Яун-Кундзе, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1887

Историческая проза
Время на прочтение: 227 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
графа
Е. А. САЛАСА.

Томъ XI.

Издане А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типографя Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскй пер., домъ Прянишникова.
1895.

Яун-Кундзе.
Романъ въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Былъ май мсяцъ, 1722 года.
Въ одномъ шведскомъ приморскомъ город господствовало особенное оживлене на улицахъ. Повсюду, и въ город, и въ окрестностяхъ его на нсколько верстъ кругомъ, стояли лагеремъ русске полки.
Улицы и дома были переполнены военачальниками, офицерами и солдатами. Весь край переживалъ еще смутные дни посл упорной борьбы и долго чередовавшихся походовъ и сраженй.
Городъ этотъ, не разъ видавшй въ стнахъ своихъ московскихъ ратниковъ, еще со временъ могущества Великаго Новгорода, былъ теперь завоеванъ русскими у шведовъ. Это былъ богатый, цвтущй портъ — Рига.
Но теперь оживляло городъ не одно присутстве наступавшихъ сюда русскихъ полковъ, а, главнымъ образомъ, личное присутстве самого русскаго Императора, о которомъ гремла уже слава во всхъ предлахъ земныхъ.
Давно ли въ этой полудикой стран — Москови хозяйничали какъ хотли и татары, и нмцы, и поляки… Кто только не побждалъ этихъ московцевъ! Давно ли царствовалъ въ Москв скромный и боязливый царь Алексй, по прозвищу ‘тишайшй’, котораго почти и знать не хотли друге повелители другихъ странъ. Нын народился иной царь московскй, который своими дянями и побдами какъ бы завоевалъ себ новое зване Императора.
Страннымъ и даже смшнымъ казалось сначала и курфюрсту, польскому королю, и шведскому, и нмецкимъ королямъ слышать, что эта восточная варварская земля хочетъ именоваться Имперей, на подобе священной Римской Импери. Но затмъ, вскор грохотъ и блескъ оружя этихъ варваровъ поневол заставилъ ближайшихъ и дальнйшихъ монарховъ сознаться, что царь московскй достоинъ именоваться Императоромъ Всероссйскимъ.
Великй преобразователь, фельдмаршалъ и плотникъ, грозный деспотъ и веселый собесдникъ, проводилъ время въ Риг такъ же, какъ всегда, занятый съ восхода солнца и до вечера всякаго рода длами и заботами. Вмст съ нимъ сюда же прибыла и его жена, уже считаемая первой русской Императрицей, а между тмъ женщина простого и загадочнаго происхожденя, о которой не мало толковали въ Европ.
Государь проводилъ весь день вн дома, или узжая въ портъ, подолгу оставался на корабляхъ, стоявшихъ въ залив, или бывалъ въ окрестностяхъ, среди своихъ дружинъ. Государыня сидла почти безвыздно у себя, въ небольшомъ, но красивомъ домик, который предложилъ русскому императору одинъ изъ богатыхъ рижанъ.
Однажды, около полудня, къ этому дому подъхалъ верхомъ, въ сопровождени двухъ офицеровъ, военачальникъ, губернаторъ Риги, князь Репнинъ и послалъ доложить о себ государын.
Принятый ею, князь черезъ четверть часа уже вышелъ обратно и приказалъ одному изъ сопровождавшихъ его офицеровъ:
— Ступай въ острогъ, спроси тамъ оную персону. Кого, ты знаешь! И захвати съ собой двухъ конвоировъ, веди сюда… Да веди, братецъ, строжайше и крпчайше. Ее допустятъ къ государын, а ты стань здсь и, когда она выйдетъ, обратно отведи ее въ замокъ. Промахнешься въ чемъ — смотри! Плохо будетъ!
Офицеръ двинулся исполнять приказане, а князь Репнинъ, въ сопровождени другого офицера, направился въ противоположную сторону, чтобы присоединиться, въ числ прочихъ, къ свит самого государя, осматривавшаго предмстье города и выбиравшаго мсто для постройки цитадели.
Черезъ часъ посл этого, къ резиденци императорской, двое конвойныхъ солдатъ, съ ружьями на плечахъ, подъ командой офицера, привели изъ замка высокую, худощавую женщину лтъ сорока на видъ. Это была простая крестьянка, свтло-блокурая, такъ что сдина въ голов едва отличалась отъ свтло-блыхъ волосъ. Худое желтоватое лицо ея обличало изнурене, въ немъ ясно сказывалась болзненность, вроятно послдстве тюремнаго житья. Свтло-срые глаза безпокойно блуждали, и было замтно и въ лиц ея и во всхъ движеняхъ, что она сильно взволнована и смущена. При малйшемъ слов конвойныхъ, при встрч съ кмъ-либо и, наконецъ, въ минуту приближеня къ императорской резиденци, откуда къ нимъ вышли двое гайдуковъ въ кафтанахъ съ позументами,— женщина пугалась. Она боязливо взглядывала изподлобья, даже слегка вздрагивала, какъ бы въ постоянномъ ожидани чего-либо для нея погибельнаго.
— Ты не робй! Чего робешь! раза три сказалъ ей офицеръ, видя ея тревогу.
Женщина не отвчала ничего и только разъ мотнула головой и пробурчала какя-то слова, но не по-русски.
Конвой остановился у главнаго крыльца. Гайдуки, вышедше навстрчу, приняли женщину отъ ея стражи и повели въ горницы. Была минута — и она, испуганно глядя на всхъ, остановилась, какъ бы не ршаясь двигаться дале, и, задрожавъ всмъ тломъ, собиралась, повидимому, оказать сопротивлене.
— Не бойсь, не бойсь. Ничего теб не будетъ! ласково и тихо сказалъ ей офицеръ.
Женщина украдкой перекрестилась по-католически и, подавивъ тяжелый вздохъ, перешагнула порогъ дома. Ее ввели въ небольшую горницу, красиво убранную, съ деревянными рзными стнами и рзнымъ потолкомъ. Это была столовая въ стил среднихъ вковъ.
Гайдуки тотчасъ прошли дале и оставили ее одну. Женщина, дико озираясь, ничего однако не замчала. Она была слишкомъ встревожена и, казалось, сознательно взглядывала только на дв двери, которыя были передъ ней.
Что думала она и чего ждала?— Богъ всть!
Въ ея голов мелькали всяке ужасы, мерещился ей даже палачъ съ топоромъ, который вотъ сейчасъ выйдетъ изъ дверей и отрубитъ ей голову.
Чрезъ нсколько мгновенй появился старикъ, по одежд и оружю — военный, а по длиннымъ, сдымъ усамъ его, которые повисли съ лица до самаго воротника кафтана, можно было узнать уроженца Украйны. Это былъ типичный малороссъ, потомокъ удалыхъ запорожцевъ. Срые глаза его подъ мохнатыми сдыми бровями ярко горли и вспыхивали, какъ у двадцати-лтняго юноши. Онъ кивнулъ головой женщин и, подходя, выговорилъ добродушно:
— Ты вдь по-русски ни слова не знаешь?
Женщина молча замотала головой.
— Что жъ по-латышски что ли?
— Могу… вымолвила только женщина.
— Ну такъ по-польски говоришь? перемнилъ онъ языкъ. Твой языкъ польскй?
По-польски женщина отвтила тотчасъ и зачастила словами, завряя прежде всего ‘пана ясновельможнаго’, что она ни въ чемъ неповинна, что она взята въ плнъ русскими войсками, разорена и томится въ острог, не зная, что приключалось со всей ея семьей.
— Добже, добже, махнулъ рукой старикъ. Это не мое дло. Ты отвчай мн на вопросы. Ты Христина?
— Я Христина Енрихова, а по отцу Сковорощанка. Такъ зовутъ люди. А отецъ звалъ иначе. Звался онъ Самуиломъ Сковоротскимъ. Все это правда, ясновельможный панъ, я не лгу… Но я не виновата. Я просила только облегчить свое заключене, просила, хоть ради моихъ дтей, помиловать меня и на волю выпустить. Я ничего не прошу другого… А что я говорила въ суплик своей, то все правда… Да и она, Марта, сама вспомнитъ, коли захочетъ.
— Марта? вымолвилъ встрепенувшись старикъ.
— Да, Марта.
— Ну, милая моя… Ты хоть и простая крестьянка, а все-таки, видать, женщина не совсмъ глупая. Поэтому пойми, что я теб скажу: ты этакъ не называй ея величество ни въ глаза, ни заглазно. Она для тебя, какъ и для всего мра — государыня Екатерина Алексевна.
— Но вдь ея имя отъ рожденя — Марта, отозвалась Христина. Я такъ и называю ее…
— Врю, знаю… Но пойми, что ты должна называть государыню — государыней, а не Мартой. И въ бесд съ нею, хоть и не прямо, а при моей помощи, все-таки имени этого — Марты, не упоминай! Поняла?
— Поняла, ясновельможный панъ.
— Ну вотъ, сейчасъ я тебя предъ государыней поставлю, и что будетъ она тебя чрезъ меня спрашивать, то ты по сущей правд и говори. Если чего, избави Боже, налжешь, то теб еще хуже будетъ.
— Зачмъ мн лгать, я одну сущую правду скажу, что и въ суплик говорила.
— Ну, хорошо. Обожди тутъ минуту, да успокойся немного. Чего дрожишь? Ничего худого теб не сдлаютъ. Присядь-ко вотъ тутъ, да вздохни. Чувства свои постарайся успокоить. А то въ этомъ вид ты ни говорить, ни объясняться не будешь въ состояни. Ну присядь!
Малороссъ ласково положилъ руку на плечо женщины и почти силкомъ усадилъ ее на деревянный стулъ.
Двинувшись въ другя горницы, старикъ-воинъ едва замтно помоталъ головой и пробурчалъ себ подъ носъ, на своемъ родномъ хохлацкомъ нарчи:
— Дла, дла… Вонъ они, какя дла. Какая диковина на свт бываетъ!.. А сходствя совсмъ никакого… Это совсмъ латышка или голландка, что ли… Совсмъ блобрысая. Съ нашей чернобровой царицей ни чуточки сходствя нтъ.
Проходя чрезъ пустую горницу, онъ остановился вдругъ:
‘А знаетъ ли государь про то, что оную женщину сюда представили и допустили къ государын. Если онъ не знаетъ, да вдругъ, оборотя домой не въ урочный часъ, найдетъ ее тутъ… Тогда и мн не сдобровать!’
Постоявъ мгновенье, старикъ вздохнулъ и двинулся дале, бурча себ подъ носъ:
— Что жъ тутъ раздумывать? Хоть и не виноватъ, а дубинки отвдаешь! Да и вс отвдаютъ ее. Начать съ князя Репнина. А на мру и дубинка легка, какъ смерть красна!..

II.

Военный, вышедшй къ Христин и отправившйся доложить государын о привод женщины изъ замка по ея указу — былъ уже 75-лтнй старикъ, которому можно бы было дать 50 лтъ, еслибъ не блые, какъ снгъ, усы и не блестящая, серебряная щетка волосъ на голов, коротко остриженныхъ, кром маковки, гд виднлся маленькй чубъ вершка въ два.
Эта гладко выстриженная голова съ чубомъ отличала старика отъ всей свиты царя и царицы. Онъ одинъ былъ всегда безъ парика, какъ въ обыденное время, такъ и въ парадные дни. Это была льгота, дарованная старику-хохлу самимъ царемъ, за особыя услуги, оказанныя предъ Полтавскимъ боемъ. Посл этого памятнаго дня старикъ сталъ полковникомъ, приближеннымъ лицомъ, въ особенности государыни, и уже ни на минуту не покидалъ ее.
Когда царь отлучался надолго, въ походъ, то всегда неизмнно говорилъ любимцу-хохлу:
— Ну ‘гребешокъ’, береги Катрю.
Этимъ именемъ на малороссйскй ладъ царь называлъ жену только одному старику-хохлу. Его же собственное прозвище, данное царемъ, произошло отъ его фамили. Хохолъ носилъ старинное имя его родной земли: Гребенка.
Полковникъ по чину, никакимъ полкомъ не командовалъ, а былъ нчто въ род адъютанта или на порученяхъ у царицы. Екатерина хотя настолько научилась русскому языку, что уже могла вполн свободно владть имъ, но все-таки предпочитала, даже въ бесд съ царемъ, свой полуродной языкъ, т. е. нмецкй. Полковникъ Гребенка хорошо говорилъ по-русски, по-польски, по-нмецки, по-шведски и даже немного мароковалъ по-латыни, обучавшись когда-то въ юности разнымъ наукамъ въ езуитскомъ коллегум въ Галицкой Руси.
Между тмъ, женщина, назвавшая себя Христиной, глубоко задумалась, усаженная почти насильно на стулъ добрымъ паномъ. Было отчего ей тревожиться, робть и волноваться.
За послдне мсяцы она прошла чрезъ всякаго рода мытарства. Внезапно оторванная отъ родного гнзда, разлученная съ мужемъ и съ дтьми, она уже давно не видалась съ ними и не знала, какая судьба постигла ихъ. Она была взята въ плнъ русскими войсками, прошедшими грозой чрезъ ея родныя мста, и въ числ другихъ десятковъ плнныхъ она кой-какъ добралась до Риги, пшкомъ, впроголодь. Плнныхъ гнали за армей какъ стадо барановъ. По пути въ Ригу исподволь изъ десятковъ образовались сотни этихъ военноплнныхъ. Зачмъ ихъ отрывали отъ очаговъ и родныхъ — было неизвстно и непонятно. Многихъ парней и пожилыхъ поселянъ не брали или вскор отпускали. Другихъ, а въ томъ числ нкоторыхъ женщинъ и дтей, гнали вплоть до Риги и здсь размстили по тюрьмамъ, ямамъ, подваламъ, и даже просто на улиц таборомъ, подъ карауломъ. Женщину эту, можетъ быть, и не погнали бы сюда съ родины, а отпустили бы, но, взятая въ плнъ, она тотчасъ, съ перепугу, вздумала облегчить свою участь или даже совсмъ освободиться отъ плненя. Она заявила, что желаетъ видть самого командира войска русскаго, чтобы сказать ему нчто, очень важное о себ.
Князь Репнинъ допустилъ къ себ женщину-поселянку — полу-польку, полу-латышку, и она сказала ему это нчто о себ…
И, вмсто свободы, она, подъ строжайшимъ карауломъ и подъ самымъ бдительнымъ надзоромъ особо приставленнаго къ ней офицера, была доставлена пшкомъ въ Ригу, а здсь заперта въ самую строгую камеру городского тюремнаго замка. И въ томительномъ одиночномъ заключени, ничего не вдая о судьб семьи своей, высидла она почти два мсяца.
Наконецъ, сегодня ее потребовали внезапно сюда, въ этотъ домъ, чтобы поставить предъ лицо самой русской царицы.
Что будетъ посл этого свиданя? Тюрьма опять? Или кнутъ? Казнь? Ссылка за тридевять земель? Все можетъ быть. Но что будетъ — она окончательно не можетъ предвидть… И бдныя дти осиротютъ! Да и живы ли они теперь…
Этотъ командиръ русскихъ войскъ, зная, гд семья женщины, могъ уже давно распорядиться и объ нихъ, могъ указать ихъ плненье и заточенье или угонъ куда-либо.
— Можетъ быть, дти съ мужемъ давно въ Россяхъ! сотни разъ въ день вздыхаетъ и бормочетъ эта женщина. И ея разуму представляется, что въ этихъ ‘Россяхъ’ жизнь дтей ея не что иное, какъ рядъ самыхъ страшныхъ мытарствъ, мукъ и истязанй.
— Однако, ты, любезная, будто омертвла. Вотъ ушла-то въ свои мысли. Очнись! Эй!
Вотъ что услыхала наконецъ женщина надъ собой и, очнувшись, почувствовала на плеч руку, которая ее тормошила. Предъ ней стоялъ тотъ же сдой панъ.
— Очнися, Христина. Вставай! Иди за мной… говорилъ онъ ей по-польски, ухмыляясь ласково и добродушно.
Женщина почти безсознательно повиновалась. Она встала, двинулась вслдъ за паномъ, прошла двери, потомъ богатую, но мрачную темно-красную съ золотомъ горницу, затмъ другя двери и вошла наконецъ въ маленькую угольную горницу съ двумя окнами на площадь…
Тутъ было ярко, свтло, какъ-то радостно, весело…
Въ углу, у открытаго окна, на высокомъ кресл, съ золотой скамеечкой подъ ногами, сидла моложавая на видъ женщина. Маленькя ножки въ голубыхъ сапожкахъ высунулись изъ подъ короткой атласной юбки, тоже голубой. Блый шелковистый платокъ окуталъ ее отъ полной шеи до тали.
— Ахъ, какая красавица! А каке сапожки! какое платье!.. невольно ахнула мысленно Христина.
Женщина эта, блая и румяная, съ пухлыми щеками и яркимъ румянцемъ во всю щеку, чернобровая и черноокая, глядла на нее, широко раскрывъ свои блестяще глаза подъ черными и тонкими бровями. Она улыбнулась… Лицо ея такъ и засвтилось вдругъ, будто все оно засмялось. И губы, и глаза, и вздернутый носикъ, и черныя ниточки-брови — все смется въ разъ.
Вошедшая смутилась и стала тяжело дышать, но вдругъ что-то будто толкнуло ее, будто кто-то приказалъ… Можетъ быть, это панъ приказалъ ей… Она двинулась еще на шагъ, опустилась на колни и бросилась вдругъ въ ноги красавиц. Голова ея повалилась около этой самой золотой скамеечки, гд стоятъ рядомъ маленькя ножки въ голубыхъ сапожкахъ.
Это была сама царица. Христина поняла это тотчасъ. Кто же можетъ быть эта красавица, коли не царица. Не только она сама, ея сапожки, золотая скамеечка подъ ногами, но вся горница эта,— воздухъ и свтъ въ этой горниц — все какое-то особенное! Отъ всего повяло на упавшую въ ноги женщину чмъ-то, чего она никогда еще ни видала и никогда не ощущала.
Не сразу пришла крестьянка въ себя и не сразу встала на ноги, хотя панъ-воинъ давно ее поднималъ и что-то говорилъ ей громко по-польски.
Царица протянула ей руку. Она бережно поцловала бленькую и хорошо пахнущую ручку.
Затмъ женщина уставилась дико глазами въ лицо сидящей, глядла, все глядла не сморгнувъ, и наконецъ заплакала и стала утирать лицо руками.
Почему она плакала — она сама не сознавала. Но это было хорошее чувство, которое вдругъ въ ней сказалось.

III.

Царица говорила на полупонятномъ Христин язык, обращаясь къ военному пану. Онъ обернулся къ крестьянк и, заговоривъ снова по-польски, сталъ ей длать вопросы, а затмъ, тотчасъ же обращаясь къ цариц, очевидно повторялъ ей то же.
Онъ выспросилъ Христину о мст ея жительства, объ ея положени, о томъ, какъ она попала въ Ригу.
Государыня по-нмецки приказала полковнику заставить женщину подробно и толково разсказать все, что она знаетъ о родныхъ своихъ и судьб всхъ членовъ семьи.
— Отца твоего зовутъ Самуиломъ Сковоротскимъ? началъ полковникъ.
— Да. Самойло Сковоротскй или Сковорощанекъ. Звали и Скавронкомъ.
— Это уже не фамиля, а прозвище… замтилъ полковникъ.
Передавъ отвтъ Христины государын, Гребенка прибавилъ отъ себя, что Скавронекъ значитъ по-польски: жаворонокъ.
Затмъ онъ снова началъ свой допросъ. Женщина отвчала.
— Отецъ — Самуилъ или Самойло, а мать — Доротэя, по двичеству Ганъ, давно умерли, когда я была еще очень маленькая. Была у насъ въ кра какая-то особая болзнь, отъ которой много народу умерло въ одно лто. Говорили, что это болзнь турецкая… Здоровый совсмъ человкъ заболвалъ вдругъ и въ два-три дня чернлъ весь и умиралъ. Сначала умерла мать. Отецъ очень горевалъ и не давалъ ее хоронить,— съ ней, съ мертвой, сидлъ. Но тутъ же самъ заболлъ и въ день померъ. Такъ что ихъ вмст и хоронили.
— Сколько васъ дтей осталось?
— Пятеро. Три двочки и два мальчика. Я, какъ старшая, занялась хозяйствомъ.
— Спросите у нея вс имена ихъ! выговорила государыня, когда Гребенка передалъ ей слова женщины.
— Я, старшая, Крестиной или Христина зовусь, братья именемъ: старшй Карлусъ, младшй Дирихъ, а сестра средняя, что замужемъ нын за хлопомъ Якимовичемъ — Анна.
— А третья? Имя третьей? нетерпливо и съ легкимъ волненемъ вымолвила государыня.
— Третья, самая младшая, совсмъ малюткой оставшаяся посл родителей, звалась… Христина запнулась вдругъ и глаза ея забгали испуганно. Она не знала, какъ ей быть, какъ поступить.
— Ну, какъ же звали третью двочку? вымолвила государыня, а затмъ повторилъ уже два раза и панъ-воинъ.
— Я не знаю… глухо и робко промолвила Христина.
— Какъ не знаешь? воскликнула царица, очевидно взволнованная до-нельзя.
— Ты же сейчасъ мн тамъ въ столовой говорила имя, сказалъ Гребенка, а теперь говоришь, не знаю.
— Да вдь вы приказывали не называть… вотъ ихъ… забормотала растерянно Христина.
— Отвчай прямо на вопросъ, строго произнесъ полковникъ. Какъ звали твою младшую сестру?.. Ну?
— Мартой, чуть слышно вымолвила женщина, но продолжала храбре: Я ее очень любила, когда она осталась сироткой у меня на рукахъ… Но тутъ прхала тетка наша родная, жившая въ Крейцбург. Она была богатая барыня. Она взяла у меня ее и увезла. И съ тхъ поръ мы ее не видали никто.
— Какъ звали эту тетку твою? спросилъ полковникъ, повторяя вопросъ государыни.
— Плохо помню. Погодите… Нтъ, не могу…
— Василевская? произнесла государыня, обращаясь прямо къ Христин.
— Такъ. Такъ… Нтъ, вспомнила.. Веселовская.. Она не долго прожила, лтъ не больше — восемь или десять..
— Куда же двалась двочка, твоя сестра? спросилъ полковникъ.
— Ее взялъ къ себ на воспитане лютеранскй пасторъ по фамили Глюкъ и обратилъ въ свою вру.
Государыня при этомъ имени двинулась на своемъ кресл, глаза ея глянули пристально на Христину и слезы блеснули на рсницахъ.
— Правда. Все правда! выговорила она тихо Гребенк. Нечего боле спрашивать…
— Мы часто справлялись о нашей сестриц, продолжала Христина разсказъ уже сама. И мы все знали, что съ ней длается.. Такъ узнали мы, что однажды, въ Маренбург, одинъ солдатъ, именемъ оганъ..
— Полковникъ! Довольно. Велите ей замолчать. Больше ничего не надо! вымолвила государыня быстро.
Христина на половину поняла приказане и, прежде чмъ Гребенка перевелъ ей слова царицы, она замолчала сама и потупилась.
Но чрезъ нсколько мгновенй государыня снова заговорила, обращаясь къ полковнику, а старикъ снова началъ свой допросъ.
— Гд же ты теперь живешь?
— Я жила въ деревн Кегема, у моего пана-шляхтича Вульфеншильда. Мужъ и родился его холопомъ, а когда я за Янко замужъ вышла, то и сама стала крпостной пана.
— А друге твои гд и что длаютъ? Братья и сестры?
— Братъ Карлусъ былъ на большомъ тракт Псковскомъ въ постояломъ двор или по нашему въ ‘ябраушкан’ главнымъ прикащикомъ. Хозяинъ ‘васибасъ намсъ’, или трактира, очень его любитъ, довряетъ ему, и Карлусъ большое жалованье иметъ: двадцать злотыхъ получаетъ и половина ему отъ оброка остается.
— Польскихъ злотыхъ? Въ мсяцъ? Или же двадцать русскихъ золотыхъ, т. е. черовонцевъ, въ годъ?
— Охъ. Какъ можно! вскликнула Христина. Двадцать злотыхъ въ мсяцъ.
— Десять рублей русскихъ, стало быть.
— Мы, ясновельможный панъ, ничего объ Россяхъ не знаемъ и денегъ москалевыхъ никогда не видимъ. Мы отъ москалей только разоренье терпли и терпимъ. Они у насъ наши деньги отнимаютъ, а не свои намъ даютъ…
— Карлусъ и Анна тоже крпостные? перебилъ полковникъ наивную болтовню.
— Да. Разныхъ господъ,
— Семейные?
— Карлусъ семейный. А сестра Анна совсмъ особо… Въ другихъ краяхъ. Была въ польскихъ Лифляндахъ, а нын и не вдаю гд. Ея панна злючая и богатая. Она все Михайлу Якимовичева съ женой и дтьми изъ одной экономи своей въ другую переводитъ, и замучиваетъ работой. Анн хуже чмъ намъ всмъ. Не знаю, жива ли она нын?
— Какъ зовутъ эту барыню?
— Ростовская… Вдова. По мужу старостиха… Это староство было большое, людное, богатое. Онъ важный былъ панъ. Панна и его уходила, въ гробъ свела.
Полковникъ все подробно передалъ государын.
Екатерина все внимательно выслушала, вздохнула и, потупившись, задумалась глубоко.
Затмъ, перемолвившись тихо съ старикомъ и помянувъ раза два имя князя Репнина, государыня встала съ своего кресла, достала ларецъ изъ комода и, вынувъ оттуда кошелекъ съ червонцами, отсчитала двадцать штукъ…
Она подошла къ Христин, ласково, но грустно глядя ей въ лицо, и сунула ей горсть червонцевъ въ руки.
Христина, отъ роду не имвшая золотыхъ монетъ въ рукахъ и лишь раза три или четыре въ жизни видвшая червонецъ издали, обомлла, а затмъ, судорожно сжавъ монеты въ рук, повалилась въ ноги цариц.
— Отпусти меня на свободу! по-польски воскликнула она. Деньги мн не нужны. Мн найти бы мужа и дтей… Дтей повидать!
— Успокойся! вымолвилъ старикъ. Это само собой будетъ. Завтра же ты будешь выпущена изъ замка на свободу и можешь отправляться домой. Ну, а теперь, встань и слушай. Государыня велитъ теб сказать, чтобы ты сама и вс вы, братья и сестры, ждали и надялись на перемну въ своемъ состояни. Будете вы освобождены отъ тяжелой работы… Когда — сказать мудрено. Потерпите пока… Но теперь ты повидай братьевъ и, если можно, повидай и Якимовичевыхъ и всмъ крпко накажи одно: не болтать о себ. Не пускать въ народъ соблазнъ. Никогда о цариц не говорить даже промежъ себя и даже имени ея не поминать. О тхъ всхъ обстоятельствахъ, кои вы можете знать, ничего никому не сообщать… Марта Скворощанка, а тамъ Василевская, была на свт, но нын ея нтъ. А Государыня Екатерина Алексевна общаетъ вамъ, что, если вы будете вс вести себя тихо, безъ разглашенья о себ въ народъ всякаго вранья — то ничего лихого вамъ не будетъ, и въ будущемъ ваше житье устроится лучше. А будете неспокойно себя вести, то приключится вамъ всмъ, конечно,— очень худо. Поняла ты?
Христина поклонилась въ ноги цариц, поцловала ея душистую ручку и смущенная, красная, въ слезахъ отъ избытка волненя, неуклюже ступая босыми ногами, вышла изъ горницы.
Полковникъ довелъ ее до крыльца. И снова подъ конвоемъ офицера и солдатъ двинулась Христина по улицамъ Риги.
Когда они вошли на большой пустырь, съ котораго открывался свободно видъ на портъ, Христина увидла вдали, на самомъ берегу рки, высокую насыпь въ род кургана. Вокругъ этого кургана двигалось боле сотни рабочихъ съ тачками и лопатами. Тутъ, очевидно, были недавно начаты земляныя работы.
На самомъ курган стояла кучка лицъ въ кафтанахъ съ позументами, блествшими въ лучахъ солнца.
Среди кучки, но немного выдвинувшись впередъ, стоялъ одинъ человкъ, въ темномъ короткомъ кафтан, въ ботфортахъ и въ плоской шляп о трехъ углахъ, надтой на бекрень.. Онъ поднималъ руку надъ ркой, переводилъ ее на городъ и, указывая, что-то разъяснялъ… Во всей осанк этого человка и въ движеняхъ этой руки, смтливая Христина тотчасъ же увидла или почуяла что-то особенное.
— Кто энто стоитъ? робко спросила она у конвойныхъ, указывая на курганъ.
— А ты какъ думаешь? шепнулъ улыбаясь одинъ изъ солдатъ. Это Госуд…
— Молчать! строго крикнулъ офицеръ.
Христина невольно вздрогнула и обернулась на крикъ. Молодой офицеръ сурово глянулъ на нее и на солдата, а затмъ перевелъ глаза на тотъ же курганъ.
И въ этомъ взгляд его сказалась тоже что-то особенное… тревожная робость, или восторженное почтене, или иное что… Онъ глядлъ въ сторону кургана, гд отчетливо рисовалась на синев неба статная фигура съ мощно и властно поднятой рукой, какъ сталъ бы онъ глядть на какое-либо знамене въ небесахъ, виднное имъ не разъ, но все же чудесно таинственное и трепетъ внушающее…

IV.

Двушка простого, темнаго происхожденя, сирота Марта Сковорощанка, или Василевская, или Глюкъ, которую добрые люди, тетка и пасторъ призрваютъ изъ жалости по-очереди, длается вдругъ подругой титана въ истори народовъ, а затмъ и императрицей!? Какое простое, но вмст и странное сочетане обстоятельствъ! Простой случай, если скрытый мотивъ его — обыденная прихоть или капризъ царя, нежданно встртившаго и полюбившаго красивую сиротку? Но разв онъ мало встрчалъ такихъ двушекъ, мало было вокругъ него красивыхъ женщинъ, которыхъ онъ могъ бы полюбить и приблизить къ себ, а затмъ, въ силу простой привычки, и жениться.
Нтъ. Генальный ‘чудотворецъ-исполинъ’ ничего не длалъ зря, по прихоти… Руководя необъятнымъ титаническимъ дломъ, кладя въ него всю свою могучую душу, онъ ‘владлъ’ всмъ и всми, а равно ‘владлъ’ и собой. Второе много мудрене перваго.
Когда-то онъ любилъ искренно двицу Монсъ, но едва лишь оказалось, что она за свои тайныя, неблаговидныя дла достойна наказаня, онъ, скрпя сердце, но не колеблясь,— передалъ ее въ руки палача.
Выбрать и взять въ жены русскую, родовитую боярышню, какъ длывали его отецъ, дды и прадды — было не трудно. Онъ еще отцомъ былъ обвнчанъ съ боярышней изъ рода Лопухиныхъ, у него была мать изъ рода Нарышкиныхъ, были сводные братья и сестры — по матери своей — Милославске.
И что же явилось послдствемъ этихъ трехъ браковъ? Смута государственная, стрлецке бунты, междоусобица даже на самыхъ улицахъ Москвы и среди Кремлевскихъ соборовъ. Пороги святыхъ храмовъ Божихъ, ступени заповднаго Краснаго крыльца, паперть усыпальницы царей — даже амвонъ чтимой народомъ обители иноковъ — все обагрилось кровью отъ братоубйственной борьбы за власть!.. Чью? Родичей царевыхъ, а не самого царя… Все это видлъ своими проницательными глазами отрока, а затмъ понялъ сердцемъ и оцнилъ разумомъ мужа тотъ, которому предопредлено было стяжать себ наименоване ‘Великаго’ еще отъ современниковъ, не только потомства. Онъ казнилъ люто бунтарей-стрльцовъ, на устрашенье крамолы. Онъ постригъ и заточилъ въ дальнй монастырь жену изъ рода Лопухиныхъ, и вся ея родня, напуганная пыткой и судомъ Преображенскаго Приказа — притихла. Онъ постригъ и заточилъ въ другой монастырь смлую и властолюбивую сестру, боровшуюся съ нимъ за корону и за престолъ, при пособничеств цлой стаи родичей Милославскихъ… И этотъ буйный лагерь главарей всхъ стрлецкихъ мятежей — тоже смирился.
Его родня по матери частью погибла въ борьб, частью была при немъ, но, уже боясь играть огнемъ, не увлекалась погоней за властью и за первенствующимъ значеньемъ около особы царственнаго родича.
Неужели же можно ему опять искать жену въ сред родовитыхъ и властолюбивыхъ боярскихъ семействъ? Такъ было до сихъ поръ, но больше никогда такъ не будетъ! За московскихъ царей выходили замужъ русскя боярышни, но съ императорами всероссйскими он уже внчаться не будутъ!..
И вотъ царь-императоръ даже и не помышляетъ о второй женитьб. Работа кипитъ кругомъ отъ зари до зари, повседневно и повсемстно. Работникъ Петръ Михайловъ, то фейерверкеръ, или рулевой, то плотникъ или землекопъ, то законодатель, то веселый собесдникъ, но и грозный исправитель пороковъ своихъ помощниковъ — не находитъ и мгновеня свободнаго, чтобы подумать о новой цариц, о подруг жизни, о жен, о помощниц… съ которой бы, въ краткя минуты отдыха, отводить свою душу въ дружеской исповди всхъ думъ и надеждъ, предпрятй и начинанй…
Но вдь она уже есть! она давно около него. Онъ подстерегъ нежданно въ себ уже окрпшее чувство! Съ какихъ поръ вндрилось оно и овладло имъ — Богъ всть!
Она круглая сирота и обожаетъ его. У нихъ уже двое дтей. Но она не коротаетъ въ сонливой праздности день-деньской у окна терема. Она всюду съ нимъ, не разставаясь ни на мигъ: и товарищемъ въ бурю на утлой шлюпк, и подругой въ лагерной палатк, подъ огнемъ непрятеля, и хозяйкой за столомъ въ веселой пирушк, гд изъ шутокъ-прибаутокъ хозяина и друзей нердко родятся новые велике подвиги. Она — его тнь… Сирота, красавица, умница, со смлой душой и нжнымъ сердцемъ, участвовавшая во всхъ его дяняхъ, и даже мечтахъ о будущихъ длахъ — послана судьбой…. Она и не знала терема, ея разумъ не омраченъ суеврными сказанями и обученемъ мамушекъ и снныхъ двушекъ. Она все понимаетъ, что онъ хочетъ, къ чему стремится своей мощной душой. Она любитъ все, что онъ любитъ… Такъ, какъ же онъ этой сирот не отдастъ всего себя?!.

V.

Черезъ три дня посл свиданя съ царицей, Христина Енрихова была уже за нсколько десятковъ верстъ отъ Риги.
Медленно, шагомъ, съ остановками, тащилась она по большой дорог на Псковъ, въ маленькой телжк, запряженной въ одну лошадь, которая отъ худобы и старости едва двигалась.
Христина хала не одна. Изъ боязни нападеня и потери сестринаго подарка, она выискала себ попутчика, пожилого крестьянина, возвращавшагося на родину, родомъ латыша. Чрезвычайно грубоватый на видъ, здоровенный и сильный мужикъ былъ самымъ подходящимъ спутникомъ для Христины, тмъ боле, что молчалъ всю дорогу, какъ убитый. Хотя Христина и знала порядочно по-латышски, но теперь ей было не до бесдъ и разговоровъ. Она сидла въ телжк около своего попутчика почти такая же задумчивая, какъ и во дни заключеня.
Въ первыя минуты посл посщеня московской царицы, съ кучкой червонцевъ въ рукахъ, съ радостной надеждой повидаться вскор съ семьей, если вс цлы и невредимы, Христина чувствовала себя совершенно счастливой. Но затмъ, посл двухъ сутокъ тихой зды по безконечной столбовой дорог, передумавъ все, вспомнивъ и перебравъ до мельчайшихъ подробностей свое свидане съ царицей, смтливая женщина сообразила, что ея смутныя надежды и мечтаня теперь почти разрушены. Правда, ее немедленно выпустили на свободу изъ тюрьмы. Царица была съ ней ласкова и подарила ей цлую горсть червонцевъ — но и только. Она снова возвращалась въ то-же крпостное состояне, къ своему барину-шляхтичу. Панъ полковникъ сказалъ ей, чтобы она надялась со временемъ на улучшене ихъ судьбы. Но пока нтъ ничего, кром этихъ червонцевъ, которые скоро уйдутъ на возстановлене разореннаго москалями хозяйства.
Иногда Христина думала и даже бормотала вслухъ на своемъ родномъ язык, котораго не понималъ латышъ:
— Слава Матк Божей, благодарене пану Богу, что на свободу выпустили, да денегъ дали. Могла я умереть въ заключени и никогда дтей не увидать.
Но въ другя мгновеня, та же Христина точно такъ же бормотала:
— А вдь царица, если бы захотла, могла бы насъ выкупить изъ неволи, сдлать вольными, освободить изъ рабскаго состояня и крпости. Ей это ничего бы не стоило. Одно слово царю сказать.
И Христина глубоко вздыхала.
Женщина ршила теперь прежде всего захать по дорог къ старшему брату, чтобы повидаться съ нимъ и разузнать о судьб своей семьи. Быть можетъ, узнаетъ она и худое!— Все не такъ страшно услыхать дурныя всти, чмъ сразу прхать на пустое мсто, гд нтъ и слда ни дома, ни семьи.
До мстечка Вишки, гд жилъ братъ ея Карлусъ, было отъ Риги довольно далеко и Христина только дней черезъ десять пути въхала въ большое селене, гд жилъ братъ, служа главнымъ лакеемъ въ ‘васибасъ намсъ’ или въ трактир.
Сестра съ братомъ такъ давно не видались, что въ первую минуту даже не признали другъ друга и, только присмотрвшись обоюдно, расцловались по родственному.
— Слышалъ ли ты, Карлусъ, что-нибудь объ Янко и о моихъ дтяхъ? былъ первый вопросъ Христины, и сердце замерло въ ней отъ боязни услыхать что-нибудь худое.
Всти Карлусъ, по счастю, имлъ хотя и не свжя, но относительно хорошя. Онъ слышалъ, что она, Христина, была взята въ плнъ и угнана русскими войсками, но что ея мужъ и дти живутъ невредимыми на мст, хотя на пепелищ, такъ какъ все было разорено московскими войсками.
— Живы?.. Цлы?.. воскликнула Христина.
— Невредимы, отвчалъ Карлусъ. Затмъ онъ тотчасъ же предложилъ послать за однимъ землякомъ Христины, который за недлю передъ тмъ явился въ Вишкахъ съ родины и могъ сообщить ей что-либо новое объ ея семь.
Землякъ оказался въ отсутстви. Онъ случайно выхалъ именно въ сосдство Дохабена, деревушки, гд жила семья Карлуса. Поэтому братъ съ сестрой тотчасъ же собрались туда же, такъ какъ деревня была въ нсколькихъ верстахъ отъ Вишекъ.
Населене деревушки Дохабенъ, принадлежащее поляку Лауренцкому, было почти сплошь латышское, за исключенемъ только десятка литвиновъ и поляковъ. Марья Скворощанка была литвянка, но ея пятеро дтей стали латышами отъ окружающей среды. Старшему сыну, Антону, было уже боле пятнадцати лтъ, среднему, Мартыну — пять, младшему, Ивану — три года, а дочери Софь — четырнадцать, и вс они говорили только по-латышски, кром крошки-двочки Анны, еще лепетавшей.
Въ то самое утро, когда Карлусъ съ сестрой выхали изъ Вишекъ, въ ея телжк, и приближались къ Дохабену, верстахъ въ двухъ отъ деревни шелъ покосъ.
Утро было ясное, еще прохладное, и кучка косцовъ бодро шагала въ рядъ по лугу, размашисто снося съ корня и кладя въ грядки высокую душистую траву.
Невдалек отъ косцовъ, по опушк небольшого лса, который клиномъ вдался въ лугъ, шумла и рзвилась куча двушекъ и подростковъ, принесшихъ сюда изъ деревни обдъ для работниковъ. Съ десятокъ этихъ крестьянокъ разнаго возраста, но не моложе десяти и не старше 17 лтъ, въ ожидани перерыва работы и обда ихъ отцовъ и братьевъ, занялись своимъ дломъ или затей…
Вс он, набгавшись до-сыта по гладкому, будто выбритому лугу, принялись выбирать изъ грядокъ скошенной травы полевые цвты… Скоро у всякой изъ нихъ появился въ рукахъ пучекъ цвтовъ. Вс сли въ кругъ и начали плести внки. Работа прекратилась на время, когда работники собрались обдать. Но затмъ косцы разбрелись по опушк лса, каждый выбралъ себ потнисте мсто, гд отдохнуть часокъ времени,— а двушки снова взялись за внки и быстро окончили ихъ.
— Ну, кто жъ будетъ ‘Яункундзе’? заговорила по-латышски одна изъ старшихъ двушекъ, очень некрасивая, по имени Хевуска.
— Кто? Все равно. Выбирать надо! отозвались звонке голоса. А то вонъ — Сковорощанку.
— Опять Софью! Что жъ все она? Ее ужъ и такъ часто выбираемъ.
— Она лучше всхъ длаетъ ‘Яункундзе’. Съ ней веселе! отозвалось нсколько голосовъ.
— Я не хуже Софьи длаю! важно сказала неуклюжая Хевуска.
Посл недолгаго спора большинствомъ голосовъ ршено было все-таки избрать Сковорощанку, и вс обратились къ 14-ти лтней двочк, но уже настолько развитой, что по вншности она казалась двушкой.
— Ну, ты будь опять ‘Яункундзе’. Смотри. Выдумывай похитре, выговорила, завистливо косясь на двочку, крайне неказистая, рябоватая Хевуска.
— Хорошо. Ужъ не учи! бойко отозвалась избранница.
И дочь Карлуса, Софья, чернобровая двушка-подростокъ, съ огненными черными глазами, изящная и красивая лицомъ и станомъ, выступила впередъ…
Тотчасъ гурьба перемстилась въ лсъ ближе къ дорог, гд былъ большой ‘акменсъ’, камень. Софья услась на этотъ камень какъ на тронъ, его обвили цвтами и травой, а на нее надли самый красивый изъ внковъ, сдланный рябоватой Хевуской. Остальные внки сложили у ея ногъ. Вс двушки и двочки стали поочереди подходить къ Софь, кланяясь низко, величая ее словомъ ‘Яункундзе!’ и прибавляя ‘что твоя ясновельможность укажетъ?’
Игра эта была занесена изъ Польши съ нкоторыми измненями. Польская ‘краля’ стала здсь ‘Яункундзе’, т. е. просто боярышня, дворянка. Для этихъ двушекъ изъ полудикаго населеня и это было уже громкимъ титуломъ.
Двочка задавала вопросы, посл которыхъ раздавался часто оглушительный смхъ. Но постороннй, конечно, никогда бы не понялъ, въ чемъ заключалась соль или остроуме этой игры и этихъ вопросовъ. Весь смыслъ вертлся на мстныхъ деревенскихъ интересахъ, намекахъ, сплетняхъ и пересудахъ.
На каждую, посл ея отвта, Софья надвала внокъ, смотря по достоинству отвтовъ, лучше или хуже, нкоторымъ достались внки, сдланные почти изъ одной травы.
Чрезъ нсколько мгновенй куча играющихъ уже распредлилась по сословямъ. Тутъ была Янкундзе Софья, были паны, барыни, и были крестьянки, батрачки…
Вс обращались къ Софь за приказанями, и двочка бойко, затйливо и умно придумывала для каждой какое-нибудь заняте, но отдавала приказане свое на ухо… Прясть, шить, копать, кушанье готовить, дрова рубить, картофель чистить и т. д.
Разумется, каждая должна была исполнить приказане Яункундзе такъ искусно, чтобы вс догадались тотчасъ, что она длаетъ…
Въ самый разгаръ игры появилась вблизи на дорог фура, запряженная парой бодрыхъ коней самого пана, помщика Дохабена. Фура, отвозившая сно по сосдству, возвращалась шагомъ и пустая въ Дохабенъ. Пропустить такой рдкй случай было невозможно. Двушки со всхъ сторонъ бросились со всхъ ногъ на дорогу, аттаковали съ двухъ сторонъ возницу и, не смотря на уговоры старика-латыша не лзть къ нему, вс лзли. Старикъ погналъ было съ мста рысью, но двушки бросились въ догонку, хватали лошадей подъ уздцы, а здоровенная Хевуска даже повисла на дышл, за которое уцпилась.
— Увидитъ панъ — всхъ васъ велитъ перепороть, а меня, посл розогъ, засадитъ еще въ чуланъ. Голодомъ сморитъ! тщетно протестовалъ возница.
— Не увидитъ! Небось! Не увидитъ!.. гудло вокругъ старика, и съ хохотомъ, визгомъ, все ползло въ фуру на ходу, рискуя попасть подъ тяжелыя колеса. На дорог осталась одна Софья.
— Ты чего же! Лзь! кричали ей вс.
— Ползай ужъ! сказалъ и старикъ. Одной больше — все равно.
— Я такъ не могу, отозвалась двочка серьезно. Останови! На ходу я не ползу…
— Вишь какая! Яункундзе и впрямь! раздались голоса и хохотъ уже сидвшихъ товарокъ. Милости просимъ, осчастливьте насъ, Яункундзе.
Софья влзла, ее усадили посредин, и тотчасъ же раздалась визгливая, но веселая хоровая пснь… Старикъ не утерплъ и тоже началъ дрябло подтягивать молодымъ голосамъ…
Чрезъ нсколько мгновенй въ Дохабенъ възжала фура, переполненная веселой гурьбой. Юныя лица двушекъ казались еще веселе, оживленне и красиве изъ-подъ цвтистыхъ, пестрыхъ внковъ. Даже на стараго возницу, взятаго приступомъ, шаловливый непрятель напялилъ громадный внокъ. Латышъ сидлъ покорно, добродушно и глупо ухмыляясь изъ-подъ нависшихъ на его лицо травы и цвтовъ, но повторялъ все свое:
— Вотъ всхъ панъ перепоретъ.
Но едва только фура въхала въ усадьбу, вся гурьба выскочила изъ нея немедленно и разсыпалась по домамъ.
— Карлусъ! Отецъ прхалъ! крикнулъ кто-то Софь.
Двушка стремглавъ бросилась домой. Дйствительно, въ изб ихъ еще издали замчалось что-то особенное.

VI.

Всть о неожиданныхъ гостяхъ скоро обжала всю деревушку, и весь вечеръ обыватели толпились около избы Карлуса.
Прздъ Христины, конечно, сталъ событемъ и даже Лауренцкй освдомился о прибыти Енриховой, и зашелъ ввечеру поглядть на гостью.
Отъ радости неожиданнаго свиданя съ Христиной, или случайно, но на другое же утро семья Карлуса прибавилась новорожденной двочкой.
Въ постоянныхъ разсказахъ отъ зари до зари о приключеняхъ въ Риг и свидани съ Императрицей москалей, Енрихова предложила назвать новорожденную именемъ ея царицы.
Чрезъ два дня назначили ‘кристибасъ’, крестины, и назвали двочку Екатериной. Для населеня же Дохабена эта ‘Яундзимусе’, новорожденная, была по ихнему Тринэ.
Христина была конечно крестной матерью, и вся семья весело отпировала появлене на свтъ Божй ‘Яундзимусе’.
Вмст съ тмъ разысканный землякъ Енриховой сообщилъ ей добрую всть, что мужъ ея Янъ и вс дти, слава Богу, живы и здоровы.
На крестинахъ, во время пированя, рчь шла конечно все о томъ же — о свидани Енриховой съ сестрой. Дохабенскй ксендзъ, или по латышски — ‘мацитайсъ’, интересовался, разумется, узнать подробности этого свиданя. Онъ уже зналъ, конечно, о родств Карлуса съ русской царицей, такъ какъ это было извстно нкоторымъ лицамъ околотка, не только въ Дохабен, но, конечно, и въ Вишкахъ. Въ гостиниц, гд служилъ Карлусъ въ должности буфетчика, и хозяинъ, и прислуга, и ямщики — вс знали, объ исключительномъ положени и родств Карлуса Сковорощанка или, какъ звали его чаще,— Сковоротскаго. Но всмъ плохо врилось въ правдивость этого обстоятельства.
Мацитайсъ теперь подробно выспрашивалъ Христину обо всемъ и невольно тоже дивился.
— Какъ же она ничего не спросила у васъ о вашемъ состояни! удивился онъ. Тутъ очень мудрено понять… Еслибы она гнушалась вами, затруднялась вашимъ крестьянскимъ состоянемъ, то васъ бы, по моему мнню, всхъ засадили бы въ тюрьму, или, еще того врне, выслали бы куда въ глубь Росси, чтобы не было смутительныхъ разговоровъ о вашемъ родств. Но если она тебя вызвала, объяснялась, даже денегъ, дала, то почему же она не пожелала освободить васъ отъ панской крпости и холопства.
И священникъ, уже пожилой человкъ, умный и начитанный, соображалъ про себя въ то же время, что это его предположене о заключени въ тюрьму и о ссылк еще, можетъ быть, станетъ дйствительностью въ недалекомъ будущемъ.
‘Она не знала, что вс эти родственники существуютъ и о себ явно все сказываютъ, думалъ онъ. Теперь она узнала, гд кто живетъ, и вотъ надо ждать для всхъ нихъ чего-нибудь особеннаго. И по всей вроятности не чего-либо хорошаго’.
Такъ какъ мацитайсъ или ксендзъ любилъ семью Сковоротскаго, всегда покровительствовалъ ей, помогалъ совтами и деньгами, то теперь ршился и предупредить Карлуса о томъ, чего онъ опасался.
— Вамъ бы, мой любезный Карлусъ, собрать всю семью и перемнить мсто жительства, вымолвилъ онъ. Какъ мн ни грустно разставаться съ вами, а я бы вамъ это совтовалъ. Попросите вашего пана Лауренцкаго продать васъ кому-нибудь и узжайте.
— Это невозможно! замахала руками Марья. Панъ Лауренцкй никогда не продастъ насъ. Карлусъ платитъ ему слишкомъ выгодный оброкъ. Гд онъ найдетъ такого холопа, который бы имлъ мсто буфетчика въ гостиниц.
— Да и зачмъ намъ мнять мсто? вступился Карлусъ.
— А затмъ, мой сынъ, что меня беретъ сомннье.
Ксендзъ обратился къ Енриховой, задалъ ей еще нсколько вопросовъ о свидани съ царицей, потомъ покачалъ головой и подробно разъяснилъ имъ вс свои опасеня.
— Не можно отнестись къ вамъ такъ просто, оставить васъ въ томъ же состояни. Или бы она общала Христин всхъ васъ вскор освободить отъ вашихъ пановъ и дать вамъ средства къ безбдному существованю, или же ей надо будетъ просить царя всхъ васъ перебрать и сослать въ глубь лсовъ или степей Хохланди, а то и Туркмени. Вы для ея царскаго состояня видимый въ народ соблазнъ. Такъ дло, поврьте мн, оставаться не можетъ.
— Она общала мн чрезъ пана полковника, заговорила Христина, что со временемъ наша судьба перемнится къ лучшему.
— Ну, можетъ быть. Давай Богъ! ршилъ ксендзъ.
На другой день, подаривъ для новорожденной Екатерины червонецъ, Христина собралась домой, съ радостнымъ замиранемъ сердца, увидть посл долгой разлуки мужа и малютокъ-дтей. При прощани съ Карлусомъ и его семьей, Христина долго смотрла на вострушку Софью, дивилась ея красот и, наконецъ, замтила:
— А что я теб скажу, Карлусъ. Вдь Софья твоя общаетъ походить на Марту. Если она будетъ хоть немножко похожа на свою тетку, то будетъ писанная красавица. Вдь Марта совсмъ не такая, какъ я. Вс мы пятеро уродились на два лица: трое совсмъ черные и двое совсмъ бловолосые. Ты, Марта и Анна уродились въ отца — чернобровые, а я и Дирихъ въ мать — совсмъ бловолосые. Софья твоя похожа на тебя, а еще больше похожа на царицу. Да вдь какъ похожа-то! Диковинно! Вылитая уже и теперь маленькая Марта.
— Это Дохабенская любимица, отозвался Карлусъ. Да и зовутъ ее вс здсь не иначе какъ ‘Яункундзе’ — барышней.
— Что жъ. И я скажу. Правда это. Она совсмъ на крестьянку не похожа. Совсмъ барышня изъ шляхты. Можетъ, твою Софью изъ-за этого сходства царица больше полюбила, бы, еслибъ увидала. И стала бы она воистину Яункундзе.
— Что жъ. Давай Богъ! отозвалась Марья. Конечно ея сходство съ Мартой, можетъ, когда-нибудь ей счастье принесетъ.

VII.

Изъ всхъ дтей Самуила Скавронека, Карлусъ еще ребенкомъ казался всхъ умне. Въ дйствительности же онъ былъ только прилежне во всемъ, находчиве и дятельне. Христина была не глупа, но слишкомъ спокойна нравомъ и какъ бы равнодушна ко всему. Анна была гораздо живе и дятельне сестры, но за то жестка сердцемъ и почти злонравна. Ее никто не любилъ ни въ семь, ни въ сосдств.
Братъ ихъ, Дирихъ, былъ добрый и тихй мальчикъ, но совсмъ простоватъ. Какими были вс четверо въ дтств, таковыми остались и на всю жизнь.
Карлусъ, какъ въ дтств, такъ и теперь, былъ всми любимъ за веселый, добродушный нравъ и готовность всякому услужить по мр силъ. Прилежане и усерде въ томъ дл, которое онъ бралъ на себя, длало его дорогимъ работникомъ для всякаго хозяина.
Будучи крестьяниномъ, онъ, вслдстве большого круга знакомыхъ по сосдству и множества прятелей — попалъ въ Вишки, въ маленькй постоялый дворъ, въ должность конюха. Вскор, однако, изъ конюшни онъ перешелъ въ горницы прислуживать семь хозяина. А затмъ, чрезъ годъ, перешелъ уже въ большую гостиницу въ качеств лакея, и хозяинъ ‘васибасъ намсъ’ сдлалъ его буфетчикомъ и своимъ довреннымъ лицомъ.
Пока братъ и дв сестры добывали себ средства къ жизни тяжелой крестьянской работой и жили холопами у разныхъ помщиковъ, Карлусъ зарабатывалъ больше денегъ, боле легкимъ трудомъ. Конечно, жена его, старшй сынъ, юноша Антонъ, и даже мальчуганъ Мартынъ уже прилежно работали на пахотяхъ и снокосахъ пана Лауренцкаго, но имя въ Карлус Сковоротскомъ исправнаго плательщика большого оброка — шляхтичъ, строгй и взыскательный къ другимъ своимъ крпостнымъ, обращался мягче съ его семьей.— ‘Сковоротске — не примръ другимъ! говорилъ панъ. Они у меня на особомъ счету’.
Иногда Карлусу чудилось однако, что причина извстной мягкости или любезности пожилого и порочнаго пана — другая.
Карлусу, лишь изрдка являвшемуся въ Дохабенъ повидаться съ семьей, казалось, что на подроставшей и съ каждымъ днемъ хорошвшей Софь, прозванной на деревн ‘барышней’, остановилось внимане пана.
И эти мысли изрдка волновали и смущали Карлуса. Не суждено ли въ будущемъ завязаться роковой борьб съ паномъ?
Положене усугублялось тмъ, что его Яункундзе уже теперь была бдовой двчонкой, красивой, вострой, но своевольной. Такъ, съ ранняго дтства подружившись съ бобылемъ-мальчуганомъ, она теперь вела изъ-за него войну съ родителями. Когда этотъ бобыль, родомъ латышъ, по имени Давыдъ или Дауцъ Цуберка, былъ уже парень взрослый, то, какъ вольный, служилъ по найму въ Дохабен пастухомъ у того же пана. Софья настойчиво и упрямо, не смотря на выговоры и взысканя, продолжала дружить съ этимъ пастухомъ Цуберкой, уходила за нимъ въ поле и помогала сгонять и пригонять стадо. Иногда, въ наказане, двушку запирали на цлыя сутки въ чулан или въ овин — но чрезъ нсколько дней она снова пасла стадо съ Дауцемъ Цуберкой… Софья ревла каждый разъ, конечно, винилась, искренно просила прощене, но тотчасъ снова принималась за старое… Цуберка былъ для нея все…
Справиться съ Софьей было невозможно, потому что она вдругъ стала умственно выше своихъ родныхъ, своихъ сверстницъ и друзей…
Здсь, въ Дохабен, въ полной глуши, на краю оврага, гд протекала маленькая рчка и торчалъ гнилой мостъ безъ перилъ, въ бдной деревушк, окруженной пустынной равниной и мелколсьемъ, появился на свтъ самородокъ-двочка, которая подростала теперь и становилась красавицей-двушкой, ловкой, рчистой, бойкой въ обращени со всми, даже съ чужими, которыхъ вс дохабенцы дичились.
Софья не видла ничего, кром Вишекъ и трактира на зазжемъ двор, гд отецъ жилъ въ услужени и гд, будучи его любимицей, она часто по-долгу гостила. Но въ этихъ Вишкахъ, на этомъ двор, часто останавливались важные прозже въ кафтанахъ съ позументами и золотыми пуговицами. Экипажи ихъ, совсмъ не похоже на телги и фуры мстныхъ жителей, ихъ лакеи и гайдуки, ихъ вещи, которыя выносились изъ экапажей въ горницы, ихъ рчи, манера говорить, двигаться, приказывать, даже взглядывать на обывателей Вишекъ — ничто не ускользало и не ускользнуло отъ зоркаго взгляда и пытливой смкалки этой двочки.
Смлая, хорошенькая, съ черной какъ смоль головкой, въ природныхъ кудряхъ и завитушкахъ, съ огненными черными глазками, съ носикомъ, дерзко и грацозно вздернутымъ вверхъ, съ звонкимъ, заразительнымъ смхомъ, который звенлъ какъ серебряный колокольчикъ — эта Дохабенская ‘Яункундзе’ скоро стала любимицей всхъ. Такъ рекомендовали ее и прозжимъ. Такъ называли ее и сановники. Двочка безъ церемони ходила по всмъ горницамъ, когда домъ бывалъ занятъ гостями.
Каждый прозжй, хотя бы и важный вельможа, невольно обращалъ на нее внимане. Опросивъ ее, онъ получалъ смлый отвтъ, соблазнительно веселую улыбку, лучемъ сверкающй взглядъ… И кончалось тмъ, что прозжй ласкалъ Яункундзе, угощалъ тмъ, что самъ лъ, всякими сластями, что имлъ съ собой въ дорог. Иногда двочка получала ленточку, платокъ или злотый въ подарокъ.
— Славная у тебя двчонка! говорили Карлусу вс безъ исключеня прозже. Бдовая будетъ! Совсмъ барышня, а не крестьянка.
И вотъ это общене съ людомъ, отъ котораго вяло на двочку инымъ мромъ, ей невдомымъ, но ею угадываемымъ, привело къ тому, что Софья скоро поняла и сказала себ:
— Не все здсь, въ Дохабен и въ Вишкахъ! Здсь даже ничего нтъ… Все тамъ… Вонъ тамъ, за лсомъ, за полями и оврагами, далеко за ними, очень далеко… Но все-таки туда дохать можно! Оттуда дутъ и прзжаютъ всякй день. Тамъ живутъ друге люди, которые поважне и побогаче пана мацитайса и пана Лауренцкаго… Вотъ если бы туда добраться когда-нибудь!..
И дичокъ-самородокъ, воспитанный не матерью и отцомъ, а тысячей прохавшихъ и промелькнувшихъ путешественниковъ, сталъ, конечно, головой выше многихъ Дохабенскихъ обывателей.
Не только Марья, но даже Карлусъ, обожавшй дочь, не понимали однако, гд Софья набралась и смлости, и ума, и ухватокъ не крестьянскихъ, а барскихъ.
Панъ Лауренцкй изумлялся тоже, откуда бралось въ Софь все то, что онъ, знатокъ въ женщинахъ,— видлъ въ ней. Они не догадывались, что во многомъ Софья подражала именно тмъ прозжимъ барынямъ и барышнямъ, которыхъ видла въ Вишкахъ. Разумется, если бъ не было въ двочк природной искры, которая разгорлась отъ случайностей обстановки, то и прозвище ‘Яункундзе’ не дали бы ей Дохабенске обыватели, и пребыване на зазжемъ двор, встрчи съ сотнями прозжихъ не принесли бы ей никакой пользы.
Но кром того было еще одно обстоятельство, котораго не зналъ никто: ни мать, ни отецъ, ни родные, ни знакомые. То, что Софья была живымъ портретомъ, живымъ повторенемъ или двойникомъ какъ вншностью, такъ и нравомъ — другой женщины, той самой, которая съумла плнить и покорить себ исполина Императора!
Про сходство это никто въ семь знать не могъ, ибо никто Марту давно уже не видалъ.
Сорокалтнй Карлу съ былъ старшй въ род, но смутно помнилъ черномазую сестренку, которую посл смерти отца съ матерью увезла къ себ тетка. Затмъ эта двочка пропала, такъ сказать, безъ всти, и уже спустя лтъ пятнадцать вс Сковорощанки, ревностные католики, узнали, что пасторъ этотъ совратилъ двушку изъ лона истинной вры въ свою секту Лютерова ученя. Карлу съ собирался было въ городъ Маренбургъ, отнять у пастора сестру и привезти домой, но средствъ на путешестве не было. Вдобавокъ, по слухамъ, Марта, воспитавшись въ дом богатой тетки Василевской, стала совсмъ барышней, они же жили попрежнему крестьянами.
Какова стала собою нын эта Марта — Карлусъ знать не могъ. И только Христина, недавно видвшая ее, тотчасъ замтила теперь сходство между Императрицей и Софьей Яункундзе.
Узжая и прощаясь, Христина снова полюбовалась на племянницу. Дорогой изъ Дохабена въ Вишки она снова заговорила съ братомъ о двушк:
— Это подобе твоей дочки съ ней, царицей — удивительно. И погляди, выйдетъ изъ этого что-либо хорошее для Софьи.
— Дай Боги… Только… Когда? Можетъ, когда Софь будетъ за сорокъ лтъ, а я буду на томъ свт…

VIII.

Братъ съ сестрой, дохавъ тихонько до Вишекъ, разстались и разъхались въ разныя стороны. Христина направилась къ себ домой, съ замиранемъ сердца, но уже не отъ невдня судьбы семьи и не отъ боязни узнать что-либо худое, а отъ радостнаго нетерпливаго ожиданя обнять и расцловать мужа и троихъ дтей, малъ-мала-меньше.
Енриховы были крпостными не злого, но строгаго и взыскательнаго хозяина.
Панъ Вульфеншильдъ, нмецъ аккуратный и немного алчный на деньги, былъ самъ хорошй работникъ, дятельный и трудолюбивый, и потому былъ требователенъ относительно своихъ крпостныхъ во всемъ, что касалось труда.
Онъ заставлялъ трудиться и работать своихъ рабовъ больше, чмъ друге помщики по сосдству. А между тмъ многе крестьяне околотка охотно бы перешли въ крпость къ пану Вульфеншильду отъ своихъ господъ. Причина была простая…
Панъ нмецъ былъ справедливъ относительно трудолюбивыхъ хлоповъ и никогда никого изъ нихъ не обижалъ. Онъ наказывалъ строго — но исключительно лнивыхъ или пьяныхъ.
Вульфеншильдъ былъ заклятый врагъ кабаковъ и гроза пьяницъ. Это понимали вс дльные крестьяне. Другое же, на что роптали рабы пана,— была его ненависть къ праздникамъ. Будучи самъ протестантомъ, панъ не признавалъ никакихъ праздниковъ, ни католическихъ, ни православныхъ. Поэтому, когда во всемъ околотк былъ пиръ горой отъ Миколы или отъ Ивана-Купала, отъ Введеня или отъ Покрова — въ деревушк Кегема было тихо и все населене работало или по избамъ, или на пол.
Черезъ три дня посл отъзда изъ Дохабена, Христина была уже дома и увидла со слезами радости ту хибарку, сколоченную изъ досокъ, въ которой жила разоренная семья, кое-какъ устроившаяся на пепелищ посл прохода русскихъ войскъ.
Она оглядлась съ радостнымъ чувствомъ. У нея на ше были зашиты въ мшечк царицыны червонцы, на которые можно было выстроить избу и завести еще лучшее хозяйство. Узнавъ, что мужъ работаетъ не смотря на праздникъ, по приказаню требовательнаго и суроваго пана Вульфеншильда, Христина, даже не поздоровавшись и не объяснившись съ окружившими ее крестьянами, побжала въ поле.
Еще издалека узнала она фигуру Янко, признала и мысленно назвала дтей. Шаговъ за пятьсотъ не только Янко, но даже ея маленькая двочка ахнули и замерли, боясь обмануться, боясь, что исчезнетъ дорогой призракъ, потухнетъ сразу тотъ лучъ радостной надежды, который сверкнулъ сейчасъ у нихъ на душ.
— Мама! мама! закричалъ, наконецъ, отчаяннымъ голосомъ старшй восьмилтнй сынъ, и со всхъ ногъ стрлою бросился по пашн на встрчу къ бгущей женщин. Но по дорог его обогналъ отецъ и первый бросился обнимать жену, какъ бы воскресшую изъ мертвыхъ.
И скоро вс пятеро сидли среди пашни, усмхались и плакали, а маленькая двочка, обхвативъ мать руками, при малйшемъ движени ея, сильне льнула къ ней, боясь, что ‘мама’ опять пропадетъ надолго.
Мгновеня, которыя переживала эта семья, остаются памятны на всю жизнь.
Разумется, тотчасъ же Христина была потребована къ пану. Вульфеншильдъ, конечно, разспросилъ обо всемъ Христину и порадовался за нее, узнавъ о подарк царицы.
— Увидимъ, сказалъ онъ. Можетъ быть, она васъ у меня и выкупитъ на волю. Стыдно ей будетъ, что вы простые хлопы, когда я самъ передъ ней ничто, червякъ. А теперь — стройтесь на славу!.. Я вамъ тоже помогу лсомъ, за полцны дамъ.
Но Янко, обожавшй жену, не радовался деньгамъ и будущей стройк, не мечталъ о будущихъ благахъ, а думалъ лишь о настоящемъ, о возвращени жены въ семью.
— Мн хоть во вки подъ кустомъ жить и зиму и лто, лишь бы съ Христиной! восклицалъ онъ радостно.
Путь Карлуса былъ много короче пути Христины, но буфетчику изъ гостиницы, никогда не отлучавшемуся изъ Вишекъ, помимо поздокъ въ родное гнздо, т. е. Дохабенъ, путь показался особенно дологъ и скученъ. Къ тому же дорога шла по безлюднымъ мстамъ, гд все было мертво, тихо…
Наконецъ, на крутомъ и высокомъ берегу небольшой рчки показалась маленькая деревушка въ нсколько хижинъ, окруженныхъ маленькимъ лскомъ. За то на противоположномъ берегу начинался высокй и густой лсъ, разроставигйся во вс стороны и уходившй на нсколько десятковъ верстъ.
Среди хижинъ стоялъ одинъ домикъ получше другихъ, съ большимъ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ зазжй дворъ и станця, гд прозже по тракту мняли лошадей.
До существованя двора и наемныхъ лошадей, мсто это было совершенно безлюдно и глухо.
На краю этой недавно выстроившейся деревушки была изба, въ которой жилъ Дирихъ Сковоротскй не съ своей, а съ чужой семьей, которую онъ любилъ какъ родную.
Дирихъ не былъ женатъ, но уже нсколько лтъ жилъ съ латышкою по имени Трина, у которой были свои дв дочери. Отецъ ихъ пропадалъ безъ всти. Можетъ быть, былъ давно на томъ свт, но могъ легко оказаться въ живыхъ и явиться невзначай. Поэтому Дирихъ и не могъ жениться на Трин.
Заняте, которое избралъ себ Дирихъ, т. е. ямъ, и должность ямщика не была ни особенно выгодна, ни прятна.
Лошадей содержатель не жаллъ и каждый годъ загнанныхъ отъ тяжелой работы замнялъ свжими, но ямщики, которые тоже были въ нкоторомъ смысл загнаны, сильно терпли отъ такихъ порядковъ. Долго никто здсь въ ямщикахъ не хотлъ оставаться, одинъ Дирихъ былъ старожилъ, т. е. уже лтъ шесть здилъ взадъ и впередъ въ об стороны.
Рдко приходилось ему, и то только въ самую глухую пору зимы, на сутки оставаться дома. Обыкновенно же онъ почти не сходилъ съ облучка или съ козелъ и являлся домой, чтобы только пость или отоспаться.
Разумется, и Дирихъ давно бы ушелъ изъ этой глуши, но, не смотря на свои 35 лтъ, былъ глуповатъ какъ ребенокъ, тяжелъ на подъемъ, крайне несообразителенъ и ничего не умлъ сдлать, ничему не могъ научиться. Единственно, что у него въ рукахъ ладилось — были возжи отъ двухъ-трехъ загнанныхъ клячъ.
Много разъ, конечно, Дирихъ собирался бросить невыгодную работу, но Трина, женщина умная, всячески отговаривала своего сожителя отъ рокового шага, понимая, что Дирихъ никакого иного мста не достанетъ. А если и посчастливится ему, то никакой хозяинъ его боле мсяца держать не станетъ, потому что Дирихъ любилъ выпить.
Къ несчастю, слабый во всякой работ, онъ былъ слабъ и для чарки водки. Онъ падалъ мертво пьянъ отъ количества вина, которое другого мужика только чуть-чуть въ жаръ броситъ.
Простоватостью Дириха объяснялось и сожительство съ латышкою и его обожане къ ней.
Трина была женщина уже за пятьдесятъ лтъ и замчательно некрасива собой. Даже въ этомъ поселк, душъ въ тридцать, безобразе Трины было предметомъ шутокъ и прибаутокъ сосдей и сосдокъ. Но будучи крайне дурна лицомъ, она была женщина крайне смышленая и умла даже въ своей трущоб зашибать копейку. Поэтому Трина со своими дочерьми и съ другомъ жила лучше, чмъ другя семьи.

