Ё. Тибетский сказ, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1922

Проза
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Скачать в PDF

Алексей Михайлович Ремизов.
Ё

Тибетский сказ

Посвящаю С. П. Ремизовой-Довгелло

Созвал Бог всех зверей…

Созвал Бог всех зверей полевых, луговых и дубравных, — и слонов и крокодилов, поставил перед ними миску, а в миску положил Божью сладкую пищу — разум:
— Разделите, звери, кушанье себе поровну.
Ну, звери и стали подходить к миске — кто рогом приноравливается, кто клыком метит: всякому ухватить лестно Божью сладкую пищу.
— Стойте, куда прёте! — прикрикнул на зверей заяц, — мы не все в сборе: человека нет с нами. Станет он после пенять, станет Богу выговаривать, не оберемся беды!
— Да где же он? — приостановились звери.
— Где? Да тут за пригоркой.
— А ты зови его, мы подождем.
Заяц побежал и за пригоркой нашел человека.
— Слушай, Кузьмич, Бог дал нам, зверям, кушанье, этакую мисищу с разумом! — велел разделить поровну. Все наши сошлись на угощение, уж метили заняться едой, да я остановил. Иди ты скорей в наше сборище, да не мешкай, выдь ты на середку да прямо за миску: ‘А, мол, моя доля осталась!’ — да один все и приканчивай, а как съешь миску мне, Кузьмич. Понимаешь?
— Ладно.

* * *

И пошел человек за зайцем на звериное сборище управляться с Божьей сладкой пищей — разумом.
И как научил его заяц, так все и сделал: вышел он на середку, ухватился за миску:
— А! моя доля!
Да всю и съел, а миску зайцу.
Заяц облизал миску.
Тут только и опомнились звери.
— Что за безобразие! — роптали звери.
А тигр-зверь пуще всех.
— Бог дал нам кушанье, — кричал тигр, не унимался, — велел разделить поровну, а оно двоим досталось. Так этого оставить не годится. И уж если на то пошло, пускай всякий год родится у меня по девяти детенышей и пускай поедают они зайчат и ребятишек.
Как заяц услышал про зайчат-то, насмерть перепугался, да из сборища скок от зверей в поле и там под колючку.
Известно, какая у зайца защита: ни клыка, ни рога, ни шипа, а под колючкой и заяц — ёж.
Ну, а звери погомонили, погомонили и стали расходиться: кто в поле, кто в луга, кто в дубраву, слоны к слонам, крокодилы к крокодилам.
Пошел и тигр.

* * *

Идет тигр полем, твердит молитву:
— Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают. Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают!
И так это ловко выговаривает, вот-вот от слова и станется: услышит Бог тигрову молитву и пойдут рождаться у тигра по девяти детенышей ежегодно, беда!
Поравнялся тигр с колючкой.
— Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей: пожирают и поедают!
А заяц со страху не выдержал да перед самым носом и выпрыгнул.
Тигр вздрогнул — из памяти все и вышибло.
— Чего ты тут делаешь? — крикнул тигр на зайца.
— Я ничего, Еронимыч, очень страшно. Как ты сказал, твои детеныши будут поедать моих зайчат, я и выскочил. Я тебя боюсь, Еронимыч!
— Постой, о чем это я молился-то, дай Бог памяти?
— А ты твердил, — сказал заяц, — ‘Го-осподи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному и единому детенышу!’
— Ах, да! Ну, спасибо.
И пошел тигр от колючки.
— Господи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному и единому детенышу! — твердил тигр молитву.
И так это ловко выговаривал, вот-вот от слова и станется: Бог услышит молитву, и будет у тигра через каждые девять лет рождаться по одному и единому детенышу.
Да так оно и будет.
А заяц бежал по полю, усищами усатый пошевеливал: эка, ловко от тигра отбоярился, все-то нынче целы останутся, — и ребятишки голопузые и зайчата любезные.
Овца жила тихо-смирно…*
Овца жила тихо-смирно и был у овцы ягненок. Как-то сидит овца под окошком и тут же ягненочек ее трется. И случился такой грех — мимо проходил Волк Волкович.
Увидала овца волка, — затряслись поджилки, и уж с места не может подняться, сидит и дрожит.
А бежал заяц, видит ни жива, ни мертва овца, а никого нет, приостановился.
— Что такое?
— Ой, Иваныч, смерть пришла!
— Какая такая смерть?
— Волк прошел, Волкович: не миновать, съест.
— Ну, вот еще! Я тебя выручу.
— Выручи, Иваныч!
— Ладно.
Заяц сел на овцу и поехал, а ягненок сзади бежит. Куда едет заяц, овца ничего не знает, а спросить боится, так и везет зайца.

* * *

Выехали на большую дорогу, — там была покинутая стоянка, валялись всякие отбросы.
Заяц увидел лоскуток войлока, велел поднять ягненку. Красная тряпочка валялась, и красную тряпочку поднял ягненок. А потом красный ярлычок от чайной обертки велел ягненку подобрать заяц.
Тут заяц повернул овцу с дороги и поехали тропкой, и доехали до самой до норы волчиной.
Волк высунулся из норы: что за чудеса?
А заяц и говорит ягненку толстым голосом:
— Постели белый ковер!
Ягненок постелил войлок.
— Покрой красным сукном!
Ягненок разостлал тряпочку.
Заяц слез с овцы и стал на красную тряпочку, как на орлеца.
— Подай царский указ!
Ягненок подал красный чайный ярлычок.
Заяц взял ярлычок в лапку.
— От царя обезьяньего Асыки велено от всякого рода зверя доставить по сто шкур. От волков доставлено девяносто девять шкуров, одной шкурки нет.
Заяц остановился, будто передохнуть.
А волк хвост поджал: одной шкуры нет! не за ним ли черед? — да бежать —
Да бежать без оглядки.

* * *

Бежит волк —
Навстречу лиса.
— Куда это тебя несет, серый?
— Ой, смерть пришла.
— Какая такая смерть?
— Заяц царский указ привез: обезьяний царь мою шкуру требует.
— Не может быть!
— Ну, вот еще, сам видел: указ с печатью.
— Нашел дурака, а ты и веришь? Пойдем, я этого займищу на чистую воду выведу.
Волк уперся:
— Да ты убежишь, Лисавна, меня и сцапают!
— Да зачем бежать-то?
— А затем и бежать, давай схвостимся, а то иди одна.
Лиса согласилась: привязала свои хвост к хвосту волчиному. Волк подергал, крепко ли? Крепко.
И побежали волк да лиса выводить заяца на чистую воду.
И благополучно добежали до норы волчиной.
Сидит заяц на красной тряпочке, как на орлеце, в лапках красный чайный ярлычок.
— От царя обезьяньего Асыки велено доставить сто лисичьиных шкур. Доставлено девяносто девять шкуров, одной шкурки нет.
Лисица как услышала — и! куда прыть! — да драла и волка за собой.
Волк прытче, лисе не угнаться.
Бежали, бежали, упала лиса.
Уж мордочкой назад тащится, бок трется о камни, вся шкура слезла.
Волк оглянулся.
— Бессовестная, еще и шубу снимает! И погнал в гору. А когда добрались они до самой верхушки, мертвая лиса скалила зубы.
— Мучаешься, стараешься, а у вас одни смешки!
Волк едва дух переводил, пенял лисе.

