A. H. Струговщиков
Ю. Д. Левин. А. Н. Струговщиков, Струговщиков Александр Николаевич, Год: 1985
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.— Л.: Наука, 1985.
OCR Бычков М. Н.
Всего лишь шесть лет, как мы видели, отделяли выход в свет двух переводов ‘Фауста’ Гете, выполненных Э. И. Губером (1838) и М. П. Вронченко (1844). И это не случайно. В. М. Жирмунский указывал: ‘… 30-е и 40-е гг. (XIX в. — Ю. Л.) являются апогеем интереса к Гете в русской журналистике <...>. К этому времени относится также наиболее интенсивное усвоение литературного наследия Гете в многочисленных стихотворных и прозаических переводах, публикуемых на страницах руководящих журналов или отдельными изданиями <...>. Почти все молодые поэты 40-х гг., несмотря на сказавшуюся в дальнейшем разницу направлений, испытали в эти годы свои силы на переводах из Гете. Кроме оригинальных поэтов, начинают играть значительную роль профессиональные переводчики, обслуживающие широкий круг читателей…’.1
Действительно, в это время Гете переводят: Лермонтов, К. Аксаков, Огарев, Плещеев, Фет, А. Григорьев, М. Михайлов. В 40-е годы впервые на русском языке появляются ‘Ученические годы Вильгельма Мейстера’, ‘Wahlverwandschaften’ под заглавием ‘Оттилия’ (переводчик А. И. Кронеберг), ‘Торквато Тассо’, ‘Рейнеке-Лис’ и другие крупные произведения Гете. В 1842—1843 гг. группа молодых литераторов, возглавляемая И. П. Бочаровым, даже предпринимает попытку издать собрание сочинений Гете в русских переводах. Попытка, правда, оказалась неудачной.2
В эти годы как переводчик Гете на первый план выдвигается А. Н. Струговщиков — фигура значительная и симптоматичная в истории русского перевода. В. М. Жирмунский относил его к переводчикам-профессионалам,3 что, на наш взгляд, не совсем точно. Перевод, правда, составлял основу его литературной деятельности, но не переводами добывал он себе средства к существованию (отличительная черта профессионального переводчика). В XIX в. в России существовала и другая категория переводчиков, которую следовало бы называть переводчиками-любителями. Они много переводили, но хлеб свой насущный добывали иным путем. Перевод же был для них любимым делом, которому они отдавали свободное от службы время. Менее зависимые, чем профессионалы, от запросов и требований издателей, они были свободнее в выборе переводимых авторов, отдавая свой творческий труд и талант лишь тем из них, которые отвечали их духовным запросам. К таким переводчикам-любителям следует отнести и рассмотренного выше военного географа и геодезиста М. П. Вронченко, и врача Н. X. Кетчера, для которого прозаический перевод Шекспира стал основным делом жизни, и другого медика, Д. Е. Мина, переведшего ‘Божественную комедию’ Данте,4 и, наконец, зоолога Н. А. Холодковского, создателя лучшего дореволюционного русского перевода ‘Фауста’ Гете, и т. д. К этой же категории переводчиков принадлежал и Струговщиков. Один младший его современник свидетельствовал: ‘Состоя на службе в Военном министерстве, где он занимал довольно видный и хорошо оплачиваемый пост и, кроме того, происходя из зажиточной семьи, Струговщиков, как он сам часто повторял, занимался переводами ‘не ради металла’, a con amore, из любви к делу’.5 И в этой деятельности con amore центральное место занимали переводы из Гете.
О его биографии сохранилось очень мало сведений.6 Александр Николаевич Струговщиков родился 31 декабря 1808 г. в прусском городе Мемель, где в то время находился его отец, состоявший там на русской службе, в должности правителя дел ликвидационной комиссии, которая действовала по осуществлению условий Тильзитского мира. Дед Струговщикова со стороны отца, Степан Борисович Струговщиков (1738—1804), в царствование Екатерины II был учредителем приказов общественного призрения и директором народных училищ Петербургской губернии. Он основал в Петербурге Петропавловское училище ‘с специальною целию — иноземного языкознания’, как писал его внук. Четыре его сына, окончившие училище, были, по утверждению того же Струговщикова, ‘хорошими лингвистами’,7 т. е. в совершенстве владели иностранными языками.
В 1810 г., вскоре по возвращении с семьей в Петербург, отец Струговщикова скончался.8 На воспитание ребенка значительное влияние оказали его дяди, братья отца, имевшие непосредственное отношение к литературе и занимавшиеся переводами. Старший из них, Александр, еще в 1793 г. сотрудничал как переводчик в журнале ‘Санкт-Петербургский Меркурий’. В грозном 1812 г. он выступил с резкой обличительной статьей ‘О Бонапарте’.9 Но известность он приобрел главным образом переводами философско-публицисгических сочинений швейцарского политического деятеля и писателя-руссоиста, сторонника французской революции Франсуа-Рудольфа Вейса,10 которые впоследствии получили распространение в декабристских кругах.11 Другой дядя, Дмитрий, перевел ‘Рассуждение о гармонии’ французского поэта XVIII в. Ж.-Б.-Л. Грессе, третий, Иван, переводил Шекспира (их переводы не были изданы). Всех троих, как свидетельствовал Струговщиков, отличало ‘восторженное поклонение истинным, великим поэтам’, которое они постарались внушить и племяннику.12
С девяти- до десятилетнего возраста Струговщиков воспитывался в известном петербургском пансионе англичанина Коллинза, а затем провел год в Германии и овладел немецким разговорным языком. В марте 1823 г. он поступил в Благородный пансион при Петербургском университете,13 где проучился до 1827 г. В 1824 г. произошло событие, запомнившееся Струговщикову на всю жизнь. Дяди его, получив известие о смерти Байрона, справили ‘тризну, как они выражались, над жертвою Миссолонги’. ‘Миссия поэта, — писал Струговщиков, — сказалась мне в тот день столь возвышенною, столь священною, что я как бы дал себе обет никогда не посягать на нее, а довольствоваться более скромным призванием хорошего переводчика’.14
В сохранившейся биографии содержится весьма многозначительное описание заграничной поездки Струговщикова 1827—1828 гг., которое имеет смысл привести здесь полностью. ‘По окончании курса наук в 1827 году, с правами кандидата, Струговщиков отправился за границу. Это время было особенно замечательно в германской литературе ее новым направлением. Слабо проявлявшийся в ней дотоле политический характер принял широкие размеры со вступлением на литературное поприще людей нового поколения. Умы, отягченные германскою философиею, с радостию бросились на только что вышедшие и легко читавшиеся книги Берне и Гейне, который тогда издал свои Lyrische Intermezzo, Buch der Lieder и стихотворения из первых двух частей Reisebilder. Пора политического литературного движения, сливавшегося с только что минувшим периодом литературно-эстетического направления, не могла не действовать на молодых туристов даже с посредственным образованием. — Проездом через Веймар С—в посетил Гете. Общая восторженность красотами его поэзии, его обаятельная личность придавала особенную силу тому эстетическому чувству, тем пиитическим увлечениям, которыми сопровождалось чтение его произведений. С—ву было тогда 18 лет. Совокупность впечатлений в лучшую для восприимчивости пору жизни и товарищи его по Университету в Боне, где тогда славно подвизался на кафедре знаменитый впоследствии Нибур, — тогда же поселили в С—ве желание познакомить соотечественников с творениями веймарского мудреца и поэта’.15
С такими настроениями Сгруговщиков вернулся в Петербург. В 1828 г. он поступил на государственную службу: сперва в Канцелярию министра народного просвещения, затем в Департамент внешней торговли Министерства финансов, а в 1836 г. перешел в Военное министерство. Здесь он служил в Провиантском департаменте. В 1853 г. ему был присвоен чин действительного статского советника, а в 1868 г. — тайного советника. Он получал ордена и другие правительственные награды.16 Вышел ли он в отставку и, если вышел, то когда, установить не удалось. Умер он накануне своего 70-летия, 26 декабря 1878 г.