IX.

Дирихъ собирался на станцонномъ двор закладывать въ дышловую телгу пару пгихъ лошадокъ и не спша мазалъ колесо, когда къ нему прибжала изъ дому старшая двочка, по имени Маддэ, и еще издали кричала ему по-латышски:
— Дядя, дядя… У насъ важный купецъ въ изб… Важный… Прхалъ сейчасъ!
Дирихъ не сразу понялъ. Онъ бросилъ мазанье, вздлъ колесо на ось и, вынувъ подпорку изъ-подъ телги, спросилъ у двочки:
— Что ты болтаешь?
— Купецъ. У насъ. На своей лошади. Хорошая лошадь.
— Ты, Маддэ, во сн видла?
— Не во сн, дядя. Иди скоре… Мама зоветъ.
Маддэ была настолько встревожена и даже перепугана, что Дирихъ поневол долженъ былъ врить, если не словамъ, то лицу двочки. Онъ попросилъ другого ямщика отправиться съ прозжимъ вмсто себя, а самъ быстро пошелъ домой.
— Да кто же такой этотъ прзжй? спрашивалъ онъ у двочки.
Но Маддэ сама не знала ничего.
Когда Дирихъ вошелъ въ горницу низенькой и темной избенки, то увидлъ хорошо одтаго человка, съ виду купца, а его сожительница Трина вскрикнула съ веселымъ лицомъ:
— Ну, отгадай, Дирихъ! Отгадай, кто этотъ человкъ? Кто нашъ гость?
Дирихъ сталъ какъ вкопанный, а купецъ подошелъ и вымолвилъ, смясь добродушно:
— Не мудрено теб меня не узнать. И я бы тебя теперь не узналъ, если бы встртилъ гд на дорог. Прежде всего поцлуемся… Вотъ такъ… Ну погляди теперь мн въ лицо хорошенько. Не узнаешь?
— Нтъ. Виноватъ… пробурчалъ Дирихъ, смущаясь.
— Есть у тебя братъ?
— Есть.
— Какъ его зовутъ?
— Карлусъ..
— Ну вотъ… Догадываешься теперь…
Но Дирихъ стоялъ истуканомъ. Онъ былъ слишкомъ простоватъ, чтобы догадаться.
— Да я… Я Карлусъ. Твой братъ Карлусъ, воскликнулъ прзжй.
Дирихъ ахнулъ и снова бросился обнимать брата.
Оглядвъ другъ-друга внимательно, братья обоюдно подивились перемн, которая въ нихъ произошла.
Сходства между братьями не было никакого: Карлусъ былъ совершенно черноволосый, слегка курносъ, съ большими, живыми черными глазами, довольно высокаго роста, плотный и широкоплечй. Дирихъ, напротивъ, былъ худъ, блденъ, такой же бловолосый, какъ Христина, и съ совершенно свтлыми, даже бловатыми и будто сонными глазами. У Карлуса волосы завивались круто въ кудри, у Дириха, напротивъ, волосы желто-сраго цвта висли съ головы плоскими прядями, точно правильно нарзанныя мочалки.
Карлусъ тотчасъ передалъ брату подарокъ отъ Христины — два червонца, и подробно разсказалъ о свидани ея съ царицей. Но видя, что братъ все тотъ же простякъ, неспособный даже понять вполн все то, что онъ считалъ необходимымъ ему передать, Карлусъ, невольно и незамтно для самого себя, пересталъ въ бесд обращаться къ брату, а предпочелъ все подробно объяснить умной Трин и ея старшей дочери.
Главное заключалось, конечно, въ томъ, чтобы Дирихъ велъ себя осторожне и не разглашалъ ничего о себ, даже въ такой трущоб, какъ его деревушка.
Трина очень обрадовалась большимъ деньгамъ, но всть Карлуса о могущей произойти перемн въ судьб Дириха не только не обрадовала женщину, но даже испугала. Карлусъ замтилъ ея тревожный взглядъ и набжавшую на лицо тнь. Умная латышка поняла тотчасъ, что, въ случа какой-либо перемны, ея сожительство съ Дирихомъ будетъ невозможно.
— Ты что пригорюнилась? спросилъ Карлусъ.
— Я, ничего… Все это диковинно… И отъ всего этого, что ты разсказываешь, надо всякихъ напастей ждать, отвтила Трина.
— Это почему?
— Васъ всхъ: тебя, Дириха, Христину и Анну съ вашими дтьми только погубитъ это свидане Христины съ царицей. Я теб говорю врно. Счастя отъ этого не будетъ никакого, а бды будутъ…
Въ голос умной женщины звучала такая увренность, что Карлусъ задумчиво взглянулъ на латышку, какъ бы взвшивая ея слова…
Цлый день проспорилъ съ ней Карлусъ, но кончилось тмъ, что умная женщина не убдилась доводами Карлуса, а убдила его быть на сторож и на-готов спасаться отъ казней русскаго царя.
Карлусъ выхалъ отъ брата мене довольный и веселый. Онъ ршился быть какъ можно осторожне и не только ничего не разглашать о себ, но даже никому не разсказывать о свидани сестры съ русской царицей.
По возвращени Карлуса въ Вишки, онъ вскор, однако, замтилъ, что его положене измнилось. Хозяинъ сталъ ласкове, знакомые доброжелательне.
Его поздка для свиданя съ братомъ по длу, которую онъ, конечно, не скрылъ, затмъ извстное теперь всмъ посщене Христины, а равно имя Екатерины, данное новорожденной двочк, наконецъ розсказни и нескромность мстнаго ксендза — все привело къ тому, что въ деревушк Дохабенъ, и въ самыхъ Вишкахъ стали уже чаще поминать и болтать.
Вскор въ шутку стали называть Карлуса ‘Цара бралисъ’, т. е. царскимъ шуриномъ или братомъ, и совершенно незамтно, въ какихъ-нибудь нсколько недль, эти два слова стали уже прозвищемъ. ‘Цара бралисъ’ говорили вс и вс ждали для Карлуса событя!..
Такъ прошло цлыхъ два года, которые однако не принесли ничего новаго, ни хорошаго, ни худого…
Прозвище, данное Карлусу серьезно, а не ради насмшки, за это время понемногу перешло уже въ шутливую кличку. Обыватели околотка изврились…

X.

Однажды, лтомъ, въ Вишкахъ появился цлый поздъ, три экипажа и большой фургонъ съ поклажей. Прожалъ важный сановникъ, по имени, хорошо извстному въ Литв, знатный и богатый магнатъ, а по мундиру — русскй генералъ. И дйствительно, это оказался полякъ графъ Сапга, фельдмаршалъ русской службы, отправлявшйся изъ Росси на побывку въ Варшаву. Съ нимъ халъ его сынъ, красивый и статный молодой человкъ.
Магнатъ, вроятно, съ усталости отъ дальняго пути, или отъ того, что на двор стояла отвратительная погода и лилъ безъ конца какъ бы осеннй дождь, остановился въ Вишкахъ на нсколько часовъ. Затмъ, найдя въ гостиниц сравнительно съ другими станцями опрятность, хорошую кухню и порядочную обстановку, графъ ршилъ остаться ночевать. На утро была та же скверная погода и старику нездоровилось, онъ опять ршилъ остаться еще на сутки.
— Тамъ дальше, по пути, опять пойдутъ, пожалуй, курныя избы, такъ уже лучше вамъ здсь побыть и отдохнуть, совтовалъ и молодой Сапга отцу.
Вечеромъ чрезъ многочисленную свиту, состоявшую, помимо лакеевъ, изъ адъютанта, двухъ секретарей, капеллана и трехъ егерей, до свдня магнатовъ достигъ удивительный слухъ, которому они, конечно, сразу не поврили. Въ этой трущоб, будто бы, оказался,— прислуживающй ихъ лакеямъ, не появляясь въ ту горницу, гд они сидли,— простой крестьянинъ, котораго считаютъ здсь вс близкимъ родственникомъ…
— Что за глупое вранье! строго сказалъ фельдмаршалъ. Принявъ извсте за дерзкую выдумку, Сапга сначала не обратилъ на это никакого вниманя. Но затмъ его секретарь, повидавшй по собственной охот лакея Карлуса, явился къ сановнику и объяснилъ ему ради курьеза, да и ради неимня чмъ заняться на отдых, что лакей самъ серьезно заявилъ ему о родств.
Конечно, графъ веллъ тотчасъ позвать къ себ лакея, и Карлусъ, немножко оправившись, причесавшись и оглядвши, все ли на немъ въ порядк, предсталъ предъ именитымъ прозжимъ. Молодой Сапга сталъ его подробно разспрашивать съ оттнкомъ насмшки въ голос и даже презрня, фельдмаршалъ молча слушалъ, но глядлъ, строго хмуря брови.
Карлу съ отвчалъ робко, но естественно и просто объяснилъ все. И все, что услышали Сапги, поразило ихъ своимъ правдоподобемъ.
Кончилось тмъ, что фельдмаршалъ самъ заступилъ мсто своего сына, въ качеств допросчика по пунктамъ.
— Какъ же тебя звать? спросилъ Сапга.
— Карлусъ.
— Слышалъ!.. Фамиля твоя какъ — я спрашиваю. Семейное прозвище?
— Зовутъ разно… Меня зовутъ Сковоротскй, а сестру старшую до замужества всегда звали Сковорощанкой… Отецъ назывался Самуиломъ, а прозвище его было Скавронекъ.
— А мать… Ея имя какъ было?..
— Мать звалась Доротэей по двичеству, или по имени отца своего Ганъ.
— Это нмецкое имя: Доротэя Ганъ.
— Она и была нмкой, а сестра ея меньшая, Маранна, вышла за русскаго шляхтича Василевскаго, а средняя за Гейденберга. Эту звали Софьей… Да еще братъ былъ Вильгельмъ… Да еще сестра была и тоже была за Василевскимъ.
— Такъ дв сестры были Василевскими по фамили мужей? спросилъ вельможа.
— Да. Одна за отцомъ, а другая, меньшая, за сыномъ его, Яномъ.
— У которой же воспитывалась твоя сестра, которую ты называешь Мартой?
— У меньшой, Маранны… Старшая, Катерина, ухала въ Курляндю и вышла вторично замужъ за Дукласа.
— И ты всю эту родню свою знавалъ и помнишь хорошо? спросилъ подозрительно Сапга.
— Еще бы… Вдь я ихъ всхъ зналъ, когда мн было уже лтъ съ двадцать, ухмыляясь отозвался Карлусъ. Въ честь тетки Софьи Гейденбергъ, я свою дочь назвалъ такъ же.
— Ну, а Марта отъ тетки Василевской перешла, говоришь ты, къ пастору лютеранскому?
— Да. Къ пастору Глюку въ Маренбургъ, а отъ него попала въ плнъ къ русскимъ драгунамъ.
— Почему же однако, любезный, ты знаешь, что это твоя сестра Марта? лукаво замтилъ молодой Сапга.
— Этого я не знаю…
— Ну, вотъ видишь ли, голубчикъ, строго заговорилъ фельдмаршалъ,— все это выдумки и опасныя выдумки. Напрасно ты такой вздоръ о себ болтаешь. У тебя пропала взятая русскими въ плнъ сестра и — на этомъ одномъ случа ты основываешь цлую глупую исторю. Мало ли женщинъ въ Лифляндахъ во время войны были взяты въ плнъ московскими войсками. Такъ всмъ родственникамъ ихъ, всякую изъ нихъ и почитать теперь русской императрицей?
— Въ Крейцбург, и въ Маренбург вс такъ говорятъ, оправдывался Карлусъ, что именно наша Марта и есть царица Екатерина.
— Все это одно вранье. И ты за такое разглашене о себ можешь дорого поплатиться. Прекрати это вранье. Худо будетъ. Вотъ теб мой добрый совтъ! строго сказалъ Сапга, отпуская лакея.
Однако магнатъ польскй и фельдмаршалъ русской арми, много жившй въ Росси и знавшй все, что знали об столицы, да и вся Имперя, о загадочномъ происхождени русской императрицы, не могъ равнодушно отнестись къ разсказу буфетчика постоялаго двора.
Карлусъ, ршившй быть по совту сестры осторожнымъ, умышленно не все передалъ магнату, очевидно допрашивавшему его ради праздности и пустого любопытства.
Карлусъ предпочелъ лучше прослыть въ глазахъ графа Сапги за болтуна, нежели упомянуть о свидани въ Риг. Онъ не проронилъ поэтому ни слова о бесд Христины съ государыней.
Но на этотъ разъ осторожность Карлуса ему только повредила. Если бы Сапга узналъ отъ него, что недавно сама русская императрица видлась съ Христиной, подарила ей денегъ, разспрашивала о судьб всхъ другихъ членовъ семьи, то онъ наврно не сдлалъ бы того, что онъ теперь счелъ долгомъ сдлать немедленно.
Здсь-же, черезъ часъ посл бесды съ буфетчикомъ, магнатъ написалъ подробно о своей встрч въ гостиниц мстечка Вишки. Онъ передалъ все человку придворному и влятельному, генералу Девьеру, женатому на родной сестр князя Меньшикова.
Между тмъ, пока вельможа писалъ письмо, сынъ его былъ въ сосдней горниц, куда одинъ изъ секретарей привелъ красивую молоденькую двушку, пойманную имъ случайно въ корридор. Молодой Сапга осматривалъ чернобровую и востроглазую фигурку, какъ любопытнаго зврка. Дичокъ-самородокъ забавлялъ его своей манерой держаться и своими бойкими отвтами.
Молодая двушка отзывалась тихо, но рзко, едва шевеля губами, гордо закидывая красивую кудрявую головку и какъ бы непрязненно мряя взглядомъ обоихъ собесдниковъ съ головы до ногъ.
— Правду говоритъ онъ, сказалъ Сапга, показывая на секретаря, что ты себя называешь: Яункундзе?
— Неправда!
— Какъ неправда! воскликнулъ секретарь. Ты сейчасъ въ корридор мн сказала, что это твое прозвище.
— Ну, да.
— А теперь ты говоришь: неправда.
— Вы что спросили? Какъ я себя зову? Я себя зову Софьей. А друге меня зовутъ Яункундзе. Не я же себ это прозвище дала.
— Есть у тебя женихъ? Собираешься ты замужъ? спросилъ Сапга.
— А у васъ есть невста? Собираетесь вы жениться?.. отозвалась Софья.
— Да теб это не любопытно, я полагаю.
— Ну и вамъ тоже про меня знать это не любопытно.
— Вишь, какая сердитая. А красива… Ты очень красива, Яункундзе?
— Да.
— Что да?
— Красива.
— Сама знаешь это…
— Конечно. Кому же это и знать, какъ не мн!
Сапга разсмялся, секретарь тоже.
Около получасу проболталъ такъ молодой графъ съ молоденькой крестьянкой и, давъ ей коробку сластей, отпустилъ со словами:
— Будь ты моя крпостная, я бы тебя ни за кого замужъ не выдалъ, а взялъ бы себ.
— Насильно? отозвалась тихо Софья, презрительно усмхаясь и идя къ дверямъ.
— Нтъ… Можетъ быть ты… Я думаю, что ты бы сама… Вроятно, ты бы меня…
Сапга запутался и смолкъ, удивляясь внутренно самому себ, т. е. своему легкому смущеню.
— Панъ ужъ очень много о себ воображаетъ! вымолвила Софья на порог. Я знаю одного пастуха, который много красиве пана графа.
Сапга разсмялся громко и весело. Софья искоса взглянула на него своими угольными глазами изъ-подъ, опущенныхъ на половину рсницъ, и взглядъ ея выразилъ одно гордое презрнье.
— Даже не вритъ, воркнула она и исчезла за дверью.
На утро рано одинъ изъ егерей графа Сапги выхалъ изъ Вишекъ съ письмомъ, въ обратный путь, въ Россю. Около полудня вс экипажи были заложены и поданы. Именитые прозже отправлялись дале.
Когда графъ фельдмаршалъ вышелъ на крыльцо въ сопровождени сына и всей свиты, густая толпа поселянъ съ обнаженными головами окружила постоялый дворъ и экипажи.
— Вонъ она, батюшка! тихо сказалъ по-нмецки молодой Сапга, указывая отцу глазами на красивую двушку, стоявшую близъ крыльца, впереди другихъ крестьянокъ. Фельдмаршалъ пристально приглядлся и вымолвилъ на томъ же язык:
— Странно. Очень странно!
— Что? спросилъ сынъ.
— Сходство.
— Съ кмъ, батюшка?..
Но старый графъ не отвтилъ и пошелъ садиться въ экипажъ.
Молодой человкъ слъ вслдъ за отцомъ, затмъ выглянулъ изъ окна кареты на Софью и ласково кивнулъ ей головой.
Яункундзе не шевельнулась и даже бровью не двинула въ отвтъ. Экипажи тронулись шибкой рысью и скоро исчезли за домами и околицей. Софья задумчиво смотрла во слдъ. На сердц ея что-то происходило. Она въ одинъ мигъ вчера возненавидла молодого вельможу. Ну, такъ что жъ? Вдь онъ ухалъ! Она никогда боле за всю жизнь не встртитъ его и не увидитъ. Да, кажется… Вроятно…
Въ это же мгновене молодой графъ Сапга, глядя изъ экипажа на унылую дорогу, думалъ объ этой Яункундзе Вишекъ… И удивлялся, что онъ думаетъ объ ней. Красивая крестьянка полудикаго поселка! Мало ли ихъ было по дорог. Отчего же объ этой думается ему какъ бы противъ воли? Онъ и не увидитъ вдь ее боле никогда. Да, кажется… Вроятно…

XI.

Однажды появился въ Вишкахъ молодой человкъ, красивый, ловкй, говорившй одинаково хорошо по-польски и по-русски, вскор доказавшй, что онъ былъ молодецъ на вс руки. Новый житель Вишекъ, по имени Яковъ, вскор сталъ всеобщимъ любимцемъ, но въ особенности сошелся онъ быстро съ Карлусомъ и всячески доказывалъ ему свою дружбу. Вмст съ тмъ онъ проговорился прятелю, что у него есть средства и что онъ богатый женихъ и не прочь бы найти себ невсту… Вотъ, въ род Софьи…
Вскор Карлусъ любилъ своего новаго друга такъ же, какъ если бы зналъ его уже нсколько лтъ, а между тмъ Яковъ былъ въ гостиниц не боле мсяца. О брак съ Яковомъ шестнадцатилтней Софьи онъ тоже мечталъ уже часто и подолгу.
Наконецъ, однажды Яковъ объяснилъ Карлусу, что тотъ долженъ ему доказать на дл свою дружбу и помочь въ одномъ очень простомъ, хотя и важномъ обстоятельств.
— Дло самое глупое и простое, объяснилъ Яковъ, но я могу просить помощи только у человка, которому я вполн врю, который меня не обманетъ и не погубитъ, который, пожалуй, и моимъ родственникомъ стать можетъ.
И въ откровенной бесд Яковъ сообщилъ Карлусу, что у него есть деньги и большя, на которыя онъ можетъ не только купить себ въ Вишкахъ домъ, но даже взять весь постоялый дворъ и васибасъ намсъ за себя, уплативши содержателю необходимую сумму.
Карлусъ поврилъ прятелю и убдилъ его, что онъ можетъ вполн положиться на него. Тогда Яковъ признался откровенно, что деньги зарыты имъ въ лсу, въ нсколькихъ верстахъ отъ Вишекъ.
— Деньги эти надо отправиться вырыть, и такъ какъ мшокъ съ золотыми червонцами и съ серебряными рублями очень тяжелъ, то одинъ человкъ никакъ не можетъ изъ лса дотащить его, хотя бы черезъ нсколько саженей, до телги. Слдовательно, надо хать вдвоемъ, разумется, вечеромъ и, такимъ образомъ, ночью все сработать и привезти мшокъ съ деньгами домой.
Карлусъ объяснилъ, что нтъ ничего проще дла и что, конечно, онъ исполнитъ свято главное услове, т. е. никому ничего не скажетъ о деньгахъ.
— Больше мн ничего и не нужно. А за эту услугу, сказалъ Яковъ, я теб сдлаю подарокъ, который можетъ перемнить твою обстановку.
Друзья тотчасъ уговорились добыть въ Виллсахъ небольшую телжку, съ парой хорошихъ ‘зирксовъ’ или лошадей, сильныхъ и бойкихъ, чтобы създить за деньгами.
Посл этого уговора Яковъ медлилъ однако цлую недлю. Карлусъ сообразилъ, что другъ просто боится и подозрваетъ его, быть можетъ, даже раскаивается, что сообщилъ о своей тайн.
Но однажды вечеромъ Яковъ объяснилъ другу, что на другой день вечеромъ они должны вызжать. Такъ какъ телжка и пара отличныхъ лошадей были уже давно найдены, уговоръ съ хозяиномъ былъ сдланъ подъ предлогомъ поздки въ Дохабенъ, то Карлусъ отвчалъ, что онъ готовъ и очень радъ.
— Я ужъ думалъ, что ты меня подозрваешь и опасаешься, сказалъ онъ. Но мн это было обидно.
— По правд сказать — да… отвчалъ Яковъ. Но теперь я ршился. Доставай лошадей… да получше. Скакуновъ!
— Это ужъ готово. Лучше ‘зирксы’ всхъ Вишекъ! пошутилъ Карлусъ.
Поселянинъ, у котораго надо было взять лошадей, конечно, очень удивился, что двумъ здоровымъ молодцамъ понадобилась пара бойкихъ коней для простой поздки въ Дохабенъ. Однако, подумавъ побольше, онъ ршилъ, что по всей вроятности этотъ Яковъ детъ въ деревню, гд семья Карлуса, въ качеств жениха. Разумется, ради такого случая хочется ему и пофрантить.
Въ сумерки яснаго дня два прятеля выхали изъ Вишекъ по большой дорог. На другое утро вернулся домой одинъ изъ старожиловъ Вишекъ и, встртясь съ хозяиномъ нанятыхъ лошадей, спросилъ у него съ удивленемъ:
— Это вдь твоихъ коней я видлъ съ Карлусомъ?
— Да. Мои кони, отвчалъ тотъ.
— Охота давать гонять…
— Я за деньги далъ.
— Все равно. Это портитъ коня — сорокъ верстъ не кормя гонять.
— Какъ сорокъ верстъ?
— Да такъ. Я ихъ встртилъ за большимъ Янковымъ боромъ… Видно вдь, что кони бгутъ безъ роздыха, замореные.
— Они въ Дохабенъ наняли! воскликнулъ поселянинъ.
— Хорошъ Дохабенъ за Янковымъ боромъ!
Между тмъ Карлусъ и Яковъ дйствительно были въ это время очень далеко отъ Вишекъ…
Отъхавъ отъ мстечка верстъ за десять, Яковъ простановилъ лошадей, и пустивъ ихъ шагомъ, обернулся къ прятелю:
— Слушай, Карлусъ… Я вдь тебя обманулъ.
— Какъ? Въ чемъ? отозвался этотъ.
— Я тебя обманулъ, но ты не гнвися. Я теб сказалъ, что мой кладъ зарытъ тутъ неподалеку. Это неправда.
— А гд же онъ?
— До него отъ Вишекъ верстъ сто…
— Какъ сто! воскликнулъ Карлусъ.
— Такъ. Онъ у меня на родной сторон. Около деревни, гд я родился. Да ты чего же такъ отороплъ? Не все ли равно? Лошади у насъ хорошя, додемъ мы исправно, хозяину заплатимъ вдвое, хоть даже вчетверо. Онъ пенять не будетъ. Я же тебя потому обманулъ, что боялся твоей лни. Скажи я теб хать за сто верстъ, ты бы, пожалуй, и отказался.
— Пожалуй, что такъ! отозвался Карлусъ, смясь. Даже и теперь страшно. Сто верстъ! Шутка!
— Ну, а теперь дло сдлано. Ужъ демъ, весело сказалъ Яковъ. Черезъ сутки все будетъ кончено, даже деньги въ телжк будутъ лежать. Что жъ, жалешь что ли, что взялся мн услужить?
— Нтъ. Что жъ! И то правда… Кони хороше. Живо създимъ. А коли ты хозяину заплатишь вдвое, то все равно никто въ обид не будетъ.
— Такъ ты не сердишься на меня за обманъ?
— За что же? Стоитъ ли…
Прятели припустили лошадей… Добрые кони пролетли бодро верстъ тридцать, но затмъ начали приставать… Карлусъ предложилъ другу отдохнуть въ знакомой деревушк, но Яковъ не согласился, говоря, что заране ршилъ отдохнуть и покормить лошадей въ одномъ мстечк, гд у него есть родственникъ.
Дйствительно, проскакавъ не кормя около пятидесяти верстъ и достигнувъ мстечка, Яковъ завернулъ во дворъ и вызвалъ хозяина.
— А здорово… воскликнулъ этотъ. Твои тебя поджидаютъ здсь уже двое сутокъ.
— Доброе дло, отозвался Яковъ, вылзая.
— Кто таке тебя поджидаютъ? удивился Карлусъ.
— Входи, увидишь… Народъ веселый… Мои земляки, смясь сказалъ Яковъ.
— Твои земляки… странно проговорилъ Карлусъ, будто робя.
— Ну да… Подумаешь, диковину я сказалъ…
— Зачмъ они тутъ? Почему же ты мн ничего о нихъ не говорилъ? Не сказалъ, что тебя тутъ будутъ ждать эти земляки?
— Зачмъ говорить? Вотъ теперь все узнаешь. Слзай!
Карлусъ, самъ не зная почему, въ сомнньи сидлъ на телжк и медлилъ слзать и входить въ домъ. Какое-то тревожное чувство внезапно сказалось въ немъ. Странный ли голосъ Якова или странный, будто насмшливый взглядъ хозяина двора — неизвстно что подйствовало на Карлуса, но онъ отороплъ и не двигался.
— Чего же ты? весело и небрежно спросилъ Яковъ.
— Зачмъ ты таилъ все это… началъ было Карлусъ. Но Яковъ громко расхохотался.
— Ты вдь робешь. Ей Богу, робешь… Чего только — самъ не знаешь. Что жъ мы здсь тебя заржемъ, что ли? Зачмъ? Ограбить? Что грабить? Платье твое или нсколько гривенъ въ карман?
— Нтъ. А вотъ этихъ чужихъ коней вы угоните! рзко, сердито вымолвилъ Карлусъ. А меня бросите здсь. Я ворочайся въ Вишки и расплачивайся за тебя. А кони и телга — дороге. Я ихъ въ три года не уплачу…
— Полно. Стыдно, Карлусъ. Ей Богу стыдно! А еще прятель! Вылзай-ка. Вотъ теб Господь на небеси, что я лучше тебя самого украду, чмъ твоихъ коней.
Карлусъ неохотно и нершительно вылзъ изъ телжки. Хозяинъ двора принялъ лошадей и прятели вошли въ горницу.
Тутъ на полу крпко спали и храпли двое дюжихъ молодцовъ…
— Ну и мы такъ-то ляжемъ. А выспавшись, вс двинемся за моимъ кладомъ! сказалъ Яковъ. До него отсюда еще верстъ сорокъ. А ты, Карлусъ, не тревожься… Не все то дурно, что удивительно…
— Когда же мы проснемся? Къ вечеру?
— Да, конечно, къ вечеру. Ночью и подемъ. Мое дло нельзя днемъ длать. Кони отдохнутъ и мы тоже. Ночью продемъ, на зар все дло обдлаемъ вчетверомъ. Лихо обдлаемъ.
— Зачмъ ты таилъ отъ меня, что будетъ еще двое помощниковъ? продолжалъ сомнваться Карлусъ.
— Э-эхъ, право… нетерпливо отозвался Яковъ. Ложись. Спи!
Сказавъ это, Яковъ разостлалъ свой кафтанъ на полъ и легъ. Карлусъ постоялъ минуту и сдлалъ то же самое.
‘Что жъ въ самомъ дл я ороблъ. Чего же? думалъ онъ. Рзать имъ меня не за что. Лошадей бы не угнали они. Такъ я не дамъ, подниму деревню… Тутъ у меня знакомый живетъ. Догонимъ верхами и отобьемъ’.
Карлусъ успокоился нсколько, но чрезъ нсколько минутъ, когда Яковъ уже храплъ, онъ снова думалъ:
‘Если я съ ними поду, то они меня середи дороги выбросятъ, а сами лошадей угонятъ. Я лучше предложу Якову здсь другихъ коней нанять. А на этихъ вернемся въ Вишки. Этакъ врне’.
Карлу съ тревожился все боле и боле, самъ не понимая и не отдавая себ отчета, почему онъ подозрваетъ прятеля и сомнвается въ его истори на счетъ зарытыхъ денегъ. Сомнне не только не уменьшалось, но все сильне росло и западало въ душу. Карлусъ ршилъ окончательно не хать дале на тхъ же лошадяхъ, а предложить Якову нанять другихъ.
‘Этакъ врне’.
Карлусъ все-таки заснулъ. Долго ли и крпко ли онъ спалъ — онъ не зналъ. Но когда онъ очнулся, то на двор была уже ночь, а въ горниц былъ мерцающй свтъ отъ мсяца, смотрвшаго въ окно. Карлусъ, придя окончательно въ себя, хотлъ привстать и вдругъ почувствовалъ что-то особенное, чего онъ сразу даже и понять не могъ. Онъ былъ скрученъ бичевой по ногамъ и по рукамъ, и хотя слабо, но тмъ не мене достаточно, чтобы не имть возможности двинуться, встать и пойти. Въ горниц никого не было.
— Охъ, злоди… воскликнулъ онъ. Да и я-то хорошъ… Украли! Угнали! А я теперь расплачивайся за коней изъ жалованья своего…
Карлу съ попробовалъ порвать бичеву, дернулъ руками и ногами, но путы только пуще впились ему въ тло. Онъ сталъ кричать отчаяннымъ голосомъ.
— Эй, не ори! послышался за дверью голосъ хозяина двора, и плотный мужикъ вошелъ въ горницу. Чего орешь? Зарзали что ли тебя.,
— Разбойники!.. Угнали коней!.. Ты думаешь, что я оставлю тебя. Врешь. И ты у меня въ отвт будешь… Развязывай путы… Живо.
— Развязывать? хладнокровно сказалъ мужикъ. Дурень! Нешто затмъ тебя связали, чтобы по твоему указу развязывать. Обожди.
— Чего ждать? Того, чтобы они за сто верстъ коней угнали! крикнулъ Карлусъ. Да вдь ты-то здсь. Тебя-то я притяну за конокрадство.
— Ничуть не угнали и не сграбили. Полно врать-то. Лежи смирно.
— Гд-жъ Яковъ?
— Ушелъ и сейчасъ придетъ. И молодцы его тоже съ нимъ придутъ.
— А кони съ телгой?
— Здсь на двор. Гд были, тамъ и стоятъ.
— Зачмъ же я связанъ?
— Почемъ я знаю. Говорятъ, что такъ нужно. Мое дло сторона.
Хозяинъ двора слъ спокойно на скамью. Карлусъ, лежа на полу въ путахъ, сталъ снова повторять т же вопросы въ десятый разъ, но мужикъ звнулъ нсколько разъ сладко и продолжительно и не отвтилъ ни слова.
— Будешь ты говорить, чортова морда! крикнулъ Карлусъ нетерпливо.
— Нтъ, не буду, дуракъ, тихо отвтилъ мужикъ, звнувъ еще разъ… Лежи, сейчасъ придутъ.
Не усплъ онъ выговорить эти слова, какъ около избы раздались голоса и шаги. Чрезъ мгновене въ горницу вошелъ Яковъ.
— А, прятель. Проснулся? вымолвилъ онъ весело. Но голосъ его былъ точно другой и странно поразилъ Карлуса. Это былъ такой пренебрежительный голосъ, какъ если бы Яковъ былъ начальникомъ или бариномъ Карлуса.
— Что ты со мной длаешь! Какъ ты смешь, проходимецъ, меня вязать! крикнулъ онъ вн себя.
— Лежи смирно. Сейчасъ запрягутъ коней. Мы тебя посадимъ и повеземъ, вымолвилъ Яковъ холодно.
— Куда?..
— Если ты будешь сидть смирно — ничего теб худого не будетъ. Понимаешь? Если ты будешь орать или биться, то я тебя выпорю. И буду я тебя пороть до тхъ поръ, пока ты не смиришься.
— Какъ ты смешь… заоралъ Карлусъ и, сдлавъ тщетное усиле подняться,— онъ сталъ злобно и во все горло кричать по-русски и по-латышски:
— Помогите… Разбой… Помогите… Палидзатъ!
Голосъ его среди ночи раздавался на всю деревню.
— Замолчи. Слушай меня. Я не разбойникъ, заговорилъ Яковъ. Чрезъ часъ придетъ грамотный человкъ, которому ты повришь больше, чмъ мн. Ну, вотъ я ему покажу, какая у меня есть бумага. Онъ прочтетъ ее теб, переведетъ по-польски. И ты поймешь, что я тебя имю власть увезти съ собою, куда нужно, куда мн указано. Понялъ?
Карлусъ замолчалъ и тяжело вздохнулъ. ‘Что же это такое, Господи?’ думалось ему.

XII.

Прошла недля, прошелъ мсяцъ, два, и никто боле не видлъ, никто даже не слыхалъ ничего ни о Карлус, ни о Яков. Они исчезли безслдно. Только одинъ слдъ былъ… Слдъ коней…
Въ ста верстахъ отъ Вишекъ, на большой станци тракта, видли отдыхавшихъ четырехъ путниковъ, и изъ нихъ одинъ показался мстнымъ жителямъ — похожимъ на буфетчика гостиницы въ Вишкахъ, котораго вс хорошо знали въ округ. Остальные трое были совершенно неизвстны и повидимому вс трое москали. Но если бы даже на счетъ Карлуса и ошиблись, то, по описаню телжки и пары дорогихъ зирксовъ, въ Вишкахъ не сомнвались, что это именно были угнанные кони.
Разумется, исчезновене Карлуса было такимъ событемъ въ Вишкахъ, о которомъ вс отъ мала до велика долго толковали, теряясь въ догадкахъ. Никто не могъ думать, что Карлусъ бжалъ ради конокрадства, бросивъ жену и дтей въ Дохабен. Слдовательно, главный мошенникъ былъ неизвстный никому московецъ Яковъ. Но какимъ образомъ ухалъ съ нимъ Карлусъ? Очевидно, противъ воли, увезенный силкомъ.
Видвше Карлуса добавляли, что одинъ изъ всхъ четырехъ былъ какъ бы боленъ или на смерть перепуганъ. Трое незнакомцевъ какъ бы сторожили его на станци и близко никого къ нему не подпускали.
— Но куда же его повезли? Зачмъ его увезли? говорилось повсюду со страхомъ.
Въ семь Карлуса его исчезновене разразилось, конечно, какъ громовой ударъ. Несчастная Марья свалилась при извсти съ ногъ, лежала долго безъ сознаня и движеня, затмъ начала бредить и кончилось тмъ, что заболла горячкой. Дти нсколько дней проходили перепуганныя, выли, ревли, дико озираясь на всхъ. Одна молоденькая Софья была спокойне, но много плакала по отц. Мацитайсъ, узнавши объ исчезновени Карлуса, прямо тотчасъ же объяснилъ обитателямъ Дохабена, что Карлу съ схваченъ москалями и увезенъ въ Россю. По всей вроятности, его или сошлютъ въ Сибирь, или засадятъ въ крпость, а быть можетъ просто голову отрубятъ.
— И это слдовало ожидать, сказалъ онъ. Я это предсказывалъ. Москали его врно давно разыскивали.
Священникъ совтывалъ тайкомъ дать знать о приключени всей родн, ради того, чтобы они были осторожне.
Пока Марья была больна, сдлать это было невозможно. Женщина поправлялась медленно, но наконецъ снова была на ногахъ. Не имя возможности примириться съ тмъ, что Карлусъ навсегда исчезъ и что она никогда не увидитъ его, Марья дятельно принялась за розыски. Она была уврена, что мужъ попалъ къ разбойникамъ.
Содержатель васибасъ-намса поддерживалъ въ ней эту вру. Онъ сомнвался, чтобы русскй императоръ сталъ посылать изъ Москвы ряженыхъ солдатъ или какихъ-то повренныхъ для того, чтобы тайкомъ или обманомъ похитить Карлуса.
Вскор Вишки и Дохабенъ раздлились поровну на два лагеря: одни были мння содержателя гостиницы, друге мння дохабенскаго мацитайса. Много было толковъ, много споровъ и горячихъ пренй въ продолжени долгаго времени о томъ, какъ и куда безслдно сгинулъ ‘Цара бралисъ’.
Прежде всего Марья ршила обратиться за совтомъ къ Христин и попросить у нея немного денегъ, чтобы назначить награду тому, кто разыщетъ пропавшаго Карлуса.
Черезъ недлю женщина была уже въ деревушк Кегема.
Мужъ и жена Енриховы были поражены встью, но оба подтвердили въ Марь увренность въ томъ, что Карлу съ сдлался жертвою какихъ-нибудь конокрадовъ или разбойниковъ. Христин казалось нелпымъ, что русская царица станетъ такимъ способомъ похищать Карлуса. Если бы за него и пожелали москали приняться, то, конечно, прежде всего за нее, Христину, какъ за главную виновницу, открывшую все о себ и о своихъ братьяхъ.
Конечно, Вульфеншильдъ, узнавъ о прибыти Марьи, вызвалъ ее къ себ въ домъ и тоже разспросилъ обо всемъ.
Съ тхъ поръ, что Христина повидалась въ Риг съ своею царицею, Вульфеншильдъ обращался съ семьей Енриховыхъ нсколько мягче и теперь особенно интересовался ихъ судьбою, ибо надялся, что это родство въ будущемъ принесетъ ему какую-нибудь выгоду. Онъ точно также отнесся къ длу. Ему показалось тоже нелпымъ, чтобы Карлуса похитили москали, какъ бы какую красную двушку, или какъ цыгане воруютъ дтей. Шляхтичъ буквально говорилъ то же, что говорилъ содержатель гостиницы въ Вишкахъ.
— Захотли бы взять, сказалъ онъ, чтобы увезти въ Москву, такъ прислали бы двухъ или трехъ солдатъ.
Къ удивленю не только Мари, но и семьи Енриховыхъ, панъ Вульфеншильдъ далъ тоже немного денегъ, чтобы облегчить розыски Карлуса.
Хитрый шляхтичъ, конечно, разсудилъ про себя, что, если когда-либо судьба всхъ этихъ крестьянъ измнится къ лучшему, то онъ черезъ нихъ возвратитъ свои деньги сторицею.
Христина дала своей невстк одинъ червонецъ на дорогу. Вмст съ этимъ она посовтовала Марь поручить розыски Дириху. Онъ, по ея мнню, какъ ямщикъ, постоянно разъзжающй, можетъ черезъ своихъ товарищей-ямщиковъ распространить на цлую округу извсте о пропаж Карлуса и общане о наград за его нахождене.
— Хлопочи, прибавила Христина. Я думаю также, какъ и нашъ панъ, что не москали увезли Карлуса. Воры угнали дорогихъ коней, а Карлуса, такъ какъ можетъ донести, кто конокрады, они убили, или держатъ у себя въ невол, запертымъ въ подвал или гд въ лсной сторожк, пока не переберутся воровать въ другую округу. Таке примры были.
Марья пустилась снова въ путь и черезъ недлю была на станци, гд жилъ Дирихъ.
Онъ оказался, конечно, въ отсутстви, только-что выхавъ съ какимъ-то прозжимъ. Но вернувшись черезъ нсколько часовъ, онъ былъ точно также перепуганъ извстемъ. Конечно, онъ тотчасъ же согласился разыскивать всячески брата, но однако сомнвался, чтобы Карлуса похитили каке-либо разбойники.
— Прежде бывали здсь шайки, говорилъ онъ. Постоянно грабили прозжихъ. Бывало мсяца не проздишь, чтобы кого-нибудь не ограбили. Только насъ не трогали и даже просили всегда побольше возить народа, да потише, чтобы легче было ловить! добродушно пояснилъ онъ.
Марья подробно выспросила у Дириха, какъ пробраться къ золовк Якимовичевой. Путь былъ не малый, такъ какъ Анна жила въ Польскихъ Лифляндахъ. Марья однако ршилась побывать непремнно и у умной Анны.
Никогда еще не видавши семьи Якимовичевыхъ, Марья знала отъ мужа, что его сестра — женщина особеннаго ума и ршительности. Вообще, Марья была о ней самаго высокаго мння.
— Вдь она почти приказчицей у своей панны! часто говорилъ ей мужъ.
Дирихъ подробно разсказалъ Марь, какъ прохать черезъ границу и даже пообщался проводить ее верстъ хоть за сто.
Однако за одну ночь, что пробыла Марья въ дом Дириха, все измнилось.
За эту ночь латышка убдила своего мужа, слпо повиновавшагося ей, что нужно поступить совершенно иначе. Для нея не было ни малйшаго сомння, что Карлусъ взятъ москалями и что онъ, Дирихъ, будетъ точно также взять въ скоромъ времени.
— Все это виновата Христина, сказала Трина своему сожителю. Она разъяснила цариц, гд мы вс живемъ. И вотъ бабъ: Христину, Анну, Марью или меня не тронутъ, а мужиковъ, Карлуса или тебя, москали непремнно ршили не оставлять на свобод. Стало быть, надо ожидать въ скоромъ времени, что такимъ же или инымъ способомъ возьмутъ и тебя.
Дирихъ былъ пораженъ и поврилъ сразу.
— Что же намъ длать, Трина?
— Да ты не согласишься. Я знаю, что длать. Да ты, оселъ, упрешься, сказала Трина.
Дйствительно, когда латышка объяснила своему сожителю, что, по ея мнню, слдуетъ предпринять, то Дирихъ растерялся, смутился и сталъ отказываться.
Однако, черезъ два часа переговоровъ среди ночи и, конечно, шепотомъ, чтобы не могла ничего слышать Марья, спавшая въ сосдней горниц, Трина убдила своего сожителя:
‘Поскоре, не теряя ни дня, сбыть Марью съ рукъ и заняться не Карлусовой, а своей собственной судьбой’.
Хитрая и умная латышка быстро приготовила почву для соглашеня. Все утро она охала на вс лады, дивясь, какъ Марья могла отлучиться изъ дому посл такого казуса съ мужемъ.
Если и впрямь, говорила она, не разбойники, а москали выкрали Карлуса, то могутъ точно такимъ же образомъ явиться и покрасть дтей. И кто защититъ ихъ? Ужъ, конечно, не панъ Лауренцкй, который отъ московскихъ солдатъ, или простыхъ сыщиковъ, спрячется самъ въ подвал или въ стог сна.
— Да вдь и я бы не могла защитить ихъ, отозвалась нсколько встревоженная Марья.
— Встимо. Но за то тебя бы взяли вмст съ ними. По крайней мр не разлучили бы. А вдь теперь ты можешь вернуться изъ своего путешествя къ Якимовичамъ и найти домъ пустымъ. Хорошо, если ты посл, тоже взятая, увидишься съ мужемъ и дтьми.
— Что же мн длать? говорила уже совершенно смущенная женщина.
Дирихъ предложилъ сестр, возвращаться немедленно домой, и самъ вызвался хать къ Анн Якимовичевой, чтобы вмст обсудить дло и начать розыски, но, разумется, на деньги Марьи.
Женщина съ радостью дала брату два червонца, а сама, въ сумерки, встревоженная всмъ, что краснорчиво наболтала ей хитрая латышка, пустилась домой, прося Бога найти лишь дтей цлыми и невредимыми въ Дохабен.
А черезъ нсколько часовъ посл ея отъзда въ изб Дириха шла спшная укладка и сборы. Ямщикъ уже получилъ разсчетъ отъ хозяина.
Не мало удивился содержатель станци и друге ямщики и ихъ жены, узнавъ, что Дирихъ съ латышкою покидаютъ хорошую избу, за наймъ которой впередъ уплачено, и бросаютъ цлую десятину, засянную хлбомъ.
Разумется, Дирихъ не объяснилъ никому ничего, а сказалъ, что одинъ изъ прозжихъ нанялъ его въ кучера, верстъ за сто отъ мста. Должно быть, Дирихъ лгать не умлъ, потому что на его лиц и въ глазахъ вс прочли, что есть нчто другое, побуждающее его быстро и безъ оглядки бжать со станци.
Въ тотъ же вечеръ на телг было свалено все небольшое имущество Дириха и Трины. На возъ была посажена младшая двочка, а старшая, вмст съ матерью и Дирихомъ, пошла пшкомъ.
Къ утру путники были уже верстъ за двадцать отъ деревушки и остановились въ пол отдохнуть. Путь ихъ былъ дйствительно къ польской Лифлянди, но, добравшись черезъ недлю до мстечка Губно, Дирихъ оставилъ семью, пристроивъ на зазжемъ двор, а самъ пошелъ искать себ мсто въ батраки.
Не боле какъ черезъ сутки и Дирихъ, и латышка — уже нанялись къ купцу, у котораго были больше огороды. Однако нанялся къ огороднику не Дирихъ Скворощанекъ, не полякъ и католикъ, не 35-ти лтъ мужикъ, а нанялся Юррэ Чамарый, латышъ, 50-ти лтъ и по вроисповданю унатъ. Иначе говоря, по наученю Трины, предъ отбытемъ со станци, Дирихъ, напоивъ одного изъ товарищей ямщиковъ допьяна, просто-на-просто укралъ у него изъ кармана его билетъ.
— Ну, теперь здсь, шутила Трина, довольная и счастливая, никаке москали, буде станутъ разыскивать Дириха Сковорощанка, не найдутъ насъ ни за что. Сто разъ пройдутъ и продутъ они мимо Юррэ Чамараго и не догадаются — кто этотъ Чамарый.
Поселившись здсь, Дирихъ и Трина не могли, конечно, узнать, что латышка оказалась еще умне и хитре, нежели вс думали.
Не дале какъ черезъ мсяцъ посл того, что Дирихъ получилъ свой разсчетъ у содержателя станци, въ Вишкахъ и Дохабен появились какя-то дв личности и, разспросивъ подробно о томъ, гд живетъ и что длаетъ братъ Карлуса Скворощанка, направились на ямскую станцю. Здсь они узнали, что Дириха давно нтъ, а куда онъ отправился — неизвстно.
Об таинственныя личности въ продолжене еще почти мсяца сновали по всей округ, разыскивая Дириха, чуть не обшаривая каждую деревушку и каждый поселокъ. Он прямо говорили, что Дирихъ разыскивается за убйство прозжаго. И несмотря на то, что въ этомъ объяснени не было ничего особеннаго, никто этому не поврилъ. Сами эти личности, плохо говорившя по-польски и вовсе не говорившя по-латышски, были подозрительны для всхъ.

XIII.

Однажды въ Дохабен, на огород, среди высокой конопли, сидли на земл дв фигуры, чернобровая красавица-крестьянка, очень молоденькая, живая и вертлявая, а около нея, полулежа у гряды, блокурый, рослый малый, лтъ двадцати, съ простовато-добрымъ лицомъ.
Это были дохабенске обитатели, друзья съ дтства: ‘гансъ’, т. е. пастухъ Дауцъ Цуберка и Софья Сковорощанка.
Прежде они не только видались просто, не скрываясь и не таясь ни отъ кого, но даже проводили иногда цлые дни вмст. Софья выходила всегда въ поле, гд паслось дохабенское стадо, иногда же Цуберка, передавъ свою обязанность на время кому-либо изъ молодыхъ парней, забгалъ на дворъ Скворощанковъ — повидаться съ милой.
Затмъ ихъ дружба, перешедшая въ иное чувство, стала предметомъ какъ насмшекъ дохабенцевъ, такъ и гоненя со стороны родныхъ Софьи. Нищй-бобыль и простой деревенскй ‘гансъ’ не могъ быть парой для двушки, отецъ которой былъ не простой крестьянинъ, а лакей, платящй большой оброкъ своему пану и живущй богато.
Теперь же Марья тщетно приказывала сыновьямъ — Антону, уже 18-ти лтнему парню, и даже мальчугану Мартыну, слдить за сестрой, чтобы она не водилась съ Цуберкой. Еслибъ латышъ былъ поменьше ростомъ и послабе, то Марья приказала бы даже старшему сыну бить возлюбленнаго сестры, но Цуберка былъ такой дюжй парень, что съ нимъ и мужику въ драку вступить было бы опасно.
Пользуясь горемъ и убитостью матери, Софья стала чаще и подолгу видаться съ возлюбленымъ, скрываясь однако отъ приставленныхъ къ ней надзирателей-братьевъ.
Бесда влюбленной парочки на этотъ разъ была особенная. Софья тихо увряла Цуберку, что, благодаря внезапно придуманому ею плану, хитро обдуманному, больше вроятя, что она выйдетъ за него замужъ. Цуберка только косматой головой встряхивалъ и глуповато взглядывалъ на Софью.
Переговоривъ, они молча сидли, глядя другъ на друга, когда внезапно Софья услыхала шаги въ коноплянник.
— Антонъ крадется! шепнула она. Увидитъ, мы его обругаемъ. Чего бояться?
Шаги приближались и вдругъ, среди высокой конопли, показалась такая фигура, что Софья дико взвизгнула и бросилась съ мста-въ сторону… Цуберка шаркнулъ то же зайцемъ въ другую сторону. Такого гостя и онъ ороблъ пуще самого чорта.
Фигура, очевидно, нечаянно наткнувшаяся на влюбленную парочку, былъ баринъ-москаль изъ тхъ, что уже побывали разъ въ Дохабен, разыскивая Дириха.
И Софья, и Цуберка хорошо узнали москаля, ибо когда-то не мало глядли на него съ трепетомъ на сердц.
Разумется, двушка бросилась бжать домой и всполошила семью извстемъ о появлени страшнаго гостя.
— Не ошиблась ли ты? спрашивалъ Антонъ.
— Москаль! Москаль! Вотъ какъ видла. И Цуберка видлъ. Москаль! повторяла Софья.
Дйствительно, въ Дохабен появились снова т же дв странныя личности. Въ тотъ же день вся деревня была на ногахъ, а гости явились въ домъ къ Сковорощанк и, уже не скрывая своего происхожденя и званя, объяснили Марь, что они присланы изъ Москвы, чтобы предлагать Дириху, а равно и Марь съ дтьми, хать въ Россю.
— Тамъ вы увидитесь и съ Карлусомъ Самойловичемъ, заявили они.
Марья, ея сыновья и дочь, конечно, перепугавшись на смерть, тотчасъ дали знать объ ужасныхъ гостяхъ, являвшихся уже второй разъ, какъ пану, гостившему у сосда, такъ и священнику.
Тотъ и другой немедлено явились и нашли у Марьи двухъ чисто одтыхъ молодцовъ, изъ которыхъ одинъ казался простымъ солдатомъ, а другой скоре смахивалъ на офицера. Но одты они были одинаково, въ простыхъ кафтанахъ и шароварахъ, съ высокими сапогами и въ шапкахъ въ род гречневиковъ.
Появлене мацитайса и отсутствовавшаго изъ имня пана шляхтича какъ будто сначала нсколько озадачило обоихъ. Но затмъ тотъ, который казался скоре бариномъ и офицеромъ, чмъ простымъ солдатомъ, отрекомендовался письмоводителемъ московской бергъ-коллеги и объяснилъ, что ему дано поручене отъ одного именитаго боярина пригласить какъ Дириха, если онъ найдется, такъ и Марью съ ея дтьми хать въ Москву и получить выгодное заняте.
— Можетъ быть, тамъ они и разбогатютъ, повторялъ чиновникъ.
Панъ Лауренцкй заявилъ, что господинъ секретарь бергъ-коллеги можетъ увезти съ собою Марью съ дтьми, но предварительно купивъ ихъ у него, такъ какъ они его крпостные и онъ ихъ даромъ никому не отдастъ. Панъ Лауренцкй думалъ, что на этомъ прекратится весь разговоръ. Но, къ его удивленю, москаль сталъ торговаться и предлагать сумму, которая смутила небогатаго шляхтича.
Москаль предлагалъ сто рублей за женщину съ шестью дтьми, изъ которыхъ только одинъ старшй сынъ могъ считаться уже хорошимъ работникомъ. Это была огромная цна.
Панъ Лауренцкй отороплъ, не согласился тотчасъ, а попросилъ себ сутки на размышлене. Вернувшись домой, онъ уже боялся только одного, что какъ бы москаль не раздумалъ и не ухалъ, или не предложилъ бы вдругъ 25 рублей.
Лауренцкй отдалъ бы всю семью за 15 руб., что было хорошею цною за женщину съ дтьми, еще малыми и неспособными къ работ, но ему жаль было разстаться съ красавицей Софьей, на которую онъ имлъ уже свои виды. Впрочемъ, за сто рублей московскихъ, Лауренцкй съ радостью соглашался пожертвовать чернобровой Софьей.
Панъ уже собирался въ тотъ же вечеръ снова объясниться съ чиновникомъ бергъ-коллеги, но къ нему неожиданно явился священникъ и, посл короткаго объясненя, панъ Лауренцкй уже совершенно перемнилъ свои намреня.
Мацитайсъ, не ради того, чтобы услужить пану, котораго онъ презиралъ за его безобразный образъ жизни, но чтобы спасти Марью съ семьей, убдилъ пана не соглашаться, хотя бы и на крупную плату.
— Поймите, панъ, сказалъ онъ, въ чемъ дло. Карлуса похитили москали хитростью. Взять его силою они не хотли, чтобы не нашумть во всемъ нашемъ округ. Они заманили его на большую дорогу, или въ лсъ, а тамъ украли, какъ малаго ребенка. Теперь точно такимъ же образомъ… замтьте это панъ,— тмъ же самымъ манеромъ, ничего о себ не объясняя, разыскивали они Дириха Сковоротскаго и, нигд не найдя, явились и предложили вамъ уступить семью Карлуса. Если бы можно было украсть женщину и шестерыхъ дтей безъ шума, заманя ихъ куда-нибудь, то поврьте, что ни Марьи, ни дтей ея не было бы теперь уже въ Дохабен. Но такъ какъ выкрасть цлое семейство мудрене, чмъ одного человка, то вотъ они поневол и явились торговаться съ вами. По чьему указу они такъ длаютъ? Кому интересъ и выгода получить семью Карлуса?— Конечно, русскому царю! А какъ вы полагаете, что можетъ дать за свою прихоть или за какую-нибудь крайнюю нужду русскй царь? Представьте себ, что царю или цариц русскимъ по зарзъ хочется, или даже необходимо заполучить къ себ въ Москву Дириха и семью Карлуса. Что русскй царь за эту необходимость или хоть за эту прихоть можетъ предложить владльцу, пану Лауренцкому? Неужели сто рублей? Нтъ, любезный панъ, ужъ если вамъ продавать такимъ покупателямъ, то продайте такъ, чтобы, благодаря такому случаю, единственному въ гистори, какой вамъ судьба и фортуна ваша посылаютъ, вы могли бы на эти деньги купить себ еще цлую другую вотчину. Поймите, панъ, что вы переговариваетесь теперь не съ письмоводителемъ бергъ-коллеги. Онъ наемный посланецъ. Вы ведете теперь торгъ съ инымъ лицомъ!
И на утро Лауренцкй, убжденный мацитайеомъ, ршилъ просить за семью Сковорощанковъ пятьсотъ рублей.
‘Разумется, думалъ панъ, эти прзже такой большой суммы не дадутъ и удутъ обратно просить дальнйшихъ приказанй. И когда-то еще москали додутъ до Москвы и объявятъ о своей неудач, да когда-то еще снова пошлютъ ихъ сюда съ новымъ предложенемъ. А между тмъ, покуда, онъ успетъ обдлать свои дла, близкя его сердцу. До тхъ поръ Софья Сковорощанка перейдетъ въ полное его владне, уже не какъ къ пану помщику, а какъ къ влюбленному въ нее. А затмъ, черезъ какихъ-нибудь полгода, когда явятся снова москали за Сковорощанками, онъ получитъ крупную сумму и съ удовольствемъ отдастъ имъ всю семью, съ Софьей включительно. Такимъ образомъ, дв его цли будутъ достатуты’.
Въ полдень панъ Лауренцкй повидался съ загадочными гостями, ночевавшими въ Дохабен, въ ожидани его отвта.
Секретарь бергъ-коллеги былъ искренно и поддльно изумленъ отвтомъ пана шляхтича, т. е. той крупной суммою, которую желалъ получить панъ за женщину съ малолтними дтьми.
— Помилуйте, господинъ Лауренцкй. За эти деньги въ Росси можно купить цлыхъ три имня, цлую округу, цлый городокъ! возразилъ москаль.
— Да и у насъ также большую вотчину можно купить,— хоть бы вотъ одну изъ Радзивиловыхъ, смясь отозвался шляхтичъ. Но я полагаю, панъ секретарь, семейство Сковощанковъ стоитъ этого. Я полагаю, что вы, побывавши въ столиц Московскаго государства, вернетесь ко мн снова и привезете эту сумму сполна. У вашего хозяина денегъ много… Привезете!
— Не думаю, уже загадочно смясь отозвался москаль.
Черезъ нсколько часовъ гости уже выхали изъ Дохабена.
Марья съ семьею вздохнула свободне. Избгнувъ опасности, ей оставалось только снова горевать о муж. Однако, черезъ двое сутокъ, около полуночи, въ дом Марьи произошла сумятица. Маленькя дти завыли, а старше, Антонъ и Софья, мертво-блдные, дрожали какъ въ лихорадк, поднятые вдругъ со сна.
Марья, еще боле перепуганная, едва могла отвчать на вопросы того, кто произвелъ эту сумятицу. Въ ея дом, пробравшись какъ воръ, появился тотъ же секретарь бергъ-коллеги.
Напрасно онъ успокаивалъ женщину и дтей, клялся, что никакого худа имъ не сдлаетъ, что онъ пришелъ мирно уговорить ихъ хать, чтобы свидться съ отцомъ.
— Помилуйте, глупая женщина, что я васъ отвезу туда, гд теперь Карлусъ, который томится о васъ въ разлук. Чтобы вы врили мн, вотъ доказательство самое лучшее. Возьмите это себ.
И ночной гость выложилъ на столъ дв горсти денегъ, гд было серебро и нсколько червонцевъ.
— Вотъ вамъ для того, чтобы вы купили себ все нужное и собирались въ дорогу. А затмъ тайкомъ, какъ-нибудь ночью въ заране условленный часъ, выходите на большую дорогу, гд я буду ждать васъ съ двумя телгами.
Долго уговаривалъ и усовщалъ москаль и женщину и старшихъ дтей, согласиться тайно бжать изъ Дохабена и хать въ Россю, чтобы свидться съ Карлусомъ. Старшя дти только мотали головами, пугливо озираясь и ожидая каждую минуту появленя вооруженныхъ людей въ помощь этому ночному постителю.
Марья, нсколько успокоившись, колебалась глядя на деньги, высыпанныя москалемъ на столъ. Наконецъ, будто осненная лучемъ находчивости и присутствемъ духа, она выговорила:
— Никогда, ни за что не двинусь я съ дтьми отсюда. Если вы говорите, что должны свезти меня туда, гд Карлусъ, и что онъ въ вашихъ рукахъ, а не въ рукахъ какихъ-нибудь разбойниковъ — то пускай онъ самъ явится съ вами и возьметъ насъ. Пускай онъ также явится тайкомъ, ночью, мы будемъ готовы и въ нсколько минутъ выйдемъ за вами. Съ Карлусомъ и съ дтьми хоть на край свта. А такъ, панъ москаль, я не двинусь. Если вы что-нибудь злое предпримите, я въ одну минуту всполошу всю деревню. Мы, съ благословеня пана священника и съ разршеня пана Лауренцкаго, убьемъ васъ, зароемъ въ землю и къ разсвту объ васъ и помину не будетъ. Благо вы потихоньку и невидимо пришли. Уходите тотчасъ или я сейчасъ же крикну въ окошко одно слово, отъ котораго сразу встанетъ на ноги весь Дохабень. Стоитъ мн крикнуть: ‘москли!..’ и черезъ минуту вс мои сосди окружатъ эту избу.
Секретарь бергъ-коллеги будто смутился, вроятно понимая, что женщина не зря угрожаетъ ему, что все ею сказанное можетъ легко сейчасъ перейти въ дйствительность. Онъ собралъ деньги со стола…
— Очень сожалю. Прощайте, выговорилъ онъ и быстро направился къ выходу.
Когда онъ исчезъ изъ избы, вся семья, сбившись въ кучку, какъ бараны отъ вихря или ливня, продолжали смущенно ахать и озираться. Это ночное появлене начинало казаться имъ какимъ-то сномъ. Они готовы были спрашивать другъ у друга: не приснился ли каждому изъ нихъ страшный сонъ?
— Обойти мн дворъ и задворки, произнесъ Антонъ.
— Нтъ, ни за что на свт не пущу! воскликнула Марья. Они тебя могутъ украсть. Ты послабе Карлуса. Теперь я васъ ночью выпускать не буду. А изъ деревни и днемъ не смйте отлучаться одни.

XIV.

