоденькой девушки, с ее понятными чувствами, с жаждой общения и дружбы, было невыносимо.
Зато теперь ее папаша, седой, как лунь (двадцать лет назад), и здоровых простолюдинов спрашивал:
— Не болит ли что? Вот моя дочка выучилась. Хорошо лечит. Она посмотрит тебя. Поможет.
Так говорил словоохотливый старик, лет 70. ‘Простолюдин’ ежился и отвечал, к неудовольствию счастливого отца:
— Да я ничем не болен.
Передаю эти штрихи. Первая женщина-врач по женским болезням вышла светилом медицинской практики и несколько десятилетий с огромным успехом практиковала в Петербурге. С ней любил консультировать Боткин, и, не без маленького тщеславия, врачей-мужчин, стоявших ниже ее по способностям или по практическому опыту, она называла ‘повитухами’.
Она была небольшого роста. Некрасивая, но без безобразия. Много начитанная и в литературе. И ярко светилась умом, самостоятельным, крепким, смелым. Впрочем, будучи ‘доктором’ вообще ‘медицины’, она практиковала и лечила и другие болезни, а не одни только женские. И, как я знаю, с успехом. Она была вообще медицински образованна, свою же специальность изучила в деталях, уже будучи врачом-практиком, у первых светил Европы. ‘Такую-то операцию единственным способом, им выдуманным, производил такой-то (в Вене, сколько помню). Я поехала туда и выучилась’. Это была дополнительная учеба, к которой ее никто не гнал, которой даже никто в России у нее не спрашивал. Но она хотела ‘консультировать с Боткиным’. Что же, милая и прекрасная гордость. Пусть люди будут даже тщеславны, когда это на пользу человечества.
Зеленые, синие, белые, больше всего черные кофточки смешались с тех пор с мужскими сюртуками, визитками, тужурками. Шумит новое ‘ученое общество’, уже не мужское только, но и мужское, и женское. Шумит новым шумом, шумит новым тоном. Есть что-то прелестное, и особенно в судьбах русской истории прелестное, что девушки ворвались в образование, немножко даже ‘разломав двери’. ‘Хотим, хотим! Ну, во что бы то ни стало, а хотим!’ Это приятно. И было ново, свежо… Ах, тогда все было у нас свежо, и мы были счастливы…
Теперь уже по всему русскому пространству, по долам, по горам, по необозримым (и довольно-таки скучным) равнинам, даже по болотцу, даже где ‘замерзло’, несутся эти легонькие ‘кибиточки’, с ямщиком, у которого одна нога ‘на воле’, и с песнью, с поэзией, со сказками, с грезой. Теперь все это стало обширнее и немного прозаичнее. Заря лучше полудня. Зато теперь все стало солиднее, несокрушимее, и уже движения этого никто не может и даже никто не думает остановить. Образовались даже ‘высшие женские архитектурные курсы’. Я просто диву дался, услыхав. И услыхал от седого, благочестивого, солидного протоиерея, к тому же любимца митрополита, который в такую ‘ересь’ пустил свою красавицу 24-летнюю дочь! ‘И не страшно?’ — спрашиваю я. Улыбается благочестивою улыбкой. — ‘Влюбится в молодого архитектора’. — ‘Влюбиться можно и без дела, — отвечает он, поглаживая длинную белую бороду. — Но правдоподобнее, что, пока учится, — а она учится с отличным прилежанием, — не влюбится и, во всяком случае, от родителей ничего не скроет. Она воспитана в строгости и в любви’.
‘Ах ты, батюшки, — подумал я, — и протоиерей туда же’. — Протоиерей не был беден, но был многосемеен. И вот, на случай, если не выйдет ‘замуж’, — что теперь так часто, — оставляет дочери, вместо капитала, капитальное знание, профессию, заработок.
‘Тяжелые времена. И всем работать нужно’.
‘Песня’ укорачивается, зато ‘обоза’ подбавляется. Многочисленные высшие женские школы уже почти составляют целое министерство. Во всяком случае, это — более сложное министерство, нежели каким было министерство просвещения сто лет назад. Между тем, в ‘махине’ русского государственного строительства оно все еще сидит ‘уголком’, ‘чуть с краешку’. Признаюсь, мне эта ‘посадка’ больше нравится. Недолюбливал я всегда ‘обоза’… Завись дело от меня, я никогда не переименовал бы ставшего историческим имени ‘курсов’ и ‘курсистка’ в ‘университет’ и ‘студентка’. К чему уравнивание, обезличение? К чему ‘фасад’ и нивелировка? Пустые вещи. И как-нибудь избежал бы ‘чинопроизводства’ и ‘орденов’ у профессуры. ‘Профессор’, — это так осмысленно и прекрасно, что что тут может прибавить всеми и давно осмеянный ‘действительный статский советник’? ‘Действительный статский советник профессор Павел Гаврилович Виноградов’. Долго, скучно и ни для кого не интересно.
Берегите ‘облучок’ и ‘тройку’, женщины! Складывайтесь в ‘обоз’, но не забывайте старой ‘песни ямщика’. И хоть потихоньку, под столом, а держите одну ногу ‘на воле’…
Впервые опубликовано: Русское слово. 1911. 13 февраль. No 35.