Ю.Фохт-Бабушкин. В.В.Вересаев — легенды и реальность, Вересаев Викентий Викентьевич, Год: 1990

 


 Ю.Фохт-Бабушкин 

 В.В.Вересаев — легенды и реальность 


 ———————————————————————— 
 Сочинения в четырех томах. Том I. Повести. В тупике: Роман. 
 М.: Правда, 1990. Составление Ю.Фохт-Бабушкина. 
 Иллюстрации художника И.И.Пчелко. 
 На фронтисписе: портрет В.В.Вересаева работы Г.С.Верейского. 
 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 03.02.2005 
 ———————————————————————— 


 Словно из заключения возвращаются к нам теперь многие творения русских 
 писателей — А.Платонова, Е.Замятина, Б.Пильняка, Б.Пастернака, А.Ахматовой, 
 В.Гроссмана, В.Дудинцева… Некоторые их произведения были изолированы от 
 общества сразу же, едва они появились на свет, другие успели пожить какое-то 
 время на свободе и даже оставить по себе след. 
 Через пятьдесят с лишним лет возвращаются из небытия и роман 
 В.Вересаева ‘В тупике’, и его ‘литературные монтажи’ — ‘Пушкин в жизни’ и 
 ‘Гоголь в жизни’, не издававшиеся с 1930-х годов. Изъятие из богатств нашей 
 культуры таких книг, как ‘В тупике’ или ‘Пушкин в жизни’, — непростительная 
 расточительность, она сродни тому безжалостному уничтожению памятников 
 русской культуры, на защиту которых встает ныне общественность. 
 Вокруг творчества В.Вересаева накопилось довольно много легенд, одни из 
 них созданы литераторами, другие — читателями, но все они очень живучи. 
 Среди них — литературная молва о контрреволюционном пафосе романа ‘В тупике’ 
 и о кощунственном покушении на русскую святыню — А.С.Пушкина, великий образ 
 которого В.Вересаев якобы пытался развенчать, рассказав ‘правду’ о его 
 неприглядном человеческом облике (а на ‘Гоголя в жизни’ тень падала уже 
 из-за сходства названия и жанра). Почему-то при этом не казалось странным, 
 что В.Вересаев, долгие годы делом способствовавший приближению революции, 
 вдруг, когда она произошла, стал ее противником. И уж вовсе необъяснимо 
 ‘стремление’ В.Вересаева осквернить Пушкина, если вспомнить, что на вопрос о 
 своих литературных учителях он неизменно отвечал: ‘Моя классическая триада: 
 Пушкин, Лев Толстой, Чехов’. 
 На самом деле и роман ‘В тупике’ и ‘литературные монтажи’ о Пушкине и 
 Гоголе вовсе не были неожиданной агрессией против революции и национальных 
 святынь, а, наоборот, очень органичны для творчества В.Вересаева. Чтобы 
 понять концепцию этих книг, надо вернуться к истории вересаевского 
 творчества. Кстати, именно ради того, чтобы читатель получил ясное 
 представление об основных вехах исканий В.Вересаева, о его взглядах на 
 литературу и долг художника, в это издание включена ‘цепь… повестей, 
 отражающих душевную жизнь ‘хорошей’ русской интеллигенции’, как обозначил он 
 в ‘Записях для себя’ основную линию своего творчества. А в 
 автобиографической справке и лекции ‘Что нужно для того, чтобы быть 
 писателем?’, которыми открывается это издание, писатель сказал немало 
 сокровенного о себе и своем литературном труде. Текст лекции тоже не 
 публиковался ровно шестьдесят лет. 