Наняться въ батраки къ кому-нибудь въ Губн — Дириху пришло уже на умъ въ пути. Сначала онъ хотлъ добраться до сестры и найти себ мсто при ея помощи у ‘старостихи Ростовской’, какъ звали во всемъ околотк барыню Анны Якимовичевой.
Еслибъ барыня не взяла Дириха ради его соблазнительнаго сожительства съ чужой женой — то Дирихъ, по совту Трины, ршался — въ качеств вольнаго человка,— оставаться все-таки въ польскихъ Лифляндахъ, чтобы быть за границею Московскаго государства и вн власти москалей.
Когда-то Дирихъ былъ тоже крпостнымъ холопомъ Лауренцкаго, но былъ имъ подаренъ дальнему родственнику. На подарокъ этотъ разсчетливый панъ ршился потому, что глуповатый и неспособный Дирихъ, по мнню своего пана: ‘умлъ добже зробить или хорошо работать только зубами и желудкомъ’. По пословиц, вдвойн тутъ приложимой, что даровому коню въ зубы не смотрятъ, родственникъ поблагодарилъ за подарокъ, но вскор, убдясь, что дареный хлопъ дйствительно ни на что не годенъ по глупости, отпустилъ ‘дарового коня’ на волю, не положивъ даже опредлительно никакого выкупа.
— Что-нибудь присылай. Что можешь! сказалъ онъ хлопу въ напутстве. А нельзя — Богъ съ тобой…
Честный Дирихъ аккуратно посылалъ своему пану ‘съ оказей’ злотыхъ десять, иногда и боле, въ годъ. Но эти злоты не всегда достигали кармана помщика, а оставались въ рукахъ хитроумной Трины.
И помщикъ, и Дирихъ этого, конечно, не знали.
На счастье вольной семьи — все теперь уладилось гораздо лучше, чмъ можно было надяться. А главное, было то удачно, что можно было въ Губн зажить подъ именемъ Юррэ Чамараго, тогда какъ у панны Ростовской пришлось бы Дириху быть по прежнему Дирихомъ и Сковоротскимъ.
Нанявшись у купца-огородника, Чамарый упросился на недлю въ отлучку, прежде чмъ вступать окончательно въ услужене.
Трина и старшая дочь тотчасъ же принялись за работу и удивили купца своимъ усердемъ, а Дирихъ отправился къ сестр добросовстно исполнить поручене невстки.
Безъ труда разыскалъ онъ деревню, гд жила старостиха Ростовская. Барыню эту знали на сто верстъ кругомъ… Даже боле того. На сто верстъ кругомъ была извстна плеть старостихи, ременная ‘трехъ-хвостка’ съ красной сафьяновой ручкой и съ серебрянымъ свисткомъ. Съ этой трехъ-хвосткой было знакомо все староство, и не легко было бы выискать ту спину, на которой эта плеть хотя бы разъ за сорокъ лтъ не свистнула.
Старостиха была извстна въ округ какъ людодъ-баба, и ее побаивались не только ея собственные хлопы, не только подданные другихъ пановъ, сосдей, но и сами нкоторые паны шляхта.
Къ этой-то барын, которой принадлежала теперь Анна Сковорощанка, выйдя замужъ за ея крпостного хлопа Михайлу Якимовичева, направился Дирихъ.
Когда простоватый съ лица мужикъ своимъ шепелявымъ и даже глупымъ, по звуку, голосомъ опрашивалъ прохожихъ и прозжихъ, какъ пробраться ему въ экономю старостихи Ростовской — то многе ухмылялись, указывая путь, а нкоторые и шутили:
— Аль ученья ея отвдать захотлось… Смотри, у нея, братъ, если провинишься — вытянутъ ременной плетью. А если ужъ, на свое счастье, ни въ чемъ не провинишься, ну тогда только розгами.
Вслдстве этихъ частыхъ одинаковыхъ предсказанй, Дириха въ пути сталъ уже разбирать страхъ и брало сомнне, продолжать ли путь? Но поколебавшись немного, Дирихъ ршилъ, что онъ ни въ чемъ не виноватъ противъ старостихи и, конечно, ни въ чемъ не провинится за одинъ день пребываня у сестры и у зятя, а, слдовательно, можетъ смло надяться только на розги. А подобное съ нимъ уже раза три въ жизни было, и хотя давно, но онъ помнилъ хорошо, что это вещь, нестоющая вниманя.
‘Розги одно баловничество, думалъ Дирихъ. Посл нихъ, лтомъ бываетъ хлопотливо на счетъ сидня, а зимой посл розогъ дня съ два даже какъ-то тепле на двор кажетъ’.
Въ семь Якимовичевыхъ, конечно, чрезвычайно обрадовались прибытю близкаго родного.
Сколько лтъ Дирихъ не видался съ сестрой — они даже и сосчитать не могли.
Сначала, однако, никто пришельца не призналъ. Смуглая и черноволосая Анна, очень похожая съ лица на брата Карлуса, не могла узнать сразу, хотя и родного, но бловолосаго и блоглазаго брата. Когда онъ назвался, конечно, Анна тотчасъ вспомнила младшаго брата, котораго когда-то забижала и колотила чаще и больше, чмъ другого брата и сестру.
Михайло Якимовичевъ призналъ тоже не сразу своего шурина, котораго видлъ разъ или два въ жизни. Онъ удивлялся не мало, какой Дирихъ блый.
— Что онъ сдой иль всегда таковъ былъ? спросилъ Михайло жену.
— Онъ и Христина вкъ были таковы, отвчала Анна. А она — въ насъ съ Карлусомъ.
— Кто?
— Она… Ну… Марта.
Посл нсколькихъ минутъ радостныхъ опросовъ, угощенья и всякой ласки, наступило грустное молчане, изумлене и вздохи.
Дирихъ, начавъ съ всти объ очевидной погибели старшаго брата, ни слова еще не сказалъ о главномъ, т.-е. свидани въ Риг.
— Ахъ! вспомнилъ онъ… Мы вдь полагаемъ такъ, что Карлуса не разбойники угнали и убили, а все это дло подстроили москали… царске хлопы!
— Москали… Царске хлопы?! изумилась Анна.
Какое дло москалямъ до Карлуса, подумалъ и Михайло, глядя на шурина и соображая, что вроятно Дирихъ и впрямь угорлый дуракъ, какъ часто говаривала про брата Анна.
Дирихъ разсказалъ, насколько съумлъ, о плнени Христины русскими войсками и о бесд ея съ царицей въ Риг.
Якимовичевы были изумлены и недоврчиво глядли на Дириха. Они конечно знали давно объ удивительной судьб ихъ Марты. А тутъ вдругъ оказывается, что сестра Христина бесдовала съ ней.
‘Не вретъ ли Дирихъ? Онъ всегда былъ какой-то помшанный!’ подумала Анна.
Однако разсказъ Дириха слишкомъ отзывался правдой. Да и подробности передалъ онъ такя, которыя придумать было трудно, въ особенности ему, съ его простотой.
И сразу страхъ и боязнь закрались въ сердце мужа и жены Якимовичевыхъ.
Если москали сграбили и угнали въ Россю Карлуса за его родство съ Мартой, то и остальнымъ всмъ не сдобровать. Скоро перехватаютъ ихъ всхъ.
— Однако, вдь Христину въ Риг не задержали, замтила Анна, а выпустили ее, напротивъ, изъ тюрьмы и дали ей еще много денегъ. Врно это?
— Врно. Врно… Она и мн червонецъ прислала изъ этихъ денегъ, заявилъ Дирихъ.
‘Какъ же тутъ понять, соображала умная Анна. Христину сами москали отпустили на волю, когда она была уже у нихъ въ заключени. А Карлуса розыскали и насильно увезли. Диковинно!’
— А сказала ли Христина, гд мы живемъ? Чьи мы?.. спросилъ Михайло.
— Про всхъ, все у нее выспросили и она все разсказала, отвтилъ Дирихъ.
— Стало быть, прежде всхъ за тебя, братъ, примутся! сказалъ Михайло. А покуда ты на свобод гуляешь, то намъ нечего опасаться.
Дирихъ нсколькими словами окончательно смутилъ и зятя, и сестру, объяснивъ, что онъ совсмъ бросилъ свое мстожительство, именно ради опасеня быть тоже угнаннымъ въ одну изъ Россй, а то и въ далекую Сибирь.
— Я и прозвище перемнилъ, прибавилъ Дирихъ. Меня теперь, ни царь русскй, ни круль польскй никакими жолнерами не разыщутъ.
Анна была смущена боле мужа, Михайло отнесся какъ-то легче къ извстю и даже заявилъ, что врядъ ли съ Карлусомъ приключилась что худое, если только его взяли москали.
— Я такъ думаю, ршилъ онъ уже вечеромъ, когда вс, поужинавъ, сидли вмст и калякали при свт лучины… Я думаю, что Карлусъ просто померъ гд-либо. Волки съли, либо медвдь задралъ въ лсу, либо грабители убили. Онъ вдь любилъ хорошо одваться, какъ мн сказывали прозже купцы изъ Вишекъ тому года два. Помнишь, Анна? Купцы, что съ товаромъ прозжали. Панна еще себ чулки купила и только половину денегъ заплатила, а другую половину общала отдать или на томъ свт угольками, или же на этомъ — плетьми. Помнишь?
— Помню, отозвалась женщина, улыбаясь.
— Они намъ сказывали, что зазжали въ Вишки и знаютъ Карлуса. Они говорили: вы совсмъ мужики, а Карлусъ одтъ чисто, ухваткой ловкй… Будто какой княжй лакей или конюхъ. Ну, вотъ изъ-за этого платья его грабители и убили, ршилъ Михайло.
— Полно брехать-то! нетерпливо отозвалась жена его.
Анна заставила мужа замолчать, какъ это часто бывало у нихъ, сама же думала думу и пришла про себя къ совершенно иному заключеню.
— Что думаетъ обо всемъ этомъ сама Марья? спросила она Дириха.
— Она ничего не думаетъ. Въ Вишкахъ вс одно говорятъ, а въ Дохабен другое.
И Дирихъ передалъ, какъ съумлъ, оба мння о судьб Карлуса.
Анна примкнула къ мнню дохабенскаго мацитайса. Продумавъ въ безсонниц всю ночь о брат и о подробностяхъ его исчезновеня, она была убждена, что Карлусъ въ Россяхъ’.

XV.

На другой день, около полудня, рослый гайдукъ зашелъ въ избу Якимовичей и спросилъ:
— У васъ есть гость?.. Родственникъ…
— Есть. Братъ мой, отвчала Анна.
— Къ панн его. Панна требуетъ.
Дирихъ, услышавшй голосъ и приглашене итти къ панн съ трехъ-хвосткой, немного смутился, но Анна его успокоила:
— Чего ты робешь…
— А какъ же не робть. Я вдь не камень какой…
— Она же тебя не тронетъ. За что же? Она гнвна на провинности, а зря рдко злобится.
Дирихъ, въ сопровождени гайдука, направился въ усадьбу панны-старостихи.
Его ввели въ прихожую и велли дожидаться, пока не позовутъ.
Долго просидлъ Дирихъ… Мимо него шныряли люди, дворовые слуги и простые холопы, но что боле всего удивляло Дириха — это было безчисленное количество кошекъ и котятъ, которые перебывали въ прихожей. Они входили и уходили, иные проходили только мимо, друге, оглядвъ его, прыгали къ нему на колни или ложились около него, но, полежавъ, опять уходили. Какое-то безпокойство замтилъ Дирихъ цо всхъ этихъ котахъ, кошкахъ и котятахъ.
— И-и-и! Панъ Богъ! Какое множество! восклицалъ Дирихъ шепотомъ.
Приходили и проходили зври эти: срые, желтые, черные, блые, ярко-красные, пестрые… Но во всхъ было одно и то же… Какое-то безпокойство! Они странно оглядывали и обнюхивали Дириха, будто соображая и примриваясь: нельзя ли его състь, какъ крысу. Одинъ высокй и худой котъ, ярко-красный, въ черныхъ яблокахъ, съ чернымъ хвостомъ, такъ мяукнулъ около Дириха и такъ разинулъ на него огромную пасть съ острыми зубами, что ямщикъ, видавшй на своемъ вку не мало волковъ и медвдей, все-таки отодвинулся и почуялъ морозъ по кож…
‘Голодные что ли они вс?’ подумалъ онъ.
И простоватый Дирихъ угадалъ врно. Старостиха, не любя котовъ, развела ихъ у себя кучу, но кормить не позволяла, ради того, чтобы они уничтожали въ дом и въ поляхъ крысъ и мышей, которыхъ она боялась до страсти.
Наконецъ, Дириха позвала къ панн молодая горничная. Мужикъ вошелъ въ большую горницу съ накрытымъ обденнымъ столомъ посредин. Въ противоположныя двери вышла къ нему навстрчу низенькая женщина, съ руками за спиной, скромно одтая, въ род домоправительницы, за то очень полная и объемистая въ обхват, съ сдиной въ темныхъ волосахъ, на которыхъ торчалъ большой чепецъ съ висячими на грудь черными лентами. Маленьке круглые глазки этой женщины блестли тоже, какъ кошачьи, да и походкой, тихой, мягкой и ровной, смахивала она на кошку.
‘Только усовъ и хвоста нтъ!’ подумалъ простодушно Дирихъ, не ради остроумя, а чтобы убдить самого себя, что предъ нимъ женщина, а не огромнаго размра кошка.
Дирихъ ожидалъ, что эта кошка-домоправительница поведетъ его дале, къ лютой и знаменитой панн старостих.
— Ну, дурень… Слушай внимательно и отвчай толкомъ, выговорила женщина и стала передъ нимъ, держа руки за спиной.
Густой басъ ея раздался въ горниц, какъ если бы вдругъ волторна загудла.
— Не заставляй повторять вопроса два раза и не повторяй его самъ! продолжала волторна. Я этого не люблю. Понялъ вопросъ — отвчай. Не понялъ, то прямо, скажи: не понялъ. Ну, отвчай! Ты откуда?
— Изъ Губно, проговорилъ Дирихъ запинаясь и думая: ‘да кто же это такая, эта кошка?’
— Врешь… Будешь врать — сейчасъ велю выпороть плетьми. Откуда ты?.. Гд ты жилъ до сихъ поръ?
‘Это она сама!’ сразу догадался Дирихъ и подивился: ‘Неужели эта кошка и есть знаменитая панна-старостиха?’
Дирихъ объяснилъ, что жилъ на Псковскомъ тракт въ ямщикахъ, и на новые вопросы старался уже отвчать опредленно, такъ какъ на плети онъ совсмъ не разсчитывалъ, думая не провиниться ни въ чемъ и обойтись однми розгами.
— Когда пропалъ твой братъ Карлусъ?
Дирихъ выпучилъ глаза.
‘Да откуда же она это знаетъ?..’ думалъ онъ и молчалъ.
— Ну! Чего таращишься, дурень? Ну! Отвчай! Ну?!..
Старостиха шагнула ближе на одинъ шагъ, махнула рукой и вдругъ, что-то такое свистнуло, а затмъ, что-то жигануло Дириха по плчу, такъ что онъ ахнулъ на весь домъ.
‘Трехъ-хвостка!’ увидлъ и почувствовалъ Дирихъ.
— Еще хочешь. А?
— Нтъ… Не извольте безпоко… Простите…
— Когда, говори, пропалъ твой братъ?
— Съ мсяцъ назадъ! наобумъ выговорилъ Дирихъ.
— Разскажи, какимъ образомъ. Подробно, съ толкомъ. Да не врать! Не врать!
Дирихъ оживился и даже замтно поумнлъ сразу отъ близости трехъ-хвостки, которая, просвиставъ, снова теперь скрылась съ руками панны, заложенными за спину.
Это была любимая поза старостихи, когда она, стоя, разговаривала съ кмъ-нибудь или ходила изъ угла въ уголъ по всему дому, даже когда она гуляла пшкомъ по своимъ владнямъ. Разумется, трехъ-хвостка не всегда бывала у нея въ рукахъ. Но всякй хлопъ, встрчавшй панну съ руками за спиной, конечно, не могъ знать святымъ духомъ: ‘тутъ трехъ-хвостка, или нтъ’. Иногда, при приближени панны на деревн или на работахъ въ пол, крестьяне, издалече завидвъ ее, засылали кого-нибудь забжать сзади и поглядть… И лазутчикъ знаками увдомлялъ заинтересованныхъ о результат своей развдки.
Почти всегда сигналы развдчика говорили:
‘Тутъ!’
Допросъ продолжался.
Дирихъ подробно все передалъ панн. Но при этомъ старостиха не столько интересовалась свиданемъ въ Риг, сколько подробностями похищеня Карлуса. Къ несчастю, въ этомъ отношени Дирихъ не могъ вполн удовлетворить любознательность панны, такъ какъ самъ мало зналъ.
Трехъ-хвостка еще разъ мелькнула въ воздух ради разъясненя обстоятельства пропажи Карлуса. Но Дирихъ слезно поклялся ‘Маткой Божей’, что во всхъ Вишкахъ и въ Дохабен никто подробностей не знаетъ.
— Но вдь этотъ москаль Яковъ пропалъ въ одно время съ Карлусомъ? спросила панна.
— Да. Вмст ухали. Вс ихъ видли.
— И съ тхъ поръ оба пропали?
— Оба.
— А семья Карлуса не разореная? продолжала панна свой допросъ. Живетъ хорошо? Имущество есть у семьи? Карлусъ семью свою любилъ? Панъ имъ былъ доволенъ?
На эти вопросы Дирихъ отвчалъ утвердительно. Панна, видимо, была довольна собранными свднями и даже улыбнулась. А про себя панна подумала:
‘Ну, я буду поумне пана Лауренцкаго’.
Панн нужно было узнать, похищенъ Карлусъ московскими властями или самъ бжалъ ради бродяжничества. Убдившись, что Карлусъ выкраденъ, панна поняла, что дло можетъ дойти и до его родни.
Когда Дирихъ, счастливо отдлавшись отъ панны и только познакомившись близко съ ея трехъ-хвосткой, мирно вышелъ изъ усадьбы и пришелъ къ сестр, то здсь, наоборотъ, нашелъ шумъ и услыхалъ плачъ и крикъ.
За его отсутстве Анна разсердилась на мужа, и, какъ бывало не разъ въ году, жестоко его избила палкой… Михайло плакалъ навзрыдъ, сидя за печкой, и не столько отъ боли, конечно, сколько съ горя. Онъ очень любилъ жену и чрезвычайно ея боялся. Гнвъ Анны нравственно потрясалъ все его существо страхомъ и трепетомъ. Если бы Михаил Якимовичу сказали, что жена убьетъ его, онъ испугался бы не самой смерти, а того, что при этомъ скажетъ, накричитъ и сдлаетъ, безпокоя себя, его дорогая Аннушка. Сыновья Якимовичевыхъ, молчаливые свидтели этихъ бурныхъ минутъ, спокойно и безъ страха оставались около. Они не боялись матери, ибо она обожала ихъ, баловала до-нельзя и никогда ни одного изъ нихъ пальцемъ не тронула. За тоже мальчуганы были больше шалуны и не предвщали ничего хорошаго.
Дирихъ сталъ было успокоивать сестру, но Анна расходилась настолько, что пообщала поучить и гостя-брата, ‘блобрысаго дурня’.
Впрочемъ къ вечеру гроза прошла, и мужъ съ женой, не мирясь, спокойно заговорили, какъ если бы утромъ не произошло между ними ничего особеннаго. Михайло только былъ особенно ласковъ къ жен и заискивалъ… Анна немного сумрачне обыкновеннаго…

XVI.

Прошелъ наконецъ годъ съ исчезновеня Карлуса.
Въ Дохабен жилось тихо и мирно посл страшнаго посщеня москаля.
Въ семь же пропавшаго Карлуса была лишь одна новость, особаго рода.
Панъ Лауренцкй сталъ все чаще посщать избу Сковоротскихъ и часто ласково бесдовалъ съ Марьей и съ ея дтьми.
Марья, женщина не очень дальновидная въ житейскихъ длахъ, даже немного наивная и доврчивая, но обладающая женскимъ чутьемъ въ бабьихъ длахъ, тотчасъ почуяла, что ласковость и частыя посщеня холостяка и сердцеда Лауренцкаго дло не простое.
‘Его притягиваетъ Софья’.
И мать, какъ бы не замтившая, что изъ шаловливой двчонки, понемногу, потихоньку, изъ года въ годъ, выросла красавица-двушка, теперь въ первый разъ поглядла на дочь иными глазами.
‘Да, Софья и впрямь красавица писаная! подумала мать удивляясь. Какъ это я раньше не видала, не замтила ничего… Вдь она уже невста. Ее пора бы просватать…’
И Марья кончила тмъ, чмъ постоянно кончала теперь — вздохами и слезами.
— Эхъ, кабы былъ теперь Карлусъ съ нами! Да, будь Карлусъ, онъ врядъ ли допустилъ бы теперь, какъ Марья — хитрыя козни пана!
Впрочемъ Софья, которой минуло уже давно шестнадцать лтъ, но которой казались на видъ и вс 18, была настолько развита, избалована всми и поэтому бойка, что могла сама безъ помощи матери потягаться съ ухаживателемъ-паномъ. Софья давно видла и поняла то, что мать замтила теперь. Она была убждена, что они оттого и спаслись отъ москалей, что панъ съ ней не хотлъ разстаться. Иначе, конечно, онъ продалъ бы семью за такую крупную сумму, какую ему москаль предлагалъ.
Софья ршила хитрить и вести себя такъ, чтобы панъ былъ доволенъ малымъ. Она всегда была ласкова съ нимъ, но избгала встрчъ наедин, а встртясь, ловко отдлывалась отъ назойливаго пана такъ, чтобъ его не разсердить.
Въ конц концовъ, за это лто, панъ Лауренцкй такъ влюбился въ Софью, какъ давно съ нимъ еще не случалось, но сталъ вести себя съ ней скромне, боясь ее обидть…
Однажды, насильно удержавъ двушку и безъ конца цлуя ее, онъ довелъ Софью до обильныхъ, горькихъ слезъ оскорбленя и досады… И ему стало жаль ее. Онъ сталъ искренно просить прощеня, общаясь боле не сердить ее никогда.
По счастью для двушки, Лауренцкй былъ уже 50-лтнй, потертый жизнью, холостякъ, который, не будучи красивъ смолоду, теперь былъ особенно дуренъ. Цуберка, возлюбленный Софьи, конечно, волновался не мало, давно замтивъ, но не понявъ отношенй пана и двушки. Софья была съ бобылемъ все та-же, нжна и ласкова, но Цуберка ревновалъ ее къ пану Лауренцкому… въ будущемъ!..
Однажды въ сумерки, когда пастухъ пригналъ въ деревню все стадо, Софья встртила его и позвала прйти за овины… Пастухъ, конечно, тотчасъ же, какъ управился, такъ и явился.
— Теперь намъ и прятаться нечего, заговорилъ Цуберка. Антона я не боюсь. Я его могу, если ты позволишь, отколотить на славу, если онъ сунется выговаривать…
— Нтъ, зачмъ. Да братъ теперь тебя и не тронетъ.
— А сунется… Я могу…
— Ты слушай вотъ меня! отозвалась Софья строго. Я все дло наше надумала гораздо лучше устроить… Ты не ходи въ Вишки завтра… Понялъ? Я надумала все иначе повершить…
— Да какъ, дорогая? Какъ?
— Это ужъ не твоя забота… Я вотъ завтра опять повидаю пана и ему…
— Все пана… Я бы пана твоего избилъ бы до смерти! угрюмо вымолвилъ Цуберка и простовато-доброе лицо его омрачилось.
— Какой ты, право! Бда съ тобой. Вдь правду вс говорятъ, что ты глупый.
— Я знаю, что я глупъ. Да я люблю тебя и не могу терпть, когда ты съ кмъ-нибудь сладко разговариваешь. А съ паномъ Лауренцкимъ у тебя всегда такя рчи, что у меня все нутро переворачивается.
— А ты слышалъ мои рчи пану? усмхнулась Софья.
— Не слыхалъ. Но издали видно… Издали все видно…
— Что?
— Все!
— Ахъ, глупый. Неужто ты въ самомъ дл думаешь, что панъ мн милъ? Старый, скверный…
— Теперь нтъ… А будешь часто съ нимъ такъ егозить, и понемножку…
— Полюблю его?..
— Нгь… Онъ тебя полюбитъ. Онъ влюбчивый. А если онъ въ тебя влюбится, все пропало… Особенно безъ отца. Карлуса онъ побаивался. А теперь онъ прямо тебя силой возьметъ съ деревни къ себ въ домъ.
— Никогда этого не будетъ! мотнула двушка головой.
— Разв онъ не можетъ современемъ въ тебя влюбиться?
— Не можетъ, усмхнулась Софья лукаво.
— Почему?
— Потому что онъ уже давнымъ-давно влюбленъ въ меня безъ ума…
Цуберка широко раскрылъ глаза и ротъ разинулъ.
— Какъ? вымолвилъ онъ упавшимъ голосомъ.
— Да, конечно, давно влюбленъ. Вдь вс это знаютъ даже. Только ты одинъ не знаешь.
— Софья, вымолвилъ пастухъ, и слезы навернулись на его глазахъ. Софья, повторилъ онъ жалобно…
— Ну, вотъ теб и разъ. Опять заплакалъ. Ахъ ты дурной, дурной. Да и какой же ты глупый!
Софья бросилась къ милому на шею.
— Что я теб сказала? Разв я теб сказала, что я пана люблю. А какое намъ дло, что онъ въ меня влюбленъ. Тмъ хуже для него и тмъ лучше для насъ.
— Да не понимаю я этого, отчаянно воскликнулъ Цуберка. Не понимаю!
— Да и не надо теб понимать. Я все обдлаю. Посмотри, въ конц лта будемъ мы обвнчаны.
— Не врю. Ей Богу, не врю!
— Ну и не врь!
Софья нжно обняла молодого малаго и поцловала.
Потомъ она усмхнулась и потрясла своей черной кудрявой головкой.
— Чему ты?
— Ничему… Я такъ думаю, какъ вс люди глупы. Какъ легко обманывать людей. И тоже какъ трудно заставить врить. Я вотъ съ паномъ Лауренцкимъ притворяюсь и лгу — а онъ вритъ всему. Тебя я никогда еще не обманула, теб я говорю всегда, что я тебя люблю больше всхъ и хочу быть твоей женой. А ты вотъ не вришь.
— А можетъ быть, ты и меня обманываешь?
— Зачмъ? Какой прокъ мн тебя обманывать?
— А пана зачмъ?
— Ахъ. Панъ — нашъ владлецъ, хозяинъ. Захочетъ, онъ завтра можетъ насъ всхъ продать, да еще разнымъ панамъ. Захочетъ, можетъ тоже меня, какъ ты говоришь, силой взять къ себ въ усадьбу… Вотъ я его и надуваю и обману какъ дурня… Ну, а съ тобой что жъ мн?.. Ты бобыль-пастухъ. Если бы я тебя не любила, зачмъ бы я стала тебя уврять, что люблю? Зачмъ?.. Ну-ка, сообрази…
— Такъ, ради потхи… Молодыя двки часто ради одной потхи лгутъ и обманываютъ.
— Ну, съ тобой вдь не сговоришь. Не въ первый разъ… Ты упрямецъ! Вотъ женимся — я тебя бить буду.
— Бей и теперь, если охота… Твои побои я снесу и пальцемъ тебя не трону! произнесъ важно Цуберка.
— О, дурень! А то бы драться! Со мной? Да ты меня разъ своимъ кулакомъ ударишь, такъ изъ меня душа выскочитъ!
— Я и говорю, что не буду…
Софья закачала головой… Поглядвъ нсколько мгновенй въ лицо молодого пастуха, Софья опустила глаза, задумалась, потомъ вздохнула и вымолвила:
— А вдь правда. Да. Ты очень, очень глупый…

XVII.

Новыя и подозрительныя отношеня пана Лауренцкаго и общей любимицы Яункундзе замтилъ не одинъ ея возлюбленный, а все латышское населене какъ Дохабена, такъ и всего околотка.
Вскор явились доброжелатели и друзья, которые стали… нашептывать совты и предупрежденя самой полувдов, Марь Сковорощанк.
— Берегися пана! ршилась наконецъ встревоженная Марья сказать дочери. Онъ вдь бдовый… Какъ бы чего не вышло… Лучше удаляйся отъ него всячески. Скоре убережешься.
— Зачмъ мн беречься? Меня отъ него его собственная отвратительная фигура убережетъ! отозвалась, какъ отрзала, Софья.
— Знаю, что онъ старый да противный и, конечно, никого не соблазнитъ. Но вдь онъ нашъ панъ. Придетъ какая прихоть… Что мы сдлаемъ безъ отца? А вдь тебя потомъ никто замужъ не возьметъ. Пойми и помни это, дочь.
— Я это, мама, давно поняла, знаю и берегуся, отвтила Софья. Думала я обо всемъ этомъ не мало и додумалась, что мн спасеня отъ пана нтъ. Будь отецъ съ нами, конечно, иное дло. Но безъ него — я пропала.
— Какъ пропала?!. Что ты… Покуда еще…
— Покуда еще ничего нтъ, хотите вы сказать? Нтъ, мама. Ужъ довольно! Больше мн не нужно. Онъ мн и такъ ужъ надолъ до того, что я бы убжала изъ Дохабена. Надо это кончить…
— Кончить… Какъ?..
— Выдайте меня замужъ! твердо произнесла двушка.
— Пожалуй. Я готова съ радостью, но за кого?..
— За того, кого я люблю и кто меня любитъ.
И Софья стала цловать мать и всячески ласкаться къ ней.
— Кто жъ это?
— Цуберка.
— Богъ съ тобой! Да онъ бобыль! Онъ нищй. У него даже избы нтъ! У него всего имущества одна рубаха да штаны.
— Въ нашей изб жить будетъ. А одежду можно ему нашить… Хуже будетъ, мама, если я пропаду отъ пана и ни за кого не выйду. Отецъ Цуберку любилъ, всегда хвалилъ за усерде, за силу, за кротость.
— Правда, замтила Марья. Но замужъ тебя за него онъ никогда бы не выдалъ. Ему хотлось всегда найти теб жениха получше, кого-либо съ постоялаго двора, изъ слугъ или изъ конюховъ.
— Кром Цуберки мн нельзя ни за кого выходить. Онъ одинъ меня защититъ отъ пана. И его одного панъ побоится.
— Отчего?
— Не могу сказать, мама. Согласитесь на нашъ бракъ, и я вамъ все разскажу.
Марья подумала, сообразила вс обстоятельства, свое безпомощное состояне полувдовы и выговорила:
— Хорошо. Пожалуй. Я люблю Цуберку. Но видишь ли… Панъ захочетъ выкупа, коли ты выйдешь за Цуберку. Вдь онъ не панскй, а вольный, приписной…
— Да оттого-то я за него и хочу. Оттого-то онъ меня и защититъ отъ пана, что онъ вольный.
— А выкупъ! Гд же Цуберка его возьметъ? Панъ на смхъ потребуетъ злотыхъ двадцать-тридцать, а то и больше. Ты двка сильная и работница хорошая.
— Цуберка ни одного злота не иметъ!
— Ну… И я тоже… Какъ же быть?
Софья молчала и стояла потупясь… Но затмъ тихо выговорила:
— Вы согласны, чтобъ я за Цуберку шла?
— Да, пожалуй, говорю, но пойми…
— Больше, мама, ничего мн не нужно. Все устроится. Только вы насъ благословите, а все остальное мы съ Цуберкой сами наладимъ.
Марья согласилась, съ оговорками…
Разумется, на другой же день, здоровенный латышъ, веселый и счастливый, появился въ дом Сковоротскихъ, чтобы, ради соблюденя приличя, объясниться съ Марьей наедин.
Объяснене было простое. Цуберка явился свататься и клялся, что изъ любви къ Софь будетъ такъ работать, что непремнно подъ старость разбогатетъ.
— Да покуда-то… Покуда! возразила Марья. Теперь-то у тебя вдь ничего нтъ.
— Нтъ… Какъ есть ничего нтъ! такимъ голосомъ отозвался Цуберка, какъ еслибъ объяснилъ, что у него цлый подвалъ золота и серебра.
Марья, не смотря на свое простодуше, все-таки удивилась и покачала головой.
‘Ишь вдь… Будто хвалится, что нтъ ничего!’ подумала она.
Разумется, Софья, Цуберка и добродушно присоединившйся къ нимъ Антонъ — живо уговорили мать. Она дала согласе.
— Какъ же вы съ паномъ-то? спросила она.
— Это наше дло! весело отозвалась Софья.
— Объ этомъ не безпокойтесь! сказалъ и Цуберка. Съ этого дня началась никмъ не подозрваемая хитрая игра… Кошками были Софья и Цуберка, отчасти и Антонъ, а мышкой — панъ Лауренцкй. Разумется, онъ воображалъ себя котомъ, который выслживаетъ мышку Софью, чтобы проглотить ее простйшимъ образомъ.
Все было придумано самой Софьей и придумано хотя дерзко, но просто.
Цуберка былъ вольный. Сдлавшись женой свободнаго человку, Софья уже не принадлежала пану и становилась тоже вольной. Нужно было только письменное разршене пана на ея бракъ безъ выкупа.
Панъ далъ сначала словесное разршене, а затмъ справилъ законнымъ порядкомъ и выдалъ бумагу, въ которой не требовалъ ни съ Марьи, ни съ Цуберки никакой уплаты за двушку. Онъ терялъ работницу даромъ.
Марья только дивилась. Мацитайсъ тоже дивился, какое добросерде появилось у пана Лауренцкаго.
Тайна заключалась въ томъ, что Софья убдила пана, что она этого огромнаго дурака Цуберку не только не любитъ, но и видть спокойно не можетъ. Она любитъ давно его, пана. Но такъ просто принадлежать пану, на виду у всхъ срамиться, она не можетъ и никогда не согласится.— Лучше утопиться! Замужняя, иное дло… Прямо посл внца она будетъ у пана, а затмъ, чрезъ нкоторое время, они спровадятъ бобыля куда-нибудь. Отъ него, вольнаго человка, пану легче было отдлаться, чмъ отъ своего хлопа. Приказать ему уйти изъ предловъ вотчины шляхтича — и конецъ!
Такъ уговаривалась Софья съ паномъ Лауренцкимъ и онъ, въ силу пословицы, что на всякаго мудреца довольно простоты, ослпленный своей самонадянностью, съ восторгомъ согласился на все. Для него тоже было выгодне достигнуть своей цли безъ огласки.
Обвнчаться съ разршеня самого пана, не уплатя выкупа, и, сдлавшись свободной, насмяться пану въ его скверную и старую физономю, а затмъ уйти изъ Дохабена и наняться въ Вишкахъ, на постояломъ двор,— содержатель котораго предупрежденъ — вотъ въ чемъ тайно уговорилась Софья съ Цуберкой.
‘Но можетъ ли все уладиться такъ, какъ они затяли, разсуждали молодые люди. Если панъ Лауренцкй, обманутый и озлобленный, захочетъ силой отнять Софью у мужа… Тогда вс на него подымутся… И панъ мацитайсъ прежде другихъ. Это будетъ соблазнъ, на который онъ не пойдетъ. Да къ тому же Цуберка силачъ страшный, пообщаетъ пану повстрчать его гд-нибудь въ пол или въ лсу наедин… И онъ такъ можетъ съ паномъ наедин побесдовать, что Дохабенъ тотчасъ перейдетъ затмъ къ одному дальнему родственнику пана по наслдству…’

XVIII.

Среди деревни Кегема, невдалек отъ господскаго дома самого пана Вульфеншильда, виднлся и ярко блестлъ на солнц свжимъ лсомъ бревенъ и досокъ домикъ семьи Енриховыхъ.
Съ тхъ поръ, что Христина побывала въ Риг, прошло безъ малаго три года.
За это время на деньги, полученныя въ подарокъ отъ царицы, Енриховы выстроились вновь и завели хозяйство шире и богаче, чмъ прежде. А на все обзаведене ушла всего дюжина червонцевъ, хотя въ томъ числ были куплены корова и пара лошадей.
Мужъ Христины, дятельный, усердный рабочй и хозяинъ, мастеръ на вс руки, выстроился самъ.
Часть денегъ Христина, не мене прилежная въ работ, но разсчетливая, съумла обратить съ пользой и барышомъ. Она накупила съ осени много льна и цлую зиму, при помощи двухъ нанятыхъ работницъ, наткала столько полотна, и такъ искусно продала его въ сосднй городъ, что къ концу зимы Енриховы стали почти богатые люди.
Христина давно и думать забыла о томъ, что общалъ ей сдой панъ-полковникъ со словъ царицы, т. е. она бросила всякую мысль о перемн своей участи милостью государыни.
— Спасибо и за эти деньги, думала и говорила она. При помощи ихъ мы разбогатемъ скоро такъ, что сами откупимся на волю у пана Вульфеншильда!
На свой барышъ, полученный съ продажи полотна, Христина собиралась предпринять еще два торговыхъ оборота. Усиливъ производство въ слдующую зиму и холста, и полотна, она уже надялась, черезъ годъ или два, имть очень крупную сумму. Дятельная женщина мечтала о томъ, чтобы завести кабакъ около деревни, на большомъ тракт.
Панъ Вульфеншильдъ, самъ скопившй себ свое состояне трудомъ и разсчетомъ, смотрлъ на Христину Енрихову и ея дятельность съ удовольствемъ.
Онъ заране соглашался отпустить всю семью на волю за сравнительно малый выкупъ, а затмъ соглашался въ будущемъ дать имъ разршене держать кабакъ на его земл.
Хотя у Енриховыхъ изъ троихъ дтей было два мальчика, т. е. двое будущихъ рабочихъ для помщика, Вульфеншильдъ не бралъ это въ разсчетъ, потому что мальчики были еще малы, и даже старшй могъ сдлаться рабочимъ не ближе какъ лтъ черезъ пять, шесть. Отношеня пана съ рабами стали дружественныя.
Часто, при встрч пана съ Енриховой, между ними затвался разговоръ о родств Христины. Панъ, полушутя, спрашивалъ у крестьянки, не получала ли она какого извстя, письма изъ Москвы или изъ Петербурга отъ своего зятя, не знаетъ ли она чего о какой новой россйской войн, со шведомъ или съ султаномъ. Христина усмхалась, добродушно отвчая, что она бы и рада списаться съ сестрой и съ зятемъ, да боится, чтобы изъ-за этихъ писуль не попасть въ Сибирь.
Часто панъ Вульфеншильдъ, когда заходила рчь о будущемъ выкуп на свободу всей семьи, говорилъ Христин, тоже полушутя:
— А вдь не слдовало бы мн отпускать васъ на волю, въ особенности тебя. Захочетъ вдругъ твоя сестра откупить васъ у меня, такъ она побольше дастъ выкупа, чмъ вы съ Янкой.
— Ну, панъ… отшучивалась Христина, плохой разсчетъ. Наши деньги съ Янкой, какя ни на есть, а врне тхъ, что заплатитъ вамъ сестра.
И въ конц бесды панъ Вульфеншильдъ тоже соглашался, посмиваясь, что онъ предпочтетъ нсколько десятковъ злотыхъ за семью Енриховыхъ тмъ сотнямъ, которыхъ надо дожидаться сто лтъ отъ русской царицы.
Панъ Вульфеншильдъ самъ не разъсерьезно говорилъ Енриховымъ, что имъ нечего мечтать и разсчитывать на перемну своего крестьянскаго состояня по милости русской Императрицы.
— Если бы русская царица хотла это сдлать, то сдлала бы уже давно, говорилъ онъ. Будьте благодарны и зато, что васъ до сихъ поръ не перехватали, не увезли въ Москву и не засадили въ острогъ… А то и хуже того. Въ Москв казнятъ, обезглавливаютъ нын не однихъ преступниковъ, а и тхъ, которые царю не по нраву…
Послднй разъ, что Христина бесдовала съ паномъ о Москв и цариц, было передъ масляницей. Панъ ничего особеннаго не сказалъ, какъ вдругъ, на другой день, вызвалъ Христину къ себ въ усадьбу, и, когда женщина вошла, панъ Вульфеншильдъ съ важнымъ лицомъ повелъ женщину къ себ въ кабинетъ. Притворивъ двери, онъ прислушался и, убдившись, что никто изъ холоповъ не можетъ подслушать ихъ бесду, онъ передалъ Христин диковинную всть.
То, что передалъ подробно панъ Вульфеншильдъ, было молвой народной, которая бгала теперь по всей Росси. Это былъ всякй вздоръ по поводу событя великой важности.
— Скончался въ Петербург первый русскй императоръ — Петръ! Скончался вдругъ!..
Привыкъ ли народъ взирать на монарха-исполина какъ на полубога, какъ на миическое существо, какъ на царя настолько великаго, что и безсмертнаго? Или было что-нибудь, каке-нибудь темные слухи, украдкой выскользнувше изъ Петербурга въ Москву и дале, во вс края, во всю ширь православнаго царства? Но смерть перваго императора, Великаго Петра, поразила равно и русскй народъ, и всхъ подвластныхъ иноврцевъ. Какъ панъ Вульфеншильдъ шептался теперь съ Христиной, точно такъ же шептались и въ другихъ, далекихъ русскихъ окраинахъ. У Благо моря, у Каспйскаго, у Азова и у Балтйскаго порта, и на границахъ Нмецкихъ, и на границахъ Азятскихъ.
Великй Петръ — мертвецъ. Эти два понятя были почти несовмстны для современниковъ.
Православное имя генальнаго царя-богатыря и чудотворца произносилось теперь повсюду со страхомъ и трепетомъ, но уже не ради страха передъ его могучей личностью, а вслдстве поразительнаго извстя, которое бгало тайкомъ по всему мру.
Говорили, что великй императоръ умеръ не своей естественной смертью. И тотъ народный вымыселъ возникъ исключительно потому, что великй царь для всхъ современниковъ своихъ еще при жизни сталъ легендарнымъ героемъ и безсмертнымъ витяземъ.
Онъ не могъ умереть, а если и умеръ, то въ силу какихъ-либо коварныхъ волшебныхъ чаръ.
Енрихова узнала отъ Вульфеншильда тайкомъ, въ его кабинет, о смерти русскаго императора, но для нея лично было еще и другое извсте имвшее большее значене. Безразличное для всхъ россянъ, это событе имло огромную важность для Енриховыхъ.
Марта была уже не супругою русскаго Императора и не вдовою его, а Императрицей Самодержицей, Монархомъ всея Росси.
— Вотъ бы теперь цариц на васъ можно свою милость и благодяня обратить, кончилъ Вульфеншильдъ. Я бы на твоемъ мст не сидлъ бы въ Кегем сложа руки.

XIX.

Чрезъ нсколько дней посл этой бесды, панъ Вульфеншильдъ прямо сталъ совтовать женщин отправляться снова въ Ригу, какъ въ ближайшй большой городъ, и ей уже знакомый, чтобы сдлать заявлене и подать просьбу главноначальствующему князю Репнину, прося его напомнить о ней съ семьею Великой Государын Самодержиц.
— Не выйдетъ изъ этого ничего, сказалъ Вульфеншильдъ, ну, и не надо… А можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ!.. На поздку деньги у тебя есть.
Христина колебалась и возразила, что не видитъ никакой разницы между прежнимъ положенемъ дла и теперешнимъ.
Женщина, вернувшись домой, продумала нсколько дней и затмъ объяснила мужу, что она детъ въ Ригу.
Енриховъ ахнулъ и всячески отговаривалъ жену.
— Отъ добра добра не ищутъ! былъ смыслъ его рчей. И такъ хорошо: и новый домъ, и скотъ, и полное хозяйство, и денегъ много. Черезъ года два будутъ они вольные и начнутъ еще больше богатть… Зачмъ стремиться къ чему-то неизвстному, темному. Какъ разъ въ бду попадешь.
Но Христина, разъ ршившаяся, стояла на своемъ и чрезъ день уже двигалась въ телжк по большой дорог.
Въ пути Христина была спокойна, но когда она очутилась въ Риг, то, при вид того же острога, гд она когда-то сидла, ею овладлъ трепетъ, и даже сказалось на сердц какое-то дурное предчувстве. Она готова была, не предпринимая ничего, скоре возвращаться домой. Однако тотчасъ же умной женщин показалось это настолько безсмысленнымъ, что она ршила не предаваться безцльному страху.
Панъ Вульфеншильдъ, конечно, самъ написалъ и вручилъ ей краткое прошене, или какъ называлось, ‘суплику’ на имя военачальника.
Въ этой суплик Христина объяснила, что она просить облегчить ея положене крпостной и выкупить ее съ семьей у господина Вульфеншильда.
Разумется, панъ ожидалъ, что если Репнинь дастъ ходъ этой бумаг, то русская императрица неминуемо выкупить изъ неволи Христину и дастъ ему, помщику, хорошя деньги.
Христина, съ бумагой въ рукахъ, легко добралась до мстнаго начальника всего края.
Князь Репнинъ сразу узналъ Христину и весело воскликнулъ:
— И хорошее дло!.. Вотъ удача. Мы тебя разыскивать хотли, а ты сама явилась.
Важный сановникъ тотчасъ же распорядился, чтобы женщину взяли и отвели въ помщене около того же замка.
Съ ужасомъ поняла Христина, что она снова заарестована.
Домъ, въ которомъ ее посадили въ отдльной горниц, запирался днемъ и ночью, а подъ окошками ходили безсмнно двое часовыхъ. Не тотъ же ли это острогъ?
Никогда, во всю свою жизнь, Христина не была въ такомъ отчаяни. Погубилъ ее панъ Вульфеншильдъ! Правду говорилъ мужъ: ‘отъ добра добра не ищутъ’. Когда она теперь увидитъ свою семью… Да и увидитъ ли!.. Нтъ, второй разъ уже не спастись ей.
Отчаяне Христины было такъ велико, что она готова была наложить на себя руки, готова была, за неимнемъ какого-либо орудя, размозжить себ голову объ стну. Теперь отъ зари до зари сидла она недвижно, опустивъ голову на руки, какъ бы помертввъ, и даже не замчала, какъ день смнялся ночью.
Такимъ образомъ нсколько ночей просидла она и продремала сидя. Сколько прошло дней, она не помнила, но однажды все существо ея встрепенулось. Она вскочила, какъ ужаленная, при звук голосовъ въ корридор, выпрямилась и бросилась къ двери. И такъ какъ запертая дверь не отпиралась, она стала тащить ее за скобку, готовая въ кровь разодрать себ руки, лишь бы только отворить. Но дверь подалась сама и женщина, какъ полупомшанная, бросилась обнимать дтей и мужа. Въ это мгновене она не думала о томъ, что они тоже арестованы и будутъ здсь заключены, какъ преступники! Она была счастлива, хотя бы и тмъ, что разлука прекратилась.
Когда Христина совершенно пришла въ себя, то мужъ разсказалъ ей, что они были вс взяты посланными изъ Риги солдатами по приказаню начальства за какое-то ея важное преступлене.
— Что ты сдлала? спросилъ Енриховъ. Что могла ты сдлать за такое короткое время?..
Христина была изумлена.
— Намъ сказали и пану Вульфеншильду объяснили при мн, что ты здсь въ Риг сдлала какое-то чрезвычайное преступлене… Убила ты что ли кого, или ограбила кого? За это тебя посадили въ острогъ? А насъ, стало быть, взяли тоже изъ-за тебя.
Разумется, Христина ничего понять не могла. Объяснившись съ мужемъ, она пришла къ убжденю, что ихъ хотятъ погубить оговоромъ и клеветой.
Въ тотъ же вечеръ, когда главный смотритель дома зашелъ въ горницу, гд были Енриховы, съ цлью посмотрть, какъ ихъ всхъ устроить, Христина заговорила съ нимъ и попросила разъяснить — какое преступлене на нее взваливаютъ.
Смотритель-нмецъ, говорившй по-польски, выслушалъ все и, едва замтно усмхнувшись, выговорилъ:
— Сколько теб лтъ?
— Сорокъ съ небольшимъ, а то и меньше… Я не знаю…
— Ну, вотъ, милая моя, сорокъ лтъ съ небольшимъ тому назадъ ты совершила великое преступлене тмъ, что родилась отъ отца Самуила Сковоротскаго. Но ты не тревожься, я чаю, ничего особенно худого вамъ не будетъ.
— Казнятъ, выговорилъ однозвучно Енриховъ.
— Пустое! Не казнятъ… Потому что не за что… Это было бы безчеловчно… Это все враки. По всей вроятности, вы здсь просидите нсколько мсяцевъ, а затмъ васъ сошлютъ куда-нибудь на окраину русскую. Тамъ будутъ содержать васъ всю жизнь вашу.
— Въ острог? воскликнула Христина.
— Ужъ не знаю… Чаю, что нтъ. Будете просто жить, какъ поселенные, не особенно хорошо, но и не дурно,— все такъ же, какъ теперь жили.
— Да вдь теперь… невольно заговорилъ Енриховъ съ гнвомъ, у насъ цлое достояне брошено… Мы было разжились совсмъ.
— Ну, что же длать! отозвался смотритель. Бываетъ и хуже.
Къ вечеру въ горницу, гд сидли Енриховы, принесли еще дв деревянныя кровати, столъ и три стула. При этомъ одинъ солдатъ, приставленный къ нимъ главнымъ надсмотрщикомъ, такъ какъ онъ говорилъ по-польски, объяснилъ арестованнымъ поручене отъ начальства. Заключеннымъ предлагалось, если они того пожелаютъ, послать человка въ Кегему и привезти кое-что изъ ихъ рухляди и пожитковъ.
И Христина, и мужъ ея одинаково отказались отъ этого предложеня. Оба, не сговариваясь, равно подумали въ эту минуту: ‘Хотятъ ограбить! Пускай лучше достанется все пану Вульфеншильду. Если они когда-нибудь будутъ на свобод, то онъ возвратитъ имъ все, а что попадетъ въ руки москалей — то все пропадетъ’.
Черезъ нсколько дней, Енриховыхъ, мужа и жену, вызвали къ начальству и подъ конвоемъ двухъ вооруженныхъ солдатъ привели въ канцелярю военачальника. Тамъ, при помощи переводчика, говорившаго по-польски и по-русски, съ нихъ сняли подробный допросъ. Въ то же время, у нихъ выспросили подробно мста жительства Дириха Сковоротскаго и семьи Якимовичевыхъ.
Когда Енриховъ изъ-за какого-то внезапнаго и дурного чувства, прибавилъ самъ къ допросу, что у Христины есть еще братъ, по имени Карлусъ, съ семьей, живущей на большомъ Псковскомъ тракт, то одинъ изъ чиновниковъ, очевидно главный судья, странно ухмыльнулся и веллъ перевести Енрихову:
— Гд Карлусъ и гд его семейство — мы лучше тебя знаемъ.

XX.

Въ Дохабен вс ждали ‘полтрабендъ’, т. е. шумнаго вечера. Двичникъ и пиръ горой или ‘брутесъ ваккарсъ’ и ‘дзершана’ были у всхъ на язык.
Оставалось только нсколько дней до свадьбы Дауца Цуберки съ Софьей Сковорощанкой.
Въ изб Марьи было всякй день весело и людно. Постоянно сновалъ народъ, являлись гости.
Никто не попрекнулъ Марью, не пошутилъ и не посмялся надъ нею, что она выдаетъ дочь за ганца и бобыля безъ алтына въ карман. Любили вс Цуберку за его добрый нравъ и услужливость, и радовались, что ему выпадало такое счастье: жениться на красавиц Яункундзе.
Сковоротске прибирались въ дом, готовя полтрабендъ и вообще ради будущихъ празднествъ, чтобы справить по обычаю брутесъ ваккарсъ или двичникъ и друге свадебные пиры. Они потснились. Надо было цлую горницу отдать будущимъ молодымъ супругамъ. На этотъ разъ не молодая жена должна была послдовать въ домъ мужа, а наоборотъ. У Цуберки не только не было избы, но, именно, по его увреню, всего имущества было у него только рубаха, поясъ и штаны. Зимне кафтанъ и шапку онъ бралъ внаймы.
Панъ Лауренцкй уже давно предложилъ Цуберк дв отличныя, свтлыя горницы въ надворномъ строени, около его усадьбы. Цуберка несказанно обрадовался и тотчасъ согласился, но Софья вн себя возстала противъ этого. Въ первый разъ отъ роду страшно разругала она своего жениха, назвала его простофилей и куликомъ.
Двушка объявила, что ни за что не согласится поселиться въ усадьб пана. Посл объясненя жениха съ невстой, онъ и самъ наконецъ сообразилъ свою наивность.
— И впрямь я простофиля! сознался ганцъ.
Веселье было всеобщее и на вс лады. Надь Цуберкой вс шутили изъ-за игры словъ, случившейся въ виду его теперешняго званя жениха, такъ какъ по-латышски: пастухъ — ганцъ, невста — бруте, а женихъ — брутганць!
— Былъ ты, Цуберка, ганцъ, теперь ты брутганцъ, а чрезъ день будешь опять ганцъ дохабенскй.
Вс дти, отъ старшаго Антона до маленькой уже трехълтней Екатерины, глядли весело, забывъ, какъ истыя дти и истые себялюбцы, что отецъ пропадаетъ безъ всти и почти для нихъ покойникъ. Одна Марья поминала мужа, постоянно охала и вздыхала, а раза два принималась плакать. Вмст съ тмъ Марья чуяла, что дочь затваетъ что-то особенное.
Панъ Лауренцкй сталъ являться еще чаще, сдлалъ два богатыхъ подарка невст, подарилъ кафтанъ и сапоги съ шапкой жениху. Все это поразило не одну Марью, а всхъ дохабенскихъ обывателей.
Но все это было подозрительно… Однимъ совершенно непонятно, другимъ ясно, какъ день. Но эти послдне качали головою, укоризненно поглядывали на Софью, и ворчали про себя: ‘Будь отецъ здсь, не пропади Карлусъ,— тогда бы ничего этакого не случилось’.
Наконецъ Марья ршилась замтить дочери:
— Бдокуришь ты, дочка, чую я… Не наживи себ бды, не наживи сраму…
— Не бойся мама… весело отвчала Софья.
— Не могу не бояться… Чую я, что ты обманываешь…
— Правда, мама, обманываю… Ты угадала. Но только кого, мама?.. Вотъ что! Кого?
— Встимо меня, да и Цуберку. А онъ малый честный и добрый… Это грхъ. Знай я такое, не дала бы я теб моего соглася на бракъ съ нимъ.
— Нтъ, мама, не догадалась… Но больше я теб ничего не скажу. Не бойся. Не даромъ я для всхъ Яункундзе.
— Коли не меня и Цуберку, то кого же ты обманываешь? воскликнула мать.
— Ахъ, мама! Кто же будетъ въ дуракахъ, коли не ‘велсъ’ (чортъ), т.-е. господинъ Лауренцкй, которому полста лтъ, а умишко, что у новорожденнаго младенца.
Наконецъ, въ тотъ же день когда былъ назначенъ полтрабендъ, для всхъ знакомыхъ, а ‘брутесъ ваккарсъ’ для невсты, Софья ожидала нетерпливо подругъ и прятельницъ не только изъ Дохабена, но и изъ сосднихъ деревушекъ, а двухъ очень богатыхъ крестьянокъ изъ Вишекъ. Въ изб Сковоротскихъ было уже шумно и людно чуть не съ зари.
Въ полдень на дорог изъ Вишекъ показался столбъ пыли. Шибко хали три телги. Такая пыль поднимается только отъ праздничной зды или разв отъ бды какой. О пожар такъ скачутъ извстить сосдей и просить рабочихъ рукъ, или бочку воды..
— Гости, гости! раздалось повсюду, и въ изб Сковоротскихъ, и на улиц.
Телги крупной рысью приблизились къ околиц Дохабена, и весь народъ сразу, какъ по мановеню волшебника, остолбенлъ. Кто ахнулъ, а кто замеръ на мст безъ звука. Въ трехъ телгахъ сидли не гости, а сидли солдаты-жолнеры.
Передняя телга, не останавливаясь, прямо поскакала во дворъ усадьбы пана Лауренцкаго, а дв другя похали въ деревушку и остановились посредин улицы.
Москали повыскакали и стали прохаживаться, будто разминая члены, будто давно и издалека прхали и засидлись въ телгахъ. Ихъ было пять человкъ.
Въ телг, въхавшей во дворъ пана, было еще двое, изъ которыхъ одинъ, съ позументами на кафтан, повидимому, офицеръ.
Не прошло получаса, какъ офицеръ со своими солдатами, но въ сопровождени самого пана, пшкомъ явился на деревню. Панъ Лауренцкй былъ блденъ какъ снгъ и что-то такое объяснялъ москалю, какъ бы извиняясь или оправдываясь. Москаль-офицеръ отвчалъ ему спокойно, вжливо, но холодно и сухо.
Придя на деревню, офицеръ крикнулъ остальныхъ солдатъ, и вс они, двинувшись, явились на крыльц избы Сковоротскихъ.
Черезъ нсколько минутъ въ этой изб шелъ отчаянный вой. Слышались рыданя Марьи и Софьи, безсмысленный ревъ маленькихъ дтей, а около избы ревли и подвывали разныя крестьянки, молодыя и старыя.
Мужчины толпились на улиц, но близко къ изб не подходили, изъ боязни попасть въ бду. Вс поголовно были перепуганы, отъ пана до послдняго парнишки. Никто не понималъ, за что и почему стряслась бда, но вс, конечно, понимали нчто общее между этими гостями и исчезновенемъ Карлуса, а равно съ появленемъ годъ назадъ сыщиковъ, которые уговаривали Марью хать къ мужу со всми дтьми.
На этотъ разъ уже не чиновникъ бергъ-коллеги въ простомъ кафтан, а настоящй офицеръ, съ настоящими солдатами, вооруженными саблями и огнестрльнымъ оружемъ, уже не разсуждали съ Марьей. Они явились арестовать всю семью Сковоротскихъ ‘за предерзостныя рчи и противное законамъ поведене’.
Напрасно панъ Лауренцкй выбивался изъ силъ, объясняя офицеру, что Сковоротске ни въ чемъ не виноваты, ни въ какихъ преступленяхъ не замчены. Напрасно Марья валялась въ ногахъ офицера, умоляя не губить ее. Москали остались непреклонны.
Наконецъ, офицеръ, уставшй съ пути, потерялъ терпне и, возвысивъ голосъ, выговорилъ пану Лауренцкому:
— Послушайте, панъ, вы дворянинъ, человкъ боле по своему состояню толковый и понятливый. Они, мужики и бабы — люди темные, ничего не поймутъ!… А вы-то можете понять!.. Такъ поймите же, что у меня указъ государскй! Прхалъ я не за дв версты, а можетъ, и за двсти верстъ, за тмъ, чтобы арестовать всю семью Карлуса Сковоротскаго: жену и дтей его… Неужели же вы думаете, что я теперь указъ начальства могу изорвать и, посл вашихъ увренй, выду отсюда опять одинъ со своими солдатами… Стало быть, нечего разговаривать и нечего ревть на всю округу. Вы, панъ, ступайте къ себ въ усадьбу. Мн нужно было только предупредить васъ, а теперь вы мн ни на что не нужны… Ты же со своими дтьми скоре собирайся! Бери кое-каке пожитки, а остальное, конечно, все брось.
Панъ Лауренцкй, совершенно растерянный, какъ бы растерзанный на части своими собственными различными ощущенями, былъ самъ не свой и, казалось, ничего ясно не понималъ. У него въ голов прыгали сто рублей, которые ему когда-то предлагалъ чиновникъ бергъ-коллеги, прыгали и 500 руб., о которыхъ говорилъ ксендзъ, прыгала красивая Софья и полтрабендъ, и свадебный поздъ, и внчанье, и всякя мечты, соединенныя съ этой свадьбой. И только могло вполн разбудить его довольно грозное восклицане офицера: ‘Ступай, панъ, отъ бды домой!.. Нечего теб тутъ длать!’
Тогда панъ выкатился изъ избы Сковоротскихъ и пустился домой.

XXI.

Между тмъ, на противоположномъ конц Дохабена собралась толпа крестьянъ и среди ихъ, головою выше всхъ, громко говорилъ и отчаянно махалъ руками богатырь Цуберка. Онъ умолялъ односельцевъ не выдавать Сковоротскихъ, не выдавать его невсту офицеру, схватить каждому что попало въ руки, хоть кочергу, хоть простое дубье, и прогнать москалей.
Нкоторые поддавались уже на это наущене, большинство же стояло молча, угрюмо потупившись въ землю, и не только не двигалось, но прислушивалось къ рчамъ Цуберки, какъ прислушиваются къ журчанью ручья.
‘Пускай себ надрывается, думали они. Дло понятное: парню горько такое приключене’.
— Вотъ теб и полтрабендъ! думала и горевала молодежь.
Видя, что ничего подлать нельзя, Цуберка отчаянно махнулъ рукою, горько заплакалъ и, утирая большущими кулаками свое румяное и полнощекое лицо, быстро двинулся къ изб Сковоротскихъ.
Разыскавъ офицера, который сидлъ въ отдльной горниц, въ ожидани сборовъ, латышъ бросился ему въ ноги и сталъ просить захватить и его вмст со Сковоротскими.
— Это почему!? изумился офицеръ.
— Я женихъ…
— Чей?
— Ея… Софьи.
— Красавицы-то этой?
— Да. Черезъ нсколько дней наша свадьба должна бы быть.
Офицеръ покачалъ головой.
— Ну и хорошее дло, братецъ, что свадьба не состоялась. Ншто можно, чтобы такая удивительная красавица сдлалась женою такого пучеглазаго филина, какъ ты.
И офицеръ началъ смяться и шутить.
Цуберка стоялъ на колняхъ и усердно кланялся, повторяя: ‘возьмите меня’.
— Глупый! Думаешь ты, что я могу этакъ кого захочу, того и арестовывать… Я беру, кого мн указано!.. Ты мн не указанъ и въ бумаг не прописанъ.
— Такъ я самъ за вами поду.
— Это твое дло… Только, братъ, далеко хать.
— А какъ далеко?
— Подешь, увидишь… А сказать я не могу. Но полагаю, что не додешь.
— А почему же это?
— Да потому, что у тебя и денегъ не хватитъ дохать.
— Сто верстъ будетъ, панъ?
— Можетъ и триста, можетъ и больше… А если захочешь ты вки-вчные за Софьей здить, то, пожалуй, дв, три тысячи верстъ наздишь… Ей, я чаю, еще много путешествовать придется.
— Что жъ!.. Я поду. Столько проду, сколько Богъ положитъ… снова заливаясь слезами, выговорилъ богатырь.
— Верстъ тридцать продешь, встимо…
Офицеръ невольно снова разсмялся. Потшенъ былъ этотъ богатырь, плачущй какъ младенецъ.
— Какъ тебя зовутъ?
— Цуберка.
— Цуберка? Цуберка… И имя, то словно собачья кличка. Ну что жъ, позжай за нами. Этого я запретить теб не могу. Только говорю теб, отстанешь. На весь нашъ путь и алтынъ у тебя не хватитъ… Ну, а пока уходи: мн отдохнуть надо.
Офицеръ собрался укладываться спать на той же лавк, гд и сидлъ, но предварительно веллъ солдатамъ смняться въ дверяхъ, въ качеств часовыхъ.
‘Чего добраго, думалъ онъ, соннаго, то и убьютъ… Это вдь дикари’.
Цуберка хотлъ пройти въ горницу, гд, плача и охая, собирали кое-каке пожитки Маря и ея дти, но солдаты не пустили его.
Пастухъ вышелъ на улицу и остановился невдалек, отъ дома Сковоротскихъ, разведя руками и не зная, что длать: хать онъ собрался всей душой, но на чемъ? Гд достать лошадь и телгу?.. Даже хоть бы одну лошадь… Кто же дастъ ему коня, чтобы скакать неизвстно куда за московскими солдатами?.. Нанять не на что было.
Въ это самое мгновене, когда Цуберка уже ршилъ, что ему остается только одно: повситься на первомъ же попавшемся суку какого-нибудь дерева, къ нему опрометью подбжалъ мальчуганъ, казачекъ Лауренцкаго.
— Панъ тебя зоветъ… Живо… Къ себ! крикнулъ казачекъ. Я теб везд разыскивалъ… Живо, скоре!.. Панъ требуетъ.
Цуберка грустно побрелъ въ усадьбу.
— Живо, живо!.. понукалъ его казачекъ. Дло важнющее… Объ Сковоротскихъ.
Эти слова заставили Цуберку прибавить шагу и, наконецъ, пуститься даже рысью.
Дйствительно, панъ разыскивалъ Цуберку, чтобы дать поручене, отъ котораго сразу засяло лицо бобыля, засверкали добрые голубые глаза.
Панъ предлагалъ Цуберк тайкомъ хать, чтобы послдить, куда повезутъ Сковоротскихъ, а главнымъ образомъ Софью. Панъ предлагалъ денегъ ему въ награду, а объ коняхъ съ телгой и говорить нечего — они были уже на-готов.
— Если ты мн узнаешь, куда отвезли Софью и вернешься съ докладомъ — я тебя озолочу! сказалъ Лауренцкй.
Цуберка ошаллъ отъ радости. И какъ не былъ простоватъ малый, однако промолчалъ о томъ, что самъ собирался скакать за невстой, промолчалъ и о томъ, что таиться ему отъ офицера не придется, не нужно, такъ какъ онъ иметъ его согласе и дозволене.
Между тмъ, молодежь: крестьянки и парни, съзжавшеся изъ разныхъ деревушекъ на брутесъ ваккарсъ и полтрабендъ, подъзжали къ изб Сковоротскихъ и тотчасъ отъзжали, почти шарахались прочь, какъ галки и вороны отъ огороднаго пугала, или какъ пташки, завидя ястреба.
Разумется, большая часть гостей поворачивала оглобли тотчасъ же и мчалась вонъ изъ Дохабена домой. Нкоторые зазжали къ другимъ крестьянамъ, узнать въ чемъ дло. Сумятица была во всхъ домахъ, во всхъ семьяхъ. Теперь уже вс поняли, что Марью съ дтьми увезутъ туда же, куда увезли Карлуса. Хорошо, если они свидятся съ нимъ, а можетъ быть, его уже и на свт нтъ.
Въ то же время Марья, переставъ плакать, усердно увязывала узелки и наполняла два ящика всякой рухлядью. Одинъ изъ солдатъ, говорившй по-польски, объяснилъ ей и поклялся, что никакой бды ей и дтямъ ея у нихъ не будетъ. На вопросъ Марьи: увидится ли она съ мужемъ, солдатъ, даже не знавшй, что есть у этой женщины мужъ, отвчалъ на угадъ:
— Разумется. Какъ прдешь, такъ и увидишься. Онъ васъ ждетъ.
Этой ложью солдатъ сдлалъ то, что не могъ бы сдлать никакой приказъ офицера.
Марья и старшя дти начали живо собираться, перестали охать и выть и чрезъ два часа были совершенно готовы въ путь.
Изъ одной телги были вынесены и брошены въ сняхъ три пары тяжелыхъ кандаловъ. Не мало народа перепугали эти кандалы. Антонъ Сковоротскй, завидя ихъ въ сняхъ, тоже помертвлъ отъ страха.
Когда все было готово, телги снова запряжены, офицеръ, выспавшись, вышелъ на крыльцо
— Прикажете надвать на нихъ? спросилъ одинъ изъ солдатъ указывая на цпи.
— Кой чортъ!… Зачмъ… Убирай, отозвался офицеръ. Зачмъ вытащилъ… Только народъ перепугалъ. На нихъ и бичева не нужна, не только кандалы.
Черезъ полчаса вс солдаты, офицеръ, Марья, красавица-двушка, дти, взрослыя и.маленькя — вс размстились на трехъ телгахъ и тронулись въ путь.
Панъ Лауренцкй стоялъ на балкон своего дома неподвиженъ, какъ истуканъ, и злобно глядлъ на вызжавшихъ.
Телги шагомъ выхали изъ деревушки, провожаемыя всми обывателями, но молча, безъ единаго слова напутствя. Когда солдаты съ арестованными скрылись среди мелколсья и кустарника, со двора усадьбы выхала маленькая телжка съ парой сильныхъ, сытыхъ коней. Въ телжк сидлъ Цуберка, веселый, счастливый и радостный. Онъ весело раскланивался направо и налво, какъ если бы халъ въ храмъ — внчаться съ возлюбленной.
— Дурень! Куда собрался! восклицали многе. Теб тамъ москали голову отрубятъ.