Жила-была старуха…

Жила-была старуха и был у нее сын. Бедно они жили: земли — сколько под ногтем и все тут. И повадился на их поле заяц: бегает усатый, хлеб травит.
Дозналась старуха.
— Самим есть нечего, а тут еще… уж я тебя! — точила на зайца зуб старуха.
У соседа росла в саду старая вишня, пошла старуха к соседу за вишневым клеем.
Дал ей сосед клею, сварила старуха да с горяченьким прямо на поле.
А лежал на поле камушек, на этом камушке любил отдыхать заяц: наестся и рассядется, усами поводит от удовольствия. Старуха давно заприметила, взяла да этот заячий камушек клеем и вымазала.
Прибежал в поле заяц, наелся, насытился и на камушек, сидит облизывается. А старуха и идет, и — прямо на него. Он туда-сюда, оторваться-то не может: хвостишком при-липнул!
Ухватила старуха зайца за уши — попался! — и потащила.
— Изведу ж тебя, будешь ты у меня хлеб таскать, проклятущий!
А заяц и говорит старухе:
— Тебе меня, бабушка, никак не извести! А уж если приспичило, так я тебе сам про мою смерть скажу: ты меня, бабушка, посади в горшок, оберни горшок рогожкой, да с горки в пропасть и грохни, — тут мне и смерть приключится.
Посадила старуха зайца в горшок, обернула горшок рогожкой, полезла на горку — горка тут же за полем, — вскарабкалась на горку да и ухнула горшок в пропасть.
Горшок хрястнул и вдребезги, — слава тебе, Господи! — а заяц скок и убежал.
И дня не прошло, заяц опять к старухе — опять хлеб травит. Не верит глазам старуха: он! — жив, проклятущий!
— Ну, постой же! — еще пуще заточила на зайца зуб старуха.
Опять пошла к соседу за клеем, сварила клею да с горяченьким прямо на поле к тому самому любимому камушку, вымазала камушек клеем.
— Уж не спущу!
Зашла за кустик и притаилась.
А зайцу и в голову такое не приходит, чтобы опять на него с клеем, — наелся, насытился и на камушек, сел на камушек и — попался.
— Не спущу! — ухватила старуха зайца за уши, — не спущу! — и потащила.
— Бабушка, не губи!
— И не говори, не спущу! — тащит старая зайца и уж не знает, чем бы его: и насолил он ей вот как, да и обманул опять же.
— Бабушка, я тебе пригожусь!
— Обманул ты меня, обманщик, не верю! — тащит зайца старуха, не придумает, чем бы его: ли задавить, ли живьем закопать?
— Бабушка, чего твоей душе хочется, все для тебя сделаю, не губи!
— А чего ты для меня сделаешь?
— Все.
Приостановилась передохнуть старуха.
— В бедности мы живем.
— Знаю.
— Есть у меня сын.
— Знаю.
— Жени ты моего сына!
— Это можно: у соседнего царя три дочери царевны, на младшей царевне его женить и можно.
— Жени, сделай милость, — обрадовалась старуха, — а ты не обманешь?
— Ну, вот еще! Раз сказал, — сделаю.
— Постарайся, пожалуйста! Старуха выпустила зайца.
Заяц чихал, лапкой поглаживал уши. Позвала старуха сына, рассказала ему посул заячий. Что ж, сын не прочь жениться на царевне. И сейчас же в дорогу.
— А как тебя величать, Иваныч?
— Ё, — сказал заяц, — так и зовите: Ё.
— Ну и с Богом! Идите!
И пошел заяц со старухиным сыном к царю по царевну — будет старухин сын сам царевич.

* * *

Идут они путем-дорогой, заяц да сын старухин, а навстречу им на коне какой-то верхом скачет — одет богато и конь под ним добрый.
— Куда, добрый человек, путь держишь? — остановил заяц.
— В Загорье, в монастырь, по обету.
— А мы как раз оттуда. Только ты чего ж это так?
— А чего?
— Да уж больно нарядно, и на коне!
— А разве нельзя?
— И думать нечего: ни верхом, ни в одежде в монастырь нипочем не пустят, только и можно — пеш да наг. Оставь свое платье и коня, тут пройтись недалеко.
Тот зайцу и поверил: слез с коня, разделся.
— Мы постережем, не беспокойся! — сказал заяц, — иди вон по той дорожке, прямехонько в монастырь выйдешь.
А в том монастыре в Загорье как раз о ту пору чудил один, под видом блаженного, проходимец, монашки догадались да кто чем, тот и убежал из монастыря голый.
Монашки, как завидели голыша, на того блаженного и подумали: возвращается! — окружили его и давай лупить.
А заяц, как только скрылся с глаз несчастный, нарядил в его богатое платье старухина сына, посадил на коня и прощай.

* * *

Путь им лежал мимо часовни, там у святого камня понавешено было много всяких холстов и лоскутки шелковые — приношения богомольцев.
Зашли приятели в часовню, постояли, оглядели камень. Заяц, какие лоскутки похуже, в сапог сунул к старухину сыну, а понаряднее себе за пазуху.
Сел старухин сын на коня и дальше. Целую ночь провели в дороге, а наутро в соседнее царство поспели, и прямо к царскому дворцу.
Остановили часовые:
— Кто и откуда?
Ну, тут заяц не задумался: старухин сын — богатый царевич, а явились они к царю по невесту.
— У царевича в его царстве, — рассказывал заяц, — такое дело случилось, — мор: родители его, царь с царицей, и весь народ перемерли без остатка и остался во всем царстве один царевич и все с ним богатство. Хочет царевич посватать младшую царевну.
Часовые к царю. Зовет царь к себе. Выслушал царь зайца и отправил к царевнам: пускай познакомятся.
Пошел заяц со старухиным сыном к царевнам. И завели там игру в перегонки — кто кого обгонит?
Старухин сын побежал и запнулся — сапог соскочил. Заяц к сапогу, вытащил из сапога шелковые лоскутки.
— Экая дрянь! — швырнул лоскутки прочь, а на их место, будто стельки, из-за пазухи другие нарядные вынул да царевичу в сапог.
Как увидели царевны, какие шелка царевич в сапогах носит, все три сразу и захотели за такого богача замуж выйти.
Тут заяц игру кончил и к царю.
А уж до царя дошел слух, царь рад-радехонек.
— Берите царевну, благословляю!
А заяц и говорит:
— У жениха на родине ни души не осталось, мором все перемерли, некому и за невестой приехать. Уж вы сами, как-нибудь привезите ее.
Царь согласился: раз ни души не осталось, чего ж разговаривать? — и снарядили за невестой свиту.
— Я с женихом вперед поеду, — сказал заяц, — буду волочить по земле веревку, а они пускай по следу за нами едут.
А жил на земле того царя Сембо, а попросту черт, пускал поветрия и жил очень богато, людям-то невдомек, а зайцу все известно. К нему-то в его палату чертячью заяц и направил.
Увидел их черт.
— Как вы смели войти? вон! пока живы! — раскричался.
А заяц:
— Потише! Мы не просто к вам, а по делу: пришли предупредить. Пронюхал про ваши дела царь и послал войско: велено вас изловить и предать злой смерти. Прячьтесь скорее, а не то все равно убьют. Не верите? Посмотрите!
Черт к окну: и правда, по полю скачут, — народу! — невесть сколько. А это была царская свита, — везли невесту.
— А куда ж я денусь-то? — оторопел черт.
— Да вот сюда! — заяц показал черту на котел.
Черт послушал да в котел.
Заяц взял крышку, крышкой его и закрыл, а сам под котлом развел огонек.
Стал огонек в огонь разгораться, стало в котле припекать.
Черту жарко, — куда жарко! — жжет.
— Ой, ой, больно!
— Тише! — останавливает заяц, — услышат, откроют, убьют ни за что! Потерпите! — а сам и еще огня прибавил.
Терпел, терпел черт, больше не может.
— Близко! Услышат! — унимает заяц, да еще дровец под котел.
Поорал, поорал в котле черт и затих — растопился несчастный.

* * *

Навеселе прикатила царская свита с невестой: дернули на проводинах, галдят.
А заяц, будто в жениховом доме, выходит гостям навстречу, честь честью, одна беда, не успел угощенья наготовить.
— Есть только суп у меня вон в том котле, не пожелаете ли?
Гости не прочь: с дороги перекусить не мешает. И угостил их заяц супом — развар чертячий! — каждому гостю по полной чашке.
А как кончили суп, повел заяц гостей жениховы богатства показывать.
Ведет заяц в первый покой: там золото, драгоценные камни.
— Это приданое за невестой: когда женился женихов старший брат, за невестой ему досталось.
Входят в другой покой: там полно человечьих костей.
— Это чего?
— А это вот что: напились гости на свадьбе старшего брата, безобразничали, буянили, за то и казнены.
Ведет заяц в третий покой: а там — полужив-полумертв.
— А это?
— Тоже гости: напились на свадьбе среднего брата, задирали, безобразничали, а за то заточены навечно.
Переглянулись гости — как бы беды не нажить, в голове-то с проводин у всякого муха! — да тихонько к дверям, пятились, пятились — да в дверь, там вскочили на коней да без оглядки лататы по домам, и про невесту забыли.

