Ёла, Замятин Евгений Иванович, Год: 1928
Время на прочтение: 19 минут(ы)
—————————————————————
OCR Кудрявцев Г.Г.
—————————————————————
Двухнедельные тучи вдруг распороло как ножом, и из прорехи аршинами,
саженями полезло синее. К полночи солнце уже било над Оленьим островом
вовсю, тяжело, медленно блестел океан, кричали чайки. Они падали в воду,
взлетали, падали, их становилось все больше, они скликали всех, отовсюду.
Цыбин услышал чаек, вышел из дому по узкой тропинке, побежал вверх, в
гору. С последнего поворота, по каменной площадке над собою он увидал
десятка два морских сапог с острыми носками, загнутыми назад, как форштевень
у норвежской елы. Цыбин поднялся и свои ноги в таких же сапогах поставил
рядом. Он был без шапки — прочный, смоленый, курчавый. Руки он держал так,
как будто к ним, вместо кулаков, были привязаны гири.
Все стояли молча и чего-то искали глазами внизу, в воде. Сверху им, как
чайкам, было видно далеко вглубь. Сквозь водяное стекло зеленели мохнатые
камни и водоросли.
Клаус Остранд, норвежец, сказал:
— Теперь мы ожидаем, что уж придет. После строма оно должно приходить.
У Клауса был купленный еще до революции норвежский бот — лучшая из всех
здешних посудин. Для Цыбина этот бот всегда был как кусок мяса для голодной
собаки, и как всегда он ощерил зубы на Клауса, чтобы сказать ему что-нибудь
позлей, пообидней — но не успел. Он увидел то самое, чего все искали:
недалеко от берега легкие водяные вихры прокалывали снизу водяную гладь,
тотчас же опадали, рядом выскакивали новые — и еще, и еще — вся вода в этом
месте как будто кипела.
У Цыбина заколотилось сердце, но он нарочно самым простым голосом
сказал:
— Играет…
Все повернулись в ту сторону и заговорили разом, путано, вперебой, как
хмельные. Круглое, бритое лицо Клауса покраснело, он побежал вниз, остальные
за ним.
Через минуту все становище взворошилось, в избах хлопали двери, женщины
кричали на оголтело шнырявших ребят, мужчины, дожевывая на бегу, прыгали с
веслами в карбаса. Пришел, наконец, долгожданный час: в губе играла селедка,
киты загнали ее сюда из океана, люди и чайки торопились хватить ее — она
могла уйти в океан так же быстро, как пришла, она уже сейчас, на глазах у
всех, уходила за Олений остров, надо было догонять ее — догонять счастье.
Цыбин сидел на камне возле своей избы и курил — как будто спокойно.
Торопиться ему было нечего: у него не было ни бота, ни елы, он нанимался к
другим, кто ходил промышлять на своей посудине. Так он работал третий год, и
в жестяной довоенной коробке от Высоцкого чая у него уже лежало двести
рублей. Каждый рубль он с мясом отрубал от себя и от Анны. Зимой они ели
одну треску, но коробки с деньгами они все-таки ни разу не открыли: как
ребенок внутри женщины, в этой коробке лежала их ела, трудно, медленно
зрела, питаясь человечьим соком — и, может быть, теперь уже близок был час,
когда она, наконец, родится.
— Если селедка продержится три дня, так тогда пожалуй что…
Цыбин не кончил, но Анна поняла и так.
— Хоть дожить, поглядеть, — сказала она и стиснула, повернула на пальце
серебряное кольцо. Кольцо было просторно, и вся Анна похожа была на пустой
наполовину сверток — из свертка что-то потеряно, упаковка ослабла, и каждую
минуту все могло рассыпаться.
Снизу к Цыбину быстро шел Клаус Остранд, шумно, по-коровьи, дыша.
— Пожалуйста, пойдешь со мной на селедку, — сказал он.
— Сколько? — спросил Цыбин.
— По пятнадцать с пуд.
— Двугривенный — меньше не пойду. Клаус задышал еще громче, побагровел,
потоптался и молча зашагал дальше — к Туюлинской избе. Цыбин не двинулся с
места, только под скулами на лице у него проступили крутые узлы, как на туго
натянутом парусе. Игра шла крупная: ставкой была цыбинская ела. Если Сашка
Туюлин проспался после вчерашнего, так ясное дело — Клаус пойдет в море с
ним, а Цыбин останется на берегу, тогда — прощай, ела. Был тот самый час,
когда ночное солнце ненадолго останавливалось, в небе и с открытым глазом
дремало над угольно-черными скалами Оленьего острова. Все было вдесятеро
слышнее, чем днем, каждое слово, каждый плеск весла, каждый удар сердца.