 * * * 

 Редкое творческое долголетие выпало на долю В.Вересаева. Ему не было и 
 девятнадцати лет, когда 23 ноября (5 декабря) 1885 года журнал ‘Модный свет’ 
 напечатал его стихотворение ‘Раздумье’, и с тех пор вплоть до последнего дня 
 своей жизни — 3 июня 1945 года, — он никогда не оставлял пера. Современник 
 М.Салтыкова-Щедрина и В.Гаршина, В.Короленко и Л.Толстого, А.Чехова и 
 М.Горького, он был и нашим современником, современником М.Шолохова, 
 А.Твардовского, Л.Леонова… Крах народничества, три русские революции, 
 русско-японская, империалистическая, гражданская и Великая Отечественная 
 войны — таковы исторические вехи, которые определили судьбы вересаевских 
 персонажей. Как говорил сам писатель в 1935 году на вечере, посвященном 
 пятидесятилетию его литературной деятельности, прошлое не знало ‘ничего 
 подобного тому бешеному ходу истории, подобно курьерскому поезду мчавшемуся, 
 который на протяжении моей сознательной жизни мне пришлось наблюдать’. 
 Талант В.Вересаева был на редкость многогранен. Кажется, нет ни одной 
 области литературного творчества, в которой бы он не работал. Он писал 
 романы, повести, рассказы, очерки, стихи, пьесы, литературно-философские 
 трактаты, выступал как литературовед, литературный критик, публицист, 
 переводчик. Но, несмотря на долгую жизнь в литературе бурной эпохи 
 социальных сломов, несмотря на многоплановость литературной деятельности, 
 В.Вересаев — писатель удивительно цельный. Двадцати двух лет, 24 октября 
 1889 года, он записал в дневнике: ‘…пусть человек во всех кругом чувствует 
 братьев, — чувствует сердцем, невольно. Ведь это — решение всех вопросов, 
 смысл жизни, счастье… И хоть бы одну такую искру бросить!’ Весь жизненный 
 и литературный путь В.Вересаева — это поиски ответа на вопрос, как сделать 
 реальностью общество людей-братьев. Оно неизменно оставалось тем идеалом, 
 борьбе за который писатель отдавал весь свой груд, свой талант, всего себя. 
 Мечта об обществе людей-братьев родилась еще в детстве, и первый ответ 
 на вопрос, как ее достичь, дала семья. 
 Викентий Викентьевич Смидович (Вересаев — это псевдоним писателя) 
 родился 4 (16) января 1867 года в семье тульского врача, в семье трудовой и 
 демократической. Его отец, Викентий Игнатьевич, воспитывал детей на лучших 
 произведениях родной литературы, научил ‘читать и перечитывать’ Пушкина и 
 Гоголя, Кольцова и Никитина, Помяловского и Лермонтова. Политические же 
 взгляды Викентия Игнатьевича были весьма умеренными. Либеральные реформы и 
 истая религиозность — вот те средства, с помощью которых, по его мнению, 
 можно было добиваться общественного прогресса. На первых порах сын свято 
 чтил идеалы и программу отца. Жизнь будет легче, светлей и чище, думалось 
 ему, когда люди станут лучше. А в моральном облагораживании людей 
 могущественнейшими и единственными факторами являются труд и религия. 
 В.Вересаев уже в гимназии чувствовал безоружность своих идеалов и в 
 дневнике мучительно размышлял над вопросом: для чего жить? Он занимается 
 историей, философией, физиологией, изучает христианство и буддизм и находит 
 все больше и больше противоречий и несообразностей в религии. Это был 
 тяжелый внутренний спор с непререкаемым авторитетом отца. 
 Полный тревог и сомнений отправляется В.Вересаев в 1884 году учиться в 
 Петербургский университет, поступает на историко-филологический факультет. 
 Здесь он рассчитывает найти ответы, без которых жизнь бессмысленна. Поначалу 
 В.Вересаев со всей самозабвенностью молодости отдается народническим 
 теориям, с ними связывает надежды на создание общества людей-братьев. 
 Но под впечатлением угасания народнического движения В.Вересаеву 
 начинает казаться, что надежд на социальные перемены нет, и он, еще недавно 
 радовавшийся обретенному ‘смыслу жизни’, разочаровывается во всякой 
 политической борьбе. С головой уходит студент В.Вересаев в занятия и пишет, 
 пишет стихи, прочно замкнутые в кругу личных тем и переживаний. Лишь здесь, 
 в любви, думается ему теперь, возможна чистота и возвышенность человеческих 
 отношений. Да еще в искусстве: оно, как и любовь, способно облагородить 
 человека. 
 В эти годы достигает сокрушительной силы сатира М.Салтыкова-Щедрина, 
 своими очерками о деревне протестует против бесправия народа Глеб Успенский, 
 усиливаются обличительные тенденции в творчестве В.Гаршина, о стремлении 
 даже самых последних бродяг к ‘вольной волюшке’ рассказывает В.Короленко. Но 
 многие из тех, кто еще вчера увлекался народническими идеями, впадают в 
 растерянность, отказываются от общественной борьбы, ищут забвения в 
 поэтических грезах Н.Минского и С.Надсона, популярность которых стремительно 
 растет. 
 В 1888 году, уже кандидатом исторических наук, В.Вересаев поступает в 
 Дерптский университет, на медицинский факультет. ‘…Моею мечтою было стать 
 писателем, а для этого представлялось необходимым знание биологической 
 стороны человека, его физиологии и патологии, кроме того, специальность 
 врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев 
 и укладов’, — так позднее в автобиографии объяснял В.Вересаев свое обращение 
 к медицине. В тихом Дерпте, вдали от революционных центров страны, провел он 
 шесть лет, занимаясь наукой и литературным творчеством, по-прежнему 
 охваченный мрачными настроениями. 
 Напряженная духовная жизнь, поиски смысла человеческого бытия и своего 
 места в нем очень рано — по сути уже в детстве — отодвинули у В.Вересаева на 
 второй план обычные мальчишеские развлечения. Если первые опыты 
 девятилетнего гимназиста, пытавшегося сочинять сказки, еще были скорее 
 литературной шалостью, то через пять лет, подростком, страстно увлекшись 
 поэзией, он связывает с литературой все свои планы на будущее. Много пишет и 
 много читает, стремясь овладеть ‘секретами’ творчества. В гимназические и 
 первые студенческие годы им было написано около восьмидесяти оригинальных 
 стихотворений и переведено свыше сорока поэтических произведений И.Гете, 
 Г.Гейне, Ф.Шиллера, Т.Кернера, Ф.Горация и др. Время от времени юноша 
 посылал свои стихи в редакции журналов, но неизменно получал отказ, стихи не 
 печатали. Однако первое увидевшее свет стихотворение было одновременно и 
 одним из последних. Вскоре после появления в печати ‘Раздумья’ В.Вересаев 
 записывает в дневнике: ‘…Во мне что-то есть, но… это ‘что-то’ направится 
 не на стихи, а на роман и повесть’. В.Вересаев решительно обращается к 
 прозе. 
 В рассказах студенческого периода (‘Загадка’, ‘Порыв’, ‘Товарищи’ и 
 др.) тему борьбы за человеческое счастье, за большого и прекрасного 
 человека, борьбы со всем, что мешает утвердиться такой личности в жизни, 
 В.Вересаев поначалу, как и в своих стихах, трактует с позиций лишь 
 морально-этических. Но ааявленная в ранних рассказах тема судеб русской 
 интеллигенции, ее заблуждений и надежд получает вскоре новое решение — 
 писатель заговорил об общественном ‘бездорожье’. ‘Без дороги’ (1894) — это 
 повесть о поколении, ‘ужас и проклятие’ которого в том, что ‘у него ничего 
 нет’. ‘Без дороги, без путеводной звезды оно гибнет невидимо и 
 бесповоротно…’ 
 Повесть написана в форме исповеди-дневника молодого врача Дмитрия 
 Чеканова, тщетно пытающегося претворить в жизнь свои мечты о служении 
 народу. Он отказался от научной карьеры, от обеспеченного и уютного дома, 
 бросил все и пошел на земскую службу. Земское начальство, однако, невзлюбило 
 гордого и независимого доктора, и он ‘должен был уйти, если не хотел’, чтобы 
 ему ‘плевали в лицо…’ 
 Больной туберкулезом, сломленный и растерявшийся, мечется Чеканов по 
 жизни, не находя применения своим силам. И когда газеты принесли весть о 
 катастрофическом распространении холерной эпидемии, он отправился на борьбу 
 с нею. Чеканов уже не верит в народнические теории о ‘природной 
 революционности русского мужика’, о святой миссии интеллигенции, 
 просветительная работа которой среди народа якобы может коренным образом 
 улучшить его жизнь. Он просто истомился бессмысленным своим существованием, 
 просто не мог сидеть сложа руки, когда темные и забитые трудовые люди России 
 бедствовали. Но, несмотря на самоотверженную работу Чеканова, связанную с 
 риском для жизни, народ в массе своей ни в коей мере не проникается 
 гуманистическими идеалами честных интеллигентов, хуже того: он видит в них 
 своих врагов. Избитый толпой, одинокий и отчаявшийся, герой умирает. 
 Общество людей-братьев оставалось целью, к которой звал молодой 
 писатель, но все предлагавшиеся русской действительностью начала 90-х годов 
 средства изменения жизни были им категорически отвергнуты. В этом смысле он 
 тоже остался ‘без дороги’ в вслед за Чекановым мог бы воскликнуть: ‘Я не 
 знаю! — в этом вся мука’. Фраза из дневника В.Вересаева: ‘Истина, истина, 
 где же ты?..’ — стала в те годы лейтмотивом его жизни. 
 Этой мыслью он жил в Дерпте, эта мысль не оставляла его в Туле, куда он 
 приехал заниматься врачебной практикой после окончания Дерптского 
 университета в 1894 году, с этой мыслью он отправился в том же году в 
 Петербург, где поступил работать сверхштатным ординатором в Боткинскую 
 больницу. В.Вересаеву необходимо было найти те реальные общественные силы, 
 которые смогли бы претворить в жизнь его идеалы. 
 Еще в повести ‘Без дороги’ он рассказал о деревенском парне Степане 
 Бондареве, тянущемся к знанию, ставшем первым помощником Чеканова во время 
 холерной эпидемии. В.Вересаев видел, что и в среде интеллигенции появляется 
 молодежь, которую, как и Чеканова, не удовлетворяют ‘малые дела’, но которая 
 верит, что истинная дорога есть, не отчаивается и упорно, страстно ищет эту 
 дорогу. Такова Наташа. В финале именно Степан и Наташа стоят у постели 
 умирающего Чеканова. Символика очевидна: будущее за народом и передовой 
 интеллигенцией. Вместе с тем характерна одна деталь. Когда в 1892 году 
 В.Вересаев заведовал холерным бараком на юге России, лучшим его помощником 
 был шахтер Степан Бараненко, ставший прообразом Степана Бондарева. Но в 
 повести он не шахтер, а ‘деревенский парень’. Писатель продолжает считать 
 крестьянство главным союзником революционно настроенной интеллигенции. 
 Однако набиравшее силу рабочее движение в России не могло остаться вне 
 поля зрения В.Вересаева, столь настойчиво искавшего тех, кто в состоянии 
 построить общество людей-братьев. ‘Летом 1896 года вспыхнула знаменитая 
 июньская стачка ткачей, поразившая всех своею многочисленностью, 
 выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила 
 она, — меня в том числе, — писал он в автобиографии. — ‘Общественное 
 настроение было теперь совсем другое, чем в 80-х годах. Пришли новые люди — 
 бодрые и верящие. Отказавшись от надежд на крестьянство, они указывали на 
 быстро растущую и организующуюся силу в виде фабричного рабочего… Кипела 
 подпольная работа, шла широкая агитация на заводах и фабриках, велись 
 кружковые занятия о рабочими, яро дебатировались вопросы тактики’. В 
 пролетариате ему ‘почуялась огромная прочная новая сила, уверенно 
 выступающая на арену русской истории’. В.Вересаев отмечает в дневнике, что у 
 духовной истории человечества две вершины: в искусстве — Л.Толстой, в 
 науке — К.Маркс. Марксизм стал для него ‘самым дорогим… учением’, как 
 признавался он в одном из писем 1900 года. 
 В.Вересаев был среди первых русских писателей, поверивших в 
 революционеров-марксистов. В 1897 году он пишет рассказ ‘Поветрие’ — своего 
 рода продолжение повести ‘Без дороги’. Та самая Наташа, которая растерянно 
 задавала Чеканову вопрос ‘Что мне делать?’, теперь ‘нашла дорогу и верит в 
 жизнь’. Для нее стали врагами и прекраснодушные интеллигенты вроде Сергея 
 Андреевича Троицкого, и выродившиеся народники. Вместе с Наташей В.Вересаев 
 приветствует развитие промышленности в России, вместе с нею он радуется: 
 ‘Вырос и выступил на сцену новый, глубоко революционный класс’. 
 В.Вересаев активно сближается с людьми, делавшими революцию. Из весьма 
 достоверных мемуаров писателя и его автобиографии известно, что он помогал 
 агитационной работе ленинского ‘Союза борьбы за освобождение рабочего 
 класса’: в больничной библиотеке, которой заведовал В.Вересаев, был устроен 
 склад нелегальных изданий, в его квартире ‘происходили собрания руководящей 
 головки’ организации, ‘печатались прокламации, в составлении их’ он ‘сам 
 принимал участие’. Близко стоявший к революционным организациям В.Вересаев 
 помог М.Горькому в конце 90-х годов наладить связь с Петербургским комитетом 
 социал-демократической партии. Деятельность В.Вересаева обращает на себя 
 внимание властей. В апреле 1901 года его увольняют из больницы, на квартире 
 у писателя производят обыск, а в июне постановление министра внутренних дел 
 запрещает ему в течение двух лет жить в столичных городах. Он уезжает в 
 родную Тулу, где находится под надзором полиции. Но и там активно участвует 
 в деятельности местной социал-демократической организации. Сближается с 
 Тульским комитетом РСДРП, который возглавлялся рабочим С.И.Степановым (после 
 Октября он был председателем Тульского губисполкома), врачом-хирургом 
 П.В.Луначарским, братом А.В.Луначарского, и другими твердыми ‘искровцами’, 
 впоследствии, когда произошел раскол партии, ставшими большевиками. Ряд 
 заседаний комитета проходил в доме В.Вересаева. Писатель помогал комитету 
 деньгами, устраивал литературно-художественные вечера, денежные сборы от 
 которых тоже шли на революционную работу. Департамент полиции установил 
 тщательное наблюдение за В.Вересаевым, но, несмотря на это, он активно 
 участвует в подготовке первой рабочей демонстрации в Туле, происшедшей 14 
 сентября 1903 года. По заданию комитета РСДРП он пишет прокламацию ‘Овцы и 
 люди’, ее разбрасывали во время демонстрации. 
 Да и в его творчестве — в ‘Записках врача’ (1895 — 1900), в повести 
 ‘Два конца’ (1899 — 1903) — симпатии явно на стороне революционно 
 настроенных рабочих. А написанная в 1901 году повесть ‘На повороте’ 
 определенно свидетельствовала, что марксизм отнюдь не был для В.Вересаева 
 ‘поветрием’. Известная революционерка-народница В.Фигнер рассказывала, что 
 политические заключенные Шлиссельбургской крепости из попавшей к ним повести 
 ‘На повороте’ узнали о надвигавшейся революции. 
 Повесть написана в то время, когда В.И.Ленин развернул работу по 
 созданию марксистской партии, призванной возглавить социалистическую 
 революцию, когда В.И.Ленин вел жестокую полемику с умеренностью либералов, 
 оппортунизмом бернштейнианцев, пытавшихся заменить революцию мирными 
 экономическими реформами. И В.Вересаев своей повестью включался в спор 
 политических направлений. 
 Один из центральных героев, Владимир Токарев, пройдя через ссылку, 
 отказывается от былых революционных убеждений, относя их за счет обычного 