Как уже отмечалось, не на службе были сосредоточены интересы Струговщикова, тем более что в пору николаевского царствования он, несмотря на службу, решительно воздерживался от общественно-политической активности. Он сам признавался впоследствии (причисляя себя, конечно, к ‘передовым людям’): ‘Погром 14-го декабря отнял надолго охоту у передовых людей общества вмешиваться во внутреннюю политику нашей жизни, да и самые пути к тому были загорожены’.17
Все помыслы Струговщикова были связаны с литературным миром. Находясь в Москве в 1829 г., он познакомился с Н. А. Полевым, с которым его связывало преклонение перед Гете. Биограф Струговщикова писал: ‘Эта умственная связь по симпатии к Гете сохранилась до самой кончины Полевого, которого последним письменным словом была записка к С—ву с мнением его о Гете’.18 Осенью 1831 г. Струговщиков познакомился с Пушкиным, правда, не на почве литературных интересов, а за карточным столом.19 Первая публикация его перевода стихотворения Гете ‘Певец’ (Der Sanger) в ‘Библиотеке для чтения’ за 1834 г.20 открыла Струговщикову двери других периодических изданий и ввела его в литературно-художественные круги столицы. Особенно близок он был к кружку, объединявшему Н. В. Кукольника, К. П. Брюллова и М. И. Глинку. Но литературно-общественные связи Струговщикова отнюдь не ограничивались этим кружком. Так, у него на вечере 27 апреля 1840 г. присутствовали, помимо названных лиц, В. Ф. Одоевский, В. А. Соллогуб, Э. И. Губер, а также В. Г. Белинский, И. И. Панаев, Т. Г. Шевченко и, кроме того, скульптор И. П. Витали, актер И. И. Сосницкий и др.21 Вообще следует заметить, что несмотря на близость Струговщиков относился критически к Кукольнику и его литературному окружению, он даже писал в конце жизни: ‘… вся кукольниковская компания не внесла в нашу литературу ни одной новой, сильной мысли, не выработала ни одного здорового оощественного принципа’22.
И. И. Панаев в своих воспоминаниях называет Струговщикова в числе посетителей А. А. Краевского, когда тот в пору редактирования ‘Литературных прибавлений к ‘Русскому инвалиду» (1837—1839) устраивал еженедельные ‘утренники’, на которых собирались ‘все почти известные тогдашние литераторы, за исключением Кукольника и литературных аристократов, принадлежавших к пушкинской партии’.23 С другой стороны, по свидетельству того же Панаева, Струговщиков принадлежал к тем немногим литераторам, которых иногда посещал Белинский ‘вне своего кружка’.24 Был знаком Струговщиков и с Герценом.25 В ноябре 1840 г. он встретился у В. А. Соллогуба с Лермонтовым и беседовал с ним о переводе стихотворения Гете ‘Ночная песня странника’ (Wanderers Nachtlied).26 Когда Некрасов и Панаев приняли на себя издание ‘Современника’, Струговщиков был упомянут в перечне сотрудников журнала на 1847 г.27 А в мае 1855 г. он присутствовал на защите диссертации Чернышевского в числе знакомых диссертанта.28 Словом, Струговщиков находился в центре литературной жизни столицы.
Позднее, в 60-е годы, молодое поколение рассматривало его как ‘отпрыска сороковых годов’, который ‘продолжал исповедовать либеральные принципы’ того времени.29 И показательно, что в 1878 г. В. В. Стасов обратился к нему за справками как к человеку, который (по словам Стасова) ‘в 1830-х и 1840-х годах <...> был близко знаком со всеми тогдашними нашими поэтами и литераторами’.30
Постараемся проследить развитие литературной деятельности Струговщикова. Как мы видели, мысль посвятить себя переводу возникла у него еще в отрочестве, а в 1828 г. из Германии он вернулся с твердым намерением переводить Гете. Однако он не дерзнул сразу приступить к ‘творениям веймарского мудреца и поэта’. Для начала он решил попробовать свои силы на менее значительных немецких писателях и в 1829 г. перевел стихотворную романтическую ‘трагедию рока’ Цахариаса Вернера ‘Двадцать четвертое февраля’ (Der vierundzwanzigste Februar, 1815) и прозаическую мещанскую драму Августа Вильгельма Иффланда ‘Охотники’ (Die Jger, 1785). Первый перевод ему удалось напечатать спустя 11 лет,31 второй, видимо, остался неопубликованным.
Свои служебные поездки по волжским губерниям 1830—1831 гг. Струговщиков использовал для изучения народной речи и постижения ‘простонародного духа русского языка’. По возвращении в Петербург он выступил в периодической печати с несколькими театральными рецензиями, благодаря которым сблизился с театральным миром, и в частности, с драматургом А. А. Шаховским. Увлеченный этой средою, он решил испытать свои силы на сценическом поприще, перевел несколько французских пьес и написал в 1832 г. драму ‘Игроки’, которая была поставлена в Александрийском театре в феврале 1834 г. в бенефис популярного в то время актера Я. Г. Брянского. Драма не издавалась, и о содержании ее можно судить лишь по газетной рецензии: ‘Молодой благовоспитанный человек, завлеченный в шайку шулеров, проигрывается дочиста, доводит до гроба благородную девицу, пламенно в него влюбленную, и за картами делается убийцею. Спасаясь от правосудия бегством, встречает он на дороге престарелого своего отца, который ехал к нему на свадьбу. Отец, узнав в преступнике сына, падает без чувств’.32
Написанные явно в подражание модной в то время французской мелодраме, в частности ‘Тридцать лет, или Жизнь игрока’ (1827, русский перевод 1829) В. Дюканжа, ‘Игроки’, однако, успеха не имели, и разочарованный Струговщиков в дальнейшем к драматургии для сцены не возвращался. В то же время, по свидетельству биографа, ‘с 1828 по 1834 год он не переставал читать и изучать Гете и перевел несколько его лирических пьес и несколько сцен из Фауста’.33
В 1835 г. ему удалось опубликовать в петербургских журналах переводы трех стихотворений34 и прозаической пьесы ‘Брат и сестра’ (Die Geschwister),35 Сцены из ‘Фауста’ в его переводе появились в печати позднее.36 В 1835 г. Струговщиков перевел драматическую поэму Гете ‘Прометей’ (Prometheus), опубликованную полностью в 1839 г.37 Оригинальных стихотворений он, памятуя свои, юношеский обет, принципиально не печатал.
Середина 30-х годов отмечена в биографии Струговщикова творческими исканиями. Он пробует свои силы в переводах с итальянского и английского языков. Но его попытки ограничились несколькими отрывками из Альфиери и отдельными сценами из ‘Ричарда III’ Шекспира, которые, как утверждает биограф, были включены в перевод этой пьесы, принадлежавший Я. Г. Брянскому.39 Струговщиков принимал участие в ‘Энциклопедическом лексиконе’ (1835—1841), издававшемся А. А. Плюшаром, здесь он занимался обработкой статей о русской и иностранных литературах.40 Позднее, в 1840—1841 гг. он издавал ‘Художественную газету’, которую принял от Кукольника. Основной целью газеты было объявлено: ‘… обращать внимание на главнейшие события в области изящных искусств и тем споспешествовать распространению любви к искусствам как главнейшего и, может быть, единственного средства к доставлению им цветущего состояния’.41 Для газеты Струговщиков сам писал и переводил статьи о художественной критике, о новейших произведениях изобразительных искусств и архитектуры, о жизни и творчестве художников и т. д.42
Однако его литературные занятия были в основном сосредоточены на Гете. В 1837—1838 гг. в печати появлялись отдельные ‘Римские элегии’ в его переводе,43 которые были замечены Белинским. Внимание Белинского привлекла также переведенная Струговщиковым ‘Сцена условий’ из ‘Фауста’. В рецензии на ‘Альманах на 1838 год’ он писал: ‘Прекрасно переведены г. Струговщиковым две ‘Римские элегии’ Гете’,— и приводил одну из них.44 А в другой рецензии, указав на опубликованную сцену из ‘Фауста’, он добавлял: ‘…желательно, чтобы г. Струговщиков не оставил своего труда без окончания’.45 В письме И. И. Панаеву от 10 августа 1838 г. Белинский спрашивал: ‘Скажите мне, что за человек Струговщиков? У него есть талант, он хорошо переводит Гете, по крайней мере, получше во 100 раз Губера, который просто искажает ‘Фауста’ <...>. Если Вы знакомы с Струговщиковым, то попросите у него чего-нибудь для меня, я с благодарностью (разумеется, невещественною) поместил бы’.46 Струговщиков, извещенный Панаевым, сразу же откликнулся, и уже в августе в ‘Московском наблюдателе’ были напечатаны две ‘римские элегии’ в его переводе,47 и еще две появились в январе следующего года.48 Знакомство с переводами вызывает у Белинского желание познакомиться с переводчиком. ‘Надеюсь еще сойтись с г. Струговщиковым, — пишет он из Москвы Панаеву 22 февраля 1839 г. — Я не знаю его как человека, ничего не слышал о нем с этой стороны, но кто так, как он, умеет понимать Гете, тот тысячу раз человек, и где еще есть такие люди, там можно жить. Кстати: его элегии, пересланные ко мне через Вас, — я обязан им такими минутами, каких не много бывает в жизни. В этих прекрасных гекзаметрах душа моя купалась, как в волнах океана жизни’.49 И далее Белинский выражал надежду на сотрудничество Струговщикова в изданиях, с которыми критик будет связан по переезде в Петербург.
