Ясная Поляна. Выпуск 7, Толстовство, Год: 1989 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЯСНАЯ ПОЛЯНА

Выпуск 7

МАЙ — АВГУСТ 1989

РИГА

— 1 —

ОТ РЕДАКЦИИ

На фоне бурно развивающихся общественных событий иному читателю наш журнал покажется недостаточно актуальным. Действительно, здесь нет ни срочной информации о происходящем, ни политических дискуссий, ни партийных программ (будь то партия властвующая или партии оппозиционные). Ведь всё это можно с избытком найти на страницах других независимых газет и журналов, число наименований которых за последний год возросло столь стремительно, что сегодня никто уже не может назвать их количество, не ошибившись на сотню-другую. В таком обилии информации нетрудно отыскать издания самых разнообразных политических позиций: от крайне левых до крайне правых, от более умеренных до самых радикальных.

Однако в любые времена, при любом социальном строе и при любых событиях какие-то вопросы и какие-то проблемы оставались и остаются неизменными, вечными. И неизменными остаются стремление человека к благу и определенные обязанности — те, о которых не прекращает напоминать совесть. Таково направление нашего журнала. Его, если угодно, радикализм — в неприятии любого насилия и любого убийства, будь то смертная казнь или убийство на войне, радикализм — в благоговении перед жизнью.

—————-

— 2 —

Лев ТОЛСТОЙ

О СУДЕ

И СМЕРТНОЙ КАЗНИ

(Из письма к П.И.Бирюкову)

Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущееся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей.

Расскажу, как всё это было, а потом уже постараюсь высказать те мысли и чувства, которые тогда вызвало во мне это событие и теперь воспоминание о нём.

Чем особенно я занимался и увлекался в это время, я не помню, знаю только, что жил я в это время спокойной, самодовольной и вполне эгоистической жизнью. Летом 1866 года нас посетил совершенно неожиданно Гриша Колокольцов, кадетом ещё ходивший в дом Берсов и знакомый моей жены. Оказалось, что он служил в пехотном полку, расположенном в нашем соседстве. Это был весёлый, добродушный мальчик, особенно занятый в это время своей верховой, казачьей лошадкой, на которой он любил гарцовать, и часто приезжал к нам.

Благодаря ему мы познакомились и с его полковым командиром, полковником Юношей, и с разжалованным или отданным в солдаты по политическим делам (не помню) А. М. Стасюлевичем, родным братом известного редактора, служившем в этом же полку. Стасюлевич был уже немолодой человек. Он только недавно из солдат был произведён в прапорщики и поступил в полк к бывшему своему товарищу Юноше, теперь его главному начальнику. И тот, и другой, Юноша и Стасюлевич, тоже изредка езжали к нам. Юноша был толстый, румяный, добродушный, холостой уже человек. Он был одним из тех так часто встречающихся людей, в которых человеческого совсем не видно из—за тех условных положений, в которых они находятся и сохранение которых они ставят высшей целью своей жизни.

Не помню, кто из двух, Колокольцов или Стасюлевич, в один

— 3 —

день летом приехав к нам, рассказал про случившееся у них для военных людей самое ужасное и необыкновенное событие: солдат ударил по лицу ротного командира, капитана, академика. Стасюлевич особенно горячё, с сочувствием к участи солдата, которого ожидала, по словам Стасюлевича, смертная казнь, рассказал про это и предложил мне быть защитником на военном суде солдата.

Должен сказать, что приговоры одними людьми других к смерти и ещё других к совершению этого поступка: смертная казнь, всегда не только возмущала меня, но представлялась мне чем-то невозможным, выдуманным, одним из тех поступков, в совершение которых отказываешься верить, несмотря на то, что знаешь, что поступки эти совершались и совершаются людьми. Смертная казнь, как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения.

Я понимал и понимаю, что под влиянием минуты раздражения, злобы, мести, потери сознания своей человечности человек может убить, защищая близкого человека, даже себя, может под влиянием патриотического, стадного внушения, подвергая себя опасности смерти, участвовать в совокупном убийстве на войне. Но то, чтобы люди спокойно, в полном обладании своих человеческих свойств могли обдуманно признавать необходимость убийства такого же, как они, человека и могли бы заставлять совершать это противное человеческой природе дело других людей — этого я никогда не понимал. Не понимал и тогда, когда в 1866 году жил своей ограниченной, эгоистической жизнью, и потому я, как это ни было странно, с надеждой на успех взялся за это дело.

Помню, что приехав в деревню Озерки, где содержался подсудимый, и войдя в кирпичную избу, я был встречен маленьким скуластым, скорее толстым, чем худым, что очень редко в солдате, человеком с самым простым, не переменяющимся выражением лица. Как я понял тогда причину его поступка, она была в том, что ротный командир его, человек всегда внешне спокойный, в продолжение нескольких месяцев своим тихим, ровным голосом, требующим беспрекословного повиновения и повторения тех работ, которые он считал правильно исполненными, довел его до высшей степени раздражения. Сущность дела, как я понял его тогда, была в том, что кроме служебных отношений, между этими людьми

— 4 —

установились очень тяжелые отношения человека к человеку: отношения взаимной ненависти. И ненависть эта, не находя себе исходя, всё больше и больше с каждым новым упреком разгоралась. И когда она дошла до высшей степени, она разразилась самым для него же самого неожиданным образом.

Суд скоро состоялся. Председателем был Юноша, двумя членами были Колокольцов и Стасюлевич. Привели подсудимого. После не помню каких формальностей я прочел свою речь, которую мне не скажу странно, но просто стыдно читать теперь. Судьи с очевидно скрываемой только приличием скукой слушали все те пошлости, которые я говорил, ссылаясь на такие-то и такие-то статьи такого-то тома, и когда все было выслушано, ушли совещаться. На совещании, как я после узнал, один Стасюлевич стоял за применение той глупой статьи, которую я приводил, то есть за оправдание подсудимого вследствие признания его невменяемости. Колокольцов же, добрый, хороший мальчик, хотя и наверное желал сделать мне приятное, все-таки подчинился Юноше, и его голос решил вопрос. И был прочтен приговор смертной казни через расстреляние. Тотчас же после суда я написал письмо близкой ко двору фрейлине Александре Андреевне Толстой, прося её ходатайствовать перед государем — государем тогда был Александр II — о помиловании Шибунина. Но по рассеянности не написал имени полка, в котором происходило дело. Полковое начальство поторопилось, и когда не было уже препятствий для подачи прошения Государи, казнь уже была совершена.

Да, ужасно, возмутительно мне было перечесть теперь эту напечатанную у вас мою жалкую, отвратительную защитительную речь. Говоря о самом явном преступлении всех законов Божеских и человеческих, которое одни люди готовились совершить над своим братом, я ничего не нашел лучшего, как ссылаться на какие-то кем-то записанные глупые слова, называемые законами.

Да стыдно мне теперь читать эту жалкую, глупую защиту. Ведь если только человек понимает то, что собираются делать люди, севшие в своих мундирах с трех сторон стола, воображая себе, что, вследствие того, что они так сели, и что на них мундиры, и что в разных книгах напечатаны известные слова, и что, вследствие всего этого, они могут нарушить вечный, общий закон, записанный не в книгах, а во всех сердцах человеческих, — то ведь одно, что можно и должно сказать таким людям, — это то, чтобы

— 5 —

умолять их вспомнить о том, кто они и что они хотят делать. Ведь доказывать то, что жизнь каждого человека священна, что не может быть права одного человека лишать жизни другого — это знают все люди, и этого доказывать нельзя, потому что не нужно, а можно и нужно и должно только одно: постараться освободить людей — судей от того одурения, которое могло привести их к такому дикому, нечеловеческому намерению.