 безрассудства молодости. Лозунг борьбы за экономическое улучшение жизни 
 народа, а фактически борьба ‘по возможности’ и в обход коренных пороков 
 самодержавной государственной системы вполне устраивает бывшего 
 революционера. Слова о революционном деле теперь только прикрывают тайные 
 мечты о благополучной и спокойной жизни. Дом ‘великолепных либералов’ 
 Будиновских становится идеалом Токарева. В этом есть своя закономерность. 
 Исходные принципы их житейской философии едины: ‘хочется жить для одного 
 себя’ и ‘чтоб все это покрывалось широким общественным делом’, не требующим 
 ‘слишком больших жертв…’ Но существование под флагом: ‘Ни герой, ни 
 подлец’, приводит Токарева к душевному опустошению, к попытке самоубийства. 
 Основной полемический заряд повести направлен против откровенного 
 ренегатства ‘экономистов’ и обывательского благоразумия либералов. Однако 
 картина эпохи, воссозданная писателем, куда шире: он дал характеристику 
 разнообразным настроениям и веяниям в среде интеллигентской молодежи 
 накануне 1905 года. В повести нарисована воистину панорама идейной борьбы 
 тех лет. 
 В начале века марксизм стал модой. В революцию хлынули люди, подчас 
 мало подготовленные к практической политической работе. И для многих из них, 
 кто не сумел найти свое место в революционной борьбе, жизнь оборачивалась 
 тяжелейшим духовным кризисом, трагедией. Убивает себя Варвара Васильевна, 
 которой когда-то ‘на минуту… показалось было, что что-то есть’, почудился 
 просветляющий душу ‘революционный прилив’, ‘но это оказалось миражом’. И она 
 ищет забвения то в теории ‘малых дел’, то в рассуждениях о спасительной роли 
 могучей стихийности, способной увлечь человека на подвиги. Варвара 
 Васильевна намеренно заражается сапом — смерть ей кажется единственным 
 выходом из того тупика, в который она зашла. Духовно сломлен и другой герой 
 повести — Сергей, не сумевший подняться выше анархического протеста. 
 Писатель утверждает, что будущее не за Владимиром Токаревым и не за 
 Варварой Васильевной или Сергеем, оно за такими, как Таня Токарева. Эта 
 девушка из интеллигенции стала ‘пролетарием до мозга костей’, — ‘с нею можно 
 было говорить только о революции, все остальное ей было скучно, чуждо и 
 представлялось пустяками’. Таня рвалась в бой. Бой этот изображается 
 писателем в аллегорической сцене грозы. Когда двинулись тучи, засверкала 
 молния и послышалось ‘глухое ворчание грома’, раскололась интеллигенция. 
 ‘Я… устал, присядем’, — заявил Токарев. — ‘Ну, что ж, присядем’, — 
 согласилась Варвара Васильевна. ‘И все сели’. Только неугомонная Таня 
 пыталась расшевелить ‘ползучих людей’, боящихся ‘промочить ноги’: ‘Вперед, 
 господа, вперед!’ И, увлекая за собой Шеметова и Сергея, Таня пошла ‘по 
 дороге навстречу ветру’. ‘Я хочу идти полным шагом, и плевать мне на все и 
 на всех. Кто отстанет, догоняй…’ 
 Таня стремится к практической деятельности, к сближению с рабочими. 
 Теперь уже идейные искания разных слоев интеллигенции безоговорочно 
 оцениваются автором с позиции рабочего-революционера. ‘Сильный своею 
 неотрывностью от жизни’, Валуев изображен в прямой и открытой схватке с 
 колеблющейся и растерявшейся интеллигенцией. После встречи с ним Токарев 
 ощущает ‘смутный стыд за себя’. Даже Таня признает его превосходство. 
 Как художник В.Вересаев испытывал заметное влияние И.Тургенева, 
 А.Чехова, Л.Толстого, однако в отличие от них считал, что искоренить 
 существующее общественное зло способна лишь пролетарская революция. Ставкой 
 на революцию он решительно отличался и от многих писателей — своих 
 сверстников, И.Бунина, А.Куприна, Л.Андреева. 
 В начале века неизменно ставились рядом два имени — М.Горького и 
 В.Вересаева, двух ‘властителей дум русского читателя’, художников одной и 
 той же ‘школы и закваски’, как писала, например, газета ‘Россия’ 4/17 апреля 
 1900 года. Громкая слава В.Вересаева, которой, по его собственным словам, 
 ‘никогда не имели многие писатели, гораздо более меня одаренные’ (‘Записи 
 для себя’), — не случайная прихоть литературной моды. Русскому обществу, 
 шедшему в страстной идейной борьбе к своей первой революции, остро необходим 
 был именно такой писатель, как В.Вересаев, чутко ощущавший биение пульса 
 общественной жизни. 
 Сближение М.Горького и В.Вересаева произошло на рубеже двух веков. Еще 
 в 90-е годы М.Горький отметил тяготение В.Вересаева к острейшим социальным 
 проблемам дня, уловил созвучность настроений автора ‘Без дороги’ и ‘Конца 
 Андрея Ивановича’ некоторым собственным настроениям. М.Горький включает 
 произведения В.Вересаева в издания, в которых сам принимает участие, 
 привлекает к сотрудничеству в издательстве ‘Знание’, объединившем наиболее 
 прогрессивных русских писателей. В.Вересаев, в свою очередь, признавался, 
 что отношения о М.Горьким ему ‘страшно дороги’. Вероятно, эти годы прежде 
 всего и имел в виду М.Горький, когда четверть века спустя писал В.Вересаеву: 
 ‘…всегда ощущал Вас человеком более близким мне, чем другие писатели 
 нашего поколения. Это — правда. Это — хорошая правда, думаю, что я могу 
 гордиться ею’. 
 Понимая, что только революция может избавить Россию от пут царизма, 
 В.Вересаев вместе с тем сомневался в подготовленности народа к строительству 
 нового мира. Писателю думалось, что марксисты-ленинцы идеализируют человека. 
 В.Вересаев радовался, замечая, сколько в людях самопожертвования, героизма, 
 человеколюбия, он убежден: эти лучшие качества будут развиваться. Но пока в 
 человеке еще сильны животные начала, а с другой стороны — цивилизация и 
 рожденная ею рассудочность подавили в нем многие здоровые инстинкты, данные 
 природой. Сегодня человек слишком несовершенен, чтобы в ближайшем будущем 
 построить общество людей-братьев. Требуется время и немалое на 
 ‘усовершенствование’ людей. Так казалось В.Вересаеву. 
 События 1906 года поначалу властно захватили его. Писатель было совсем 
 уже отказался от своих недавних сомнений. В заключительных главах записок 
 ‘На японской войне’ (1906 — 1907) он рассказал, как революция преображала 
 жизнь. А по возвращении на родину из Маньчжурии с полей русско-японской 
 войны В.Вересаев задумывает повесть о 1905 годе. Но поражение революции 
 усилило его опасения. Причину неудачи он увидел в том, что восставший народ 
 не умел распорядиться переходящей о его руки властью: едва почувствовали 
 люди свободу, как в них проснулся ‘потомок дикого, хищного зверья’. 
 И В.Вересаев оставляет повесть о 1905 годе, он пишет другую повесть — 
 ‘К жизни’ (1908). В автобиографии, оценивая этот период своего творческого 
 пути, он подчеркнул: ‘…отношение мое к жизни и задачам искусства 
 значительно изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что 
 можно было быть значительно менее односторонним’. 
 Что же осталось неизменным в его мировоззрении, а что появилось нового? 
 Несомненно, повесть ‘К жизни’ очень типична для В.Вересаева — это еще одна 
 страница в создававшейся им летописи исканий русской интеллигенции. Прочная 
 связь с предыдущими произведениями подчеркнута даже такими деталями: 
 действие происходит в том же Томилинске, где разворачивались события повести 
 ‘На повороте’, читатель вновь сталкивается и с некоторыми ее персонажами — 
 председателем земской управы Будиновским и бывшим ссыльным революционером, а 
 ныне директором слесарско-томилинского банка Токаревым. Да и Наташа здесь, 
 похоже, та самая, с которой мы познакомились в повести ‘Без дороги’ и 
 рассказе ‘Поветрие’. Она печатает прокламации, выступает на митингах, 
 словом, полностью отдалась революционной работе. 
 Но еще больше связывает повесть ‘К жизни’ со всем предшествующим 
 творчеством В.Вересаева отношение писателя к борющимся в России социальным 
 силам и политическим партиям. Он с сарказмом рисует кадетов, черносотенцев, 
 либералов. Высмеивает манерничающих декадентов, за изящной фразой которых, 
 намеренно далекой, казалось бы, от социальных бурь, нередко скрывается 
 хищник-эксплуататор. Злобной собственницей оказывается в итоге ‘прекрасная’ 
 Катра, едва крестьяне заявили о своих правах на ее помещичье достояние. 
 Симпатии В.Вересаева, бесспорно, на стороне восставших рабочих, 
 крестьян и революционно настроенной интеллигенции, отстаивающей интересы 
 трудового народа. 
 Однако ему теперь кажется, что надежда достичь общества людей-братьев о 
 помощью прежде всего классовой борьбы, социальной революции — это излишне 
 узкий взгляд. Поиски В.Вересаевым нового ‘смысла жизни’ олицетворяет главный 
 герой повести Константин Чердынцев, от лица которого ведется рассказ. В 1905 
 году он, не щадя себя, шел с восставшим пролетариатом. Но революция 
 потерпела поражение, и растерявшийся Чердынцев мучительно размышляет о 
 причинах неудачи, хочет понять, зачем и как жить дальше. И приходит к 
 выводу, что теоретики и практики пролетарского движения недооценивают роль 
 природного, биологического в человеке, на мироощущение которого в равной 
 мере влияют и социальные обстоятельства жизни и иррациональные силы его 
 души. ‘Там, глубоко под сознанием, есть что-то свое, отдельное от меня… в 
 глубине души у каждого лежит, клубком свернувшись в темноте, бесформенный 
 хозяин… Могучий Хозяин моего сознания, он раб неведомых мне сил’. Чтобы 
 быть счастливым, человеку необходимо научиться побеждать своего Хозяина, то 
 есть темные инстинкты. И помочь в этом больше всего может ‘живая жизнь’: 
 умение радоваться пустяку повседневности, занятия физическим трудом, общение 
 с вечно юной природой. Культивируя эту ‘живую жизнь’, человек и будет 
 нравственно совершенствоваться. Все это сильно отдавало толстовством. 
 Нет, Чердынцев вовсе не отказывается от революции: ‘О, я верю и знаю, 
 воротятся волны, взмоют еще выше и падут наконец проклятые твердыни мира’. 
 Да и разрыв его с Катрой во многом объясняется тем, что герой остается верен 
 идеалам освобождения народа от эксплуатации. Однако успех этой борьбы будет 
 зависеть не только от социальной революции, но и от того, насколько людям 
 удастся, проникнувшись идеями ‘живой жизни’, духовно вырасти. 
 Персонажи повести оцениваются именно в этих позиций. Не мог победить 
 своего Хозяина Алексей и под тяжестью темных инстинктов гибнет — кончает с 
 собой. В отличие от Алексея Иринарх научился радоваться жизни, но совершенно 
 равнодушен к идеям о ее социальном переустройстве — и герой осуждается 
 автором как обыватель. Точно так же несостоятельным оказывается Турман, 
 который, напротив, весь поглощен революционной борьбой, но пренебрегает 
 ‘живой жизнью’. Он перерождается в ‘великолепнейшего хищного зверя’, грабит 
 и кутит. И даже доктор Розанов, возглавляющий революционное движение в 
 Томилинске, хоть и не страдает свойственным Турману слепым фанатизмом, 
 мыслит и чувствует прямолинейно-плоско, говорит ‘мертвыми словами’ — и все 
 потому же: не замечает ‘живой жизни’ вокруг, смотрит ‘выше людей’, так как 
 для него ‘каждый человек — лишь материал’. А наиболее одобрительную оценку 
 получает в повести рабочий Дядя-Белый. В нем органически сочетаются 
 преданность идеям революции и ощущение радости повседневной жизни. 
 Убежденный в необходимости революционного переустройства общества, 
 В.Вересаев, однако, считает, что пока еще люди сплошь и рядом бессильны 
 перед своими темными биологическими инстинктами и потому революционные 
 схватки так часто оборачиваются кровавой и бессмысленной жестокостью, в море 
 которой могут погибнуть лучшие идеалы человечества. Анализируя события 
 первой русской революции, он склоняется к мысли, что главной задачей дня 
 является воспитание человека, моральное его совершенствование. Только после 
 этого будет возможно революционное изменение действительности. Былые 
 сомнения писателя перерастают в концепцию жизни. 
 Своим оптимизмом, своей верой в революцию и созидательные возможности 
 человечества В.Вересаев противостоял реакционерам. Но он спорил и с теми, 
 кто продолжал считать революцию первоочередным условием создания нового 
 общества. В итоге повесть не приняли оба борющихся лагеря. 
 Писатель тяжело воспринял это всеобщее осуждение, он счел себя 
 непонятым. ‘Я увидел, что у меня ничего не вышло, — писал он позднее в 
 ‘Записях для себя’, — и тогда все свои искания и нахождения изложил в другой 
 форме — в форме критического исследования’. В.Вересаев имеет в виду ‘Живую 
 жизнь’ (1909 — 1914) — работу, в которой он, исследуя философию 
 Достоевского, Л.Толстого и Ницше, развивал идеи своей новой концепции. 
 Как и раньше, В.Вересаев считает себя социал-демократом, марксистом. 
 Держится резко оппозиционно к самодержавной власти. В конце 1907 года с 
 радостью принимает предложение М.Горького стать одним из редакторов 
 сборника, в котором предполагалось участие В.И.Ленина и А.В.Луначарского. 
 Будучи председателем правления и редактором ‘Книгоиздательства писателей в 
 Москве’, стремится сделать из него центр, противостоящий литературе 
 буржуазного упадка. Приглашая М.Горького участвовать в сборниках, 
 выпускаемых издательством, В.Вересаев писал ему в 1912 году: ‘…Сборники 
 должны объединяться не одной общей идеей, а одним общим отношением к жизни: 
 ‘верность земле’, вера в светлое и радостное существо жизни, ненависть к 
 тому, что ее портит и уродует, вера в человека… Мне чуется, что атмосфера 
 сейчас насыщена именно жаждой утверждения жизни…’ 
 Таким образом, и после повести ‘К жизни’ В.Вересаев не сомневается, что 
 продолжает ту же борьбу, которой отдал годы, просто ведет ее более верным, с 
 его точки зрения, способом. Он по-прежнему верит в революцию, но полагает, 
 что ей должен предшествовать период длительной воспитательной работы с 
 народом. Теория ‘живой жизни’, по его мнению, никоим образом не отменяла 
 революции, она ее только откладывала. 
 И когда в феврале 1917 года в Россия вновь начались революционные 
 потрясения, В.Вересаев не остался в стороне: он принимает на себя 
 обязанности председателя художественно-просветительной комиссии при Совете 
 рабочих депутатов в Москве, задумывает издание дешевой 
 ‘Культурно-просветительной библиотеки’. В 1919 году, с переездом в Крым, 
 становится членом коллегии Феодосийского наробраза, заведует отделом 
 литературы и искусства. Позже, при белых, 5 мая 1920 года, на его даче 
 проходила подпольная областная партийная конференция большевиков. По доносу 
 провокатора она была обнаружена белогвардейцами. В газетах даже появились 
 сообщения, что В.Вересаев расстрелян. 
 Вернувшись в 1921 году в Москву, он много сил отдает работе в 
 литературной подсекции Государственного ученого совета Наркомпроса, созданию 
 советской литературной периодики (был редактором художественного отдела 
 журнала ‘Красная новь’, членом редколлегии альманаха ‘Наши дни’). Его 
 избирают председателем Всероссийского союза писателей. 