— А если Клаус не вернется? — сказала Анна. Цыбин молчал. Шлюпки с
черными людьми бежали к ботам и елам. На одной посудине, громыхая цепью, уже
вытягивали якорь. Клауса не было видно. Цыбин встал и вошел в избу, чтобы не
видеть, как все уходят в море.
В избе он сел на лавку, поглядывая на сапоги.
— Хм… До зимы, пожалуй, дотянут… — сказал он спокойно, изо всех
сил. Тут же вспомнил, что нынче утром уже говорил это Анне — и освирепел.
Ну, чего стоишь? Чего пялишься? — закричал на нее.
В дверь просунулось красное, бритое лицо Клауса.
— Согласно. Идем… чшорт! — сказал он сердито. У Цыбина внутри стало
быстро, горячо. ‘Ела’… — екнуло сердце. Он встал.
— Ну, идем… — сделал шаг — и не вытерпел, заорал вовсю, как на море
во время шторма, когда надо перекричать ветер, облапил Клауса, поднял его.
— Ты что? С ума сошел? — еле продышал. Клаус.
Цыбин и правда как свихнулся. Он, не переставая, говорил, белые зубы
сверкали, в шлюпке он ударил веслом так, что весло хряснуло пополам, Клаус
ругался по-норвежски.
Когда причалили к Клаусову боту, Цыбин похлопал бот рукою по обшивке:
— Эх, Клаус, посудина у тебя! — и прибавил: — Ну, ничего…
А в этом ‘ничего’ и было все. Наполовину игра была уже выиграна,
оставалось взять еще одну карту: у моря — и тогда… Тогда — ела, тогда —
новая, великолепная жизнь!
Море было ласковое — как будто оно никогда не вставало на дыбы, не
ревело бешеной, белой пастью, не глотало таких же белозубых крепких людей,
как Цыбин, как Клаус, как его младший брат Олаф. Океан по-кошачьи играл с
ними — вдруг спрятал селедку, нигде не видно было кипеней на воде, все
растерялись, захлопали паруса, остановились сердца у моторов.
Лепная ела старика Фомича пробежала под самой кормой у Клаусова бота.
Короткий, раскорячивши корневища-ноги, Фомич стоял на носу и кричал Клаусу:
— Черти-и! Шлепалы-ы! Машинами своими всю селедку распугали! Назад,
назад ворочай — она назад пошла!
И все поворачивали. Против солнца паруса вырезались на голубизне
черные, как уголь, взят галс — и паруса уже белые, под лопоухими
шляпами-зюйдвестками видны лица, ослепительно сверкает чье-то мокрое весло,
вода за кормой мурлычет.
Но едва успели повернуть — как селедка опять запрыгала там, откуда
только сейчас все ушли. Так, щурясь, мурлыкая, море играло с
раскрасневшимися, охрипшими людьми, пока не закинуло в узкую губу все
огромное рыбье стадо. Тут для людей и чаек начался пир — и люди и птицы
стали как пьяные от огромных охапок серебряной, трепещущей, прыгающей пищи.
Елы и два моторных бота стали у переймы, в губу с сетями побежало два
карбаса. Сети ставили ненадолго и тянули их уже грузными, богатыми, с
трудом. Бечевка до крови резала Цыбину руки, но чем больнее было рукам, тем
ему было шире, радостней, хотелось петь, орать разбойно, вовсю.
Уже никто не знал — день сейчас или ночь. Солнце все время вертелось в
небе, как сумасшедшая круговая овца. Все забыли о том, что нужно есть, спать
— только вытирали крепкий, соленый, как морская вода, пот и прикладывались к
ведерку с нагретой солнцем водой. То черные, то белые поворачивались под
солнцем чайки, кричали по-ребячьи, летели за карбасами, не отставая.
Грузные, медленные, похожие на возвращающихся из стада, отягощенных молоком
коров, карбаса шли назад в становище — сдавать селедку в магазин, еще живую
валить ее в чаны, засыпать солью.
— Эй, Фомич, у вас сколько? — мокрый, белозубый, пьяный, счастливый
кричал Цыбин с берега вниз.
— Пудиков триста е-есть!
— Не допрыгнешь! У нас с Клаусом за пятьсот перевалила-а!