Я не понимал этого тогда. Не понимал я этого и тогда, когда через Толстую ходатайствовал у государя о помиловании Шибунина. Не могу не удивляться теперь на то заблуждение, в котором я был, — о том, что всё, что совершалось над Шибуниным, было вполне нормально, и что также нормально было и участие, хотя и не прямое, в этом деле того человека, которого называли государем. И я просил этого человека помиловать другого человека, как будто такое помилование от смерти могло быть в чьей-нибудь власти. Если бы я был свободен от всеобщей одури, то одно, что я мог сделать по отношению Александра второго и Шибунина, это то, чтобы просить Александра не о том, чтобы он помиловал Шибунина, а о том, чтобы он помиловал себя, ушел бы из того ужасного, постыдного положения, в котором он находился, невольно участвуя во всех совершающихся преступлениях (по ‘закону») уже тем, что, будучи в состоянии прекратить их, он не прекращал их.

Тогда я еще ничего не понимал этого. Я только смутно чувствовал, что совершилось что-то такое, чего не должно быть, не может быть, и что это дело не случайное явление, а в глубокой связи со всеми другими заблуждениями и бедствиями человечества, и что оно-то и лежит в основе всех заблуждений и бедствий человечества.

Я смутно чувствовал еще тогда, что смертная казнь, сознательно рассчитанное, преднамеренное убийство, есть дело прямо противоположное тому закону христианскому, который мы будто бы исповедуем, и дело, явно нарушающее возможность и разумной жизни и какой бы то ни было нравственности, потому что ясно, что если один человек или собрание людей может решить, что необходимо убить одного или многих людей, то нет никакой причины, по какой другой человек или другие люди не найдут той же необходимости для убийства других людей. А какая же может быть разумная жизнь и нравственность среди людей, которые могут по своим решениям убивать друг-друга. В первый раз я

— 6 —

смутно почувствовал это в Париже, когда видел издалека смертную казнь, яснее, гораздо яснее почувствовал это теперь, когда принимал участие в этом деле. Но мне все еще было страшно верить себе и разойтись с суждениями всего мира. Только гораздо позднее я был приведен к необходимости веры себе и к отрицанию тех страшных обманов, держащих людей нашего времени в своей власти и производящих все те бедствия, от которых страдает человечество.

Уже не месяца, а годы проходят, во время которых нет ни одного дня без казней и убийств, и одни люди радуются, когда убийств правительственных больше, чем убийств революционных, другие же радуются, когда больше убито генералов, помещиков, купцов, полицейских. С одной стороны раздаются награды за убийства по 10 и по 25 рублей, с другой стороны революционеры чествуют убийц, экспроприаторов и восхваляют их как великих подвижников. Вольным палачам платят по 50 рублей за казнь. Я знаю случай, когда к председателю суда, в котором к казни был приговорено 5 человек, пришел человек с просьбой передать ему дело исполнения казни, так как он возьмется сделать это дешевле: по 15 рублей с человека. Не знаю, согласилось ли, или не согласилось начальство на предложение.

Все это я понял гораздо позже, но смутно чувствовал уже тогда, когда так глупо и постыдно защищал этого несчастного солдата. От этого-то я и сказал, что случай этот имел на меня очень сильное и важное для моей жизни влияние.

На этом случае я первый раз почувствовал, первое — то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством. Второе — то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством.

Теперь это для меня ясно, тогда же это было только смутное сознание той неправды, среди которой шла моя жизнь.

1908 г.

— 7 —

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ТЕМЕ

Мы уже касались в N 4 нашего журнала проблем внешних почестей Льву Толстому, в этом конкретном случае — совершеннейшей нелепицы: чеканки его портрета на металлических рублях. В этом отношении интересно прочесть, что еще в 1911 году на эту тему писалось в журнале ‘Вегетарианское обозрение‘, (Статья приводится в сокращении).

‘ВЕГЕТАРИАНСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ

1911 г. N 9-10

———————————

Основной практический вопрос, который со смерти Толстого непереставая решался и решается в печати, во всевозможных обществах и собраниях, это — ‘как почтить* или »как увековечить память Толстого’.

К сожалению, слова эти не имеют ясного смысла. Неясность их заключается в том, что предполагая известные поступки, они не указывают на цели их, на то, для кого будут делаться эти поступки. Еще к большему сожалению, надо сознаться, что неясность этих слов совершенно не случайна, а что все пользуются именно таким способом выражения для того, чтобы придать важный и значительный вид деятельности, которая, если определять её точно, будет иметь совершенно иное значение. Прием этот самый обычный. Почти все слова, имеющие более или менее неясное, отвлеченное значение, употребляются в нашем обществе именно для скрытия истинного значения дела или предмета, которые они обозначают. К сожалению, то же и со словами ‘почтение памяти’, не только Толстого, но вообще каждого уважаемого человека. Самые разнообразные поступки подходят под это определение: постоять минуту на ногах со значительным, сосредоточенным выражением, петь, много есть и пить, покупать странные дорогие венки из какого угодно металла или из растений с лентами, на которых можно писать что угодно, даже язвительные для правительства слова, поставить на мосту или на площади большую чугунную куклу, на голову которой будут садиться

— 8 —

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ТЕМЕ

птицы и пачкать её, и тысячи других поступков — всё это делается для почтения памяти. Поступки эти кажутся сначала совершенно невинными, но стоит внимательно вникнуть в скрытую цель их, и станет ясно, что поступки эти несомненно дурные. Я знаю случай, как долго и тяжко болел учитель одного известного института. Сослуживцы о нем совсем забыли, и в последние месяцы жизни ему не на что было купить лекарства. Но не успел он умереть, как начальница в несколько дней собрала 400 рублей на венок и катафалк. Вот что значат слова ‘почтение памяти’! Достаточно задать вопрос: для кого делаются все странные дела, называемые этим именем, чтобы стала ясна вся преступность их. Для кого надо было истратить 400 рублей, т.е. по крайней мере 400 тяжелых рабочих дней вместо 2-3 необходимых, чтобы закопать мертвое тело? Разумеется, не для несчастного учителя. Если же не для него, то значит для нас, но тогда это ужасно! Ужасно это потому, что вся эта деятельность может иметь для нас только одну цель. Показать друг другу и обществу, какие мы внимательные, чуткие и добрые люди, как мы заботимся о наших сослуживцах. То же самое, к великому сожалению, надо сказать и о Толстом. За всю его долгую жизнь общество, русское да и мировое, за исключением нескольких сот друзей, не шевельнуло пальцем, чтобы помочь Толстому в его великих трудах, ни друзьям его. Напротив, оно всячески замалчивало или извращало его слова. А помочь оно могло бы очень легко тысячью самых разнообразных и всем всегда доступных дел. 30 лет Толстой один на один вел страшную борьбу со всем этим изолгавшимся жестоким миром, с его стихийно преданным всему дурному общественным мнением. И никому не было дела до него! Я знаю одного престарелого друга Толстого, который имел терпение 12 раз каллиграфически переписать (для распространения) огромное трехтомное ‘Исследование Евангелия‘, и остальные труды Толстого этот человек переписывал без числа. Так поступали друзья Толстого, те самые, которые теперь не сказали ни слова о ‘почтении памяти’. Что же для него сделали те, кто так озабочен теперь не Толстым, не его писаниями, — а именно ‘памятью’ Толстого?! Если же они наперебой предлагают тысячи проектов почтения памяти, то цель у них и у всех жертвователей на памятник одна, и только одна. Показать себе и обществу, какие они отзывчивые, любящие, а главное культурные люди!