 * * * 

 Еще находясь в Крыму В.Вересаев начал писать роман ‘В тупике’ (1920 — 
 1923), которому была суждена столь трудная судьба. Роман клеймили 
 по-разному, система обвинений бывала и многозначительна и даже иногда 
 по-своему ловка, но истинную подоплеку нагнетавшихся словесных туманов 
 обнажил однажды с удивительной непосредственностью рецензент, скрывшийся за 
 псевдонимом из двух букв-инициалов — Г.Р.: ‘Общественное значение роман 
 может иметь среди интеллигентских кругов… Что же касается читателя из 
 рабочих, то вряд ли его может привлечь такое распределение света и тени, 
 рассуждений и антирассуждений, какое имеется в романе Вересаева. Для него 
 важно чтение более актуального и живого характера. И такому требованию 
 больше удовлетворяет, например, роман-гротеск Мих.Козырева ‘Неуловимый 
 враг’, о том, как русский мальчик помогает англичанам произвести социальную 
 революцию’ (‘Петроградская правда’, 1923, 12 августа). Вот так вот: рабочим 
 нужна политиканская клюква вместо литературы. И подобная плоская ерунда 
 произносилась каждый раз без смущения не иначе как от лица народа. 
 В.Вересаев был одним из первых, кто обратился к многоплановому 
 отражению еще совсем недавних революционных событий. И ‘Железный поток’ 
 А.Серафимовича, и ‘Разгром’ А.Фадеева, и ‘Тихий Дон’ М.Шолохова появились 
 позже. Несмотря на долгое отсутствие, роман В.Вересаева жив, больше того — 
 прямо-таки остроактуален. Писатель предсказал в нем многое. 
 Наша обществоведческая мысль длительное время пребывала в иллюзии, что 
 человек — лишь продукт обстоятельств жизни и стоит изменить их к лучшему, 
 как неотвратимо станет совершенным и человек. Исторический опыт заставил 
 убедиться в том, что все гораздо сложнее и человек отнюдь не простое 
 порождение обстоятельств. Спору нет, они многое определяют в нем, многое, но 
 далеко не все. И одним только изменением социальных условий обеспечить 
 полноценное развитие личности нельзя. Нужны целенаправленные воспитательные 
 усилия, социальные программы, способствующие духовному развитию людей. Это 
 вопрос о соотношении социального я психологического в человеке, об их 
 относительной автономии, что ныне наконец-то стало все больше осознаваться. 
 Именно об этом десятилетиями думал В.Вересаев, пытаясь представить себе 
 облик социально справедливого общества и пути к нему. Роман ‘В тупике’ и 
 отражает его многолетние размышления, а отчасти даже подводит им итог. 
 В.Вересаев рассказывает о событиях гражданской войны в Крыму. ‘…Выбор 
 только один: либо большевики, либо добровольцы’ (то есть белогвардейцы) — 
 такова альтернатива эпохи, которую решают многие герои романа. Но для самого 
 писателя сомнений тут нет, белогвардейцы лишены перспектив. Обреченность 
 белогвардейского движения сознают даже сами его участники. Характерно 
 признание офицера Добровольческой армии: ‘…Я пошел к тем, кто говорил, что 
 за свободу и учредительное собрание. Но у большинства оказалось не так, до 
 народа им нет никакого дела. А народ ко всем нам враждебен, тому, что 
 говорим, не верит, и всех нас ненавидит…’ 
 Столь же очевиден для писателя и социальный крах буржуазной 
 интеллигенции, она широко представлена в романе — известная пианистка 
 Гуриенко-Домашевская, адвокат Мириманов, богатый дачник Агапов… ‘У них 
 была только неистовая злоба к большевикам, сквозь которую откровенно 
 пробивалась ненависть к пробуждавшемуся народу и страх за потерю привычных 
 удобств и выгод’. И тот же Агапов, и профессор Дмитревский соглашаются, что 
 ‘только у большевиков настоящая сила’, ‘широкие народные массы за 
 большевиков’. 
 В.Вересаев полагает, что ‘большевиков… сиянием окружит история’, так 
 как они бьются за социалистическую революцию, мечтой о которой жили и он сам 
 и его любимые герои. Но писатель и опасается, что строительство нового мира 
 будет осложнено неверными подчас методами борьбы. 
 Самым большим заблуждением, источником многих бед и тяжелых последствий 
 явится, по мнению В.Вересаева, бытующая уверенность, будто ради высокой цели 
 все средства хороши. Один из руководителей революционного движения в Крыму 
 Леонид Сартанов-Седой недвусмысленно формулирует эту позицию: ‘Для нас 
 вопрос только один, первый и последний: нужно это для революции? Нужно. И 
 нечего тогда разговаривать. И какие страшные слова вы ни употребляйте, вы 
 нас не смутите. Казнь, так казнь, шпион, так шпион, удушение свободы, так 
 удушение. Провокация нужна? И пред провокацией не остановимся’. К чему это 
 ведет — многообразно продемонстрировано в романе. 
 Обыденным делом становится ложь — разъедающая всё социальная ржавчина. 
 Главное, чтобы восторжествовала идея и, агитируя за нее, можно заменять 
 аргументы митинговой демагогией, да и вообще не стесняться в средствах. 
 После Февральской революции Леонид Сартанов-Седой уверял солдат на митинге, 
 что ‘совесть пролетариата не мирится и никогда не примирится со смертной 
 казнью’, а после Октября он уже выступает ее сторонником, так как ‘марксизм, 
 это прежде всего — диалектика, для каждого момента он вырабатывает свои 
 методы действия’. И когда пораженный такой беспринципностью старый 
 врач-земец Иван Ильич Сартанов замечает племяннику: ‘Но ведь ты говорил, — 
 пролетариат никогда не примирится со смертной казнью, в принципе!’ — Леонид 
 весьма откровенно объясняет: ‘Полноте, дядя! Может, и говорил. Что ж из 
 того! Тогда это был выгодный агитационный прием’. 
 Всякие попытки врать, приукрашивать истинное положение дел вместо 
 прямого и честного разговора с народом о трудностях и даже провалах — 
 рождают не веру в социализм, а неверие. В романе множество подтверждающих 
 это зарисовок. Оказывается: если борешься за идею, ни с чем не считаясь, 
 неизбежно ее скомпрометируешь. И цинизм убьет идею. 
 От агитации любыми средствами один шаг до роковой черты, за которой во 
 имя привлечения народа на свою сторону разжигаются худшие инстинкты в 
 людях — грабить, властвовать, измываться над ближним. В романе есть 
 жутковатый в своей выразительности эпизод. К концу ‘торжественного заседания 
 конференции Завкомов и Комслужей’ выступил предревкома Искандер, 
 предложивший ‘революционные слова превратить в действия’ и ближайшей ночью 
 отправиться по зажиточным кварталам ‘для изъятия излишков’. ‘Гром 
 аплодисментов и несмолкаемые клики всего собрания были показателем того, что 
 предложение любимого вождя нашло пролетарский отклик у всех делегатов 
 собрания’, — вдохновенно писала в отчете об этой конференции местная газета. 
 С песнями и шутками отправились делегаты отбирать для себя у жителей города 
 женские рубашки и кальсоны, шелковые чулки и пикейные юбки. 
 Роман В.Вересаева — это, собственно, спор с тем пониманием революции, 
 которое определеннее других сформулировал Леонид Сартанов-Седой. 
 Краеугольным камнем такого взгляда, способного убить веру народа в 
 социализм, является неуважение к личности. Оно обязательно обернется 
 духовными и моральными потерями. Нельзя построить справедливое общество, 
 пренебрегая человеком. Социалистическая революция вершилась во имя людей, а 
 не ради отвлеченной идеи. В обществе людей-братьев ничего не может быть выше 
 человеческой жизни и достоинства личности. На это покушаться нельзя. Поэтому 
 столь опасна для судеб революции кровавая практика начальника Особого отдела 
 Воронько, пусть даже честного и интеллигентного чекиста: ‘…Лучше погубить 
 десять невинных, чем упустить одного виновного. А главное, — важна эта 
 атмосфера ужаса, грозящая ответственность за самое отдаленное касательство’. 
 Что вышло из сталинского ‘лес рубят — щепки летят’, мы, к сожалению, теперь 
 хорошо знаем. 
 А В.Вересаев предчувствовал это уже тогда. Обстановка беззакония, когда 
 любой начальник творит суд по своему разумению, когда каждого можно при 
 желании и без особых оснований выгнать на улицу, лишить средств к 
 существованию, а то и жизни, неизбежно калечит человеческие души и порождает 
 в обществе фальшивую и потому губительную атмосферу, при которой слова и 
 дела существуют как бы отдельно, сами по себе. Возникает эффект двойной 
 жизни, ‘какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и небывалого 
 унижения личности’. Много разговоров о самоотверженном труде на благо нового 
 общества, а работает большинство плохо, кое-как, изредка устраивая ударные, 
 сильно отдающие показухой субботники. Вместо пусть скромных, но реальных дел 
 грандиозные планы. Возглавивший отдел наробраза профессор Дмитревский 
 растерянно замечает: ‘Программы намечают широчайшие, а средств не дают’. И 
 все расползается. Зато в обязательном порядке заставляют всех выходить на 
 демонстрацию, неважно — сторонник ты революции, противник или равнодушный. 
 Видимость становится важнее сущности. И потому дело чаще поручают не 
 специалистам, а политически выдержанным. Что получается, когда ротный 
 фельдшер назначается главным врачом госпиталя, — нетрудно догадаться. 
 Провозглашенные идеологические принципы, даже если они противоречат 
 реальным обстоятельствам, тщательно охраняются любой ценой вплоть до полного 
 развала хозяйства. И когда не видеть этого уже нельзя, развал объявляется 
 ‘отдельными эксцессами’ (позже их стали называть ‘отдельными недостатками’). 
 Предревкома Корсаков, умный, глубоко преданный революции и широко смотрящий 
 на вещи человек, признает: ‘…С нашею неорганизованностью мы совершенно не 
 в силах держать в своих руках все производство и всю торговлю. На дворах 
 заводов образовались кладбища национализованных машин, — ржавеют под дождем, 
 расхищаются. Частная торговля просачивается через все поры…’ И на ядовитую 
 реплику жены — а не разрешить ли снова частную торговлю и не возвратить ли 
 фабрики хозяевам? — он неожиданно для нее отвечает: ‘Да, что-то тут нужно 
 сделать… рано или поздно придется ввести какие-то коррективы’. 
 Но на пути уже встает мрачная фигура нового бюрократа, равнодушного и 
 чванливого, в которого нередко превращаются бывшие рабочие, едва став 
 начальниками. И это тоже ясно Корсакову, хотя он и не очень понимает, как 
 быть: ‘Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей положение… 
 С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут ужинать, от 
 самогончику не откажутся… Мы воспитание получили в тюрьмах, на каторге, 
 под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных особняках, в 
 автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми…’ 
 Как весь этот клубок противоречий похож на те проблемы, которыми мы 
 остро обеспокоены сегодня! Ложь, беззаконие, разрыв слова и дела, попрание 
 личности неизбежно ведут к социальной апатии — раковой болезни любого 
 общества (‘Нам все одно. Царь ли, Ленин ли, — только бы порядок был и 
 спокой’). 
 Перед этим ‘вихрем’ поистине исторических вопросов и ставит В.Вересаев 
 главных героев романа, вместе с ними стараясь найти ответ: что переживает 
 страна — трагический зигзаг в своей истории или начало новой эры? Вероятно, 
 этот главный нерв романа и имел в виду М.Горький, когда писал В.Вересаеву о 
 его книге: ‘…Мне она дорога ее внутренней правдой, большим вопросом, 
 который Вы поставили пред людями так задушевно и мужественно’. 
 Та часть старой русской интеллигенции, которая в служения народу видела 
 смысл своей жизни и которая была В.Вересаеву так дорога, после Октября 1817 
 года раскололась. Одни пошли служить революции, другие — отшатнулись от нее. 
 Эти два пути олицетворяют в романе профессор Дмитревский и доктор Сартанов. 
 Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич 
 Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской 
 революции: ‘Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом 
 трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки 
 власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия экономически 
 совершенно еще не готова для социализма’. В сущности, Иван Ильич Сартанов 
 формулирует одну из центральных мыслей повести ‘К жизни’. И он убежден, что 