XXII.

Почти одновременно съ прздомъ семьи Енриховыхъ въ Ригу, въ вотчин старостихи Ростовской появился нечаянный гость, саксонскй офицеръ съ деньщикомъ.
Нмецъ, прзжй, какъ говорилъ онъ, почти прямо изъ Дрездена, искалъ купить имне.
Сначала панна была очень удивлена, узнавъ отъ гостя, что ему гд-то будто бы сказали, что она продаетъ свою вотчину. Длать это она не собиралась никогда за всю свою жизнь. Не смотря на это недоразумне, на положительный отказъ Ростовской старостихи и на то, что по близости, въ сосдств не было никакого продающагося имня, саксонскй офицеръ попросилъ позволеня, жалуясь на боль въ ног, остаться у помщицы дня на два.
Онъ былъ чрезвычайно любезенъ, говорливъ, разсказывалъ всякя истори и вообще съумлъ такъ подладиться подъ крутой нравъ панны, что она нехотя согласилась на его пребыване.
Но панна была женщина дальновидная и хитрая. Со времени своей бесды съ Дирихомъ и извстя, принесеннаго имъ о пропаж внезапной и загадочной Карлуса Сковоротскаго, панна ожидала точно такой же пропажи семьи Якимовичевыхъ. Поэтому на всякую личность, являвшуюся не только въ ея вотчин, но и въ околотк, панна смотрла подозрительно.
‘Меня не проведешь, какъ Лауренцкаго!’ думала она.
Неожиданное прибыте саксонскаго офицера съ денщикомъ, предлогъ посщеня, крайне неудачно выбранный, разумется, заставили панну зорко приглядываться къ гостю и къ его денщику.
Черезъ сутки оказалось, что офицеръ, говорившй съ акцентомъ по-польски, еще того хуже говоритъ по-нмецки.
— О-го-го! произнесла панна, узнавъ, что нмецъ не знаетъ собственнаго своего языка.
Къ вечеру денщикъ офицера былъ угощенъ однимъ изъ дворовыхъ панны и, выпивъ не малое количество вина, сознался, что онъ и офицеръ таке же нмцы, какъ и турки. Баринъ его русскй офицеръ изъ Риги, а онъ солдатъ, родомъ костромичъ.
Старостиха, конечно, ршительно и властно, тотчасъ потребовала объясненя отъ своего гостя. Она попросила офицера прямо и просто сказать, зачмъ онъ прхалъ и зачмъ, будучи москалемъ, рядится въ саксонцы.
Офицеръ, взятый врасплохъ, конечно, поневол сознался и объяснилъ панн цль своего посщеня. Онъ явился узнать наврное, кто таке Якимовичевы, находящеся у панны въ крпостной зависимости.
— Тутъ никакой тайны нтъ, отвтствовала на это староростиха важно и спокойно.
Офицеръ попросилъ разузнать кой-какя подробности и старостиха охотно предложила ему позвать Анну и самому все у ней выспросить.
Такъ и было сдлано.
Явившаяся на вызовъ барыни, Анна подробно передала офицеру слово въ слово то же самое, что когда-то Христина передавала самой императриц.
Она разсказала все о своемъ происхождени, о покойныхъ родныхъ, о судьб младшей сестры Марты, взятой на воспитане теткой въ Крейцбургъ.
Выспросивъ все, московскй гость объяснилъ, что онъ офицеръ Пасынковъ, посланъ рижскимъ военнымъ губернаторомъ для того, чтобы предложить панн-старостих продать всю семью Якимовичевыхъ.
— Съ большимъ удовольствемъ, отозвалась панна, сяя лицомъ, и объявила, что если господинъ Пасынковъ уплатитъ ой тысячу рублей — то можетъ тотчасъ взять съ собою все семейство.
Пасынковъ хотлъ вскрикнуть эти два слова: ‘тысячу рублей’ — но у него даже на восклицане это не хватило силы. Настолько онъ былъ пораженъ.
— Можетъ быть, панна хочетъ сказать: тысячу злотыхъ польскихъ?… вымолвилъ Пасынковъ. Но эта сумма огромная…
— Нтъ, господинъ офицеръ, не тысячу злотыхъ, а тысячу русскихъ новыхъ серебряныхъ рублей… А въ каждомъ такомъ рубл два злотыхъ.
— Но вдь это страшная цна!.. воскликнулъ Пасынковъ.
— Цна, согласна я, особенная, изрядная… смясь, созналась панна-старостиха. Но вдь и крестьянка моя тоже особенная… Я думаю, стоялъ свтъ и будетъ стоять, а такая крестьянка крпостная продаваться не будетъ… Весь свтъ обойди, не найдешь такой холопки.
При этомъ панна весело улыбалась и, какъ показалось Пасынкову, немножко насмшливо.
Офицеръ не нашелся ничего отвчать. Онъ помолчалъ, опустивъ голову, и затмъ выговорилъ:
— Такой суммы рижскй губернаторъ дать не можетъ… Даже половины этой суммы онъ дать не можетъ.
— Ну, что жъ… Какъ ему будетъ угодно!.. отозвалась старостиха. Мое добро при мн и останется.
Пасынковъ началъ было уговаривать и усовщевать старостиху, но она отмахнулась рукой и объяснила:
— Не люблю я, панъ офицеръ, изъ пустого въ порожнее переливать. Ты прхалъ ко мн покупать — я продавать согласна, цну назначила, ты ее дать не можешь… Ну, стало быть, и разговору конецъ… Велю я закладывать твоихъ лошадей, и милости просимъ со двора долой.
Офицеръ поднялся нсколько разсерженный и невольно пригрозился:
— Вдь ты, панна, можешь Якимовичевыхъ зря, даромъ лишиться. Такъ лучше бы брала благоразумную цну.
— Какъ же это такъ, зря? вымолвила старостиха и при этомъ уперла руки въ боки.
— Пришлютъ сюда команду солдатъ и велятъ просто отобрать всю семью даромъ.
— Вотъ какъ! воскликнула насмшливо панна. Страсти какя… Панъ офицеръ забылъ, что онъ не въ Россяхъ и что я подданная короля польскаго. Онъ самъ знаетъ, что силой взять у меня моихъ крпостныхъ онъ не можетъ… А если бы могъ, то и торговаться бы не сталъ, прямо бы захватилъ всхъ и увезъ.
Пасынковъ тотчасъ собрался и выхалъ отъ старостихи, но однако усплъ черезъ денщика своего дать знать Анн, что въ ту же ночь будетъ ждать ее для переговоровъ въ сосднемъ овраг, верстахъ въ пяти отъ поселка старостихи.
Остановившись въ одной деревушк, въ назначенное время Пасынковъ отправился одинъ въ этотъ оврагъ и среди ясной ночи увидлъ фигуру крестьянки.
— Ну, вотъ и слава Богу! вымолвилъ офицеръ. Теперь сядемъ и потолкуемъ.
Пасынковъ объяснилъ крестьянк, что ей предстоитъ перемна ея участи, конечно къ лучшему, что ея сестра и братъ съ семьями уже находятся въ Риг, а другого брата разыскиваютъ везд — но тщетно. При этомъ Пасынковъ разъяснилъ Анн, что дло, по отношеню къ ней, особенно мудрено.
Купить семейство крестьянъ у панны за такую безумную цну рижскй губернаторъ не иметъ возможности, а взять всю семью насильно, явившись съ командой солдатъ, русское начальство не можетъ ради огласки и ради государственныхъ замшательствъ. Слдовательно, Якимовичевымъ остается только одно — бжать.
На счастье офицера, Анна оказалась женщина умная и ршительная. Она сразу все сообразила и на все согласилась. Бояться русскаго правительства Анн казалось смшнымъ и безсмысленнымъ. Вдь не для казни же завлекаетъ ихъ русская царица.
Гонецъ Репнина и крпостная старостихи сговорились. День бгства и мсто свиданя было условлено: чрезъ пять дней, въ лсу недалеко отъ усадьбы Ростовской.
Но панна была барыня продувная. Съ минуты отъзда русскаго офицера она ни на одно мгновене не оставила Якимовичевыхъ безъ надзора, а вмст съ тмъ и виду не подавала имъ. Такимъ образомъ панна знала отъ своихъ соглядатаевъ, что Анна, въ первую же ночь по отъзд москаля, отлучилась изъ дому и вернулась только на зар.
Этого было достаточно, и старостиха поняла, что затвается нчто… А это нчто могло быть лишь одно: бгство или похищене.
— Ладно… сказала старостиха. Дорого ты, москаль, заплатишь за свою дерзость. Шкуру въ моей берлог оставишь!
Затмъ въ продолжене послдующихъ дней за Якимовичевыми тщательно наблюдали приставленные люди.
Не трудно было замтить особенное, какъ бы загадочное выражене лица крестьянки, нсколько тревожное, смущенное лицо Михайлы и особенно оживленное, веселое и радостное лицо ихъ старшаго уже пятнадцатилтняго сына. Вдобавокъ, балованный малый, къ несчастью посвященный матерью въ тайну всего дла, сказалъ нсколько словъ одному изъ своихъ прятелей. А эти слова побжали по деревн и добжали до слуха панны.
Юный Якимовичъ сказалъ, что онъ съ тятей и съ мамой черезъ нсколько дней уже не будетъ мужикомъ, а будетъ богатымъ городскимъ жителемъ.
Въ то самое время, когда, пользуясь темнотою вечера, семья Якимовичевыхъ двинулась съ маленькими узелками черезъ огороды, по направленю къ сосднему лсу, шесть человкъ батраковъ панны, съ дубьемъ и даже съ топорами, двинулись на двухъ телгахъ по другой дорог въ объздъ, но въ тотъ же лсъ.
Панна дала приказане своимъ крпостнымъ не выдавать ее, просила послужить ей врой и правдой, и въ то же время дала разршене ‘всячески’ напасть на москаля какъ на разбойника.

XXIII.

Въ густомъ лсу, верстъ за семь отъ всякаго жилья, и среди ночи, какъ московскй офицеръ, такъ и семья Якимовичевыхъ одинаково попали въ устроенную старостихой западню.
Офицеръ имлъ наивность явиться лишь вдвоемъ со своимъ деньщикомъ, и лишь совершенно случайно, въ качеств кучера на другой телг, взялъ съ собой подростка-парня, латыша.
Пасынковъ явился первый на мсто,— небольшую лужайку около столбовой дороги, и сталъ ждать.
Среди тишины ночи ему послышался невдалек какой-то шумъ, трещалъ хворостъ въ чащ, даже послышался будто чей-то голосъ. На замчане Пасынкова, парень-латышъ объяснилъ, что тутъ такая глушь, что и днемъ никого не бываетъ, не то что вечеромъ или ночью. Большая дорога пуста, а въ чаще что же можетъ быть… Медвдь разв, такъ онъ на нихъ не ползетъ…
Черезъ полчаса времени, среди той же чащи, на тропинк показались крестьяне — мужикъ, за ними женщина и трое мальчишекъ.
— А!.. вотъ они… Славу Богу! невольно воскликнулъ Пасынковъ.
Встртившись и поздоровавшись съ крестьянами, офицеръ тотчасъ вспомнилъ объ старостих и пошутилъ:
— Вотъ теб и тысяча рублей!.. Брала бы дура сто злотыхъ. А теперь останется съ шишемъ.
Вс пошли къ телгамъ, чтобы разсаживаться, но въ то же мгновене, съ того самаго мста, гд слышался офицеру трескъ хвороста, выскочило шесть дюжихъ вооруженныхъ крестьянъ. Пасынковъ усплъ обнажить саблю и крикнулъ своимъ: ‘не выдавай’! Но оба спутника его: безоружный солдатъ-деньщикъ, молодой латышъ, и вся семья Якимовичевыхъ — вс отскочили въ сторону и разсыпались.
Двое крестьянъ кинулись догонять прежде всего Михайлу и вскор повалили его на землю, третй схватился за Анну, а остальные трое съ яростью бросились на офицера.
Латышъ исчезъ совсмъ, а солдатъ появился снова съ корягой въ рукахъ, на помощь къ барину-офицеру. Но только раза три или четыре удалось деньщику замахнуться своей корягой. Одинъ изъ крестьянъ, словившихъ Михайлу, явился на подмогу товарищамъ и однимъ ударомъ ножа въ спину повалилъ деньщика на землю. Ударъ былъ такъ силенъ, что ножъ пронзилъ солдата насквозь.
Въ нсколько мгновенй бой окончился. Двое крестьянъ были ранены саблей офицера, но самъ онъ, получивъ нсколько ударовъ дубиной въ голову и два страшные удара какимъ-то оружемъ, повалился безъ сознаня на траву, обливаясь кровью.
Крестьяне, осмотрвъ побжденнаго врага, ршили, что онъ готовъ, не дышетъ, и стали разсуждать о томъ, зарыть ли его въ землю или оставить такъ. На это никакого указа панны, не было, поэтому старшй изъ мужиковъ ршилъ, что надо отправиться домой, спросить приказаня панны и если она прикажетъ, то на другой день прхать и зарыть москаля.
Между тмъ, Михайло и Анна были уже давно скручены веревками по рукамъ и по ногамъ.
Телги Пасынкова стояли невдалеке, но крестьяне, расправившись съ москалемъ, не обратили на нихъ вниманя.
Вся семья Якимовичевыхъ была посажена на телги, на которыхъ прхали крестьяне, и чрезъ нсколько минутъ поздъ побдителей и плнныхъ уже катилъ по большой дорог, по направленю къ вотчин старостихи Ростовской.
Часа черезъ полтора посл отъзда ихъ, на томъ мст, гд происходила битва, появился въ кустахъ латышъ, но видя на лужайк двухъ недвижно лежащихъ москалей, побоялся даже подойти къ мертвецамъ, и свъ на одну изъ телгъ, которая принадлежала ему, вскачь пустилъ коня въ свою деревню. Здсь, конечно, разсказалъ онъ все происшестве и поднялъ на ноги весь народъ.
Поутру на лужайк было уже много народа и мстный полицейскй стражникъ. Москаль-солдатъ оказался мертвымъ, холоднымъ, а москаль-офицеръ съ признаками жизни. Ихъ подняли, перенесли въ телги и повезли въ деревню.
Въ то же время въ усадьб старостихи Ростовской шла расправа: Михайлу и Анну пороли розгами за побгъ. Наказане, конечно, было жестокое, но панна строжайше приказала конюху-палачу быть осторожнымъ. Будучи въ дух, вслдстве удачнаго окончаня компани, старостиха улыбаясь объяснила, отдавая указъ наказывать Якимовичевыхъ:
— Поучи хорошенько, но осмотрительно — они дороге… Я на ихъ выкупъ цлую вотчину себ куплю… Избави Боже, запорешь на смерть — я тебя самого тотчасъ же запорю.
Это дипломатическое поручене палачу, чтобы наказане было и жесточайшее, и не смертельное, было исполнено имъ въ точности. Михайлу въ самомъ жалкомъ вид, а Анну совершенно безъ сознаня, отнесли на рукахъ въ ихъ избу.
Черезъ нсколько дней, когда наказанные нсколько оправились, ихъ, по приказаню старостихи, вмст съ тремя сыновьями, перевели въ подвалъ подъ усадебнымъ домомъ. Въ единственномъ окн подвала была уже сдлана желзная ршетка, дверь была окована тоже желзомъ и на ней навшенъ огромный замокъ.
Старостиха, прежде чмъ сажать Якимовичевыхъ, сама осмотрла мсто ихъ заключеня. Она осталась довольна и вымолвила:
— Ну вотъ здсь и посидятъ, пока мн за нихъ не заплатятъ то, что я желаю взять.
Анна стала было умолять помщицу не запирать съ нею и мужемъ ихъ троихъ сыновей и оставить ихъ на вол, но ‘рагане’ (вдьма) не согласилась.
— Не обманешь, милая. Ихъ тоже могутъ москали увезти, я безъ нихъ за васъ той же цны не получишь. Посидятъ твои ‘лалы кунги’ (важные господа) и съ тобой.
— Они заболютъ въ подвал. Бога радй, панни… молила Анна. Они помрутъ!
Но ‘рагане’ старостиха только сказала Анн, что когда сыновья начнутъ умирать, чтобы она велла ей, панн, доложить.
— Полчу, вылчу и опять засажу!..
И все лто Якимовичевы просидли въ подвал въ качеств заключенныхъ. Однажды ихъ выпустили, но не ради человколюбя, а ради необходимости въ рабочихъ рукахъ. Двухъ младшихъ мальчишекъ, правда, выпускали просто на воздухъ побгать, но Михайлу съ Анной и старшимъ сыномъ выпускали только на работу и то въ течене не боле трехъ недль, въ самый разгаръ уборки хлба. Затмъ ихъ снова заперли.
Подошла осень, а объ московскомъ начальств и вообще о москаляхъ не было ни слуху, ни духу. Старостих надоло имть въ дом заключенныхъ. Къ тому же время начиналось сырое и холодное, приходилось или переводить семью въ другое помщене усадебнаго дома, или отапливать подвалъ. И то, и другое панн было не на-руку.
Сообразивъ вс обстоятельства, старостиха приказала дозволить Якимовичевымъ снова перейти въ ихъ избу.
Между тмъ Анна ршила, что въ день ихъ освобожденя они должны бжать прямо въ Губно, остановиться у брата Дириха, а затмъ двинуться дале, прямо въ Ригу.
Какъ было ею предположено — такъ было и исполнено, при этомъ очень быстро и ловко.
Когда поутру пришли объявить панн, что Якимовичевы исчезли, панна разослала во вс концы верховыхъ искать и ловить бглецовъ, но ни въ этотъ день, ни на другой, ни на третй — никто Якимовичевыхъ не настигъ и не видалъ. Даже изъ опросовъ по селамъ и деревнямъ верстъ за пятьдесятъ ничего не выяснилось.
Анна, отъ природы умная и хитрая, озлобленная теперь и наученная опытомъ, перехитрила хитрую старостиху.
Гонцы барыни скакали за сорокъ и боле верстъ по околотку, спрашивая везд и разыскивая бглецовъ, а семья Якимовичевыхъ скрывалась, не смотря на стужу, въ трехъ верстахъ отъ усадьбы, въ густомъ лсу.
Провизи, т. е. хлба, Якимовичевы захватили достаточно, чтобы недлю прожить въ лсу, и по близости того мста, которое они выбрали, былъ родникъ съ хорошей ключевой водою.
Анна, выходившая въ сумерки на опушку лса недалеко отъ большой дороги, два раза видла гонцовъ барыни, скакавшихъ и возвращавшихся домой посл тщетныхъ поисковъ.
Черезъ недлю, разсчитавъ, что барыня уже бросила поиски, они двинулись въ Губно. Но здсь, къ удивленю Анны, никого не оказалось на лицо.
Купецъ хозяинъ объяснилъ, что вся семья Чамараго отлучилась на одинъ день въ гости и пригласилъ Якимовичевыхъ занять помщене ихъ родственника.
Но черезъ нсколько часовъ посл прибытя ихъ, явилось мстное начальство и объявило ихъ арестованными.
Въ первыя минуты, конечно, вся семья перепугалась на смерть, воображая, что ихъ арестуютъ, чтобы отвести обратно къ старостих! Но когда выяснилось, что ихъ везутъ въ Ригу, куда уже отвезенъ Чамарый, оказавшйся Сковоротскимъ, то Анна обрадовалась. Она объяснила начальнику, что бжала отъ старостихи съ семьей именно съ цлью отдаться въ руки русскаго начальства.
— И хорошее дло, отозвался тотъ. Въ Риг вамъ хорошо будетъ… Я доставлялъ туда съ мсяцъ назадъ Дириха, и могу сообщить теб, что вашихъ тамъ много.
— Что же они длаютъ? спросила Анна.
— Живутъ себ въ большомъ каменномъ дом на казенномъ содержани и не тужатъ.
— Въ каменномъ! изумился Михайло.
— Да.
— Да не въ острог же? догадалась Анна.
— Н-нтъ, нершительно выговорилъ начальникъ. Но живутъ вс въ довольств. Тепло, сытно… И все даровое… Ты не бойся…
Анна промолчала… Ее брало сомнне…
‘Въ ‘каменномъ’ дом живутъ… мысленно повторяла она. Ну какъ это ‘цатумсъ’ (острогъ)!’

XXIV.

Между тмъ въ город Риг была новость.
На одной изъ лучшихъ улицъ города довольно большой двухъ-этажный домъ имлъ самый странный видъ, возбуждалъ крайнее любопытство всхъ обывателей и служилъ предметомъ разнообразнйшихъ толковъ.
Въ этомъ дом помщались прзжя, или, лучше сказать, привезенныя изъ разныхъ мстъ семьи, имена которыхъ были неизвстны въ город.
Вс знали, что въ дом живетъ нсколько семействъ, много дтей, что вс они содержатся на казенный счетъ, вс родня между собой и находятся подъ строжайшимъ присмотромъ князя Репнина.
Ворота во двор дома всегда бывали заперты. Въ небольшомъ флигел помщалась команда солдатъ, два офицера и, кром того, при дом былъ главный надзиратель, родомъ нмецъ, уже старикъ, офицеръ въ отставк, завдывавшй когда-то главнымъ тюремнымъ замкомъ Риги.
Нмецъ этотъ, Адамъ Ивановичъ Кронъ, былъ очень суровый на видъ, но въ сущности крайне мягкй и добрый человкъ. Онъ пользовался особымъ расположенемъ и довремъ князя Репнина и если теперь былъ назначенъ главнымъ надзирателемъ въ таинственный домъ, съ загадочными обитателями, то самое это назначене свидтельствовало объ особой важности всего касающагося до незнакомцевъ.
Обывателей дома поневол вс называли просто: ‘оная фамиля’, ибо отъ Адама Иваныча узнать ничего было нельзя. Онъ былъ могилой для всякой тайны.
Семьи эти появились въ дом не сразу. Сначала тутъ помстили одну женщину, но вскор же привезли мужчину съ дтьми, затмъ появилась еще одна женщина съ взрослой красавицей дочерью и съ тремя сыновьями и двумя маленькими двочками, за ними послдовали, но не ближе какъ черезъ мсяцъ, дв другя личности съ двумя дочерьми и, наконецъ, въ конц сентября мсяца явилась еще цлая семья. Въ дом такимъ образомъ набралось боле 20 человкъ мужчинъ, женщинъ и ихъ дтей, отъ 16 до 3-хъ лтняго возраста.
Эти незнакомцы и загадочныя для рижанъ личности были, конечно, четыре семьи: Енриховы, Сковоротске, Дирихъ со своей латышкой Триной и ея дочерьми, наконецъ Якимовичевы.
Каждая семья по прзд своемъ представлялась князю Репнину и каждой объявлялся одинъ и тотъ же приказъ: сидть смирно и тихо въ дом и ожидать своей участи!
Разумется, вс обитатели дома вскор сжились вмст, перестали радоваться тому, что у нихъ не было никакой работы, никакихъ занятй — и вскор же начали скучать и томиться. Пуще всего томила ихъ неизвстность своей судьбы. Одна семья Сковоротскихъ была еще сравнительно бодре и веселе: Марья и дти надялись, со словъ князя Репнина, увидаться съ Карлусомъ.
Отчасти была довольна и Анна съ Михайлой, избавившись отъ злой панны-старостихи. Что касается до Енриховыхъ, то они тосковали боле всхъ, оставивъ тамъ у ceбя на родин хорошее хозяйство и достатокъ. Не мене скучали и были недовольны Дирихъ и Трина, тмъ боле, что однажды латышку съ дочерьми хотли было, по приказаню князя Репнина, исключить изъ числа содержащихся и отпустить на волю.
Случилось это посл того, что было дознано, что Трина не жена, а простая сожительница Дириха Сковоротскаго, что двушки эти — дочери не Дириха, а ея безъ всти пропавшаго мужа. И только отчаяне и просьбы Дириха побудили начальство отстрочить изгнане.
Вс заключенные знали хорошо, что ихъ повезутъ въ Петербургъ или Москву. Но зачмъ ихъ повезутъ, что съ ними будетъ, что намрена московская царица сдлать съ ними — было совершенно неизвстно. На этотъ счетъ князь Репнинъ не проронилъ ни слова.
Сотни разъ приставали заключенные къ суровому, но доброму Адаму Ивановичу — сказать имъ хоть что-нибудь насчетъ ихъ судьбы. Нмецъ только успокаивалъ своихъ заключенныхъ въ минуты ихъ отчаяня.
Онъ клялся даже, что ничего дурного имъ не предстоитъ, что положене ихъ въ Росси никакъ не можетъ быть хуже того, въ которомъ они были. Кронъ божился, что ихъ не казнятъ, не накажутъ, не засадятъ въ острогъ,— но что, по всей вроятности, ихъ отвезутъ очень далеко и поселятъ гд-нибудь въ маленькомъ русскомъ городк, а можетъ быть гд и въ деревн. За то избы, и скотину, и землю — все дадутъ. Только прикажутъ строжайше держать языкъ за зубами и ничего о себ непристойнаго не разглашать.
Такимъ образомъ изо дня въ день, изъ недли въ недлю, существовала огромная семья родственниковъ нсколько мсяцевъ. Иногда на нкоторыхъ изъ нихъ нападало страшное уныне.
Отъ праздности ли, или дйствительно отъ неизвстности своей судьбы, нкоторые изъ заключенныхъ иногда впадали въ полное отчаяне и черезъ своего главнаго смотрителя Адама Ивановича начинали просить начальство отпустить ихъ домой.
Но на эти просьбы, разумется, не обращали никакого вниманя.
Только разъ узнали заключенные, что князь Репнинъ постоянно, почти каждую недлю ожидаетъ встей изъ столицы россйской о томъ, чтобы снаряжать всхъ въ дорогу.
Въ начал зимы имъ было объявлено, что они скоро, подутъ, но затмъ все снова пошло по старому и никакихъ сборовъ и приготовленй не было.
Въ конц ноября мсяца случилось наконецъ въ дом, гд содержалась ‘оная фамиля’, нкотораго рода событе, которое взволновало не только начальство, не только самихъ заключенныхъ, но и почти половину всего города.
Въ числ содержавшихся таинственныхъ для Риги незнакомцевъ было одно лицо, томившееся боле другихъ и неимвшее возможности примириться какъ съ своимъ положенемъ, такъ и съ предстоящей судьбой, т. е. путешествемъ въ Россю. Это была юная и предпримчивая Софья.
Красавица-двушка была какъ-бы на особомъ положени, благодаря своему горячему нраву, а отчасти своей привлекательности. Ее одну три раза вызывали къ князю Репнину, и начальникъ края бесдовалъ по-польски съ красавицей, шутилъ, разсказывалъ ей про Россю, ласкалъ ее, успокаивалъ и говорилъ, что она въ Москв, по всей вроятности, найдетъ себ хорошаго жениха. При этомъ князь Репнинъ каждый разъ говорилъ по-русски своему адъютанту одно и то же, что Софья могла понять, такъ какъ уже изрядно выучилась мараковать по-русски.
Репнинъ удивлялся, насколько Софья была похожа на государыню.
Вслдстве этого вниманя Репнина, и самъ надзиратель дома Адамъ Ивановичъ обращался съ Софьей ласкове. По крайней мр, раза четыре въ недлю Софья бывала въ гостяхъ у него, просиживала до сумерокъ съ его женой и съ его дочерью, хотя сначала объясняться съ ними ей было мудрено. Она не говорила ни слова по-нмецки, а жена Крона лишь съ усилемъ могла объясняться по-латышски. Оставался одинъ польскй языкъ, на которомъ он, хотя и съ большимъ трудомъ, объяснялись. Но вскор Софья поразила всхъ своими успхами въ изучени новыхъ для нея языковъ.
Проводя почти ежедневно по нсколько часовъ, какъ въ семь Крона, такъ и въ бесдахъ съ другими нмцами, Софья быстро освоилась съ ихъ языкомъ и начала довольно изрядно объясняться. Русскй языкъ давался ей почему-то съ большимъ трудомъ, но и на немъ могла она вскор говорить. Въ двушк, очевидно, оказалась врожденная способность къ ученю и легкая переимчивость.
Вслдъ за Сковоротскими прхалъ въ Ригу и молодой латышъ. Панъ Лауренцкй далъ ганцу достаточно денегъ для того, чтобы онъ могъ не только дохать до Риги, но и поселиться въ ней.
Черезъ нсколько дней посл помщеня Марьи съ семьей въ дом, гд были уже Енриховы, Цуберка съумлъ повидаться съ своей возлюбленной и, затмъ, они стали свободно видаться очень часто, но всегда вечеромъ и ночью.
Заключенныхъ не пускали на улицу, но внутри двора и въ саду, гд расчищались дорожки, они были совершенно свободны. Поэтому Софья могла всегда по вечерамъ долго гулять по саду, и осенью, и зимой, а Цуберка просто перелзалъ къ ней черезъ заборъ изъ переулка. Эти частыя свиданя, конечно, облегчали горькую участь и заключене для Софьи.
Разумется, влюбленные только и толковали о своей разстроившейся внезапно свадьб и о томъ, какъ имъ быть и что предпринять… И, конечно, они долго ничего придумать не могли и ршили пока ждать, что будетъ. У пастуха было достаточно денегъ, чтобы предпринять путешестве даже въ Москву, вслдъ за Софьей. Было ршено, что Цуберка подетъ за Сковоротскими, хотя-бы на край свта, и тамъ, гд они поселятся, будетъ съиграна ихъ свадьба.
Адамъ Ивановичъ былъ слишкомъ искусный и опытный тюремщикъ, чтобы не знать ничего о свиданяхъ Софьи съ какимъ-то богатыремъ-латышемъ, но, не зная, что это бывшй объявленный женихъ ея, смотрлъ на это добродушно. Крону и въ умъ не могло прйти, чтобы красавица-двушка, похожая на барышню, а не на крестьянку, могла быть влюблена въ нелпаго косолапаго парня, грязно одтаго и крайне глупаго на видъ.
‘Просто отъ тоски болтаетъ она съ мужикомъ въ саду’, думалъ Кронъ.
Но тюремщикъ далъ маху и затмъ, вскор, ему пришлось перемнить свое мнне на счетъ невинной привязанности Софьи.
Побывавъ однажды, уже въ ноябр мсяц, съ докладомъ у начальника, Адамъ Ивановичъ въ разговор съ Репнинымъ коснулся чудной дружбы Софьи съ молодымъ латышемъ. Осторожный Репнинъ взглянулъ на это иначе. Вернувшись домой и вызвавъ къ себ двушку, Кронъ объяснилъ Софь, что она должна перестать видаться со своимъ прятелемъ и что если его снова поймаютъ какъ-нибудь въ саду, то засадятъ въ острогъ.
Это, конечно, страшно поразило Софью…
На ея заявлене, что она современемъ надется выйти за него замужъ, такъ какъ онъ подетъ за ней вслдъ въ Россю и куда бы то ни было, Кронъ изумился, испугался и заявилъ двушк, что она ошибается, что этого не позволятъ, что молодого малаго не пустятъ хать вслдъ за ними, а въ случа неповиновеня, арестуютъ.
Нмецъ объяснилъ Софь, что какова будетъ ея судьба въ Росси — никому неизвстно, что, можетъ быть, ее выдадутъ замужъ по распоряженю начальства, и что во всякомъ случа врядъ ли ей позволятъ выйти за простого латыша-пастуха.
Предполагая, что привязанность Софьи все-таки самая дтская, нмецъ не поцеремонился, и на другой же день, увидя возлюбленныхъ снова въ саду, онъ пригрозился немедленно арестовать Цуберку и засадить его въ острогъ. Этого было, конечно, достаточно для предпримчивой и горячей нравомъ Софьи.
Черезъ два дня она повидалась снова съ возлюбленнымъ и, такъ какъ онъ боялся перелзть черезъ заборъ, то влюбленные бесдовали черезъ скважину въ забор. И здсь они ршили, что на другой же день, въ полночь, Цуберка подъдетъ съ лошадьми, а Софья выйдетъ, и къ утру они будутъ уже верстъ за пятьдесятъ отъ Риги.

XXV.

Искреннее и серьезное чувство Софьи къ дохабенскому богатырю, доброму, но глуповатому, можно было объяснить только постоянствомъ характера. Еще тамъ, прежде, въ Дохабен и въ Виллсахъ, мало ли кто ласково и предупредительно обращался съ Яункундзе. Иные молодцы, сыновья богатыхъ семей въ Винтахъ, красивые и ловке, совсмъ панычи на видъ, прямо ухаживали за ней. Помимо пана Лауренцкаго, уже пожилого и некрасиваго, одно время другой сосдъ панъ, не молодой, но пригожй на видъ, былъ тоже влюбленъ немного въ Софью. Наконецъ, здсь въ Риг одинъ изъ офицеровъ, состоявшихъ въ страж ‘оной фамили’, молодой, красивый малый, усплъ тоже серьезно влюбиться въ красавицу.
Но Яункундзе только и отводила душу въ бесдахъ съ другомъ дтства.
Въ дом Адама Ивановича часто Софья встрчала кое-кого изъ нмцевъ рижанъ. Одинъ юный остзеецъ, сынъ богатаго землевладльца, узналъ тайно отъ Крона всю правду про ‘оную фамилю’ и узналъ, что ихъ всхъ, вроятно, повезутъ въ Петербургъ или въ Москву къ цариц. Затмъ онъ узналъ, что Софья, по сказаню всхъ и самого князя Репнина, удивительно похожа на императрицу. Оный нмецъ и его отецъ сообразили и взвсили оба эти обстоятельства.
‘Царица хочетъ всхъ приблизить къ себ. Что изъ этого можетъ произойти? Это дло не простое, и всякй умный человкъ долженъ въ этомъ совпадени заране увидть серьезныя послдствя. Пожалуй, что эта нын заключенная крестьянка можетъ сдлаться выгодной невстой.’
Отецъ посовтовалъ сыну бывать чаще у Адама Ивановича и, встрчаясь съ Софьей, ухаживать за ней.
Но всхъ этихъ вздыхателей Софья, какъ въ Вишкахъ и въ Дохабен, такъ и теперь, въ дом Адама Ивановича, всегда встрчала одинаково хладнокровно и иногда даже презрительно.
Ей дорогъ былъ одинъ богатырь-пастухъ, одинъ глуповатый Цуберка, его она любила и предпочитала всмъ. Въ Дохабен, когда ей было всего только 12 лтъ, она часто цловала его, предварительно умывши, такъ какъ Цуберка былъ всегда чумазый. Теперь, въ Риг, двушка-красавица, положене которой измнилось здсь и должно еще боле измниться со временемъ, точно также требовала, чтобы ганцъ умывался всякй день, и оставалась врна своему дтскому чувству. Мысль о разлук съ Цуберкой камнемъ лежала у нея на сердц.
Съ первыхъ дней прибытя въ Ригу и заключеня, она смутно обдумала свой будущй побгъ… И теперь она ршилась. Что ей московская столица!.. Что ей государыня и все, что сулятъ ей тамъ! Все это не стоитъ ласки дохабенскаго пастуха.
Въ условленный часъ, конечно, ночью, Софья, заране расцловавъ мать, братьевъ, маленькую сестренку, которую за послднее время привыкла няньчить, тихонько вышла въ садъ. Перелзть черезъ заборъ, ссть въ маленькя санки Цуберки — было для Яункундзе, конечно, дломъ одной минуты.
Дороге, сытые кони пана Лауренцкаго, которыхъ Цуберка въ Риг берегъ и кормилъ вволю, такъ подхватили сани и такъ помчали по столбовой дорог влюбленныхъ бглецовъ, что у обоихъ духъ захватывало.
Дохабенскй ганцъ любилъ кататься всегда и часто прозжалъ коней пана Лауренцкаго, когда онъ ему это поручалъ. Поэтому Цуберка выучился лихо править и теперь онъ боялся только одного, какъ бы не разлетлись вдребезги его санки отъ лихой зды…
Въ семь часовъ утра, Марья первая хватилась дочери и обратилась съ вопросомъ ко всмъ остальнымъ родственникамъ, вс стали ее искать по горницамъ и въ саду, спрашивать другъ у друга: ‘гд Софья’. Всть о розыскахъ дошла до команды, до самого Адама Ивановича, и въ дом заключенныхъ все поднялось на ноги, съ именемъ Софьи на устахъ. Но сама бглянка была уже теперь далеко отъ Риги.
Къ несчастью для влюбленныхъ, Цуберка былъ глупъ, а Софья была по юности своей недостаточно хитра и разсчетлива.
Бглецамъ слдовало бы, конечно, своротить куда-нибудь на проселокъ, завернуть въ какую-нибудь деревушку и оставаться тамъ до тхъ поръ, пока тревога не уляжется вполн. Слдовало бы, однимъ словомъ, поступить такъ, какъ когда-то поступили Якимовичевы. Вдобавокъ, на бду бглецовъ, рижское начальство обладало большими средствами, чмъ старостиха Ростовская.
Когда князь Репнинъ узналъ, что единственная взрослая двушка всей фамили бжала, вдобавокъ, старшая дочь и любимица Карлуса Сковоротскаго, который былъ давно уже въ Росси, начальникъ невольно смутился самъ и разгнвался на подчиненныхъ.
Репнинъ имлъ свои собственныя свдня о Карлус, онъ зналъ, какая судьба постигла его въ Росси, поэтому онъ могъ предвидть, какъ посмотритъ императрица на исчезновене взрослой дочери Карлуса, которой, быть можетъ, самодержица готовитъ особенную участь.
Въ переписк съ Петербургомъ, раза два или три были запросы, касавшеся исключительно этой Карлусовой дочери.
Разумется, князь Репнинъ тотчасъ поднялъ на ноги все, что только могло быть въ его распоряжени.
Команды солдатъ, съ офицерами, верхомъ и въ саняхъ, разсыпались по всмъ дорогамъ и полетли такъ же быстро, какъ летлъ Цуберка съ возлюбленной. За поимку бглянки, князь Репнинъ общалъ большое вознаграждене.
За то Кронъ немедленно за недосмотръ потерялъ свою должность, былъ арестованъ и посаженъ въ тотъ самый острогъ, которымъ управлялъ тридцать лтъ въ качеств начальника.
Разумется, весь городъ при такомъ извсти ахнулъ, и толки объ Крон, о бгств двушки, и вообще говоръ, разсужденья и пересуды объ ‘оной фамили’ всполошили всю Ригу! Говорили, что Крона будутъ судить. Дошли до того, что говорили, будто бы Софью выкралъ посланецъ отъ самого польскаго короля.
Вс эти слухи и вся эта болтовня, доходившая иногда до князя Репнина, наконецъ до такой степени взбсили его, что, по его приказаню, было арестовано съ десятокъ человкъ въ город, какъ въ частныхъ домахъ, такъ равно въ гербергахъ и полпивныхъ. Разумется, съ болтунами ничего не сдлали, предполагалось только продержать ихъ подъ арестомъ нсколько дней и выпустить. Нужна была только острастка, чтобы прекратить всякое ‘всенародное вранье, статскихъ длъ касающееся’.
Въ числ офицеровъ, добровольно вызвавшихся искать бглецовъ, былъ одинъ, недавно выздороввшй и снова способный къ исполненю своихъ служебныхъ обязанностей. Это былъ офицеръ Пасынковъ, котораго такъ жестоко проучила старостиха Ростовская.
Пасынковъ былъ почти при смерти. Цлый мсяцъ пролежалъ онъ въ деревушк, затмъ еле живой доставленъ въ Ригу и здсь, кое-какъ, поднялся на ноги. На его счастье, у него было шесть ранъ, но ни одна изъ нихъ не оказалась опасной. Пасынковъ былъ самый удалой офицеръ въ распоряжени Репнина. Разумется, начальникъ принялъ его предложене и даже былъ увренъ, что именно Пасынковъ и розъищетъ бглецовъ.
Офицеръ имлъ то преимущество передъ другими гонцами военачальника, что зналъ хорошо въ лицо не только Софью, которую видалъ у Крона, но и самого Цуберку. Онъ могъ при розыскахъ по дорог и въ деревняхъ давать подробное описане личностей.
Получивъ въ команду шесть человкъ солдатъ на отличныхъ коняхъ, Пасынковъ лихо выскакалъ изъ городской заставы. Выборъ дороги завислъ отъ него и, конечно, Пасынковъ взялъ ту, направлене которой, по его мнню, долженъ былъ взять глупый Цуберка.
Проскакавъ нсколько верстъ по большому тракту, Пасынковъ свернулъ на другой трактъ, который шелъ къ мстечку Виддава. Цуберка однажды описывалъ Пасынкову въ бесд: ‘какое это хорошее мсто это Виддава, какъ тамъ дешевъ хлбъ и каке добрые люди живутъ’. И теперь Пасынковъ ршилъ, что Цуберка наврно поскакалъ въ свою Аркадю.
Разсчетъ офицера оказался совершенно вренъ…
Начавъ разспросы въ деревняхъ по дорог, Пасынковъ скоро напалъ на слдъ бглецовъ. Примты двухъ лицъ, которыхъ онъ искалъ, было давать легко. Отличные кони, одинъ срый, другой гндой, маленькя санки, молодой, блобрысый латышъ, богатырски сложенный, а съ нимъ молодая, красивая крестьянка, черная, какъ смоль, съ огненными глазами, съ румянцемъ во всю щеку и съ такими бровями, какихъ, быть можетъ, не было во всей окрестности. При такихъ примтахъ, во второй же деревушк, по пути Пасынкова, нсколько поселянъ заахали и закричали.
— Вотъ, вотъ… Они и есть!.. Они были, прозжали… Останавливались и молоко пили… Превеселые…
— А какъ кони… спросилъ Пасынковъ. Прустали?..
— Да, пристали, былъ отвтъ. Видно, что загналъ… Должно, сразу шибко гналъ… Кони хороше, а ужъ почти еле бгутъ.
‘Ну вотъ и слава Богу!’ ршилъ Пасынковъ и двинулся дале.
Разумется, разстояне между бглецами и погоней сокращалось все боле. Команда Пасынкова летла верхомъ, бглецы хали на лошадяхъ, которыхъ успли покормить только одинъ разъ за цлыя сутки. Команда скакала ровно, бглецы хали все тише и наконецъ ршили, что надо отдохнуть цлую ночь и подумать, куда хать дале.
Такимъ образомъ черезъ сутки посл того, что въ Риг все поднялось на ноги отъ бгства самаго виднаго члена ‘оной фамили’, молодецъ Пасынковъ могъ накрыть глуповатаго пастуха и красавицу Яункундзе.
Въ одной изъ деревушекъ, на разсвт, поселяне на разспросы Пасынкова прямо указали на избу, гд остановились прзже.
— Мы такъ и думали, такъ и почуяли, отозвались они, что это должно быть не простые прозже, а конокрады.
И тутъ же Цуберка и Софья, въ качеств конокрадовъ, были арестованы, посажены въ ихъ собственныя сани и подъ конвоемъ команды двинулись обратно въ Ригу. Разумется, обратный путь совершался тише и благоразумне.
Пасынковъ накрылъ бглецовъ почти за сто верстъ отъ Риги и поэтому пришлось сдлать четыре остановки для измученныхъ лошадей. Но черезъ сутки посл ареста бглецы были доставлены во дворъ дома князя Репнина.
Князь только-что поднялся и кушалъ кофе. Всть несказанно обрадовала его. Онъ настолько былъ радъ успху, что даже обнялъ Пасынкова и сказалъ ему два слова: ‘не забуду!’
Затмъ, вызвавъ молодую двушку къ себ въ кабинетъ, князь Репнинъ долго бесдовалъ въ ней наедин. О чемъ была эта бесда — осталось всмъ совершенно неизвстно. Софья вышла отъ военачальника вся въ слезахъ, но боле или мене спокойная. Тревога, въ которой она была всю дорогу посл ареста, у нея прошла, озлоблене на неудачу тоже исчезло.
По приказаню князя, Софью, въ его собственномъ экипаж, отвезли обратно въ домъ, занимаемый ‘оной фамилей’. Что касается до похитителя Цуберки, то онъ былъ препровожденъ въ городской острогъ, и здсь, въ тотъ же день, латышу объяснили, что въ этомъ цатумс (острог) онъ познакомится съ московскими ‘жаггари’ (розгами), такъ какъ его указало начальство наказать, ‘крпчайше и нещадно’, для примра прочимъ.
Такое взыскане ‘нещадное’ могъ выдержать только такой богатырь, какимъ былъ пастухъ Дохабена.
Когда Софья плакала горько, сидя съ матерью, но не винясь въ своемъ побг и обман, въ то же время изъ острога до прохожихъ и прозжихъ долетали дике вопли. Казалось, завывала благимъ матомъ какая-нибудь огромная блуга или ревлъ какой-то зврь.
Посл наказаня Цуберку выпустили на свободу, но заявили, что его будутъ брать и пороть каждый разъ, если его встртитъ кто-либо изъ начальства на улиц города Риги.
— Такъ я лучше уйду! воскликнулъ Цуберка догадавшись.
— Лучше, дуракъ, лучше…
— А какъ же Софья-то?.. спросилъ подумавъ ганцъ.
На это нсколько человкъ отвчали глупому латышу только хохотомъ.
Ганцъ Цуберка двинулся и пошелъ…
Съ тхъ поръ никто въ Риг богатыря-ганца не встрчалъ, а дохабенскй бобыль всю жизнь помнилъ рижскй ‘цатумсъ’ и московскя ‘жаггари’.

XXVI.

Зима проходила. Новаго не было ничего. Вс заключенные уныло и праздно проводили время. Одна Софья отъ горя и скуки со страстью училась по-нмецки и по-русски и уже владла обоими языками настолько хорошо, что могла легко вести всякую бесду. Кронъ, прощенный Репнинымъ и вновь занявшй свою должность, былъ главнымъ учителемъ Софьи. Боле всхъ, однако, волновался князь Репнинъ.
— Ахъ, чортъ бы ихъ побралъ! Перемерли бы они что ли вс до единаго! Когда меня отъ этихъ дикобразовъ избавятъ!
Вотъ что думалъ и говорилъ наедин секретарю своему главный начальникъ края, каждый разъ, что дло касалось ‘оной фамили’, содержащейся подъ его охраной и покровительствомъ. Князь Репнинъ, какъ царедворецъ, совершенно не зналъ, что ему длать съ ‘фамилей’, какъ себя вести, что позволять, и что запрещать. Въ своихъ отношеняхъ къ заключеннымъ онъ боялся и въ ласк, и въ строгости недосолить или пересолить. Того и гляди возбудишь недовольство какъ за чрезмрную строгость въ надзор, такъ и за неумстную ласку или попечене о нуждахъ всхъ этихъ хлоповъ. Главное обстоятельство, затруднявшее и смущавшее Репнина, заключалось въ томъ, что онъ окончательно не зналъ — какъ намрена поступить царица.
Постоянно переписываясь съ близкимъ къ цариц лицомъ — Макаровымъ — князь Репнинъ получалъ отъ него, конечно, по личному указаню самой царицы, самые противорчивые указаня и совты. Иногда Макаровъ совтовалъ ничего не жалть для удобствъ, спокойствя ‘оныхъ персонъ’, входить въ ихъ нужды, всячески ‘покоить’ и ‘обласкивать’. И вдругъ, посл того, получалъ онъ отъ Макарова приказане имть строжайшее наблюдене, чтобы оныя персоны ‘не плодили толковъ, не пускали соблазнительныхъ о себ рчей’, и посему имть за всми неукоснительный, строгй надзоръ и бдительное око’, а въ случа же какого ослушаня прибгнуть и къ примрному взысканю.
Примрное взыскане! Кром розогъ не было ничего для поданя примра…
Вмст съ тмъ Макаровъ въ продолжени шести мсяцевъ обнадеживалъ Репнина, что вскор будетъ присланъ къ нему въ Ригу довренный человкъ, который, принявъ отъ него всю фамилю, повезетъ всхъ въ Петербургъ.
— Господи! Когда я ихъ съ своей шеи сбуду! восклицалъ поэтому Репнинъ все чаще и отчаянне.
Наконецъ, подъ новый 1726 годъ, князь получилъ извсте отъ Макарова, что курьеръ Левъ Микулинъ детъ изъ Петербурга за всми персонами, въ Риг содержащимися.
Дйствительно, въ конц января явился офицеръ Микулинъ и привезъ приказъ отпустить Христину Енрихову со всей ея фамилей, мужемъ, дтьми и сродственниками. При этомъ наказывалось князю не жалть денегъ на все, имъ ‘въ дорогу потребное, какъ въ одежд, такъ и въ прочемъ’…
Такъ какъ вс двадцать человкъ все еще ходили въ своемъ крестьянскомъ плать, къ тому же и поношенномъ, то пришлось всмъ, отъ мала до велика, шить одежду — камчатную женщинамъ и суконную мужчинамъ.
Князь Репнинъ хлопоталъ отъ зари до зари и спшилъ всячески. Онъ какъ бы боялся, чтобы тамъ, въ Питер, не раздумали, не отложили опять перевоза ‘оной фамили.’
— И опять вся эта орава останется у меня на плечахъ! говорилъ онъ. Помилуй Богъ!
За дв недли все было готово…
Сковоротске, Енриховы и Якимовичевы одлись съ головы до пятъ въ простое, но чистое платье. А Софья была даже особенно принаряжена, благодаря жен Крона. На ней было такое ситцевое розовенькое платьице и нмецкй передникъ на помочахъ и съ кармашками, что двушку совсмъ узнать было нельзя. Красавица Софья стала совсмъ ‘hochgeborene Frulein’, т. е. чмъ ее уже давно прозвали латыши Дохабена.
Вс, вновь одтые, перемнились и лицомъ. Мужчинъ и мальчиковъ остригли по-русски, уничтоживъ у однихъ латышскую прическу, у другихъ ‘натуральную’, длаемую лишь при помощи десяти пальцевъ. А именно эта прическа и была у всхъ мальчишекъ Енриховыхъ и Сковоротскихъ.
Вс были нсколько тревожны, но довольны… Если предстоящее путешестве въ ‘дальня Росси’,— думалось имъ всмъ,— началось съ шитья новаго платья и уплаты кой-какихъ долговъ, то очевидно не за тмъ, чтобы, по привоз въ столицу москалей, отрубить всмъ головы. Можетъ быть, затмъ увезутъ далеко отъ столицы, поселятъ на краю Татари, но все-таки дадутъ избы, земли, скотъ, рухлядь и всякую всячину.
Но въ сред бодро собиравшихся въ путь членовъ ‘оной фамили’ были два члена съ грустными лицами — Софья и Дирихъ. Яункундзе горевала, плакала, вздыхала по своемъ Цуберк, котораго уже давнымъ-давно не видала, но все надялась какъ-нибудь увидть. Теперь, покидая Ригу, она должна была, конечно, бросить всякую мысль не только о своемъ замужеств, но и надежду повидаться съ милымъ.
Софья знала, что посл ‘примрнаго взысканя’, которое примрилъ князь Репнинъ на дохабенскомъ ганц, ея Цуберка, по собственной вол, немедленно покинулъ Ригу. Попросту сказать, ганцъ бжалъ безъ оглядки отъ возлюбленной, которую ревниво охраняли теперь горячя московскя ‘жаггари’. Это обстоятельство нсколько ожесточало горе самолюбивой Яункундзе.
‘Какое бы наказане ни было, думалось ей, какъ можно было такъ быстро поддаться, струсить и бжать. Если любишь — то розги не великая бда. Трусъ ты — Цуберка. Да. Или мало любилъ меня.’
Софь, нсколько оскорбленной въ своемъ чувств этимъ слабодушемъ возлюбленнаго и его измной, казалось, что сама она, напротивъ, не уступила бы никакимъ угрозамъ и никакимъ пыткамъ.
Но это, разумется, только казалось наивной двушк, балованной до сихъ поръ всми: отцомъ, родней, паномъ, подругами, затмъ москалями-начальниками и наконецъ самой судьбой, которая всхъ заставляла ласково обращаться съ Софьей. Суровый Адамъ Ивановичъ и тотъ не устоялъ и всей душой полюбилъ двушку. А теперь новый начальникъ въ предстоящемъ путешестви, офицеръ Микулинъ, тоже какъ-то особенно сладко и милостиво, масляными глазками, поглядывалъ на Софью.
Другой горюющй членъ ‘оной фамили’, но горюющй страшно, искренно и глубоко — былъ Дирихъ.
Его разлучили съ Триной.
Князь Репнинъ, а равно и Микулинъ, разобравъ дло, ршили, что слдуетъ везти одного Дириха или, какъ стали называть его москали — Фридриха. Что касается до его сожительницы-латышки и ея двухъ дочерей, то ихъ брать съ собой для представленя въ столицу было не только не нужно, но даже и не благопристойно.
Въ виду страшнаго отчаяня Дириха при всти объ разлук съ Триной — князь Репнинъ, испугавшись, что ‘блоглазый дуракъ’ наложитъ на себя руки отъ горя, ршился было обвнчать Дириха съ Триной, заручившись ихъ обоюдной, формальной объ этомъ просьбой. Но оказалось, къ несчастю, что Трина не вдова, а жена въ ‘бгахъ обртающагося’ хлопа. Мало того, посл тщательнаго разслдованя оказалось, что законный мужъ Трины извстный въ кра ‘заглисъ’ или воръ, сидящй въ острог. Едва не ршился сановникъ притвориться ничего не знающимъ о незаконномъ сожительств Дириха съ Триной и отправить ихъ какъ ‘якобы внчанныхъ мужа съ женой’, но при услови не брать двухъ ея дочерей.
— Ступай одна, предложилъ ей Мйкулинъ. А дтей оставь здсь. Если позволятъ,— мы ихъ выпишемъ въ столицу.
Трина заявила, что она съ своими дочерьми ни за что не согласна разстаться и предпочитаетъ разлуку съ Дирихомъ.
Хитрая латышка перехитрила, думая, что москали, изъ попечительности о Дирих, согласятся захватить и ея дочерей.
Кончилось тмъ, что Трин было заявлено, чтобы она немедленно, получивъ десять рублей на дорогу, покинула Ригу, и уходила на вс четыре стороны.
Бдный Дирихъ былъ почти убитъ…

XXVII.

Наконецъ столь желанный и счастливый день для именитаго начальника князя Репнина насталъ.
— Слава теб Господи!… крестился онъ на образа у себя, въ кабинет,— сбылъ я эту треклятую фамилю!.. Замерзни она въ дорог, провалися подъ ледъ при переправ, или разбгись въ пути — все мн едино и до меня не касается… Сбылъ съ рукъ!.. Слава Создателю.
Изъ Риги вызжалъ цлый поздъ въ 17 подводъ. Помимо двадцати безъ малаго лицъ, изъ которыхъ состояла ‘оная фамиля’, хала команда въ 12 человкъ вооруженныхъ солдатъ при двухъ офицерахъ, подъ главнымъ начальствомъ петербургскаго курьера Микулина.
Въ числ этихъ двухъ офицеровъ былъ и Пасынковъ, вызвавшйся снова самъ провожать путниковъ.
Нсколько подводъ, не простыхъ розвальней, а полугородскихъ саней, вновь состроенныхъ, занимали три семьи. Впереди, всю дорогу хали Сковоротске, за ними Енриховы и затмъ Якимовичевы. Во глав позда и въ хвост двигались команды съ офицерами. Микулинъ халъ въ отдльныхъ саняхъ, позади всхъ. Онъ хорошо понялъ совтъ князя Репнина:
— Смотри въ оба: дутъ многе неохотливо… Какъ бы кто у тебя не утекъ!
Разумется, пуще всхъ отрекомендовалъ князь въ этомъ отношени Софью и Фридриха. По отношеню къ послднему, князь былъ правъ, что касается до Софьи, то она слишкомъ была оскорблена малодушемъ своего возлюбленнаго, у котораго ‘жаггари’ выстегали долголтнюю любовь.
Софья не знала, какое искреннее убждене вынесъ Цуберка, что отъ Москалевыхъ ‘жаггари’ никакая любовь не уступитъ.
По отношеню къ Дириху, Репнинъ оказался правъ. Не прохали путники сотни верстъ отъ Риги, какъ Дирихъ, хотя глупо и неловко, но уже два раза пытался бжать.
Однажды, при прозд черезъ густой лсъ, Дирихъ просто выскочилъ изъ саней, бросился въ чащу и исчезъ въ рыхломъ снгу. Цлый часъ ловили его солдаты по сугробамъ, какъ какого звря и, разумется, въ конц концовъ все-таки загнали къ санямъ. Разумется, вс они были недовольны и жаловались.
— Проклятый заяцъ… ворчали солдаты. Только перемочились и перемерзли вс изъ-за него.
Въ другой разъ Дирихъ на привал тоже пропалъ и забился въ сосднемъ сновал подъ сно. Опять нсколько часовъ искали его по всей деревушк и только Пасынкову пришло на умъ искать на сновалахъ.
При этомъ, конечно, пришлось перетрясти все сно всей деревни и въ одномъ изъ сараевъ накрыли почти ужъ задохнувшагося бглеца.
На этотъ разъ Микулинъ сталъ подумывать, хотя и съ боязнью, но беря ужъ на собственную отвтственность: не связать ли Дириха по ногамъ.
‘Можетъ быть, за это зададутъ мн трезвону въ столиц… думалъ онъ — да что же длать! Если этакъ на каждомъ привал или по пути ловить этого дурака, то вдвое доле продешь, да и народъ замучаешь…’
Члены ‘оной фамили’, двигавшеся по большому тракту на Псковъ, съ поклажей и съ провизей, съ конвоемъ солдатъ, вжливо обращавшихся съ ними, и даже съ дтьми, выглядли теперь совершенно иначе.
Вс были чище одты, чмъ прежде, даже будто, казалось, вс были чище лицомъ. Недаромъ ихъ три раза кряду передъ отъздомъ водили всхъ въ баню, недаромъ было отпущено изрядное количество казеннаго мыла. Наконецъ, всмъ было роздано на дорогу приличное теплое платье и теплыя шапки съ наушниками.
Путники двигались по подорожной, выданной курьеру Льву Микулину изъ московской канцеляри на его собственное имя ‘съ будущими’, состоящими изъ 18-ти человкъ. Путники не были названы поименно, а продолжали называться ‘персонами оной фамили’.
Въ личныхъ сношеняхъ, какъ солдаты, такъ и офицеры, уже называли путниковъ совершенно иначе. Тутъ хали Марья Ивановна и Софья Карлусовна Сковоротскя, Христина и Анна Самойловны и, наконецъ, еще разъ пробовавшй на привал бгать, въ надежд улизнуть отъ москалей, Фридрихъ Самойловичъ Сковоротскй. Этого послдняго Микулинъ и Пасынковъ заглазно называли съ досадой: ‘Чортъ Самойловичъ’.
Путь ‘оной фамили’ въ столицу продолжался мирно и тихо, безъ особенныхъ событй, такъ какъ посл третьяго побга ‘Чорта Самойловича’ ему наконецъ ршились надть путы и ужъ не снимали вплоть до Ижоры.
Только одна новость была среди позжанъ, но новость эта была пустая, вс позжане знали это, подшучивали и посмивались. За неимнемъ другихъ разговоровъ, это было единственное, что занимало всхъ на привалахъ.
Новость заключалась въ томъ, что господинъ офицеръ Пасынковъ сильно ухаживалъ за Софьей Карлусовной, халъ съ ней уже въ однхъ саняхъ и былъ дйствительно влюбленъ въ Дохабенскую Яункундзе безъ памяти. Но что было всего удивительне, что Софья за этотъ долгй путь, немного утомительный и хотя однообразный, но для нея все-таки полный впечатлнй, много измнилась нравомъ, стала веселе, снова громче смялась милымъ серебрянымъ смхомъ и на ухаживане молодца-офицера отвчала снисходительно, т. е. кокетничала съ нимъ.
Когда же поздъ приближался къ столиц и былъ всего въ нсколькихъ десяткахъ верстъ, то на одномъ изъ приваловъ, украдкой отъ всхъ, Пасынковъ горячо объяснился красавиц въ любви.
Но Яункундзе отвчала лукаво: ‘Это мн большая честь. Но вы офицеръ, а я крестьянка и потому не смю любить васъ’.
Какимъ образомъ все случилось, Пасынковъ самъ не понималъ и даже смущался нсколько. Съ этой обворожительной и ласковой двушкой шутить ему, простому офицеру, не приходилось.
Софья основала свою ласковость, т. е, кокетство съ Пасынковымъ, на оскорблени и на ненависти, которую питала теперь къ Цуберк. Ей казалось, что во всемъ мр не было и не будетъ такого человка, котораго бы она такъ искренно и глубоко ненавидла, какъ ганца Цуберку, измнившаго ей изъ-за нсколькихъ розогъ.
Въ теплый, почти весеннй, мартовскй день, при яркомъ солнц, по тающему желтому снгу, длинный поздъ ‘оной фамили’ прибылъ въ Стрльну, маленькую мызу въ нсколько домиковъ, и здсь временный, на сутки или на двое, привалъ, оказался не приваломъ, а прибытемъ. Здсь, по распоряженю, полученному изъ Петербурга Микулинымъ, ‘оная фамиля’ остановилась надолго.
Прошелъ одинъ мсяцъ, потомъ другой, потомъ третй, было уже лто жаркое, а вс ‘персоны’, привезенныя изъ Риги, продолжали пребывать въ Стрльн, размщенныя въ просторномъ дом. Всего у нихъ было вдоволь и вс они были довольны и веселы. Мстопребыване ихъ была та же деревня, но получше Дохабена или Кегемы.
Постоянный гость и общй ихъ любимецъ, офицеръ Пасынковъ, часто привозилъ въ Стрльну изъ Питера хорошя и все лучшя извстя. Наконецъ, однажды, явился Пасынковъ и, подъ величайшимъ секретомъ, сообщилъ Софь наедин, что утромъ въ Стрльну будетъ самъ Карлу съ Самойловичъ, ея отецъ.
— Какъ? Отецъ? ахнула Софья и чуть не бросилась на шею къ офицеру,
— Да, сама государыня его принимала и посылаетъ сюда.
Разумется, Софья не утерпла и передала извсте матери, Марья Сковоротская, мечтавшая о свидани съ мужемъ всю дорогу и за все время пребываня въ Стрльн — чуть не упала безъ памяти на полъ. Черезъ часъ вся ‘фамиля’ знала секретъ офицера. Когда къ дому подъхалъ на утро ‘баринъ’, то вс бросились къ нему на встрчу, узнавъ Карлуса.

XXVIII.