* * *

Сбегал заяц за старухой.
И стали жить-поживать старухин сын с царевной да старуха в большом богатстве.
При них и заяц жить остался.
Перенесла ему старуха с родимого поля камушек его, на этом любимом камушке и отдыхал заяц.
У старухина сына родился сын. Со внучонком старуха, а пуще заяц возился.
Так и жили дружно.
Захотелось заяцу испытать, чувствует ли старухин сын благодарность или, как это часто среди людей бывает: пока нужен ты — юлят перед тобой, а как сделано добро, за добро же твое первые и наплюют на тебя.
Притворился заяц больным, лег на свой камушек любимый, лежит и охает.
Сын старухин услышал: что-то плохо с зайцем.
— Чего, — говорит, — тебе, Иваныч, надо? Может, сделать чего, чтобы полегчало. Скажи, что нужно?
А заяц и говорит: — Вот что, сходи-ка ты к ламе, в пещере спасается, и спроси у пещерника: он все знает. Да иди обязательно песками, а назад горой.
Старухин сын сейчас же собрался и пошел по песчаной дороге пещерника искать.
А заяц скок с камушка да по другой, по горной и прямо в пещеру. Сел там, сидит, как лама — пещерник, молитвы читает.
Отыскал старухин сын пещеру, не узнал в потемках зайца, думал: это лама — пещерник.
— Чего тебе надо, человече?
— Заболел у меня благодетель. Скажи, чего надо, чтобы помочь ему?
— У тебя сын есть?
— Есть.
— Вырежь у него сердце и накорми больного: будет здоров.
Пошел сын старухин горной дорогой, едва ноги тащит.
А заяц скок из пещеры да песками, вперед и пришел. И опять улегся на камушек, лежит, охает.
Вернулся старухин сын.
— Был у ламы?
— Был.
— Что же он сказал?
А тот молчит.
— Чего же ты молчишь?
Молча отошел старухин сын от камушка, взял нож и начал точить.
— Чего ты хочешь делать?
А тот знай точит.
И наточил нож, покликал сына.
— Раздевайся!
Разделся мальчонка: не понимает.
— Чего ты хочешь делать? — крикнул заяц.
Старухин сын поднял нож и показал на сына.
— Его —
— Зачем? — заяц приподнялся.
— Сердце сына моего тебя исцелит.
— И тебе не жалко?
— Мне? Мне и тебя жалко: ты для меня все сделал. Потеряю тебя, навсегда потеряю, а сына даст мне Бог и другого.
Тогда заяц поднялся со своего камушка и открыл старухину сыну всю правду.
— Хотел испытать тебя. Теперь — верю.
И в тот же день заяц убежал в лес.
А они стали жить-поживать и счастливо и богато.

Подружились волк, обезьяна, ворона, лисица да заяц…

Подружились волк, обезьяна, ворона, лисица да заяц и стали жить вместе в одной норе. Жили ничего, да год подошел трудный, весь хлеб подъели, а про запас ничего нету.
Терпели, терпели, а выкручиваться надо.
— Ты, Иваныч, самый у нас первый, ты все знаешь, выручи! — пристали к заяцу звери.
— Дайте, братцы, подумать, сам вижу, дело наше плохо.
Ну и стал заяц думать: туда сбегает, сюда сбегает — зайцы бегом думают, — и говорит приятелям:
— Не горюйте, братцы, я нашел лазейку, живы будем.
А сидел у царя лама, по-нашему чернец, сколько дней и ночей все молитвы над царем читал. И подходил ламе срок восвояси убираться и, конечно, не с пустыми руками. Вот этим ламой и задумал заяц поживиться.
— Выйдет лама от царя, а я на дорогу. Буду под носом у него кружиться, подбегу так близко, только руку протяни. Лама соблазнится, погонится за мной. Далеко не убегу, буду его обнадеживать. Он мешок свой с плеч сбросит, подберет полы да налегке и пойдет сигать по полю, а вы хватайте мешок и тащите в нору. Понимаете?
— Понимаем, Иваныч.
— Живо хватайте мешок и тащите в нору! — повторил заяц.
Одному только намекни и уж говорить не надо, все поймет, другому один раз сказать довольно, а третьему, чтобы втемяшить в башку, обязательно надо повторить и не раз.
— И тащите мешок в нашу нору! — повторил заяц.
Царь ламу за молитвы вознаградил щедро: с таким вот мешищем вышел лама от царя, Бога благодарил, — теперь ему от царской милости пойдет житье сытое.
А заяц, как сказал, так и сделал. Заяц обнадежил ламу, соблазнился лама — захотелось зайца поймать, а когда приятели ухватили мешок, заяц ушел от ламы.

* * *

Приволокли звери мешок в нору, тут и заяц вернулся.
И сейчас же мешок смотреть.
Развязали мешок, а в мешке чего только нет: и съедобного всякого — пироги, оладьи, печенье, и из носильного платья порядочно — штаны, сапоги, четки, и свирель такая из человечьих косток и бубен.
— Вот что, братцы, — сказал заяц, — по-моему, нашу находку следует использовать вовсю. Ты, серый, надевай-ка сапоги и иди в стадо: в сапогах тебя всякий баран за пастуха примет, и ты пригонишь целое стадо, тогда нам и горя мало, с таким запасом надолго будем едой богаты!
Ты, обезьяна, напяливай-ка штаны и иди в царский сад, залезай на яблоню и рви, сколько влезет, а яблоки в штаны складывай. Полные накладешь, возвращайся, опорожнишься, и за грушу примешься. И варенья наварим и пастилы всякой наделаем, будет сладкого у нас на загладку вдоволь!
Ты, ворона, надевай на шею четки, садись у дворца на березу, да грамотку подвесь на ветку и каркай. Заприметят тебя и всякому будет в диво: ‘Что это, скажут, за ворона такая в четках!’ — и понесут тебе пирожных, конфетов, пряников, леденцов, а ты не моргай, все бери. Будет с чем нам чай пить!
Ну, а ты, лисица, забирай свирель да бубен, отправляйся в поле, где живут твои лисы, лисята и лисенки, труби, свисти, барабань — сбежится к тебе весь твой род лисий, ты их и веди с собой. Будет нас большое сборище, будет нам весело!
Выслушали звери зайца — умные речи любо и слушать! — и принялся всяк за свое дело.
Напялил волк сапоги, да в стадо, идет гоголем: так вот сейчас и побегут за ним бараны, баранины-то будет, объешься! Да не тут-то: бараны, как завидели волка, шарахнулись кто куда, а за ними овцы. На шум выскочили пастухи, да с палкой на волка. Пустился волк улепетывать, а сапоги-то не дают ходу, — едва выбрался.
Обезьяна в штанах забралась на царскую яблоню, полные штаны наклала яблоков и только было собралась спускаться, бегут ребятишки. Увидели на яблоне в штанах обезьяну, загалдели, закричали, да камушками и ну в нее. Цапается обезьяна с яблони, а штаны мешают, ни туда, ни сюда, уж кое-как понадсадилась да с ветки прыгнула. Вот грех, чуть было ребятам в лапы не попалась!
А ворона в четках взлетела на березу, подвесила грамотку и закаркала, — поверила, так сейчас вот ей и потащут лакомства. А было-то совсем наоборот. Увидали ворону, да камнем. Ворона хотела взлететь, а четки за сук запутались, выдраться не может. Только чудом выскочила и уж едва жива полетела.
И с лисой тоже неладное стало. Как затрубила она, забарабанила и уж куда там в сборище собираться, пустились от нее все звери улепетывать, собственные лисята и лисенки убежали без оглядки.
Идут товарищи печально: у кого глаз подбит, у кого ноги не тверды, у кого бок лупленный. Сошлись у норы и поведали друг другу о своем горе.
— Заяц — обманщик! Заяц подстроил все это нарочно, чтобы сожрать одному добычу. Давайте-ка его, братцы, отлупцуем хорошенько.
А заяц, проводив товарищей, засел на мешок, наелся хлеба и сыру и всяких печений, весь мешок подчистил. Нашел в мешке красную краску, вымазал краской себе губы, десна, и прилег в уголку, ровно б разболелся.
Нагрянули товарищи с кулаками, а заяц и слова им сказать не дал.
— Ну, братцы, и хитрящий же этот самый лама: мешок-то у него с наговором, я всего этакую малюсенькую корочку пожевал, так что же вы думаете? — кровь горлом так и хлынула.
Звери смотрят: точно, кровь, — и на губах и во рту кровь. Сердце-то у них и отошло. И принялись они за зайцем ухаживать. Уложили они зайца, закутали потеплее, ко водицы подаст, кто чего.
— Ой, Иваныч! И как это тебя Бог спас, долго ль до беды. Какой ты неосторожный! — ходили звери на пяточках, ухаживали за зайцем.
А про себя уж ни слова: уж как-нибудь подживет, не стоит зайца расстраивать.
Ночью заяц потихоньку выбрался из норы и убежал.