Где-то вдали, — а может, и тут же, рядом, Цыбину как во сне мелькнула
Анна, у ней на пальце было серебряное кольцо, она что-то протягивала в руке
— должно быть, хлеб, Цыбин отмахивался: ‘Некогда, не надо…’ И снова греб в
карбасе, снова нагибался с сетью, пил теплую воду, вытягивал тяжелый,
веселый груз. С соседней шлюпки кричали: ‘Гляди, ребята, кит, кит!’
Над темной гладью поднялся белый водяной столб, но Цыбин даже не
повернул головы — кит для него сейчас был куда меньше селедки.
Селедка продержалась в губе почти четверо суток. Потом вдруг засвежело,
подула моряна, тучи пошли все ходчей, в какие-нибудь полчаса запарусили все
небо, и селедка прочно села на дно. Только тут все почуяли, что выбились из
сил, подняли якоря и по ветру побежали назад, к дому.
Лов был такой, какого не бывало давно. На бот Клауса пало больше тысячи
пудов. Клаус отсчитал Цыбину двадцать червонцев. Это была ела — это была
его, Цыбина, ела!
Цыбин шел домой. В лицо, в глаза било косым холодным дождем, но он
ничего не чуял, кроме елы, кроме зажатых в левом кармане денег, кроме
счастливого, накрывающего с головой сна.
Дома он ничего не стал есть, не раздеваясь, бухнулся на кровать и
заснул. Во сне он улыбался. Так во сне улыбаются дети, обнявшись с давно
желанным и нынче, наконец, полученным в подарок деревянным конем.
Дождя на другой день уже не было, но все еще дул полунощник — сверху от
Новой Земли. Вода в губе была железного цвета, скалы черные, на скалах
сидели тучи.
Цыбин проснулся далеко за полдень, сел на кровати. Он знал, что светит
солнце и снаружи, и здесь — везде. Потом увидел за окном толстое ватное небо
— и все равно: какое-то великолепное солнце было. Он сейчас же вспомнил
какое — и засмеялся. Подошла Анна.
— Ты чего? — спросила она.
Но сказать вслух, словами, было нельзя. Цыбин посадил Анну к себе на
колени, взял ее рукою за грудь. Грудь сейчас походила на мешочек с
высыпавшимся наполовину зерном, а раньше была полная доверху.
— Ну, ничего, Анка, — сказал Цыбин. — Теперь у нас все пойдет…
Он наскорях выпил чаю, съел печеных селедок и побежал к Фомичу.
Говорили, что когда-то в драке Фомич одним ударом уложил человека наповал и
что лучше его моря никто не знает. Лет тысячу назад такой же Фомич, может
быть, на этих же самых каменных берегах, был главою племени. Теперь — его
выбирали в восемнадцатом в Учредительное Собрание, его спрашивали — сдавать
налог или нет, идти в море или не идти.
Заросший серым волосом, коротконогий, он сидел у себя в избе без штанов
— парусной иглой прилаживал к ним заплату. Вошел Цыбин. Фомич зажмурил
правый глаз и остро, по-ястребиному, посмотрел левым.
— Ну, что? — спросил он.
Цыбин конфузливо, не глядя — так же, как он стал бы говорить о любви,
рассказал Фомичу, что вот теперь деньги есть и надо скорей заказать елу.
— плу, говоришь? — Фомич зажег трубку, помолчал. — Так… А только
посудину покупать — это, брат, все одно как жениться. Это надо не торопясь.
Это — в жизни раз. Оно, да!
Он снова стал стегать иглою. Стежки были из суровых ниток, медленные,
прочные — и также были слова. Да. Заказать елу. А где заказать? На казенном
заводе? Лапти им плесть, а не строить! В Архангельском — там могут. Это оно,
да. А только там, как у нас в советском кооперативе — в очередь становись.
Год ждать — не меньше. Да…
За окном на скалах каменно сидели тучи, все небо кругом было серое,
состарившееся. Цыбину ясно стало: ждать… Ела уплывала, становилась все
меньше, чуть виднелась вдали. Он вздохнул, встал. Руки у него висели так,
как будто вместо кулаков были гири.
— Ну, что ж… спасибо, Фомич. Пойду… Фомич опять одноглазо,
по-ястребиному поглядел на Цыбина — и даже не так: в Цыбина, внутрь.