И действительно, после переезда Белинского, когда он стал идейным руководителем ‘Отечественных записок’, Струговщиков помещал свои переводы главным образом в этом журнале, хотя и не ограничивался им и использовал всякую возможность для пропаганды своего кумира. Так, издавая. ‘Художественную газету’, он выпустил в виде приложений к ней ‘Римские элегии’ 50 и пьесу ‘Клавиго’.51
Опубликование ‘Римских элегий’ принесло Струговщикову широкую известность. Белинский, откликаясь в ‘Литературной газете’ (25 мая 1840 г.) на выход сборника, даже приравнивал его по значению к ‘Герою нашего времени’ Лермонтова и писал, что Струговщиков ‘удивительно верно передает дух подлинника, передает именно то, что есть его сущность, жизнь <...>. Сверх того, и самые стихи г. Струговщикова большею частию пластичны, исполнены гармонии, а образы почти везде грациозны и благоуханны <...>. Да, Гете нашел себе достойного переводчика у нас в г. Струговщикове’.52 В следующем году в обширной статье ‘Отечественных записок’, посвященной ‘Элегиям’, Белинский, восторженно характеризуя антологическую лирику Гете (в чем проявилась философская эволюция критика, его новые, реалистические взгляды на женщину и любовь),53 в конце останавливался и на переводе. Он отмечал его недостатки, отступления от подлинника, но тем не менее назвал его ‘подвигом’ и заключал: ‘Честь же и слава человеку, который гордо сохраняет чистую и возвышенную любовь к истинному искусству и, не гоняясь за эфемерными успехами <...> с замечательным успехом посвящает данный ему богом талант на усвоение родному языку великих созданий великого поэта Германии!..’.54
Критики других периодических изданий отнеслись к переводу ‘Римских элегий’ не столь восторженно, но вполне одобрительно: ‘Г. Струговщиков прекрасно перевел эти прелестные причуды на русский язык’,55 ‘А. Н. Стругомщиков перевел эти элегии прелестными, легкими, игривыми гексаметрами, в которых самая привязчивая критика не найдет ничего, противного чистому вкусу’,56 ‘…Перевод Римских Элегий Гете, прекрасно переданных по-русски А. Н. Струговщиковым’.57 Даже в обскурантском ‘Маяке’ редактор П. А. Корсаков утверждал, что ‘г. Струговщиков <...>, известный многими прекрасными переводами с немецкого, не уронил славы своего автора и в преложении его ‘Римских элегий’. Русский гекзаметр этих элегий почти везде звучен, плавен, чист…’.58
Все рецензенты выражали пожелание, чтобы Струговщиков продолжил свою работу над переводами творений великого поэта Германии. Это соответствовало его собственным намерениям, и он использует всякую возможность для опубликования своих переводов. В ‘Отечественных записках’ и некоторых альманахах систематически печатались переведенные им стихотворения Гете, а иногда и Шиллера, которые в 1845 г. он объединил с добавлением новых переводов в особом сборнике.59
Большое внимание уделял Струговщиков драматургии Гете. Выше уже упоминались его ранние переводы: ‘Брат и сестра’, ‘Прометей’ и ‘Клавиго’. Им также были переведены: ‘Боги, герои и Виланд’. (Gtter, Helden und Wieland),60 сатира на старшего современника Гете, сцена 1-я из II действия драмы ‘Торквато Тассо’ (Torquato Tasso),61 сцена 4-я из I действия трагедии ‘Эльпенор’ (Elpenor),62 ‘Земная жизнь художника’ (Knstlers Erdewallen) и ‘Апофеоз художника’ (Knstlers Apotheose) — сцены, объединенные Струговщиковым в одно произведение.63 На переводе ‘Фауста’ мы особо остановимся ниже. В биографии Струговщикова указывается, что он также опубликовал переводы трагедии ‘Стелла’ и сцен из ‘Эгмонта’, ‘Геца фон Берлихин-гена’ и ‘Ифигении’,64 однако обнаружить их не удалось.
Из прозы Гете в 40-е годы Струговщикова привлекли ‘Годы учения Вильгельма Мейстера’ (Wlhelm Meisters Lehrjahre), которые он сознательно переводил фрагментарно, полагая, что восприятие этого произведения как целостного романа является ошибочным.65 Так появились отдельные публикации, озаглавленные: ‘Из Вильгельма Мейстера’,66 ‘Марианна. Роман, заимствованный из сочинения Гете ‘Вильгельм Мейстер»,67 ‘Гамлет Шекспира по понятиям Гете’68 и ‘Признания прекрасной души’.69
Сборник прозаических переводов, в котором помещены ‘Признания прекрасной души’, в известной мере характерен для взгляда Струговщикова на свое призвание. Он включает перепечатку сатиры ‘Боги, герои и Виланд’, а также две статьи, озаглавленные ‘Петергофские картины’ и ‘Случай из жизни Гете’. Первая представляет собою перевод фрагментов биографического очерка Гете, посвященного немецкому живописцу Якобу Филиппу Гаккерту (Philipp Hackert. Biographisce Skizze). Из этой биографии Струговщиков извлек историю создания художником цикла картин, изображавших победу российского флота над турецким при Чесме в 1770 г., и описание этих картин, хранившихся в Петергофском дворце. Вторая статья излагает обстоятельства, при которых Гете создал оду ‘Зимняя поездка на Гарц’ (Harzreise im Winter), и содержит перевод отрывка из ‘Поэзии и правды’ о знакомстве поэта с Ф. Плессингом, пессимистически настроенным юношей.70
Таким образом, четыре произведения, помещенных в сборнике, никак между собой не связаны. Их объединяет лишь личность Гете, и Струговщиков, видимо, считал, что этого одного достаточно, чтобы заинтересовать русских читателей, которым он предлагал, в сущности, произведения, находившиеся на периферии творчества великого немецкого писателя. Даже ‘Признания прекрасной души’, вырванные из контекста романа, во многом утрачивали свой смысл. При этом Струговщиков обращался с произведениями своего кумира в достаточной мере вольно. Как в случае с ‘Годами учения Вильгельма Мейстера’, так и с биографией Гаккерта он фактически создавал новые произведения, монтируя по своему усмотрению текст Гете: то переводя его, то пересказывая, перемежая собственными вставками. Однако эти новые произведения он отнюдь не приписывал себе, но всегда выставлял на них имя Гете, довольствуясь, как он писал, ‘более скромным призванием хорошего переводчика’.
Переводное творчество Струговщикова отражало переломный момент в развитии русского художественного перевода. Переводчик уже признавал свою зависимость от переводимого автора, свое подчинение ему и в то же время не желал еще (в отличие от Вронченко, например) полностью отказаться от соперничества с ним. В этом отношении показателен основной его сборник ‘Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гете и Шиллера’, где уже заглавие было декларативным: не стихотворения Гете и Шиллера, а самого Струговщикова, только ‘заимствованные’ у них.