 события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса 
 народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и 
 жадности социалистические идеалы — ‘те ли одолевают, другие ли, — и победа 
 не радостна и поражение не горько’. ‘Давай умрем’, — предлагает он дочери. 
 Тупик, в который зашла эта часть старой русской интеллигенции, и имел в виду 
 В.Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки из Данте: ‘Они остались — сами 
 по себе. На бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, 
 и ад не принял серный…’ 
 Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор 
 Дмитревский, понимая, что ‘бывают моменты в истории, когда насилие… 
 необходимо’. И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом 
 помочь утверждению Советской власти, — становится руководителем отдела 
 народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который 
 представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича, — Катя, — в 
 метаниях между двумя этими полюсами ищет истину. 
 До Октября 1917 года Катя вела революционную работу, сидела в тюрьмах, 
 была в ссылке. Но гражданская война, как ей показалось, обнаружила резкое 
 противоречие между идеями и практикой большевизма: программа большевиков 
 предполагала уничтожение эксплуатации человека человеком, а на деле 
 революция разбудила в народе зверя и угнетение рабочих заменила жестоким 
 подавлением буржуазии. ‘…Мне всегда думалось: рабочий класс строит новый 
 мир, в котором всем было бы хорошо, — возражает Катя убежденному 
 большевику-металлисту. — А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а 
 тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и 
 великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди’. 
 Катя, однако, не желает оставаться, как ее отец, сторонним 
 наблюдателем, дожидающимся, чем все это кончится. Она стремится понять 
 исторический смысл происходящего. Поэтому вслед за Дмитревским идет работать 
 в наробраз, ходит на митинги и заводские собрания, ищет встреч с 
 красноармейцами, рабочими, руководителями советской власти в Крыму. И 
 мучительно приходит к выводу, что, может быть, действительно она веровала в 
 утопический социализм, а прав ее двоюродный брат Леонид Сартанов-Седой: 
 революция — это ‘взрыв огромных подземных сил, где вся грязь полетела вверх, 
 пепел перегорелый, вонь, смрад, — но и огонь очищающий, и лава 
 расплавленная’. 
 От взрыва, сметающего старое, до строительства нового путь длинный и 
 непростой. Лучшие из большевиков вызывают у Кати уважение — бескорыстные и 
 преданные идее люди, чудовищно много работающие. И за ними без оглядки пошла 
 самая здоровая часть народа: в романе это — крестьянин Ханов, столяр 
 Капралов, работница табачной фабрики Синюшина и немало других. Пошли с верой 
 и надеждой. Но они окружены плотной толпой примазавшихся, греющих руки на 
 революции, — таких, как бывший вор, ныне вечно пьяный комендант Сычев, 
 мрачно-жестокий предревкома Искандер, холодный и самодовольный заведующий 
 жилотделом Зайдберг. А вокруг — достаточно широкие слои населения, по сути 
 безразличные к происходящим бурным событиям и думающие лишь о том, как бы 
 сохранить свое, пусть скромное, благополучие. Так выглядит расстановка сил. 
 В подобной ситуации, естественно, чаще удается побеждать не убеждением, 
 а штыком, больше действуют разрушительные силы, чем созидательные. 
 Коммунисты — Вера, Леонид — уверяют Катю, что все это временно, вот 
 победим — тогда… А особенно заставлял ее задуматься предревкома Корсаков, 
 который ‘Кате нравился все больше. Он ясно видел всю творившуюся бестолочь, 
 жестокость, невозможность справиться с чудовищными злоупотреблениями и 
 некультурностью носителей власти… Он крепко верил в конечную цель, в общую 
 правильность намеченного пути, но это не мешало ему признавать, что путь 
 идет через густейшую чащу стихийных нелепостей и самих ребяческих ошибок’. В 
 отличие от многих он не лгал, а говорил правду, и даже горькая правда 
 привлекала на его сторону больше, чем самая приятная ложь. ‘И когда 
 говорилось так, без казенного самохвальства, с сознанием чудовищной 
 огромности и трудности встающих задач, ей приемлемее становились их 
 стремления’. В итоге Катя проникается убеждением, что в муках творится 
 великая история, хотя и считает себя неспособной ‘идти через грязь я кровь’, 
 а потому в финале романа она уезжает ‘неизвестно куда’. 
 В.Вересаев признает историческую закономерность революции в России, 
 понимает, что социальный слом неизбежно сопровождается жертвами, насилием, 
 бесчинствами сомнительных личностей. Важно лишь поскорее пройти этот период 
 и от разрушений перейти к созиданию, творчеству, — только тогда социализм и 
 может стать реальностью. Коммунистам нельзя идти на сделки с 
 приспособленцами пусть даже из тактических соображений, иначе 
 приспособленцы, чего доброго, могут возобладать и похоронить 
 социалистические идеалы. Нельзя и присваивать себе разного рода льготы — это 
 может развратить представителей правящей партии. И еще о многом другом 
 стремится предупредить В.Вересаев — как мы теперь знаем, не без оснований. 
 Но главным средством строительства нового общества он считает просвещение 
 народа, развитие его культуры. Бездуховность — вот что может погубить все. 
 Опасно превращать науку в публицистику, искусство — в агитку. Как говорит в 
 романе столяр Капралов: ‘Без умственности мы далеко не уйдем’. В силу этого 
 столь велика роль интеллигенции на крутом историческом повороте и так опасно 
 недооценивать ее. 
 Такова концепция романа. 
 Несмотря на полемические страсти, разгоревшиеся вокруг романа после его 
 публикации, большинство увидело в нем одно из первых крупных художественных 
 полотен, объективно рисующих Октябрь и гражданскую войну. Но на рубеже 
 20-х — 30-х годов сталинское руководство, как отмечают сегодня историки, уже 
 откровенно пошло вспять от революционных завоеваний. Ложь становилась 
 государственной политикой. Люди превращались в винтики. Культивировались как 
 раз те ростки, которые так тревожили В.Вересаева. Они расцветали пышным 
 цветом, но полагалось считать, что их вроде бы и нет, а есть энтузиазм масс, 
 есть светлое будущее, до которого рукой подать — стоит лишь побороть 
 отчаянное сопротивление агонизирующих ‘врагов народа’. Роман ‘В тупике’ и 
 подобные ему явления мешали заменять действительность мифами. Чтобы 
 обезвредить роман, ему была создана дурная слава, родились всевозможные 
 литературоведческие небылицы, например, об антисоветском духе романа. И он 
 был отправлен в заточение на долгие годы. 
 И после романа ‘В тупике’ В.Вересаев продолжал искать ответы на 
 мучившие его вопросы: что ждет страну завтра, куда и как она идет? 
 Создавалось общество, которого, — говорил он на вечере, посвященном 
 пятидесятилетию его литературной деятельности, — ‘никогда в истории не 
 было’. Стремясь глубже понять новую жизнь, шестидесятилетний писатель, как 
 вспоминал Б.Леонтьев — директор издательства ‘Недра’, ‘на целую зиму 
 отправился’ ‘на московскую калошную фабрику ‘Богатырь’ в Богородском. 
 Покинув хорошую квартиру, расставшись с привычными удобствами, снял каморку 
 в тесной квартирке рабочего. И ‘нанялся’ на фабрику санитарным врачом. 
 Ежедневно бывал в комсомольской ячейке завода, ходил по цехам, в общежитие. 
 Результатом явилась целая серия произведений о советской молодежи, где 
 симпатии автора несомненно на стороне новой интеллигенция, — рассказы 
 ‘Исанка’ (1927), ‘Мимоходом’ (1929), ‘Болезнь Марины’ (1930), роман ‘Сестры’ 
 (1928 — 1931). В произведениях о молодежи В.Вересаев сумел уловить многие 
 острейшие проблемы дня, включился в шедший тогда спор о новой морали — 
 любви, семье. 
 Внимательно следил писатель за современной ему советской литературой, 
 особо выделяя М.Шолохова, М.Пришвина, И.Ильфа и Е.Петрова, В.Катаева… 
 Как-то он с грустью сказал, что о удовольствием бы ‘юношествовал’ вместе с 
 литературной молодежью. 
 В 20-е и 30-е годы В.Вересаев отдает много сил публицистической работе. 
 Он стремился говорить с самым широким читателем. Статья о мужском эгоизме в 
 семье — ‘Разрушение идолов’, — напечатанная в 1940 году ‘Известиями’, 
 породила горячую дискуссию. А с заметками ‘О культурности в быту’ и ‘О 
 культурности на производстве’ писатель выступал по радио. 
 С увлечением занимался В.Вересаев и переводами, что тоже тесно связано 
 с его настойчивым стремлением утвердить идеи ‘живой жизни’, понять ее роль в 
 социальном развитии человечества. Еще в гимназические годы он проявил 
 интерес к философии и поэзии древних греков, обострившийся в конце 1900-х 
 годов и особенно после путешествия писателя в 1910 году по Греции. Он 
 утверждается в мысли, что мироощущение древних греков как раз и воплощало 
 радостное единение человека о окружающей его природой — совсем в духе ‘живой 
 жизни’. В.Вересаев вновь, как и в юности, увлекся переводами (в 1912 году, 
 например, вышли в свет его переводы ‘Из Гомеровых гимнов’) и потом уже 
 никогда не расставался с эллинской поэзией. В 1926 году был издан отдельной 
 книгой перевод ‘Работ и дней’ Гесиода, а в 30-е — 40-е годы писатель перевел 
 ‘Илиаду’ и ‘Одиссею’ Гомера. Переводы В.Вересаева получили высокую оценку 
 эллинистов. Академик И.И.Толстой писал в одном из писем: сделанные 
 В.Вересаевым ‘переводы Сафо, Архилоха, Гесиода и Гомеровых гимнов… я 
 считаю, по точности передачи и стилистическому чувству подлинника, лучшими 
 переводами с древнегреческого во всей нашей русской литературе’. 
 В середине 1920-х годов задумывает В.Вересаев и своеобразную в жанровом 
 отношении книгу, состоящую из трех циклов: ‘Невыдуманные рассказы о 
 прошлом’, ‘Литературные воспоминания’ и ‘Записи для себя’. В этой книге, над 
 которой он работал до конца своих дней, писатель развивал центральный мотив 
 романа ‘В тупике’ да и всего своего творчества — революция и нравственный 
 облик человека, — как бы суммируя все написанное им ранее. Все три цикла 
 проникнуты историческим оптимизмом: Октябрем 1917 года ‘не страница истории 
 переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой’, — подчеркивает 
 писатель. Но, рассуждает он дальше, любая истина, в том числе и 
 социально-политическая программа, теоретически относительна и только при 
 практическом ее применении обнаруживает свою настоящую ценность. Поэтому так 
 важно целесообразно распорядиться предоставленными революцией возможностями. 
 Прогресс в области этической идет, естественно, медленнее прогресса 
 социального: революция победила, а люди пока еще отягощены пережитками 
 старого. 
 В.Вересаев и размышляет о необходимых условиях для духовного и 
 нравственного роста человека. И хотя он опять напоминает, что человек — дитя 
 природы, что рассудочность, пришедшая с цивилизацией, подавила в нем многие 
 светлые задатки, но акцент делает на другом: мы еще очень мало знаем о 
 заложенных в человеке потенциальных силах. Нужно раскрепостить здоровую 
 часть ‘природного’, инстинктивного в человеке, подавленную разумом, и 
 одновременно помочь людям постепенно изживать в себе хищнические начала. И 
 здесь могучую роль предстоит сыграть искусству, науке, вообще культуре, 
 которые должны стать главным оружием победившей революции. 
 Когда-то на заре своей литературной деятельности В.Вересаев больше 
 всего рассчитывал на моральное совершенствование человечества. Позже он 
 пришел к выводу, что без революционного слома действительности не обойтись, 
 но ему должен предшествовать долгий период воспитания народа. И после 
 Октября писатель продолжает считать, что создание общества людей-братьев еще 
 потребует огромных усилий: мало изменить государственный строй, надо 
 изменить человека, его отношение к ближнему. Он остается верен ‘живой 
 жизни’, в которой теперь переставлены компоненты, — сначала революция, а 
 потом совершенствование человека. Революционный переворот — не финал борьбы, 
 а только начало строительства нового общества. 