Разумется, свидане Карлуса съ женой и дтьми стало въ Стрльн праздникомъ. Но сумятица и веселье продолжались недолго, такъ какъ чрезъ два дня обитатели Стрльны несказанно перепугались. Они были оповщены прибывшимъ изъ Петербурга Микулинымъ, чтобы готовились къ посщеню самой государыни, которая желаетъ лично ихъ всхъ повидать.
Вс персоны ‘оной фамили’ сразу притихли и смутились. Заглазно они очень храбро разсуждали о Март, теперь же, ожидая прибытя русской царицы, совершенно растерялись. Одинъ Карлусъ Самойловичъ успокаивалъ сестеръ и жену, увряя, что государыня настолько ласкова и добра, что бояться ея совсмъ не приходится.
Впрочемъ, Христина была сравнительно спокойна. Она помнила хорошо свое рижское свидане. Фридрихъ Самойловичъ былъ совершенно спокоенъ, но потому только, что за послднее время какъ-то совсмъ опустился умственно, и глядлъ на все и всхъ не то разсянно, не то безсмысленно. Его разсудокъ, казалось, отсутствовалъ и былъ теперь тамъ же, гд неизмнно пребывало и сердце, т. е. съ Триной. Дйствительно, Дирихъ отъ зари до зари думалъ и говорилъ только о Трин, горевалъ о прежней своей житейской дол, объ утраченномъ на вки счасть. Насильственная разлука съ единственнымъ въ мр существомъ, которое онъ любилъ, его какъ бы пришибла.
Боле всхъ волновалась Софья. Ей не хотлось показываться цариц таковой же, каковы вс они были, по словамъ отца.
— Ты, ничего, не бойся, успокоивалъ дочь Карлусъ. Ты вдь и тамъ, въ Вишкахъ, была — Яункундзе!.. А вотъ вы вс — совсмъ мужики неотесанные, прибавлялъ Карлусъ, весь день оглядывая родню свою… Не знаю ужъ, какъ съ вами быть. Никуда васъ выпустить нельзя. Срамъ одинъ отъ васъ будетъ въ столиц.
Дочь свою Карлусъ искренно и самоувренно успокаивалъ и обнадеживалъ. Любимица дочь дйствительно казалась ему ‘отметнымъ соболемъ’ около матери и тетокъ. Карлусъ съ удовольствемъ замтилъ, что двушка за время ихъ разлуки какъ-то выправилась, стала и красиве, и бойче, и рчисте, да вдобавокъ и держала себя не какъ простая крестьянка. Софья не голосила крикливо въ разговор, какъ Анна, и не махала при этомъ руками, какъ Христина. Она была степенне, сдержанне и на видъ благовоспитанне.
Разумется, родительскому сердцу Карла Самойловича это было чрезвычайно лестно и прятно.
— Гд ты это навострилась? спрашивалъ онъ дочь, готовя ее къ встрч съ царицей и обучая, какъ ей отвчать, кланяться, стоять или сидть во время предстоящаго свиданя.
Софья быстро все усваивала, что отецъ говорилъ, а иногда даже перечила отцу, находя иные его совты не совсмъ дльными и умстными.
— Скажи на милость, восклицалъ самодовольно Карлусъ. Сама знаетъ! Вдь это ты вроятно въ Риг у вашего надзирателя Адама Иваныча такой важности нахваталась.
— Да, сознавалась Софья. Его жена меня часто журила и обучала. Да тамъ бывали тоже барыни разныя и офицеры. Я все приглядывалась, какъ они промежъ себя обращаются. Бывало, всякй день что-нибудь новое увидишь и узнаешь.
— Молодецъ дочка! Ей Богу… радовался Карлусъ… Тебя прежде въ шутку прозвали барышней, а теперь ты и взаправду барышня.
— Да я вдь, тятя, еще у тебя въ гостиниц въ Вишкахъ ко всякимъ прозжимъ этакъ присматривалась, объяснила Софья.
— Яункундзе, восклицалъ Карлусъ съ восторгомъ, Яункундзе!
Наконецъ, всего боле удивило Карлуса то диковинное обстоятельство, что дочь за полгода пребываня въ Риг выучилась изрядно понимать и совсмъ свободно объясняться какъ по-русски, такъ и по-нмецки. Когда онъ насильственно разстался съ семьей, Софья знала только одинъ польскй языкъ.
Самому Карлусу, благодаря пребываню въ гостиниц, русскй языкъ былъ, конечно, не чуждъ, теперь же онъ началъ говорить по-русски очень порядочно. За то же онъ по себ зналъ, что выучиться новому языку очень мудрено. А тутъ вдругъ дочь, которой еще только 17-ть лтъ, въ полгода заговорила почти свободно на языкахъ, изъ которыхъ знала прежде только десятка два-три словъ.
— А по-нмецки ты какъ же болтаешь? Лучше или хуже, чмъ по-русски? допытывался отецъ съ нкоторымъ волненемъ.
— Не знаю. Кажется, одинаково, усмхалась Софья. По-русски я со многими въ Риг говорила. А по-нмецки только съ Крономъ, да съ однимъ нмцемъ, который хотлъ на мн даже жениться…
— Все можешь, стало быть, понять! А сама то, сама какъ изъясняешься? Путаешь и свои слова сочиняешь…
— Нтъ. Зачмъ? весело смялась двушка. Свои слова никто не пойметъ…
— А по-латышски не забыла? Нашлось съ кмъ говорить? Съ тмъ, съ кмъ бгала? подшучивалъ отецъ, знавшй теперь отъ жены исторю побга Софьи изъ Риги.
— По-латышски я забыла! иносказательно, но не улыбаясь отзывалась двушка. Я зла на латышскй языкъ. Онъ предатель… Не стоитъ его помнить.
Наконецъ, однажды въ полдень, въ Стрльну въхалъ одинъ крытый блестящй рыдванъ четверней и остановился около дома, гд жили прзже изъ Риги личности.
На козлахъ былъ офицеръ Микулинъ и помимо его — ни конвоя, ни свиты. Соскочивъ съ козелъ и отворивъ дверцу экипажа, офицеръ помогъ выйти изъ него невысокой и полной женщин въ темномъ плать. Не румяное, а красноватое и пухлое лицо, немного заплывше глаза, высокая грудь, вообще, дородность всего тла — изобличали сразу пожилую и полнокровную женщину, ведущую сидячй образъ жизни… Это была государыня Екатерина Алексевна, прхавшая съ величайшими предосторожностями и подъ строгимъ инкогнито.
Даже могущественный и всесильный временьщикъ Меншиковъ не зналъ теперь, что царица похала на свидане въ Стрльну.
Весь домъ зашумлъ, конечно, сразу и переполошился, принимая прзжую. Вс обитатели отъ мала до велика, за исключенемъ исчезнувшей Софьи, собрались въ одну горницу и стояли кучей, неловко переминаясь съ ноги на ногу передъ сидящей въ кресл государыней. Вс уже подошли къ ручк, вс поочереди назвались или были названы Микулинымъ, и каждаго оглядла царица со вниманемъ.
Доле всхъ оглядывала она Фридриха Самойловича и посл двухъ-трехъ вопросовъ, на которые блоголовый и блоглазый ямщикъ отвчалъ трусливо, совсмъ не то, что его спрашивали, государыня едва замтно вздохнула. Будто мысленно поршила она что-то грустное. За то еще ласкове взглянула она на Карла Самойловича. Съ Христиной царица переглянулась какъ со старой знакомой, просто и добродушно, замтила, что Енрихова помолодла со времени ихъ свиданя въ Риг.
Наконецъ, Карлъ Самойловичъ, посл представленя троихъ сыновей, Антона, Мартына и Ивана, и двухъ крошекъ-двочекъ, разыскалъ въ другой горниц сильно смущенную дочь и подвелъ Софью къ цариц. Государыня широко раскрыла глаза, двинулась и вдругъ радостно воскликнула, протягивая Софь руку:
— Вотъ хорошо… Lieber Gott! Какъ я рада! Ахъ, какъ я рада. Какъ это хорошо!
Софья поцловала второй разъ протянутую ей руку и зарумянилась отъ радости.
Что означало это восклицане, вырвавшееся какъ, бы невольно у царицы, никто, конечно, знать не могъ. Но Карлусъ и Софья сердцемъ почуяли, что это восклицане много значитъ. Долго царица глядла на смущенную Софью и молчала.
— Да вдь она на меня похожа!.. выговорила она наконецъ, обращаясь къ Карлусу. Очень похожа на меня… Какъ я этому рада… Поцлуй меня.
И государыня съ чувствомъ обняла и поцловала нсколько разъ въ лицо совершенно потерявшуюся отъ волненя двушку.
— Да, совсмъ похожа!.. шептала государыня и голосъ ея упалъ, тоже отъ волненя и прилива чувства.
У Софьи появились на глазахъ слезы отъ восторга и трепета. Она сама теперь увидла, что она какъ родная дочь похожа на русскую царицу.
— Она у меня красавица… промолвилъ съ гордостью Карлъ Самойловичъ. Ее у насъ въ деревн прозвали давно Яункундзе, что значитъ…
— По-латышски? Знаю! улыбнулась государыня. Меня такъ звала прислуга. Да, красавица ты, Софья. И я была такая!.. Я на тебя гляжу какъ въ зеркало! Это я… Я — какая была въ то время… Я хороша была!..
Но вдругъ Екатерина смолкла, подняла руку къ лицу и провела ею по глазамъ, гд блеснули тоже крупныя слезы.
Софья плакала отъ того, что смутно рисовалось ей въ недалекомъ будущемъ, благодаря ласк царицы…
Она, царица, заплакала отъ того, что промелькнуло вдругъ въ ея воспоминаняхъ о далекомъ прошломъ, давно пережитомъ, но вчно миломъ… Сразу возстали въ ея памяти т свтлые и дороге дни, когда была она военно-плнной, рабой русскихъ войскъ, звалась Мартой Василевской и впервые встртила молодого и статнаго офицера московскаго войска, именовавшагося Петромъ Михайловымъ… Она полюбила его, не зная, кто и что онъ…
Государыня, вполн овладвъ собой, подавила въ себ невольную грусть и снова, пытливо и ласково вмст, заговорила съ Софьей.
Карлъ Самойловичъ тотчасъ вставилъ свое словечко, возымвшее въ одинъ мигъ огромное значене и повлявшее, быть можетъ, на всю судьбу его дочери.
— Она недавно обучилась русскому языку, сказалъ Карлусъ. А то прежде знала только нсколько словъ. Въ Риг и здсь обучилась. Да и заразъ двумъ языкамъ обучилась. И по-нмецки тоже болтаетъ…
— По-нмецки? Ты говоришь по-нмецки? сразу оживившись, воскликнула государыня и, взявъ Софью за руку, потянула къ себ ближе.
— Да, немного… пролепетала Софья.
— Но понимаешь все хорошо?..
— Да, понимаю…
— Ты можешь все говорить и все понимаешь? быстро произнесла государыня уже по-нмецки.
— Да. И по-нмецки мн какъ-то легче говорить, чмъ по-русски! отозвалась Софья на томъ же язык.
И нмецкая бесда съ царицей продлилась, нсколько минутъ.
Государыня, оживляясь и съ видимымъ удовольствемъ, стала разспрашивать двушку о Риг, о ихъ долгомъ путешестви. Софья отвчала подробно и два раза разсмшила царицу своими остроумными замчанями.
Чрезъ полчаса императрица простилась со всми и вышла изъ дому, но вслдъ за ней вышла и сла вмст съ ней въ тотъ же рыдванъ на-скоро собранная въ путь — Софья Карлусовна.
— Ты будешь жить со мной, около меня и называться фрейлиной… сказала государыня, увозя свой двойникъ. Фрейлиной ты будешь для всхъ! А я тебя стану звать Яункундзе. Это слово будетъ напоминать мн Крейцбургъ и мое дтство.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ Петербург, которому еще не было 25 лтъ существованя, были уже хороше каменные дома. Неподалеку отъ дворца, гд жила императрица и который помщался между густымъ садомъ и лугомъ, въ противоположномъ конц этого обширнаго луга стоялъ другой большой домъ, уже выходя на берегъ Невы.
Домъ этотъ принадлежалъ иностранцу, офицеру русской службы, адмиралу фонъ-Крюйсу.
Большое здане неправильной формы отличалось отъ сосднихъ домовъ своими размрами, и въ особенности высокой угловой башней или каланчой со шпицемъ, на которомъ разввался адмиральскй флагъ. Въ этомъ же дом была единственная церковь, въ которую могли прйти помолиться многочисленные иностранцы, уже переполнявше новую столицу-портъ.
Осенью 1726 года, когда ‘оная фамиля’ была уже давно на Стрльнинской мыз — домъ этотъ былъ купленъ казной у Крюйса и въ немъ началась перестройка, а затмъ дятельная работа внутри, по всмъ горницамъ двухъ этажей. Домъ отдлывался на казенный счетъ, богато и роскошно. Нсколько ‘голландокъ’, т. е. печей фигурныхъ и блестящихъ пуще благо мрамора, прхали для этого дома на корабляхъ изъ Амстердама. Маленькя печурки и камельки прхали цльными, а большя, конечно, въ изразцахъ. Бмст съ тмъ, съ кораблей же появилась и будущая обстановка дома: мебель, зеркала и всякая утварь.
Все, въ эти времена заводясь въ Петербург, приходило изъ за моря и получалось въ это, только что прорубленное ‘окно’ прямо изъ Европы… Попасть самому, благополучно създить, или послать купить было гораздо легче ‘по морю’, чмъ ‘по суху’. Достигнуть до береговъ Нмеци, Дани, Швеци, было гораздо удобне, врне, спокойне и дешевле, чмъ по непроходимымъ топямъ, трясинамъ и болотамъ добраться до столицы Русской Импери. Да тамъ, въ Москв, и не найдешь въ продаж ничего такого, что нужно для обстановки богатаго дома.
У тамошнихъ баръ и сановниковъ есть, конечно, все, но все это руками ихъ крпостныхъ длается и вахляется ловко и искусно, но для себя, а не на продажу:
Къ концу 1726 года, домъ, за которымъ надолго осталось въ народ имя его перваго владльца: ‘Крюйсовъ домъ’, былъ готовъ, стоялъ и сялъ, являясь взорамъ обывателей ‘съ иголочки’
Сюда-то вотъ, подъ самое Рождество, и прхалъ поздъ, состоящй изъ нсколькихъ возковъ и саней… Онъ привезъ цлыхъ три семейства, которыя размстились въ богатомъ дом.
Но настоящй хозяинъ этого дома былъ собственно одинъ изъ прзжихъ — господинъ Карлъ Самойловичъ Сковоротскй. Ему подарены были на словахъ эти палаты самой государыней.
Когда вс прзже вошли въ домъ и вступили въ длинную анфиладу гостиныхъ, гд повсюду блестла позолота, гд на встрчу къ нимъ вышли вереницы лакеевъ и гайдуковъ, съ низкими поклонами — вс члены ‘оной фамили’ оторопли. Они молчаливо двигались, останавливались, молча толклись на одномъ мст гурьбой и опять, не проронивъ ни слова, двигались дале…
По всмъ комнатамъ, навстрчу къ нимъ или рядомъ, тоже появлялись и двигались какя-то кучки людей, мужчинъ и женщинъ, съ дтьми, и вс въ темномъ дорожномъ плать, съ угрюмыми или сильно смущенными лицами. Эти кучки скользящихъ людей казались привиднями…
И не вс члены ‘оной фамили’, а только Анна и Марья Сковоротская тотчасъ сообразили, кто это или что это ходитъ въ дом около нихъ такой же кучей, какъ и они сами.
Дирихъ роблъ боле всхъ, даже боле дтей, встрчая по всмъ горницамъ этихъ странныхъ обитателей дома, потому что онъ видлъ и понималъ, что это не живые люди, да кром того, не смотря на полусумракъ вечера, онъ хорошо разглядлъ въ этой скользящей кучк одну страшную фигуру… Такого же Дириха, какъ и онъ самъ. И однажды тотъ Дирихъ, близко подойдя къ нему, такъ глянулъ на него, что этотъ пугливо отскочилъ въ сторону… Но и тотъ мгновенно тоже спрятался въ кучку своихъ…
Достигнувъ горницы, гд были кровати, на которыхъ висли съ потолка занавси, ‘оная фамиля’ размстилась какъ пришлось… ‘Гд ужъ тутъ разсуждать, кому куда итти… Завтра видно будетъ. Утро вечера мудрене! ‘
Одинъ Карлъ Самойловичъ весело и даже важно огладывалъ вс горницы. Ему, уже побывавшему во дворц у царицы и дочери, были, не диковиной ни золотыя кресла, ни стнныя зеркала, изъ которыхъ глядлъ на него гордо и самодовольно ‘Цара-бралисъ’, т. е. царскй братъ. Впрочемъ господинъ Карлъ Самойловичъ Скворотскй, въ качеств трактирнаго служителя, видалъ уже подобное зеркало, хотя сровнительно и маленькое, въ ‘васибасъ-намсъ’ мстечка Вишки.
Плохо проспавъ ночь на новомъ мст, сугубо и стократъ ‘новомъ’ для всхъ трехъ семействъ — вс члены ‘оной фамили’ уже боле бодро и смло обошли на утро весь Крюйсовъ домъ сверху до-низу.
Пока ‘оная фамиля’ содержалась въ Стрльн, въ столиц, конечно, знали объ ея прзд и мстопребывани. Но такъ какъ вс они содержались въ сокровенности и такъ какъ царица была въ Стрльн только одинъ разъ, при соблюдени строжайшаго инкогнито, то въ Петербург толковали о прзжихъ съ осторожностью, боясь, что бесды о нихъ будутъ сочтены ‘государственнымъ враньемъ’.
— ‘Оная фамиля’ пребываетъ въ Стрльн! говорили вс, но никто еще не смлъ иначе называть прзжихъ изъ Риги. ‘Оная фамиля’ состоитъ изъ многихъ персонъ, говорили городске всезнайки.
Наконецъ, однажды въ город узнали, что одна персона изъ ‘оной фамили’ уже появилась во дворц.
Оказалось, что это былъ Карлъ Самойловичъ, человкъ уже не молодой. Оказалось, что Карлъ Самойловичъ проживалъ гд-то около Москвы, что онъ былъ уже давно, проздомъ, въ Петербург, повидался съ государыней и опять ухалъ, а теперь снова появился въ Питер.
Наконецъ, однажды Петербургъ, отъ царедворца до послдняго обывателя, зашумлъ отъ неожиданной новости: другая персона изъ ‘оной фамили’ появилась во дворц. Она жила въ аппартаментахъ рядомъ съ государыней, пользовалась всякими льготами и вообще была на правахъ члена царской фамили. Къ тому же эта персона была молодая двушка, очень красивая особою, а къ довершеню всего было одно удивительное обстоятельство. Т, кто помнили царицу въ молодости, удивлялись и ахали тому, что родная дочь не могла бы такъ, походить на мать, какъ появившаяся персона изъ Стрльны походила на царицу.
Вскор посл этого произошелъ и перездъ стрльнинскихъ обывателей въ столицу. Въ Петербург были теперь три семейства: братья Скавронске, ихъ сестра Генрихова съ семьей, и другая сестра Ефимовская съ семьей.
Посл многихъ совщанй съ людьми учеными, государыня сама, офицально, дала эти три фамили. Какъ старый знакомый Карла Самойловича и почти главный виновникъ его похищенья и привоза въ столицу, магнатъ графъ Сапга, былъ тоже спрошенъ государыней относительно того, какую фамилю дать.
Сапга объяснилъ, что эти прозвища Сковорощанковъ, Сковоротскихъ и Сковоронскихъ, неправильны. Все это вроятно извращене настоящей фамили, и надо думать, что фамиля отца была: Скавронскй, происходя отъ польскаго слова ‘skawronek’, что значитъ ‘жаворонокъ’. Что касается до фамили двухъ сестеръ, то он очевидно происходятъ отъ двухъ мужскихъ именъ: Генриха и Якима, или въ просторчи Ефима, слдовательно правильне называться имъ: Генриховыми и Ефимовскими.
Вс эти три семьи зажили такъ смирно въ своемъ дом, что о нихъ скоро перестали говорить, перестали интересоваться ими. Одного Карла Самойловича видали изрдка на улицахъ катающимся съ дтьми въ великолпной карет, на кровныхъ красивыхъ лошадяхъ, подаренныхъ ему царицей.
Видвше его прежде замчали только, что господинъ Скавронскй не по днямъ, а по часамъ толстетъ и даже тучнетъ. Его роздало съ привольнаго житья и въ щекахъ, и въ плечахъ. Другихъ обывателей Крюйсова дома почти не видали. Дтей, когда и встрчали, то не всегда признавали, не зная ихъ въ лицо.
Сыновья Ефимовскихъ, вмст съ сыновьями Карла Самойловича, шесть красивыхъ мальчугановъ отъ 18 до 7-лтняго возраста, часто вызжали кататься и въ экипажахъ, и верхомъ, но не скоро вс узнали, кто таковые эти красивые юноши и мальчуганы.
За то одна личность изъ всхъ привлекла къ себ общее внимане и, не смотря на склонность къ злословю всего придворнаго люда, почти никто не находилъ возможности отнестись къ этой личности непрязненно, насмшливо или оскорбительно. Эта была красавица-двушка, именуемая теперь въ Петербург особеннымъ именемъ. Для всхъ она была ‘польская фрейлина’. Почему ее такъ прозвали — сказать было трудно. Хотя родной языкъ Софьи Карловны былъ польскй, но она настолько изрядно объяснялась и по-нмецки, и по-русски, что могла и не заслуживать этого прозвища.
Фрейлина съ каждымъ днемъ все боле и боле становилась любимицей государыни. У нея были свои дв горницы, переполненныя всякимъ добромъ, подарками царицы, юнаго государя Петра Алексевича, цесаревны Елизаветы, а равно и приношенями разныхъ льстивыхъ царедворцевъ. Вс ухаживали за Софьей ‘Карлусовной’, вс старались заслужить ея ласку и внимане.
Вскор красавица-фрейлина стала посл царевенъ — первымъ лицомъ въ Петербург.
Надо было дйствительно быть самородкомъ и самородкомъ исключительнымъ, диковиннымъ, чтобы удержаться на той высот, куда сразу вознесла Дохабенскую поселянку сумасшедшая и безумная въ своихъ дяняхъ фортуна.
Въ первый разъ, что Дохабенская Яункундзе очутилась на большомъ прем во дворц и увидала себя среди золота, серебра, всякаго ярко бьющаго въ глаза блеска — она нсколько оробла и смутилась.
Сама государыня, явившаяся когда-то въ Стрльну, не смутила ее такъ, какъ эта вся природная толпа. Въ ней, цариц, она видла женщину, ласково разговаривающую съ ней о простыхъ вещахъ… Здсь же было какое-то море людское, холодное, гордое, завистливое и злоязычное, враждебно къ ней настроенное, хотя безъ всякаго повода съ ея стороны…
Все это она замтила, почувствовала, не смотря на притворно-ласковую рчь и лживо-сладке взгляды окружающихъ.
‘Каке они вс, должно быть, злые’! невольно думала она.
Вмст съ тмъ взгляды этихъ людей для нея были не новостью. Ей казалось, что вс они смотрятъ такъ, какъ смотрлъ на нее еще въ Виткахъ молодой графъ Сапга.
Иногда Софь казалось, что вс они чего-то отъ нея какъ будто ждутъ, пристально и непрязненно мряя ее взглядомъ… Но чего же? Чего они ждутъ? Глупаго и смшного! Она держитъ себя, ходитъ и говоритъ такъ же, какъ и они вс. Да и нисколько не мудрено быть такой же, какъ они вс. Они вс таке же, какихъ она, въ лиц прозжихъ, часто видала въ гостиниц Вишекъ.
Не долго Дохабенская крестьянка присматривалась боязливо къ этому окружающему люду… Скоро чувство робости прошло и замнилось чувствомъ или ощущенемъ равенства съ ними, а затмъ, еще черезъ нсколько времени, Софья Карловна, говорившая на трехъ языкахъ, перемолвившись кой о чемъ съ русскими сановниками, съ польскими и нмецкими выходцами и резидентами — увидла и сказала себ:
— Да. Это все то же… Такъ же вотъ, какъ въ Вишкахъ и Дохабен… Панъ Лауренцкй и панъ ксендзъ — таке же… А съ ними я не робла, всегда себя ровней считала.
Еще одинъ шагъ, и Софья Карловна, фрейлина и любимица царицы, проходя въ этой толп, уже немного выше подняла свою красивую головку.
Очевидно, что на этотъ разъ фортуна не ошиблась въ выбор. Невста латыша-ганца и дочь буфетчика постоялаго двора, если и была игралищемъ судьбы, то была и своего рода чудомъ природы.
Вскор, скоре чмъ другая двушка, Софья Карловна, получившая еще тамъ, въ глуши, титулъ Яункундзе, очутившись во дворц императрицы, уже не чувствовала себя сказочно перенесенной на волшебномъ ковр-самолет изъ одного мра въ другой. Напротивъ! она быстро ощущала себя совершенно въ своей коле, какъ если бы родилась въ этомъ дворц и вкъ жила въ этой сред, блестящей только снаружи.

II.

Вс три семьи размстились въ Крюйсовомъ дом такъ, что у каждаго было свое отдльное помщене. Самую лучшую часть дома занималъ Карлъ Самойловичъ, но вмст съ нимъ жилъ и его братъ, одинокй, невольный холостякъ Дирихъ, котораго назвали было сначала Фридрихомъ, а посл перезда изъ Стрльны въ Петербургъ указано было именовать еодоромъ Самойловичемъ.
У всхъ трехъ семействъ была своя многочисленная прислуга и свое особое хозяйство, но за столъ садились вс вмст. Поэтому обды и ужины были многолюдны, при чемъ главное предсдательское мсто принадлежало старшему брату.
Вообще, Карлъ Самойловичъ былъ главнымъ лицомъ/и какъ бы признаннымъ патрархомъ всхъ трехъ семей. Все спобствовало къ тому, чтобъ онъ игралъ главную роль. Его боле раннее прибыте въ Россю, его знане русскаго языка, его сравнительная близость съ царицей, его большая ‘людскость’ и умнье изрядно держать себя въ обществ, т. е. степенно и добропорядочно. Наконецъ, самое главное обстоятельство, дававшее ему главенство въ семь, были деньги, которыя государыня приказала выдавать на всхъ въ его полное распоряжене. Кром того, изрдка прзжавше къ нимъ знакомиться дворяне, исключительно спрашивали всегда Карла Самойловича, какъ бы признавая его за хозяина дома. Даже прислуга относилась къ нему со всякимъ дломъ, касавшимся всхъ господъ и дома. Люди сообразили, что если у него вс деньги, то, стало-быть, онъ и настоящй, главный баринъ.
Разумется, положене прежняго Карлуса становилось исключительнымъ и вслдстве возвышеня его дочери, какъ фрейлины государыни и признанной любимицы.
Софья Карловна становилась совсмъ важной особой при двор. Между незамужней цесаревной Елизаветой и ею уже не было почти никакой разницы. Об одинаково близки были къ монархин: одна — какъ любимица-дочь, другая — какъ любимица.
Многе изъ царедворцевъ, у которыхъ придворный нюхъ бываетъ до сверхъестественности чутокъ, тонокъ и проницателенъ, уже забгали къ ‘польской фрейлин’ съ задняго крыльца, съ поклономъ подносили подарки и одолвали ‘просьбицами’ о милостяхъ, о покровительств или заступничеств. Понемножку выяснилось, что фрейлина была дйствительно властна и слово ея сильно предъ царицей.
Между тмъ сама Яункундзе, измнившаяся, какъ въ сказк, и своей вншностью, такъ какъ носила платья съ богатыми украшенями, и своей ‘обыкностью’, т. е. поведенемъ, манерами и привычками — сама въ глубин души оставалась какъ будто той же Дохабенской поселянкой… Она какъ будто разыгрывала комедю и ждала терпливо, когда окончится это лицедйство, и явится возможность снять съ себя все то, во что она вырядилась…
Многе молодые люди, сыновья именитыхъ людей, заглядывались на красавицу. Было двое, которые казались серьезно влюбленными въ нее. Тотъ же молодой графъ Сапга, знакомецъ Вишекъ, часто особенно любезно заговаривалъ съ фрейлиной. Но Софья одинаково холодно относилась ко всмъ молодымъ людямъ, была даже высокомрна съ ними.
По вечерамъ, оставаясь одна въ своей спальн, Яункундзе, случалось, подолгу сидла недвижно, погруженная въ тяжелыя думы. Отъ нихъ же иногда не спала она до зари. Въ голов польской фрейлины роились и проходили чередой иныя свтлыя картины, совершенно чуждыя всему окружающему ее теперь. Дохабенъ и Цуберка — вотъ что властвовало надъ ней въ эти мгновенья! Она возвращалась мысленно въ это свое прошлое и иногда сердце ея вдругъ такъ больно сжималось, что слезы выступали на глаза.
Являлся самъ-собой на сердц удивительный вопросъ — странный, глупый!.. И Софья не знала, что отвчать на этотъ вопросъ! Сомнвалась, колебалась и дивилась! Но уже это одно сомннье или колебанье было яснымъ отвтомъ.
Фрейлина спрашивала себя: не лучше ли было бы, и не была ли бы она счастливе, еслибъ осталась Дохабенской Софьей Сковорощанкой, чтобы сдлаться Софьей Цуберкой?
Не зная, что отвчать на это, двушка тмъ самымъ безсознательно, но искреню сознавалась, что предпочла бы остаться крестьянкой и быть женой нищаго, придурковатаго бобыля, но добраго, красиваго и любящаго…
Часто вспоминала Софья, что команда русскихъ солдатъ явилась въ тотъ день, когда былъ уже назначенъ двичникъ. Опоздай московскй офицеръ на день или два. Что было бы? Теперь она была бы здсь съ мужемъ. Цуберку признала бы и приблизила къ себ царица, также какъ мужей Христины и Анны. А чмъ ея милый Цуберка хуже Михайлы Якимовичева или Янко Енрихова.
‘Странная судьба! Грустная судьба!’ если не говорила, то чувствовала красавица-двушка, въ которой первая искра первой любви такъ глубоко запала въ сердц, что уже очевидно не могла потухнуть въ немъ.
Однажды, посл цлаго вечера думанья и нкотораго волненья, Софья, плохо проспавъ ночь, на утро похала къ отцу.
Карлъ Самойловичъ былъ всегда особенно радъ посщеню дочери, на которую уже взиралъ теперь не только съ восхищеньемъ, но и съ извстной долей подобострастья.
Впрочемъ, вс обитатели Крюйсова дома всегда встрчали Софью радостно, шумно, но относились къ ней уже съ какимъ-то особеннымъ почтенемъ и удивленемъ.
— Тутъ дло не чисто! говорили об тетки относительно возвышеня Софьи. Но, разумется, вполн высказаться он не могли, потому что сами не находили объясненя… за исключенемъ разв колдовства.
На этотъ разъ Софья явилась нсколько взволнованная, съ особымъ выраженемъ въ лиц. Она собралась объясниться съ отцомъ на счетъ очень важнаго дла.
И не сразу ршилась двушка заговорить.
— Ты не сердись отецъ, не пугайся… А пуще всего не кричи на меня… объяснила она.
— Ладно. Ладно… Говори. Начудила, бдъ какихъ натворила что ли? недоумвалъ Карлъ Самойловичъ.
— Нтъ… Я съ просьбой… Съ важной просьбой. И не чаешь, какая она важная.
— Ну, ну… Какя у тебя могутъ быть до меня просьбы! Мн у тебя, а не теб у меня просить надо въ нуждахъ.
— Я хочу замужъ… Выдай меня замужъ! сразу выговорила какъ выпалила Софья.
— Любое дло, дочка.
— Такъ ты мн перечить не станешь?
— Зачмъ. Любое дло. Но оно отъ меня нын не зависитъ. Все теперь зависитъ отъ государыни. Какъ она соизволитъ. Ее проси.
— Боюсь. Ты попроси…
— Что жъ. Изволь… Это дло простое… Жениха ей теб выбрать въ столиц не мудрено. Всякй тебя возьметъ.
— Нтъ. Женихъ есть… Только согласе нужно.
— Есть?!.. Какъ есть? Кто такой?!
— Да все тотъ же, батюшка…
— Тотъ же? Какой такой — тотъ же?
— Тотъ, котораго я и прежде хотла въ мужья. Еще въ Дохабен, нершительно проговорила Софья.
— Въ Дохабен? изумился Карлъ Самойловичъ. Что ты?
Я ничего не пойму.
— Былъ же у, меня женихъ въ Дохабен.
— Цуберка тамъ былъ у тебя… А другого я…
— Да, Цуберка.
Карлъ Самойловичъ вытаращилъ глаза на дочь и изумленно молчалъ. Онъ ничего не понималъ.
— Что ты… Ума ршилась… или я не понялъ тебя… Или ты балуешься… выговорилъ онъ. Цуберка? Нын за Цуберку замужъ собралась… Да что ты, рехнулась совсмъ, что ли?
— Я его, отецъ, люблю… Какъ прежде, такъ, и теперь… отозвалась Софья грустно.
Карлъ Самойловичъ развелъ руками.
— Ну, Софья, я отъ тебя этакого не чаялъ услыхать, вымолвилъ онъ наконецъ гнвно. Съ виду ты стала совсмъ другая. Вс даже дивятся, глядя на тебя. А ты вдругъ выходить — совсмъ дура глупая.
Софья вдругъ оживилась и стала горячо доказывать отцу, что еслибъ команда, арестовавшая всю ихъ семью, запоздала на два дня, то она была бы теперь здсь, въ Петербург, уже съ мужемъ, такъ же какъ и ея дв тетки — Христина и Анна.
И слава теб Господи, что не успли свадьбу сыграть, воскликнулъ отецъ. Что бы тогда было. Ты бы сидла теперь здсь съ нами, какъ твои тетки. Царица допустила бы тебя къ себ только разъ или два. А теперь ты живешь у нея во дворц.
— Что жъ изъ того. Я была бы замужемъ и счастливая. А теперь я — одна.
— Да тебя выдадутъ замужъ. Я буду просить государыню.
Она найдетъ теб мужа изъ дворянъ здшнихъ, изъ вельможныхъ… А не ганца-свинопаса.
— Цуберка свиней не насъ никогда! ребяческимъ голосомъ произнесла Софья, слегка обидвшись.
— Въ стад всякомъ и свиньи есть… Да не въ томъ дло. Онъ простой мужикъ! сердился Карлъ Самойловичъ.
— А мы?
— Мы? Какъ мы… Что ты?
— Мы-то кто же? Т же мужики!
— Мы!
— Да изъ мужиковъ же…
— Теперь уже дворяне русске.
— Были мужики, да еще крпостные, а не вольные.
— Были. Ну такъ что же?
— Цуберка могъ бы тоже сдлаться дворяниномъ милостью царицы.
— Пастухъ. Дуракъ… Хорошъ бы онъ былъ дворянинъ.
Срамъ и соблазнъ одинъ. Вдь этотъ Цуберка — дурень совсмъ, оголтлый дурень. 4
— Не просте дяди Дириха, или едора что ли, отозвалась Софья рзко.
Карлъ Самойловичъ замолчалъ и не зналъ что отвтить, хотя понималъ и чувствовалъ всмъ сердцемъ, что его Софья съ одной стороны просто ‘ума лишилась’, а съ другой — совершенно права. Братъ Дирихъ или едоръ — тотъ же Цуберка. А Цуберка пастухъ, бобыль — и только… И латышъ, и нищй, и дуракъ. Да чего еще хуже-то?!
Карлъ Самойловичъ сталъ доказывать теперь дочери, что еслибъ онъ былъ теперь въ Дохабен съ семьей, то все-таки никогда бы дочь свою не выдалъ за нищаго ганца. Объ его согласи на такой бракъ смшно бы было и думать! Но главное, что поразило Скавронскаго — какимъ образомъ дохабенская Яункундзе и ныншняя фрейлина, столь быстро сжившаяся съ новой обстановкой своей, какимъ образомъ эта прирожденная дворянка и барышня — могла любить и помнить попрежнему дурака ганца.
— Вдь это чистое колдовство! Цуберка опоилъ тебя какимъ-нибудь зельемъ, приворотомъ любовнымъ… воскликнулъ наконецъ Карлъ Самойловичъ.
— Что жъ! Можетъ быть! отозвалась Софья. Оно и похоже на это, потому что я вижу, что мн безъ него жизнь не въ жизнь.
Карлусъ не ожидалъ такого признаня и только руками развелъ безпомощно.
— Диковинно, прошепталъ онъ наконецъ какъ бы самъ себ. И умница чудесная, и дура птая…

III.

Въ первыхъ числахъ января новаго 1726 года весь Петербургъ, забывшй на время про ‘оную фамилю’, снова загудлъ, толкуя и шутя по поводу новости, до нея касающейся.
Въ Крещенье за обдней, на ордан и затмъ на прем во дворц — присутствовала красавица-фрейлина, а малолтняго великаго князя Петра и цесаревны Елизаветы — не было на торжеств.
Вс терялись въ догадкахъ — какое значене надо приписать такому событю. Многе однако знали, что это была чистая случайность и что Петръ былъ нездоровъ и его побоялись выпустить изъ-за сильнаго мороза, а цесаревна заупрямилась почему-то и сказалась больной.
Но отсутстве двухъ ближайшихъ къ цариц личностей было еще не такъ важно и любопытно, какъ другая новость…
Карлъ Самойловичъ со всей семьей и его братъ были пожалованы въ графы Россйской Импери.
При этомъ говорили, что чрезъ нсколько дней старшй братъ Скавронскй — получитъ кавалерю, т. е. новый и единственный россйскй орденъ Андрея Первозваннаго.
15-го числа января гофъ-маршалъ Шепелевъ, магнатъ графъ Сапга и многе придворные вельможи и сановники, съ всемогущимъ княземъ Александромъ Даниловичемъ Меншиковымъ во глав, а вслдъ за ними и разные резиденты и представители иностранныхъ государей — явились въ Крюйсовъ домъ поздравить графовъ Скавронскихъ съ царской милостью.
Принималъ всхъ и бесдовалъ, немного смущаясь и робя, графъ Карлъ Самойловичъ, но при этомъ присутствовали равно графъ едоръ Самойловичъ и графиня Марья Ивановна. Они не проронили, ни тотъ, ни другая, ни единаго звука — такъ какъ по русски все еще не знали почти ни слова.
Графиню Софью Карловну поздравляли тоже, но у нея въ аппартаментахъ, гд присутствовала, явившись какъ-бы въ гости, и сама государыня.
Чрезъ нсколько дней посл этого графы Скавронске получили на словахъ въ подарокъ отъ царицы нсколько подмосковныхъ вотчинъ, богатыхъ угодьями и густо населенныхъ крестьянами. Оба брата сравнялись съ самыми богатыми царедворцами.
Одновременно съ этимъ старшй сынъ графа Карла Самойловича былъ отданъ въ ‘Школу Математическихъ и Навигацкихъ Наукъ’, но получилъ сразу зване ‘гардемарина’ съ общанемъ чрезъ полгода быть произведеннымъ въ унтеръ-лейтенанты, минуя чинъ мичмана. Антонъ надлъ мундиръ. Что касается до красавицы Софьи, то государыня стала выбирать подходящаго жениха для своей фрейлины.
Новая графиня Софья Карлусовна съ своей стороны стала нсколько грустне и задумчиве… Она попрежнему часто навщала родныхъ, но разговаривала съ матерью и тетками только объ одномъ: о Дохабен и Виткахъ.
Иногда приходилось юной родственниц, ставшей выше всхъ, являться и въ качеств судьи и примирителя. Дло въ томъ, что въ Крюйсовомъ дом уже кое-что не ладилось. Появилось разногласе въ семь, среди членовъ ‘оной фамили’, все росло и скоро перешло въ постоянныя ссоры. Дти дрались между собой, родители вступались и часто драка дтей кончалась шумомъ между большими.
Въ особенности буянили и дрались съ двоюродными братьями и сестрами сыновья Анны. Вс три мальчика были страшно избалованы матерью и еще прежде, въ вотчин старостихи, часто попадали подъ розги помщицы, такъ какъ были дерзки со всми, даже съ отцомъ, благодаря его добродушю и слабости характера.
Теперь же они окончательно отбились отъ рукъ, буянили страшно и боялись только одного дяди Карла Самойловича, такъ какъ чуяли, что сама мать передъ нимъ уступаетъ.
Что касается до дяди едора Самойловича, то, разумется, Ефимовске его въ грошъ не ставили. Анна всегда называла брата при дтяхъ и даже при лакеяхъ: ‘Этотъ дурень’.
Праздность и незнане, какъ убить время — задаю равно всхъ членовъ трехъ семействъ. Они слонялись по дому изъ горницы въ горницу и часто ссора и брань возникали изъ-за такихъ пустяковъ, что даже Карлъ Самойловичъ догадывался о причин.
— Вдь это вы отъ бездлья да съ жиру бситесь! говорилъ онъ.
Самый неугомонный и неуживчивый членъ была Анна. Женщина умная, но черствая сердцемъ, крутая нравомъ, отъ природы властолюбивая, не терпящая противорчя, она обращалась со всми свысока. Насколько она была рабой своихъ избалованныхъ мальчугановъ, настолько желала быть повелительницей всей родни и главнымъ лицомъ въ дом.
— Пускай Карлу съ, заявляла она, будетъ у насъ набольшимъ во всхъ длахъ по нашему новому званю. А по хозяйству — я буду набольшая.
Марья Скавронская, отъ природы тихая и немного лнивая, охотно уступала Анн первое мсто во всемъ. Но Христина поддавалась съ трудомъ, спорила и между сестрами часто бывали крупныя ссоры и стычки, едва не доходившя до драки.
За то мужья двухъ воевавшихъ сестеръ жили дружно и только жаловались другъ дружк на своихъ ясенъ. Янко хотя былъ далеко не глупый человкъ, но во всемъ всегда повиновался жен и обожалъ ее, считая много умне себя и искусне во всякомъ дл. Михайло же не столько любилъ, сколько просто боялся жены. Онъ еще прежде не могъ никогда разршить одного вопроса. Кого онъ боится больше: жены или старостихи? Помщицы своей онъ собственно боялся за ея трехъ-хвостку и ея священное право наказать его розгами, когда вздумается. Жены же своей Михайло боялся и тломъ, и душой. Достаточно было Анн строго взглянуть на мужа, чтобы Михайло уже отороплъ.
Если бы не борьба Анны и Христины изъ-за первенства въ хозяйств — въ Крюйсовомъ дом могло бы быть всегда тихо. А главное, еслибы у всхъ было заняте, работа…
Скавронске съ дтьми жили мирно. Марьи было положительно не слыхать въ дом, а Карлусъ часто выходилъ и вызжалъ. Впрочемъ, онъ даже не допускалъ Анну до противорчя себ въ чемъ-либо.
— Ну… Анна Самойловна… Я, голубушка, теб не Михайло твой! говорилъ онъ строго сестр. Да къ тому же и деньги-то на прожитокъ нашъ государыня велитъ мн на руки выдавать.
И Анна смолкала тотчасъ же.
Однажды, когда дти Ефимовскя черезчуръ отколотили за что-то третьяго сына Скавронскаго Ивана, а Мартынъ, постарше, отомстилъ съ лихвою за братишку — то Анна ворвалась къ Карлу су на половину и стала кричать, что она всхъ его сыновей сама отколотитъ до смерти за своихъ.
— Я твоихъ чертенятъ всхъ передушу! вскрикнула она въ пылу гнва.
— А! вотъ какъ! Ладно! выговорилъ Карлъ Самойловичъ холодно, но гнвно. Ладно, сестра… Посмотримъ! Марья, давай мн мой новый кафтанъ. Поду во дворецъ просить государыню, чтобы она сейчасъ указала Анну съ семьей изъ этого дома перевести въ другое помщене…
Анна смутилась, тотчасъ же стала просить прощене у брата и съ тхъ поръ смирилась передъ нимъ. За то война между взрослыми и юными Ефимовскими и Генриховыми продолжалась еще пуще.
Одинъ едоръ Самойловичъ былъ въ сторон, ходилъ угрюмый и только изрдка выговаривалъ.
— Эхъ, какъ бы я васъ — будь я властенъ — успокоилъ… Плачутъ по васъ палка да кнутъ.
Графъ едоръ Самойловичъ сталъ еще тише, чмъ былъ прежде, но вмст съ тмъ становился какъ будто умне и зле. Добродуше его замнилось какой-то ядовитостью по отношеню ко всему и ко всмъ.
Съ Дирихомъ случилось то же, что съ инымъ безобиднымъ звремъ, котораго человкъ беретъ съ воли полей и лсовъ и запираетъ въ клть, желая прикормить себ на потху. И лисица, и барсукъ, и даже иной матерый заяцъ, не трогая человка на вол, разъ въ невол, въ рабств — огрызаются и кусаются…
Дирихъ бывало никогда ни на кого не огрызался, ни надъ кмъ не издвался, теперь же онъ вполголоса или совсмъ себ подъ носъ ворчалъ на всхъ, въ особенности на двухъ сестеръ, и часто находилъ въ себ умне остроумно и ядовито пошутить надъ ними.
Вмст съ тмъ онъ сталъ все чаще выпивать и бродилъ если не пьяный, то отуманенный виномъ.
Ворчаньемъ и виномъ Дирихъ срывалъ или тушилъ свое собственное горе. — Разлука съ Триной — камнемъ лежала у него на сердц, съ такимъ же гнетомъ какъ и въ первые дни, во время пути изъ Риги въ Петербургъ.
Въ Стрльн Дириху жилось еще какъ-то легче, но посл перезда въ Крюйсовъ домъ — онъ началъ тосковать.
Вдобавокъ были въ этомъ дом дв вещи, которыя его длали несчастнымъ. Во-первыхъ у него была большая кровать съ бльемъ и одяломъ, въ которую братъ его Карлу съ приказывалъ ему ложиться на ночь и строго слдилъ за исполненемъ приказаня.
— Это царица указала, строго говорилъ Карлусъ. И мн она велла нарочито блюсти за этимъ.
Дирихъ окончательно не могъ спать въ этой кровати раздтый и ‘голымъ тломъ’, какъ онъ выражался, жалуясь брату. Ему было и неловко, и холодно, а главное — какъ-то совстно предъ самимъ собой, предъ своей прямой и чистой душой, не допускавшей комеди и обмана.
Разумется, Дирихъ, когда могъ, обманывалъ брата и въ недлю раза три или четыре спалъ одтый на полу, подостлавъ кафтанъ. И сладко спалъ онъ въ эти ночи, слаще чмъ на матрас, подъ одяломъ, но ‘голымъ тломъ’.
Другое обстоятельство, выводившее Дириха изъ себя, преслдовавшее его въ этомъ дом какъ бы нечистая сила — были многочисленныя большя, стоячя, или развшанныя повсюду зеркала. Отъ этихъ проклятыхъ ‘дыръ’, какъ называлъ ихъ Дирихъ, никуда дваться было нельзя.
Всюду были эти огромныя, свтлыя, блестящя какъ окна — ‘дыры’, а въ нихъ добро бы видно было лсъ, рчку, поселокъ!— а то самъ и самъ! Видть самого себя, со всхъ сторонъ — было Дириху нестерпимо. Никогда отъ роду прежде онъ не видывалъ самого себя, проживя почти сорокъ лтъ на свт.
Случалось прежде видть разъ съ десятокъ въ кусочекъ зеркала свой носъ или глазъ, и то ради баловства. А тутъ, въ эти большущя дыры, видишь и руки, и ноги, видишь какъ идешь, какъ говоришь… Даже какъ-то страшно.
— Чистое навождене! бурчалъ сначала Дирихъ. Дьявольщина! Хотя вскор страхъ прошелъ, но осталось худшее… Ему будто ‘больно’ было глядться въ зеркало. Увидишь себя и всего какъ-то начнетъ крючить и съеживать, даже тошнитъ.
А этихъ большихъ зеркалъ было въ дом десятка съ два!..

IV.

Другая личность, тоже измнившаяся въ новой обстановк на особый, необычный и неожиданный, конечно, ладъ — была графиня Марья Ивановна Скавронская. Она все молчала, иногда призадумывалась, иногда тяжело вздыхала, но никому не говорила, что у нея на ум бродитъ.
Она окончательно не знала и не могла по совсти сказать: рада ли она перемн, происшедшей со всей семьей.
Она была безмрно счастлива въ тотъ мигъ, когда свидлась съ мужемъ посл разлуки и узнала, что онъ живъ и невредимъ. Но затмъ, все, что произошло посл этого, заставляло ее сомнваться.
Однажды, оставшись одна съ дочерью, слушая ея разсказы о цариц и придворныхъ порядкахъ — Марья Ивановна не выдержала, вздохнула и вымолвила:
— Да, все это такъ… Но, ей Богу, лучше было бы, еслибъ мы остались въ Дохабен. Я, глупая, такъ думаю.
— Какъ? удивилась Софья.
— Да… Лучше бы было, еслибъ царица дала намъ денегъ купить землю, обстроиться и жить просто какъ богатые поселяне живутъ. Мы бы отлично зажили, на тотъ-же нашъ старый ладъ, но безъ нужды, и безъ утомительной работы на пана. А теперь, чую я, только худое будетъ съ нами.
— Царица ничего вамъ худого не сдлаетъ, за это ужъ даже я могу поручиться! воскликнула Софья, не понявшая матери.
— Не царица… Мы сами себ худое всякое причинимъ, объяснилась Скавронская. Посмотри, каке мы вс становимся. Мы ужъ не т, а хуже, много хуже… Дирихъ… ну едоръ что ли… сталъ много пить. Этакъ онъ скоро совсмъ горькй пьяница сдлается. Твой отецъ сталъ такъ много кушать, что все болетъ, а прежде никогда не боллъ. Онъ сталъ скучать, а прежде никогда не скучалъ. Антонъ мой болтается по столиц и не всть что творитъ, меня разлюбилъ, все огрызается, даже разъ мужичкой назвалъ. Христина все спитъ и теперь стала совсмъ какая-то другая, лнивая и точно какой деревянный истуканъ. Анна стала злая и жадная. Что ни увидитъ, хотла бы все себ у насъ оттягать… Нтъ, дочка, мы худо кончимъ въ этакой жизни. Мн-то что… А вотъ сыновья, три сына… Подростутъ Мартынъ и Иванъ, тоже начнутъ творить, что теперь вотъ Антонъ творитъ.
Слова графини Скавронской, относительно старшаго сына, подтвердились тотчасъ же, хотя и совершенно неожиданно.
Пока мать съ дочерью бесдовали, въ сосднихъ комнатахъ послышался шумъ и крики, а затмъ появился Антонъ Скавронскй, красный и шатающйся на ногахъ…
— Опять… воскликнула Марья Ивановна, вставая на встрчу къ сыну. Да что жъ это такое, Софья, полюбуйся… Что я теб сейчасъ сказывала?
— Молчать! закричалъ Антонъ покачиваясь. Молчать! ты мн не указъ. Я гардемаринъ флота… Понимаешь. Нтъ, ты, мужичка, этого… Не можешь этого понять. Не можешь…
— Какъ ты смешь такъ матушку обзывать! воскликнула Софья, наступая на брата.
— Вы об бабы дуры! заоралъ Антонъ. Говори, что есть арихметика-логистика? А? Не знаешь… А я фендрикъ! Я знаю… А ты дура. Арихметика есть сугуба. Первая арихметика, политика сирчь, гражданская! заговорилъ Антонъ нараспвъ, твердо, но безсмысленно зазубренныя слова…
— Ну вотъ… Все, знай, одно повторяетъ, сказала мать.
— Молчи! заоралъ Антонъ… Первая арихметика, политика сирчь гражданская, а вторая арихметика логистика, хрипливо заплъ онъ снова, не ко гражданству токмо, но и къ движеню небесныхъ круговъ… Дурамъ вамъ не по рылу… Подите къ чорту…
— Если ты будешь пить и грубянствовать съ матушкой, вспыльчиво произнесла Софья, то я все доложу государын. Тебя разжалуютъ въ солдаты, поставятъ къ ружью.
— У насъ нтъ солдатъ… У насъ навигаторы…
— Поди. Выспись… Антонъ… мягко сказала Марья Ивановна, взявъ сына за руку.
— Не смй трогать, мужичка! закричалъ снова Антонъ. Самъ пойду, самъ лягу`и самъ высплюсь.
И малый, шатаясь, прошелъ въ свою горницу.
Марья Ивановна начала плакать.
Софья не произнесла ни слова, не стала успокаивать мать и молча ухала отъ нея.
Она чувствовала, что мать права, что, кром худого, нечего ждать въ будущемъ для Антона, а пожалуй и для другихъ братьевъ.
‘Да. Это правда, думалось ей уже у себя въ горниц во дворц. Дали бы денегъ купить усадьбу и землю, а не возили бы сюда. Да, правда’…
И Софь вдругъ представилась усадьба красивая, просторная, съ садомъ, съ прудомъ… А вокругъ земли много, деревня со своими крпостными холопами. А она живетъ богато въ этой усадьб съ мужемъ. Съ нимъ, конечно, съ Цуберкой!..
— Господи! А вдь это могло бы быть! Это не чудо! прошептала Софья сама себ.
— Вскор, по особой и безсознательной потребности сердца, Софья чаще и больше сидла и бесдовала съ своимъ простоватымъ дядей графомъ едоромъ Самойловичемъ.
Случалось, что фрейлина просиживала у дяди по три часа, и о чемъ они бесдовали наедин — было никому неизвстно, а графу Карлу Самойловичу даже и непонятно, удивительно. О чемъ можетъ его умница-дочь бесдовать съ простакомъ братомъ — было загадкой для него. А между тмъ дло было самое простое.
Графъ едоръ говорилъ племянниц безъ конца о своей милой, дорогой, неоцненной и незамнимой Трин.
Графиня Софья говорила дяд о своемъ миломъ, золотомъ и несравненномъ Цуберк.
И оба слушали другъ друга, вмст вздыхали, горевали или мечтали, обманывая себя несбыточными надеждами… Но оба за то отводили душу. Дядя не называлъ Цуберку свинопасомъ, а племянница не называла Трину дурнорожей латышкой.
Въ сущности и дядя, и племянница искренно сочувствовали другъ-дружк и взаимно находили сердечный откликъ въ своихъ одинаковыхъ печаляхъ. Софья жаловалась, что ей ищутъ и скоро найдутъ постылаго человка въ мужья, а едоръ жаловался, что его задумываютъ тоже женить на какой-то дворянк.
Однажды, когда Софья прхала въ Крюйсовъ домъ и пришла прямо не къ отцу, а въ горницы дяди едора Самойловича, она нашла его въ какомъ-то странномъ состояни. Не сразу могла двушка понять, что ей представилось. Графъ едоръ Самойловичъ сидлъ у стола предъ двумя опорожненными скляницами и былъ совершенно пьянъ.
Увидя племянницу, онъ дико повелъ глазами и заоралъ какъ зврь:
— Врешь! я Дирихъ, а не едоръ. Не хочу я… Врете вы, черти. Не графъ! Врете… И не голый…
Софья, конечно, не разъ въ своей жизни на деревн видала пьяныхъ и поэтому не смутилась нисколько. Но видя, что бесдовать на этотъ разъ съ дядей нельзя, повернулась и хотла уходить.
— Стой! Софья. Это ты… Родная! Стой… Не бойся! Иди сюда! выговорилъ едоръ Самойловичъ совершенно другимъ голосомъ.
Софья остановилась.
— Иди. Иди. Сядь… Ты одна… Одна’ты, родная, все понимаешь…
едоръ Самойловичъ началъ всхлипывать и затмъ, нсколько разъ ударивъ себя въ грудь, зарыдалъ такъ отчаянно, что огласилъ вс сосдня горницы.
— Губители! Злоди! Что я имъ сдлалъ? За что они меня всего лишили? Зачмъ они мн, проклятые москали, не отрубятъ голову на площади? Одинъ бы конецъ… Гд Трина? А? Гд она? спроси у нихъ, у злодевъ… Спроси, родная…
Софья стала успокаивать дядю, онъ пересталъ кричать, но продолжалъ горько плакать навзрыдъ какъ малый ребенокъ и причитать по-бабьи… И все перебралъ онъ, вс свои горести… И разлуку съ Триной, и спанье ‘голымъ тломъ’, и зеркала, и обиды отъ Анны и ея дтей…
Эти горючя слезы какъ будто постепенно отрезвляли графа едора Самойловича. Онъ сталъ смотрть разумне и только покачивался на стул безпомощно, какъ бы хилый и разслабленный старикъ.
— Не могу я тутъ жить взаперти… да въ ‘дыры’ смотрться! Что мн ихъ золотыя стны, да* золотые стулья. Провались все это. Я уйду. Убгу. Пшкомъ дойду до Литвы… Разыщу Трину. Я не хочу жить безъ Трины. Ты забыла… Продала своего жениха Цуберку за ихъ золотые стулья. А я нтъ. Я не таковъ… У меня здсь… Вотъ гд у меня Трина.
И графъ едоръ Самойловичъ сталъ жестоко, съ озлобленемъ стучать себ въ грудь.
— А ты продала Цуберку. Ты такая же, какъ вс они… А гд онъ, бдный, теперь… Онъ-то, поди, тебя любитъ, помнитъ, изнываетъ теперь по теб… А ты на золотыхъ стульяхъ сидишь…
Но полупьяный едоръ Самойловичъ вдругъ замолчалъ и сталъ, удивленно вытаращивъ глаза, глядть на племянницу. Софья рыдала въ свой чередъ, закрывая лицо руками.
— Что ты… Что… О чемъ? глупымъ голосомъ спрашивалъ дядя, но не получалъ отвта отъ двушки, страстно и судорожно рыдавшей противъ него.

V.

Почти одновременно съ перездомъ ‘оной фамили’ изъ Стрльны въ Крюйсовъ домъ, въ Петербургъ прибыла издалека и остановилась въ небольшомъ герберг, подешевле и поскромне прочихъ, одна польская панна.
Не говоря ни слова по-русски, она въ первые дни не выходила никуда, но разсылала за то повсюду привезеннаго съ собой молодого хлопа, смтливаго и прыткаго, который исполнялъ вс ея порученя. На этотъ разъ поручене панны состояло въ томъ, чтобы разыскать въ столиц Московской импери какого-нибудь ходатая по дламъ, дьяка или писаря.
Эта панна была — старостиха Ростовская, прхавшая въ столицу хлопотать и жаловаться на кровную обиду.
Лихая нравомъ помщица почти ночей не спала, со злости, съ того дня, что Анна съ семьей исчезла изъ ея имня. Разумется, при этомъ, старостиха не сидла сложа руки… Вскор посл бгства рабовъ ея, она тотчасъ же послала въ Петербургъ повреннаго, но онъ вернулся, объявивъ, что въ столиц слыхомъ не слыхали о лицахъ, коихъ она разыскивала.
Старостиха послала своего повренаго слишкомъ рано: семья Ефимовскихъ была тогда еще въ Риг.
Захвативъ съ собой денегъ для ходатайства и всхъ хлопотъ, не столько изъ жадности и желаня получить выкупъ за своихъ крестьянъ, сколько изъ-за обиды — старостиха ршила хать сама.
Появлене ея въ Петербург какъ разъ совпало съ перездомъ семьи въ Крюйсовъ домъ.
Черезъ нсколько дней молодой малый уже разыскалъ для панны дьяка, который, если самъ не говорилъ по-польски, то былъ женатъ на женщин, родомъ еврейк, говорившей на нсколькихъ языкахъ. И вотъ, при помощи переводчицы, панна толково передала дьяку все свое дло и цль своего прибытя.
Подъячй, конечно, объяснилъ старостих, что дло это крайне мудреное… Заявлять свои помщичьи права на семью было даже нсколько опасно. Но старостиха была не изъ тхъ женщинъ, которыя могли бы струсить.
— Мн какое дло… Кто она ни будь, эта Анна,— она моя холопка. И никто ее у меня отобрать не можетъ насильно. Пускай купятъ!.. Да и второе, я не русская, а подданная короля польскаго.
Подъячй, не смотря на свое общане въ продолжене цлыхъ двухъ недль не сдлалъ, разумется, ничего. Онъ только разузналъ черезъ людей Крюйсова дома, живетъ ли тамъ дйствительно семья, состоящая изъ пяти человкъ, по имени Якимовичевы или Ефимовске. Вмст съ этимъ онъ узналъ, что въ семь часто поминаютъ вотчину панны и ее самое, старостиху. При этомъ большею частью Анна, ея мужъ и дти равно ругаютъ прежнюю свою помщицу не на животъ, а на смерть.
Пока ходатай не предпринималъ еще ничего серьезнаго, старостиха не дремала и продолжала сама свои попытки и розыски.
Кто-то изъ поляковъ, шляхтичъ, съ которымъ она познакомилась случайно, на какомъ-то гулянь, далъ ей добрый совтъ… И старостиха тотчасъ же воспользовалась имъ. Шляхтичъ объяснилъ панн-старостих, что есть одна личность въ Петербург, которая можетъ взять ее подъ свое покровительство и похлопотать объ дл.
— Онъ важный, богатющй польскй магнатъ графъ Сапга. Къ тому же онъ и съ императрицей состоитъ въ прязни… Если онъ не обдлаетъ это дло — ну тогда нечего и пробовать.
И старостиха однажды добилась ауденци у стараго магната.
Графъ Сапга, привыкшй къ тому, что къ нему часто обращались его соотечественники, большею частью ради помощи, принялъ старостиху въ числ прочихъ.
Въ зал, гд происходилъ премъ, было нсколько постороннихъ лицъ.
— Я не могу, ясновельможный панъ, объясняться при другихъ лицахъ, объясняла Ростовская. Дло мое государственной важности.
На подобнаго рода заявлене, которое не мало удивило Сапгу, онъ предложилъ панн пройти въ свой кабинетъ. Здсь панна разсказала графу все и, прося его заступничества и покровительства, заявила, что удовольствуется выкупомъ.
— Пускай русское правительство заплатитъ мн за семью Анны хотя бы только тысячу рублей.
— Помилуй, пани!.. воскликнулъ Сапга… Такой цны за семью холоповъ, весь свтъ обойди, не услышишь… Ты сама знаешь, какая холопу съ женой и съ малолтними дтьми красная цна, какъ у насъ въ Литв, такъ и здсь… А здсь даже, почитай, много дешевле… А за тысячу рублей можно купить вотчину съ двумя стами душъ.
— Все это врно, ясновельможный панъ, да моя холопка не простого происхожденя.
— Ну, это ты, пани, врешь… отозвался смясь магнатъ.
Однако Сапга ‘общалъ старостих похлопотать объ ея дл и назначилъ панн явиться черезъ недлю за отвтомъ.
Панна ршила, что сидть цлую недлю безъ дла и скучно, да и глупо… Ей пришло на умъ воспользоваться этимъ временемъ, чтобы побывать въ гостяхъ у своихъ холоповъ.
На третй же день посл свиданя съ Сапгой, старостиха Ростовская, нанявъ извозчика, велла себя везти въ Крюйсовъ домъ.
Подъхавъ къ большому дому, который былъ много выше и красиве сосднихъ, старостиха, быть можетъ въ первый разъ въ жизни, призадумалась.
‘Или все вранье, подумала она, что они живутъ въ этомъ дом… Вроятно, въ какомъ-нибудь другомъ ихъ помстили. Или же стали они совсмъ будто паны важные’…
Разспросивъ какого-то сденькаго старичка, сидвшаго на ступеняхъ крыльца, старостиха узнала, что въ этомъ дом, который дйствительно Крюйсовъ домъ, живетъ господинъ графъ Карлу съ Самойловичъ Скавронскй, а съ нимъ вмст помщается его семья, да еще дв его сестрицы: панна Ефимовская съ семействомъ и панна Генрихова съ семействомъ.
— Ну, вотъ, ихъ-то мн и нужно!.. сказала старостиха, войдя въ швейцарскую, гд сидло нсколько человкъ лакеевъ.
Не скоро Анна, бывшая въ углу дома, узнала о томъ, что ее спрашиваетъ какая-то барыня. Такъ какъ Ефимовске опасались гостей, иногда зазжавшихъ въ Крюйсовъ домъ, то всякй разъ отправлялись совтоваться съ братомъ Карломъ
Самойловичемъ. На этотъ разъ Анна послала своего мужа къ брату.
— Какая-то барыня насъ спрашиваетъ, сказалъ онъ Карлусу.
— Ну, такъ что же?..
— Да какъ намъ тутъ поступить… Боимся мы съ женой, можетъ быть, какая важная барыня… Ты лучше бы ее къ себ пустилъ.
Карлъ Самойловичъ прежде всего отправилъ человка узнать, кто такая барыня. Вернувшйся назадъ лакей объяснилъ, что спрашиваютъ не его, Скавронскаго, а госпожу Анну Самойловну, и спрашиваетъ старостиха Ростовская.
Имя это имло такое значене для Михайлы Ефимовскаго, что онъ и теперь, забывъ всю перемну, съ семьей происшедшую, измнился въ лиц.
— Что ты… Ошаллъ что ли! вымолвилъ Карлъ Самойловичъ. Что же она теб здсь сдлать можетъ… Выпоретъ что ли!..
Но Михайло Ефимовскй, ничего не отвчая, пустился бгомъ на половину жены.
— Панна Ростовская!.. Панна Ростовская!.. прокричалъ онъ такимъ голосомъ, какъ если бы его собирались казнить.
Анна тоже смутилась. Не смотря на то, что она была женщина умная, но, въ силу долголтней привычки дрожать передъ этимъ именемъ, она и теперь чуть-чуть струсила, оторопла и стояла какъ столбъ, не говоря ни слова.
— Ну, что же… произнесла она, наконецъ, разводя руками. Вдь не можетъ же она, панна, насъ взять силкомъ да и увезти… Да, пустое!.. Чего ты, глупый, растерялся… да и я-то тоже глупе тебя… Что она намъ можетъ сдлать? Теперь конецъ… Мы вольные люди. Теперь ужъ я покажу ей себя!..
И Анна, нсколько ехидно улыбаясь, крикнула людямъ въ ближайшую комнату:
— Ступайте и ведите сюда эту барыню!
Черезъ нсколько минутъ появилась панна Ростовская. Она шла, медленно оглядываясь по сторонамъ, по стнамъ, по мебели. Лицо ея выражало одно изумлене.
Об женщины встртились. Панна улыбнулась благосклонно и ласково, а Анна нсколько ехидно. Он стали другъ передъ другомъ, не зная, что сдлать и что сказать. Михайло съ невольнымъ чувствомъ, котораго онъ не могъ пересилить,
стоялъ за женой, будто бы хотлъ за нее спрятаться. Въ дверяхъ появились трое ихъ сыновей и съ неподдльнымъ ужасомъ взирали на страшную старостиху… Они лучше и больше всхъ мальчишекъ въ вотчин панны были знакомы съ ея барскими ручками, не гнушавшимися давать затрещины и надирать вихры. Старшаго сына даже поразило теперь то обстоятельство, что, панна-старостиха стояла посреди горницы съ пустыми руками, безъ своей трехъ-хвостки.
— Ну, что же… Поцлуемся теперь, выговорила старостиха… Вишь, какъ вы живете…
Женщины сухо поцловались, только для примра. Старостиха не желала цловаться какъ слдуетъ, а Анна все-таки какъ-то не посмла. Затмъ панна безъ приглашеня сла на диванъ и вымолвила:
— Ну, садись… Побесдуемъ. Я прхала, изъ-за васъ… Ловко ты, моя голубушка, меня обдлала. Вкъ буду жить, не забуду, какую дуру изъ меня сотворила… Вдь ты меня ограбила.
— Какъ ограбила!?.. произнесла Анна.
— Да такъ ограбила. Если бы ты не убжала,— то я бы тебя за хорошую цну могла продать… А теперь прзжай да хлопочи… А все таки я теб скажу, что я это дло такъ не оставлю. Мн что же… Я польская подданная, что жъ мн боятся!… Пускай она всю семью вашу у меня выкупитъ.
Анна сидла, ухмыляясь ехидно, но тмъ не мене какой-то трепетъ все-таки западалъ ей въ душу.
Ей представлялось нчто возможное по ея мнню, а между тмъ это нчто было ужасно. Вдругъ царица скажетъ: ‘не хочу я тебя выкупать, Анна, а позжай ты обратно въ крпость и въ кабалу къ своей панн’… И что тогда эта панна, теперь цлующаяся съ ней, сдлаетъ!.. И чувство увренности въ своей судьб смнялось ежемнутно чувствомъ страха и сомннй.
Панна что-то говорила шибко и громко. Но Анна не слушала и понемножку старалась овладть собой. Она поглядла на своего мужа, увидла его несчастную, все еще подобострастную позу около кресла старостихи… И вдругъ Анн стало смшно, вдругъ почему-то смлость вернулась къ ней.
— Это дло, пани, до насъ, можно сказать, не касается, сказала Анна. Отправляйтесь и просите царицу… Захочетъ она вамъ что заплатить — тмъ лучше для васъ… А не заплатитъ, то вы…
— А не заплатитъ,— такъ я васъ повезу къ себ домой! выговорила старостиха, слегка вспыливъ.
— То-ись какъ же?.. Какъ же, пани, силою возьмешь всхъ?
— Встимо, силою. Найму молодцовъ, свяжу и повезу.
— А здшне солдаты позволятъ теб это? вымолвила Анна.
— А какъ же не позволятъ. Я польская подданная…
Анна ничего не отвтила. Въ ней опять не было увренности, что она права, а панна не права… Царица должна ихъ выкупить, а если не захочетъ — то должна ихъ отпустить въ кабалу… И вдругъ Анна надумалась и, обернувшись къ мужу, вымолвила:
— Позови брата Карлуса.
— Отлично, подхватила старостиха, позови сюда Карлуса вашего. Я съ нимъ побесдую. Онъ пойметъ все. Онъ, сказываютъ, всхъ васъ умне.