Эта противоречивость позиции Струговщикова сказалась в самой структуре сборника, отраженной в открывающем его ‘Содержании первой части’. 117 стихотворений распределены здесь, независимо от авторов оригиналов, по жанровым разделам: ‘Лирические стихотворения’ (40 стих.), ‘Баллада и рассказ’ (18 стих.), ‘Из поэмы ‘Герман и Доротея’, соч. Гете’ (1 стих.), ‘Антологические стихотворения’ (40 стих.), ‘Римские элегии, соч. Гете’ (18 стих.).
Напомним, что Жуковский в своих сборниках, группируя подобным образом стихотворения, обычно не указывал в ‘Содержании’ переводимых авторов. Струговщиков же ссылался на них, но делал это непоследовательно. Два раздела, как мы видели, полностью идут под именем Гете. В остальных разделах немецкие поэты размещены вперемешку. При этом для двух разделов они прямо указаны в ‘Содержании’: для ‘Лирических стихотворений’ — в 31 заглавии (Гете — 17, Шиллер — 13, Беккер — 1), для ‘Баллады и рассказа’ — в 15 (Гете — 9, Шиллер — 5, Уланд — 1). Напротив, в разделе ‘Антологические стихотворения’ конкретных ссылок нет нигде, и лишь в конце помещено неопределенное примечание: ‘Некоторые из антологических стихотворений также из Шиллера и Гете’. Между тем библиографическая проверка показала, что к немецким первоисточникам восходят по крайней мере 34 (Гете — 9, Шиллер — 25) из обозначенных здесь стихотворений71 (что едва ли соответствует слову ‘некоторые’). Но, по-видимому, Струговщиков не хотел, чтобы у читателей было на этот счет ясное представление. Что же касается 12 стихотворений первых двух разделов, к заглавиям которых не дано ссылки на источник, то в одних случаях — это явный недосмотр (например, не имеет ссылки на Гете ‘Признание Миньоны’), в других — результат переделки (так, баллада ‘Мудрец и его ученик’ является переделкой ‘Легенды’ Гете ‘Als noch verkannt…’ с заменой по цензурным соображениям Христа и апостола Петра Платоном и его учеником Ктезиппом,72 а стихотворение ‘Талисман’ написано по мотивам баллады ‘Der Schatzgrber’), в третьих — указание на оригинальный характер стихотворения (например, ‘Майкову’).
Таким образом, уже ‘Содержание’ как бы отражало внутреннюю борьбу Струговщикова, его противоречивое желание, с одной стороны, перевести немецких поэтов, а с другой, — представить собственную поэтическую личность.
Соответствующим было и предисловие к сборнику, где Струговщиков писал: ‘С тех пор как я пристрастился к переводам из Гете, с тех пор кое-какие успехи, опыт и частию непреодолимая наклонность, частию требования времени, внушили мне смелость идти свободнее, хотя и по тому же направлению. Стараясь оставаться верным подлиннику в поэзии повествовательной и драматической, не допускающей произвола и исключающей, так сказать, в переводчике всякое творчество, я не мог и не хотел покоряться тому же условию, когда вступал в очаровательную область лиризма. Убеждение, что для произведений лирической поэзии переводов не существует, примиряло меня с чувством ответственности перед лицом гениев, избранных мною в руководители. Здесь, забывая и отбрасывая иногда подробности, я был напутствуем одними главнейшими впечатлениями подлинника: так иногда воспоминания действуют на душу сильнее самых явлений. Тем не менее, мне предстояла обязанность стеречь фантазию в границах избранной идеи, сохранять общий тон и колорит произведений’. Изложив свою позицию, Струговщиков заключал: ‘…предлагаемых в этой книжке стихотворений, за исключением одного эпизода из поэмы ‘Герман и Доротея’, Римских Элегий и некоторых Баллад, я не считаю себя вправе выдавать за переводы’.73 С этими заявлениями согласовывалось включенное в сборник двустишие ‘Переводчику-поэту’:
Ежели твой перевод перестал переводом казаться,
Ставь свое имя в челе, сам за себя отвечай.74
Здесь Струговщиков, в сущности, вставал на позицию Жуковского (преобразование ‘чужого’ в ‘свое’). Характерно, что такая его декларация и ее практическое осуществление в виде сборника вызвало ответное двустишие М. Л. Михайлова — переводчика уже следующего поколения, отстаивавшего противоположную позицию.75 Между тем следует учитывать, что сам Струговщиков считал стихотворные переводы как таковые возможными и в цитированном предисловии обещал, что они составят содержание уже подготовленной к печати второй книги его стихотворений.76
В вышедшей же первой книге он соответственно своей декларации переводил вольно, далеко не всегда сохраняя форму переводимого произведения. Еще раньше, в 1841 г., он писал: ‘Что касается до так называемых неверностей перевода, которых у меня всегда найдется довольно, — то все они — следствие небольшого правила, которому постоянно придерживаюсь: не то передавать, что написал поэт, а то, что он хотел выразить написанным’.77 Нетрудно понять, что такая установка давала простор произвольным домыслам.
Уже первый перевод, открывавший сборник ‘Стихотворений’, неточно передавал оригинал — одну из песен Миньоны в ‘Вильгельме Мейстере’.
Не спрашивай, не вызывай признанья!
Молчания лежит на мне печать:
Все высказать — одно мое желанье,
Но втайне я обречена страдать!78
Соответствие перевода оригиналу весьма приблизительное. К тому же ‘печать молчания’, как и ‘обречена страдать’ — поэтические штампы. Неточно передан и размер. В переводе сплошь 5-стопный ямб с цезурой после 2-й стопы, в оригинале — три строки 4-стопного ямба и одна (третья) 5-стопная. Но в целом русское четверостишие, как и все стихотворение, — звучное, мелодичное. Недаром три композитора — А. Л. Гурилев, П. И. Чайковский и Н. А. Волков — положили его на музыку.
Вольность обращения с оригиналом бросается в глаза в переводе ‘Царь Фулы’ (Der Knig in Thule), хотя здесь Струговщиков в общем сохранил размер, не передав, правда (как это было принято в его время), ритмические перебои, создаваемые включением в двухсложный размер отдельных трехсложных стоп. Приводим первую и последнюю строфы:
Царь счастлив был подругой —
Не век она жила,
И, умирая, другу
Свой кубок отдала.
. . . . . . . . . . .
И бездна поглотила
Заветный тот бокал —
Царь, верный до могилы,
Свой век отпировал.79
В первой строфе у Гете подчеркивается верность короля своей любимой, у Струговщикова эта мысль здесь опущена, она перенесена в последнюю строфу (‘Царь, верный до могилы’), весьма приблизительно передающую оригинал.
Примером вольного пересказа может служить ‘Раздел’, соответствующий ‘Die Teilung der Erde’ Шиллера. Струговщиков дал семь строф вместо восьми, уничтожил рифмовку, а главное, он превращал конкретную образность в абстракции, в результате чего стихотворение приобретало иной эмоциональный колорит, как, например, в последней строфе, где Зевес говорит поэту, оставшемуся ни с чем после раздела земли:
— Я более не властен над землею,
Когда ж тебя пленили небеса,
И ты другой отчизны не имеешь:
Они тебе отверсты навсегда.80
Особую трудность представляли для Струговщикова вольные размеры (freie Rhythmen) Гете, не имевшие в его время установленных соответствий в русской поэзии. Еще в 1841 г., публикуя перевод оды ‘Зимняя поездка на Гарц’, он писал: ‘Некоторые строфы перевода впадают в постоянный тонический размер и образуют род правильных однозвучных стихов, тогда как в подлиннике этого вовсе нет. Но там, ручаюсь, и не проза. Там каждый стих имеет свою складку, звучит своим размером, там общая фактура стихов, общий ритм пьесы — гармония самой природы. По чести, я таких стихов писать не умею’.81
И все же Струговщиков пытался как-то имитировать свободный стих. Уже в заключительной строфе ‘Зимней поездки на Гарц’, составленной из разностопных строк трехсложного размера, в 6-й строке мы встречаем двухсложную стопу, разбивающую установленный ритм:
Сокровенно-открытый!