 * * * 

 Еще в период работы над романом ‘В тупике’ обратился В.Вересаев к 
 Пушкину. В письме М.Горькому от 23 мая 1925 года он объяснял это так: 
 ‘Слышал я, что вы пишете большой роман из современной жизни. Очень 
 интересно. Трудно это сейчас почти до непреодолимости, — столько и 
 внутренних и внешних препятствий. Первых даже еще больше. Я махнул рукою и 
 занялся изучением Пушкина и писанием воспоминаний, — самое стариковское 
 дело’. Вскоре — в 1926 — 1927 годах — вышел четырьмя выпусками ‘Пушкин в 
 жизни’ и в печати разразилась буря. Вот вам и ‘стариковское дело’: 
 невозможно человеку уйти от себя, не мог и В.Вересаев отказаться от поиска 
 непроторенных дорог, чем бы он ни занимался. 
 Как когда-то после выхода ‘Записок врача’ в разгоревшемся споре медики 
 обрушились на публицистическую повесть В.Вересаева, а широкий читатель стал 
 на ее защиту, так и теперь большинство пушкинистов возмутились ‘литературным 
 монтажом’ В.Вересаева, читатели же, пресса — не специально литературная, а 
 общего профиля — как правило, встречали книгу с восторгом. Мнения были 
 поистине крайние. ‘Субъективная затея’ В.Вересаева, отличающаяся 
 ‘критической беспомощностью и решительным отсутствием какого-либо 
 методологического подхода’, способна лишь ‘измельчить, даже принизить образ 
 Пушкина — на радость и смакование обывателю’, — заявляли одни. Их и слушать 
 не хотели другие: ‘усердные пушкинисты’, ‘старательные археологи могиломаны’ 
 ‘своими ‘академическими’ комментариями’ ‘отучают от Пушкина’, превращая его 
 в ‘музейную ценность, которую охраняют, но не читают’, а вот в книге 
 В.Вересаева ‘живой Пушкин встает перед читателем в ореоле легенд, окруженный 
 пламенной любовью друзей и тяжелою злобой врагов’, ‘часто противоречивый, но 
 неизменно обаятельный’, эта ‘чудесная книга’ ‘представляет высокую 
 культурную и общественную ценность’, она встречена ‘с громадным сочувствием 
 обширной читательской аудиторией’. 
 Кто же был прав — специалисты или читатели? Как ни странно, правы, 
 думается, были по-своему и те и другие. 
 Можно понять пушкинистов. Книга, в подзаголовке которой значилось 
 ‘Систематический свод подлинных свидетельств современников’, воспринималась 
 специалистами как научное исследование, опирающееся на документы и 
 исторические факты. И в этой точки зрения в работе В.Вересаева виделось 
 немало явных слабостей: ряд свидетельств современников о Пушкине ненадежен, 
 а исследовательский анализ попросту отсутствует, автором сделан лишь монтаж 
 отрывков из воспоминаний, строк из писем и других документов эпохи. Словом, 
 как научный труд книга действительно весьма уязвима. 
 Но ведь В.Вересаев в данном случае и не претендовал на создание научной 
 биографии великого поэта, что специально отметил в предисловии. Даже в 
 сборнике своих статей о Пушкине ‘В двух планах’ (1929) он счел нужным 
 недвусмысленно заявить: ‘Я не исследователь и не критик по специальности’. 
 В.Вересаев смотрел на Пушкина как художник и не стремился анализировать его 
 творчество, а старался дать представление о повседневной жизни поэта, 
 пытался воспроизвести его характер, образ — как это и полагается, скажем, в 
 романе. Только вот роман вышел необычным по форме. Однако В.Вересаеву 
 казалось, что монтаж свидетельств современников дает яркое представление о 
 ‘живом Пушкине, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях 
 сложного его характера, — во всех мелочах его быта…’ Причем сам автор 
 монтажа подчеркивал в предисловии, что ‘многие сведения, приводимые в этой 
 книге, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов, сплетен, легенды. 
 Но ведь живой человек характерен не только подлинными событиями своей 
 жизни, — он не менее характерен и теми легендами, которые вокруг него 
 создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он подает повод. — 
 критическое отсеивание материала противоречило бы самой задаче этой книги’. 
 Отвергая ‘лишь явно выдуманное’, В.Вересаев писал не монографию о 
 Пушкине, а своеобразное художественное произведение, воссоздающее 
 ‘пушкинскую легенду’, смесь фактов и рожденных современниками вымыслов, из 
 которой возникает образ ‘невыразимо привлекательного и чарующего человека’. 
 Это, так сказать, вересаевский Пушкин, одна из возможных версий, как 
 выдвинул свою, версию Моцарта и Сальери сам Пушкин в его знаменитой 
 ‘маленькой трагедии’, как предлагал свою версию Кутузова и Наполеона 
 Л.Толстой, а М.Булгаков — Мольера. Недавно А.Штейн так и назвал пьесу о 
 Блоке — ‘Версия’. Трудно оспаривать право художника на собственное отношение 
 к изображаемому, даже если изображается крупная историческая фигура. 
 Право на свой взгляд вовсе не означает, конечно, что автор романа или 
 пьесы свободен от обязанности тщательно изучить биографию и деяния своего 
 героя. И уж В.Вересаева-то меньше всего можно заподозрить в поверхностном 
 знакомстве с жизненным и творческим путем Пушкина. Со свойственной ему 
 редкой добросовестностью он самым внимательным образом освоил все известное 
 о великом поэте. И не только освоил, но и выдвинул немало оригинальных 
 трактовок пушкинских произведений, предложил ряд любопытных уточнений в 
 биографии Пушкина. О детальном изучении пушкинского наследия говорит такой, 
 например, выразительный факт: в двадцатые годы В.Вересаев посещал кружок 
 ведущих наших пушкинистов, они собирались раз в две недели, вместе читали 
 ‘Евгения Онегина’ и так тщательно обсуждали каждую строчку, что за два года 
 успели пройти всего три главы. В.Вересаевым написано более двух десятков 
 статей о Пушкине, комментарии к изданию его произведений, двухтомник 
 литературных портретов ‘Спутники Пушкина’, неоднократно выходила отдельной 
 книгой и биография великого поэта, подготовленная В.Вересаевым. Многие годы 
 он возглавлял Пушкинскую комиссию Союза советских писателей. Но даже в этой 
 своей, казалось бы, литературоведческой работе В.Вересаев смотрел на Пушкина 
 глазами художника, сочетая знание с интуицией, объективный взгляд с глубоко 
 личным отношением. А уж в книге ‘Пушкин в жизни’ этот художнический подход к 
 материалу был основным, хотя по внешнему впечатлению она больше похожа на 
 научный труд. 
 Этот необычный жанр книги и смутил исследователей, оценивших ее как 
 факт науки, а не писательского творчества. Читатели же, не вдававшиеся в 
 тонкости жанровых особенностей, восприняли книгу, по словам одного из 
 рецензентов, именно как ‘увлекательнейшее художественное произведение’. 
 Предложенный В.Вересаевым своеобразный жанр монтажа документов и фактов 
 сегодня уже узаконен в литературе — в таком ключе написана, к примеру, целая 
 серия пьес М.Шатрова о В.И.Ленине, — а тогда это был новаторский шаг, но для 
 В.Вересаева по-своему логичный и закономерный. В этом нетрудно убедиться, 
 обратившись к особенностям его стиля, к его художнической манере. 
 В.Вересаева называли писателем-общественником. В его произведениях все 
 внимание обычно сосредоточивалось на идейных исканиях героев, а излюбленной 
 формой повествования оказывался диалог, жаркий спор героев о жизни, о 
 политике, о проблемах социально-экономических. Такая всепоглощающая 
 устремленность на решение социальных проблем приводила иногда даже к тому, 
 что философ, общественник, публицист побеждал в его творчестве художника. 
 Произведения В.Вересаева порой привлекали внимание не столько яркостью 
 образов и языка, тонкостью психологического рисунка, сколько остротой и 
 глубиной постановки социальных проблем. 
 С этим ярко выраженным социально-политическим пафосом его произведений 
 связано и тяготение В.Вересаева к документально точному изображению жизни, к 
 использованию реальных фактов, свидетелем которых он был сам или о которых 
 слышал от близких людей. ‘До 17 лет непрерывно, а потом много лет летом, — 
 рассказывал он в одном из писем, — я жил в Туле и Тульской губернии и, 
 конечно же, насквозь пропитался именно тульской природой. Везде, где я 
 изображал провинциальный город (‘Без дороги’, ‘На повороте’, ‘К жизни’), 
 материалом служила Тула. Зыбино, с его характерным старинным помещечьим 
 домом, усадьбой и окрестностями, описано в ‘Без дороги’ и ‘На повороте’. 
 Показательно, что повесть ‘Без дороги’, написанная в форме дневника героя, 
 включила немало эпизодов из личного дневника писателя, причем с той же 
 датой. Многие рассуждения героя ‘Записок врача’, сцены были дословно 
 переписаны из дневника 1890 — 1900 годов, а судьба молодого врача 
 поразительно напоминает судьбу самого В.Вересаева после окончания им 
 медицинского факультета в Дерпте. Кстати, роман ‘В тупике’ тоже очень 
 автобиографичен. Как и профессор Дмитревский, сам В.Вересаев в те годы 
 работал в Феодосийском наробразе и, по свидетельству члена ревкома 
 Б.Горянова, ‘все события, имевшие место в описываемую Вересаевым эпоху в 
 Феодосии и ее окрестностях, изложены фотографически точно’, только, на его 
 взгляд, ряд акций, совершенных белыми, приписаны красным (‘Книга и 
 революция’, 1929, Љ 1, стр. 30). Прообразом Дмитревского был Н.А.Маркс — 
 видный ученый-археолог, генерал царской армии, перешедший на сторону 
 Советской власти и приговоренный за это белогвардейцами к смертной казни 
 (между прочим, с него же писал своего профессора Горностаева К.Тренев в 
 ‘Любови Яровой’). 
 Да и вообще большинство героев вересаевских произведений обычно имело 
 вполне определенных прототипов. ‘Нужно настойчиво, не уставая, искать 
 подходящего человека — на улице, в театре, в трамвае, в железнодорожном 
 вагоне, пока не найдешь такого, который совершенно подходит к воображаемому 
 тобой лицу’, — так характеризовал В.Вересаев в ‘Записях для себя’ свой метод 
 работы. Это не значит, что просто ‘фотографировалась’ жизнь. В письме 1928 
 года к исследователю его творчества В.Вересаев объяснял: ‘Какими 
 произведениями можно пользоваться как автобиографическими? Только ‘В юные 
 годы’ и ‘На войне’. Во всех остальных ‘правда’ настолько перемешивается с 
 ‘вымыслом’, что можно брать только общее настроение, жизнеотношение и т.п.’. 
 Из-за решительного неприятия любой фальши — ‘писательства’, как говорил 
 В.Вересаев, — он стремился изображать в своих произведениях только то, что 
 знал досконально. Отсюда и склонность к документализму. Нередко этот 
 сознательно отстаиваемый им принцип встречал скептическое отношение критики, 
 которая порой склонялась к мысли, что В.Вересаев не художник, а просто 
 добросовестный протоколист эпохи, умеющий сгруппировать факты и в 
 беллетристической форме пропагандирующий определенные теории. Критика явно 
 заблуждалась. В искусстве есть два пути к правде: обобщение многочисленных 
 фактов в вымышленном образе и выбор для изображения какого-то реального 
 факта, однако содержащего в себе широкий типический смысл. Оба эти способа 
 типизации достаточно ярко представлены в истории литературы, оба закономерны 
 и оправданны. Таланту В.Вересаева был ближе второй. Произведения такого 
 рода, будучи художественным обобщением явлений действительности, приобретают 
 к тому же и силу документа. Не случайно Л.Толстой и А.Чехов отметили 
 великолепные художественные достоинства рассказа В.Вересаева ‘Лизар’ и 
 одновременно В.И.Ленин в ‘Развитии капитализма в России’ сослался на него 
 при характеристике положения русского крестьянства как на живую и типическую 
 иллюстрацию. Органическое сочетание сильно выраженного личного начала с 
 поистине философским взглядом на жизнь делало произведения В.Вересаева 
 увлекательными и в то же время по-настоящему интеллектуальными. 
 Не случайно публицистическая повесть полумемуарного характера долгие 
 годы была жанром, наиболее любимым В.Вересаевым (‘Записки врача’, ‘На 
 японской войне’). Но со временем даже и она перестала отвечать творческим 
 склонностям писателя. В 1925 году, то есть как раз в период работы над 
 ‘Пушкиным в жизни’, В.Вересаев, перечитав свою раннюю, неопубликованную 
 повесть ‘Моя первая любовь’, заметил: ‘Главная ошибка, — что многое 
 выдумано, что много беллетристики. Как долго нужно учиться, чтоб научиться 
 рассказывать правду!’ А ведь повесть была построена на чисто 
 автобиографическом материале! И предисловие к зарождавшемуся тогда же циклу 
 ‘Невыдуманные рассказы о прошлом’ отразило новый шаг, сделанный писателем в 
 поисках документальной достоверности искусства: ‘С каждым годом мне все 
 менее интересными становятся романы, повести, и все интереснее — живые 
 рассказы о действительно бывшем… И вообще мне кажется, что беллетристы и 
 поэты говорят ужасно много и ужасно много напихивают в свои произведения 
 известки, единственное назначение которой — тонким слоем спаивать кирпичи… 
 нужно, напротив, сжимать, стискивать, уважать и внимание и время читателя’. 
 Те приемы ‘сжатия’, ‘стискивания’ сюжета, фразы, концентрации образа, 
 точный отбор фактов и деталей, в которых, как в капле, отражается мир, 
 делали вересаевские миниатюры удивительно емкими. Писатель и раньше, еще в 
 конце прошлого века, обнаружил явное тяготение к форме лаконичной записи, 
 отрывочному эпизоду. Дневник Чеканова (‘Без дороги’) или ‘Записки врача’ — 
 это далеко не все примеры. Со временем пристрастие к лаконичности 
 усиливалось: ‘под старость все больше… развивается склонность писать 
 афоризмами и очень короткими замкнутыми главками’ (‘Записи для себя’). 
 ‘Великим хочешь быть — умей сжиматься’ — стихотворная строка, начинающая 
 одну из заметок В.Вересаева о Пушкине, стала его творческой программой. 
 Все усиливавшаяся с годами склонность к краткости и документальности, 
 неприятие словесной ‘известки’ и привели В.Вересаева к мысли, что нет ничего 
 выразительнее и убедительнее фактов, документов, живых свидетельств. По 
 принципу монтажа фактов, цитат, отдельных мыслей построена не только книга о 
 Пушкине, а затем и о Гоголе, но и начатый в 20-е годы цикл ‘Записей для 
 себя’ — итог многолетних размышлений писателя о природе человека, о любви, 
 смерти, об искусстве. И подобный метод отнюдь не приводил к объективистскому 
 изложению материала. Авторская концепция недвусмысленно выявлялась в подборе 
 цитат и примеров, их композиции. 
 В такого рода произведениях главное, конечно, не столько степень 
 достоверности того или иного свидетельства современника, сколько авторская 
 версия, то есть взгляд автора на своего героя или выбранную тему. 
 Свидетельства отбираются и компонуются в соответствии с авторской 
 концепцией. Какова же вересаевская версия Пушкина? 
 В упоминавшемся уже сборнике ‘В двух планах’ В.Вересаев писал, что к 
 Пушкину его привела ‘общая линия… исканий… В нем я думал найти самого 
 высшего, лучезарно-просветленного носителя ‘живой жизни’, подлиннейшее 
 увенчание редкой у человека способности претворять в своем сознании жизнь в 
 красоту и радость’. Однако внимательно знакомясь с жизнью и творчеством 
 поэта, В.Вересаев начинает сомневаться в своей исходной посылке и вслед за 
 Ив.Аксаковым и Вл.Соловьевым приходит к выводу, что Пушкин, как часто бывает 
 в искусстве, — ‘двупланный’ художник: ‘В жизни — суетный, раздражительный, 
 легкомысленный, циничный, до безумия ослепленный страстью. В поэзии — 
 серьезный, несравненно-мудрый и ослепительно-светлый, — ‘весь выше мира и 
 страстей’. В повседневном быту Пушкин не был олицетворением ‘живой жизни’, 
 зато в творчестве он достигал ‘вершины благородства, целомудрия и ясности 
 духа’ (‘В двух планах’) — ‘несравненная красота подлинной живой жизни так и 
 хлещет из поэзии Пушкина’ (статья ‘За то, что живой’). 
 В.Вересаев вовсе не считал, что в жизни Пушкин был ничтожен, а в 
 творчестве велик, как утверждали порой суровые критики его книги. Это было 
 бы слишком плоско да и просто нелепо: с каких же тогда ‘мистических высот’ 
 ‘спускалось на поэта озарение’? Он не был ничтожен, он был противоречив, как 
 все живые люди, — ‘под поверхностным слоем густого мусора в глубине души 
 Пушкина лежали благороднейшие залежи’, а потому душа его постоянно 
 вырывалась ‘из темной обыденности’, сияя ‘ослепительным светом’. В 
 повседневном быту он бывал разным — и ничтожным, и прекрасным. А вот в 
 творчестве был чист и велик всегда. 
 В.Вересаев понимал, что подобная трактовка пушкинского образа скорее 
 всего будет встречена с раздражением литературоведами, столь склонными 
 отождествлять творческий и житейский облик художника. Советовался с 
 М.Горьким: ‘Черт возьми, — по-моему, именно с дрянными своими недостатками и 
 смешными пороками крупный человек и интересен, — интересен именно этой 
 завлекательною сложностью. Я вот сейчас много работаю над Пушкиным, 
 просмотрел и собрал, можно сказать, почти все, что о нем написано 
 воспоминателями (меня как раз интересует он как живой человек, — и 
 взаимоотношение в нем поэта и человека), — и как раздражает это стремление 
 прихорашивать его и завивать а la Моцарт — ‘гуляка праздный’: да, часто 
 ничтожен, пошл, даже гадок, — и все-таки, именно при всем этом и через все 
 это, — очаровательно-прекрасен’ (Письмо В.Вересаева от 21 августа 1925 г.). 
 Пушкинисты действительно обрушились на книгу В.Вересаева не только за 
 недостоверность части приводимых в ней ‘свидетельств современников’, но и за 
 трактовку пушкинского образа, точнее говоря — причину неверной трактовки 
 усматривали отчасти в использовании сомнительных материалов, отчасти в 
 игнорировании В.Вересаевым каких-то важных свидетельств, которые не были 
 приведены в книге. Больше всего упрекали за то, что бытовой портрет Пушкина 
 заслонил его творческий облик, что не нашла должного отражения удушающая 
 общественная атмосфера, в которой был вынужден жить поэт, но зато 
 преувеличены его цинизм, склонность к любовным приключениям и шумным 
 празднествам. 
 В.Вересаев возражал своим критикам, полагая, что творческий облик поэта 
 возникает не столько из описания его жизни, чему и посвящен ‘свод 
 свидетельств современников’, сколько из его произведений: ‘не перепечатывать 
 же мне было их в моей книге!’. А подробная характеристика эпохи превратила 
 бы двухтомник о Пушкине в многотомник. Что же касается влюбчивости поэта и 
 его азартной натуры — так это, по мнению В.Вересаева, во-первых, правда, 
 подтвержденная не только сомнительными свидетельствами, но и бесспорными, а 
 во-вторых, ‘совсем нет надобности скрывать темные и отталкивающие стороны в 
 характере и поступках Пушкина’: ‘художник, рисуя прекраснейшее лицо, не 
 боится самых глубоких теней, — от них только выпуклее и жизненнее станет 
 портрет’ (Предисловие к третьему изданию книги). 
 Тем не менее, переиздавая ‘Пушкина в жизни’ — а за десять лет с 1926 по 
 1936 год книга выходила шесть раз, — В.Вересаев продолжал работать над ней: 
 от каких-то ‘свидетельств’ отказывался, но особенно широко вводил новый 
 материал. И надо сказать, что работа шла как раз в том направлении, о 
 котором писали критики. Было добавлено много материалов о человеческом 
 обаянии Пушкина, его литературных делах и отношениях с писателями, об 
 унизительной полицейской слежке за великим поэтом и одновременно убраны 
 некоторые резко негативные оценки, касающиеся жены Пушкина и отчасти его 
 самого. В.Вересаев до конца дней твердо отстаивал идею ‘двупланности’ ряда 
 художников, в том числе Пушкина, но отказался от крайностей в изображении 
 его человеческих слабостей, о чем свидетельствует также выпущенная им в 1936 
 году монография ‘Жизнь Пушкина’. Кстати, с годами он пересмотрел и отдельные 
 свои первоначальные трактовки произведений поэта — например, знаменитое 
 стихотворение ‘Я памятник себе воздвиг нерукотворный…’ В.Вересаев оценил в 
 20-е годы как пародию на ‘Памятник’ Г.Державина, а позже посмотрел на это 
 стихотворение Пушкина иначе, увидев в нем страстные гражданские мотивы. 
 ‘Пушкин в жизни’ породил целую серию подражаний. Появились 
 ‘литературные монтажи’ о ряде крупных русских писателей. Но эти монтажи не 
 имели и малой доли того читательского успеха, который сопровождал книгу 
 В.Вересаева. И, думается, потому, что они, созданные с помощью ‘ножниц и 
 клея’, не были ни художественным произведением, ни научным трудом. Чтобы 
 стать искусством, им недоставало ярко и по-своему прорисованного образа 
 центрального героя, а отсутствие основательно аргументированной 
 исследовательской концепции не позволяло монтажам подняться до уровня науки. 
 Породил В.Вересаев целое направление и в собственно научном изучении 
 Пушкина, особенно сильно дающее о себе знать в последние годы, причем в 
 отличие от упомянутых выше литературных монтажей — это направление весьма 
 серьезное. Уже в наши дни вышел целый ряд книг, где вересаевский принцип 
 монтажа фактов и документов сочетается с литературоведческим комментарием к 
 биографии и творчеству поэта. Это сразу же придает литературному монтажу 
 статус научного труда — порой весьма основательного, — с которым полезно, 
 конечно, познакомиться читателю, желающему углубиться в ‘пушкиниану’*. 
 Кстати сказать, с подобными комментариями издан несколько лет назад и 
 сокращенный вариант ‘Пушкина в жизни’ В.Вересаева** — книга очень 
 интересная, но это уже не вересаевская версия Пушкина: на ее основе создано 
 содержательное литературоведческое исследование. 
 ______________ 
 * В этом плане очень обстоятельны работы В.В.Кунина: ‘Жизнь Пушкина, 
 рассказанная им самим и его современниками’, в 2-х томах. М., 1987 и 
 ‘Последний год жизни Пушкина’, М., 1988. 
 ** В.Вересаев. ‘Пушкин в жизни’ (Предисловие Дм.Урнова и Вл.Сайтанова. 
 Вступительные заметки к главам, дополнения и комментарии Вл.Сайтанова), М., 
 1984. В 1987 г. книга переиздана. 