* * *

Проснулись наутро товарищи, а зайца нет.
— Заяц убежал, заяц — обманщик!
— Сожрал весь мешок и притворился больным. Обманщик!
— Пойдемте, ребята, изловим его и отлупим. Чего в самом деле?
И пошли ловить зайца.
Долго не пришлось приятелям путешествовать: заяц тут же забрался на гору и сидит, плетет корзину.
Завидели приятели:
— А! — кричат, — попался! Так-то ты по-приятельски с нами. Опять нас обманул: мы из-за тебя натерпелись, а ты мешок сожрал, да еще больным притворился, мошенник!
— Что такое? Какой мешок? Каким больным? Ничего не понимаю. Кто вы такие? Чего вам от меня, зайца, надо? — заяц отставил корзинку.
— Кто такие? Сам знаешь! Слава Богу, по твоей милости пострадали. Кто такие!..
— Да позвольте, я вас в первый раз вижу. Вы ошиблись. Над вами мудровал какой-то другой заяц. Зайцев на свете много и все разные зайцы. Есть зайцы — плетут корзинки, есть зайцы — разводят огонь на льду, а есть зайцы — над дураками мудруют, я из тех зайцев, которые плетут корзинки, видите! А с вами жил какой-то особенный заяц. Давеча пробежал тут один заяц и спустился вон с этой горы в долину.
— Извините, пожалуйста, мы ошиблись.
— Ну, что делать, бывает. А это, пожалуй, тот самый и есть заяц.
— Не можете ли указать нам дорогу, по которой пробежал тот самый заяц? Уж больно нам хочется изловить его и отлупить хорошенько: он — заяц плут и обманщик.
— Да вон она дорога, — показал заяц ушами, — с горы и вниз. Только мудрено изловить вам этого самого зайца, больно уж прыток. Хотите, я вам скажу одно средство, и заяц будет в ваших лапах. А то ваше дело пропало, нипочем не догнать.
— Мы на все готовы.
— Ну, вот что: я посажу вас в корзину, спущу с горы, и вы будете в долине куда раньше вашего зайца.
Заяц открыл корзинку. И когда звери кое-как втиснулись, закрыл крышку, крепко увязал корзинку лычком, да с горы вниз и ахнул.
Что только было, — корзинка ударялась о камни, и не помнят звери от страха, как, наконец-то, очутились они на дне.
Слава Богу, кончилось. Попали куда-то да вылезти-то не могут, — корзинка лыком туго скручена: не выйти! Уж ковыряли, ковыряли, доковырялись-таки и вышли на свет Божий.
Вышли в чем душа, а заяц-то, приятель-то их сердечный, сидит — он самый, ей Богу, сидит на льду и греется у огонька, мошенник!
— Какой заяц-то наш умница, без него нам никогда бы не настигнуть плута. Ишь себе греется, мерзавец!
И звери бросились к зайцу.
— А! попался! Не выпустим.
Заяц ничего не понимает.
— Что такое? Что вам нужно?
А они так и наступают.
Нет, брат, вилять нечего. Научил ты нас уму-разуму, едва живы остались, да еще и больным притворился. Дай Бог здоровья зайцу — есть зайцы, которые плетут корзинки! — заяц нам твой след указал, мошенник!
— Понимаю, вас обманул какой-то заяц и убежал! Постойте, только что спустился с горы заяц и спрятался в той вон скале. Должно быть, это и есть тот самый заяц.
— Извините, пожалуйста, опять мы обознались! Мы ищем этого самого зайца, который спрятался в скале.
— А вы очень хотите поймать этого самого зайца?
— Поймать и отлупить хорошенько! — сказали приятели разом.
— За этим дело не станет, только вам придется перебыть ночь, а на рассвете вы двинетесь и сцапаете вашего зайца. Присаживайтесь-ка к огоньку. Вы должны сидеть тихонько, не шуметь и громко не разговаривать, а то заяц услышит, забоится и убежит.
Приятели стали покорно рассаживаться на льду.
— Тише! — прикрикнул заяц, — повторяю, будете шуметь и разговаривать, не видать вам зайца.

* * *

Тишком да молчком сидели звери и с ними заяц. Заяц все подбрасывал дров и от костра лед таял, и вода подтекла под хвосты. Приятели мокли, а боялись шевельнуться — боялись спугнуть зайца: заяц услышит, забоится и убежит.
Среди ночи дрова все вышли, костер погас и вода стала замерзать.
— Пойти, сходить за дровами, — поднялся заяц, — ну, я пойду, а вы сидите смирно.
Пошел заяц за дровами и пропал.
Ждать-пождать, нет зайца, не возвращается, пропал.
Сидят звери одни, зуб на зуб не попадает, а уж светать стало.
— А что, братцы, не надул ли нас этот заяц?
Шепотком, потом погромче, потом во весь голос заговорили звери: решили приятели, не дожидаясь зайца, самим идти на свой страх к скале и сцапать того самого обманщика зайца.
И опять беда, попробовали подняться, ан, хвосты примерзли!
И натерпелись же бедняги, уж и так, и сяк, едва отодрались: у кого кончика нет, у кого из середины клок на льду остался, у кого основание попорчено, — инда в жар бросило.
Ощипанные, продрогшие — лица нет! — бежали товарищи по льду к скале.
А заяц-то ихний сидит себе у колодца, а в лапах камень.
— Чего ж ты нас обманул, бессовестный!
— И не думал, вы сами во всем виноваты. Я набрал хворосту, иду к костру, тут вы чего-то зашумели, заяц испугался и бежать. Я погнался. А заяц не знает, куда деваться, вскочил в этот колодец и сидит на дне, притаился. Хотите посмотреть зайца?
Приятели за зайцем потянулись к колодцу.
А и в самом деле, на дне колодца они увидели заячью ушатую мордочку —
— А это он, наш обманщик! Он самый! — обрадовались товарищи.
— Сколько часов сижу я здесь с камнем и караулю, сказал заяц, — одному никак невозможно. Хотите доконать вашего зайца, бросайтесь все разом. Когда скажу три! — разом соскакивайте в колодец, и заяц — ваш.
Звери приготовились.
— Раз, два, три! — крикнул заяц.
И разом все четверо кинулись в колодец.
И уж назад никто не вернулся:
ни волк,
ни обезьяна,
ни ворона,
ни лисица.
А заяц пошел себе из долины в гору, все ходче и прытче, мяукал, усатый.

Жил-был медведь…

Жил-был медведь и было много у него медвежатов. Медведь один — дела по горло: встанешь утром, иди по дрова, за детьми некому и присмотреть.
И раздумался медведь: неладно так — без призору медвежата, мало ли грех какой, и подерутся, и зверь какой обидит, обязательно надо глаз.
Насушил медведь мешок сухарей, взвалил мешок на плечи и пошел в путь-дорогу: отыщет он человека, человек и будет его медвежатам за няньку.
Навстречу медведю ворон.
— А! медведь! Куда пошел?
— Ищу человека, медвежатам няньку. Без призору не возможно, а мне дела по горло, приходится по делу отлучаться.
— А что это у вас в мешке?
— Сухари.
— За три сухарика я, пожалуй, готов присмотреть за твоими медвежатами.
— Сухариков мне не жалко, — усумнился медведь, — а ловко ль ты нянчить-то будешь?
— Очень просто: кар-гар! кар-гар! — закаркал ворон.
— Нет, такая нянька не подходяща.
И пошел медведь дальше.
Навстречу медведю коршун.
— А! медведь! Куда пошел?
— Ищу человека, медвежатам няньку. Без призору не возможно.
— А что это у вас в мешке?
— Сухари.
— Ну, что ж, за три сухарика я согласен нянчить.
— Трудно тебе их нянчить-то! — усумнился медведь и в коршуне.
— Чего трудного-то? — и коршун закричал по коршуньи: в ушах засверлило.
Медведь и разговаривать не захотел, пошел дальше.
Навстречу медведю заяц.
— А! Куда, Миша?
— Ищу человека, медвежатам няньку. Сам знаешь, без призору невозможно, а мне и так дела по горло, приходится из дому отлучаться.
— А что это в мешке-то?
— Сухари.
— Дашь сухари, буду нянькой.
— Да ты сумеешь ли нянчить-то?
— Еще бы, мне, да не суметь! Останусь я с твоими медвежатами. ‘Медведюшки, скажу, милые, мои медвежатушки-косолапушки, тихо сидите, не ворчите, лапками не топочите, вот вернется из леса батя принесет меду малины: соты-меды сахарные, малина сладкая’. Буду им говорить, буду их поглаживать по спинке, по брюшку по мяконькому. ‘И! медвежатки, У! медвежатушки-косолапушки!’
Медведь слушал — слушал, растрогался.
— Ну, Иваныч, согласен: хорошо ты нянчишь.
— Еще бы! — заяц зашевелил усами, — ну, давай мешок посмотрим.
Развязал медведь мешок, заяц всунул туда мордочку, перенюхал сухарики и остался очень доволен.
— Я согласен.
Взвалил медведь мешок на плечи — зайцеву плату — и повел зайца в свою берлогу к медвежатам.
— Вот вам, медвежата, нянька, слушайтесь!
И возгнездился заяц в медвежьей берлоге на нянячью должность.

* * *

Поутру ушел медведь по дрова. Слава Богу, теперь ему очень беспокоиться нечего: заяц присмотрит.
А заяц, как только медведь из берлоги, скок к медвежатой кровати да всем медвежатам головы и оттяпал, положил головы рядком на кровати, прикрыл одеялом, — только носики торчат. А сам сгреб туши да в котел, налил воды и поставил суп медвежий варить.
И пока суп варился, прибрал заяц берлогу, медвежатые мордочки молоком измазал, закусил сухариком и присел к огоньку старье медвежье чинить.
Вернулся медведь в берлогу.
— А вернулся! А я медвежат молодых накормил и спать. Да, тут купцы ехали, оставили говядинки. Я суп варю. Садись-ка: поди, проголодался?
— Спасибо, Иваныч, проголодался! — свалил медведь дрова и к котлу.
И принялся суп хлебать.
Известно, с голодухи-то навалился, ничего не соображает и медвежьего духу не учуял, а как стал насыщаться, в нос и пахнуло. А тут, как на грех, зачерпнул ложку, а на ложке медвежий пальчик.
Вскочил медведь и прямо к кровати, отдернул покрывало — нет медвежат, одни мордочки медвежьи!
И догадался — замотал головой — догадался да на зайца, а заяц скок из берлоги и — поминай, как звали!