В лоне скрывая чудесную тайну,
Ты смотришь из тучи
На прекрасное божье творенье,
И, гордый сознаньем своей благодати,
Из недр, подобных себе,
Нам щедрой рукой посылаешь
Богатства и силы обильный поток.82
И в дальнейшем Струговщиков не оставлял своих опытов, по-разному варьируя в переводах из Гете разностопные ‘правильные’ размеры (‘Дяде Кроносу’, ‘Орел и голубка’), а в стихотворении ‘Ганимед’ создал более или менее близкое подобие для freie Rhythmen, предвещая достижения Михайлова в этой области:
Как в утро твое лучезарное,
Весна, о возлюбленная,
Всего меня объемлет
Теплота благодатная,
Любви блаженство
Неизъяснимое,
Нетленной красоты твоей,
Вечной,
Теплота всюду сущая
Бесконечная!83
и т. д.
Струговщиков допускал вольности и при воспроизведении подражаний немецких поэтов античным стихам. Например, перевод элегического двустишия Шиллера ‘Freund und Feind’ он назвал ‘Враг’ и вольно передал, в сущности, половину содержания оригинала:
Часто полезен и враг: чего в себе сами не видим,
Он подмечает, и тем нас же наводит на след.84
Противоречивая позиция Струговщикова, стремившегося сохранять в переводе самостоятельность, была замечена современниками и вызвала нарекания: право на соперничество уже не признавалось за переводчиком. Декларация Струговщикова, предпосланная сборнику ‘Стихотворений’, особенно насторожила Белинского, который ранее почти безоговорочно одобрял его деятельность и с неизменной похвалой отзывался о нем в рецензиях и обзорах 1839—1844 гг.: ‘… прекрасные переводы из первой части ‘Фауста’, ‘Прометея’ и ‘Римских элегий’ известны русской публике по их высокому художественному достоинству’ (1840),85 ‘Г-н Струговщиков мастер своего дела, когда переводит Гете’ (1841),86 ‘Из переводных стихотворений замечательнее всего, по обыкновению, были переводы г. Струговщикова из Гете’ (1844)87 и т. д.
Свою высокую оценку Белинский повторил и в рецензии на ‘Стихотворения Александра Струговщикова’: ‘Г-н Струговщиков давно уже снискал себе в нашей литературе лестную известность замечательным талантом, с каким передает он на русский язык сочинения Гете <...>. В самом деле, нисколько не увлекаясь пристрастием, можно сказать, что некоторые пьесы Гете были усвоены русской литературе г. Струговщиковым, ‘Римские элегии’, ‘Песнь Маргариты’, ‘Молитва Маргариты’, ‘Песнь Клары’, ‘Фантазия Клары’ и в особенности исполинское произведение гения Гете — ‘Прометей’, — все эти пьесы воспроизведены переводчиком по-русски с блестящим успехом, который мог внушить всем смелую надежду, что, может быть, некогда лучшие произведения Гете, а может быть, и весь Гете, явятся в достойном их русском переводе’. Однако тут же Белинский оговаривается: ‘Но стали замечать, что г. Струговщиков не всегда переводит, иногда и переделывает. Даже сам г. Струговщиков не старался скрывать этого, напротив, он где-то печатно сказал, что, по его мнению, переводить иностранного писателя значит заставлять его творить так, как он сам бы выразился, если б писал по-русски. Подобное мнение очень справедливо, если оно касается только языка, но во всех других отношениях оно более, нежели несправедливо. Кто угадает, как бы стал писать Гете по-русски? Для этого самому угадывающему надобно быть Гете…’.88
Позиция Струговщикова побудила Белинского вступить в полемику, благодаря чему критик должен был окончательно сформулировать свой взгляд на переводческие принципы, сыгравший важную роль в развитии теории перевода в России.89 Рассматривая сборник, Белинский отмечал его достоинства и в то же время критиковал не всегда удачный выбор стихотворений, особенно из Шиллера, а в заключение указывал на отрыв переводчика от актуальных вопросов, поскольку в его сборнике ‘нет ничего современного, жизненного, но все исключительно посвящено искусству. Это что-то вроде академической антологии, ряд блестящих и прекрасных заметок об искусстве, это не поэзия жизни, но поэзия кабинета’.90
Впрочем, сборник Струговщикова критиковал не только Белинский. Не говорим уже о гаерской рецензии в ‘Библиотеке для чтения’,91 где рецензент изощрялся в остроумии по поводу слова ‘заимствованные’ в заглавии (что, кстати сказать, возмутило П. А. Плетнева).92 Но в ‘Современнике’ Плетнева, хотя и одобрялась тяга Струговщикова к ‘изучению великих поэтов Германии’, результаты этого ‘изучения’ оценивались невысоко: ‘Какая-то неопределенность, какая-то неясность мыслей, расстроенные части, лишенные необходимых своих принадлежностей — красок и образов, неточность выражений и изысканность в языке — вот что замечаешь с огорчением в его подражаниях’.93 Близкая Белинскому мысль (‘мы в переводах Шиллера и Гете хотим видеть идею, как она была развита этими художниками, а не так, как вздумалось их украшать переводчику’) высказывалась в рецензии ‘Русского инвалида’.94 А рецензент ‘Финского вестника’ выражал сомнение по поводу отбора: ‘Нельзя также не заметить, что самый выбор стихотворений, сделанный г. Струговщиковым, не совсем удачен <...>. Мы так избаловались поэзиею Пушкина, Лермонтова и даже Майкова, что нам, право, не могут нравиться безделки великих поэтов Германии, прикрашенные русским краснословием’.95 Видимо, эта критика и помешала Струговщикову выпустить второй подготовленный им сборник стихотворных переводов.
Критике подвергся и рассмотренный нами выше сборник ‘Переводы Струговщикова. Статей в прозе’. Белинский, рецензируя книгу, писал: ‘… мы решительно не понимаем причин отдельного издания этой книжки. Охота же была вырвать из поэтической хламиды Гете четыре лоскутка, да еще и не из самой хламиды, а из подкладки, и сшить их вместе?!’.96 Близкую позицию занял и рецензент ‘Русского инвалида’, который отмечал, что ‘привязанность г. Струговщикова к Гете доходит до фанатического к нему обожания’, и, выразив недоумение по поводу состава сборника, добавлял: ‘Гете — поэт великий, но не каждая же строчка из его многочисленных произведений равно интересна, особенно для русских читателей’.97
Критические отзывы о Струговщикове-переводчике носили, таким образом, двойственный характер. С одной стороны, порицалась его претензия на самостоятельность в стихотворных переводах, на роль переводчика-соперника. С другой стороны, рецензенты с сочувствием или с осуждением, но так или иначе отмечали, что Гете и Шиллер понемногу утрачивают значение для русской литературы. Последнее, возможно, явилось причиною того, что, хотя на обоих сборниках переводов — стихотворном и прозаическом — значилось: ‘книга первая’, вторых книг не появилось.
После опубликования в 1848 г. драматического перевода ‘Земная жизнь и апофеоз художника’ Струговщиков на время перестал печататься, полностью, по-видимому, отдавшись переводу I части ‘Фауста’ Гете. Отдельные сцены трагедии публиковались в его переводе с 1838 по 1843 г.98 Белинский, высоко оценивая эти публикации, побуждал Струговщикова перевести трагедию целиком: ‘Помоги Вам бог поскорее перевести всего ‘Фауста’ — это будет перевод, а не то, чем плюнул на публику Губер’, писал он в 1841 г.99 Белинскому не суждено было дожить до опубликования полного перевода I части, появившейся в печати лишь в 1856 г.100
Сохранилось любопытное свидетельство историка и мемуариста С. Ф. Либровича о работе Струговщикова над своим переводом. ‘Для него (Струговщикова. — Ю. Л.) ‘Фауст’ был альфою и омегою всемирной литературы, величайшим из произведений, созданных человеческим гением, своего рода литературным божеством, к которому надо подходить только для совершения священнодействия <...>. Он знал всего ‘Фауста’ в подлиннике наизусть и готов был в любое время цитировать целые страницы. Перевел он гетевскую трагедию шесть раз подряд и каждый раз сызнова.