VI.

Карлъ Самойловичъ явился тотчасъ же, и панна Ростовская увидала сразу, что братъ далеко не похожъ на сестру. Карлу съ, прежде чмъ прйти, усплъ надть новый кафтанъ съ позументомъ. Войдя въ комнату, онъ сталъ передъ старостихой руки въ боки, оглядлъ ее съ головы до пятъ, покачалъ головой и усмхнувшись выговорилъ:
— Вишь, какая молодецъ баба! Вижу я теперь, что правду мн Анна про тебя сказывала, что ты свирпа съ людьми… По лицу видно, что ты людодъ… Ну, а гд же кнутъ твой?.. Али оставила дома?.. Напрасно!.. Ты бы и кнутъ съ собой взяла…
— Зачмъ онъ мн здсь… вымолвила старостиха, нсколько опшивъ сразу отъ дерзкихъ словъ Скавронскаго.
— Ладне бы было съ кнутомъ. Къ лицу! Вотъ что солдатъ съ ружьемъ…
— Онъ мн здсь не нуженъ. Счь некого ради науки.
— Какъ, некого… Мы можетъ быть его у тебя отобрали да тебя же бы и отстегали.
Панна вспыхнула…
— Видно, ты и впрямь дворянинъ со вчерашняго дня… Мужикъ былъ, мужикомъ и остался.
— Нтъ, я не мужикъ, пани… Да и не былъ имъ никогда. Анна, Христина, да братъ Дирихъ — были мужиками, а я никогда имъ не былъ. Да и хорошее дло!.. Будь я твоимъ, къ примру крпостнымъ, я бы былъ теперь въ каторг, потому что я теб непремнно бы голову свертлъ.
— Ну, ты браниться съ панной брось, выговорила Анна… Давай поговоримъ лучше о дл.
Анна заговорила уже совершенно другимъ голосомъ.
Обращене брата Карлуса съ этой когда-то страшной старостихой, и, вдобавокъ, ея легкое смущене, которое не ускользнуло отъ зоркаго глаза Анны — все это сильно подйствовало на умную женщину. Она стала смле и сама увряла себя мысленно, что никакой бды отъ прибытя старостихи быть не можетъ.
Ростовская разъяснила все Карлу Самойловичу. Онъ выслушалъ и разсмялся.
— Такъ ты прхала тратиться, пани?.. Видно, у тебя денегъ много!.. Во что же теб обойдется твое путешестве сюда и обратно… Пожалуй, поди, рублей пятьдесятъ…
— Больше, больше!.. воскликнула старостиха.
— Ну, хоть и больше… Хотя при твоемъ скряжничеств, пожалуй, меньше… И зачмъ же ты тратиться сюда прхала? Велятъ теб сказать, что Анна съ мужемъ и съ дтьми россйская дворянка, и что теб, старостих Ростовской, нтъ до нихъ никакого дла.
— Нтъ… Я такъ не позволю! выговорила панна, опять вспыливъ.
— Да тебя о твоемъ позволени и не спросятъ. А будешь шумть…
— Конечно, буду шумть.
— Врю… Вижу, что будешь шумть… Не такой ты человкъ. У тебя на лиц шумъ написанъ… А будешь ты шумть — то тебя свяжутъ по рукамъ и ногамъ, положатъ въ санки и повезутъ обратно въ Польское королевство.
— Ну, это ты врешь, господинъ Карлъ Самойловичъ! воскликнула старостиха, вставая съ кресла.
— Ну, вотъ, увидишь!.. разсмялся Скавронскй.
— Больше мн съ тобой толковать не о чемъ. И старостиха, обернувшись грозно къ Анн, выговорила. Я уже была у нашего ясновельможнаго пана и магната — графа Сапги. Онъ мн общалъ охлопетать либо выкупъ большой, либо васъ всхъ въ кандалы и съ солдатами ко мн отправятъ.
— Это это же… Сапга общалъ? выговорилъ Карлъ Самойловичъ.
— Да, самъ ясновельможный панъ Сапга.
— Правда ли это? Ты врешь, можетъ быть..
— Убей меня Богъ, если я вру… Онъ мн все дло справитъ.
— Увидишь ты его, пани, скоро?..
— Да, увижу черезъ четыре дня.
— Ну, такъ, пани, скажи ему отъ меня… Можешь ты аккуратно мое поручене справить?
— Могу!.. удивилась Ростовская.
— Ну, хорошо. Скажи ему отъ меня, что графъ Карлъ Самойловичъ приказалъ графу Сапг низко кланяться, и сказать, что онъ дуракъ. Онъ — Сапга, а не я…
Скавронскй сказалъ это такимъ голосомъ, что Анна, будучи все время задумчива, разсмялась, даже Михайло робко улыбнулся, а дти, стоявшя въ дверяхъ, начали хихикать.
— Ну, что жъ! Вы же мужики были, мужики и остались, выговорила Ростовская важно и, не прощаясь, пошла изъ горницы.
Черезъ четыре дня, старостиха была снова у Сапги. На этотъ разъ самъ магнатъ попросилъ панну къ себ въ кабинетъ и объяснилъ ей, что хлопоталъ по ея длу, но результатъ получился совсмъ неожиданный… Ей, панн, приказано немедленно вызжать изъ Петербурга къ себ домой.
— Главное, пани, не длай ты никакого шуму, даже не говори никому, что Михайло и Анна Ефимовске твои бывше холопы, а то будетъ теб непрятность. Приключится что-нибудь худое.
— Да какъ же это такъ?!. растерялась старостиха.
— Да такъ. Даже и говорить никому не надо, за какимъ дломъ ты сюда прхала.
— А выкупъ?
— Какой выкупъ… Пойми ты, никакой рчи объ этомъ и быть не можетъ… Узжай поскоре. Мн врные люди сказали, что это самое лучшее будетъ.
— Кто же теб, панъ ясновельможный, сказалъ?.. И какъ могу я, какъ дура какая, ухать съ пустыми руками отсюда… Нтъ, панъ, я не такая. Я весь Петербургъ вверхъ ногами поставлю. Я до царицы дойду.
— Нтъ, пани, я теб дружескй совтъ даю… Если на то пошло, то я прямо теб скажу. Мн сама государыня приказала тебя изъ Петербурга выпроводить безъ всякаго шума. Денегъ теб ничего не дадутъ, и не потому, чтобы денегъ жалли… Пойми ты, деньги у русской царицы, встимо, есть. А потому, что не хотятъ плодить разговоровъ о выкуп Ефимовскихъ. Здсь вс сдлаютъ видъ, что ты женщина ума ршившаяся, что семью Ефимовскихъ принимаешь за какихъ-то яко бы бжавшихъ у тебя хлоповъ Якимовичей. И вотъ тебя, яко бы безумную, свяжутъ да и засадятъ, пожалуй, куда-нибудь.
— Да вдь это разбой, ясновельможный панъ… Вдь это настоящй разбой!.. Отобрали у меня цлую семью и не хотятъ ничего заплатить. Я буду королю польскому жаловаться.
Сапга махнулъ рукой.
— Ну, я вижу, тебя не убдишь… Съ тобой говорить — все равно, что воду толочь. Ну, и ступай жалуйся королю польскому. А то хоть императору Римской импери… Да кстати ужъ прихвати и св. отца — папу.
Панна хотла продолжать разговоръ, убждать и просить Сапгу ходатайствовать о ней снова, чтобы получить хотя бы только пятьсотъ рублей,— но Сапга только отмахивался и молчалъ.
— Ну, вотъ что, ясновельможный панъ. Двсти рублей. Такъ ужъ и быть! воскликнула панна. Это мое послднее слово.
— Ну, а мое послднее слово, пани старостиха: какъ вернешься въ гербергъ, укладывай свои пожитки и тихонько вызжай изъ Петербурга домой.
Сапга всталъ и началъ выпроваживать молившую его на вс лады старостиху.
— Недосугъ мн, пани. Ступай!..
Въ это время появился въ горниц какой-то молодой человкъ, и графъ Сапга, обернувшись къ нему, вымолвилъ довольно строго:
— Проводи панну до подъзда и прикажи внизу, что если панна захочетъ со мной опять видться, чтобы ей всегда говорили, что я ухалъ.
Ростовская озлобленно взглянула на магната, внутренно обозлилась, но промолчала и быстрой походкой двинулась чрезъ вс комнаты.
Разумется, въ Крюйсовомъ дом посл посщеня старостихи всякй день только и было рчи, что о ней, о ея намрени и даже ея угроз.
Карлъ Самойловичъ усплъ убдить сестру и зятя, что баба-людодъ съ ума сошла, если ршилась угрожать имъ.
— Здсь, въ Петербург, говорилъ онъ,— мы съ ней можемъ сдлать что хотимъ… Захотимъ — мы можемъ просто ее отколотить.
— Ну, вотъ!… воскликнула Анна. Какимъ же это образомъ?..
— Да очень просто. Ухвати это ее Михайло, коли она прдетъ, да и отдуй… или хоть выпори. Что же она сдлаетъ? Кому она пойдетъ жаловаться? Цариц доложатъ — такъ объ закладъ бьюсь: она только посмется.
— Да это ты только такъ, ради смха говоришь? отозвалась Анна какимъ-то страннымъ голосомъ.
— Конечно, ради смха… Не станемъ же мы ее нарочно заманивать къ себ да пороть. Да и ей надо быть о двухъ головахъ, чтобы къ намъ прхать опять… За насъ царица и вся Россйская имперя станетъ.
Черезъ день или два Карлъ Самойловичъ създилъ къ своей дочери-фрейлин, переговорить съ ней.
Софья побывала у императрицы, вышла къ отцу и сказала, что государыня знаетъ о прд старостихи Ростовской, что ей докладывалъ обо всемъ графъ Сапга.
— Ну, что же она? спросилъ Карлусъ. Какъ она это дло обсудитъ?
— Этого она мн не сказывала, отвтила Софья.
— А говорила ты ей, что старостиха грозится Анну съ мужемъ и дтьми взять силой и увезти къ себ въ кандалахъ?
— Сказывала.
— Что же царица?
— Она много смялась…
— Ну, вотъ! Я тоже говорю! весело воскликнулъ Карлъ Самойловичъ.
— Спросила я у государыни, опасаться ли тетушк самой, за себя и за семью?
— Ну, что же?..
— Государыня опять, еще больше, даже до слезъ смялась.
— Ничего она не сказала?
— Нтъ сказала: ‘ахъ вы глупые, глупые! Какая-то старостиха прхала, да васъ напугала… Да васъ не только она, а и король польскй взять у меня не можетъ’.
— Ну вотъ, ну вотъ! весело воскликнулъ снова Карлу съ. И я такъ-то думалъ.
Разумется, весь этотъ разговоръ съ дочерью Скавронскй передалъ дома сестрамъ и всей семь.
Не только Анна, но даже Михайло Ефимовскй прободрились, смялись и подшучивали заглазно надъ старостихой.
— Экая въ самомъ дл дура, говорилъ даже Михайло. Прхала въ Петербургъ — насъ стращаетъ. А русскую царицу польскимъ королемъ испугать хочетъ… Этакая дура!

VII.

Графъ едоръ Самойловичъ скучалъ все боле и боле. Обстановка Крюйсова дома, казалось, тяготла надъ нимъ страшнымъ игомъ, онъ томился и чахъ, даже таялъ… какъ говоритъ народъ.
Дйствительно, прежде Дирихъ былъ если не очень плотный и дородный мужикъ, то все-таки не совсмъ тощй. Теперь графъ едоръ Скавронскй похудлъ настолько, что вся семья замтила это, несмотря на то, что видала его всякй день.
— Хворость какая-либо петербургская привязалась къ нему! говорила Христина.
— Это отъ тоски! Ему Трину жалко, бдному, говорила Марья. Выписать бы ее къ нему или его отпустить повидаться съ ней. За что бдному этакъ терзаться. Вдь онъ помретъ отъ жалости своей.
— Это все отъ пьянства. Онъ скоро сопьется совсмъ! говорили зятья Ефимовскй и Генриховъ.
— Все это отъ глупости отъ его, говорила Анна. Дуракъ онъ! А дуракъ и дурацкими болзнями болетъ, и дурацкой смертью умираетъ.
Но едоръ Самойловичъ однажды вдругъ пересталъ пить, повеселлъ, немного сталъ опрятне одваться, чаще выходилъ и вызжалъ изъ дому и вообще измнился.
Вс дти Крюйсова дома дивились, глядя на ‘дядю Дириха’, какъ привыкли они называть его еще въ Риг и въ Стрльн.
Одинъ Карлъ Самойловичъ, присматриваясь къ брату, задумывался и тревожился. Ему показалось, что на блдномъ и худомъ лиц блобрысаго брата было какое-то особенное будто торжественное выражене, а въ блыхъ глазахъ что-то недоброе.
едоръ Самойловичъ, вдобавокъ, положительно избгалъ взгляда старшаго брата, будто боялся его. Можно было поневол подумать, что у него не чисто на совсти.
— Что ты это? спросилъ однажды брата Карлъ Самойловичъ.
— Что? отвтилъ Дирихъ, глядя въ сторону.
— Повадка другая… Отскребся какъ конь… Жениться что ли собрался? Зазноба завелась?
Дирихъ вздрогнулъ всмъ тломъ, поднялъ глаза на брата и взглядъ его бловатыхъ зрачковъ блеснулъ яростно и озлобленно, какъ еслибъ братъ сказалъ ему нчто особенно оскорбительное.
— Чего обидлся? Теб и вправду жениться бы слдъ. А то этакъ хуже пропадешь.
Дирихъ мотнулъ головой, повернулся къ брату спиной и на вс его рчи о необходимости жениться и начать житъ степенно ‘по-дворянски’ не отвчалъ ни слова.
Карлусъ махнулъ рукой и мысленно прибавилъ:
‘Да что жъ мн! Вкъ жили розно. Пускай длаетъ, что хочетъ. Не маленькй. Хоть утопися!’
Однажды въ Крюйсовъ домъ прхала Софья Карловна и, повидавъ всю родню, осталась обдать.
Видя, что мсто дяди, графа едора Самойловича, осталось незанято, она вспомнила о немъ и спросила у матери: — А что дядюшка, хвораетъ что ли?
— Нтъ, отозвалась мать. Онъ сидитъ у себя въ горниц, третй день не выходитъ, молчитъ какъ убитый и все о чемъ-то думаетъ.
— О чемъ ему думать! рзко замтила Анна Самойловна. Это ему дло не привычное. За него о прежде всегда его Трина думала…
— Не начудилъ бы онъ что-нибудь! сказалъ Карлъ Самойловичъ. Боюсь я очень, что братъ что-то затваетъ тайно. Не удивилъ бы онъ насъ.
Посл обда Софья пошла къ дяд. Дверь его оказалась заперта изнутри. Она постучалась.
— Кто тамъ? раздался угрюмый голосъ Дириха.
Софья назвалась… Щелкнулъ замокъ и дверь тотчасъ же отворилась.
— Ты… Иное дло. Входи, встртилъ племянницу графъ едоръ Самойловичъ… И, впустивъ двушку къ себ, онъ снова заперъ дверь на ключъ.
— Не хочу я ихъ видть. Никого. Они дураки! сердито прибавилъ онъ.
Свъ и усадивъ племянницу, графъ тоскливо сталъ глядть на нее.
— Что ты, хвораешь? спросила Софья дядю.
— Нтъ… Но помру и безъ хворости, если не…
Онъ не договорилъ и замолкъ.
— Отчего же ты не выходишь отсюда, не обдаешь?..
— Я мъ хлбъ. Вотъ, видишь… А вонъ вода въ кувшин. Помъ, и напьюсь.
— Одного хлба?..
— Одного хлба!.. насмшливо повторилъ дядя. Ахъ вы… И ты тоже… Ахъ, дураки. Да прежде что жъ вы ли. Все одни пряники да пироги… Или у васъ память у всхъ отшибло…
— Прежде. Да… Конечно — поневол… Но теперь зачмъ же я буду одинъ хлбъ сть! наивно сказала Софья.
Отъ мяса жиръ у человка заводится, а съ жиру человкъ бсится. Вотъ твои тетки, да и отецъ съ матерью тоже — стали мясо сть и стали бситься. А я не хочу… Ну, говори мн? Что ты? Какъ живешь?
— Ничего.
— Ничего… хорошо? Ну теб-то можно по молодости. Привыкнешь и къ этой жизни… А я не могу… Я, Софья, уйду.
— Куда?
— Къ себ. Домой… Въ Литву или въ Лифлянды.
— Тебя, дядя, не пустятъ.
— Я и проситься не стану…
— Какъ же ты… Убжишь тайкомъ?
— Убгу… Что жъ… побоюсь что ли?! Мн бы только за заставу выбраться, а разъ въ пол — меня ни съ какими собаками не отыщутъ.
— Государыня разгнвается, дядя.
— Ну такъ что жъ. Гнвайся на здоровье.
— Если тебя поймаютъ, то могутъ запереть въ крпость, солгала нарочно Софья.
— Не поймаютъ… А если и поймаютъ — то сажай! Запирай! Я тогда удавлюся. Хуже будетъ.
Дядя и племянница помолчали минуту.
— Теб скучно. Ты скучаешь по Трин? заговорила Софья.
На глазахъ Дириха отъ этихъ словъ сразу навернулись слезы. Онъ не отвтилъ и махнулъ рукой.
— Просить мн государыню, чтобъ она велла разыскать и привести Трину? выговорила Софья.
— Просили. Я просилъ. Прошене подавалъ. Сказала, что все пустое. Что она меня женитъ на дворянк. А это страшное дло.
— Отчего страшное?
— Я ее заржу — эту дворянку.
— Богъ съ тобой, дядя…
— Они говорятъ: Трин не годно быть здсь со мной, что она мн чужая жена, и что дочери Трины поганыя латышки. А они сами здсь, дворяне и царедворцы, разв не живутъ съ чужими женами? Разв не пьянствуютъ здсь разныя боярыни…
— Полно. Что ты…
— Я правду говорю… Я все это знаю, отъ врнаго человка.
И графъ едоръ Самойловичъ, оживясь, гнвно и озлобленно сталъ подробно разсказывать двушк все, что зналъ о жить-быть Петербурга.
— У насъ, въ Лифляндахъ на деревняхъ не живутъ такъ зазорно, какъ они, дворяне, здсь живутъ! горячо окончилъ свою рчь Дирихъ. Люди все т же, Софья, во что ни выряди ихъ. Вотъ я графомъ именуюсь, былъ и Фридрихомъ, теперь едоръ… Платье и кафтаны тоже разные носилъ… А что жъ, я пересталъ разв Дирихомъ быть? Ты вотъ графиня Скавронская, а не Софья Сковорощанка. Чинъ у тебя придворный, а разв ты другая стала? Ты была и въ Дохабен барышней, и теперь все такая же. И не хуже ихъ, дочерей вельможныхъ. Ты въ деревн была Яункундзе, а иная здсь рожденная важная старуха-княгиня — совсмъ, по нашему, ‘рагане’, чистая вдьма.
Побесдовавъ съ дядей, Софья поспшила домой, такъ какъ въ этотъ день ей надо было присутствовать на вечер у государыни.
Изрдка, раза три или четыре въ мсяцъ, въ малыхъ аппартаментахъ императрицы собирались самые близке ей люди, человкъ до пятнадцати. Въ числ гостей бывалъ всегда и любимецъ государыни, магнатъ Сапга съ сыномъ. Софь не разъ поэтому случалось вступать въ разговоръ съ своимъ знакомцемъ еще по Вишкамъ. Однако эти бесды не клеились, такъ какъ Яункундзе изъ Дохабена, какъ тогда тамъ, равно и здсь, продолжала все съ той же непрязнью относиться къ молодому магнату, не вынося его гордой и надменной манеры держаться со всми.
На этотъ разъ Петръ Сапга, на вечер у государыни, увидя Софью въ углу горницы, одну и задумчивую, подошелъ къ ней и слъ.
— О чемъ сгрустнулась, пани графиня? участливо спросилъ онъ по-польски. Вспоминаешь родину?
— Софь почудился въ этомъ вопрос намекъ на ея прежнее крестьянское состояне.
— Да, родину… раздражительно отозвалась она. Вспоминаю и жалю о ней. Тамъ я была счастливе! невольно вырвалось у двушки какъ бы на смхъ этому гордецу.
— Счастливе? удивился магнатъ. Не понимаю…
Софья не отвтила и наступило молчане.
— Помнишь ли, графиня, заговорилъ Сапга задумчиво и серозно, какъ мы съ тобой познакомились, помнишь ли нашу бесду въ васибасъ-намс, все, что ты говорила…
— Конечно, ничего не помню… отвчала Софья насмшливо. Такой пустякъ помнить нельзя. Я даже забыла, что мы встртились тогда въ Виткахъ! солгала она.
— Не врю… Право не врю, что ты забыла даже про встрчу, не только про бесду, разсмялся добродушно молодой человкъ.
Софья молча пожала слегка плечами, но вспыхнула.
— Ну, а я помню все… улыбнулся Сапга, ласково глядя на двушку, волнующуюся отъ непрязненнаго къ нему чувства, которое овладвало ею каждый разъ что молодой человкъ заводилъ съ ней разговоръ.
‘Гордецъ! думалось ей всегда. Почитаетъ себя превыше всхъ!’
— Я помню, какъ ты насмялась надо мной и даже оскорбительно отнеслась ко мн, продолжалъ Сапга, я потомъ долго вспоминалъ объ этой Яункундзе и объ ея обидныхъ рчахъ…
— Да… Тогда въ васибасъ-намс, при разговор магната съ крестьянкой, заговорила Софья, дйствительно, нкто надменно, грубо, хвастливо и самонадянно велъ рчи!
— Не я же, пани графиня.
— Не я же, панъ графъ.
— Что же я тогда сказалъ такого… грубаго или дерзкаго? Вспомни, скажи…
— Вспомни самъ. Я и помнить не хочу, потому что не стоитъ.
— Я говорилъ, что, если бы ты была моя крпостная, то я бы ни. за кого тебя замужъ не выдалъ, а взялъ бы за себя… Это значитъ, что ты мн…
— Себ… А не за себя!.. оборвала его рчь Софья.
— Но это значитъ, что ты мн понравилась. А разв двушк оскорбительно слышать такое. Ты же, наоборотъ, отвтила мн презрительно, что знаешь одного ганца, который много краше и миле меня…
— Мн… Да… Это правда… Это не оскорблене, а правдивое заявлене. Ганцъ для меня — и теперь скажу — краше и много миле пана графа. Это правда!
— Была правда, съ ударенемъ произнесъ Сапга.
— Была? Какъ была…
— Ты сказываешь: это правда. Надо сказывать: это была правда.
— Исправляй, панъ, свою рчь. Чужя рчи исправлять ужъ очень самонадянно. Я сказала и говорю: это правда!
— Стало-быть, надо понимать, что и теперь этотъ ганцъ для тебя краше меня… Ну и всхъ другихъ, стало-быть.
Сапга улыбнулся, какъ бы поймавъ двушку на противорчи, но тотчасъ же пересталъ улыбаться, ибо увидлъ огненный взоръ молодой графини Скавронской, гнвно и презрительно устремленный на него… Такъ же, точь-въ-точь, когда-то глянула она на него въ горниц постоялаго двора:
— Извини, графиня, заговорилъ онъ, но я никогда не поврю теб, что теперь для тебя этотъ пастухъ такъ же милъ, какъ былъ, можетъ быть, тогда, въ деревн, въ твоемъ прежнемъ состояни…
— Извини, графъ, но какъ былъ этотъ пастухъ для меня краше всхъ, такъ и остался…
— Не говори же этого, скрывай… А то надъ тобой вс смяться станутъ, вымолвилъ Сапга.
— Скрываютъ только худое, а это не…
— Будутъ на твой счетъ злоязычничать.
— Я этого не испугаюсь… надменно отозвалась Софья.
— Могутъ вдь подумать, что ты говоришь правду.
Софья съ крайнимъ изумленемъ поглядла на молодого магната.
— Даже не вритъ! вдругъ прошептала она и тотчасъ вспомнила невольно, что то же самое восклицане вырвалось у нея когда-то на порог горницы въ Виткахъ.
Сапга разсмялся, ибо тоже вспомнилъ.
— Графиня. Неужели же въ самомъ дл — это правда? Побожися… Вдь ты шутишь? спросилъ онъ.
— Не зачмъ божиться. Графу это не нужно и не любопытно.
— Если бы я не былъ обрученнымъ женихомъ княжны Марьи Александровны Меншиковой, то мн это было бы очень любопытно и очень нужно знать, странно выговорилъ Сапга, не глядя на двушку.
— Почему?.. удивилась Софья.
— Догадайтесь, пани графиня.
— Не стоитъ голову ломать… холодно произнесла она.
— Если бъ я не былъ женихомъ другой, я бы сталъ, тихо выговорилъ Сапга, ревновать Яункундзе къ этому ганцу, потому что она мн очень по сердцу.
— Полно, графъ… Пустыя рчи!.. Не старайся мой разумъ, хотя бы на единый мигъ, собою плнить, ради бездлья или похвальбы. Я не податлива на пустой звонъ! Да и знай, что мой разумъ, душа, сердце, все… грустно прошептала Софья,— тамъ, на родин, въ Дохабен…
— У простого ганца?..
— Да. У нищаго пастуха, латыша! горячо воскликнула она.
— Не сказывай этого никому, графиня… Въ скоморохи у всхъ попадешь! заговорилъ рзко Сапга, но какъ-то странно, будто раздражительно, будто съ волненемъ. И тотчасъ же молодой магнатъ, быстро поднявшись, отошелъ отъ графини Скавронской, не дожидаясь отвта. Двушка осталась одна, взволнованная и гнвная…
На другой же день, Софья, проволновавшись всю ночь, ршилась снова переговорить съ отцомъ. По прзд въ Крюйсовъ домъ, вся храбрость ея пропала. Она ршила, поболтавъ о пустякахъ, проститься и ухать, но видя, что отецъ въ хорошемъ расположени духа, Дохабенская Яункундзе не выдержала. Вдругъ, сразу и горячо стала она умолять отца сдлать ее счастливой, т.-е. разыскать ганца Дауца Цуберку и, привезя въ столицу, просить у государыни дозволеня и соглася на ея бракъ съ ‘новымъ’ дворяниномъ.
— Вдь стали же мы считаться дворянами, да еще графами, потому что ‘такое’ на бумаг написали, а царица свое имя проставила! объяснила Софья. Вдь это, право, легче, чмъ многое простое, пойми, отецъ. Мн было, право, мудрене заслужить прозвище Яункундзе отъ сосдей по деревн, чмъ здсь получить прозвище графини Скавронской! наивно, но мтко и врно сообразила Софья.
Карлъ Самойловичъ молчалъ угрюмо на вс доводы дочери и чмъ боле оживлялась она, поминая имя милаго ганца, чмъ боле блестли ея глаза и румянилось лицо, тмъ угрюме смотрлъ изподлобья графъ Скавронскй.
— Хорошо. Я на сихъ дняхъ поговорю о теб съ государыней! сказалъ онъ, но, отсылая дочь домой, во дворецъ, на вс ея вопросы не захотлъ ничего добавить въ объяснене. Софья ухала грустная и озабоченная.
Дйствительно, Карлъ Самойловичъ получилъ ауденцю у государыни и доложилъ ей, что дочь Софья очень желаетъ быть выданной замужъ.
— Она полюбила кого-нибудь? спросила Екатерина.
— Да. Но этотъ человкъ ей не пара. Да это и пустое, сказалъ вскользь графъ Скавронскй. Вы лучше извольте сами найти достойнаго жениха.
— Непремнно. Отлично. На свадьб попируемъ.
И государыня взялась горячо за дло. Она объявила всмъ приближеннымъ, что хочетъ выдать Софью за родовитаго человка и дастъ за ней такое приданое, отъ котораго ахнетъ вся столица.
Сначала императрица вспомнила о предполагавшемся жених своей дочери Елизаветы, на домогательства котораго она отвчала отказомъ. Это былъ Морицъ Саксонскй. Если не для дочери, то для ‘новой’ графини онъ былъ парой. Впрочемъ, вскор Екатерина бросила мысль объ этомъ брак, ибо ей захотлось, чтобы ея Яункундзе,— какъ она звала Софью — оставалась съ ней въ Петербург.
‘Надо выдать ее за кого-либо изъ сыновей здшнихъ вельможъ!’ ршила царица и обратилась за совтомъ и помощью къ своему секретарю и довренному лицу, Макарову. Чрезъ недлю уже весь Петербургъ зналъ, что польской фрейлин ищутъ жениха и что приданое ея хватитъ, за миллонъ рублей.
Софья тоже узнала отъ отца свою роковую судьбу и захворала съ горя, а оправившись, бродила печальная.

VIII.

Однажды, въ срый пасмурный день, одинъ изъ праздныхъ, сонныхъ лакеевъ доложилъ Анн Самойловн, сидвшей у себя въ горниц, что опять прхала та же ‘сердитая’ барыня, которая уже разъ была.
— Ростовская? воскликнула Анна радостно.
— Не знаю… А та, что вотъ была уже разъ… Сердитая такая. Спрашиваетъ васъ по длу.
На этотъ разъ Михайло, явившйся въ комнату вслдъ за лакеемъ, глядлъ весело. Увидавъ въ окно, что старостиха опять пожаловала къ нимъ, Ефимовскй даже разсмялся и пошелъ доложить жен.
— Любопытно, Анна, зачмъ опять къ намъ лзетъ эта ‘рагане’ вдьма? сказалъ онъ.
Анна сидла и молчала, очевидно она что-то обдумывала. Наконецъ, она встала и выговорила мужу строго:
— Я пойду… Мн нужно. А ты выйди къ панн-старостих и проводи ее въ ту зеленую комнату, въ угловую, и съ ней тамъ сядь и толкуй. Толкуй, о чемъ хочешь, но жди пока я не приду.
— А ты? странно спросилъ Михайло, вдругъ съежившись.
— А что?.. Да ты никакъ опять ороблъ… Вотъ дуракъ-то… И вправду всю жизнь дуракомъ слылъ.
— Нтъ, я ничего… выговорилъ Михайло такимъ голосомъ, который его выдавалъ.
— Да что жъ она, прибьетъ тебя что ли!…
— Да нтъ… Я не про то… А ты-то куда же.
— Ну, слушай, безтолковый! Я теб приказываю: веди ее въ зеленую горницу и сиди тамъ, пока я не приду… Слышишь ты?.
Голосъ Анны былъ такъ строгъ, что мужъ нсколько смутился, но уже не отъ предстоящей бесды наедин со старостихой, а отъ гнва жены.
— Ну, ладно… ладно. Все сдлаю. Ты долго проходишь?
— Долго, долго… Но сколько бы я ни проходила, ты все съ ней сиди! Хоть до завтра!… ужъ рзко и грозно выговорила Анна.
Михайло отправился къ парадной лсниц и, вжливо встртивъ старостиху, повелъ ее въ горницу, про которую говорила жена.
Старостиха выступала съ важнымъ видомъ, съ гнвнымъ взглядомъ, и по лицу ея можно было догадаться, что она явилась съ какимъ-то ршительнымъ намренемъ… Вдобавокъ, у нея была палка въ рукахъ и она, слегка прихрамывая, опиралась на нее. Михайло вспомнилъ, что никогда отъ роду онъ не видалъ старостиху хромающей… И онъ былъ теперь глубоко убжденъ, что это была одна игра, ради того, чтобы узаконить присутстве толстой и здоровенной палки.
‘А вдь она меня, пожалуй, отколотитъ, думалъ Михайло, провожая гостью. Вс наши на смхъ подымутъ. А что тутъ съ ней подлаешь? Долго ли ударить’.
— Куда же ты меня ведешь! вымолвила старостиха.
— А вотъ, пожалуй сюда вотъ… Тамъ не такъ просторно, выговорилъ Михайло, не зная, что сказать. Тамъ лучше будетъ, прибавилъ онъ, спохватившись, что совралъ.
Старостиха, важно шагая, старалась слегка прихрамывать. Гордо закинувъ голову назадъ, съ величественнымъ выраженемъ лица, медленно прослдовала она въ зеленую горницу, которая была на самомъ краю большого дома.
Здсь она услась на большое кресло и, поглядвъ на Михайлу, спросила:
— А Анна?..
— Жена сейчасъ придетъ.
— То-то… А съ тобой дуракомъ я и говорить ни о чемъ не стану. Мн ее нужно, а не тебя — оселъ!
— Она сейчасъ придетъ, повторилъ Михайло предупредительне.
И робкй отъ природы человкъ не слъ, а, стоя передъ старостихой, соображалъ:
‘Чудное это дло… Диковинное!.. Вдь вотъ сама русская царица сказала, чтобы намъ не бояться. А я все боюсь… Такъ вотъ мн и кажется, что она сейчасъ меня разложитъ и велитъ пороть’.
Прошло около четверти часа въ полномъ молчани. Старостиха сидла не двигаясь и только какъ-то фыркала и отдувалась. Бурныя мысли и чувства, волновавшя ее, вырывались этомъ фырканьемъ наружу.
‘Грабители, схизматики, варвары!…’ повторяла про себя старостиха на вс лады.
Михайло перешелъ тихонько и сталъ у окошка, переминаясь съ ноги на ногу и не спуская глазъ съ панны-старостихи.
‘И когда это жена придетъ?’ думалъ онъ, тоскуя какъ собака, неожиданно привязанная на веревочк.
Просидвъ еще минутъ десять, старостиха, глубоко задумавшаяся, вдругъ пришла въ себя, грозно вскинула очами и, стукнувъ палкой объ полъ, строго крикнула:
— Бги за женой!… Скажи ей, что она не сметъ заставлять свою панну такъ долго дожидаться… Бги!…
Михайло только этого и ждалъ, чтобы вырваться изъ горницы. Онъ опрометью бросился по дому розыскивать жену, но въ прихожей онъ наскочилъ на Анну, которая шла ему настрчу, лицо ея было какое-то особенное. Михайло остановился, сталъ какъ вкопанный, и удивляясь, глядлъ на жену.
— Что съ тобой? спросилъ онъ.
— Ничего, отозвалась Анна.
— У тебя лицо какое-то.
— А, пошелъ ты, дуракъ!… Гд она?…
— Да тамъ, въ зеленой горниц.
— Ладно… Мы вотъ сейчасъ увидимъ, кто… Я или она…
Но Анна не успла договорить… Въ ту же дверь, у которой явилась она, вошло четверо слугъ, дюжихъ парней, и у двоихъ изъ нихъ въ рукахъ были пучки розогъ.
— Что ты, Анна… Что ты!… прошепталъ Михайло потерявшись.
— Цыцъ… Не твое дло!… отозвалась гнвно жена, двигаясь дале.
Пройдя нсколько комнатъ, Ефимовская обернулась къ лакеямъ и приказала имъ запереть за собой двери на ключъ. Затмъ, пройдя въ слдующую комнату, она приказала то же самое.
Наконецъ, вступая въ угловую горницу, гд сидла старостиха, Анна велла людямъ сразу войти за ней и сразу запереть на ключъ.
Въ одну секунду обомлвшая и окаменвшая, какъ истуканъ, старостиха очутилась лицомъ къ лицу съ Анной и съ четырьмя молодцами, изъ рукъ которыхъ топырились на нее прутья въ связкахъ.
Михайло, воспользовавшись быстрымъ передвиженемъ арми жены, умышленно остался запертый съ обихъ сторонъ въ сосдней горниц.
Анна выступила передъ старостихой и отъ своего напускного гнва, или отъ давнишней злобы и ненависти, отъ жажды мести, выросла на цлую голову.
— Ну, пани… долгъ платежемъ красенъ!.. Вы! Живо!.. обратилась она къ двумъ холопамъ, у которыхъ руки были свободны… Раздвайте эту ‘рагане’.
Старостиха стремглавъ кинулась со своего кресла на молодцовъ, которые двинулись къ ней, и палка ея засвистала по воздуху. Но это былъ поступокъ для старостихи самый неосторожный. Оба молодца, выступивъ нсколько нершительно, обозлились сразу, когда каждый получилъ нсколько здоровыхъ тукманокъ по голов. Завязалась борьба, длившаяся, конечно, полминуты.
При первыхъ же вопляхъ старостихи, Михайло Ефимовскй потерялъ окончательно голову, онъ чуялъ, что Анна затяла погибельное дло. Онъ сталъ звать жену и ломиться въ дверь зеленой гостиной, но понялъ, что она была заперта на ключъ. Тогда Ефимовскй бросился въ другя двери, отперъ ихъ и побжалъ къ Карлусу.
Черезъ минуту весь домъ всполошился. И женщины, и дти, и люди — вс были на ногахъ! Вс бросились къ горниц, гд продолжала звремъ орать старостиха.
Карлъ Самойловичъ прежде всхъ сталъ стучать что есть силы въ дверь и кричать:
— Анна, отопри!..
Разумется, черезъ нсколько мгновенй старостиха была освобождена отъ своихъ палачей.
Нсколько людей вывели гостью изъ дому и посадили ее въ телжку, въ которой она прхала. Панна, синебагровая или отъ злобы, или отъ испытаннаго въ первый разъ въ жизни наказаня, смотрла какъ обезумвшая.
Если бы люди, посадивше ее въ телжку, не приказали кучеру везти барыню домой, то она, казалось, не смогла бы сдлать это сама.
Карлъ Самойловичъ сначала сердился, бранилъ и упрекалъ Анну въ самоуправств. Онъ боялся, что можетъ дло дойти до царицы и разгнвать ее. Но затмъ, видя у всхъ веселыя лица и сдерживаемый смхъ, невольно и Карлъ Самойловичъ сталъ смяться.
— Нтъ, братъ, заговорила молчавшая Анна. Если бы даже я наказане какое претерпла отъ царицы — то все-таки раскаиваться не буду… Пускай лучше меня сошлютъ вотъ, или запрутъ въ крпость! Все-таки я буду знать, что я этому людоду отплатила и за себя, и за мужа, и за дтей. Сколько разъ она, проклятая, насъ этакъ наказывала! А пуще всего мн дорога отместка за дтей… Сколько разъ она за пустяки старшихъ дтей порола… А теперь на себ испробовала.
Не прошло десяти минутъ, не успла старостиха дохать къ себ домой, какъ въ Крюйсовомъ дом раскатистый, веселый хохотъ раздавался во всхъ горницахъ. Хохотали господа, хохотали дти, хохотали холопы.
— Ай да угостили польскую гостью!… радовались вс.
— По дломъ этой ‘рагане’ проклятой! говорилъ и Карлъ Самойловичъ. Но я боюсь, подастъ она жалобу государын. Не нажить бы намъ бды.
Чрезъ два дня графу Скавронскому, нсколько оторопвшему, доложили, что къ нему пожаловалъ отъ государыни генералъ Девьеръ.
Карлъ Самойловичъ быстро вышелъ къ зятю могущественнаго князя Меншикова и понялъ тотчасъ причину посщеня такого лица.
Девьеръ вжливо, но холодно разспросилъ все, гкасающееся до приключеня съ польской панной въ Крюйсовомъ дом.
— Я долженъ теб, господинъ графъ Карлъ Самойловичъ, передать, сказалъ Девьеръ, въ случа, если все оное приключене правдиво, что ея величество симъ поступленемъ вашимъ очень будетъ огорчена… Дворянинъ пори холопа. Это законы статске одобряютъ. Но дворянинъ дворянина или дворянку пороть не долженъ. Оное дяне соблазнительно для холоповъ стать можетъ.
Девьеръ ухалъ, говоря, что подробно доложитъ все государын, а Скавронскй волновался цлый день и попрекалъ не мене смущенную Анну.
— Всего лишить могутъ, говорилъ онъ сестр.
Но ввечеру прхала фрейлина и разсказала, что хотя не присутствовала при доклад Девьера, но слышала все въ растворенныя двери.
— Что же государыня?! воскликнуло въ разъ нсколько голосовъ.
— Государыня все качала головой! наивно вымолвила Софья. Все качала головой, но ни слова не сказала.

IX.

Однажды, вскор посл этого приключеня, вс обыватели Крюйсова дома, плотно пообдавъ, собрались въ одну большую гостиную, чтобы състь десять фунтовъ калужскаго тста, подареннаго имъ наканун однимъ изъ питерскихъ сановниковъ.
Сановникъ этотъ былъ изъ числа тхъ, которые считаютъ святымъ долгомъ, актомъ великой философи обыденнаго разума ухаживать заране, во-время, за каждой личностью, которая можетъ современемъ оказаться полезной.
Появлене въ столиц членовъ ‘оной фамили’ заставило многихъ петербургскихъ дворянъ заискивать у нихъ съ первыхъ же дней. ‘Почемъ знать!’
Коробка съ калужскимъ тстомъ, изъ которой вырзывались здоровенныя порци на взрослыхъ и дтей трехъ семей — быстро опорожнилась.
— А дяд Дириху? произнесъ вдругъ двнадцатилтнй Мартынъ Скавронскй.
— Его нту. Не пришелъ, такъ и по дломъ, отозвалась Анна. Валяется, небось, у себя на постели, пьяный.
— Его тамъ нтъ, замтилъ кто-то изъ сыновей Ефимовской.
— Его и ночью не было, сказалъ Антонъ Скавронскй.
— Какъ! Ночью не было?!. отозвались нсколько человкъ за разъ.
— Да такъ. Я былъ вчера ввечеру у него въ горниц — его не было. Ныньче, рано поутру, опять пришелъ — все его нтъ, объяснилъ юноша. Я ужъ спрашивалъ всхъ холоповъ — говорятъ, со вчерашняго дня дяди Дириха нтъ.
— Что ты врешь!.. воскликнулъ Карлъ Самойловичъ, нсколько тревожно.
— Ей Богу, отецъ!… отозвался Антонъ.
— Что же ты мн не сказалъ?.. Что ты махонькой что ли, не понимаешь, что это дло важное.
— Да думалъ — вернется къ обду.
Карлу съ тотчасъ же вскочилъ и пошелъ опрашивать людей. Вслдъ за нимъ поднялись и друге, и скоро опросы пошли по всмъ горницамъ, у всхъ дворовыхъ мужчинъ и женщинъ.
Оказалось то же, что говорилъ старшй Скавронскй отцу. Люди отвчали, что графа едора Самойловича нтъ со вчерашняго дня.
— Да какъ же вы вс молчка… Ахъ, черти! отчаянно воскликнулъ Карлусъ.
Такимъ образомъ было уже 24 часа, что Дирихъ исчезъ изъ дому и никто о немъ не хватился. Вс обитатели Крюйсова дома, видя чрезвычайно встревоженное лицо Карлуса, поняли сразу, что исчезновене ихъ полоумнаго родственника иметъ значене событя.
Разумется, графъ Скавронскй тотчасъ же принялъ всякя мры, похалъ самъ и послалъ старшаго сына, а равно зятя Михайлу Ефимовскаго къ начальствующимъ лицамъ въ город, чтобы заявить о случившемся.
Начальство поднялось на ноги, но боле или мене лниво и неохотно.
— Можетъ гд-нибудь въ город, говорили они. Вечеромъ вернется.
На другой день, рано утромъ, все столичное начальство не только было на ногахъ, но усиленно хлопотало и озабоченно рыскало по городу.
Случилось это потому, что императрица, которой доложила обо всемъ Софья, встревожилась и приказала разыскать пропавшаго какъ можно скоре.
Но вс поиски въ столиц оказались тщетны. Обшарили и обыскали вс мышиныя норки — но нигд графа едора Самойловича Скавронскаго не оказалось, никто его даже не видалъ. Онъ канулъ какъ топоръ въ воду.
— Ужъ и впрямь не утопился ли, встревожился Карлусъ.
— Хорошее бы дло… заявляла Анна.
— Нтъ, не утопился, говорила Марья Скавронская… Врно вамъ говорю… Я знаю. Онъ мн не разъ проговаривался… Онъ убжалъ, и искать его нечего… Богъ съ нимъ! Онъ здсь помретъ отъ тоски.
— Съ ума ты сошла! отозвался Карлу съ. Разв можно дозволить, чтобы графъ Скавронскй въ ямщики опять пошелъ и съ латышкой жить сталъ!.. Надо его разыскать и хоть на веревк привести обратно.
— Ну, а если разыскивать, объяснила Марья, то ищите его тамъ, гд Трина.
— Гд Трина? Да чортъ ее знаетъ, гд она теперь!
Карлу съ снова отправился по начальству, заявилъ о своемъ предположени, что братъ вышелъ или выхалъ изъ столицы и что искать его нужно на большомъ тракт во вновь завоеванный край.
Два курьера были тотчасъ же отправлены въ русскую Лифляндю и Эстляндю, а двухъ другихъ отправили въ Литву и польскую Лифляндю.
Каждому изъ посланцевъ было общено по ста рублей награды за находку… А это было суммой очень большой!..
Между тмъ, пока въ столиц хватились графа едора Скавронскаго, безпокоились и искали, самъ блобрысый Дирихъ мирно двигался по большому тракту на Псковъ.
Когда добродушный графъ едоръ Самойловичъ ршилъ, что ему или умереть, или сдлаться снова прежнимъ Дирихомъ Сковоротскимъ — онъ бросилъ свою прежнюю жизнь, оставилъ пьянство и сталъ все готовить къ своему побгу.
Торжественность въ лиц и недоброе выражене въ глазахъ, которое замтилъ недавно въ брат Карлусъ — были послдствемъ этого внутренняго ршеня, о которомъ Дирихъ признался Софь и только вскользь намекалъ Марь,— единственныя женщины, къ которымъ онъ относился сердечно.
Наканун того дня, что вся семья собралась сть калужское тсто, Дирихъ вышелъ изъ дому какъ бы для прогулки. И еслибы лакеи, сидвше въ передней, были повнимательне, то замтили бы, какъ сяло довольствомъ лицо графа едора Самойловича. Выйдя изъ дому, Дирихъ ничего не взялъ съ собою, только въ кафтан его что-то топорщилось сбоку. Это былъ мшочекъ съ деньгами, золотомъ и серебромъ, которыя онъ добылъ себ на путешестве.
Глуповатый человкъ съумлъ, еще за недлю до побга, достать себ въ Петербург, у иностранца полу-еврея, двсти рублей взаймы.
Ростовщикъ съ удовольствемъ ссудилъ его этой суммой подъ документъ, по которому Скавронскй обязался уплатить черезъ годъ вдвое. Прямо изъ Крюйсова дома, Дирихъ дошелъ пшкомъ до Подъяческой улицы, тамъ повидался съ однимъ приказнымъ и получилъ отъ него правильно написанный видъ на имя уроженца города Варшавы, шляхтича Свенцинскаго.
Сдлавшись сразу, хотя бы и подложнымъ, но, тмъ не мене, польскимъ подданнымъ, графъ Скавронскй — Игнатй Свенцинскй — Дирихъ Сковоротскй — отправился къ устью рчки Фонтанки, въ деревушку Мятеловку, гд имли пребыване въ то время разныя сомнительныя личности и въ томъ числ конокрады.
Здсь какой-то обыватель уже заране приготовилъ для неизвстнаго ему блоглазаго и бловолосаго петербургскаго жителя пару отличныхъ коней и чухонскую телжку на двухъ колесахъ.
Дирихъ уплатилъ за все 25 рублей, слъ въ телжку, подобралъ возжи, взмахнулъ кнутомъ и въ этотъ моментъ преобразился. Сердце задрожало въ прежнемъ ямщик, очутившемся вдругъ ‘въ своей тарелк’, вдобавокъ съ надеждой живо доскакать до тхъ предловъ, гд живетъ ‘она’ — та, о которой изнывалъ онъ боле года.
Сначала, на первыхъ верстахъ, гд были заставы и рогатки, Игнатю Свенцинскому пришлось показать свой видъ. И везд, конечно, его пропускали.
Первую станцю Дирихъ халъ порядливо и степенно, жалючи вновь пробртенныхъ коней. Озираясь изъ своей таратайки на поля, луга и лса, на развернувшуюся передъ нимъ срымъ холстомъ столбовую дорогу, Дирихъ не разъ перекрестился и не разъ слезы восторга выступили у него на блдныхъ, осунувшихся щекахъ. Человкъ этотъ былъ теперь самый счастливый изъ всхъ людей, живущихъ на свт.
Онъ стремительно и радостно вырвался изъ ненавистнаго ему Крюйсова дома, съ золоченой мебелью и штофными матерями по стнамъ. Такъ пташки выпархиваютъ изъ золоченой клтки, гд и корму, и воды вволю запасено, гд даже есть сахаръ, воткнутый заботливой рукой, но для птицы небесной ненужный!
Такого сахара много было въ Крюйсовомъ дом — но онъ не имлъ никакого значеня для Дириха.
Видя себя въ кафтан съ позументами, на кресл съ золотыми ножками, у окна, гд, непонятно зачмъ, висятъ какя-то матери,— якобы для того, чтобы закрываться съ улицы,— Дирихъ чувствовалъ то же, что котъ, посаженный въ воду… Можетъ быть, это кому и прятно, и нужно — да не для него.
Прохавъ верстъ 20 отъ Петербурга, Дирихъ сталъ соображать, что за нимъ непремнно посл розысковъ будетъ погоня и что его будутъ искать, конечно, на этомъ тракт. Слдовательно, нельзя хать порядливо, какъ бывало зжалъ онъ, будучи ямщикомъ.
‘Жаль бдныхъ коней, да что длать! Надо гнать. Коли заморятся и падутъ, придется купить другихъ’.
Такимъ образомъ, не кормя, прохалъ онъ верстъ пятьдесятъ. Покормивъ лошадей на постояломъ двор, часовъ черезъ пять, Дирихъ погналъ дальше. Черезъ сутки, когда его хватились родственники — онъ былъ уже далеко.
А въ то утро, когда сама государыня встревожилась, по докладу Софьи и приказала разыскивать исчезнувшаго графа едора Самойловича, у Дириха пала одна лошадь, и Игнатй Свенцинскй, разгуливая по базару въ большомъ мстечк, верстъ за 250 отъ Петербурга, выискивалъ себ новаго коня.
Когда посланцы петербургске доскакали по его слдамъ до этого мстечка, опрашивая по дорог о бглец и давая его рзкя примты,— то въ мстечк заявили, что видли такого человка, бловолосаго и блоглазаго, у котораго отъ быстрой зды изъ столицы, якобы курьера — палъ конь. Но имя этого курьера было извстно только въ трактир.
Опрошенные хозяинъ и люди трактира объяснили то же самое о прозжемъ и прибавили, что это варшавскй шляхтичъ — Свенцинскй.
Посланца это извсте сбило съ толку. Онъ былъ настолько наивенъ, что не догадался о возможности перемны имени.
Прошло боле мсяца и въ Петербург не имли никакихъ свднй ни о граф едор Самойлович Скавронскомъ, ни о посланныхъ за нимъ.
Этотъ мсяцъ Игнатй Свенцинскй, изъ боязни быть схваченнымъ, держалъ себя осторожно, но странствовалъ изъ мста въ мсто. Будь онъ Дирихомъ Сковоротскимъ, не только графомъ Скавронскимъ, то, конечно, давно бы очутился въ рукахъ властей московскихъ. Всюду въ городахъ, по тайному приказаню изъ Петербурга, знали о ‘розыск, учиняемомъ неукоснительно, въ предмет персоны господина графа Скавронскаго’ всми начальниками и властями Литвы и обихъ Лифляндъ.
Странствуя то на лошади, то пшкомъ, изъ предосторожности, изъ одного города въ другой, Дирихъ побывалъ въ темную ночь и на той станци, гд когда-то жилъ въ ямщикахъ… Опросивъ о Трин, онъ двинулся дале… Но сердце его сжалось дурнымъ предчувствемъ. Изба, гд они жили когда-то такъ мирно и счастливо, предстала предъ его очами въ однхъ черныхъ головняхъ. Слды этого, хотя и давняго уже, пожарища, будто символически глянули на Дириха… Какъ огонь уничтожилъ эту избу, бывшую его гнздомъ, такъ, можетъ быть, окажется порванной и его нравственная, сердечная связь съ любимой женщиной.
Предзнаменоване оказалось врнымъ. Сгорвшая изба пророчески глянула въ робкую и суеврную душу Дириха. Но разумъ Дириха, предугадывавшй всевозможныя несчастныя случайности, все-таки не угадалъ, не могъ даже представить себ, что его ожидаетъ? Какое горе?!.. Горшее изъ всхъ! А между тмъ самое заурядное на свт. Дирихъ боялся, что онъ нигд не найдетъ дорогую Трину. Вс Лифлянды и всю Литву не обыщешь какъ свой карманъ.
‘Ну и ищи всю жизнь! ршилъ Дирихъ твердо на сердц своемъ. Ищи, пока не помрешь въ пути’.
Затмъ Дирихъ боялся, что Трина снова сошлась со своимъ законнымъ мужемъ, такъ какъ мстопребыване его въ рижскомъ острог было открыто, когда Репнинъ собрался было поженить ихъ, передъ отправкой въ Россю.
‘Отъ законнаго мужа какъ же сманивать! Грхъ. Да и не пойдетъ, ради своихъ дочерей’! разсуждалъ Дирихъ.
Въ Риг, посл укрывательства и разспросовъ въ продолжене двухъ дней, Дирихъ узналъ, что мужъ Трины, знаменитый въ своемъ род ‘зиргазаглисъ’ или конокрадъ и мошенникъ, уже наказанъ былъ кнутомъ и еле живой сосланъ куда-то за тысячи верстъ.
‘Стало быть, Трина свободна, почти вдова, иметъ право выходить замужъ’! возрадовался Дирихъ.
Но ему тутъ же сказали, въ Риг, что жена острожника очень хворала, живя въ предмстья съ годъ назадъ.
‘А если она умерла?’ съ леденящимъ сердце ужасомъ думалъ Дирихъ и двинулся дале, по указаню добрыхъ людей.
— Ищи ее, коли она теб нужна, на границ польской. Помнится, туда посылалъ ей денегъ острожникъ, на поминъ о себ, предъ кнутованемъ, отъ котораго чаялъ подохнуть!..
Однажды, въ богатомъ мстечк, по близости границы королевства, Дириху попалась на глаза двчонка лтъ тринадцати, и онъ вскрикнулъ. Это была младшая дочь Трины.
Двочка узнала и обрадовалась прежнему своему названному отцу. Она объяснила, что отдана матерью здсь въ услужене, а что сама Трина живетъ въ тридцати верстахъ, въ латышской деревушк — ‘Лалсъ-межсъ’, среди дремучаго лса. Самое назване деревушки ‘большой лсъ’ говорило это.
Дирихъ тотчасъ, ради эффекта, купилъ пару лошадей, телжку и черезъ три часа уже не халъ, а скакалъ, опрашивая всхъ встрчныхъ, какъ попасть въ Лалсъ-межсъ.
— Да вонъ онъ! отвчали ему наконецъ. А поселокъ въ верст отъ опушки.
Дйствительно, по всему горизонту протянулся темносиней полосой большой лсъ.
Скоро Дирихъ остановилъ запыхавшихся и взмыленныхъ, коней предъ бдной лачугой. Поселяне, показавшеся дикими даже Дириху, обступили удивительнаго и важнаго прзжаго, который можетъ заганивать такихъ дорогихъ зиргсовъ.
— Трина! Трина! восклицалъ прзжй, соскочивъ съ телжки…
На порог явилась пожилая и некрасивая женщина и громко ахнула. Это была Трина. Но за ней тотчасъ же появился огромный молодой мужикъ, чуть не великанъ.
— Здравствуй! Добро пожаловать! радостно сказала Трина, глядя на коней. А вотъ мой мужъ.
Дирихъ былъ нравственно убитъ однимъ этимъ словомъ.
Дйствительно, законно овдоввшая Трина уже успла снова выйти замужъ, да къ тому же, какъ оказалось тотчасъ, боготворила своего молодого великана-мужа.
Обо всемъ передумалъ тосковавшй Дирихъ, все предвидлъ, всего боялся, но ‘подобное’ ни разу за цлый годъ не пришло ему на умъ.

X.

Во дни Екатерины I былъ въ Петербург одинъ человкъ, положене котораго было безъисходное, мудреное и тяжелое. Онъ былъ на той высот общественной и государственной ерархической лстницы, на которой трудно было даже держаться… Ступить выше не было уже возможности! При малйшемъ невольномъ движени отъ чуждаго толчка онъ могъ только спуститься ниже. Взоры всей Росси были устремлены на него, а вмст съ тмъ, всеобщее негодоване и всеобщая ненависть избрали его мишенью.
Дворъ и сенатъ, столбовое дворянство Петербурга и Москвы, все духовенство и весь простой народъ, отъ столицы до крайнихъ предловъ великой импери — вс равно злобствовали на этого человка, проклиная его и обвиняя во всевозможныхъ преступленяхъ.
Человкъ этотъ былъ полновластный вельможа, временщикъ, князь Ижорскй.
Когда-то, лтъ 30 тому назадъ, пытливый и зоркй глазъ Великаго Петра вывелъ изъ темной толпы молодого парня, мастера на вс руки, веселаго собесдника и остраго шутника. Молодецъ этотъ былъ сыномъ конюха потшнаго Преображенскаго войска — Данилы Меншикова.
Такъ какъ весь людъ, состоявшй въ то время въ потшномъ войск молодого царя, перебивался съ трудомъ, не имя порядочнаго жалованья, то каждый старался зашибить деньгу постороннимъ занятемъ.
Такимъ образомъ сынъ конюха, мастеръ на вс руки, принимался за всякаго рода обороты и, наконецъ, нашелъ самое выгодное — продавать среди потшнаго войска пироги и калачи.
Пришлось, конечно, съ этимъ товаромъ входить въ сношеня съ важными боярами и скоро вс знали ‘Алексашку-пирожника’. Посл бояръ пришелъ чередъ и царю покушать пирожковъ Алексашкиныхъ, но за то скоро посл этого, малый, бросивъ свой лотокъ, попалъ уже въ число служителей молодого государя. Вс полюбили его, а вскор стали особенно покровительствовать ему два сильныхъ у царя человка, иностранцы — Гордонъ и Лефортъ.
Спустя нсколько лтъ, посл первой компани, неудачной и неумлой, противъ шведовъ, но въ которой офицеръ Алексашка отличился нсколько разъ — онъ былъ уже въ чин капитана.
Однажды весною, лейтенантъ Петръ Михайловъ,— т. е. самъ великй царь, взявшй себ это прозвище и доблестно выслужившй этотъ чинъ,— съ нсколькими людьми, въ томъ числ и съ капитаномъ Александромъ Меншиковымъ, пустился странствовать по дебрямъ безлюднаго края. Онъ внимательно изучалъ устье широкой рки, полной острововъ, болотъ, прибрежной травы, осоки и всякихъ трясинъ, растянувшихся на далекое пространство кругомъ караульнаго шведскаго поста Неншанца.
Однажды, въ сумерки, немногочисленная русская команда увидла нчто среди широкой рки и невольно оробла. Это были два военныхъ корабля, и, слдовательно,— шведы.
Только двое молодыхъ командировъ: лейтенантъ Михайловъ и капитанъ Меншиковъ не оробли, а, напротивъ, задумали дерзкую до ребячества затю… Сразиться съ этими кораблями, и что Богъ дастъ.
Въ эту же ночь Богъ послалъ невроятное приключене въ истори морскихъ сраженй. Самъ герой царь, описывая грамоту въ Москву къ боярамъ и думнымъ людямъ, назвалъ это морское дло ‘никогда бываемою викторею’.
Маленькая кучка удальцовъ, окруживъ оба корабля на шлюпкахъ, привела шведовъ въ состояне паники, ибо они считали себя среди этихъ дебрей въ полной безопасности. Это былъ такой закоулокъ мра, гд и рыбаковъ видали изрдка. А тутъ вдругъ, среди темной ночи, гудятъ голоса русскихъ, гудятъ выстрлы… Шведы сдались непрятелю и были вс перебиты.
День этотъ навсегда остался достопамятнымъ, дорогимъ, святымъ воспоминанемъ въ сердц русскаго Царя Петра. Ни къ какому своему великому дяню впослдстви не относился дятель-великанъ съ тмъ же теплымъ чувствомъ, съ тою же, чуть не юношескою восторженностью, съ какими мысленно обращался къ этому дню. А между тмъ больше всхъ и съ нимъ рядомъ отличился въ томъ же подвиг капитанъ ‘Алексашка’. Быть можетъ, съ этого дня сердце Петра избрало Меншикова своимъ любимцемъ.
Тогда же, здсь на берегу, повалили они вмст нсколько деревъ, обтесали ихъ топорами и положили фундаментъ для строющейся караульной избы.
Это было 16 мая 1703 г. Эти нсколько бревенъ были основанемъ порта Санктпетербурга.
Съ тхъ поръ прошло двадцать слишкомъ лтъ. Тогдашнй капитанъ Меншиковъ, начавшй уже мечтать о томъ, чтобы стать, пожалуй, и полковникомъ, и генераломъ — теперь былъ имъ давно и уже мечталъ лишь о томъ, чтобы только удержаться на той высот, которой онъ достигъ. Положене его было настолько высоко, имя его настолько прогремло въ Росси и въ чужихъ предлахъ, что молва народная, зная честолюбе прежняго пирожника, приписывала ему дальнйшя дерзкя мечты, жажду дальнйшихъ трофеевъ.
Но о чемъ же можетъ онъ мечтать? Онъ первое лицо импери, главный совтникъ императрицы, которая его указанямъ слпо повинуется, съ которымъ она дружна уже боле 35-ти лтъ.
Молва, однако, нашла, что навязать общему врагу и нелюбимцу, въ чемъ заподозрить его, въ чемъ обвинить. Одно слово, прозвище мткое, злобное, клеветническое, пролетло по всей Росси, изъ края въ край, и опредлило ясно то, чего православный людъ ожидалъ отъ этого человка, или же злобно клеймилъ его.
— Годуновъ!.. говорилъ и старъ и младъ, и сановникъ и простой мщанинъ. Быть на Руси новому Годунову, быть новому царевичу Димитрю.
Однимъ словомъ, вс ненавистники всемогущаго честолюбца-временщика громко обвиняли его въ томъ, что, возведя на престолъ императрицу Екатерину, помимо того, кто имлъ неоспоримыя права наслдственныя, Менниковъ не удовольствуется этимъ. Онъ отдлается отъ этого царственнаго отрока для того, чтобы, слдуя примру Годунова, самому ссть на всероссйскй престолъ.
Меншиковъ видлъ и чувствовалъ съ высоты, на которой онъ стоялъ, всю злобу, обращенную къ нему, читалъ въ ежедневныхъ подметныхъ письмахъ и листкахъ, въ чемъ подозрваютъ его и клеймятъ всенародно.
Выйти изъ этого положеня было мудрено.
Чтобы снять съ себя клевету и подозрне, осталось одно: явно перейти на сторону молодого царевича, записаться въ его приверженцы.
Этимъ путемъ онъ прямо попадалъ, современемъ, быть можетъ и скоро, въ роль руководителя судебъ Россйской импери, въ качеств регента за малолтствомъ несовершеннолтняго императора. Но какъ это сдлать? Вдь это дйстве возбудитъ только еще горшее замшательство, еще пущее подозрне со стороны всхъ сословй государства.
Достаточно было князю Меншикову отправиться однажды съ ребенкомъ-царевичемъ на охоту въ Ропшу, чтобы весь Петербургъ повторилъ грозную шутку:
— Похали они…
— Куда?
— Въ Угличъ.
‘Похали въ Угличъ’, горько повторилъ самъ про себя князь Меншиковъ… Что же длать? Какъ подойти къ царевичу, стать его приверженцемъ и пстуномъ, заставить полюбить себя, содйствовать будущему воцареню его на основани священныхъ правъ, помимо сводныхъ сестеръ-цесаревенъ?.. И въ то же время сдлать это такъ, чтобы вся Росся не заговорила: ‘онъ замышляетъ Угличъ!’

XI.