* * *

Бежит заяц, выскочил в поле. Бежит полем прытче, — а за ним медведь лупит.
Навстречу пастух.
— Ай, пастух, спрячь от медведя: медведь вдогон, хочет съесть.
— А полезай в мешок!
Заяц — в мешок, а медведь тут-как-тут.
— Где заяц?
— Какой заяц?
— А такой, давай зайца!
— Да нету никакого, — уперся пастух, — нет и нету.
— Врешь, мерзавец! А еще пастух! Съем, давай зайца!
Пастух испугался, развязал мешок, заяц выскочил и — прощайте!
Бежит заяц полем, — за зайцем медведь.
Навстречу человек: копает гусиную лапку — коренья.
— Послушай, добрый человек, спрячь от медведя: медведь меня съесть хочет.
— А садись в мешок!
Заяц вскочил в мешок, а медведь тут-как-тут.
— Давай зайца!
— Какого зайца?
— Съем!
Ну, тот испугался, развязал мешок, а заяц прихватил горстку кореньев, да бежать.
Бежит заяц, — за зайцем медведь.
Навстречу тигр.
— Еронимыч, отец, сделай милость, спрячь: медведь гонится, хочет меня съесть!
— Садись ко мне в ухо.
Заяц скокнул и прямо в ухо к тигру, там и притаился. А медведь тут-как-тут.
— Подай сюда зайца!
— Зайца?
Уставился тигр на медведя, медведь на тигра.
— Убью!
— Посмотрим.
Да друг на друга, и сцепились, только клочья летят.
Бились, бились и пал медведь под тигром.
А заяц, как увидел, что медведю крышка, выскочил из тигрова уха.
— Спасибо, Еронимыч, дай Бог тебе здоровья.
— Послушай, заяц, ты, сидючи у меня в ухе, ровно жевал чего-то?
А заяц коренья грыз — гусиную лапку.
— Я, Еронимыч, глазом питался.
— А дай попробовать!
Заяц подал тигру коренья — гусиную лапку. Съел тигр.
— Вкусно! Нет ли еще, Иваныч?
— Что ж, можно. Только теперь твой будет.
— Валяй, я и с одним глазом управлюсь.
Заяц глаз у него и выковырял, спрятал себе, подает опять корешков.
Съел тигр.
— Вкусно! Знаешь, Иваныч, я еще съел бы!
— Да взять-то неоткуда.
— А коли и правый выколупать?
— Что ж, можно и правый.
— А когда я слепцом сделаюсь, будешь ли ты меня водить, Иваныч, слепца-то?
— Еще бы! Я тебя так не оставлю. Поведу тебя по дорогам ровным да мягким, где ни горки, ни уступа, ни колючек. Так и будем ходить.
— Спасибо тебе, Иваныч, ну, колупай!
Заяц выковырял у тигра и правый глаз и уж подает не корешков, а глаза тигровы.
Тигр съел, но без удовольствия.
— Что-то не то, больно водянисто.
— Глаз и есть водянистый, чего ж захотел? Ну, а теперь в дорогу.
И повел заяц слепого тигра.

* * *

Не по мягким ровным дорогам, — по кручам, по камням, по колючке, нарочно вел заяц слепого тигра:
— Ох, Иваныч, ой, тяжко!
А заяц нарочно выбирал дурные дороги и не давал передышки.
Пришли к пещере.
Заяц посадил тигра на край, спиною — в пропасть, сам собрал хворосту, развел огонь перед тигром.
— Не жарко ли, Еронимыч? подвинься немного!
Тигр попятился и очутился на самом краешке. Заяц подложил огоньку.
— Подвинься-ка еще, Еронимыч!
Тигр еще попятился и ухнул в пропасть. Да, падая, ухватился зубами за дерево и повис над пропастью.
И хочет тигр зайца на помощь позвать, да ничего не выходит, только мычит.
— Еронимыч, где ты? — кличет заяц.
А тот мычит.
— Еронимыч, подай голос! да где же ты?
— Я тут! — крикнул тигр.
Сук выскользнул изо рта, и угодил тигр в самую пропасть, да там и расшибся.

* * *

Бежит заяц —
Навстречу купец.
— А! купец! я убил тигра, не хочешь ли шкуру?
— А где она?
— А вон, у пещеры.
— Ну, спасибо.
Оставил купец товар на дороге, а сам к пещере за тигровой шкурой.
Бежит заяц —
Навстречу пастух.
— А! пастух! Под горой у пещеры купец шкуру снимает с тигра, товар на дороге оставил, хочешь попользоваться?
— Спасибо!
И побежал пастух купцов товар шарить.
Бежит заяц —
Навстречу волк.
— А! серый! Пастух ушел за добычей — купцов товар без хозяина на дороге, стадо пастухово без призора, ступай, поживишься.
— Спасибо, спасибо.
И побежал серый волк пастухово стадо чистить.
Бежит заяц — Навстречу ворон.
— А! ворон! Волк побежал пастухово стадо чистить, волчата одни. Не желаешь ли полакомиться?
— Спасибо.
И полетел ворон к волчиной норе волчат клевать.
Бежит заяц —
Навстречу старуха с шерстью.
— А! бабушка! ворон улетел волчат клевать, попользуйся вороньим гнездом — соломы тебе будет довольно.
— Спасибо, Иваныч, дай тебе Бог здоровья. Старушонка положила шерсть за кустик, побрела к вороньему гнезду гнездо снимать.
Бежит заяц —
А на него ветер —
— А! Ветер Ветрович! Старуха пошла за вороньим гнездом, не желаешь ли поиграть с шерстью, эвона за кустиком трепыхтает.
— Спа-си-бо.
Ветер подул на дорогу, выдул старухину шерсть, закрутил, завеял, растрепал ее бородой и! — понесся —

* * *

А там купец снял с тигра шкуру, вернулся со шкурой на дорогу, где товар оставил, а товара нет — пастух унес! и погнался купец за пастухом —
Пастух пришел с купцовым товаром к стаду, хвать, а волк овцу угнал, и погнался пастух за волком —
Волк приволок овцу к норе, а у волчат глаза выклеваны — пропали волчата! — и погнался волк за вороном —
Ворон поклевал волчат и назад в гнездо, а гнезда-то нет, старуха на дрова сняла, и погнался ворон за старухой —
Старуха снесла гнездо к себе в избу, вернулась на дорогу, хвать, а ветер несет ее шерстку, и погналась старуха за ветром —
Ветер дул, завивал старухину шерсть, гнал ее полем, свистел, играл —
Ветер дул и кружил —
И увидел заяц — по дороге в ветре кружилось:
купец,
пастух,
волк,
ворон,
старуха.
И как увидел заяц — смотрел — смотрел и захохотал. Захохотал заяц и так хохотал заяц — от хохота разорвалась губа.

Четыре зверя сошлись у дерева…

четыре зверя
сошлись у дерева:
слон, обезьяна, заяц, ворон
без головы жить невозможно!
кому быть старшим?
я слон, я помню дерево чуть от земли
я старший!
слон стал под деревом,
ничем не сдвинешь.
нет, я постарше!
и обезьяна прыг на ветку
и уцепилась над слоном.
я заяц, видел, как первые листочки
на дереве зазеленели:
я всех старше!
да скок —
и стал над обезьяной
нет, ворон старше:
я принес зерно,
а из зерна и дерево пошло,
и ворон взлетел над всеми.
так и живут четыре зверя:
слон,
обезьяна,
над обезьяной заяц,
а над зверями выше
ворон.
1916—1922

Комментарии (И. Ф. Данилова)