— 9 —

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ТЕМЕ

Об этом грустно говорить, особенно над свежей могилой, и можно бы воздержаться, но, к сожалению, в этих заботах о ‘почтении памяти’ общество позволяет себе поступки, нарушающие не только волю умершего вообще, но иногда ясно выраженную последнюю волю его. Таковы, например, памятники бедному, кроткому, много страдавшему Гоголю. И чем он мог заслужить такое варварское презрение к его последней воле?! Его завещание так и начинается заявлением, чтобы не ставили ему никаких памятников! То же и с венками на могилу Толстого. Среди магометан, например, подобные нарушения последней воли считались бы величайшим кощунством.

Так же печально то, что придумали педагоги и учащиеся в высших школах. С самых первых своих опытов со школами Толстой убедился во вреде и лживости современной школьной и университетской системы, и старания его за те муки и порчу, которые претерпевает в школах молодое поколение, были очень велики. Он так много раз говорил и писал об этом, от ‘педагогических статей’ и до его речи к народным учителям, сказанной в Крёкшине у Черткова, и поздних статей в ‘Календаре для каждого’. И что же? Сотням, если не тысячам, таких школ ‘присваивается’ имя Толстого. Учащаяся молодежь учреждает стипендии имени Толстого. С Толстым можно соглашаться или нет, но людям, которые так озабочены почтением его памяти, нельзя не знать, что к школам и университетам Толстой питал ужас и отвращение, равный его ужасу перед тюрьмами или бойней.

Вот к чему приводит та муть в головах, которая возникает от столь любимых в нашем обществе туманных слов!

Стоило бы только сказать точно и просто: что нам делать по случаю смерти такого необыкновенного и любимого нами человека, и такие, режущие своей неуместностью, дела над могилой Толстого были бы невозможны.

Так как каждый день приносит новые ‘проекты’, то необходимо ответить на этот вопрос.

Вопрос этот — что делать по случаю смерти Толстого?

Для самого себя надо сделать то, что вообще следует делать перед каждой смертью: вспомнить Бога. Вспомнить Бога значит почувствовать и понять, что великая перемена, которую мы называем смертью, каждый день и каждый час ожидает нас.

— 10 —

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ТЕМЕ

Поэтому нам нельзя не желать и не напрягать своих сил на то, чтоб исполнить наше назначение в этой жизни. Назначение же наше в проявлении во всей их полноте наших высших свойств, т.е. разумности и доброты.

Проявить свою разумность значит, что всякий раз, когда какая-нибудь частичка истины, которую так старательно гонят в нашем обществе, найдет свое последнее прибежище в нашем разуме, мы не изгоним её оттуда, но окружим её всем своим вниманием, возрастим, расширим и укрепим.

Проявить свою доброту значит всякий раз, как какое-нибудь живое существо, в особенно человек, будет находиться в нашей власти, мы будем стараться помочь ему из всех сил, на какие только способны, а не воспользуемся случаем добить его, пользуясь тысячью придуманных нами лживых ширм и изворотов, чтобы скрыть весь ужас нашего злодейства.

Вспомнить этот свой основной и единственный долг, проявлять в этой жизни всю свою разумность и доброту и постараться набраться сил для исполнения его — это первое, что должен делать каждый человек над каждой могилой и особенно над могилой Толстого.

На вопрос, что делать теперь для Толстого, приходится ответить, что увы! о Толстом надо было заботиться, пока он был жив. Теперь же на нас так и остается тот великий позор, о котором я уже говорил, и все, что мы можем сделать, это стараться помнить об этом своем преступлении и на будущее время быть повнимательней.

Прежде всего надо ясно понять, чего не следует делать. Все эти жалкие памятники, которые хотят ставить и уже ставят Толстому, были бы только смешны, если бы для их сооружения не требовалось столько труда людского и если бы они не оскорбляли чувства самого элементарного уважения к личности Толстого.

В.

— 11 —

из почты ‘ЯП’

‘….Последнее время — с опасным историческим опозданием — все мы стали осознавать пагубность для человечества жестокости и вражды, царивших (да и сейчас царящие) в мире, и стали чаще говорить о необходимости любви во взаимоотношениях между людьми. Но при этом не всегда сознается вся её благотворность. Многие считают естественной половинчатость, оставляя место для ненависти и жестокости в ‘Исключительных’ случаях — к ворам, хулиганам, насильникам и пр.

В публикации на эту тему чаще всего встречается мнение, что нельзя-де проповедовать и осуществлять любовь ко всем людям. Невыборочная любовь называется ими ‘абстрактной’. Предлагается учить детей добру, но вместе с тем видеть зло и бороться с ним, имея в виду борьбу с носителями зла. Особенно ярко эта тенденция видна у сторонников смертной казни.

Необходимо понять: человек не тождествен своему пороку, появившемуся у него в силу каких-то причин. Не бывает людей только плохих или только хороших. В каждом человеке есть искра Божья, и очень много зависит от окружающих, возродится ли из этой искры благотворный свет, или совьет себе гнездо порок, пытаясь погасить искру. Если появился порок, изгнать его можно только любовью и добром, вниманием к человеку и терпением….’

М. Панченко

г. Киев

—————-

‘…По моему, существует опасность поставить знак равенства между сломленным, вытравленным духом и смирением. Есть смирение, которое идет от большой внутренней работы, от культуры, от мудрости, от терпимости, а есть смирение загнанного.....

— 12 —

ИЗ ПОЧТЫ ‘ЯП’

….С какой реакцией я сталкиваюсь:

— А, это толстовцы, те, что ударь в одну щеку — они подставят другую…. Знаем, знаем. Сейчас нужно пулеметом действовать!

— Но ведь начинали уже кто-то с пулемета, и чем кончилось? — говорю.’

В. Гончарова,

г. Волгоград

—————-

‘…Дела с нашим обществом ‘Милосердие’ не очень хороши, никак не хотят регистрировать. В ‘Милосердии’ работают около 60 человек. У нас нет помещения (дали было, занимали мы его всего один день, т.к. вечером нас поставили перед выбором: ‘Исключите из Общества всех верующих, тогда можете оставаться’. Верующих у нас около половины. Я тщетно пытался что-либо объяснить или доказать. Мне ответили: ‘У нас идеологическое учреждение — Дворец культуры железнодорожников — а потому, извините…..). Больше взять нас к себе никто не хочет. Итак, штаб ‘Милосердия’ уже полгода располагается у меня дома, а работа все-таки идет успешно.’

В. Лыткин,

г. Новосибирск

—————-

‘…Мне дали почитать шестой выпуск вашего журнала. Я был очень рад познакомиться с его содержанием, столь близким мне по духу. ‘Совершенство — норма неба, а стремление к совершенству — норма человека’ — писал Толстой. И именно это стремление к совершенству делает человек истинно великим. Толстой стал великим именно тогда, когда основным зовом его души стало это стремление, то есть к Добру и Справедливости, к Правде, когда великая любовь к живым существам стала источником его вдохновения. Бывший охотник стал анти-

— 13 —

ИЗ ПОЧТЫ ‘ЯП’

креофагом (вегетарианцем) и защитником наших братьев — животных, защитником жизни. Он понял, что освобождение человечества тесно связано с освобождением человека от убийства и пожирания других существ. Он не был ни первым, ни последним, сказавшим миру правду. Но он возвысил свой голос, голос всемирно известного писателя в защиту и Правду.

Люди с догматическим и конформистским складом мышления постоянно критикуют Толстого с самых различных позиций. Чаще всего они не читали ни ‘Мысли мудрых людей’, ни ‘Круг чтения’, но слышали, что Толстой высказывая идеи, которые не согласуются с их миропониманием. А он делал все, что мог для того, чтобы люди стали добрее и лучше. Любить ближних — людей и животных, оказывать помощь всем несчастным, униженным и оскорбленным, быть всегда на стороне гонимого. Мне вспоминается цитата из Талмуда, приведенная Львом Николаевичем: ‘Гонит ли злодей праведника, гонит ли злодей злодея, гонит ли праведник злодея — Бог всегда на стороне гонимого’.