— Окончив перевод, — рассказывал он, — я клал рукопись в большой конверт, накладывал на этот конверт шесть сургучных печатей, прятал его в один из шести ящиков моего письменного стола, а ключ от данного ящика бросал в Неву, дабы случайно у меня не явилось желания, при новом переводе, взглянуть, как перевел я раньше то или другое место, тот или другой стих, и это я повторял шесть раз в течение десяти лет, которые я посвятил переводам ‘Фауста’. Когда, наконец, во всех шести ящиках оказалось, таким образом, по готовому переводу, я велел вскрыть все ящики и стал сличать сделанные в разное время переводы — и составил, так сказать, сводный седьмой перевод’.101
Свой перевод Струговщиков считал совершенным. По утверждению того же Либровича, он кричал в книжном магазине Вольфа, цитируя то одно, то другое место своего перевода: ‘Тысячу рублей я готов немедленно отдать тому, кто лучше и вернее меня переведет вот эти четыре строки ‘Фауста’!’.102
По инициативе Чернышевского перевод Струговщикова был помещен вместе с повестью Тургенева ‘Фауст’ в одной книжке ‘Современника’. В этой связи Чернышевский писал Некрасову, находившемуся тогда в Италии: ‘Перевод во многих местах очень не лишен поэзии и вообще довольно близок к подлиннику, так что может назваться хорошим’.103 Чернышевский снабдил перевод примечаниями, которые были набраны, но затем исключены и в печати не появлялись.
‘Фауст’ Струговщикова отличается теми же особенностями, что и его переводы стихотворений Гете. При гладкости и литературности языка и в общем верной передаче содержания оригинала (за исключением мест, измененных по цензурным соображениям) его отличает многословие, распространение текста и известная банализация гетевской образности, употребление романтических и сентименталистских поэтических штампов, усиление торжественного тона в монологах, чем ослабляется страстность оригинала. Нередко Струговщиков изменял форму стиха, в результате чего нарушалась гармоническая структура трагедии. Особенно пострадала в его переводе Гретхен, из речей которой исчезли простота и естественность.104
Возьмем для образца отрывок из монолога Фауста, который уже цитировался в переводах Вронченко и Губера.
Глагол небесный, звук священный,
Меня ль во прахе вам искать?
Звучите для души смиренной,
Душе, способной отвечать!
Я слышу весть, но вера отказала
Тому, кто чуда не признал,
Ее любимого дитяти. Ах, бывало,
В тот час, как Пасха наступала,
Предвестником всерадостного дня
Небесный поцелуй спускался на меня!105
Сравнение с оригиналом106 показывает, что первые 6 1/2 строк перевода передают 5 немецких строк (V. 762—766), после чего 4 строки оригинала переводчик вообще опускает и прямо переходит к последующей части монолога, распространяя текст более чем в полтора раза.107 При этом ‘суббота’ (Sabbath) произвольно заменена ‘Пасхой’. Нетрудно заметить, что добавления Струговщикова в основном вызваны поисками рифмы.
Недостаток поэтичности в его переводе бросается в глаза даже при сравнении с ‘Фаустом’ Губера. Вот как, например, переданы у Струговщикова слова Маргариты в темнице:
Это он! это он! где мученье?
Где страх темницы и цепей?
С тобой, с тобой мое спасенье,
С тобою радость наших дней!
А вот и улица, где я
Тебя впервые повстречала!
А вот и сад, где я тебя
С соседкой Мартой поджидала!108
Короче говоря, ‘Фауст’ в интерпретации Струговщикова не явился тем достижением, какого можно было от него ожидать, судя по тем усилиям, которые затратил на него переводчик. И неслучайно особого успеха этот перевод не имел. В. П. Боткин, ознакомившись с ним, писал И. И. Панаеву 15 октября 1856 г.: ‘Есть места хорошо переведенные, но глубокомысленная сторона трагедии вообще, как мне показалось, понята слабо <...>. И очень часто, там где у Гете глубокомысленное созерцание, — у переводчика выходит пустое резонерство’.109 В. Р. Зотов, посвятивший пространную критическую рецензию обоим ‘Фаустам’, появившимся в ‘Современнике’, подверг перевод безжалостному разносу. Он ставил его ниже предшествующих версий, из которых Струговщиков, по его утверждению, якобы заимствовал отдельные места, и заключал: ‘Г. Струговщиков забыл, кажется, прежде всего главное обстоятельство, необходимое для перевода всякого поэтического произведения: надобно иметь уважение к подлиннику и поэтическое чувство, иначе люди, знакомые с оригиналом и уважающие его, назовут дерзким — пересказывание Гете своими словами, а поэты сочтут бесполезными — прозаические стихи перевода, не передающие ни одной искры поэзии подлинника’.110
Ярым противником нового перевода ‘Фауста’ был М. Л. Михайлов, который в 1859 г., рецензируя издание сочинений Губера, мимоходом заметил, что перевод Струговщикова ‘безобразен до крайности, не говоря уже об отсутствии в нем всякой поэзии, и знание немецкого языка в переводчике сомнительно’.111
После издания ‘Фауста’ журнальные публикации переводов Струговщикова почти прекращаются, хотя он продолжает переводить немецких поэтов, в частности, лирику Гейне и стихотворения из ‘Западно-восточного дивана’ Гете.112 Не вполне ясно, почему он не смог опубликовать переводов из Гейне в пору повышенного интереса к творчеству этого поэта в русском обществе.113 Что же касается Гете, то, как указывал В. М. Жирмунский, ‘с начала 50-х гг. господствующие течения русской поэзии отходят от Гете. Поэзия Гете теряет свое актуальное значение: из фактора и факта современного литературного развития она становится фактом образования, истории культуры’.114 Показательно в этой связи, что ‘Римские элегии’ в переводе Струговщикова вызвали в свое время появление семи рецензий, ‘Стихотворения, заимствованные из Гете и Шиллера’ — десяти, а ‘Фауст’ — только одной. В этих условиях журнальная публикация переводов из Гете была крайне затруднена, но то немногое, что попало в печать, показывает, что Струговщиков работал над воссозданием на русском языке немецкого дольника.115 Ему удалось также напечатать несколько новых переводов из Шиллера в издании Н. В. Гербеля116 (в это издание входили и некоторые его переводы из сборника 1845 г.).
В 1865 г. Струговщиков издал отдельной книгой перевод ‘Страданий молодого Вертера’, предпослав ему обширное ‘Литературно-историческое обозрение’, в котором рассматривал как историю создания романа, так и место его в литературно-общественной жизни Германии и Европы.117 Перевод был снабжен примечаниями и сопровождался отрывком из автобиографии Гете, который, по словам переводчика, ‘характеризует юность Гете и поясняет его натуру — в ‘Вертере»,118 а также библиографическим перечнем ‘Литература ‘Вертера».
Заключительные страницы ‘Обозрения’ обнаруживают боязнь Струговщикова, что его перевод будет признан несвоевременным в условиях господства в литературе ‘реального направления’. Он заверял читателей, что считает ‘реальное направление в нашей литературе насущною необходимостью’, однако утверждал, что ‘самые горячие поклонники реального направления не могут отрицать силы общих стимулов на пути прогресса, а такими-то стимулами и богат ‘Вертер».119 Опасения оказались ненапрасными. Критика периодических изданий игнорировала его перевод, и только ‘Книжный вестник’, помещавший полную библиографию выходящих изданий, снабдил соответствующую запись издевательской аннотацией: ‘Книга г. Струговщикова была бы хорошею книгою, если бы не опоздала появиться в русской литературе лет на сорок. Тогда бесцельное-педантически-схоластическое изучение душевных состояний автора ‘Вертера’ <...> имело бы, пожалуй, и смысл за неимением других, более существенных интересов для русских читателей, а слог перевода и замечаний приводил бы их в умиление, ибо напоминал бы манеру изложения Николая Михайловича Карамзина’.120
Видимо, желая согласовать свои пристрастия с новыми веяниями, Струговщиков выступает со статьями ‘Два фазиса мыслящего Гете’121 и ‘Последний фазис мыслящего Гете’,122 в которые включил переводы естественнонаучных сочинений немецкого писателя. Однако, сколько нам известно, никакого отклика на эти статьи не последовало. Да и журнал, где появились статьи, был весьма далек от передового направления.