Поглядел в сказал:
— Погоди-ка… — Цыбин остановился. — А если тебе не на заказ, а
готовую купить? Слыхал я, одна сейчас продается…
Сердце у Цыбина застучало, как пущенный в ход мотор. Он уже не слышал
даже слов, какие говорил Фомич, но и без слов — как понимают друг друга рыбы
— понял все, что надо: ела стоит в Мурманске, не какая-нибудь, а норвежская,
продает ее норвежка с Кильдина, муж у нее недавно помер. Теперь одно: скорей
попасть в Мурманск, пока никто не перехватил елу — его, Цыбина, елу. А
пароход на Мурманск, на Вардэ — только через неделю. Перехватят в неделю как
пить дать перехватят!
Фомич порылся в серой, спутанной шерсти на лице — и вспомнил:
— А вот — будто Клаус собирался в Мурманск идти. Поршень у него на
моторе… Новый надо.
Через минуту Цыбин был уже у Клауса. Клаус молчал, громко сопел
по-коровьи. Потом оказал:
— Когда селедка, ты мне двугривенный пуд, но теперь: ‘Клаус! Клаус!’ Но
я не вспоминаю. Ты мне помогаешь грузить, и я иду после два дня воскресенье.
Грузить? Да Цыбин сейчас хоть сто пудов поднять может! Только бы дожить
— только бы скорее дожить. Как пьяный, напинаясь на людей, на вещи, Цыбин
ходил эти два дня. И как пьяный кружил из стороны в сторону ветер, погода
была непрочная, вот только что было ясно — и вдруг налетел осенний шквал,
все темнело. Темнел и Цыбин: а что если к воскресенью ветер разыграется как
следует и Клаус побоится идти?
Но за ночь будто все улеглось. Когда утром в воскресенье Цыбин вышел из
дому, небо было чистое, легкое, летнее. И пахло по-летнему: мхами и дымком
где-нибудь горел сухой торф. Цыбин заторопил Анну: ‘Скорее, скорее…’ Анна
вынула заветную коробочку из-под Высоцкого чаю и пошла провожать.
Уходили на боте вчетвером: Цыбин, Фомич, Клаус и его младший брат,
белоголовый Олаф. Цыбин явился в новой, еще не стиранной рубахе, в черном
пиджаке. Фомич поглядел на него, потом обмерил одним глазом небо сверху
донизу. Внизу, далеко, лезвием ножа блестел океан. Фомич сказал Цыбину:
— Ты куда — в море идешь или нет? Поди кожан надень и буксы. Вырядился
— как к невесте!
Цыбин сбегал к себе и принес желтые непромокаемые штаны и куртку.
Переодеваться он не стал, не мог: он ехал все равно что к невесте — Фомич
угадал.
В Мурманск шли по ветру. В подмогу машине Клаус поднял кливер и грот,
бот бежал быстро — маленькой черной мошкой. Следом за ботом — следом за
Цыбиным — летело солнце. Цыбин, обняв колени, сидел на канате возле
якоря-храбрина. На темном, смоленом лице его рот расцветал, зубы блестели,
впереди было счастье. Он думал о корпусе, о тросах, о парусах, о конопатке,
о пеке, о своей еле, — о том, о чем не спал ночью три года.
В одиннадцать часов белым, чуть желтоватым кусочком сахара открылся
маяк, а к часу они уже входили в Мурманск. Небо все еще голубое, летнее,
было тут изрезано на куски мачтами и трубами. Цыбин среди маленьких,
больших, красных, черных корпусов искал ее — свою елу.
— Храбрин, храбрин бросай… ччерт! — кричал ему Фомич, должно быть,
давно уж.
Цыбин очнулся, обеими руками поднял якорь-храбрин и сронил его. В лицо
брызнула вода, он утерся.
Долго ждали, гепеушника — получить пропуск. Показали бумаги, сошли на
берег. Олаф остался на боте, из кубрика торчала его беловолосая голова.
Клаус сопел и шел медленно. Фомич тоже: ноги увязали в сухом месиве из песка
и пыли. Цыбин стиснул зубы, кулаки, всего себя, — чтобы не бежать.
Идти пришлось порядочно: ела отыскалась только в Базной гавани. Там,
среди бокастых, двухмачтовых шкун стояли три елы — как тонконогие козы,
затесавшиеся в стадо коров. Свою Цыбин угадал сразу же, издали. Борт у нее
был выкрашен желтой, радостной краской, и такая же желтая, будто окованная
золотом, сверкала верхушка мачты, а палуба была выскоблена, как в избе пол
под праздник.