Ё. Тибетский сказ

Печатается по изданию: Ё: Тибетский сказ. Берлин: Русское творчество, 1922.
Рукописные источники: ‘Заяшные сказки’. (Тибетские) — автограф и авторизованные печатные вырезки &lt,1918&gt, — РГАЛИ. Ф. 420 Оп. 1.Ед. хр 10
Сказки о зайце, входящие в эту книгу, написаны ‘в 1916 г., летом в Москве на Собачьей площадке’ (см. примечание Ремизова: Игра. 1918 No 2 С 56) В 1916-1918 годах они публиковались в журналах ‘Огонек’ и ‘Лукоморье’, а также в газете ‘Воля страны’ В августе 1917 года в журнале ‘Огонек’ (No 31. С. 485-490) под общим заглавием ‘Ё — Алексея Ремизова — Тибетские народные сказки’ были напечатаны сразу три текста: ‘Заячья защита’, ‘Заячья губа’ и ‘Заячий указ’. Смысл названия этого цикла Ремизов пояснил в примечании. ‘заяц по-тибетски — Ё’ (Там же. С. 485).
Впервые полностью ‘тибетский’ цикл был опубликован в 1918 году в ‘непериодическом издании’ Театрального отдела Наркомпроса ‘Игра’ (No 2. Ч. 2. С. 33-56), которое выходило под редакцией П. Мироносицкого и было посвящено ‘воспитанию посредством игры’. 12 июля 1922 года в дарственной надписи С П. Ремизовой-Довгелло на берлинском издании ‘Ё’ писатель вспоминал: ‘Эти заяшные сказки — я помню впервые в Кречетниках читал Сергею (брат Ремизова — И Д.) &lt,…&gt,, лето 1916 г. Потом уж в 18-м году Порфирий Петрович Мироносицкий приходил на остров поправлять эти сказки для Игры ТЕО &lt,…&gt,’ (цит по: Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 22). В этом издании цикл назывался ‘Ё Заяшные сказки (Тибетские)’. Как и в более ранних публикациях, отдельные тексты тоже имели здесь названия: ‘Заячья защита’, ‘Заяц благодетель’, ‘Разные зайцы’, ‘Заячий указ’, ‘Заячья губа’, ‘Звериное дерево’. В конце было сделано примечание, несколько отличающееся от опубликованного ранее в журнале ‘Огонек’, с указанием фольклорного источника ремизовских сказок: ‘В основу сказок о Зайцевых деяниях (заяц по-тибетскому — ё) положены тибетские сказки, записанные Г. Н. Потаниным — ‘Живая Старина’ 1912 г., выи II-IV. Зайца этого самою я во сне видел, так, беленький, усатый, ничего особенного, у дверей и в окнах мясной и зеленной много таких висит, а еще больше по лесу бегает, — хвостик шариком, а лапки с коготком, как щеточки. &lt,…&gt,’ (С. 56).
В том же номере ‘Игры’ (Ч. 1. С. 14-17) была помещена анонимная статья ‘О тибетских сказках А. М. Ремизова’. Подробно описав публикацию Потанина в специальном выпуске ‘Живой старины’, посвященном памяти братьев Гримм и потому содержащем исключительно сказочные материалы, автор статьи предлагал сравнить подлинные тибетские сказки с ремизовскими обработками, для чего приводил два фольклорных текста. По его мнению, писатель мастерски справился со своей задачей: ‘Из сообщенных тибетским ламою сказок внимание русского писателя А. М. Ремизова привлекли пять (Так! — И. Д.) сказок, принадлежащих к разряду сказок о животных. Сказки эти отличаются особенностями, свойственными всем вообще сказкам т. наз. животного или звериного эпоса: животные в них очеловечены и наделены теми же свойствами, что и человек. Отличительною особенностью тибетских сказок можно назвать только одну: хитростью и пронырливостью наделен в них не шакал, как у индусов, и не лиса, как у европейских народов, а заяц. Поэтому, несмотря на экзотичность своего происхождения, тибетские сказки носят общечеловеческий характер и легко могут быть перенесены на любую почву. Именно это и сделал с ними А. М. Ремизов, перенеся их на русскую почву. Произведенная А. М. Ремизовым работа приблизила сказки к русскому читателю, сделала их более доступными и более привлекательными для читателя сравнительно с точным, почти подстрочным переводом Г. Потанина’ (С. 15).
Тем временем Ремизов предпринимал и другие попытки предать гласности свой цикл. Так, например, в его архиве сохранилась датированная 1919 годом машинописная копия договора с Издательским отделом Просветительного общества ‘Культура и Свобода’ о публикации ‘бывших в печати’ ‘Заяшных Сказок (Тибетских)’ в Литературно-художественном альманахе для детей (Ремизов А. М. Переписка редакций и издательств ‘Аргус’, ‘Лукоморье’, ‘Народоправство’ и др. в связи с изданием его произведений // ИРЛИ Ф. 256 Оп. 2 Ед хр. 24 Л. 21). Этот проект не был осуществлен. Зато 17 октября 1920 года Ремизов выступил с публичным чтением ‘Заячьих сказок’ в малом зале консерватории (см. об этом: Дневник. С. 498).
Однако первое отдельное издание цикла появилось все же без ведома автора в 1921 году в Чите под маркой издательства ‘Скифы’ (оно восходит к публикации в ‘Игре’). Надписывая книгу С. П. Ремизовой-Довгелло 7 октября 1922 года, Ремизов отмечал: ‘Эта книга издана в Чите, в Дальне-Восточной Республике и цена 25 к. золотом. Редчайшее издание. Такой один экземпляр перед самым нашим отъездом Ерошин прислал мне из Сибири, а гонорара так и не дождался. С этой книгой связано наше ожидание что решит наша судьба — останемся в Петербурге или уедем. И уехали’ (Волшебный мир Алексея Ремизова С 21)
В августе 1921 года Ремизов навсегда покинул Россию. Вскоре, в рождественском и новогоднем номерах парижской газеты ‘Последние новости’ (1921. 25 дек. No 520, 1922. 1 янв. No 526), он вновь опубликовал ‘заяшные сказки’. В 1922 году вышло в свет второе и последнее прижизненное отдельное издание цикла. Книгу выпустило берлинское издательство ‘Русское творчество’, Литературным отделом которого заведовал давний петербургский знакомый Ремизова гр А. Н. Толстой (тогда же ‘Русское творчество’ опубликовало еще две ремизовские книги: ‘Повесть о Иване Семеновиче Стратилатове’ и ‘Сказки обезьяньего царя Асыки’) Новое издание ‘Ё’ значительно отличалось от всех предыдущих. Из сказки ‘Заяц-благодетель’ исчезло пояснение этимологии названия цикла (подобный прием писатель использовал во втором издании ‘Сибирского пряника’, относящемся к тому же ‘берлинскому периоду’, см. об этом в нашей преамбуле к сборнику — С. 675). Впервые были сняты названия отдельных сказок и примечание автора, а под текстом проставлена дата ‘1916-1922’. Кроме того, изменилась последовательность текстов: сказка ‘Заячий указ’ помещена здесь второй, сразу же после сказки ‘Заячья защита’, в которой повествуется о том, откуда у зайца там много ума.
Стоит отметить, что, создавая образ зайца, Ремизов ориентировался не только на публикацию Потанина, но и на работу Н. Ф. Сумцова ‘Заяц в народной словесности’ (Этнографическое обозрение. 1891 No 3. С 69-83, этот номер ‘Этнографического обозрения’ был хорошо известен писателю), где на широком этнографическом материале (от Востока и России до Европы и Америки) продемонстрирована связь в народных представлениях зайца с архаическим лунным божеством, чем объясняется демонический характер этого мифологического персонажа, его положительная или отрицательная оценка в зависимости от предпочтения лунарной или солярной мифологии тем или иным этносом. Некоторые мотивы сказок о хитром зайце Ремизов использовал в своем позднем творчестве (см. об этом Лурье Я. С. А. М. Ремизов и древнерусский ‘Стефанит и Ихнилат’ // Русская литература. 1966. No 4. С. 177, прим 9). Тема ‘заяшных сказок’ чрезвычайно занимала писателя в начале 1920-х годов Не случайно в сборнике современной русской прозы под редакцией Вл. Лидипа ‘Литературная Россия’ (М., 1924. Т. 1) вместе с автобиографией Ремизова в качестве образца его творчества был приведен фрагмент сказки ‘Заячий указ’.
Позднее писатель предполагал включить ‘Ё’ в книгу ‘Сказки нерусские’ (подробнее об этом проекте см. в преамбуле к сборнику ‘Сибирский пряник’ — С. 675). О том, что Ремизов продолжал работать над циклом, свидетельствует его первое постсоветское издание ‘Докука-сказка. Заяц. Тибетские сказки’, осуществленное по авторской рукописи из архива дочери ремизовского парижского знакомого Юрия Дориомедова (правда, публикаторы Л. Барыкина и Н. Листикова ошибочно полагают, что цикл написан во время второй мировой войны, однако это обстоятельство не умаляет самого факта работы над ним). В послевоенные годы Ремизов составил книгу сказок ‘Павлиньим пером’, куда включил и цикл ‘Ё’.
При жизни автора этот сборник так и не был опубликован. Впервые издан Н. Ю. Грякаловой в 1994 году.