Ваш журнал опубликовал замечательные статьи ‘Психологические основы вегетарианства’ С. Полтавского и выдержку из дневника Р. Тагора, посвященные вопросам антикреофагии. Назрела необходимость возродить Вегетарианское общество. В стране немало вегетарианцев, в том числе и тех, кто следует антикреофагии из нравственных побуждений. Ведь вегетарианство не только и не столько способ питания, как образ жизни.

Цели Вегетарианского общества могут быть следующими: Восстановление любви и жалости к животным, особенно к ‘жертвам стола’, открытие вегетарианских столовых, распространение вегетарианской литературы, изучение истории актикреофагии, исследование роли вегетарианцев в развитии мировой культуры и науки, установление связей со всемирным вегетарианским движением, издание вегетарианской литературы, взаимная поддержка. При этом следует иметь в виду, что общество никому не будет навязывать те или иные религиозные взгляды, но будет предоставлять своим членам исповедовать каждому свое мировоззрение и делиться друг с другом мнениями по этим вопросам. Желаю всего самого доброго.’

В. Габедава.

г. Тбилиси

— 14 —

НАШЕ МНЕНИЕ

РЕДАКЦИЯ ОТВЕЧАЕТ НА ВОПРОС

— Хотелось бы знать позицию журнала по отношению к обществу ‘Память’ и им подобным.

К идеям, проповедуемым подобными обществами, отношение однозначное — резко отрицательное, — и оно не может быть иным, учитывая ту ненависть, ту озлобленность, ту подозрительность, которые они с собой несут, какие бы обличья борьбы за возрождение культур, за трезвость и здоровый образ жизни или за высокую мораль они ни принимали.

Есть множество легко внушаемых людей, которые склонны во всем видеть чьи-то тайные происки. Когда подобные болезненные страхи набирали силу, они перерастали то в средневековые охоты на ведьм, то в более нам современные вредителе— и шпиономании. Некоторые люди склонные всюду усматривать ‘сети ЦРУ’, другие — во всем, ну буквально во всем различают ‘руку КГБ’, а третьи дрожат от навязчивого страха попасть под действие неких ‘сатаниских сил’, которые они обнаруживают, где бы ни пожелали. Все сводится в конечном счете к поиску внешнего врага, и печально, когда человек именно на это тратит свои силы и способность. Но особенно печально, и особенно страшно, когда таким внешним врагом становится для него целый народ, другой народ, каждый представитель этого другого народа, как бы, опять таки, на словах это ни отрицалось.

Когда человек чувствует, что жизнь его не такая, какая хотелось бы, что живет он не так, как надо бы, что люди не любят его, и он не любит людей, и он несчастен и ничего у него толкового не получается, и жизнь кажется бессмысленной, то, конечно, ему следовало бы тем серьезнее в себе разобраться, тем глубже заглянуть в свою душу, чтобы постараться найти причину своих неудач, своего недовольства, своего уныния. Это та великая работа души, которая должна осущест-

— 15 —

РЕДАКЦИЯ ОТВЕЧАЕТ НА ВОПРОС

вляться в человеке всю жизнь освобождая её постепенно от всего того, что препятствует её свободному дыханию. Но однажды человеку этому говорят, что в нем то всё хорошо уже по одному тому, что он принадлежит к очень большому народу, и главное, чтобы он только почаще вспоминал ‘о корнях’, а во всех несчастьях виноват другой народ — евреи, а все те, кто не согласен с подобной постановкой вопроса, это — масоны, плетущие заговоры и думающие только о том, как бы ему навредить. Так человек находит всему удобную внешнюю причину и, следовательно, избегает надобности исследовать собственную душу, кажется, что жизнь приобретает смысл — он борется против определенного врага, кажется, что жизнь наполняется содержанием — теперь он на каждом шагу ищет разнообразные таинственные символы, просматривает на свет листы газеты, соединяет в определенные схемы отдельные слова и бьётся над проблемой: почему все снежинки имеют шестигранную форму. К сожалению, подобными занятиями не ограничивается деятельность обществ, подобных ‘Памяти’, но невежество и суеверия порождают недоверие между людьми, разделяют людей, возбуждают ненависть, и приводили в определенные моменты истории к трагедиям, ужасающим все человечество, о чем нельзя забывать.

Нельзя забывать и того, что невозможно ненавистью бороться против ненависти. Ни в коем случае не надо поддаваться провокациям подобных недобрых чувств. Надо стараться в каждом видеть прежде всего человека, в данном случае — человека, ставшего жертвой своих страхов, амбиций и суеверных внушений, — видеть и по возможности стараться помогать ему освобождаться от всего того, что мешает ему чувствовать в каждом человеке брата.

—————-

— 16 —

МИЛИТАРИЗМ И ШАГИ ДЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

Одним из временных шагов по пути к полной и свободной демилитаризации могла бы стать альтернативная гражданская служба вне военного ведомства, существующая уже в большинстве европейских стран. В этом году и в ЮГОСЛАВИИ, где до недавнего времени очень жестоко преследовали отказников от военной службы, проведены некоторые реформы. Однако, при ближайшем рассмотрении видно, что реального выбора по-прежнему нет, и реформы оказываются иллюзорными. Предусмотрена лишь возможность тем, кто по религиозным убеждениям не может брать в руки оружие убийства, служить в стройбатах (вдвое дольше) и, что самое нелепое, все равно давать военную присягу. Это в корне отличается от практики альтернативной службы в других странах, где альтернатива именно в том и состоит, что дает возможность не участвовать в делах военного ведомства, не вызывая при этом гнева чиновников. К сожалению, в Югославии эта проблема не решена, и последовательным отказникам по совести придется по-прежнему попадать в заключение за свой отказ.

—————-

После ставшего гласным страшного случая с Артурасом Сакилаускасом общественное мнение все более обращается против военной службы (по крайней мере в её сегодняшнем виде). В ПРИБАЛТИКЕ основную роль тут выполняют женские организации. Так, например, Лига женщин Латвии стремится защитить служащих теперь от жестокого произвола, царящего в армии, защитить бегущих оттуда (дезертирство становится массовым), добивается ограничения службы пределами республики, а также введения альтернативной службы. Устраивались траурные пикеты с фотографиями сыновей, замученных до смерти в армейских частях.

— 17 —

МИЛИТАРИЗМ И ШАГИ ДЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

В ЛАТВИИ идет массовый сбор подписей под следующим обращением:

‘Поддерживая процесс демилитаризации в Европе, призываем вывести постепенно с территории аннексированной Латвии войска СССР.

Так как аннексия Балтии осуществлена советской армией в результате военной агрессии, и учитывай то, что большинство жителей Латвии считает неприемлемым давать присягу верности армии, которая в 1968 году подавила революцию в Чехословакии, виновна в Афганском разбое и до сих пор играет роль жандарма Восточной Европы, требуем прекратить призыв жителей Латвии в Вооруженные силы СССР против их воли‘.

И еще один документ:

ПРИЗЫВ

молодежного семинара НФЛ

ВСЕМ ШКОЛЬНИКАМ ЛАТВИИ:

1988/89 учебный год для школьной молодежи Латвии по многим вопросам закончился многоточиями вместо ответов.

На этот раз Министерство народного образования ЛССР не может оправдаться незнанием возросших проблем, поскольку они широко отражены в прессе, теле- и радиопередачах.

До начала нового учебного года осталось немного времени, однако все признаки свидетельствуют о том, что решение некоторых существенных вопросов осталось на уровне обещаний, и радикальные перемены не ожидаются.