 Изданный В.Вересаевым в 1933 году ‘Гоголь в жизни’ уступал по своей 
 художественной выразительности книге о Пушкине, но все же рука мастера 
 чувствовалась и здесь, отчего он выделялся в потоке однотипных подражаний 
 ‘Пушкину в жизни’. 
 ‘Систематический свод подлинных свидетельств современников’ о Гоголе 
 продолжал тему ‘двупланности’ художника. В том же 1932 году, когда был 
 завершен ‘Гоголь в жизни’, В.Вересаев написал и опубликовал небольшую 
 книжечку ‘Как работал Гоголь’, где изложил свою точку зрения на автора 
 ‘Мертвых душ’ и ‘Ревизора’. Она и легла в основу монтажа свидетельств 
 современников. Гоголь, которого В.Вересаев еще с детства относил к числу 
 самых любимых прозаиков, поразил его обескураживающим несоответствием: 
 мелкий, порой просто жалкий в быту, в отношениях с людьми и поистине 
 великий, прямо-таки героически непреклонный в отстаивании своих 
 художнических принципов. ‘Жизнь серая и тусклая’, — писал о нем 
 В.Вересаев. — ‘Никаких общественных исканий, никакого бунтарства даже в 
 ранней юности, никакой отрасти, никакой даже самой обыденной любви к 
 женщине, нелюбовь к жизни, брезгливое желание замкнуться от нее, уйти 
 подальше’, ‘вечный приживальщик’, ‘непреодолимая тяга к великосветским 
 знакомствам’, в письмах ‘редко-редко ослепительно яркие взблески, в общем 
 же — какая скука, какая фальшь, какое самообожание! Бесконечные холодные 
 проповеди на божественные темы, старчески-назойливые наставления всем, кто 
 просит и кто не просит’. 
 А с другой стороны: готовность пойти на любые жертвы — терпеть 
 недовольство власть имущих, жить в нищете, а если потребуется, то и 
 умереть, — но не сфальшивить в искусстве, не опуститься до компромиссов в 
 творчестве, не отступить и на самую малость от своих художнических 
 убеждений. Он ‘мог бы набрать большие деньги, если бы полегче относился к 
 своему писательскому призванию. Но для Гоголя писательство его было 
 действительно великим ‘душевным делом’. Он не мог, — органически не мог, 
 если бы даже хотел, — ‘халтурить’, говоря современным словом. И не только не 
 мог халтурить, а просто не мог даже остановиться на обработке своего 
 произведения, не доведя его до возможных пределов совершенства’, 
 ‘взыскательность к себе Гоголя была поистине изумительна’. Будучи крайне 
 самолюбивым, Гоголь тем не менее ‘жадно, настойчиво искал критики самой 
 строгой я беспощадной, потому что выше всякого самолюбия для него стояло 
 совершенство его произведения, и в отзыве самого глупого человека он считал 
 возможным найти что-нибудь для себя полезное’. В.Вересаев хорошо знал, какое 
 это редчайшее качество у писателей. ‘По этой беспощадной, несгибающейся 
 ‘взыскательности’ к себе, по этой готовности жертвовать всею личною жизнью 
 для достойного осуществления писательского своего призвания’ Гоголь — 
 явление в самом деле удивительное. 
 Столь же ‘двупланным’ выглядит, по мнению В.Вересаева, в мировоззрение 
 Гоголя. ‘К политике и ко всякой общественности’ он ‘был глубоко равнодушен’, 
 ‘в жизни он проявлялся типичнейшим барином-помещиком’, не раз ‘выражал’ 
 ‘самые мракобесные, строго охранительные мнения’. В резкое противоречие с 
 этими взглядами вступал сатирический талант писателя. Поразительно, но 
 ‘такого-то вот человека насмешливая судьба наделила даром едкого, 
 всеуничтожающего смеха, способностью одним взмахом сбивать с лиц благородные 
 маски и обнаруживать под ними подлейшие рожи’. Благодаря ‘глубоко 
 революционному’ ‘гоголевскому смеху’, имя его ‘очутилось на знамени всех, 
 стремившихся к беспощадному разрушению начал, защищаемых Гоголем’ в его 
 повседневной жизни. 
 Конечно, между жизнью любого писателя и его творчеством нет какой-то 
 глухой стены: жизнеотношение художника всегда сказывается в его творениях. И 
 в книге о Гоголе В.Вересаев подчеркивает эту мысль даже резче, чем в первых 
 изданиях ‘Пушкина в жизни’. Просто в повседневном быту сильнее проявляется 
 одно, в творчестве — другое, и большее или меньшее несовпадение ‘двух 
 планов’ существует у писателей очень часто. 
 Естественно возникает вопрос, почему, несмотря на сходство замысла и 
 жанра, несмотря на одинаковое богатство фактического материала, ‘Пушкин в 
 жизни’ пользовался огромным читательским успехом, а ‘Гоголь в жизни’ был 
 встречен гораздо спокойнее? Думается, причина в различии характеров и 
 биографии героев двух этих книг, о чем, между прочим, писала критика тех 
 лет. Яркий характер Пушкина, его бурная жизнь, полная драматизма, делали 
 книгу о нем столь увлекательной. И психологический облик и судьба Гоголя 
 выглядели менее интересными. Как отмечал сам В.Вересаев, ‘среди неинтересных 
 писательских биографий биография Гоголя выдается своею сугубою 
 неинтересностью и серостью. Внимательнейшим образом проследишь ее, — и 
 воспоминанию совершенно не на чем остановиться… Полное ‘беспроисшествие’, 
 говоря языком самого Гоголя’. 
 Однако страницы даже самой непримечательной, казалось бы, писательской 
 биографии представляют собой огромную историко-культурную ценность, коль 
 скоро речь идет о величайшем художнике. Тем более когда эти страницы 
 воссозданы тоже художником со своим взглядом на мир и изображаемого героя. 
 При всей возможной ‘двупланности’ писателя все равно нельзя до конца понять 
 его творческий облик без знания событий и обстоятельств прожитой им жизни. 
 Книга В.Вересаева, пусть в чем-то спорная и субъективная, предлагает 
 широкому читателю свод богатейшего материала о великом Гоголе с позиции 
 вполне определенной художнической версии — в этом и достоинство книги и 
 причины ее долговечности. 