Созвал Бог всех зверей…

Впервые опубликовано Огонек 1917. No 31 С 485-486, под названием ‘Заячья защита’.
Текст-источник: No 20. Цикл ‘Ронгу чжу’ Булюк 6 (Потанин Г. Тибетские сказки и предания // Живая старина 1912 [1914]. Вып. II-IV. С. 433-434, разд. ‘Восточные сказки’).
Свою публикацию Г. Н. Потанин предварил следующим пояснением: ‘Тибетские сказки записаны во время моего пребывания в китайской провинции Сычуань, в городе Тарсандо (Да-цзян-лу), на восточной границе Тибета, в 1893 году. Самое значительное число записей с тибетского было сделано со слов ламы из монастыря Дочжичжа, который находится близ города Тарсандо выше города на левом берегу реки, протекающей через город.
Имя этою ламы мне не удалось узнать, он был гуртеном (прорицателем) при монастыре Дочжичжа, население города знало его под именем гуртена. Это был богатый и грамотный лама Он ездил в Монголию, говорил по-монгольски и провел несколько лет в нашем Забайкалье Он помнил еще одно русское слово: матушка. На русский язык рассказы ламы переводил мой спутник Будда Рабданович Рабданов, бурят из Забайкалья’ (С. 388). Действительно, все сказки, переложенные впоследствии Ремизовым, в том числе и цикл ‘Ронгу чжу’, были рассказаны Потанину ламой из Дочжичжа, что дало повод редакции тома указать в специальном примечании на книжное (т. е. не подлинно фольклорное) происхождение этих записей (Там же). Сам Потанин пояснял, что ‘Ронгу чжу’ — ‘сборник сказок вроде монгольского сборника Шиддикюр’ (С. 434), причем Ронгучжу (в текстах его имя пишется слитно) выступает в роли рассказчика сказок цикла. Юноша, который песет Ронгучжу в Лхасу, не должен смеяться над его рассказами, иначе тот мгновенно вновь вернется на свое дерево, что в конце концов и происходит. По словам Потанина, ‘рассказчик, передав шесть булюков, добавил, что юноша наконец внес свою ношу Ронгучжу в Лхасу, внес ужо в дом, но и тут Ронгучжу вырвался у него из рук, как юноша ни старался удержать Ронгучжу, в его руках от Ронгучжу осталось только три волоса. Но и этого было достаточно для благополучия Лхасы, если в настоящее время буддизм процветает в Лхасе, то благодаря тому, что в ее стенах находятся три волоса Ронгучжу’ (Там же)
Слушай, Кузьмич… — здесь и далее имена персонажей служат ‘русифицирующим’ элементом ремизовского пересказа. Так, заяц в более ранних произведениях писателя нередко именуется Зайчик Иваныч, имена Волк Волкович и Лисавна восходят к русской народной сказке, а именем тигра — Еронимыч — обозначается экзотичность этого персонажа для русского фольклора, причем отсылкой к оппозиции Восток — Запад (Иероним имя западное, а тигр водится на Востоке) подчеркивается неразличение этих двух традиций, их равная ‘чуждость’ русской.
…ловко от тигра отбоярился… — ср. заключительный пассаж в тексте-источнике: ‘Так заяц оказал благодеяние человеку, снабдив его большим умом и избавив зверей от большого несчастья. Если б не он, то у тигра рождалось бы по девяти тигрят ежегодно и тигры так размножились бы, что не осталось бы на земле других тварей’ (С. 434).

Овца жила тихо-смирно…

Впервые опубликовано: Огонек 1917. No 31. С. 489-490, под названием ‘Заячий указ’.
Текст-источник: No 20. Цикл ‘Ронгу чжу’. Булюк 4 (Потанин Г. Тибетские сказки и предания. С. 429-430).
…красный ярлычок от чайной обертки… — ср. в тексте-источнике: ‘красная бумажка от чайной оболочки’ и ‘клочок чайной оболочки’ (С. 430). Заменив ‘клочок’ на ‘ярлычок’, Ремизов актуализировал оба значения слова ‘ярлык’: ‘бумажка с надписью, прикрепляемая к товару’ и ‘грамота татарского хана’ (подробнее об этом см. ниже).
…говорит — толстым голосом — т. е. низким, ср. в тексте-источнике: ‘строгим голосом’ (С. 430)
Орлец — круг из ткани, постилаемый подножием архиерею при посвящениях и богослужениях, с изображением града как выражения его епископства во граде и орла как символа чистого и правого богословского учения по аналогии с символическим изображением апостола Иоанна.
От царя обезьяньего Асыки велено… — царь Асыка, центральный персонаж мифотворчества Ремизова, впервые появляется в его пьесе ‘Трагедия о Иуде, принце Искариотском’ (1908). С этого момента писатель начинает создавать жизнетворческий миф о царе Асыке, ‘верховном властителе всех обезьян и тех, кто к ним добровольно присоединился’ (‘о нем никто ничего не знает, и его никто никогда не видел’), который управляет Обезьяньей Великой и Вольной Палатой — ‘обществом тайным’ (см. ‘Манифест’ царя Асыки и ‘Конституцию’ Обезвелволпала, цит. по: Взвихренная Русь. С. 272, 273). Строго регламентированная структура Обезвелволпала пародировала систему сословных отношений: ‘Семь князей. Семь старейших кавалеров-вельмож, ключарь, музыкант, канцелярист и сонм кавалеров и из них служки и обезьяньи полпреды’ (Там же. С. 273). Обладателями этих титулов были многие представители литературного и бытового окружения писателя. Сам Ремизов в течение пятидесяти лет выполнял функции канцеляриста Обезвелволпала, взимал хабар (дань) и составлял именные грамоты, подписываемые царем Асыкой ‘собственнохвостно’.
Кроме Манифеста и Конституции существуют также Труды Обезьяньей Великой и Вольной Палаты, среди которых ‘Сказки обезьяньего царя Асыки’ (Берлин, 1922), ‘Царь Додон’ (Пг., 1921, эта книга вышла в издательстве ‘Алконост’ под маркой ‘Обезьяньей Великой Вольной Палаты’), цикл ‘Семидневец’ (включен в книгу ‘Шумы города’ (Ревель, 1921)), а также ‘Заветные сказы’ (Пг, 1920) (см.: Обезьянья Великая и Вольная Палата. Материалы фантастического общества. 1920-е — 1950 // ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 2. Ед. хр. 13. Л. 50). Ремизов пишет об Обезвелволпале в своих книгах ‘Ахру Повесть петербургская’ (Берлин, 1922. С 49-51), ‘Кукха’ (С. 38-40), ‘Взвихренная Русь’ (С. 272-277, 293-297), ‘Встречи’ (С. 154-155). См также: Морковин В. Приспешники царя Асыки // Ceskoslovenska rusistika. 1969 Т. 14 Sec 4 S 178-184, Гречишкин С. С. 1) Архив А. М. Ремизова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год Л., 1977. С. 32-34, 2) Царь Асыка в ‘Обезьяньей Великой и Вольной Палате’ Ремизова // Studia slavika. 1980. Т. 26 С. 173-177: Доценко С. Н. Почему обезьяна кричит петухом. (Об одном мотиве у А Ремизова) // Тезисы докладов научной конференции ‘А. Блок и русский постсимволизм’. 22-24 марта 1991 г. Тарту, 1991. С. 76-78, Вашкелевич Х. Канцелярист обезьяньего царя Асыки Алексей Ремизов и его Обезвелволпал // К проблемам истории русской литературы XX века. Краков, 1992. С. 41-50, Безродный М. Об обезьяньих словах // Новое литературное обозрение. 1993. No 4. С. 153-154, Обатнина Е. Р. 1) Канцелярист Обезвелволпала // Аре. 1993. No 2. С. 92-95, 2) ‘Обезьянья Великая и Вольная Палата’: игра и ее парадигмы // Новое литературное обозрение. 1996. No 17. С. 185-217, 3) ‘Обезьянья Великая и Вольная Палата’ А. М. Ремизова: история литературной игры. СПб., 1998 (автореферат канд. дис).
В собственно литературный обиход Ремизов вводит царя Асыку только в начале 1920-х годов незадолго до своего отъезда из Петербурга, а затем все более активно, живя в Берлине. Именно поэтому в ранних редакциях сказки заяц произносит: ‘От царя государя и великого князя велено…’ (см.: Огонек. 1917. No 31. С. 490, Игра. 1918. No 2. Ч. 2. С. 48, 49), пародируя тем самым словесные формулы официальной жизни имперской России. В тексте-источнике фигурируют нейтральные выражения ‘царский указ’ и ‘царь’ (С. 430).
…указ с печатью… — в тексте-источнике волк говорит лисе: ‘он, ведь, печатанный указ прочитал мне’ (С. 430), такая трансформация ‘печатанного указа’ в ‘указ с печатью’ — типичный для Ремизова прием в работе над ‘устным словом’ рассказчика фольклорной сказки.
Сидит заяц на красной тряпочке, как на орлеце, в лапках красный чайный ярлычок — Ремизовское ‘пародийное’ мифотворчество вполне отвечает здесь сатирическому элементу текста-источника, в котором присутствует близкий писателю мотив ложных фетишей Впервые эта тема прозвучала у Ремизова в рассказе ‘Эпитафия’ (Северные цветы. 1903. No 3. С. 115-116, под названием ‘Коробка с красной печатью’ вошел в цикл ‘В плену’, опубликованный во втором томе Собрания сочинений), где роль мнимой ценности отведена другой никчемной вещи — коробке из-под конфет с официальной красной сургучной печатью Мотив красной печати восходит к роману Ф. М. Достоевского ‘Идиот’. Она появляется в сцене чтения Ипполитом своей статьи на даче у князя Мышкина в Павловске ‘И вдруг, совершенно неожиданно, он вытащил из своего верхнего бокового кармана большой, канцелярского размера, пакет, запечатанный бочь-шою красною печатью (курсив мой. — ИД). &lt,…&gt, Эта неожиданность произвела эффект в не готовом к тому или, лучше сказать, в готовом, но не к тому обществе. &lt,…&gt, Все подходили, иные еще закусывая, пакет с красною печатью всех притягивал, точно магнит’. Далее Ипполит обращается к Мышкину ‘И видите, как все интересуются, все подошли, все на мою печать смотрят, и ведь не запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что она значит, таинственность!’ (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973 Т. 8. С. 318-319). Любопытно, что Ипполит решает сыграть в орлянку, чтобы определить, стоит ли ему читать статью. Гипнотическое воздействие разнообразных фетишей власти становится особенно актуальным для Ремизова в революционную эпоху (см., например, его четверостишие в письме к А А. Блоку 1920 года: Неизвестный Блок / Вступит ст. и публ. И. Е. Усок // Лит. газета 1988. 3 авг. No 31(5201) С. 6). С приходом к власти большевиков ремизовская сказка обретает новое звучание, высвечивая абсурдное в бытовой и политической жизни революционной России Мотив красной тряпочки, на которую заяц встает, ‘как на орлеца’, утверждая этим жестом истинность произносимого им указа (см. прим. к С. 553), воспринимается как пародийное обыгрывание ‘методов’ революционных ‘преобразований’, а сцена, когда он читает указ царя Асыки по красному ярлычку от чайной обертки, — как травестирующая поведение комиссаров с их декретами и мандатами. Таким образом, введя в берлинскую редакцию царя Асыку, Ремизов переакцентировал подоплеку своей сказки с общечеловеческой на актуальную историческую проблематику.