Поддерживая всемирное и латвийское движение за мир, политику за сокращение армии и разоружение, мы считаем неприемлемым продолжение военного обучения в средних и средних профессиональных учебных заведениях.

Поскольку Министерство народного образования ЛССР оказалось не в состоянии решить эту важную проблему (принимая во внимание и совместный приказ N 358/37 министра народного образования ЛССР и генерал-майора военного комиссариата И. Дуды,

— 18 —

МИЛИТАРИЗМ И ШАГИ ДЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

который не решает вопроса военного обучения в школах Латвии), признавая, что эффективнее проходить военное обучение после призыва в армию, считаем, что в поисках решения единственный путь — это с 1 сентября 1989 года начать бойкот военного обучения в средних и средних профессиональных учебных заведениях Латвии.

Воззвание принято в г. Сабиле

12 августа 1909 года

—————-

Остается лишь напомнить нашим читателям, что редакция ‘ЯП’, руководствуясь не политическими соображениями, но убеждениям совести, считает неприемлемой службу в какой бы то ни было армии, независимо от того, оккупационная она или нет.

— 19 —

Уже в газете ‘Комсомольская правда‘ была статья о зарождении новой сельскохозяйственной общины на Памире.

Теперь мы получили запись первых впечатлений её участницы. Правда, к сожалению, она не указала даже свои инициалы.

ПИСЬМО ИЗ СУРГАНА

В апреле этого года мы всей семьей были уже у Николая Гурского в Сургане. Была еще зима в горах, и казалось, всё должно было меня и моих домашних отпугнуть, протрезвить, напомнить о благах цивилизации. В Сургане белое безмолвие нарушалось грохотом почти постоянного камнепада, но горы, окружающие долину, своим величием напоминали огромных каменных богов, и тихая благость наполняла сердце.

С Николаем мы вели долгие с утра до ночи беседы. Устав коммуны, с которым он нас познакомил, был настолько глубокой и необъятной программой, что очень многое мне было близко, возможно ли все это осуществить, я не знаю, но я хочу участвовать в этой жизни и быть близкой всему, чтобы эта программа проявилась.

В начале июля мы привезли в Сурган детей. Какой рай ждал нас! Травы по колено, журчащие родники, солнце отражалось в многоцветии долины, удивительное пение — пересвист сурков, щебет птиц, шорох уползающих из-под ног змей — все это возвращало меня в детство, и едва ступив на землю долины, я поняла, что это моя земля обетованная.

И каждое утро я вдыхала сладкий воздух Сургана и не понимала, отчего так легко и хорошо на сердце. Мальчишки мои легко прижились на Сургане.

Обилие альпинистов из Союза, Германии, Чехословакии, маршрут которых проходит через Сурган, несколько озадачил и

— 20 —

насторожил, но общение с ними приносит столько, что кажется, Сурган — это точка притяжения удивительных личностей, и если вспомнить мою былую жизнь в Свердловске, то здесь я нахожусь словно в центре Вселенной, и каждый день — это и неожиданные сюрпризы, и награда за чью-то враждебность к нам (бывают и очень неприятные споры, исходящие от людей, не желающих соглашаться, что можно жить иначе), и очень много того смеха, который не услышишь в Союзе.

Живем в маленьком домишке, слепленным из глины Гурским, пока не соберутся остальные семьи, чтобы начать строительство домов иди одного — общинного (этот вопрос будет решаться на совете общины, исходя из интересов и желания каждой семьи). В хозяйстве у нас сейчас два осла, через неделю появится коза, есть два огорода, где посажены картофель, капуста, помидоры, редис, морковь, салат, чеснок. Занимаемся сенокосом.

Осваивать Сурган будем пять лет, затем нам назначат налог за аренду долины.

Климат очень похож на среднюю полосу России. А латыши называют Сурган маленькой Латвией.

Первый год — это год подбора людей для нашей коммуны. Это очень важная и, как я думаю, наиболее важная наша задача. Случайные люди здесь просто не смогут жить. В первый наш год, да впрочем, и в следующий за ним мы делаем ставку на натуральное хозяйство, свои руки и добровольный вклад каждого в общий фонд коммуны для приобретения того или иного инвентаря и для хозяйственных нужд. Те, кому близки идеалы коммуны, пусть приезжают посмотреть, — мы рады каждому.

Стиль нашего быта у нас восточный: полное отсутствие мебели, ковры на стенах, на полу, курпачи — восточные матрацы, одеяла. Это все еще в будущем, но стиль нарабатывается.

Главный вопрос, который многие задают: как будем учить детей. По школьной программе, но со своей методикой, затем экзамены за три года. Возможно, будут изменения. Наша коммуна, в отличие от других — это постоянно дышащий живой организм, догм здесь быть не может, и каждый волен вносить свое и влиять на жизнь коммуны. По крайней мере, в этом я убедилась на своем опыте. Свободно мыслить, свободно работать и жить — это я ощущаю здесь настолько полно, словно это естественное состояние было во мне всегда.

——————

— 21 —

Предлагаемая ниже листовка дает хорошее представление о столь близкой нашим убеждениям идеологии этой международной организации.

GREENPEACE GREENPEACE

Экология учит нас, что человечество не является центром жизни на планете. Экология уже научила нас, что вся земля — это часть нас самих, и что мы должны научиться уважать её, как уважаем самих себя. Так же, как мы сочувствуем самим себе, мы должны сочувствовать всем формам жизни: китам, тюленям, лесам и морям. Поразительная красота экологического мышления заключается в том, что оно указывает нам путь обратно к понимания и умению ценить саму жизнь — к пониманию и умению ценить, которые просто необходимы как раз для такого образа жизни.

Как в случае с китами и тюленями, жизнь необходимо спасать ненасильственным противодействием и тем, что квакеры называют ‘свидетельством’. Человек свидетельствующий должен взять на себя ответственность в осознании несправедливости. Потом этот человек, пожалуй, сделает выбор: то ли ему предпринимать что-либо, то ли оставаться безучастным, но он, наверное, уже не отвернется в неведении. Этика ‘Гринпис’ заключается не только в том, чтобы лично свидетельствовать о жестокости по отношению к жизни, но и принимать прямые меры для её предотвращения. Однако, эти меры, будучи прямыми, должны быть также ненасильственными. Мы должны препятствовать злу, не пытаясь применять насилие к тем, кто в нем повинен. Величайшим источником нашей силы должна быть сама жизнь и обязательство посвятить наши жизни защите других.

— 22 —

ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ

‘КИЕВСКАЯ МЫСЛЬ’

6 декабря 1911 г.

———————

В КРОВАВОМ ТУМАНЕ

…Крики животных — не привет солнцу, не звуки сытого удовольствия, а раздирающие вопли сознаваемого ужаса…

По улице стягиваются новые партии — крупный и мелкий скот. Идет, упирается, неохотно шагает через роковой порог калитки...

Во дворе — кровь: багровый снег. Мокнет и тает в лужах крови. На осях и колесах телег, на дверях и оконных рамах — сгустки запекшейся крови. Воздух насыщен острыми парами. Лижут лицо, ударяют в нос, щекочут в горле…

— Эх ты, черепаха! Еще упирается!

И он больно хлещет её плетью по хребту, толкает в живот, тащит за рога.

— Му-у-у-у-!…

Все делается в мгновение ока. Десяток носилок уносят трепещущее тело в дымящийся павильон. ‘Смальна’. Десятки огненных языков вырываются из преисподней, пожирают шерсть, запекают кровоточащие раны. Едкий дым, насыщенный жирными парами…

— Хотите обогреться? Пожалуйте!….

Курят, обмениваются остротами, хохочут… Точно блины пекут….