 * * * 

 В.Вересаев представляет ту когорту русских писателей, отношение которых 
 к литературе лучше всего характеризуется несколько старомодным словом 
 ‘служение’. Это вызывающий бесконечное уважение тип художника, превыше всего 
 ставившего честное служение искусству. 
 В своем дневнике В.Вересаев постоянно отмечал, что литература была для 
 него ‘дороже жизни’, за нее он бы ‘самое счастье отдал’. В ней — совесть и 
 честь человечества. И потому всякий идущий в литературу возлагает на себя 
 святую обязанность пером своим помогать людям жить лучше, счастливее. 
 Посвятивший себя служению литературе не имеет права ни сомнительным 
 поступком в быту, ни единой фальшивой строкой запятнать ее и тем самым 
 скомпрометировать, поколебать и недоверие читателя. ‘…Только величайшая 
 художественная честность перед собою, благоговейно-строгое внимание к голосу 
 художественной своей совести’ дает право работать в литературе, — говорил 
 В.Вересаев в лекции ‘Что нужно для того, чтобы быть писателем?’, прочитанной 
 перед литературной молодежью в 1921 году. А по его дневнику 90-х годов 
 видно, с каким самозабвенным упорством он воспитывал в себе эту 
 художническую честность, так как ‘нужно громадное, почти нечеловеческое 
 мужество, чтоб самому себе говорить правду в глаза’. 
 И действительно, во имя правды он всегда был беспощаден. ‘Лжи не 
 будет, — я научился не жалеть себя’ — эта дневниковая запись от 8 марта 1890 
 года стала одним из его главных литературных заветов. В воспоминаниях о 
 детстве и юности, стремясь на собственном примере детально разобраться в 
 становлении духовного мира молодого человека конца прошлого века, он не 
 побоялся рассказать о самых интимных движениях души, о неблаговидных 
 поступках, которые по тем или иным причинам совершал, о том, что редко 
 рассказывают даже близким друзьям. В ‘Записках врача’ смело поднял завесу 
 над той стороной деятельности врачей, которую его коллеги относили к области 
 профессиональных тайн. В лекции о М.Горьком, оставшейся неопубликованной, 
 писатель говорил: ‘…Такова должна быть философия всякого настоящего 
 революционера: если какое-нибудь движение способно умереть от правды, то 
 это — движение нежизнеспособное, гнилое, идущее неверными путями, и пускай 
 умирает!’ Выдающиеся наши писатели-реалисты, организовавшие на рубеже веков 
 знаменитый кружок ‘Среда’, давали каждому его участнику шутливое прозвище, а 
 вот В.Вересаева ‘за нерушимость взглядов’ называли ‘Каменным мостом’. 
 В воспоминаниях о В.Вересаеве, особо выделяя его ‘писательскую и 
 человеческую честность и принципиальность’ ‘высокого образца’, Вл.Лидин 
 писал: ‘Я помню несколько длительных и трудно разрешимых литературных 
 конфликтов, похожих на гоголевскую тяжбу, пока за это дело не взялся 
 Вересаев. Его имя сразу примирило противников, и они заранее согласились 
 принять любое решение Вересаева, веря в его абсолютную справедливость… Я 
 помню, как в очень трудную пору своей жизни один из писателей сказал 
 просветленно: ‘Пойду к Вересаеву’. В переводе на обычный язык это значило: 
 ‘Пойду к справедливому человеку’. 
 Для собрата-писателя, который, по его мнению, пишет честно и во славу 
 родной литературы, В.Вересаев не жалел ничего. Вдова М.Булгакова вспоминала, 
 что в тяжелейшую минуту их жизни неожиданно явился к ним В.Вересаев и принес 
 денег. Так он поступал не только с М.Булгаковым, чаще всего и не рассчитывая 
 на возвращение долга. 
 Талант, помноженный на честность, позволяет в любых обстоятельствах 
 жизни оставаться самим собой, смотреть на жизнь свободным взглядом, идти 
 своей непроторенной дорогой. Это умение видеть жизнь собственными глазами, 
 не оглядываясь на авторитеты, не страшась самых смертоносных атак критиков 
 разного рода, — такова, по В.Вересаеву, важнейшая заповедь подлинного 
 писателя ‘Главное, чтоб был свой стакан, — утверждал он в упоминавшейся 
 лекции перед литературной молодежью. — Если он есть у вас, если есть хоть 
 маленькая своя рюмочка, то вы — художник, вы вправе сидеть за тем столом, 
 где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте, 
 Пушкин, Толстой, Ибсен’. 
 И В.Вересаев всегда твердо шел по выбранному пути, не страшась ломать 
 традиции и каноны. Если он обращался к анализу литературных произведений, то 
 часто предлагал новые, совершенно неожиданные трактовки, как было с ‘Анной 
 Карениной’ Л.Толстого или ‘Каменным гостем’ А.Пушкина. Стоило ему всерьез 
 заняться переводами — как рождалась мысль о полезности нетрадиционного 
 подхода к этой работе: взявшись за произведение, ранее уже переводившееся, 
 переводчику не следует стараться сделать все по-своему, пусть даже хуже, чем 
 у предшественников, наоборот — новый перевод должен включить все лучшее, что 
 было сделано раньше. ‘Если мы допускаем коллективное сотрудничество, так 
 сказать, в пространстве, то почему не допускаем такого же коллективного 
 сотрудничества и во времени, между всею цепью следующих один за другим 
 переводчиков?’ — спрашивал В.Вересаев (‘Записи для себя’). А какие бури 
 рождал его всегда лишенный конформизма взгляд на жизнь и литературные 
 каноны, готовность, если надо, пойти в любую минуту против течения! ‘В 
 тупике’ и ‘Пушкин в жизни’ — выразительные тому примеры. На своем юбилейном 
 вечере по случаю пятидесятилетия литературной деятельности В.Вересаев 
 говорил, что за годы работы в литературе он привык, как настоящий солдат, не 
 пригибаться под пулями. 
 Испытания жизни, а они бывали суровыми, не смогли заставить В.Вересаева 
 хоть раз сфальшивить. С полным правом он мог заявить в одном из писем 1936 
 года, когда большая часть пути была уже позади: ‘Да, на это я имею 
 претензию, — считаться честным писателем’. 

 Ю.Фохт-Бабушкин.