После этого Струговщиков фактически перестает печататься. Обнаруженные нами две его публикации 70-х годов, помещенные в благотворительных сборниках, носили случайный характер.123 Многие его переводы, очевидно, остались в рукописи. Во всяком случае, в письме Погодину 1873 г., упоминая папку своих ‘нигде не напечатанных стихотворений’, Струговщиков добавлял: ‘С переводами из Гете, Шиллера и Гейне выйдет добрых тома три, добрых, говорю, по объему, а какими они выйдут по содержанию, об этом потомки скажут’.124 Однако потомки ничего сказать не могут, так как переводы эти неизвестны и, видимо, безвозвратно утрачены.
Не появилась в печати и монография Струговщикова о ‘Фаусте’ Гете, которую он обещал в ‘Обозрении’ ‘Вертера’.125 Вообще уже в 60-е годы как литературный деятель он безнадежно отошел в прошлое. Рецензент ‘Книжного вестника’ иронически писал: ‘Г-н А. Струговщиков был некогда известен в литературе своими посредственными переводами из Гете, замолк он также уже давно…’.126 Спустя четыре года и Тургенев, публикуя в ‘Вестнике Европы’ ‘Воспоминания о Белинском’, назвал Струговщикова ‘некогда известным переводчиком гётевских стихотворений’.127
Не слишком счастливой оказалась судьба его переводов. Хотя Вейнберг и включил его ‘Фауста’ в дважды начатое (в 1865 и 1875 гг.) и оба раза не завершенное издание сочинений Гете, но вскоре полный перевод Н. А. Холодковского вытеснил все предшествующие версии. Впрочем, М. О. Вольф использовал перевод Струговщикова для роскошного издания I части ‘Фауста’ с иллюстрациями А. Лизен-Майера.128 Этот перевод был издан и в советское время — в 1919 г. в Москве. В дореволюционных собраниях сочинений Гете в переводе Струговщикова перепечатывались около двух десятков стихотворений, ‘Клавиго’, ‘Страдания молодого Вертера’. Последний перевод оказался наиболее долговечным: в 1932 г. он был издан в основанной М. Горьким серии ‘История молодого человека XIX столетия’.
В настоящее время все эти переводы отошли в прошлое, и их создатель сохранился лишь в памяти любителей историко-литературных курьезов как ‘переводчик-маньяк’ (так С. Ф. Либрович назвал очерк о нем), переводивший шесть раз подряд гетевского ‘Фауста’.129
1 Жирмунский В. М. Гете в русской литературе, с. 332.
2 См. ниже, с. 172.
3 См.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе, с. 333.
4 См. ниже, с. 214—234.
5 Либрович С. Ф. На книжном посту: Воспоминания. Записки. Документы. Пг., М., 1916, с. 199—200.
6 Печатной биографии Струговщикова нет. Известны два посвященных ему некролога: Свет в картинах, 1878. No 15, с. 331, Всеобщий календарь на 1880 год / Изд. Германа Гоппе. СПб., б. г. Некрологи 1878—1879 гг., с. 15—16. — Наибольшее число сведений содержится в обнаруженной нами рукописной биографии Струговщикова, написанной, по-видимому, с его слов в первой половине 1860-х годов (ГПБ, ф. 341, No 672). Кроме того, сохранилась краткая сводка биографических сведений о нем, составленная посмертно библиографом Н. Н. Вакуловским (ИРЛИ, ф. 93, он. 3, No 1185).
7 ГБЛ, Пог. II. 31.79, л. 1 об. (письмо А. Н. Струговщикова к М. П. Погодину от 19 нояб. 1873 г.).
8 Указание в том же письме Струговщикова. В рукописной биографии, видимо, ошибка: ‘… скончался, оставив десятилетнего сына Александра на руках своей вдовы’ (ГПБ, ф. 341, No 672, л. 1).
9 Сын отечества, 1812, ч. 2, No 7, с. 3—8.
10 Основания, или существенные правила философии, политики и нравственности: Творение полковника Вейсса. Перевод с франц. [А. С. Струговщикова]. СПб., 1807, ч. 1, Познание человека: (Из 2-й части сочинения Вейса). Перевел. А. Струговщиков. — Сын отечества, 1818. ч. 46, No 24, с. 164—173, No 25, с. 216—222.
11 См.: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, с. 223, 226—229, 678, Тынянов Ю. Н. Пушкин и Кюхельбекер. — В кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968, с. 247—253.
12 ГБЛ, Пог. II. 31.79, л. 1 об.
13 См.: Материалы по истории С.-Петербургского университета. Т. 1. 1819—1835. Пг., 1919, с. 426.
14 ГБЛ, Пог. II. 31.79, л. 1 об.—2.
15 ГПБ, ф. 341, No 672, л. 1—1 об. — Отметим, что эта встреча до сих пор не учитывалась исследователями русских знакомств Гете.
16 См.: ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, No 1185.
17 Струговщиков А. Н. Михаил Иванович Глинка: Воспоминания. 1839— 1841. — Рус. старина, 1874, т. 9, No 4, с. 709.
18 ГПБ, ф. 341, No 672, л. 2. В дневнике Полевого сохранилась запись под датой 16 октября 1838 г.: ‘Был Струговщиков (о Гете)’ (Ист. вестн., 1888, т. 31, No 3, с. 670).
19 См.: Коплан-Шахматова С. А. О знакомстве Пушкина с А. Н. Струговщиковым. — Прометей. М., 1974, т. 10, с. 418—420.
20 Струговщиков А. Певец: Баллада Гете. — Библиотека для чтения, 1834, т. 7, No 12, отд. 1, с. 124—125.
21 Рус. старина, 1874, т. 9, No 4, с. 701.
22 Там же, с. 709.
23 Панаев И. И. Литературные воспоминания. Л., 1928, с. 103, 108.
24 Там же, с. 416.
25 См.: Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т. М., 1961, т. 22, с. 99 (письмо Герцена к Н. П. Огареву от 11 февр. 1841 г.).
26 См.: Рус. старина. 1874, т. 9, No 4, с. 712.
27 Современник, 1846, т. 44, No 11, с, 237.
28 См.: Ляцкий Е. А. Н. Г. Чернышевский и его диссертация об искусстве. — Голос минувшего, 1916, No 1, с. 26.
29 Фирсов Н. П. (Рускин Л.) Силуэты времени реформ: (Воспоминания шестидесятника). — Ист. вестн., 1910, т. 120, No 4, с. 68.
30 Рус. старина, 1880, т. 27, No 1, с. 189.
31 Двадцать четвертое февраля: Трагедия в одном действии, сочинения Захария Вернера. Перевод с нем. А. Струговщикова. — Пантеон русского и всех европейских театров, 1840, ч. 1, кн. 2, с. 65—88.
32 Русский театр.— Сев. пчела, 1834, 15 февр., No 37, с. 145.
33 ГПБ, ф. 341, No 672, л. 2.
34 Эти переводы: ‘Гусляр’ (Harfenspieler), ‘Песнь Миньоны’ (Mignon, ‘Kennst du das Land…’), ‘К художнику’ (заключительный монолог из Knstlers Apotheose). — Библиотека для чтения, 1835, т. 11, No 8, отд. 1, с. 95, т. 13, No 11, отд. 1, с. 18, 19.
35 Брат и сестра: Представление в одном действии. Соч. Гете. С нем. А. С. — Сын отечества и Северный архив, 1835, т. 49 (ч. 171), No 20, с. 65—91.
36 См. ниже, с. 91, примеч. 98.
37 Струговщиков А. Прометей: (Из Гете). — Утренняя заря: Альманах на 1839 год, изд. В. Владиславлевым. СПб., 1839, с. 283—308. — До этого опубликован: Второй акт из драмы Гете Прометей. С нем. Струговщиков. — Сын отечества, 1838, т. 6, нояб., отд. 1, с. 8—16.