Взад и вперед снуют вагонетки, подбирают очищенные туши и тонут в глубине нового павильона. ‘Потрошильня’. Сотни отточенных ножей рыщут по всем швам и суставам — отделяют голову, распаривают живот, копаются в груди… Пар — густой, одуряющий — поднимается от теплой туши, висит у потолка, затемняет свет...

Сто ножей острых, окровавленных…. Страшно!… Рука судорожно поднимается, чтобы прикрыть шею. Кажется, подкрадется и ударит… Не все ли ему равно?

— 23 —

ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ

Как теперь вижу бычка. Полный сил и здоровья. Обнюхал освежованную тушу, попятился назад. Понял, видно. Долго к нему подкрадывались то с той, то с другой стороны. Не поддаётся.

И он тут — в руке острый клинок. Улучил удобный момент, нащупал в затылке уязвимое место. Чах!… Упал, как подкошенный. Но еще жив. Повернул голову, поглядел умоляюще…

— Мне больно!…

Без слов, но красноречиво-умоляюще…

Но тот уже улегся на голове, повернул клинок, приналег. Что-то хрустнуло…. Опять те же глаза ясные, сознательные.

— Пощадите!…..

Опять удар — под левую лопатку — глубокий, роковой… Брызнула кровь — пенистая, горячая… Целый ушат крови… Освежевали, отрезали голову, подняли тушу на блоке, вынули внутренности. А она все еще жива. Сознание умерло, но в неостывших мускулах долго еще замечалось судорожное движение…

Тысячи казней в день, никем не опротестованных, никем не оплаканных, казней медленных, мучительных…

Сочтите только жертвы: 1132 овцы, 240 озимков, 45 телят, 625 свиней, 7 лошадей, 235 голов крупного скота убивает бойня ежедневно. Иногда и больше. И этим Киев не насыщается — еще привозят.

Кругом кровь и кровь. Острая, липкая, испарина заражает атмосферу, затрудняет дыхание… Тысячи казней, тысячи ужасов…

— 24 —

Мария ПАНЧЕНКО

ЭПИЗОД ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

Было тяжелое, голодное военное время. Мы жили тогда в одной из районов Сталинградской области, где я работала в районной газете. Моя семья (мой восьмилетний сын Валодя, моя мама и я) буквально голодали. Скудный паек — 500 граммов хлеба из просяной шелухи и картофеля, скрепленных небольшим количеством муки, — выдавали только на работающего. А иждивенцы — так было сказано в каком-то постановлении областных или районных властей — должны были обеспечиваться из местных ресурсов. Что это за ресурсы, кто должен был обеспечивать — из ложного стыда я не спрашивала, и мы больше ничего не получали.

Я целыми днями, а часто и ночами, пропадала на работе, потому что кроме своих обязанностей приходилось выполнять много других, вплоть до заготовки дров для редколлегии и типографии. Поэтому вся тяжесть заботы о семье легла на плечи мамы. И тем, что мы с сыном выжили тогда, мы полностью обязаны маме. Ей приходилось ходить по дворам, предлагая вещи из нашего скудного гардероба в обмен на картофель или крупу. Летом мама ходила на заработки в колхоз. Усталая, сама голодная, она приносила домой обед, которым в поле кормили работающих. Но, несмотря на громадные усилия с её стороны, у моего сына начались голодные обмороки.

Позже нам дали клочок земли под огород. Мы посадили картошку и тыкву. Сколько надежд возлагалось на этот огород! Мама старательно обрабатывала его. Но при самом лучшем урожае и очень бережливом расходовании продуктов нам их хватало в основном только до весны.

И вот при такой нашей жизни однажды весной появился у нас Хрюшик. Его вместе с двумя другими поросятами привез из

— 25 —

совхоза редактор — очевидно их выбраковали. Те двое были крупнее, их редактор оставил для своей большой семьи, а Хрюшик был маленький, худенький, к тому же еще и калека — у него распухла и язвилась ножка. Редактор предложил его мне.

Я сперва растерялась:

— Что я буду с ним делать, у нас же нечем его кормить!

— Ничего, есть трава. Он за лето подрастет. Все будет вам какое-то подспорье,

Мне стало неловко от своей нерасторопности. ‘Как можно еще сомневаться? Мой ребенок голодает, а я...’

Жалко было смотреть на этого заморыша. Он был такой маленький, что ему было просторно в моей небольшой сумке. Пока я несла его домой, он тихо постанывал, дома же начал визжать. Мы осмотрели распухшую ножку, и мама с Володей немедленно решили идти с ним к ветеринару. Но прежде Володя хотел его покормить и нарвал травы. Поросенок не ел, визжал и вырывался из рук.

— Ну, пожалуйста, поешь хоть немножко. Ну, маленький, поешь, — уговаривал его мой сын. Потом, озабоченно посмотрев на меня, сказал: — Ему, наверное, очень больно.

От ветеринара они вернулись успокоенные. Хрюшик с перебинтованной ножкой затих, посапывая у мамы на руках. Мама боялась пошевелить рукой, чтобы не нарушить покой бедняги. Лицо Володи было серьезно: он, очевидно, проникся мыслью, что это маленькое существо нуждается в его покровительстве.

Во дворе домика, где мы снимали угол, стояла пустая заброшенная клетушка, сплетенная из прутьев. Она была ничем не утеплена, даже не обмазана глиной. Стены просвечивались, не было ни одного глухого угла. Крыша, к счастью, была накрыта толем, и хоть ветер кое-где сорвал её с краев, основная часть, еще держалась. Внутри валялась старая соломенная труха и сухие листья. Вот тут, получив разрешение хозяйки, мы и поместили нашего поросенка.

Хрюшик, как и все мы, постоянно хотел есть. Пока у нас была тыква, мама варила ему тыквенные и картофельные очистки. С какой быстротой он проглатывал это жидкое варево, которое Володя приносил ему, торжественно объявляя: ‘Нате любимое блюдо!’ Но потом, когда не стало тыквы, основным кормильцем Хрюшика стал Валодя. Он собирал для него траву и бурьян на нашем

— 26 —

огороде, на межах, пустырях, у заборов и радовался, если удавалось собрать побольше корма. А выпускать поросенка из клетушки мы боялись, так как он мог забраться в огороды и наделать людям беды.

Вдоволь травы получал Хрюшик в дни, когда мама полола огород. Он набрасывался на еду, и только слышалось торопливое чавканье и похрюкивание. А Володя садился напротив и смотрел на него, улыбаясь.

…Теплая весна сменилась жарким летом. Не было дождей. В огородах все поникло. Все труднее и труднее стало добывать корм для Хрюшка. А он требовал есть, кричал целыми днями. Володя выбивался из сил, несмотря на наши запреты, ходил далеко, собирая по травинке. Бабушка всячески помогала внуку, стала ходить с ним на поиски травы. Но корма, вместе с тщательно собираемыми очистками и помоями, было мало.

Однажды я ушла с работы раньше времени — очень беспокоило меня состояние здоровья сына. Накануне у него опять был голодный обморок. Врач сказал: ‘Подкормить его надо, молока бы ему’. Молока! Ведь оно стоит 100 рублей литр! И вещей уже нет, чтобы менять на продукты. Мне было страшно от своей беспомощности...

Уже вечерело, когда я в этот день вернулась с работы.

В клетушке Володя уговаривал X,. оптика:

— Ну, успокойся, потерпи еще немножко, скоро нам станет легче. Начнем новую картошку, тыква поспеет, накормим тебя досыта.

…Настала холодная осень. Хрюшкино жилье продувало насквозь, держать его там больше нельзя было. Нечем было и кормить — скармливать ему наши небольшие запасы картофеля и тыквы было грешно.