У князя Меншикова были, конечно, приверженцы и друзья, хотя большинство ихъ обманывало его и, подъ маской прязни и лести, завидовало ему и клеветало на него.
Единственные люди въ Росси, относившеся къ могущественному князю Ижорскому искренно, были большею частью иностранцы. Одинъ изъ нихъ дйствительно любилъ Меншикова — это былъ дипломатъ, датскй посланникъ Вестфаленъ, человкъ изучившй нравы страны, въ которой онъ дятельно преслдовалъ цли своего правительства.
Даня была въ особенныхъ отношеняхъ къ Росси, такъ какъ старшая цесаревна была замужемъ за Голштинскимъ принцемъ. Вестфаленъ, человкъ умный, надумалъ то простое средство для князя Меншикова, которое было нужно, чтобы всенародно очистить себя отъ всякихъ подозрнй и клеветъ.
— Объявите свою дочь невстой великаго князя Петра! сказалъ онъ.— Тогда все распутается и уладится.
Разумется, Меншиковъ сначала былъ ошеломленъ предложенемъ, но затмъ, посл нсколькихъ дней совщаня съ Вестфаленомъ, убдился его доводами.
— Примры такого рода бракосочетанй въ истори многочисленны, говорилъ тотъ,— конечно, ради высшихъ государственныхъ соображенй.
Князь Меншиковъ, всесторонне обдумавъ это предложене, долженъ былъ самъ сознаться, что это было не только лучшее, но единственное для него средство спасеня.
Конечно, онъ ршился приступить къ дйствямъ неотложно, но сама судьба помогла… Слпая фортуна иногда, какъ будто безсмысленно, любитъ играть въ людей какъ въ игрушки, любитъ сочетать самыя разнородныя случайныя обстоятельства и изъ двухъ мелочей склеить иногда великое событе, имющее историческое значене.
Секретарь государыни, Макаровъ, встртился однажды съ княземъ Меншиковымъ и, ухмыляясь, шепнулъ ему на ухо:
— Знаешь ли князь, чмъ я на сихъ дняхъ занимался, голову себ ломалъ?
— А чмъ? угрюмо спросилъ Меншиковъ, занятый своимъ великимъ предпрятемъ.
— Листу молодцовъ-парней составлялъ.
— Что такъ? Зачмъ?
— А вотъ такъ. Выбралъ я изо всхъ молодцовъ россйскихъ, петербургскихъ и московскихъ, здсь обртающихся и отсутствующихъ — полдюжины. При выбор руководился тмъ, чтобы каждый-то былъ стариннаго рода, благородной крови, съ иждивенемъ, да чтобы былъ собою красивъ, и уменъ, и нравомъ ласковый.
— Вотъ какъ! улыбнулся князь Меншиковъ.
— Да, князь. И этакихъ-то витязей, Ивановъ-царевичей, понадобилось мн найти полдюжины.
— Да зачмъ?! спросилъ князь…— На кой прокъ?
— Государыня указала.
— На что? удивился Меншиковъ.
— Государыня указала сдлать оную листу изъ шести молодцовъ, богатыхъ дворянъ, знатныхъ и добронравныхъ, и поднести ей нын въ полдень.
— Зачмъ! Господь съ тобой! Зачмъ?
— Догадайся, князь.
— Хоть убей, не могу…
— Мои шесть молодцовъ на выборъ — для невсты.
— Для кого?
— А для той самой, которую уже прочили за Маврикя, князя Саксонскаго.
— Софья Карлусовна Скавронская?
— Она самая. Государыня восхотла непремнно и неотлагательно выдать ее замужъ. И такъ какъ у оной Софьи Карлусовны, полагательно мн, ни къ кому изъ придворныхъ и боярскихъ молодцовъ сердце еще не лежитъ, то государыня общала ей прислать на выборъ листу. И вотъ нын польская флейлина будетъ чинить свой выборъ изъ моей полудюжины.
— Кого же ты набралъ?
Макаровъ перечислилъ нсколько знатныхъ русскихъ именъ, гд были и Апраксины, и Трубецке, и Голицыны.
— Какъ же это? возразилъ Меншиковъ.— Вдь вотъ нкоторые изъ нихъ, я знаю, не захотятъ жениться на Софь Карлусовн.
— Ну, это ихъ дло, князь! Государыня дала любимиц своей крпкое слово, что кого Софья Карлусовна выберетъ — тотъ и будетъ ея мужемъ, хоть бы пришлось для того свтъ вывернуть на изнанку. Ты знаешь, что за послдне дни государыня отъ хворости стала имть удивительныя прихоти, которыхъ за всю ея жизнь не бывало… Вынь да положь, что въ душу запало — то и подавай.
— Это правда сущая… задумчиво произнесъ Меншиковъ.
Макаровъ продолжалъ что-то говорить, но князь уже не слушалъ, онъ внутренно страшно взволновался. Новая мысль, диковинная, блеснула у него въ голов.
Князю Меншикову показалось, что этотъ случай, эта встрча съ Макаровымъ — есть какое-то указане свыше, велне судьбы.
Задумчиво распростившись съ Макаровымъ, князь Меншиковъ тотчасъ, не теряя ни единаго мгновеня, двинулся въ ту сторону дворца, гд въ двухъ горницахъ помщалась любимая фрейлина императрицы.
Софья Карловна была у себя, сидла грустная у окошка и ожидала вызова къ государын.
Черезъ нсколько минутъ потребуютъ ее къ государын, и она должна будетъ выбрать себ мужа изъ числа нсколькихъ, равно ей чуждыхъ, равно неизвстныхъ. Съ однимъ ихъ нихъ она должна на всю жизнь связать свою судьбу.
Голосъ горничной привелъ фрейлину въ себя, та что-то говорила, но графиня Софья не сразу могла понять. Докладывавшая двушка была смущена, оторопла, лицо у ней было почти испуганное.
— Князь… Самъ князь Александръ Даниловичъ, повторяла двушка.
— Что?.. Гд?… отозвалась наконецъ Софья.
— Князь Александръ Даниловичъ вотъ тутъ. Онъ желаетъ тебя, боярышня, видть по важнйшему длу.
Софья тоже смутилась при этомъ имени. Она избгала всемогущаго Меншикова, видалась съ нимъ почти ежедневно, но издали, ибо она, какъ многе друге, боялась его. И если въ ней было какое-нибудь чувство къ этому временщику, то чувство это было скоре непрязненное, нежели дружелюбное. Она не любила его, сама не зная почему. Вроятно, общая ненависть къ вельмож, проникавшая повсюду, сообщилась зря, безъ повода, и душ молодой двушки.
— Какъ же быть? шепнула она теряясь.
Въ то же самое мгновене на порог ея горницы показался самъ князь и, ласково улыбаясь, протянулъ ей руки.
— Здравствуй, графинюшка моя! ласково произнесъ онъ. Не дивись, что я пришелъ къ теб… Нужно намъ толково побесдовать о важнющихъ длахъ, отъ которыхъ зависитъ твоя судьба.
Софья настолько была смущена, что не могла даже отвчать. Она молча встала, поклонилась и сла.
Меншиковъ слъ противъ нея, потрепалъ ее по щек,— ласка, которую онъ часто позволялъ себ съ двицами, какъ пожилой человкъ и всемогущй вельможа.

XII.

— Послушай меня, Софья Карлусовна! заговорилъ князь.— Мы съ тобой до сей поры видались только издали, не сдружались и никогда ни о чемъ не бесдовали… Ты меня полагаешь быть такимъ человкомъ, что, почитай, не лучше самого чорта. Да и какъ же теб иначе мыслить обо мн, когда вс здсь — мои ненавистники… Но ты выбрось дурныя мысли: Александръ Даниловичъ страшенъ тмъ, кого не взлюбитъ,— тебя же я полюбилъ съ перваго дня, равно какъ твоего отца. Слыхала ли ты когда что дурное обо мн отъ государыни, которую ты любишь, или же хоть отъ своихъ родителей?
— Нтъ, чрезъ силу выговорила Софья.— Батюшка васъ почитаетъ. А государыня еще того боле…
— Ну вотъ, подумай: кому же теб больше врить? Роднымъ, или чужимъ людямъ и ихъ злоязычю? Признайся мн теперь: можешь ли ты поврить, что я пришелъ къ теб для добраго дла? Коли вришь, то отвчай мн по душ, по правд… Скажи мн, ты просила царицу о томъ, чтобы она тебя выдала замужъ?
— Не я… Я не просила! быстро отозвалась Софья.
И по этой живости проницательный умъ царедворца, искушеннаго жизнью, ясно угадалъ немудреную тайну двушки.
— Кто же просилъ? Не сама же она надумала? спросилъ князь.
— Отецъ просилъ.
— По твоей просьб? Ты послала его?
Софья упорно молчала, опустивъ глаза на руки. Тайна ея была совсмъ отгадана царедворцемъ.
— И вотъ тебя теперь выдадутъ замужъ, противъ воли, за нелюбаго… вмсто любаго.
Молчане Софьи было краснорчивымъ отвтомъ.
— А желала бы ты выйти за своего любаго? наудачу выговорилъ Меншиковъ и, разумется, попалъ врно.
— Сейчасъ бы пошла, прошептала Софья.
— Ну, такъ слушай, графинюшка. Я беру все на себя. И все уладится по твоему желаню. Скажи мн первое дло: кто твой возлюбленный? Авось онъ холостъ, а не женатый? пошутилъ князь смясь.
— Встимо. Нешто можно женатаго полюбить, смущаясь вымолвила Софья.
— Кто жъ онъ? Офицеръ гварди, придворный, нашъ питерскй или какой прзжй изъ Москвы? Знатный онъ россйскй дворянинъ?
— Нтъ, отозвалась Софья.
— Какъ, то-ись, нтъ! Не русскй?
— Нтъ. Не русскй!
— Вона какъ, удивился князь.— Что жъ, кто-либо изъ канцелярй нашихъ резидентовъ чужестранныхъ! Какой-нибудь секретарь цесарскаго посла, графа Рабутина, или изъ легаци короля французскаго? Да говори же, золотая моя.
— Нтъ. Онъ просто — пастухъ! робя и тихо вымолвила Софья.
— Что?! воскликнулъ князь.
— Пастухъ… еще тише отозвалась двушка.
— Да какъ же, то-ись… пастухъ… Я не понимаю тебя. Какой такой пастухъ.
— Да вотъ что стадо пасетъ… Такихъ называютъ пастухами… По латышски: ганцъ. Ихъ дло всегда за стадомъ смотрть..
Князь сидлъ отчасти ошеломленный и совершенно не понималъ, что говоритъ Софья.
— Гд стадо?… Какое стадо?.. Господь съ тобой!.. произнесъ онъ.
— Въ Дохабен… Тамъ, гд я родилась. Въ нашей деревн!
— Въ Дохабен… пастухъ? Въ Лифляндахъ?
И вдругъ Меншиковъ невольно вскрикнулъ:
— А!.. Вотъ оно что!.. А я-то глупый не догадался.. Ты, моя пташка, полюбила пастуха тамъ, у себя, полюбила еще въ крестьянскомъ состояни будучи, и по сю пору любишь.. Ну это иное дло… Уже не знаю, въ честь ли оно теб, или въ осуждене.
Меншиковъ замолчалъ и думалъ, а затмъ проговорилъ:
— Нтъ, графинюшка, это теб въ честь. Если посл всего, что пережила, посл всхъ перемнъ, которыя свершились, посл того, что изъ крестьянокъ стала ближайшей къ государын фрейлиной, ты любишь все такъ же простого пастуха… Нтъ, это теб въ честь, а не въ осуждене… Такъ вотъ ты какая!.. Много разъ я тебя видалъ издали, не зналъ, что ты такая.. Ну, а что же, теперь ты бы за него пошла?
— Встимо.
— Да какъ же это сдлать?.. Вдь это, родная, мудрене мудренаго… На это царица соизволеня не дастъ, да поди, и твой отецъ съ матерью никогда не дадутъ своего соглася. Надо, чтобы онъ изъ крестьянъ сталъ дворяниномъ.
— Если бы государыня пожелала, то вдь это въ одинъ мигъ можно сдлать, оживляясь заговорила Софья.— Вдь сталъ же батюшка графомъ Скавронскимъ, даже дядя Дирихъ сталъ графомъ… А Цуберка не хуже…
— Какая Цуберка?.. Кто такая?
— Цуберка.. Онъ то-ись… Чмъ онъ хуже насъ! А стали же мы графами, потому что одну бумагу написали про насъ..
— Да про кого ты сказываешь?
— Да про моего любаго. Не хуже онъ…
— Врю, что не хуже.. А я спрашиваю: она-то кто?..
— Кто? повторила тоже вопросомъ Софья.
— Она, которую ты поминаешь… Прятельница твоя, чтоли? Сейчасъ говорила, Бурцилка какая-то!
— Цуберка. Это мой женихъ и былъ. Имя его такое: Дауцъ Цуберка.
— Жениха такъ звать? Вотъ оно что…, ну что жъ, ладно! разсмялся князь.— Коли Цуберка, такъ будь Цуберкой. Такъ, стало быть, чтобы теб съ нимъ внчаться, надо сильному человку теб помочь. Хочешь ли ты меня въ помощники.
Софья молчала, но глаза ея, все лицо, покрывшееся яркимъ румянцемъ, слезы, выступившя на рсницахъ, движенье ея рукъ, которыя сами собой порывисто протянулись къ князю — все отвчало за нее.
— Ну вотъ, ладно. Такъ слушай теперь меня и не пророни ни единаго словечка.
И князь Ижорскй, посл недолгой паузы, собравшись съ мыслями, заговорилъ и передалъ изумившейся двушк длинную и для нея путаную исторю.
Софья хорошо поняла главное. Князь потребовалъ отъ нея, чтобы она не обмолвилась ни единымъ словомъ кому-либо объ ихъ тайной бесд и объ ихъ уговор, шла къ цариц просить себ въ мужья одного молодого человка, котораго онъ назоветъ ей. Ей слдовало объяснить государын, что она любитъ этого молодца и только за него одного пойдетъ съ радостью замужъ.
Дохабенская Яункундзе, хотя и была смышленая двушка, однако теперь чувствовала, что совсмъ сбита съ толку. Сейчасъ князь общалъ ей устроить ея бракъ съ милымъ Цуберкой и вмст съ тмъ посылаетъ ее къ цариц просить себ въ мужья кого-то другого.
Меншиковъ сразу угадалъ ея мысли и сталъ толково объяснять ей, что онъ беретъ все на себя. Этотъ молодой изъ придворныхъ будетъ ея объявленнымъ женихомъ, хотя бы даже и обручннымъ съ ней, но мужемъ ея никогда не будетъ. И напослдокъ она все-таки выйдетъ за своего Цуберку.
— Я все берусь устроить! кончилъ князь.
Софья, конечно, не знала, что существуютъ два слова, хотя и иностранныя, хорошо опредляющя то предложене, которое ей теперь длалъ всемогущй царедворецъ. Онъ уговаривался съ ней въ томъ, чтобы вести — интригу и траму. Его хитрый планъ, въ которомъ Софья должна была интриговать и служить ему слпымъ орудемъ, былъ именно то, что называется трамой.
Понемногу князь съумлъ все разъяснить двушк. И какъ себя вести, и что говорить, и какъ поступать относительно государыни, родителей ея, а равно и съ самимъ молодымъ человкомъ.
Но главное заключалось въ томъ, что князь за одну бесду съумлъ внушить двушк къ себ довре и увренность въ успх ихъ тайнаго уговора.
Софья понемногу оживилась, перестала бояться временщика и, соглашаясь на все, только опасалась, что не съуметъ разыграть свою роль съ должнымъ искусствомъ.
— Небось. Я за тебя порукой, усмхнулся Меншиковъ.— Коли ты въ себя мало вры имешь, такъ я за тебя не опасаюсь…
— Ну, а кто же онъ?… Этотъ… Ну этотъ молодой бояринъ, котораго мн просить у царицы? уже весело спросила Софья.
— Графъ Сапга! тихо сказалъ князь.
— Сапга!? воскликнула двушка и оцпенла на мст.
— Что съ тобой? Чего ты испугалась?..
— Сапга? Сапга? Сынъ фельдмаршала. Молодой графъ Петръ Сапга?… повторяла Софья упавшимъ голосомъ.
— Да… Что же съ тобой?…
Наступило молчане.
— Я боюсь… едва слышно проговорила Софья.
— Чего?..
— Не знаю.
— Вотъ такъ блинъ! разсмялся князь.— Умница двушка, а говоритъ — боюсь, чего — сама не знаю… Господь съ тобой, графинюшка!
— Сапга! шептала Софья, забывъ про князя и будто себ самой.
И въ ея воображени ярко возстала картина свиданя и разговора ея съ Сапгой въ горниц постоялаго двора Вишекъ. Затмъ отъздъ графовъ и ея мысли, ея чувства.. Ей вдругъ захотлось теперь все разсказать Меншикову и убдить его, что лучше выбрать для ихъ комеди другого, а не Сапгу.
‘Все разсказать?’ подумала она.— Да что же — все-то?.. Вдь и разсказывать-то нечего… Нтъ, есть’… Ей всегда чудилось, и уже давно, что между ею и Сапгой что-то произойдетъ… Ну вотъ теперь такъ и наладилось. Между ними будетъ лицедйство, они поиграютъ, какъ ряженые на святкахъ, въ жениха и невсту.
— Ну, чего же ты задумалась, графинюшка? первый заговорилъ князь.— Не все ли теб равно, кого у царицы просить въ подставные женихи, только ради отвода глазъ, ради моего важнющаго дла, коего ты не вдаешь. Да поняла ли ты меня? Я опасаюсь уже, что ты ничего не поняла.
— Понимаю. Знаю. Все сдлаю въ точности! быстро воскликнула молодая двушка,— но побожися мн, Александръ Данилычъ, что въ конц концовъ не поведутъ меня въ храмъ внчать съ этимъ Сапгою.
— Вотъ теб Господь Богъ святъ… съ чувствомъ вымолвилъ Меншиковъ.— Давно ли я говлъ, исповдывался и причастился Св. Таинъ, чтобы мн лгать и даромъ крестное знамене на себя класть?.. Вотъ теб крестъ, что будешь ты за своимъ Цуберкой.
— Ну, хорошо… Врю теперь! отозвалась двушка.
Софья смутно сознавала уже, что существуетъ огромный планъ у князя. Но одного только она совсмъ не понимала: для какой именно цли все это ему нужно? И съ этимъ вопросомъ обратилась она къ вставшему и уходившему князю Ижорскому.
— Зачмъ?.. Цль какая? воскликнулъ онъ.— Ну, это, родная моя, пока не твое дло. А посл сама ты поймешь и ахнешь. Поймешь, что стоитъ поблагодарить мн тебя за ту великую услугу, которую ты мн окажешь, сама того не зная.

XIII.

Едва Меншиковъ усплъ выйти отъ польской фрейлины, какъ кто-то изъ придворныхъ служителей явился съ приказанемъ отъ императрицы явиться къ ней.
Софья, смущенная и грустная за часъ передъ тмъ, бодро и весело двинулась въ аппартаменты государыни и нашла ее въ опочивальн, въ постели.
— Ну, вотъ общанное, произнесла Екатерина Алексевна.— Подойди, поцлуй меня!.. Вотъ шесть человкъ: вс они знатные и родовитые дворяне россйске, одинъ краше другого, одинъ имените другого… да и богаты вс. Выбирай любого, присматривайся. Завтра во дворц будетъ множество народа, по случаю праздника. Высмотри всхъ этихъ молодцовъ и выбери изъ нихъ, который теб по сердцу, и приди мн скажи. Не пройдетъ и мсяца — будешь за нимъ замужемъ.
Роль Софьи, какъ агента хитраго вельможи, начиналась. Слдовало тотчасъ что-нибудь сказать въ отвтъ государын, а Софья стояла какъ потерянная, съ листомъ бумаги, который дрожалъ у нея въ рук.
Государыня тихо, уже въ третй разъ, повторила:
— Ступай къ себ.
Но Софья не слыхала приказаня, смущене овладло всмъ ея существомъ и сковало ея члены.
‘Надо говорить, надо просить, надо назвать’, повторялось у нея въ голов и на сердц. Отъ страха не съумть исполнить приказане Меншикова, Софья вдругъ поблднла, даже губы ея поблли, а листъ бумаги выпалъ изъ рукъ на полъ.
— Что ты!?.. изумилась императрица.
— Я… я не могу… пролепетала Софья.
И потерянный видъ молодой двушки сразу заставилъ государыню догадаться — какъ она думала — и понять это смущене по своему. Своими вопросами Екатерина Алексевна облегчила дло и поручене князя.
— Ты любишь кого-нибудь?
— Да, отозвалась двушка.
— Такъ чего же ты… Такъ бы и говорила! Господь съ тобою! Мн все едино. Я даю теб выбирать изъ знатныхъ молодцовъ любого, а коли есть у тебя таковой уже на примт, такъ Господь съ тобой, внчайся съ нимъ!.
— Коли ваше будетъ на то согласе, проговорила Софья точно чужя, затверженныя слова.
— Конечно, будетъ… И не только мое согласе, но я все сдлаю, все устрою…
— Побожитесь мн, что вы препятствовать не будете! вдругъ, Богъ всть почему, ршилась выговорить Софья.
— Изволь… божуся: Господь меня накажи, если я не исполню твоего сердечнаго желаня!.. Вдь я теб счастя хочу, а не погибели! Кто бы ни былъ твой желанный — будетъ онъ твоимъ мужемъ, чего бы то ни стало… И государыня прибавила быстро и горячо: Накажи меня Господь! Хоть вотъ усугуби мою болзнь — если я не исполню пообщаннаго. Кто же такой онъ?
— Графъ Сапга, чрезъ силу произнесла Софья, чуя, что если князь Меншиковъ ее обманываетъ, то этими двумя словами она губитъ себя на вки. Посл этихъ словъ возврата нтъ.
— Графъ Сапга! Петръ Сапга?! два раза повторила государыня.— Ты сказываешь — Сапга?.. Что ты!..
— Да, глухо отозвалась Софья.— Онъ самый.
Государыня поднялась и, опираясь на одну руку, сла въ кровати. Она глядла изумленными глазами на двушку, и лицо ея нсколько измнилось.
— Господи помилуй, произнесла она — Что же это такое!.. Я дала теб страшную клятву, не спрося, за кого ты собралась замужъ. Да разв это возможное дло!..
Государыня замолчала, но продолжала, сидя въ кровати, гнвно смотрть въ лицо любимицы, а Софья, потупившись, виновато стояла передъ ней и не понимала ничего: ни оживленя, ни гнва государыни.
— Да знаешь ли ты, что единственный человкъ во всей моей импери, котораго я не могу, не властна дать теб въ мужья! Вдь Сапга женихъ княжны Меншиковой!
Софья вздрогнула, подняла изумленные глаза на государыню и схватила себя невольно за голову.
— Ты не знала этого? удивясь спросила государыня.
— Знала! Знала! тихо, робко пролепетала двушка.— Давно слышала, да только забыла. Вотъ вамъ Господь — забыла. Да я… я теперь ничего не понимаю.
Государыня что-то спросила, но Софья не слыхала и стояла, какъ пораженная. Наконецъ она увидла гнвный жестъ царицы и поняла, что ей приказываютъ выйти.
Софья безъ оглядки выбжала вонъ, а государыня осталась смущенная разговоромъ съ любимицей, встревоженная донельзя, и долго волновалась. То садилась она въ постели, то снова опускалась на подушки.
‘Что длать! думала она.— Просить нечего, я могу и приказать выбрать другого. Да не въ томъ сила. Сила въ томъ, что я страшную клятву дала. Не исполни — меня Богъ накажетъ’.
И императрица ршила, успокоившись и все обдумавъ, не отказывать Софь въ ея просьб, а во что бы то ни стало отнять у дочери друга и вельможи ея жениха, а ей найти другого.
‘Надо умолить Александра Даниловича! ршила она.— А для его дочери найти кого-нибудь не хуже магната’.
Государыня не ршалась посылать въ этотъ же вечеръ за княземъ Ижорскимъ, и только на утро онъ былъ вызванъ къ ней въ кабинетъ, гд наедин произошла бесда, о сугубой важности которой узналось только впослдстви.
Меншиковъ пробылъ съ царицей около двухъ часовъ, сначала сидлъ онъ угрюмый и печальный, а царица говорила краснорчиво, убдительно и даже прослезилась два раза. Затмъ князь заговорилъ, а царица, оторопвъ, молчала…
Между ними состоялся уговоръ, который долженъ былъ прогремть по всей Росси, какъ ударъ грома.
То, что было наполовину ршено между императрицей и первымъ вельможей государства, долженствовало имть историческое значене.
Посл ауденци князь гордо прошелъ мимо толпы придворныхъ.
На улицахъ столицы, отвчая на поклоны прохожихъ и прозжихъ, хорошо знавшихъ временщика въ лицо, онъ думалъ съ радостнымъ трепетомъ на сердц:
‘Да!.. Скоро не буду я для васъ Годуновымъ. Не будете вы и его ровнять съ царевичемъ Дмитремъ… И все это, благодаря тому, что судьба послала въ Петербургъ польскую крестьянку. Не будь, ея здсь — ничего бы не могъ подлать и ты, Александръ Даниловичъ… Вотъ оно, что зоветъ молвь народная: суженымъ… И благо, коли это суженое посылается Богомъ, а не врагомъ человческимъ!..’
Такъ думалъ, чуть не говорилъ восторженно вслухъ князь Ижорскй… И сердце его не чуяло, что это теперешнее, якобы суженое, именно и посылается ему — сатаною.

XIV.

Черезъ два дня посл бесды князя Ижорскаго съ государыней, во дворц замчалось особенное волнене.
Эта тревога вскор передалась въ дома высшихъ сановниковъ государства, наконецъ распространилась по всему городу.
Поднявшее всхъ на ноги въ столиц должно было вскор взволновать всю Россю.
Императрица сама объяснила своимъ двумъ дочерямъ, что ради пользъ ‘статскихъ длъ’ и изъ любви къ отечеству, она ршила соединить брачными узами молодого царевича Петра съ дочерью князя Ижорскаго.
Это былъ первый громовой ударъ великой политической важности, который переживала новая столица.
Впослдстви самыя крупныя событя, какъ падене людода Бирона, переворотъ лейбъ-компани, юньске дни и воцарене Екатерины II — мене, казалось, смутили Петербургъ, нежели теперь это извсте, что дочь ненавистнаго князя-пирожника станетъ русской императрицей.
Петербургъ не зналъ мотивовъ, которые подвигнули царицу и временщика на такое ршене государственной важности.
Князь и безъ того, за малолтствомъ будущаго государя, долженъ быть поневол во глав всхъ длъ у кормила правленя. Такъ не лучше ли обставить дло такъ, чтобы этотъ несовершеннолтнй государь былъ для него родственникомъ, дабы благоденстве его царствованя стало благомъ и для тестя-регента.
Государыня не скрывала отъ себя самой и отъ другихъ, что здоровье ея сильно пошатнулось, врядъ ли остается ей еще жить боле двухъ, трехъ лтъ. Если же судьба захочетъ, чтобы ея преемникъ замнилъ ее на престол еще ребенкомъ, то кого же, какъ не Меншикова, всемогущаго, опытнаго и искуснаго мужа, выбрать пстуномъ малолтняго императора, причемъ еще тсне связать ихъ родственными узами.
Когда князь Меншиковъ въ первый разъ произнесъ имя одиннадцатилтняго ребенка, какъ желаемаго имъ жениха для своей дочери, государыня смутилась и даже думала, что князь шутитъ. Но затмъ, по разъяснени всего дла, она поняла и убдилась, что умне и надумать было трудно, конечно, изъ высшихъ государственныхъ соображенй.
Краснорче Меншикова скоро убдило ее, и особенно подйствовало на государыню то обстоятельство, которое она въ первый разъ слышала теперь.
— Вы не знаете, сказалъ князь,— что я — Годуновъ для всего двора, для столицы, для всей имперй, а Петра Алексевича уподобляютъ новому царевичу Дмитрю. И что изо всей молвы народной можетъ произойти?.. Злыдни, которымъ понадобится царевичъ или царь Петръ Алексевичъ, совершатъ свое лихое дло и легко свалятъ это на новаго Годунова — на меня… И вся Росся повритъ этому. Когда же дочь моя будетъ его супругой и императрицей, а его наслдникъ и будущй царь — моимъ роднымъ внукомъ, никто не посметъ назвать меня Годуновымъ.
Ршась объявить, пока еще частнымъ образомъ, о состоявшемся ршени насчетъ немедленнаго обрученя одиннадцатилтняго мальчика съ семнадцатилтнею дочерью Меншикова, государыня поневол сама удивилась тому волненю, которое началось повсюду.
Прежде всего об цесаревны, наученныя своими приверженцами, явились къ матери и бросились къ ней въ ноги, умоляя не губить отечество и поставляя ей на видъ, что она расчищаетъ путь честолюбцу-вельмож къ престолу.
Чмъ ближе будетъ онъ стоять около царя Петра Алексевича, тмъ больше опасности предстоитъ для отрока.
Посл цесаревенъ явились другя личности.
Черезъ день посл этого, когда Петербургъ уже начиналъ ликовать, что козни князя Ижорскаго разбиты и уничтожены, Меншиковъ имлъ новое продолжительное свидане съ государыней и снова вышелъ отъ нея довольный и сяющй лицомъ, но имя въ карман блый листъ бумаги, внизу котораго стояла подпись государыни.
Надъ этой самодержавной подписью на бломъ лист, князь Ижорскй получилъ словесное право написать все, что ему заблагоразсудится.
Если бы онъ захотлъ, то могъ бы поставить нсколько строкъ, повелвающихъ немедленную ссылку или заточене самого молодого царевича.
Между тмъ, во дворц и въ город, восторжествовавшая многолюдная партя Петра Алексевича еще ничего не знала и пожинала лавры своей побды.
Всюду, гд только проходилъ князь Меншиковъ, онъ встрчалъ злобно-радостныя лица, везд вс взгляды говорили ему:
‘Что братъ, и на тебя есть рука. Не все коту масляница… Силенъ ты, а вотъ первый блинъ уже скушалъ’.
Нкоторыя лица смотрли на князя съ такимъ выраженемъ, что онъ читалъ въ нихъ угрозы на будущее время.
‘Это еще цвточки, ягодки впереди будутъ’, говорили ему злобно-краснорчивые взгляды.
Посл второй ауденци князя у императрицы, Петербургъ снова узналъ, что государыня вторично и уже безповоротно ршила немедленное обручене княжны Меншиковой съ ребенкомъ-царевичемъ. Волнене усилилось. Вс были готовы на борьбу съ временщикомъ и шли на нее радостно и смло.

XV.

Въ эти смутные дни одинъ изъ наиболе смлыхъ придворныхъ сановниковъ сталъ какъ бы центромъ всеобщаго движеня, недовольства и ропота. Это былъ собственный зять князя — графъ Девьеръ, португальскй выходецъ, женатый на его сестр Анн Даниловн.
Девьеръ ненавидлъ Меншикова за то, что любимецъ покойнаго царя, за все прошлое царствоване, недостаточно, по его мнню, помогалъ своему зятю выйти въ люди. Девьеръ въ конц царствованя Петра тщетно добивался, и едва могъ только за полгода передъ тмъ добиться графскаго достоинства.
Съ другой стороны, Девьеръ шелъ противъ всемогущаго князя, тайно надясь, что, въ случа упорной борьбы, князь Меншиковъ все-таки не ршится круто дйствовать съ мужемъ родной сестры.
Прошло нсколько дней, но волнене не улегалось. Меншиковъ видлъ, что цесаревны съ ихъ приверженцами, вся многочисленная партя приверженцевъ молодого царевича что-то предпринимаютъ, о чемъ-то дятельно хлопочатъ. Меншиковъ вдругъ увидлъ, что произошло то, чего онъ никакъ ожидать не могъ.
Онъ перешелъ изъ одного лагеря въ другой, въ сильнйшй. Но этотъ лагерь его не принялъ! Приверженцы молодого царевича отшатнулись отъ него, а лагерь цесаревенъ возненавидлъ его тоже и считалъ измнникомъ, перебжчикомъ. И на глазахъ одиноко стоящаго человка два дотол враждебные лагеря подали другъ-другу руку.
Цесаревны заявили, что, если когда и мечтали о престол, то теперь покидаютъ всякую мысль о немъ, а удовольствуются приличнымъ приданымъ, и отказываются отъ всякихъ притязанй за себя и своихъ наслдниковъ…
И вдругъ, въ Петербург наступила рдкая минута — отсутстве враждебныхъ партй. Теперь вс и все было за молодого царя, но вс и все противъ Меншикова.
Жена князя, твердо врившая въ счастливую звзду мужа, смутилась и спросила, что онъ намренъ длать.
Князь улыбнулся и отвчалъ:
— Не робй, родная моя. Я боялся за всю мою жизнь только одного человка, да и тотъ, Великй, нын спитъ мертвымъ сномъ. А нын мн некого бояться и никто мн не страшенъ.
— Что же ты будешь длать?
— Не знаю. Пускай шумятъ — чмъ больше, тмъ лучше, а я пока буду глядть. Мое дло прицливаться… вотъ прицлюсь и выпалю!
Черезъ нсколько дней посл этого разговора между Меншиковыми, государыня снова почувствовала себя особенно нехорошо. Призванные медики-иностранцы объявили, что на этотъ разъ болзнь принимаетъ крайне опасный видъ.
Съ каждымъ днемъ силы больной слабли, часто являлось безсознательное состояне и бредъ.
Меншиковъ, конечно, постоянно бывшй около больной, снова видлъ вокругъ себя то же озлоблене, ту же ненависть. Ни единой души не встрчалъ онъ во дворц, за исключенемъ лишь фрейлины Скавронской, которая отнеслась бы къ нему доброжелательно. Одна Софья прямо, ласково смотрла въ лицо князя, и гордилась тмъ, что, выборомъ Сапги, сдлала его дочь невстой государя.
За эти же дни смуты и волненй — было объявлено о сговор Софьи съ сыномъ польскаго магната. Предполагалось совершить ихъ обручене, какъ только государыня будетъ въ состояни встать съ постели.
Однако судьба судила иначе.
Однажды въ сумерки вс горницы дворца были переполнены придворными, везд была мертвая тишина. Доктора, выходивше отъ больной, прямо говорили, что государыня кончается. Многе ходили съ заплаканными глазами, но вс безъ исключеня, во всхъ горницахъ, сидли тихо, въ уныни или въ задумчивости.
Въ одной изъ ближайшихъ горницъ къ опочивальн около сумерекъ собралось нсколько важныхъ сановниковъ. Здсь же время отъ времени появлялись выходившя изъ опочивальни об цесаревны, и наконецъ явился юный наслдникъ престола, и тоже слъ тихонько среди большого дивана.
Въ числ прочихъ вельможъ, находился тутъ и генералъ Девьеръ, здсь же былъ и молодой придворный князь Никита Трубецкой, у котораго было странное прозвище ‘Егоръ’, извстное на всю столицу.
Девьеръ, натура южная, нервная, пылкая, не смотря на возрастъ, не могъ усидть на мст. Его волновала опасность, въ которой находилась государыня. Какъ натура отчасти упрямая, онъ не могъ легко покинуть мысль о томъ, что одна изъ цесаревенъ могла бы быть императрицей помимо малолтняго царевича, и что тогда его судьба стала бы совершенно иною.
Девьеръ, взволнованный, нервно переходилъ отъ одного лица къ другому и тихо переговаривался.
Вышла изъ опочивальни цесаревна Елизавета, прижимая платокъ къ глазамъ, сердце Девьера дрогнуло.
‘Ужъ не умерла ли’, подумалось ему, и онъ нервно подбжалъ къ цесаревн, узналъ отъ нея, что государыня въ бреду, и сталъ ее утшать, что нечего плакать, ‘зачмъ свое красивое личико и глазки портить, Богъ дастъ еще все обойдется счастливо’.
Когда появился въ горниц царевичъ, Девьеръ подслъ къ нему и сталъ что-то шептать ему на ухо, царевичъ слушалъ и вдругъ улыбнулся.
Вс видли бесду шепотомъ, вс видли эту улыбку дтскую, и многимъ показалось, что неприлично въ такя минуты говорить молодому царевичу такя рчи, отъ которыхъ онъ можетъ улыбаться. А между тмъ Девьеръ даже не видалъ этой улыбки.
Говорилъ онъ на ухо ребенку такя вещи, отъ которыхъ улыбнуться было можно.
Онъ говорилъ, что нечего горевать, что Богъ дастъ все будетъ счастливо, что вотъ обручатъ его съ княжной Меншиковой, будетъ занятъ онъ только своею молодою невстой, и вс его заботы будутъ въ томъ, чтобы ходить за ней да ревновать къ ней всякаго, кто подступится.
Когда вышла изъ опочивальни фрейлина государыни, графиня Скавронская, Девьеръ подошелъ къ ней, сталъ разспрашивать, каково положене царицы, когда послднй разъ приходила она въ сознане?— Софья Карловна едва могла отвчать. Она рыдала! Быть можетъ, за исключенемъ цесаревенъ, она рыдала искренне всхъ среди этого многолюднаго общества.
Она дйствительно могла потерять въ лиц государыни истинную благодтельницу, которая подала ей руку и вывела изъ крестьянокъ въ царскя приближенныя.
Такъ какъ двушка не могла справиться со своими рыданями, пошатывалась на ногахъ, то Девьеръ обхватилъ ее за талю, взялъ за руку и хотлъ довести до стула. Но двушка съ трудомъ справилась сама, отошла и сла.
— Воды бы выпить… произнесла она едва слышно.
Въ этотъ моментъ въ противоположныхъ дверяхъ появилась фигура придворнаго лакея, по имени Егора.
Девьеръ, отойдя нсколько шаговъ отъ фрейлины, крикнулъ:
— Егоръ! Воды стаканъ поскоре!
Послдня слова были сказаны тише, но имя прозвучало громче.
Князь Трубецкой, стоявшй лицомъ къ окошку, быстро обернулся, сдлалъ нсколько шаговъ къ тому мсту, гд послышалось его прозвище, но не зная, кто сказалъ это обидное слово, сталъ гнвно всхъ оглядывать. Вс сидвше въ премной, какъ бы по уговору, невольно фыркнули и разсмялись. Но тотчасъ же, вспомнивъ, гд они и въ какя минуты находятся во дворц, вс тотчасъ сдлались серьезными.
Но скандалъ произошелъ.
До вечера чередовались здсь вельможи петербургске. Ввечеру показались симптомы, подававше надежды.
На утро императрица чувствовала себя уже гораздо лучше, была въ полномъ сознани. Черезъ сутки уже прямо объявлялось и говорилось на всхъ улицахъ столицы, что государыня не въ опасности и Богъ дастъ недли черезъ дв встанетъ съ постели.
Но въ то же время, когда многе и многе радовались, кто искренно, а кто и лукаво, выздоровленю царицы, пошла по городу всть, смутившая весь придворный и боярскй кругъ.

XVI.

Графъ Головкинъ, какъ первое лицо верховнаго тайнаго совта, получилъ приказъ, подписанный императрицей и переданный ему изъ рукъ въ руки самимъ княземъ Меншиковымъ.
По указу этому слдовало дйствовать немедленно. А заключался онъ въ томъ, чтобы арестовать генерала графа Девьера и допросить, что происходило въ день 16 апрля въ горниц дворца, ближайшей къ опочивальн, въ т минуты, когда государыня была между жизнью и смертью.
‘Буде господинъ генералъ-лейтенантъ Девьеръ’, говорилось въ приказ, ‘будетъ упорствовать, то коммисси, назначенной для слдствя надъ нимъ, не возбраняется прибгнуть къ пытк’.
Девьеръ, думавшй, что князь Меншиковъ никогда не ршится ничего предпринять противъ него, жестоко ошибся.
Князь, своей властью на полученномъ бломъ лист и бланк государыни, отдалъ его подъ судъ.
Разумется, на этой пытк, посл 25 ударовъ плетьми, Девьеръ заговорилъ такъ, какъ заговаривали и вс.
Онъ не только сознался во всемъ, въ чемъ его обвиняли, во всхъ клеветахъ на него возводимыхъ, но и назвалъ всхъ своихъ сообщниковъ. Этихъ сообщниковъ называла, конечно, сама коммисся, а Девьеръ подтверждалъ ‘не стерпя побой’ мнне коммисси.
Такимъ образомъ оказалось, что существуетъ заговоръ съ какими-то тайными, неизвстными цлями. Какя цли заговорщиковъ, коммисси знать было не нужно. Вина была не нужна, нужны были лишь виновные. Имена, которыя объявилъ Девьеръ, были: Толстой съ сыномъ, Бутурлинъ, Ушаковъ, Нарышкинъ, Долгоруке и другя лица.
Вс эти люди были самыми главными ораторами за послдне дни, громко говорившими противъ обрученя княжны Меншиковой съ Петромъ.
Не входя въ подробности заговора, коммисся обвинила Девьера лишь въ возмутительномъ поведени въ т минуты, когда государыня была при смерти.
Его обвиняли въ пяти пунктахъ: первое, что онъ уговаривалъ цесаревну Елизавету Петровну не плакать, говоря что ‘не стоитъ’ свое личико портить. Второе, что предлагалъ шутя Анн Петровн ради печали выпить вина. Третье, говорилъ неприличныя слова на ухо великому князю и заставилъ ребенка въ такя печальныя минуты разсмяться. Четвертое,— забывъ всякое благоприличе и долгъ врноподданнаго, ухватилъ плачущую фрейлину графиню Скавронскую за талю и ‘тащилъ танцовать’, чтобы ее якобы развеселить.
И пятое, чтобы заставить всхъ смяться, обозвалъ князя Никиту Юрьевича Трубецкаго извстнымъ на всю столицу прозвищемъ: ‘Егоръ’.
Разумется, самъ Девьеръ и вс его друзья знали, что оправдываться нечего. Его виновность была необходима. Многе были свидтелями помощи, оказанной имъ фрейлин императрицы, и нечаяннаго совпаденя того, что явившйся лакей дйствительно назывался Егоромъ.
На бду Девьера, вс, на кого онъ ссылался въ свое оправдане, отозвались не въ пользу обвиняемаго. Цесаревны ничего не помнили, князь же Трубецкой, человкъ трусливый, отозвался, что убжденъ въ умышленномъ произнесени Девьеромъ его глупаго прозвища.
— Это случалось со мной не разъ, говорилъ онъ.— Часто бывало такъ: вызовутъ лакея, дйствительно Егора, да около меня его и позовутъ. То же случилось и въ оный день во дворц.
Наконецъ, къ ужасу обвиняемаго и соблазну многихъ его друзей, фрейлина графиня Скавронская подтвердила, что графъ Девьеръ, обхватя ее, говорилъ ей: ‘Давай плясать. Чего тутъ плакать!’
Нкоторыя лица бросились къ фрейлин, умоляя ее взять эти показаня назадъ, какъ клевету и ложь, но Дохабенская Яункундзе плакала, даже рыдая сознавалась, что это клевета и ложь,— но взять своихъ словъ изъ судной коммисси она, по одной сокровенной причин, не можетъ. Разумется, не могла она потому, что это былъ приказъ Меншикова. Между этимъ приказанемъ и ея будущей судьбой, даже судьбой ея возлюбленнаго Цуберки — была тсная связь.
Не сразу согласилась на лжесвидтельство добрая двушка, но князь убдилъ новую прятельницу, что она не усугубитъ положеня Девьера, что дло его пропадшее.
Судъ надъ Девьеромъ и его сообщниками произвелъ то дйстве, которое было нужно для Меншикова.
Волнене по поводу обрученя и будущаго бракосоченя его дочери съ великимъ княземъ сразу улеглось, и все стихло и присмирло сразу.
— Поджали хвосты! говорилъ смясь князь Меншиковъ.— Какъ мало нужно, чтобы заставить всхъ васъ замолчать и попрятаться каждому въ свой шестокъ!
Между тмъ, пока судились виновные, государыня вдругъ снова почувствовала себя гораздо хуже — снова была при смерти.
На этотъ разъ доктора уже совершенно отчаивались. Та же болзнь, съ сильнйшими приступами, повторялась и видимо уносила послдня силы.
Наступило 6 мая, и по странной случайности, въ одинъ день произошли два событя, измнившя совершенно положене властнаго князя Ижорскаго.
Днемъ состоялся указъ: ‘Девьера съ сообщниками лишить чиновъ, чести и деревень данныхъ и сослать: Девьера въ Якутскъ, а другихъ въ разныя окраины импери’. Въ конц приказа было прибавлено: ‘Девьеру передъ ссылкой учинить наказане, бить кнутомъ’.
А въ девятомъ часу вечера не приходившая за нсколько дней въ сознане государыня — скончалась.
Одинъ вопросъ, одна забота, одна мысль тревожили всхъ: кто будетъ наслдникомъ, кто вступитъ на престолъ, такъ какъ воли своей покойная государыня не выражала.
Но въ ту же ночь ближайше сановники, ближе всхъ стоявше къ кормилу правленя, узнали, что завщане есть.
На утро 7 мая, при всеобщемъ сбор во дворц, гд присутствовала вся царская фамиля, вс члены верховнаго тайнаго совта, вс члены сената и синода и весь генералитетъ,— было прочитано завщане покойной императрицы, по которому ея преемникомъ назначался великй князь Петръ Алексевичъ.
Князь Меншиковъ сталъ наконецъ нареченнымъ тестемъ царствующаго государя, дочь его поминалась во всхъ храмахъ какъ обрученная невста царствующаго государя… А приказомъ верховнаго тайнаго совта были сосланы и разъхались по разнымъ дальнимъ трущобамъ вс его главные враги. Единственное, чмъ утшались тайные враги, оставшеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лтъ.
До той минуты, когда онъ можетъ сдлаться супругомъ Меншикбвой, а она императрицей, должно пройти по крайней мр лтъ шесть. А за это время еще много воды утечетъ.
Можетъ умереть и самъ Меншиковъ, а бракъ разстроится.
Въ тотъ же день, 7 мая, посл торжественнаго чтеня завщаня, было назначено генеральное поздравлене новому императору со вступленемъ на престолъ. А затмъ вельможи и сановники поголовно сдлали визитъ, котораго отъ нихъ никто не требовалъ, никакой законъ и никакой этикетъ. Требовали этого ихъ личная безопасность и нежелане со-дня-на-день раздлить судьбу Девьера и многихъ другихъ лицъ, еще недавно бывшихъ среди нихъ.
Вс отправились поздравлять ‘Ея Высочество’, невсту молодого государя императора.

XVII.

Изо всхъ важныхъ домовъ Петербурга былъ одинъ домъ, гд кончила императрицы произвела наибольшее впечатлне. Это былъ, конечно, Крюйсовъ домъ.
Вс три семьи — Скавронскихъ, Ефимовскихъ и Генриховыхъ, взрослые и дти, равно притихли, потерялись, оробли, даже порядокъ въ дом пошелъ другой.
Графъ Карлъ Самойловичъ былъ убжденъ, что имъ всмъ грозитъ горькая участь. Онъ передалъ свои мысли всей семь.
— Слава Богу, говорилъ,— если насъ возьмутъ и отошлютъ обратно въ Ригу, а затмъ велятъ водворить на прежня мста. А то и хуже: лишатъ всего и сошлютъ куда-нибудь къ Блому морю, въ Соловки, или заточатъ въ крпость.
Разумется, изо всхъ членовъ семьи всего боле потерялась, была въ полномъ отчаяни — Анна Ефимовская.
— Шутишь ты, говорила она брату. Что съ нами будетъ, если вернутъ насъ къ старостих Ростовской, посл того, что я съ ней сдлала!
— Да, признавался Карлъ Самойловичъ,— твое дло самое пропащее, теб ужъ лучше проситься въ ссылку.
— Проситься. Хорошо, если послушаютъ. Разумется, намъ лучше въ крпости быть или въ монастыри постричься всмъ, нежели возвращаться къ старостих.
Бывшая фрейлина покойной императрицы, въ день смерти своей покровительницы, перехала въ Крюйсовъ домъ. Она горько и искренно плакала по своей благодтельниц.
Вмст съ тмъ она обнадеживала отца и родню, что, по ея мнню, худого ничего съ ними не будетъ. Но сама она не была вполн убждена въ томъ, что говорила.
Будетъ ли относиться къ ней попрежнему, какъ бывало, всемогущй властелинъ въ государств, князь Александръ Даниловичъ? Или же теперь, когда мечты и желаня его осуществились, онъ не захочетъ и поглядть на нее.
Только разъ встртила Софья князя Меншикова во дворц, на другой день посл кончины царицы. Онъ странно взглянулъ на нее, сурово, гнвно. Или это ей такъ показалось, или, можетъ быть, озабоченный чмъ-то, онъ и не узналъ ее?
Но дло въ томъ, что князь Меншиковъ, глянувъ на двушку свысока, прошелъ мимо и даже не кивнулъ головою на ея поклонъ.
Праздные люди, любяще мшаться не въ свои дла, любяще выдумывать и разносить всякй вздоръ, появлялись и въ Крюйсовомъ дом. Вс они одинаково увряли графа Карла Самойловича, что его положене, а равно положене всхъ его родственниковъ крайне печальное.
Для новаго царя, по ихъ словамъ, недавно привезенные въ Петербургъ члены ‘оной фамили’, конечно, ничего не значатъ. Отъ нихъ постараются какъ можно скоре отдлаться. Очень дурного съ ними ничего не сдлаютъ, но ужъ изъ Петербурга вышлютъ непремнно и, по всей вроятности, на старыя мста.
Вс совтовали графу Скавронскому, а равно и его дочери, итти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна, за все время пребываня членовъ семьи, относилась къ нимъ сдержанно, а зачастую, какъ говорили, называла ихъ часто ‘мужиками и мужичками’.
Съ Софьей цесаревна обращалась во дворц ласково, но хотя он были почти однихъ лтъ, тмъ не мене дружба между ними не возникла.
Такъ прошла недля. Однажды, въ полдень, къ подъзду Крюйсова дома подкатилъ великолпный раззолоченный экипажъ. Обитатели, живше за все послднее время, какъ сказываетъ народъ, ‘на чеку’, бросились къ окнамъ и, увидя кто выходитъ изъ колымаги, сявшей позолотой, оторопли и не знали — радоваться или ужасаться… Появился и вошелъ въ домъ могущественный Меншиковъ, тотъ самый человкъ, по слову котораго въ эти же дни отправились въ ссылку, лишенные чиновъ, чести, дворянства и имущества, многе столбовые дворяне — Толстые, Нарышкины, Бутурлины и друге.
Князь Ижорскй опросилъ людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, сталъ подниматься въ верхнй этажъ.
Все населене дома встртило вельможу съ низкими поклонами, робя и трепеща. Князь холодно оглядлъ ихъ всхъ, улыбнулся, но не ласково, а скоре насмшливо.
— Ну, вы, графы и князья свтлйше, какъ поживаете? выговорилъ онъ и, не дождавшись отвта, спросилъ у Карла Самойловича, гд его дочь.
Вс бросились было за Софьей Карловной въ ея горницу, но князь остановилъ ихъ однимъ словомъ:
— Не надо. Я самъ пойду къ ней. Мн ее нужно.
Князь прошелъ нсколько горницъ. Въ той самой угловой зеленой комнат, гд когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при вид князя, но, пристально глянувъ ему въ лицо, не испугалась, а, напротивъ, хорошее чувство проникло ей въ душу.
Князь заперъ за собой дверь и подошелъ къ двушк. Протянувъ руку, онъ погладилъ ее по гладко причесаннымъ волосамъ, улыбнулся и произнесъ:
— Ну, сядемъ, потолкуемъ, я радъ съ тобой побесдовать. Видишь — не забылъ. Хоть много у меня заботъ государскихъ, а вотъ не прошло недли, какъ я къ теб прхалъ о твоемъ дл бесдовать. Я вдь тебя очень полюбилъ… Знаешь ли ты это?
— Благодарствую, отозвалась Софья.— А то я теперь потеряла все.
— Ничего ты не потеряла, отозвался Меншиковъ.
— У меня была только одна покровительница — государыня. А теперь я совсмъ одна.
— Ну, это ты, голубушка, не такъ сказываешь и не такъ думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнйшй, чмъ была царица. Она была все-таки женщина съ прихотями и съ причудами… Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?
— Нтъ, солгала Софья, потому что отлично понимала, чмъ услужила Меншикову.
Князь поглядлъ на нее и угадалъ ея мысль.
— Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапгу и помогла мн у царицы выпросить другого жениха, получше… Нтъ, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мн, и не мало, но все-таки я бы и безъ тебя добился того же… Я тебя люблю за то, что ты единственный человкъ на весь Петербургъ, кром жены моей да дочери, единственный чужой мн человкъ на всю столицу, который не желаетъ мн всякаго зла и погибели. Вс, кого я знаю, меня ненавидятъ. Я это вижу по глазамъ ихъ… Ты одна вотъ сейчасъ встртила меня съ такимъ лицомъ, что я вотъ дамъ теб въ руки ножъ, засну тутъ и буду спать спокойно, зная, что ты меня не заржешь. Такового же я ни съ кмъ во всей столиц, да, поди, даже во всей импери, учинить не могу, смлости не хватитъ… И вотъ за это я тебя и полюбилъ… Ну, давай теперь говорить о дл. Ты все-таки невстой Петра Сапги почитаешься?
— Да. Но кажется, они, и отецъ, и сынъ, на попятный дворъ собираются! улыбнулась Софья.
— Врно! Графы мои боятся, что государь теб не дастъ того приданаго, что царица дать хотла. Когда вы видлись?
— Да посл кончины государыни только всего одинъ разъ, да и то мелькомъ, съ великимъ спхомъ.
— Виду не подаешь ему, что мы съ тобою лиходйствуемъ и обманываемъ его?
— Нтъ.
— Ну, то-то же. Такъ и продолжай. Пускай онъ самъ отказывается…
— Фельдмаршалъ хотлъ просить самъ государя — разъяснить дло о приданомъ за мною.
— Пускай проситъ! Намъ какое дло, усмхнулся князь.— Посл-завтра я пошлю ему сказать, что твое приданое подъ сомннемъ. Ты должна вдь получить нсколько вотчинъ, изъ коихъ есть конфискованныя у сосланныхъ. Слдовательно, надо еще многое упорядочить, перевести законно все на твое имя. Вотъ дла и затянутся на все лто. А пока мы пошлемъ человка два-три достать, добыть и привезти сюда твоего возлюбленнаго. Здсь мы перемнимъ ему кличку. А та очень ужъ мудрена, да и кажись, помнится, смшная какая-то. Мы выдумаемъ ему другое прозвище, въ графы, конечно, не произведемъ, но въ полкъ его напишемъ и сдлаемъ офицеромъ и дворяниномъ. Довольна ли ты будешь?
Софья, въ порыв восторга, бросилась къ князю, схватила его руку и поцловала.
— Ну, такъ вотъ все, что я хотлъ теб сказать. Веди себя съ Сапгами, и съ сыномъ, и со старикомъ, осторожно, показывай видъ, что ничего противъ брака сего не имешь, что оттягивается онъ не по твоей вол… Пойми, Софья Карлусовна, что это нужно для тебя самой, да къ тому же нужно и для меня. У графа Сапги старика есть за пазухой такой камешекъ, который онъ можетъ достать и швырнуть въ меня. А я боюсь этого камешка. Поняла ты?
— Нтъ, отозвалась Софья.
— Графъ Сапга знаетъ одно такое дло, которое онъ пока держитъ про себя. Если онъ огласитъ се, то мн великй причинитъ ущербъ… Хоть силенъ я, а это вредительство Сапги мн страшно. Пока онъ будетъ молчать, ожидая, что я, твой сватъ, выхлопочу у государя для тебя, будущей его невстки, большущее приданое… А знай онъ, что мы съ тобой лицедйствуемъ, скоморошествуемъ и ихъ надуваемъ — бда! Какъ разъ слазаетъ онъ за пазуху и пуститъ симъ булыжникомъ въ меня… Такъ вотъ будь же съ ними обоими осторожна. Со старикомъ ласкова, а съ молодымъ, длать нечего, прикидывайся его любовью.
Меншиковъ всталъ и только тутъ Софья вспомнила о томъ, что надлежало узнать у властнаго князя. На вопросъ ея, опасаться ли всмъ имъ, родичамъ царицы, ‘дурного съ ними поступленя’, Меншиковъ разсмялся:
— Ничего вамъ не будетъ… За что? Вы сидли и сидите смирно. Отецъ твой, и дядя не мшались ни во что, ни въ каке переплеты не попадали, друзей не пробрли себ, да и за то враговъ себ не нажили. Васъ никто не тронетъ. Можетъ быть, вс вы получите меньше вотчинъ и иждивеня, чмъ предполагала покойная царица, правда!.. Но худого вамъ ничего учинено не будетъ. А разв они вс опасаются?
— Да, отвчала Софья.— Они боятся, что всхъ возьмутъ и водворятъ на старыя мста въ крпость къ прежнимъ помщикамъ — Лауренцкому, Вульфеншильду и Ростовской. А то, говорятъ, засадятъ всхъ въ острогъ или сошлютъ въ Соловки.
— Пустое! Пойдемъ, я имъ скажу сейчасъ, чтобы они не тревожились.
Князь вышелъ изъ горницы въ сопровождени Софьи. Вся семья была въ сбор въ большой столовой и снова съ поклонами встртила князя, мене робя и трепеща, чмъ прежде, такъ какъ долгая бесда его съ двушкой предсказывала нчто хорошее. Но ласковое лицо Меншикова снова сдлалось серьезне и холодне.
Онъ оглядлъ всю толпу взрослыхъ, подростковъ и дтей и произнесъ сухо, преимущественно обращаясь къ Карлу Самойловичу:
— Вы бросьте тревожиться. Опасаться вамъ нечего: никакой бды вамъ не приключится. Будетъ съ вами поступлено по совсти и по закону. Что общала вамъ покойная государыня — то и будетъ. Получите вы разныя подмосковныя и замосковныя вотчины и подете въ нихъ хозяйничать и управляться со своими рабами. А вотъ Яункундзе выйдетъ замужъ за графа Сапгу.
И Меншиковъ, поглядвъ въ лицо Софьи, остался доволенъ ею. Она не смутилась при этой лжи князя, смло смотрла, на всхъ, какъ бы подтверждая слова его.
Князь Меншиковъ ухалъ, а въ Крюйсовомъ дом стала весело. Анна Ефимовская, приходившая въ отчаяне за вс эти дни и только не плакавшая потому, что не умла длать этого, теперь снова начала воевать съ сестрой, мужемъ и дтьми. Но боле всего доставалось, конечно, прислуг.

XVIII.

Вскор посл этого дня въ семь Скавронскихъ случилось событе не малой важности: появился въ дом привезенный изъ польской Лифлянди бглецъ — Дирихъ.
Офицеръ, доставившй графа едора Самойловича Скавронскаго, передалъ его съ рукъ на руки графу Карлусу Самойловичу. Вся родня едва узнала привезеннаго бглеца: онъ, казалось, постарлъ лтъ на десять.
На разспросы всхъ, даже на просьбы брата Карлуса, даже на ласки Марьи Скавронской — Дирихъ отзывался только односложно, но ничего не говорилъ о себ, ничего не разсказывалъ. Гд онъ былъ? Что длалъ? Нашелъ ли и видлся ли со своей Триной?— онъ ни словомъ не обмолвился.
Родня, не добившись ничего, махнула рукой. Бглеца снова, свели въ отдльную комнату и стали уже сторожить. Былъ отданъ строжайшй приказъ, даже всей прислуг, не спускать графа едора Самойловича съ глазъ. Всмъ дтямъ было тоже поручено слдить за дядей Дирихомъ, и если будетъ замчено, что онъ собирается со двора, то сейчасъ же дать знать или Карлу Самойловичу, или, за его отсутствемъ, старшему сыну его — Антону.
Съ этого дня, графъ едоръ Самойловичъ жилъ какъ бы подъ крпчайшимъ карауломъ. Но какъ въ первый день, такъ и въ послдующе никто отъ него ничего не добился. Даже Маря Скавронская, которую онъ наиболе любилъ, напрасно приставала къ нему, разспрашивая ласково и сердечно, и стараясь, изъ одного лишь участя, вызвать его на откровенную бесду — едоръ Самойловичъ только тихо трясъ головою и ничего не говорилъ.
Чрезъ недлю посл его возвращеня явился къ нему Карлусъ, слъ подл него и выговорилъ:
— Ну, братъ, я къ теб по важному длу. Приказане теб вышло, коего ослушаться ты не можешь. Я знаю, ты не будешь отвчать мн, будешь только мычать по-коровьи, да головой трясти!.. Но это твое дло. А то, что теб приказано, мы должны всячески стараться тебя заставить исполнить… И заставимъ! Теб строжайше вышелъ приказъ — жениться.
Дирихъ, сидвшй, какъ всегда, немножко сгорбившись и спустивъ блые глаза въ полъ, вдругъ встрепенулся и съ ужасомъ глянулъ брату въ лицо.
— Жениться!… проговорилъ онъ.
— Ага, заговорилъ!.. усмхнулся Карлу съ.— Ну, вотъ и слава Богу!.. Да, братецъ ты мой, приказъ теб жениться… Мало того, великая княжна цесаревна Елизавета Петровна теб уже и невсту выискала. Не очень она молода, да и не очень собой хороша — да теб это и не нужно. За то она старинная россйская дворянка. Двица золотого сердца и прекрасная хозяйка. Имя ея Екатерина, стало быть тоже Трина, по отчеству Родивоновна, а по прозваню Сабурова.
— Не хочу, отозвался Дирихъ глухо.
— Хочешь ты, не хочешь, объ этомъ рчи не будетъ. Приказано теб жениться, невсту нашли и будемъ мы тебя внчать не нын — завтра.
— Я ее заржу, также глухо отозвался Дирихъ.
— Тогда тебя отстегаютъ плетьми! строго произнесъ Карлъ Самойловичъ.
— И пущай!
— Да еще отрубятъ голову черезъ палача.
— И пущай! снова отозвался Дирихъ.
Карлъ Самойловичъ началъ уговаривать брата, убждать, даже началъ ласкать его, гладить по плечу и по колну, какъ малаго ребенка. Онъ сталъ уврять его въ томъ, какъ вся родня его любитъ, какъ цесаревна заботится о его счастьи. Затмъ графъ Скавронскй началъ яркими красками описывать Дириху, какъ онъ будетъ счастливъ, когда будетъ женатъ на россйской дворянк изъ стариннаго рода.
— У невсты Сабуровой, говорилъ Карлусъ, родня большая. И братья, и сестры, и всяке родичи. Вс они будутъ унажать тебя, якобы старшаго. Пойдутъ у тебя дти, будутъ таке же вотъ сыновья, какъ и у меня. Будешь ты россйскй дворянинъ — и по видимости, а не такъ вотъ. Графъ Скавронскй настоящй съ многочисленнымъ семействомъ… Можетъ, у тебя будетъ двнадцать сыновей и двнадцать дочерей, расписывалъ Карлъ Самойловичъ.
— Чортъ съ ними!.. отозвался Дирихъ.
— Съ кмъ?
— А съ этими твоими сыновьями и дочерьми.
— Да не съ моими… Глупый! У тебя ихъ будетъ столько.
— Не хочу… Не нужно… Я ихъ всхъ передушу какъ котятъ.
Карлу съ невольно усмхнулся:
— Ишь ты какой!.. Они еще не родились, а онъ ихъ душить хочетъ.
— Все равно что не родились! безсмысленно проговорилъ Дирихъ.
— Такъ какъ же съ тобой быть? спросилъ наконецъ Карлусъ.— Что же я скажу цесаревн?.. Стало быть силкомъ мы тебя будемъ внчать, свяжемъ да и повеземъ въ церковь… Вдь это не гоже. Вдь это срамъ будетъ.
— Я утоплюсь! отрзалъ Дирихъ.
— Ну, вотъ! Утоплюсь… То всхъ рзать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка, подумай-ка обо всемъ, что я теб говорилъ. Можетъ, Богъ дастъ, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы теб не жениться на невст, которую разыскала сама цесаревна?.. Какя причины?
— А Трина?.. выговорилъ вдругъ громко и отчаяннымъ голосомъ Дирихъ.
— Трина…Заладилъ про свою Трину. Ты долженъ о ней забыть, какъ если бы она никогда не жила. Да вдь и эта Сабурова — Катерина, стало быть, Трина. Вотъ въ утшене себ и зови ее Триной. Оно будто все то же и будетъ.
— Нтъ не то же. То одна Трина, а это другая — Трина.
— Все одно. За то. энта мужичка, а эта дворянка. Ты вотъ подумай и мн отвтъ дай, а я доложу цесаревн.
Съ этого дня, въ продолжени цлой недли, Карлусъ, а въ особенности Софья и ея братъ Антонъ ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласе.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть съ рукъ своего арестанта на руки въ семью Сабуровыхъ и бракомъ этимъ пресчь возможность новыхъ попытокъ къ бгству.
Наконецъ, однажды, Марья Скавронская уговорила едора Самойловича. Цлый вечеръ проплакалъ онъ, какъ малый ребенокъ, затмъ заявилъ желане видться съ ксендзомъ. За неимнемъ такового въ город, позвали въ домъ католическаго пастора, человка уже пожилого и почтеннаго.
едоръ Самойловичъ изъявилъ желане исповдываться и причаститься, готовясь къ женитьб какъ якобы къ смерти. Ему не перечили.
Вернувшись изъ церкви, едоръ Самойловичъ заговорилъ совсмъ другимъ голосомъ, тихимъ и грустнымъ. Онъ объявилъ, не то шутя, не то серьезно, при чемъ губы его улыбались, а на глазахъ стояли слезы:
— Дирихъ Сковоротскй померъ! Нтъ его на свт… А графъ едоръ Самойловичъ женится и зоветъ васъ къ себ на свадьбу.
Вся родня не знала, смяться ли словамъ этимъ или тревожиться. Балуется ли едоръ Самойловичъ, или разумъ у него сталъ мшаться. Въ дйствительности не было ни того, ни другого. Разумъ его просвтллъ. И едоръ Самойловичъ не шутилъ, говоря, что Дирихъ умеръ. Онъ похоронилъ въ себ чувство къ любимой женщин, которая измнила ему, бросилъ мечты снова жить съ ней. Онъ ршилъ поэтому, что Дирихъ не существуетъ якобы на свт, а теперь надо быть графомъ Скавронскимъ, мужемъ госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невсты. Все прошло порядливо и богато. На свадьб общала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. За то было много сановниковъ и богатыхъ дворянъ.
Въ толп народа, затснившей со всхъ сторонъ паперть и наполнявшей сосдня улицы, чтобы поглазть на золотыя кареты и чудныхъ коней свадебнаго позда,— бжала молвь одна и та же по всмъ устамъ.
— Ну, ужъ, не позавидуешь невст!… Этакаго блоглазаго да блобрысаго въ мужья получить! говорили одни.
— Ну, ужъ, не позавидуешь жениху… Этакую дурную, да старую жену получить! говорили друге.
— Ну, ужъ, и самъ-то хорошъ! прибавлялось къ этому.
— Ну, ужъ, и сама-то тоже хороша! прибавлялось еще.
Разумется, молодые супруги поселились въ отдльномъ дом со своимъ штатомъ дворовыхъ. Но въ дом этомъ черезъ нсколько дней уже стало очень людно: была цлая куча господъ, распоряжавшихся всмъ имуществомъ. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невсту для графа едора Скавронскаго, которому предполагалось дать большя средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила цлое семейство обднвшихъ дворянъ, которому она покровительствовала.
Разумется, при такомъ хозяин, какимъ сталъ графъ едоръ Самойловичъ, могъ легко забрать власть въ руки, и въ дом, и въ вотчинахъ, всякй, кто бы ни пожелалъ. Впрочемъ, съ главнымъ членомъ семьи — графомъ, вс Сабуровы и ихъ прихлебатели обращались вжливо и ласково, величая его и дядюшкой, и ддушкой, и сятельствомъ… И понемножку прежнй ямщикъ Дирихъ, прежнй страстный обожатель Трины, почувствовалъ себя боле или мене счастливымъ.
Эта обстановка тяготила его мене, нежели жизнь въ Крюйсовомъ дом. Имя Трины стало для него символомъ чего-то давнишняго, но безвозвратно потеряннаго, какъ молодость..
‘Видно, такъ Богъ судилъ!’ думалось графу едору Скавронскому. ‘Но на томъ свт — Трина отвтъ дастъ за меня!’

XIX.