Жила-была старуха…

Впервые опубликовано: Воля страны. 1918. 28 янв. No 12. С. 2, под названием ‘Заяц благодетель. (Тибетская сказка)’.
Текст-источник: No 19. Заяц (по-тиб. ё) (Потанин Г. Тибетские сказки и предания. С. 416-419).
Вишневый клей — см. прим к С. 221. Ремизов упоминает вишневый клей в связи со своей коллекцией игрушек, в которой, между прочим, есть и разные зайцы. ‘Заяц-малиновые усы’ — ‘он спит одним глазом, а другим стережет рукописи писателя’, и ‘Заяц-одноух’ — один из трех ‘Мудрых зверей’, ‘советчиков в делах’ (Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова. С. 2)
А в том монастыре ~ чудил один ~ и давай лупить — Этот пассаж является еще одним свидетельством ‘игрового’ характера ‘заячьего’ цикла. Не случайно, он цитируется в главе ‘Цвофирзон’ (главка ‘Z.V.S. Эсхатокол’) книги Ремизова ‘Мерлог’ (см.: Минувшее. Исторический альманах. М.: Прогресс, Феникс, 1991. Вып 3. С. 218). Роль верхового, отправленного в монастырь голышом, отведена здесь приятелю Ремизова, художнику и директору Русского музея в Праге в 1920-1930-е годы Н. В Зарецкому. Причем в самой главе повествуется о вымышленном ‘свободном философском содружестве’ Цвофирзоне, которым Ремизов с успехом мистифицировал русский Берлин в 1921-1923 годах (подробнее об этом см.: Там же С 201-204, 244)
…у святого камня навешено было много всяких холстов и лоскутки шелковые… — здесь контаминация русской и тибетской традиции: в тексте-источнике герои едут мимо кумирни, у которой повешено ‘много пожертвованных шелковых материй’ (С. 417).
буду волочить по земле веревку… — Потанин комментирует это место так: ‘Оставляемый след на земной поверхности в виде черты, как указание направления для следующих сзади см. в Записк. Вост. — сиб. Отдела Геогр Общ. по Этн., т. I, вып. I, стр. 45 и 56’ (С. 419).
Сембо — дьявол Ср. в тексте-источнике: ‘Приходят в место, где жил сембо, дьявол’ (С. 417). Ремизов превращает здесь имя нарицательное в имя собственное.
пускал поветрия — т. е. насылал эпидемии.
Проводины — здесь: проводы.
…в голове-то — у всякого муха!.. — характерный для Ремизова стилистический прием, в данном случае реализация метафоры ‘ходить под мухой’.
…без оглядки лататы… — т. е. убежали без оглядки (простореч.).

Подружились волк, обезьяна, ворона, лисица да заяц…

Впервые опубликовано: Лукоморье. 1917. No 7. С. II-12, под названием ‘Разные зайцы. Тибетская сказка’.
Текст-источник: No 20. Цикл ‘Ронгу чжу’. Булюк 3 (Потанин Г. Тибетские сказки и предания С. 426-429).
…и свирель такая из человечьих косток и бубен — Имеются в виду гандан и думбур. Потанин поясняет это место текста-источника так: ‘Гандан — свирель из человеческой кости, думбур — небольшой бубен’ (С. 426) В более ранних редакциях Ремизов употреблял оба эти слова вместе с потанинским комментарием (см.: Лукоморье. 1917. No 7. С. 11, Игра 1918 No 2. Ч. 2. С. 43)
Нашел в мешке красную краску… — в тексте-источнике она называется чжума (С. 427).

Жил-был медведь…

Впервые опубликовано: Огонек. 1917. No 31. С. 486-489, под названием ‘Заячья губа’.
Текст-источник: No 20. Цикл ‘Ронгу чжу’. Булюк 5 (Потанин Г. Тибетские сказки и предания. С. 430-433).
…кар-гар! кар-гар! — в свое звукоподражание Ремизов вводит ‘восточный’ нюанс: ‘по-тибетски’ ворон каркает ‘га! га!’ (см. текст-источник, С. 431).
и коршун закричал — в ушах засверлило — В тексте-источнике коршун кричит — ‘сэрь! сэрь!’ (С 431) Ремизов передает здесь этот крик через слуховую реакцию на него.
…копает гусиную лапку — коренья — В тексте-источнике ‘человек, копающий чжуму’ (С 431) Потанин делает к этому месту следующее пояснение: ‘Чжума — корни гусиной лапки, Potentilla anserina, которые жители Тибета употребляют в пищу’ (Там же)
…от хохота разорвалась губа — В тексте-источнике ‘рот лопнул’ (С 433). Потанин считает, что это намек на раздвоенную верхнюю губу у зайца.

Четыре зверя сошлись у дерева…

Впервые опубликовано: Огонек. 1916 No 52. С. [10] (рождественский номер: 25 декабря 1916 — 7 января 1917), под названием ‘Звериное дерево (Тибетская статуэтка)’. Ремизов опубликовал этот текст в ‘Огоньке’ при непосредственном участии редактора журнала В. А. Бонди (см. его письмо к В. А. Бонди от 26 ноября 1916 года: РНБ. Ф. 90. Ед. хр. 27. Л. 15, об.).
Текст-источник: No 14. Дерево Тунбачжи (Потанин Г. Тибетские сказки и предания. С. 408).
В редакционном примечании к тексту отмечается, что это чрезвычайно распространенный рассказ, имеющийся уже в каноническом сборнике джатак-палийского буддийского канона. Существуют многочисленные изображения ‘звериного дерева’, причем не только на рисунках, но и, как отмечает Потанин, в виде металлических статуэток (С 408). Затем он приводит европейские и монгольские параллели этому рассказу о ‘пирамиде из зверей, стоящих друг на друге’ (С. 409). ‘Воссоздавая’ текст-источник, Ремизов вводит в свою сказку выпущенный в нем ‘монолог’ обезьяны, которая, однако, упоминается при перечислении зверей. Птица текста-источника превращается у него в ворона. Кроме того, прозаическому тексту в первой редакции Ремизов придает форму стиха, когда публикует свой цикл полностью, что делает эту сказку своеобразной ‘виньеткой’, графическим акцентом сборника.

————————————————————————————-

Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 2. Докука и балагурье. — М.: Русская книга, 2000. С. 547—576.
Ремизов Алексей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Укрепа, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1916
  2. Лалазар, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1922
  3. Посолонь, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1911
  4. Из книги ‘Русские женщины’, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1918
  5. Заветные сказы, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1920
  6. Докука и балагурье, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1914
  7. Сибирский пряник, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1919
  8. Из книги ‘Русские женщины’, Ремизов Алексей Михайлович, Год: 1918
Электронная библиотека