…Вернувшись из школы, Володя заметил открытую дверцу клетушки. Быстро заглянув внутрь и не обнаружив там поросенка, он тревожно осмотрелся кругом, хотел бежать на поиски, но решил оставить дома портфель и вбежал в избу. И вдруг остановился, как вкопанный: бабушка на столе разделывала мясо. Он понял все… Краска бросилась ему в лицо, потом сразу отхлынула. Глаза заморгали, губы задрожали. Бросив портфель на топчан, он выбежал в сеньцы, сел на порог и горько заплакал

— 27 —

В тот день ни маме, ни мне не удалось уговорить Валодю поесть хоть чего-нибудь. Его горе было так велико, что мы с мамой чувствовали себя преступницами.

Я взяла поросенка как подспорье в нашем тяжелом положении, для Володи же Хрюшик был существом, которому нужно было помочь в его тяжелом положении. ‘Будьте, как дети’ — вспомнились мне забытые слова.

Мой маленький голодный сын так и не притронулся к мясу.

— 28 —

Георгий МЕЙТИН

НЕ ОСУЖДАЙ ЧЕЛОВЕКА

Нет надобности при каждом удобном случае высокомерно повторять известные принципы, и не этим я собираюсь теперь заниматься, — важно почувствовать и осознать смысл тех основ жизни, на которых человек стремится утверждать свой путь. Однако, неумолимые искатели парадоксов и здесь найдут, что, несмотря на заглавие, дальнейшие рассуждения будут ни чем иным, как осуждением осуждающих. Вполне вероятно, что во многом они будут правы, но неверно было бы из-за этого перечеркивать сам идеал. Ведь идеалы — бесконечно далекие и потому достижимые лишь отчасти — являются, однако, тем светом на пути человека, без которого любые самые крепкие основы жизни остаются лишь мертвыми формами. И одним из таких идеалов стала заповедь неосуждения. Не следует останавливаться на пути, сознательно ограничиваясь пройденными шагами, — истинная жизнь в движении, кто как может: кто — стремительными прыжками, кто — ползком, но никто из них не будет дальше, — важно само стремление.

Не только не осудить человека на смерть, не только простить обидчика, но не осуждать вообще, даже в мыслях, в сердце своем не осуждать человека.

Если только мы будем стараться ‘поступать с другим так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой’, мы не сможем не заметить, насколько это доброе руководство к жизни связано с неосуждением, стоит только поставить себя на место того, кого ты сегодня осуждаешь, стоит, наконец, вспомнить, что никто не защищен от ошибок. Ведь все мы знаем, насколько трудно бывает идти, насколько порой кажутся непреодолимыми препятствия на горной тропе жизни. И если человек выбился из сил, разбил ноги об острые камни и в отчаяньи проклинает свой путь, можно ли его осуждать? Осудить — значит столкнуть его в про-

— 29 —

пасть. А ты вспомни, что и ты спотыкался и разбивался, теряя всякую надежду, вспомни — и не осуди. Каждый, кто хочет осудить другого, пусть вспомнит себя, разбитого в кровь, лежащего на пыльной обочине этой каменистой тропы, пусть вспомнит он боль и щемящую тоску, пусть вспомнит брезгливые пинки проходящих мимо, пусть вспомнив, наконец, свое отчаянное желание, казавшееся тогда таким важным, — чтобы кто-нибудь все же протянул ему руку, добрую руку помощи, помог встать, отряхнул от пыли, напоил бы живительной водой. Пусть вспомнит он теперь и не осудит лежащего и проклинающего, не ударит его, не столкнет ниже, но подойдет к нему и заботливо возьмет за руку и успокоит, и ободрит, и напоит.

Но мы так привыкли замечать лишь сорные травы, плевелы, за которыми не видим человека! Или так привыкли выискивать сучек в глазу другого, забывая при этом, что сами то почти слепы.

Осуждение разделяет людей. Вместо того, чтобы заглянуть в глубину души и постараться почувствовать в другом человеке то, что составляет истинную жизнь, осуждающей считает себя праведником, сознает себя намного выше, а все то, что представляется ему злом, он старается видеть не в себе, но — обличить, побить камнями, убить это зло в ком-то другом, в образе кого-то другого, и кажется такому ‘борцу с злом’, что зло уничтожается. На самом же деле этот человек останавливается: и сам не идет вперед, и отталкивает других, а уверен, что занят важным делом.

Как многим ревнителям нравственности казалось непонятным и чрезвычайно странным, что Иисус не отвращается от презираемых людей, а напротив — уделяет им время и внимание! Как многие осуждали его даже за это — за то, что он призывал не осуждать? А он напоминал, что каждый живущий, кто бы он ни был, каким бы, он ни был грешником, — все же человек, имеющий в себе божественную искру, даже презренный мытарь, иными словами тот, кто продался оккупационным римским властям. Во всех он призывал видеть прежде всего человека, а не то, что его заслоняет, человека, а не то, что вызывает известное осуждение, человека, так часто страдающего и несчастного, сердце которого нуждается в добром свете божественного тепла.

Всегда помнить о человеке. Что бы мы ни делали, с чем бы ни сталкивались в жизни. И даже если осуждаем войну и любое

— 30 —

убийство и все жестокости, бывшие и происходящие теперь, и даже если желаем быть бескомпромиссными антимилитаристами и отказываемся не только убивать, но и отдавать себя в распоряжение тех, кто этому обучает, мы и тогда должны помнить о главном. Ведь под всеми этими странного вида кепками с непонятными завитушками, под всеми мундирами с разноцветными нашивками и замысловатыми блестками — под всем этим оказывается по-своему беззащитный и жалкий человек, одинокий и страдающий среди таких же, как он, людей, даже если он сам не часто решается это признать. Но, как бы то ни было, в каждом живо (хотя порой очень-очень глубоко) то, что побуждает приблизиться к Богу, то, что всех объединяет в этом всеохватывающем стремлении.

Легко, очень легко осудить всех тех, чьи действия или готовность к ним видятся нам ужасающими, чей образ жизни представляется нам неприемлемым. Легко осудить и отвернуться. Труднее — постараться понять. Труднее — за всевозможными плевелами в виде мундиров и тему подобной мишуры не кинуть огульно в огонь осуждения и доброе зерно. А в том, что оно есть, я не раз убеждался, встречаясь с самыми разными людьми.

Так однажды, когда я странствовал по сухим и знойным дагестанским степям, меня пустили на ночлег в один, еще не совсем достроенный, сельский дом. Оказано было искреннее гостеприимство, особенно мне дорогое после долгого безлюдного пути. Чуть позже, в непринужденной беседе (в которой мы между прочим касались и мировоззрения Льва Толстого), оказалось, что хозяин дома — капитан милиции. Это известие меня в первый момент поразило, учитывая, что именно в те годы встречи с представителями его профессии для меня как ‘носителя чуждой идеологии’ очень часто заканчивались не очень, на первый взгляд, счастливо. Но теперь мы мирно сидели и пили чай, мундир висел на вешалке, и передо мной был просто обыкновенный человек, и я был ему признателен.