38 В письме к М. П. Погодину от 19 ноября 1873 г. Струговщиков указывал: ‘… стихотворения, печатавшиеся в 30-х годах, о которых Белинский так небрежно отзывается в 1-м томе своих рецензий, никогда не выходили из моего пера, и хотя печатались за подписью А—ра С—ва, — все-таки не мои, а одного из моих тогдашних родственников и соименников московских’ (ГБЛ, Пог. II. 31.79, л. 2: упомянутые отзывы см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953, т. 1, с. 91, т. 2, с. 20). Там же Струговщиков добавлял, что ‘три или четыре пьески’ его были напечатаны помимо его воли ‘почти силою тем же Белинским в ‘Отечественных записках».
39 О неизданном переводе Брянского ‘Жизнь и смерть Ричарда III’ см.: Булгаков А. С. Раннее знакомство с Шекспиром в России. — В кн.: Театральное наследие. Л., 1934, сб. 1, с. 102—110, Шекспир и русская культура. М., Л., 1965, с. 264—266. — Об участии Струговщикова в этом переводе до сих пор известно не было. Перевод был выполнен в 1832 г., очевидно, без его участия и в таком виде поставлен на сцене в 1833 г. (рукопись в Государственной театральной библиотеке им. А. В. Луначарского). Добавления или замены Струговщикова, надо полагать, были внесены в перевод при возобновлении постановки в сезон 1835/1836 г.
40 См.: Энциклопедический лексикон. СПб., 1835, т. 1, с. IX, XIV, 1836, т. 7, с. X.
41 Худож. газета, 1841, No 14, с. 5
42 См. перечень его статей (там же, No 26, с. 6).
43 VIII. ‘Когда говоришь ты, что в детстве…’, XII. ‘Слышишь ли ты, о подруга…’. — Лит. прибавления к ‘Рус. инвалиду’, 1837, 27 марта, No 13, с. 122—123. XVII. ‘Многие звуки мне ненавистны…’, XI. ‘Чистый треножник посыпав…’. — Альманах на 1838 год. СПб., 1838, с. 219—220.
44 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., 1953, т. 2, с. 361.
45 Там же, с. 503.
46 Там же, 1956, т. 11, с. 262.
47 III. ‘Друг, не кайся ты в том, что мне предалась так скоро…’, XIV. ‘Мальчик, огня! Рано огонь подавать…’. — Моск. наблюдатель, 1838, ч. 18, авг., кн. 1, с. 266—267.
48 IV. ‘Любящим нам подобает смирение…’, V. ‘Весело, славно живу я…’. — Там же, 1839, ч. 1, янв., отд. 1, с. 7—8.
49 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. II, с. 362.
50 Римские элегии. Соч. Гете. СПб.: Тип. Е. Фишера, [1840]. 60 с. (Б-ка литературно-художественных статей, кн. 1), переводчик обозначен в подписи под предисловием.
51 Клавиго: Драма в пяти действиях. Соч. Гете. Перевод А. Струговщикова. [СПб., 1840]. 60 с. (Б-ка литературно-художественных статей, кн. 2).
52 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., 1954, т. 4, с. 176.
53 См. характеристику статьи: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе, с. 207—209. — 11 декабря 1840 г. Белинский писал В. П. Боткину: »Римские элегии’ Гете — самый лучший катехизис любви, и за них я люблю Гете больше, чем за все остальное, написанное им’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. II, с. 575).
54 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., 1954, т. 5, с. 263.
55 Библиотека для чтения, 1840, т. 39, No 4, отд. 6, с. 14.
56 СПб. ведомости, 1840, 10 апр., No 81, с. 366.
57 Сын отечества, 1840, т. 2, кн. 1, с. 193.
58 Маяк современного просвещения и образованности, 1840, ч. 4, гл. 5, с. 66.
59 Стихотворения Александра Струговщикова, заимствованные из Гете и Шиллера. СПб.: Тип. военно-учебных заведений, 1845, кн. 1. VI, 225 с.
60 Струговщиков А. Боги, герои и Виланд. Соч. Гете. — Отеч. зап., 1839, т. 2, No 2, отд. 3, с. 143—162.
61 Струговщиков А. Сцена из Торквато Тассо. Соч. Гете. — Пантеон русского и всех европейских театров, 1840, ч. 1, кн. 3, с. 101—102.
62 Струговщиков А. Эльпенор и Антиопа: (Сцена). Соч. Гете. — Отеч. зап., 1845, т. 39, No 3, отд. 1, с. 1—10.
63 Земная жизнь и апофеоз художника: Драма в трех актах. Соч. Гете. Перевод с нем. СПб.: Тип. военно-учебных заведений, 1848. 26 с. — Ранее публиковались отрывки: ‘К художнику’ (см. выше, примеч. 34) и ‘Утро художника’ (Отеч. зап., 1840. т. 12, No 10, отд. 3, с. 256—257).
64 См.: ГПБ, ф. 341, No 672, л. 2 об.
65 См.: там же, л. 3.
66 Дагеротип. СПб., 1842. тетр. 7, с. 32—36 (кн. 4, гл. 20).
67 Отеч. зап.. 1843, т. 29, No 8. отд. 1. с. 177—228 (кн. 1, гл. 1—3, 9, 10, 12, 16, кн. 2, гл. 1, 2, кн. 7, гл. 8).
68 Пантеон и Репертуар, 1848, т. 1, кн. 1, Смесь, с. 8—15 (кн. 5, гл. 4—7, 9), переводчик не обозначен. Принадлежность перевода Струговщикову устанавливается на основании указания в биографии, что в числе переведенных им ‘эпизодов из Вильгельма Мейстера’ была ‘Постановка на сцену Гамлета’ (ГПБ, ф. 341, No 672, л. 3).
69 Переводы Александра Струговщикова. Статей в прозе. СПб.: Тип. военно-учебных заведений, 1845, кн. 1, с. 1—129 (кн. 6).
70 Та же статья с включением перевода оды первоначально публиковалась: Струговщиков А. Случай из жизни Гете, и его зимняя поездка на Гарц. — Рус. беседа: Собрание сочинений русских литераторов, изд. в пользу А. Ф. Смирдина. СПб., 1841, т. 2, с. 1—26 (отд. паг.). Из поздней публикации статьи ода была исключена, поскольку она одновременно печаталась в ‘Стихотворениях Александра Струговщикова…’.
71 См.: Житомирская З. В. Иоганн Вольфганг Гете: Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке. 1780—1971. М., 1972 (Струговщиков А. Н. — по указателю), Примечания к стихотворениям. — В кн.: Шиллер. [Полн. собр. соч.]. СПб.: Изд. Брокгауз—Ефрона, 1901, т. 1, с. 334—462.
72 Перевод этот уже публиковался под заглавием ‘Мудрец Платон и его ученик Ктезипп’ и со ссылкой на Гете (Дагеротип. СПб., 1842, тетр. 2, с. 3-4).
73 Стихотворения Александра Струговщикова…, с. I—II.
74 Там же, с. 175.
75 См. ниже, с. 191.
76 См.: Стихотворения Александра Струговщикова…, с. II.
77 Струговщиков А. Случай из жизни Гете, и его зимняя поездка на Гарц, с. 8—9. — Ср. обратную точку зрения М. П. Вронченко в передаче А. В. Никитенко (см. выше. с. 39—40).
78 Ср. оригинал:
Hei mich nicht reden, hei mich schweigen!
Denn mein Geheimnis ist mir Pflicht,
Ich mchte dir mein ganzes Innre zeigen,
Alloin das Schicksal will es nicht.
(Не вели мне говорить, вели мне молчать! Ибо мой долг хранить тайну, я бы открыла тебе всю душу, но лишь судьба не желает этого).
79 Стихотворения Александра Струговщикова…, с. 103—104. Ср. оригинал:
Es war em Knig in Thule,
Gar treu bis an das Grab,
Dem sterbend seine Buhle
Einen goldnen Becher gab.
. . . . . . . . . . . .
Er sah ihn strzen, trinken
Und sinken tief ins Meer,
Die Augen thten ihm sinken,
Trank nie einen Tropfen mehr.
(Жил в Фуле король, верный до самой могилы, которому его возлюбленная, умирая, дала золотой кубок… Он видел, как он (кубок) упал, захлебнулся и погрузился глубоко в море. Глаза его смежились, он не выпил больше ни капли).