Такъ прошло боле мсяца со смерти царицы. Былъ уже конецъ юня, а въ Крюйсовомъ дом не было ничего новаго. Вс обитатели жилии въ ожидани дальнйшей своей судьбы. Боле всхъ, конечно, волновалась Яункундзе.
Наконецъ, однажды, къ ея великой радости, за ней прхала карета отъ князя Меншикова: онъ просилъ ее къ себ.
Софья быстро собралась и еще быстре покатила по зеленющему берегу широкой Невы. Въ конц Галерной улицы, она оставила экипажъ, прошла пшкомъ, пересла въ лодку, ее ожидавшую, и быстро перехала Неву.
На берегу Васильевскаго Острова ее ждалъ другой экипажъ, который помчалъ ее дале, во дворецъ князя, гд уже съ кончины царицы имлъ пребыване и самъ младенецъ-императоръ.
Князь Меншиковъ уже давно озаботился, чтобы его царственный птенецъ былъ ближе къ нему, подъ его ежечаснымъ, неусыпнымъ надзоромъ. Здсь же жилъ приставленный къ нему учителемъ и опекуномъ хитроумный нмецъ Остерманъ. Сюда, во дворецъ князя Меншикова, долженъ былъ являться всякй, желающй представиться молодому государю.
Меншиковъ принялъ Софью Карловну такъ же ласково, какъ и прежде, но сразу долженъ былъ опечалить свою любимицу.
— Плохи твои дла, Софья Карлусовна, сказалъ онъ.— Вернулись мои молодцы изъ твоей деревушки, изъ твоихъ краевъ, и никакого Цуберки… Такъ ли сказалъ я?..
— Такъ! воскликнула Софья.
— Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что поручене мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, разспросили всхъ, кто имъ ни попадался, и помщиковъ, и ксендзовъ. И вотъ узнали они, что любезный твой, посл твоего отъзда изъ Риги въ Петербургъ, содержался у Репнина въ острог, потомъ былъ выпущенъ на свободу и вернулся въ твою деревушку.. Какъ ты зовешь ее?
— Дохабенъ.
— Ну, да. Такъ оно и стоитъ въ донесени. Вернулся онъ въ Дохабенъ, опять принялся за свое дло, пасть стада, а затмъ, съ полгода тому назадъ, а кто говоритъ не боле какъ мсяца съ два, распрощался онъ со всми и исчезъ. Одни сказываютъ, что ушелъ въ Польшу, друге увряютъ, что будто въ нмецкя земли, да кто говоритъ… Только ты не пугайся!.. Говорятъ, что будто погрозился онъ покончить съ собой — удавиться, аль-бы утопиться.
Софья измнилась въ лиц.
— Вотъ ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не врю. Да и есть у меня и другя всти изъ иного мста, что твой возлюбленный болтается около Риги. Можетъ, надется тебя тамъ увидть. Но ты вотъ теперь о чемъ посуди. Что жъ намъ длать? Надо вдь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по прежнему тянуть и обманывать стараго Сапгу. А ужъ какъ будетъ невтерпежъ ему — тогда мы съ нимъ просто покончимъ, по хохлацкому обычаю: пошлемъ ему арбузъ. Цлый возъ арбузовъ.
И Меншиковъ началъ смяться, но Софья сидла задумчивая и печальная.
— Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли, общаю теб устроить все такъ же хорошо, какъ ты помогла мн устроить мои дла.. Ну, пока прощай! На сихъ дняхъ пошлю я опятъ съ полдюжины гонцовъ въ Литву и Польшу. А какъ они вернутся, такъ опять за тобой пришлю. А съ Сапгами ты старайся видаться рже.
— Да я и такъ мене раза въ недлю видаю ихъ, отозвалась Софья.
— Ну, вотъ… Иной разъ, когда прдетъ кто изъ нихъ къ вамъ, то скажися хворой, въ постели, а когда придется повидаться — то веди себя такъ: не шатко, не валко, не ласково, не сердито… Мн, молъ, все равно, что ни будь. Нечего теперь намъ съ ними очень опасливо обходиться. Старикъ мн больше не страшенъ, камешекъ свой, про который я теб сказывалъ, онъ изъ-за пазухи уже вынималъ, имъ въ меня цлился. Да не утерплъ старый, ужъ выпустилъ изъ рукъ, не попалъ въ голову, какъ мтилъ, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы съ тобою еще нкоторое время съ нимъ будемъ по старому въ женихи и невсты играть, а потомъ и плюнемъ на него… Ну, вотъ и все. Прощай!
Посл этого посщеня князя, Софья снова прожила боле мсяца въ Крюйсовомъ дом, но за все время не боле двухъ разъ видлась со своимъ нареченнымъ женихомъ. Сапги дйствовали тоже какъ-то двусмысленно…
Молодой графъ, боле чмъ когда-либо, не нравился Софь Карловн. И прежде онъ отталкивалъ невсту своимъ пренебрежительнымъ, высокомрнымъ отношенемъ къ ней. Теперь же онъ рзко и не стсняясь ни мало, смялся на счетъ своей странной судьбы, что ему, магнату, приходится жениться на простой крестьянк.
Во второе свое посщене молодой Сапга, прхавъ съ отцомъ провести весь вечеръ у своей невсты, подалъ поводъ къ размолвк. Вслдстве одного неумстнаго и колкаго отзыва молодого графа о покойной императриц, Софья не выдержала и отвтила рзко:
— Можно быть крестьяниномъ съ благороднымъ сердцемъ и можно быть знатнымъ магнатомъ съ холопскими чувствами!
Сапги, отецъ и сынъ, оскорбились, холодно простились тотчасъ же съ юной графиней и съ ея отцомъ и ухали видимо взволнованные.
Они будто почуяли, что Софья Карлона желаетъ прервать всякя отношеня съ ними, не только выходить замужъ… Карлъ Самойловичъ, не знавшй, конечно, объ уговор дочери съ княземъ Меншиковымъ, сталъ журить дочь за суровое обращене съ женихомъ. Но она махнула рукой, ничего не сказала и, видимо довольная, ушла къ себ.
Вскор посл этого въ Крюйсовъ домъ пришло извсте, которое подняло на ноги весь городъ. Но во всемъ город радовались и веселились, а въ Крюйсовомъ дом опечалились при этомъ извсти. Что касается до Софьи, то она измнилась въ лиц и даже заплакала. Пришло извсте, что князь Меншиковъ опасно боленъ у себя въ Ораненбаум и самъ пишетъ молодому царю, что собирается умирать.
‘Что же будетъ со мною?’ невольно подумала Софья.
Но затмъ вскор пришло извсте, что князь снова поправился, снова здоровъ. Софья обрадовалась и уже собиралась вмст съ отцомъ хать въ Ораненбаумъ навстить своего покровителя, когда черезъ день или два снова страшная, невроятная всть пришла въ Крюйсовъ домъ, всть, поразившая Софью еще боле, нежели поразило бы ее извсте о смерти князя Меншикова.
Скавронске узнали такъ же, какъ узналъ весь городъ, что всемогущй князь въ опал. Ему запрещено вызжать изъ Ораненбаума въ Петербургъ, запрещено являться предъ ясныя очи молодого государя.
За время болзни князя враги его не дремали, и выздороввшй временщикъ былъ уже опальнымъ вельможей. Скоро молва народная уже разжаловала его въ простые дворяне.
— Какой же онъ вельможа? говорили повсюду.
Вскор затмъ появилось на устахъ у всхъ слово: ‘пирожникъ’, а затмъ слово: ‘Алексашка’.
Черезъ нсколько дней посл того въ Петербург, а затмъ и во всей Росси узнали, что ненавистный всмъ князь Александръ Даниловичъ Меншиковъ отданъ подъ судъ за многя преступленя и ссылается въ городъ Раненбургъ, который недавно онъ выстроилъ.
Софья, одна на всю столицу, а быть можетъ и на всю Россю, горько плакала. Въ ея слезахъ были слезы о княз, но были слезы и о себ, о своей судьб.
Въ первыхъ числахъ сентября, князь Меншиковъ съ женою и дочерью, ‘рушенною невстой’, и съ ближайшими родственниками, съ нсколькоми холопами — выхалъ изъ Петербурга подъ конвоемъ конной стражи.
Но едва дохалъ онъ до Раненбурга, какъ, лишенный уже всего, что пробрлъ онъ за свою жизнь, отъ титула до имущества, въ простомъ мужицкомъ зипун отправился дале. На Волг, подъ Казанью, онъ овдовлъ и, схоронивъ жену не-на кладбищ, по христански, а зарывъ ее просто на берегу матушки-Волги, около Усолья, отправился дале въ Березовъ. Здсь онъ остался до дня своей кончины, давая своей жизнью примръ современникамъ и потомству, что бдствя, принимаемыя христаниномъ какъ кара Господня, облагораживаютъ и возвышаютъ природу человческую…
Жизнь бывшаго всемогущаго временщика въ Березов была не жизнью ссыльнаго, а подвижничествомъ.

XX.

Падене Меншикова въ Крюйсовомъ дом не произвело никакого впечатлня, такъ какъ у его обитателей явилась новая покровительница, ласково съ ними обращавшаяся и общавшая имъ исполнене всего, что желала сдлать покойная государыня. Это была цесаревна Елизавета Петровна, которая съ паденемъ князя Меншикова стала первымъ лицомъ въ государств, какъ обожаемая молодымъ государемъ тетушка.
Но если Скавронске, Генриховы и Ефимовске были довольны и счастливы, то Софья Карловна, казалось, выплакала вс свои слезы. И чего ждала она съ ужасомъ и трепетомъ — то и случилось.
Однажды явилась покровительница цесаревна и спросила у нея, почему оттягивается ея свадьба съ ея ‘возлюбленнымъ’. Цесаревна, не зная причинъ, почему это дло затягивается, общала двушк похлопотать, чтобы поскоре все устроилось.
У Софьи не хватило духу проронить ни единаго слова. Она была слишкомъ поражена такимъ оборотомъ дла… ‘Возлюбленный?! Онъ? Сапга?!’
Чрезъ два дня она была вызвана къ цесаревн и та объяснила двушк, что за ней закрпляются разныя вотчины, во исполнене воли покойной государыни, до двухъ миллоновъ рублей стоимостью, и потому свадьба ея можетъ быть назначена безотлагательно.
Софья стояла какъ истуканъ, не благодарила и молчала. И то тяжкое горе, которое сказывалось въ ней и игомъ лежало у ней на сердц, было принято цесаревной и объяснено ею, какъ неразвите или грубоватость натуры этой графини-крестьянки.
Вскор посл этой бесды съ цесаревной, ршившей безповоротно участь и судьбу дохабенской Яункундзе, молодая двушка, съ невроятнымъ усилемъ подавлявшая въ себ свое горе — не справилась съ нимъ. Горе побдило, и Софья въ бреду слегла въ постель. Иностранецъ-медикъ, призванный перепуганнымъ отцомъ двушки, объявилъ болзнь опасною, назвавъ ее ‘инфламацей головы’, а въ то же время знахарка, найденная графиней Марьей Ивановной, объяснила, что у молодой графинюшки ‘огневица’.
Весь Крюйсовъ домъ, опечаленный болзнью любимицы, притихъ. Вс наперерывъ ухаживали за больною. Молодыя силы скоро сказались, и Софья чрезъ недлю уже не металась и не бредила, какъ въ первые дни. Черезъ три недли она была на ногахъ, среди обрадованной родни.
Но тогда-то и началась смута въ Крюйсовомъ дом. Боле всхъ былъ встревоженъ графъ Карлъ Самойловичъ.
Дочь объявила и объяснила ему все… Теперь, когда князь Меншиковъ былъ уже въ ссылк, можно было выдать всю тайну, разсказать про ихъ интригу и заговоръ.
Софья подробно передала отцу свой уговоръ съ павшимъ временщикомъ и прибавила, что ни за что не пойдетъ за человка, котораго не любитъ и который, вдобавокъ, относится къ ней съ нескрываемымъ презрнемъ.
— Ему мое приданое нужно! сказала Софья.— А я ему не нужна. Я буду несчастна съ нимъ всю жизнь. А главное… Я хочу знать: что и гд Цуберка?
Карлъ Самойловичъ сдался на этотъ разъ и сталъ на сторону дочери.
— Что жъ, что мужикъ и пастухъ. А мы-то кто же таке?.. мысленно сознавался теперь прежнй буфетчикъ Карлусъ.
Началась борьба, въ которой приняла участе и цесаревна. Разумется, боле всхъ негодовалъ обманутый графъ Сапга-отецъ, взволновался и даже сталъ грозить. Онъ близко принималъ къ сердцу дло о брак Софьи съ его сыномъ, именно ради состояня. Но двушка боролась упорно. До тхъ поръ не давала она своего соглася, пока не привезли къ ней изъ Дохабена того самого мацитайса или ксендза, который хорошо зналъ Цуберку чуть не съ дтства и долженъ былъ когда-то внчать его съ Софьей.
Ксендзъ подтвердилъ первоначальную всть, полученную еще Меншиковымъ. Къ этому онъ прибавилъ, быть-можетъ по наученю Сапги, что дохабенскй ганцъ не только считался утопившимся, но что нкоторые изъ дохабенскихъ крестьянъ видли трупъ утопленника.
И Софья подъ этимъ ударомъ еще разъ и еще горяче поплакала о судьб своего бывшаго жениха.
Между тмъ, старый магнатъ объяснилъ Карлу Самойловичу, что если его дочь согласится выйти за его сына, то завщане покойной императрицы насчетъ приданаго ея любимицы будетъ исполнено въ точности. Если же она выйдетъ за другого кого, то цесаревна, недовольная упрямствомъ двушки, отступится отъ Скавронскихъ. Дйствительно, цесаревна заявила, что если Софья пожелаетъ выйти за иного русскаго дворянина, то она предоставляетъ самимъ Скавронскимъ хлопотать у государя Петра Алексевича объ исполнени воли покойной царицы. Разумется, отецъ и мать Скавронске принялись приставать ежедневно къ дочери, уговаривать и упрашивать ее, чтобы она дала свое согласе.
Софья Карловна, похоронивъ въ сердц Цуберку, стала приглядываться иными глазами къ молодому поляку и скоро поневол должна была сознаться, что онъ былъ женихъ самый завидный во всемъ Петербург. Онъ былъ молодъ, красивъ, уменъ, и теперь сталъ вдругъ чрезвычайно нженъ и добръ къ ней. Вдобавокъ, онъ былъ одной съ нею религи, и родной языкъ его былъ роднымъ языкомъ молодой двушки, которую даже прозвали, при появлени въ Петербург, ‘польской фрейлиной’.
‘Если ужъ не за Цуберку’, ршила, наконецъ, Софья, ‘то все равно за кого. Видно, онъ мой суженый! Ужъ лучше за поляка выйти, чтобы жить не здсь, а на родимой сторон’.
И вскор, къ радости всей родни, была отпразднована пышная свадьба. ‘Яункундзе’ у себя на родин, ‘первая’ фрейлина въ Росси — стала польскою графиней Сапгой.
Вс придворные, вся знать и, разумется, вся родня невсты — были на свадьб. Посл внчаня въ католической церкви, любопытнаго для многихъ дворянъ-гостей, былъ парадный обдъ во дворц. Не смотря однако на вс стараня посаженной матери, цесаревны, торжественности за свадебнымъ столомъ не было никакой.
Юный государь настолько въ этотъ день расшалился, что его не могли даже заставить ссть за общй столъ. Онъ объявилъ, что будетъ обдать въ сосдней горниц съ четырьмя фрейлинами, къ которымъ относился особенно благосклонно. Многе опасались, что за обдомъ будетъ себя держать невоздержно дядя невсты, графъ едоръ Самойловичъ. Къ нему приставили и около него даже посадили довреннаго человка, чтобы кормить его, но пить не давать. Вышло, однако же, совершенно иное: прежнй Дирихъ, никогда не бывшй въ придворномъ обществ и очутившйся теперь почти впервые на торжественномъ обд, среди блестящихъ сановниковъ, настолько былъ смущенъ, что де только пить, но и сть не могъ.
Посл внца молодые супруги поселились временно въ одномъ изъ лучшихъ домовъ Петербурга, но отъздъ ихъ въ Литву и Польшу былъ ршенъ еще до свадьбы.
Вскор посл этого, ‘вслдстве соблазнительнаго поведеня нкоторыхъ членовъ Скавронской фамили’, т. е. шалостей въ город юнаго Антона Карловича, и ‘вслдстве безпокойства и возбужденя толковъ и пересудовъ въ столиц’ — вс обыватели Крюйсова дома были, по приказаню государя, препровождены на жительство въ Москву.
Шалость Антона была лишь пустымъ предлогомъ удалить Скавронскихъ, Генриховыхъ и Ефимовскихъ отъ двора.
Московское дворянство встртило новыхъ гостей холодно. Въ Петербург многе по собственной вол являлись на поклонъ въ Крюйсовъ домъ и искали ихъ знакомства. Здсь же, въ Первопрестольной, не смотря на приказане изъ Петербурга войти въ сношеня и обращаться благосклонно и дружелюбно съ ‘оной фамилей’, москвичи не поддались. Немноге лишь баре сдлали графамъ Скавронскимъ по одному визиту, по одному разу позвали ихъ къ себ и затмъ перестали съ ними знаться, объясняясь просто:
— Не повадливо! Совсмъ мужики! Наши собственные холопы надъ нами смяться станутъ.
Здсь, въ Москв, вс три семейства были введены во владне своими многочисленными вотчинами, пожалованными имъ по завщаню Екатерины Алексевны.
Среди первой же зимы вс три семьи настолько переругались между собою, что даже разъхались и поселились въ разныхъ домахъ. Съ весною вс они перехали въ лучшя вотчины, каждый въ свою. Но такъ какъ вс три семейства не были правильно раздлены, нкоторыя вотчины, а въ особенности большя, были пожалованы имъ въ общее владне, то, разумется, начались дрязги, ссоры, препирательства, и кончилось тмъ, что, на глазахъ московскихъ дворянъ, началась цлая война.
Совтники молодого государя, до которыхъ доходили всти о соблазнительномъ поведени ‘оной фамили’, собирались именемъ государя принять строгя мры, но каждый разъ цесаревна являлась ихъ защитницей. Вскор сама судьба явилась ихъ карателемъ.

XXI.

Мгновенный, сказочный переходъ изъ крестьянъ въ дворяне, изъ простыхъ хлоповъ и рабочихъ въ сановники — не могъ обойтись даромъ. Эта метаморфоза принесла свои плоды. Праздная жизнь, тоска за неимнемъ какого-либо занятя, невоздержность во всемъ томъ, что было всю жизнь запретнымъ плодомъ — сдлали свое дло.
Жизнь въ Москв и подмосковныхъ вотчинахъ для старшихъ членовъ бывшей ‘оной фамили’ продолжалась не долго.
Живя въ Петербург, въ Крюйсовомъ дом почти безвыходно, почти никого не принимая, безъ какого-либо занятя, въ бездятельности, вс проводили жизнь сравнительно хорошо. Изрдка лишь бывали ссоры между Ефимовскою и остальными членами семьи изъ-за порядковъ въ дом и изъ-за хозяйства.
Теперь въ Москв, жизнь пошла шире: Крюйсовъ домъ былъ нчто въ род тюрьмы, а здсь они вс очутились на свобод. Главною причиной перемны ихъ положеня было то простое обстоятельство, что въ Крюйсовомъ дом у нихъ было только дюжины три прислуги — теперь же вс они стали помщиками, властителями надъ сотнями крпостныхъ душъ. Они стали воистину господами, у нихъ явились свои рабы.
Въ качеств московскихъ обывателей, дворянъ и помщиковъ, они входили теперь въ соприкосновене съ людьми различныхъ сословй. Слдовательно, у нихъ заводилось и наконецъ завелось большое знакомство.
Старинное дворянство московское сторонилось отъ нихъ, или, какъ говорили: ‘чуралось’ новоиспеченныхъ иноземныхъ дворянъ, что вдругъ попали, по маню царицы, ‘изъ грязи да въ князи’. За то другя сословя, ниже ихъ стоящя по общественной ерархи, но выше ихъ по относительному образованю, въ томъ числ многе купцы, духовныя лица, московске богатые мщане — преимущественно знакомились и водились теперь съ новыми дворянами. Выскочкамъ въ люди было мене стснительно съ ними, чмъ съ гордыми дворянами.
Здсь, въ Москв, на этой свобод и уже въ роли помщиковъ-рабовладльцевъ, личныя качества и недостатки, вообще характеры членовъ трехъ семей — сказались ярче.
Проживъ зиму въ Москв, ранней весною вс они разъхались по разнымъ вотчинамъ. Одинъ графъ Карлъ Самойловичъ оставался въ Москв и хлопоталъ черезъ цесаревну Елизавету Петровну о томъ, чтобы получить въ подарокъ домъ въ Москв, такъ какъ ему было обидно и зазорно жить въ ‘наемной фатер’, а не въ своемъ собственномъ дом, въ вид боярскихъ палатъ.
Генриховы ухали въ большую вотчину, полученную ими въ Рязанской провинци. Христина перестала звать мужа ласкательнымъ прозвищемъ Янко. Такъ какъ настоящее двойное имя его, данное при крещени, было Симонъ-оаннъ, то Генриховъ сталъ для жены и для всхъ: Семенъ Ивановичъ. И здсь вскор Христина и Семенъ Генриховы, дльные люди и дятельные хозяева, стали служить примромъ всмъ сосднимъ землевладльцамъ.
Все, что попадало къ нимъ въ руки — и семьи крестьянъ, и деревушки, и всякя угодья — все тотчасъ же принимало другой видъ и приходило въ цвтущее состояне. Нечего и говорить о томъ, что рабы Генриховыхъ, при ласковомъ обращени, стали обожать своихъ господъ.
Христина Самойловна и Семенъ Ивановичъ хорошо помнили какъ не злой, но скупой и требовательный панъ Вульфеншильдъ морилъ ихъ непосильною работой, требуя больше того, что самая усердная семья работниковъ могла сдлать. Теперь новые помщики и господа Генриховы не отягощали своихъ рабовъ ни барщиной, ни оброкомъ.
Старше сыновья Карла Самойловича, графъ Антонъ Карлусовичъ и Мартынъ Карлусовичъ, отправленные отцомъ для занятя хозяйствомъ, конечно, ничего не длали, проводили время во всякихъ забавахъ и удовольствяхъ, дружились со со своими сверстниками, сыновьями помщиковъ, кутили и буянили.
Скоро, благодаря обоимъ графчикамъ, имя графовъ Скавронскихъ стало синонимомъ добрыхъ, но буйныхъ молодцовъ. Во всей ихъ округ, гд они жили, около Коломны, въ большомъ богатомъ сел Горы, часто говорилось про кого-нибудь:
— Экой сорви-голова! Не хуже Скавронскаго графчика.
Молодые люди могли бы кончить очень дурно, такъ какъ были безо всякаго призора. Мать была слишкомъ добрая, слабовольная женщина, отецъ совершенно облнился еще въ Крюйсовомъ дом, теперь же, казалось, сдлался еще тяжеле на подъемъ. Занимало его лишь одно поваренное искусство, стряпня всякихъ кушанй и всякихъ сластей. Онъ ухитрялся покушать до шести разъ въ сутки.
Графъ едоръ Самойловичъ, съ женою своей Екатериной Родивоновной и съ многочисленной толпою бдныхъ родственниковъ Сабуровыхъ, жилъ въ большомъ сел подъ самой Москвой. Дтей у него не было, да и ожидать ихъ было нельзя.
Все управлене своими рабами онъ передалъ въ руки двухъ братьевъ жены, двухъ лихихъ молодцовъ, которые распоряжались всмъ какъ хотли.
Единственно, чего не допускалъ прежнй Дирихъ, добрый и сердечный человкъ, было жестокое обращене съ рабами. Всегда тихй, и даже печально тихй, графъ едоръ Самойловичъ оживлялся, пылилъ и возвышалъ голосъ, когда дло касалось обиды или притсненя кого-либо изъ его новыхъ крпостныхъ.
Скоро Сабуровы подчинились этому. Они не обижали никого изъ крпостныхъ графа словомъ или дломъ, но за то изводили ихъ поборами, отнимая все, что было можно отнять, даже у бднйшаго изъ крестьянъ. На это холопы жаловаться барину-графу не ходили. Поэтому Сабуровскй способъ управленя вотчинами не могъ дойти до свдня едора Самойловича.
Семья Ефимовскихъ точно также стала барствовать и управляться съ рабами, но эти новые господа были уже совершенно иными, чмъ Генриховы и Скавронске.
Крутая нравомъ и даже отчасти злая, Анна еще недавно была одно время любимицей старостихи Ростовской, именно потому, что помщица увидла въ ней достойную себ наперсницу, женщину крутую и любящую повелвать. И если эта Анна тогда жестоко обращалась съ хлопами старостихи, то теперь, конечно, ея властолюбю и всякому самодурству было широкое поле.
Барыня Ефимовская вскор стала тоже служить примромъ для сосдей, какъ и барыня Генрихова, но разница была огромная. Барыню Ефимовскую часто обзывали свои и чуже ‘бабой людодомъ’.
Христина Генрихова знала по себ, каково быть холопкой, и это ее постоянно сдерживало по отношеню къ ея крестьянамъ. Анна Ефимовская тоже знала по себ каково быть крпостною, но у ней при этомъ являлось совершенно иное чувство. Казалось, что она на своихъ новыхъ подданныхъ вымещаетъ свои прежня кровныя обиды, нанесенныя ей помщицей-старостихой.
Разные дике поступки Анны Самойловны были настолько громки, настолько нашумли, что дло дошло до слуха Елизаветы Петровны.
Къ Ефимовскимъ было прислано довренное лицо изъ Петербурга, съ приказанемъ цесаревны вести себя кротче и тише, иначе Анн грозили, что она будетъ подлежать гнву самого государя и строгому отвту. Но Анна не унялась, и случай подлежать отвту представился въ то же лто.
Вс имня и вотчины, со всми угодьями, которыя были закрплены за Скавронскими, были даны имъ въ общее владне. Скавронске, оба брата, не были правильно и законно раздлены съ сестрами Генриховой и Ефимовской.
Случилось такъ, что дв вотчины, доставшяся Ефимовскимъ и графу едору Самойловлчу, были смежны въ одной Можайской провинци.
Отсюда, съ первыхъ же дней весны, начались пререканя, недоразуменя и ссоры между сыновьями Анны и зятьями Скавронскаго. Понемногу началась настоящая усобица, страсти съ обихъ сторонъ разгорались все боле. Сначала все ограничивалось личными спорами и бранью, потомъ об стороны перенесли препирательства на бумагу, стали подавать прошеня въ Нижнй и въ Верхнй земске суды, нанимали подьячихъ и ходатаевъ. Вмст съ тмъ они начали писать жалобы и посланя, жалуясь другъ на друга нкоторымъ вельможамъ петербургскимъ, прося ходатайствовать у покровительницы, цесаревны Елизаветы.
Наконецъ, среди лта усобица и мелкя стычки перешли уже въ побоища…
Крестьяне деревень и селъ этихъ вотчинъ, сбитые съ толку, уже не знали, кому повиноваться. Сабуровы требовали съ нихъ послдне гроши, говоря, что они законные рабы господина графа Скавронскаго, Ефимовске являлись и требовали повиновеня, налагали наказане, говоря, что они настояще господа.
Нсколько разъ случалось, что и т, и друге, собравъ крестьянъ, числомъ до сотни и боле, шли другъ на друга. Происходила стычка жестокая и кровопролитная, гд-нибудь въ лсу, на лугахъ, чаще всего на сельскихъ работахъ, на снокос.
Вся эта война завершилась наконецъ маленькимъ событемъ, слухъ о которомъ дошелъ до Петербурга, и на происшестве обратила особенное внимане цесаревна.

XXII.

Дло случилось просто… едоръ Самойловичъ, проживъ довольно неудобно зиму въ Москв, ршилъ, на собственной своей земл, большомъ пустыр около Никитскихъ воротъ, выстроить себ хорошя барскя палаты. Такъ какъ въ Можайской вотчин былъ у него хорошй строевой лсъ, то управители-зятья взялись ретиво за дло, общая добродушному, всегда на все согласному шурину, что къ зим будетъ у него въ Москв чуть не дворецъ изъ собственнаго лса.
Вскор въ Можайской округ застучали сотни топоровъ, легъ на землю великолпный заповдный боръ и какъ бы сползъ затмъ въ сосднюю рчку. Больше, многочисленные плоты, на которые съ завистью глядли сосди, направились караваномъ по рк, чтобы, перейдя въ Москву рку, прибыть въ первопрестольную столицу.
Ни Сабуровы, ни графъ едоръ Самойловичъ, конечно, не могли предчувствовать, что будетъ…
Извщенная обо всемъ Анна Ефимовская, жившая въ это время съ сыновьями въ совершенно другомъ мст, явилась въ Можайскую вотчину и удостоврилась лично, что большой лсъ дйствительно рубился и сплавлялся въ Москву. Анна Самойловна тотчасъ же заявила мстнымъ властямъ, что самозваные распорядители, господа Сабуровы, неизвстно по какому праву, срубили лсъ, ей принадлежащй.
Она грозила судомъ, пыткой, чуть не ссылкой въ Сибирь не только Сабуровыхъ, но и своего родного брата, но, не получивъ никакой помощи отъ властей, Анна Самойловна ршилась дйствовать сама.
Она собрала до полутораста человкъ крестьянъ, вооружила свое самодльное войско чмъ попало: вилами, топорами, косами и, во глав его, вмст съ адъютантами-сыновьями, двинулась къ Москв. Здсь армя эта содержалась, конечно, на ея счетъ и стояла лагеремъ за Воробьевыми горами въ течене нсколькихъ дней.
Полководецъ, т. е. Анна Самойловна, выжидалъ, чтобы большая часть каравана пришла на мсто.
Московскя власти, увдомленныя о какомъ-то нашестви въ тхъ мстахъ, гд когда-то стоялъ съ полчищемъ самъ Крымскй ханъ, пожегшй Москву, отправили развдчиковъ. Узнавъ, что это извстная уже своимъ нравомъ барыня Анна Самойловна Ефимовская чудитъ и дуритъ, власти махнули рукой. ‘Все жъ таки она извстная особа’ и связываться съ ней было непрятно, такъ какъ ей покровительствуетъ цесаревна, любимица молодого царя.
Братья Сабуровы были молодцы не промахъ, у нихъ были свои врные люди, которые донесли имъ о появлени барыни Анны Самойловны въ первый же день, когда она еще жаловалась можайскимъ властямъ.
Узнавъ о поход и засад Ефимовской, Сабуровы доложили обо всемъ едору Самойловичу и просили его позволеня дйствовать и не уступать.
Сначала добрый Дирихъ хотлъ бросить дло, отступиться отъ плотовъ лса, но затмъ зятья съумли разжечь въ немъ самолюбе и гнвъ, насколько онъ былъ способенъ на него.
едоръ Самойловичъ махнулъ рукой и сказалъ:
— Длайте, какъ хотите! Но я приду поглядть.
Лихе молодцы тотчасъ сдлали то же, что и Анна Самойлова.
Узнавъ, что Анна собрала полтораста человкъ крестьянъ, они собрали дв сотни. Точно также вооружили и они своихъ всякимъ оружемъ, обыкновенно предназначеннымъ не для сраженй съ людьми, а для сраженй съ травой, землей и лсомъ.
И въ т дни, когда армя Ефимовской стояла лагеремъ и скрывалась за Воробьевыми горами, армя Сабуровыхъ появилась подъ Москвой и, добывъ нсколько лодокъ, переплыла рку подъ самымъ Двичьимъ монастыремъ. Страшно смутились и перепугались на смерть многя благодушныя монахини и схимницы въ этомъ монастыр, гд находилась въ эти дни сама бабка царствующаго государя, постриженная еще Петромъ, царица Евдокя едоровна.
Весь Двичй монастырь твердо врилъ, что это новое нашестве монголовъ, поляковъ, или крымцевъ.
Армя Сабуровыхъ давно переплыла Москву-рку и уже скрылась въ мелколсь, покрывавшемъ берегъ около Крымскаго брода, а въ Двичьемъ монастыр все еще продолжали лазать на стны, ожидая увидть великое зарево и пожарище всей Москвы.
Снова были предупреждены власти московскя, что въ Двичьей рощ появилось тоже многолюдство съ господами Сабуровыми, что при нихъ находится ихъ шуринъ, графъ Скавронскй, и что они затваютъ тоже что-то ‘изрядное и невдомое’.
Власти поврили, на основани прежнихъ слуховъ о жить-бытъ сосдей Сабуровыхъ и Ефимовскихъ, что дйствительно готовится нчто ‘изрядное’, но ршене послдовало то же самое. ‘Оставить ихъ. Пускай длаютъ, что хотятъ. Вдь они не противъ города, а другъ на дружку. Ну и пускай расправляются между собою’.
Черезъ день посл появленя арми, которая стала бивуакомъ въ Двичьей рощ, появилась на противоположномъ берегу Москвы-рки тоже армя.
Вся рка между ними была почти загромождена плотами, пришедшими изъ Можайской вотчины.
Казалось бы, стратегическя движеня обихъ армй судьба направила такъ, что все могло обойтись мирно. Такъ думалъ графъ едоръ Самойловичъ, прхавшй изъ города съ молодой свояченицей, чтобы поглазть, что будетъ у сестры и зятьевъ, изъ-за плотовъ.
— Маху дали, говорили братья Сабуровы. Не надо было чрезъ рку переправляться, надо было къ нимъ въ тылъ итти.
— Маху дали, говорила Анна Самойловна. Надо было не сидть за Воробьевыми горами, а итти къ этимъ чертямъ наперерзъ и ихъ не въ город, а въ пол расколотить.
Когда армя Сабуровыхъ, сложивъ свое оруже, принялась за работу, т. е., начала разбирать плоты и таскать лсъ на берегъ, на противоположномъ берегу Москвы-рки появилась армя Ефимовской, блестя на солнц своимъ оружемъ.
Злоба душила Анну — но что же было длать! Она послала вплавь нсколькихъ гонцовъ къ непрятелю съ приказаньемъ не трогать ея лса. Гонцовъ связали, съ прибаутками положили на берегъ и подъ командой Сабуровыхъ продолжали работу.
Графъ едоръ Самойловичъ вмст съ молодой свояченицей отошелъ немного въ сторону, слъ на курганчик и, благодушно улыбаясь, поглядывалъ то на свою армю, работающую лихо въ рк и на берегу, то на непрятеля, грозно стоящаго на противоположной сторон.
— Ахъ, ужъ эта сестра! Анна Самойловна! говорилъ онъ своячениц. Бдовая баба… Всегда была бдовая, а теперь съ жиру сбсилась. Вдь знаетъ, что лсъ мой, а шумитъ. Мн вотъ всего моего иждивеня ни на что не нужно, побросалъ бы я все тотчасъ же и убжалъ бы безъ оглядки. И былъ бы счастливъ, да Бога благодарилъ… А ей все мало! Подари ей цесаревна вс свои вотчины, подари ей хоть полъ-Росси — все ей будетъ мало. Все ея завидущее око будетъ носиться на сосднее добро.
Около часа продолжалась работа крестьянъ Скавронскаго. Люди Анны Самойловны ухитрились поймать нсколько плотовъ, ближайшихъ къ ихъ берегу, и стали тащить ихъ. Но Анна Самойловна не могла этимъ удовольствоваться. Гнвъ душилъ ее.
‘Какъ сметъ этотъ дуракъ Дирихъ распоряжаться ея лсомъ!.. Да и дло не въ лс. Чертъ съ нимъ! Тутъ всего на сто рублей или на двсти. Цна лсу алтынъ! Дло въ его непокорности, въ его неуважени къ ея сестринымъ правамъ помщичьимъ. Бросить разв лсъ, и отправиться самой въ Петербургъ — жаловаться цесаревн. Оно будетъ врне, да и хуже для брата!’
Быть можетъ, мирно бы кончилось все, еслибъ не явился вдругъ услужливый человкъ и не доложилъ Анн Самойловн.
— Туточки, неподалечку мсто низменное, прозвище ему въ Москв: Крымскй бродъ. Тутъ теперича курица пшкомъ перейдетъ, а не то что человкъ.
— Гд!?. воскликнула Анна.
— Да вотъ… туточки.
Дйствительно оказалось, что об арми стояли неподалеку отъ мелководнаго мста Москвы-рки, гд въ иное лто можно было переправляться, идя по горло въ вод.
Черезъ нсколько минутъ люди Анны Самойловны бросили свою работу, снова взялись за оруже и двинулись впередъ.
Въ полуверст разстояня,— какъ если бы въ самомъ дл этой толпой камандовалъ настоящй полководецъ — полторы сотни людей Ефимовской быстро раздлись на половину и дружно бросились въ воду. И лихо былъ перейденъ тотъ самый бродъ, черезъ который, за двсти лтъ передъ тмъ, точно такъ же перешелъ страшный для Москвы непрятель, Крымскй ханъ.
Графъ едоръ Самойловичъ, а равно и Сабуровы, видли маневръ непрятеля, бросили работу, схватились за сложенное оруже и стали рядами, чтобы защищать лсъ…
Чрезъ мгновене, здсь, въ верст отъ черты города и отъ заставы московской, произошло страшное побоище. Топоры, вилы, лопаты и дубины — все пошло въ ходъ. Сражающеся съ первыхъ же мгновенй забыли, за что они сражаются… Тутъ было не до лсу, не до господъ, не до ихъ ссоръ и дрязгъ. Первые же раненые, первые крики умирающихъ, первая кровь остервенила и обезсмыслила сражающихся. Не прошло получаса, какъ берегъ Москвы-рки усялся полусотней убитыхъ и тяжело раненыхъ. До сотни человкъ легко раненыхъ расползлось кругомъ. Многе потрусливе бросились въ рку вплавь, друге бродомъ. Берега и рка окрасились кровью людской, какъ въ оны дни, при битвахъ москвичей съ крымцами.
Армя наступающая, хотя малочисленне, дйствовала по команд, если не искуснаго, то озлобленнаго предводителя — барыни Анны Самойловны. Люди графа Скавронскаго подались тотчасъ отъ перваго же натиска и вскор побжали, оставляя непрятелю въ добычу все сокровище, въ сто рублей цною, т. е. весь лсъ на берегу и въ плотахъ.
Одинъ изъ братьевъ Сабуровыхъ исчезъ, другой попался въ плнъ, спасая сестренку, а затмъ, черезъ нсколько времени, былъ отысканъ бжавшй и скрывавшйся въ кустахъ близъ Двичьяго монастыря самъ графъ едоръ Самойловичъ. Вс они были приведены предъ ясныя очи побдителя, какъ нкогда семейство Даря къ ногамъ Александра Македонскаго… И Анна Самойловна поступила такъ же великодушно, какъ и герой македонскй, хотя руководилась совершенно другими соображенями. Она удовольствовалась однимъ удовлетворенемъ своего самолюбя, полученемъ лса и приличнымъ нравоученемъ, т.-е. разбранивъ, отпустила всхъ на свободу.
Графъ едоръ Самойловичъ былъ вн себя отъ всего происшедшаго, отъ всего имъ видннаго, т.-е. мертвецовъ, раненыхъ и пролитой крови. Взволнованный, онъ не нашелъ даже своего экипажа и пустился пшкомъ, на рысяхъ, въ городъ, сопутствуемый свояченицей и зятемъ.
По счастью, Никитская и домъ, который онъ теперь нанималъ, были недалеко. Черезъ часъ Скавронскй былъ уже дома и разсказывалъ жен и домашнимъ о томъ поражени, какое претерплъ на берегу Москвы-рки.
Новый Александръ Македонскй распорядился, между тмъ, чтобы скоре таскать лсъ на берегъ и затмъ тотчасъ же продать его какому-нибудь московскому купцу. Что касается мертвыхъ тлъ, на берегу, а равно и мертвецовъ, плывшихъ по Москв-рк мимо изумленныхъ обывателей, то это до барыни Ефимовской не касалось. Это было, по ея мнню, дломъ полици — убирать павшихъ въ сражени.
— Да и мудрено, столько народу похоронить! ршила, она.
Разумется, это происшестве дошло до Петербурга, и съ этого дня цесаревна Екатерина Петровна гораздо строже прибрала всхъ къ рукамъ, а въ особенности Ефимовскую.
Прежде всего Анн Самойловн было приказано хать въ вотчину и не только не възжать въ первопрестольную столицу впредь до разршеня, но даже не приближаться къ ней.
Затмъ, вскор посл этого, графа едора Самойловича и Анну Самойловну законнымъ образомъ раздлили, устранивъ главный поводъ ихъ борьбы, т. е. смежность ихъ вотчинъ.
Долго вспоминали москвичи объ этомъ побоищ, и Крымскй бродъ чуть не сталъ ‘Ефимовскимъ бродомъ’.

XXIII.

Дальнйшая судьба ‘оной фамили’ самая простая, но и поучительно странная, фатальная…
Къ концу первой же зимы жизни въ Москв, графъ Карлъ Самойловичъ такъ растолстлъ, облнился, отуплъ, что переходилъ только отъ стола къ постели. И здсь однажды, весною, нашли только что плотно покушавшаго графа уже отошедшимъ въ другой мръ. А велнемъ роковой судьбы въ томъ же году овдовли и об сестры, одна за другою.
Лтомъ умеръ Михайло Ефимовскй, ‘дюже поученный’ своею женой, какъ говорили злые языки. Къ осени умеръ тихй и единственно ведшй себя прилично — Семенъ Ивановичъ Генриховъ.
Но на этомъ коса смерти не остановилась. Слдующей зимой заболла опасно Христина и на оминой недл была уже на томъ свт. Вслдъ за ней, почти тотчасъ, въ юн мсяц, скончался и графъ едоръ Самойловичъ Скавронскй, жившй въ своемъ дом на Никитской и служившй соблазномъ всей Москвы.
Его смерти никто не удивился, а вс ее ждали. Прежнй ямщикъ Дирихъ сталъ снова пить безъ просыпу. За послднй годъ, его еще никто не видалъ трезвымъ. Онъ напивался мертво пьянымъ, падалъ, гд выпивалъ, и снова спалъ безъ просыпу.
Кого-нибудь изъ близкихъ, кто бы могъ остановить Дириха лаской или усовщеванемъ — не было. Жену онъ возненавидлъ и, конечно, не слушался ея. И жизнь его за послднее время была настолько переполнена всякаго рода срамными поступками, что, когда графа едора Самойловича отпвали и хоронили въ оград церкви Вознесеня на Никитской, то никто не явился на его похороны. Бывшая въ то время въ Москв цесаревна тоже не прхала: уже слишкомъ прославилъ себя прежнй Дирихъ.
А между тмъ, кто же былъ виновенъ во всемъ! Часто, въ минуты трезвости, графъ едоръ Самойловичъ горько жаловался, говоря, что, будь съ нимъ его Трина, онъ никогда бы до такого забвеня всего не дошелъ.
Смерть, скосивъ сразу почти все поколне старшихъ членовъ семьи и оставивъ въ живыхъ только на время одну сумасбродную Анну, перешла вскор и на слдующее поколне.
Черезъ полтора года посл графа едора Самойловича умеръ отъ разгульной жизни, молодой, всего только двадцатилтнй, графъ Антонъ Карловичъ, вслдъ за нимъ, спустя немного, умеръ его младшй братъ Иванъ Карловичъ.
Когда, въ 1730 г. вступила на престолъ императрица Анна, то изъ всхъ членовъ ‘оной фамили’, три года спустя посл ея появленя въ Петербург, остался только одинъ представитель, юный графъ Мартынъ Карловичъ.
Со вступленемъ на престолъ ‘дщерь Петрова’ вспомнила и о семь. Сыновья Христины и Анны были возведены ею въ графское достоинство. Потомкамъ графовъ Генриховыхъ и графовъ Ефимовскихъ суждено было судьбой продолжать свои роды и существовать на свт.
Что же касается до ‘Цара бралисъ’, то родъ его угасъ еще въ лиц третьяго своего представителя. Внукъ Карлуса изъ Вишекъ, графъ Павелъ Мартыновичъ Скавронскй дипломатъ и посланникъ въ Итали, женатый на родной племянниц знаменитаго князя Таврическаго, не имлъ сыновей и умеръ незадолго до кончины Великой Екатерины.
Потомства отъ него въ Росси — даже и въ женскомъ колн — не осталось. Одна изъ дочерей его и одна внучка вышли замужъ за чужеземцевъ и сдлались об русскими прабабками двухъ аристократическихъ фамилй Англи и Франци — лордовъ Гауденъ и графовъ Де-Морнэ.

XXIV.

Прямыми представителями рода ‘Цара бралиса’, въ предлахъ не Росси, а Польши, остались одни потомки графа Петра Сапги и Софьи Яункундзе, первой фрейлины первой императрицы.
Графиня Софья Карловна Сапга прожила долго и безмятежно, хотя первые дни ея замужней жизни не общали мирной и счастливой доли на земл.
Обвнчавшись съ молодымъ красавцемъ-магнатомъ почти поневол, понуждаемая цесаревной Елизаветой, Софья очутилась въ положени, которое предчувствовала заране.
Сапги, и свекоръ, и мужъ, отнеслись къ ней вжливо-надменно, какъ истые аристократы. Старикъ-фельдмаршалъ прямо говорилъ, что женилъ сына на крестьянк-полулатышк изъ-за ея полуторамиллоннаго приданаго. Петръ Сапга, повиновавшйся во всемъ своему отцу, не скрывалъ отъ жены, что женился на ней поневол.
Софья тоскливо приняла на себя новыя обязанности замужней женщины и невстки не какъ ‘таланъ’, посланный ей Провиднемъ, а какъ лихую долю, какъ мудреное, если не тяжкое, иго. Послдствемъ — были отношеня не любовныя, а тоскливо приличныя и холодно-вжливыя.
И съ перваго же дня замужества дохабенская Яункундзе еще беззавтне, горяче, всей огненной натурой своей, стала обожать дорогой, но уже смутно рисующйся въ ея голов образъ своего ганца. Софья все-таки не знала наврное: живъ или умеръ ея Дауцъ Цуберка, ибо не хотла и какъ бы не могла врить встямъ объ ужасной судьб его.
Теперь образъ этого простодушнаго и красиваго пастуха, съ дтства обожавшаго ее, ея ‘брутганца’ или жениха — съ которымъ ее разлучили за день до внчаня — ожилъ въ сердц графини Сапги и повелвалъ надъ ней еще полновластне, чмъ когда-то надъ поселянкой Яункундзе и затмъ надъ фрейлиной Скавронской.
Графъ Петръ Сапга это зналъ, по догадкамъ, внутренно подсмивался надъ привязанностью жены къ деревенскому ганцу-латышу, но относился къ этому явленю равнодушно. Кого бы постылая жена ни любила — не все ли равно.
Софья безропотно, покорно, съ тайными вздохами и старательно скрываемыми слезами, переносила свою участь и обращалась со свекромъ почтительно, а съ мужемъ — дружески, привтливо, но сдержанно…
На счастье, обоихъ, молодой Сапга никого еще не любилъ, когда женился. Сердце его не испытало еще никакого чувства до встрчи съ теперешней женой. И по капризу судьбы, или по тайному, закону природы, молодой мужъ, независимо отъ воли своей, незамтно, понемногу, началъ привязываться къ красавиц и умниц-жен, нжной и страстной во всемъ, ко всему и ко всмъ — кром него.
Чрезъ три мсяца посл свадьбы и жизни въ Петербург, когда Софья уже страстно обожала обликъ своего Цуберки — Петръ Сапга страстно обожалъ жену.
Софья только удивлялась церемн въ муж, она даже не догадывалась или не допускала и мысли объ иномъ чувств, кром простой дружбы. Она готова была назвать эту новую нжность къ ней мужа — притворствомъ и игрой.
Поводъ былъ у него! Старикъ магнатъ вмст съ сыномъ собирались покинуть Россю, хать на родину, и поэтому нужно было продать, конечно съ соглася Софьи, вс ея вотчины, чтобы капитализовать состояне.
Скоро молодой Сапга уже мучился какъ истый влюбленный отъ холодной привтливости обожаемой женщины. Его чувство — была ‘первая любовь’, искренняя и пылкая, къ тому же къ собственной жен… А она не врила этому, не могла и не хотла врить. Прежнее высокомре его и надменность будто закрыли ему навсегда доступъ въ ея сердце. Къ тому же, ей какъ бы приходилось сказать теперь мысленно:
‘Поздно! Я снова люблю, и сильне, чмъ когда-либо, того, кто съ дтства обожалъ меня, былъ моимъ женихомъ’.
Однако, вслдстве перемны обращеня съ ней мужа, графиня понемногу сильне привязалась къ нему, но какъ къ близкому другу или милому брату.
Сапга затаилъ въ себ свое разгоравшееся чувство, отчасти грустилъ, но надялся и думалъ:
‘Завоюю я тебя все-таки! Заставлю любить себя!.. Потому что твое чувство къ деревенскому ганцу — самообманъ!..’
Бесдъ объ ихъ отношеняхъ они избгали и только разъ Сапга ршилъ объясниться съ женой, но это объясненье чуть не стало роковымъ для обоихъ. Оно заронило въ голову Софьи безсмысленный планъ и пагубное намрене.
— Что же мн длать, если я по старому люблю того, кого всегда любила, съ первыхъ лтъ жизни, тихо и грустно объяснила Софья, какъ бы винясь въ невольной вин и независящемъ отъ нея проступк.— Если теб это оскорбительно, тебя гнвитъ, дозволь мн постричься въ монашество, а самъ выбери двушку достойную тебя и женись вновь. Состояне мое, конечно, оставь себ. Мн въ монастырской кель нужно будетъ столько же, сколько нужно нищенк: кусокъ хлба и ковшъ воды.
Графъ Сапга не отвтилъ на это ни слова, крпко обнялъ и поцловалъ жену, но быстро, безъ оглядки, выбжалъ изъ горницы…
‘Обрадовался возможности отдлаться отъ меня! ‘ подумала Софья тоскливо.
Но тотчасъ, почувствовавъ что-то щекочущее на щекахъ, она провела рукой по лицу своему и удивилась: оно было мокро… отъ слезъ. Но это были не ея слезы.
‘Что же это такое?’ подумала она.

XXV.

Между тмъ сборы въ путь шли дятельно и наконецъ наступилъ день отъзда въ королевство, которое для ‘польской фрейлины’, какъ здсь прозвали когда-то Софью, было не чуждо. Она безъ сожалня покидала Петербургъ и Россю, куда уже не суждено ей было вновь вернуться.
Фельдмаршалъ Сапга, желавшй побывать въ Голштини, ухалъ впередъ и моремъ, а графъ Петръ съ женой двинулся, недлю спустя, на своихъ лошадяхъ, въ дорожной великолпной карет.
Уже верстъ за сто отъ Петербурга, графъ смутилъ жену вопросомъ:
— Можно взять два пути… Одинъ изъ нихъ идетъ черезъ твои края и Вишки. Какъ ты пожелаешь, моя дорогая?..
Софья знала, что Вишки на пути ихъ, и была уврена, что мужъ постарается миновать ея родину.
— Я не знаю… Все равно… отозвалась она взволновавшись.
— Теб все равно?
— Да.
— Зачмъ же, милая моя, лгать? Теб не можетъ быть это безразлично.
— Да вдь ‘его’ нтъ тамъ. Онъ на томъ свт, или пропадаетъ ‘безъ всти! искренно и горячо воскликнула Яункундзе.
— Нтъ. Я увренъ, что все это вздоръ!.. значительно произнесъ Сапга.— Онъ, твой прятель, по всей вроятности, живъ и невредимъ.
Посл паузы въ нсколько секундъ, Софья произнесла глухо и потупляясь:
— Нтъ. Не хочу.
— хать на Вишки?
— Не хочу. Не надо. Надо мимо…
— Хорошо. Будь по твоему, отозвался графъ.
Прошло нсколько дней однообразнаго пути по доламъ и лсамъ, по селамъ и мстечкамъ, и наконецъ латышское сплошное населене, появившееся кругомъ нихъ, говорило графин Сапг, что она уже въ тхъ предлахъ, гд родилась и гд была когда-то счастлива… Счастливе!
Однажды, на одномъ ночлег, до ея слуха коснулось знакомое назване.
— Покорми лошадей въ Юрровомъ бор сказалъ кто-то.
‘Гд же мы демъ!’ подумала Софья и встревожилась.
Оказалось, что графиня Сапга не ошиблась.
Они хали чрезъ родныя мста и на другой день, въ сумерки, должны были остановиться для ночлега въ томъ самомъ ‘васибасъ намсъ’, гд служилъ когда-то Карлусъ.
— Мы демъ на Вишки? ршилась она сказать мужу.
— Да, отозвался Сапга коротко и сухо.
— Зачмъ же?
— Не все ли равно.
— Нтъ. Не все равно. Мн это не ‘все равно’! Зачмъ же тогда… дрогнувшимъ отъ волненя голосомъ произнесла графиня.
Сапга не отвтилъ ни слова, но затмъ, черезъ нсколько минутъ, вымолвилъ, какъ бы въ объясненье чего-то:
— Прдемъ къ вечеру, ночуемъ въ гостиниц, а рано утромъ выдемъ. Что жъ тутъ…
Графиня только подавила тяжелый вздохъ.
Она думала: ‘Да, конечно… Только продемъ. Но я увижу дорогя мста и это только растравитъ мн сердечную боль’…
Черезъ мгновене молодая женщина видимо взволновалась.
‘А если онъ живъ?! Если онъ случайно очутится въ Вишкахъ? Онъ всегда хотлъ наняться пастухомъ въ Вишки. Посл нашей свадьбы мы тотчасъ должны были перейти туда’.
‘Если онъ живъ, то непремнно въ Вишкахъ’, ршила наконецъ Софья, и сердце замерло въ ней.
Когда черезъ сутки карета графа Сапги катилась по живописной мстности, графиня пытливо выглядывала въ окно и вдругъ яркй румянецъ покрылъ ея лицо. Она не удержалась и показала мужу…
— Вотъ!.. Я знаю… Это Красный Холмъ… Это Сарканъ Кализсъ! Такъ зовутъ! Я здсь бывала. Отсюда двнадцать верстъ до Вишекъ…
Сапга промолчалъ.
Графиня не произнесла боле ни единаго слова, но вся какъ бы ушла въ зрне и не спускала глазъ съ окрестности. Все кругомъ становилось ей знакоме и знакоме…
— Акменсъ! Мой камень! вскрикнула она вдругъ.
Задумчивый Сапга невольно вздрогнулъ, но промолчалъ опять.
— Я на этомъ камн часто Яункундзе исполняла въ игр… произнесла Софья тихо, и сердце ея стало какъ то странно стучать и замирать… ‘Сейчасъ Вишки! Сейчасъ Вишки! Сейчасъ Вишки!’ будто отстукивало оно въ ней и сжималось томительно.
За ровнымъ полемъ показалось жилье… Среньке домики… Церковь… Вправо — лсъ…
— По этому лсу дорога въ Дохабенъ! произнесла графиня громко, но она уже не замчала, что говоритъ вслухъ. Она не владла собой.
Черезъ полчаса церковь и срые домики, разбросанные среди ровной мстности, были уже подъ глазами путниковъ, направо и на лво отъ нихъ, ибо карета възжала въ мстечко.
Графиня, волновавшаяся все боле, вдругъ порывомъ двинулась и высунулась въ открытое окошко кареты… За четверть версты, въ пол, подымалась столбомъ пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту сро-краснымъ облакомъ, съ золотыми краями и какъ бы съ заревомъ въ выси. Дохабенская Яункундзе, какъ и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. Въ деревняхъ, ввечеру, его ожидаютъ и выходятъ навстрчу ему подростки, мальчишки, двчонки, а гд ихъ нтъ — и взрослые. Къ нему выходятъ радостно, привтливо, какъ бы съ любовью.
Это облако поднимается стадомъ, возвращающимся съ пастбища на ночлегъ домой.
Графийя уже различала вдали весь скотъ, ясно и отчетливо доносилось до ея уха мычанье, бляне и вся дикая, но милая музыка этихъ любимцевъ крестьянскихъ, въ которыхъ половина всего достояня и благосостояня деревни.
‘Но если онъ нанялся въ Вишкахъ?!’
Графиня Сапга всей силой воли напрягала свое зрне… Подъ этимъ сро-краснымъ, будто зловще сяющимъ облакомъ, шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу Яункундзе могла уже различать коровъ, овецъ, телятъ и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-гд телята отбиваются въ сторону…
Но вдругъ большой быкъ вылетлъ на рысяхъ вонъ изъ стада на сторону. За нимъ метнулась фигура… Человческая фигура! Это пастухъ съ кнутомъ… Пастухъ широкоплечъ, высокаго роста!.. Онъ на бгу двинулъ едва замтно рукой и около него, на красноватомъ горизонт, мелькнула какъ бы длинная змя — кнутъ. Раздался сухой, четкй ударъ… Три раза развилась эта змя и три звонкихъ удара двинули стадо еще быстре. Но въ этой высокой фигур пастуха, въ движени его руки, привычно дйствующей кнутовищемъ, и въ этихъ сухихъ звукахъ удара кнута,— сказалось что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапга тихо ахнула и, лишившись чувствъ, опрокинулась въ глубь кареты…
— Софья! Софья! воскликнулъ графъ въ перепуг и, высунувшись, онъ отчаянно крикнулъ кучеру:— Пошелъ! Скоре!

XXII.

Графиня быстро очнулась отъ легкаго обморока.
Когда карета подкатила къ постоялому двору, носившему громкое назване ‘васибасъ намсъ’, бывшая когда-то часто въ этомъ дом Яункундзе уже сознательно осматривалась и узнала домъ.
Она тоскиво улыбнулась.
— Какъ ты себя чувствуешь? дрогнувшимъ отъ волненя голосомъ, уже въ третй разъ спрашивалъ графъ.
— Ничего… лучше!.. Это такъ!.. Это въ первый разъ въ жизни… и въ послднй…
— Да! Я надюсь крпко, что въ послднй! вдругъ гнвно вырвалось у Сапги. И въ голос его прозвучало что-то особенное… То была будто угроза. Но не жен, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о какомъ-то намрени, до нея будто не касающемся.
Графиня вошла въ домъ, озираясь грустно. Все было то же, такъ же, повсюду: и горницы, и стны и обстановка… Но все это стало гораздо бдне, грязне, невзрачне, и странно… все стало — меньше, уже, тсне.
Всюду было когда-то и хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно…
Графиня дивилась и вздыхала…
‘Вроятно, хозяинъ другой… Все запустилъ’… подумала она, но вдругъ ахнула. Предъ ней появился бывшй хозяинъ ея отца…
Онъ былъ тогда важный и почтенный, зажиточный человкъ, котораго отецъ ея уважалъ и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужикъ, грязновато одтый.
Онъ съ низкими поклонами, подобострастно встртилъ знатныхъ прозжихъ и самъ провелъ въ лучшую большую горницу.
Чрезъ мгновенье молодая женщина осталась одна въ горниц и озиралась съ тмъ же удивленемъ на лиц и въ глазахъ. Лучи заходящаго солнца золотили стну этой комнаты, и ея сроватость, неприглядность и убожество еще рзче бросались въ глаза графин Сапги.
Она поникла головой, опустила глаза и глубоко, даже тяжело задумалась, будто вопрошая себя о чемъ-то, будто ршая загадку, внезапно поставленную ей окружающимъ.
А графъ, въ эти минуты, былъ уже далеко. Онъ быстро шелъ пшкомъ по улиц и шагалъ такъ ршительно, двигаясь на самый край мстечка, какъ если бы у него было самое важное и неотложное дло.
Съ минуты прзда путешественниковъ прошло уже боле получаса, а никто не появлялся въ горниц, гд была графиня… Люди не хлопотали и не сновали какъ рсегда бывало на привалахъ. Никто ничего не выносилъ изъ кареты и изъ фургона, слдовавшаго за ней, ничего не готовилось для ужина и для ночлега… Все въ горницахъ и на улиц было тихо… И было все такъ, по строгому приказу самого графа.
Два раза приходила въ себя графиня и, полусознательно осмотрвшись, удивлялась и затишью, и отсутствю не только людей, но даже мужа.
Наконецъ, вдругъ скрипнула дверь. Графиня подняла глаза и невольно вскрикнула, двинулась, но осталась на стул, какъ бы окаменвъ въ испуг… На ея глазахъ, будто втолкнутый насильно, влетлъ въ дверь и тотчасъ снова попятился къ ней широкоплечй, высокй и лохматый мужикъ, въ засаленной посконной рубах и въ короткихъ штанахъ съ рваными краями на голыхъ загрязненныхъ ногахъ. Рубаха безъ пояса висла балахономъ, а растегнутый воротъ обнажалъ грязносизую грудь. Въ рук его былъ длинный, собранный въ пукъ, пастушй кнутъ… Онъ молча и растерянно сталъ предъ ней, весь въ лучахъ золотящаго горницу солнца. Изъ-за этихъ яркихъ лучей, изъ за пыли, грязи, а равно изъ-за взлохмаченной бороды глянуло на Софью что-то знакомое… Наконецъ, она приглядлась и снова вскрикнула, но иначе и тише. Будто отъ легкой боли или отъ роковой всти!
— Что же это? едва слышно произнесли ея губы.
Мужикъ стоялъ истуканомъ и удивленно таращилъ глаза на важную барыню… Онъ не понималъ и боялся, какую затю съ нимъ замыслилъ сердитый баринъ, приведшй его и втолкнувшй сюда безъ всякихъ объясненй.
Графиня вдругъ, въ силу неуловимаго чувства, опустила глаза въ полъ, какъ опускаетъ ихъ женщина лишь отъ стыда, а лицо ея запылало румянцемъ. Опущенный взоръ невольно приковался теперь къ босымъ ступнямъ пришельца.
Пальцы этихъ здоровенныхъ ступней, залпленныхъ слоемъ грязи, растопырились на полу, а больше пальцы, оттопырясь ютъ остальныхъ, какъ-то торчали впередъ…
— Цуберка? Вдь это ты? произнесла, наконецъ, графиня ло-латышски.
— Цуберка… Я… Что укажешь Лель-Матэ? Барыня? произнесъ ганцъ.
— Ты не узнаешь меня? прибавила она дрогнувшимъ голосомъ.
Ганцъ приглядлся, разинулъ ротъ, охнулъ протяжно, и, улыбнувшись вдругъ широкой глуповатой улыбкой, поднялъ отъ смущеня руку и началъ чесать свою лохматую голову.
— А я гляжу… гляжу… заговорилъ онъ, фыркнувъ. Вотъ, думаю, похоже. Очень похоже!.. Точно будто лшй балуется, глаза отводитъ… А оно и вправду — Софья Сковорощанка…
Цуберка разсмялся на всю горницу, и отъ этого смха лицо графини вспыхнуло еще боле, а въ глазахъ стали слезы…
— Ты что длаешь? ганцемъ? чрезъ силу произнесла она, почти не зная, что говоритъ.
— Ганцемъ въ Вишкахъ…
Наступило молчане.
— А ты что длаешь? Ты Лель-Матэ стала?
— Давно я не видала… Давно… проговорила графиня глухо, какъ бы сама себ.
— Да, съ тхъ поръ, что меня въ Рижскй цатумсъ стащили москали и розгами все вотъ…
— ‘Что же это такое?’ повторяла мысленно графиня. ‘Что же это? Это не мой Цуберка. Это не онъ! Или это онъ же, но не тотъ, котораго я… въ сердц… Да что же это? Это колдовство!..’
Она тихо откачнулась, прислонилась къ спинк стула и вдругъ крупныя слезы полились по ея лицу… Она закрылась платкомъ и тихо заплакала…
— Ты не плачь… Тогда больно было… А теперь ничего… Прошло! Я думать забылъ.
Графиня вдругъ порывисто поднялась и подошла къ ганцу. Доставъ изъ кармана вязаный кошелекъ съ десяткомъ червонцевъ, она стала на шагъ отъ него.
— Эйтъ ноетъ! Уходи вонъ! глухо произнесла она, протягивая руку съ деньгами.
— Это мн?…
— Бери… Ступай. Десъ артевимъ! Богъ съ тобой!..
— А ‘онъ’ не заругаетъ? Не побьетъ?.. взволнованно колебался Цуберка брать кошелекъ.
— Бери… Женися скоре и…
— Ладно. За меня Хевуска замужъ хочетъ…
— Эйтъ ноетъ. Эйтъ ноетъ! повторила тихо графиня, отвернувшись въ сторону.
Ганцъ сжалъ кошелекъ въ своемъ громадномъ кулак и отчасти растерянно двинулся къ дверямъ.
— Богъ съ тобой! шепнула Софья по-русски ему вслдъ.
Мужикъ пролзъ въ двери, а молодая женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрла на эту затворившуюся дверь…
Ей почудилось, что въ груди ея будто оторвалось что-то, камнемъ упало на сердце и придавило его.
Солнце исчезло за краемъ земли, яркая позолота сошла со стнъ горницы и все потемнло сразу… И какъ здсь кругомъ стало вдругъ темно, такъ же темно сдлалось будто и на душ молодой женщины. Будто кто-то умеръ вдругъ! Или что-то умерло для нея, умерло въ ней…
Но гд же Цуберка? Гд ея милый, обожаемый Цуберка, образъ котораго носила она въ сердц своемъ? Здсь сейчасъ былъ не онъ. Такъ гд же онъ? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!
Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться въ темной горниц…
— Что же мн длать? шепнула она вслухъ.
Дверь отворилась, въ горницу вошелъ графъ и, тихо приблизясь, молча остановился предъ женой. Софья вздрогнула, потомъ опустила голову, потупилась и стояла.
Графъ подошелъ ближе, но молчалъ…
Наконецъ Софья тихо двинулась къ нему и, не поднимая головы, съ опущенными руками, какъ бы не смя тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой къ нему на грудь… Графъ порывисто обнялъ жену и, страстно цлуя, вымолвилъ:
— Полюбишь ты меня теперь?
— Да. Да… Такъ же, какъ любила его… Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство… Пойдемъ въ церковь… Пойдемъ молиться. Я боюсь…
— Не бойся, дорогая… Я теб поясню колдовство! Я угадалъ врно… Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портретъ, не похожй на него, который нарисовали въ твоемъ сердц — разлука и мечты…
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  2. Пугачевцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1871
  3. Владимирские Мономахи, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1891
  4. Свадебный бунт, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1886
  5. Кудесник, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1885
  6. Атаман Устя, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  7. Заира, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  8. Служитель бога, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892
Электронная библиотека