Или, например, еще другой, запомнившийся мне случай. В одном сибирском городе, в котором я был проездом и где я никого не знал, бродил я с рюкзаком на плечах по улицам и почему-то чувствовал себя чужаком. Что-то уже очень неприветливым казался мне город. Между прочим, проходя мимо единственной там церкви, я зашел во дворик, чтобы лучше её рассмотреть, и был стремительно атакован одной служительницей, которая

— 31 —

набросилась на меня с гневным криком: что я здесь ищу? Покорно покинув дворик, я продолжал некоторое время ходить по улицам, и на окраине, в лесочке, подыскал место для ночлега в спальном мешке, с тем, чтобы наутро продолжить свое путешествие по Сибири. Уже темнело, однако, я чувствовал, что немного простудился, что-то в горле предсказывало, что если я не попью хоть немного горячей воды, утром может быть значительно хуже, но сознавал, что в столь поздний час уже ничего изменить не смогу. И вот, случайно, когда я проходил мимо последнего, крайнего дома, я заметил, что кто-то вышел в лоджию (это был первый этаж). Я подошел, поздоровался и спросил, не может ли он дать мне горячей воды. Он сначала не понял. Когда я объяснил положение, он сказал, что поставит воду греться, и пригласил меня зайти в квартиру. Это было очень неожиданным после столь часто встречающейся в людях подозрительности и недоверия! Но, не желая слишком утруждать его, я поблагодарил и отказался. После того, как встретившийся мне человек поставил на плиту чайник, он вернулся в лоджию, и мы немного поговорили. Он еще раз пригласил меня, и я еще раз отказался. Когда через несколько минут послышался свист пара из кухни, я был приглашен более настойчиво и зашел, наконец, в квартиру. Вместо просто горячей воды, которую я просил, мы пили сладкий чай и тихо (в соседней комнате уже спали его дети) вели неторопливую беседу о жизни… Согревшись и совсем избавившись от простуды, я еще раз искренне поблагодарил, попрощался и пошел ночевать в лес. Он приглашал еще заходить на чай и поговорить, если окажусь в тех краях…. Вообще-то, подобное случалось не так уж редко, но я вспомнил этот случай потому, что тот человек был… военным. Не знаю, сколько звездочек и какой величины было пришито на плечи его мундира, не знаю, где висел этот самый мундир, — и это меня не интересовало, — но я знаю, что передо мной тогда был человек, и это было главное.

‘НЕ СУДИ…’ Каким бы на первый взгляд ни казалось непонятным и странным подобное утверждение, искренний человек, стремящийся не обманывать сам себя на сложных и порой запутанных дорогах жизни, стремящийся понять, почувствовать движения души другого человека, раньше или позже, но приходит

— 32 —

к осознанию глубокой мудрости этого, уже древнего, совета. И хотя осуждать в той или иной мере он все же будет — уже лишь потому, что он всего только движется к идеалу, — он в конце концов постарается искать причину того, что отталкивает его в другом человеке, — в себе самом. Возможно, он будет в этом поиске страдать и многократно ошибаться, возможно он будет захвачен сомнениями, но, несмотря на все, — благословен идущий.

И в то же время печально бывает смотреть на человека, который никогда не сомневался, который всегда знает как надо, и одержим навязчивым желанием научить всех этому ‘как надо’. Такой всегда готов каждого ‘наставить на путь истинный’ (‘Дай-ка я выну сучек из глаза твоего’) и в своих глазах всегда прав. Но это наставление становится лишь поводом для того, чтобы лишний раз почувствовать свою мнимую высоту, чтобы лишний раз подчеркнуть различие между собой и другим человеком и этим не поднять, но унизить его еще сильнее. Он утверждает, что другой человек слеп, но не слепит ли его самого бревно самоправедности? И, к сожалению, нередко можно слышать: ‘Я рассказал ему о Боге, остальное меня не касается. Если он не примет моих слов и не переменит свою жизнь — я тут уже ни при чем. Это его вина’. Какие страшные, какие жестокие слова! Разве ‘не касается’, разве ‘ни при чем’? Ты судишь свысока пьяницу, проститутку, наркомана и говоришь: ‘Слава Богу, что я не такой!’ Но задумался ли ты — почему? — почему они стали такими? Знаешь ли, что в этом виновен ты? Ведь именно тебя не оказалось рядом, когда кому-то так требовалось живое, теплое слово, ведь именно ты в спешке прошел мимо и не заметил человека, который уже отчаялся найти в этом мире хоть что-нибудь светлое, как же можешь ты говорит: ‘Я тут ни при чем’?

Все взаимосвязано, и каждый человек — ты и я — ответственен за каждого. И ведь никто из нас не сможет утверждать, что он сделал все, от него зависящее. Более того, мы поймем, что сделали слишком мало, ничтожно мало: ведь мы так редко замечали человека, так редко замечали его полные страдания глаза, так редко останавливались, чтобы проявить хоть самое малое человеческое участие! Какое же мы имеем еще право после этого кого-то осуждать?

—————-

— 33 —

АРХИВ

Кондратий Канашевич — Юлию Егудину

‘Ясная Поляна’

13.02.1965 г.

...В моей жизни был такой случай. В 1916 г. была война. Я жил тогда в Ставропольской губ. Осенью была там объявлена мобилизация, подошла она вплотную к моему году, значит в следующий раз меня заберут. Мне надо было решить вопрос, пойду я в армию, или откажусь. И тут начались мои сомнения и страдания: все мое существо против войны, значит надо отказаться, но тут сомнения: хватит ли у меня сил и воли вынести все последствия? Зная свою слабость, свое ничтожество, я решил, что не хватит. Тут лукавый голос плоти шептал: придется согласиться, может быть как-нибудь обойдется. Но тут предо мною восстала картина: однажды я видел в Ставрополе на площади обучение солдат: по команде начальника из шеренги выскакивал солдат, быстро бежал с винтовкой наперевес к соломенному чучелу с руками и головой, подбежав к чучелу, делал прыжок и вонзал штык в чучело, а потом прыжок назад и штык выхватывал из чучела. Когда мне представлялась эта картина, то все мое существо кричало: нет, это безумие, я не могу! Я с ума сойду! И опять решение отказаться. Но опять сомнение — выдержу ли я все предстоящие страдания, а может быть, и смерть? Нет, я ничтожен, слаб. Долго я мучился. Но однажды внезапно, неожиданно внутри не то мысль, не то голос: да ты возложи на Бога все свои заботы, тяготы и тревоги, Он сильнее, твое дело — делать что должно, а что из этого получится, это дело не твое, а Божье, что Бог даст, то и будет. И я почувствовал себя легко, вся тяжесть с меня свалилась, я был свободен. Мне стало ясно, что я должен делать: убивать людей я не пойду, взял увольнение (с работал в библиотеке), уехал в Тулу повидаться с друзьями,

Канашевич Кондратий Федорович (1886-1971), долгое время жил в Ясной поляне на пасеке.

— 34 —

АРХИВ

многие из них были уже в заключении. В тульской губ. мой год был давно мобиллизован, значит меня заберут, но меня это уже не заботило, потому что это уже дело не мое, а Божье.

Я посещал друзей в заключении, ходил к разным начальникам за разрешением на свидание, знал, был уверен, что меня где-нибудь арестуют, но все время я чувствовал себя хорошо, свободно. Одна у меня была забота — навестить заключенных: бывал я и в казармах, беседовал совершенно свободно с солдатами и с офицерами. Один из офицеров сказал нам (мы двое с Ефремом Прудниковым): так вы, видно, тоже такие же, так вас надо к ним посадить. Мы оба ответили: пожалуйста, мы всегда готовы. Но он замахал на нас руками: да нет, что вы, я так сказал.

В эту пору я и работал — в лесу древа пилил.

Год прошел, а может быть, и больше, и я не был арестован, хотя и не скрывался. Все это время у меня было повышенное душевное состояние, какое редко бывало в моей жизни. Я хочу сказать, что значит отдаться на волю Божью, а не надеяться на свои силы. Человек делается силен, когда переносит свою жизнь из низшей своей природы в высшую. Бог через нас (через человека) делает какое-то свое дело, мы Божьи работники, Его соработники, которых он возвёл в достоинство своих сынов. Счастлив сын, который в воле отца делает одно с ним дело, и несчастен блудный сын, живущий по своей воле и проматывающий состояние своего отца для своего удовольствия. Мы, люди, должны быть проводниками воли Хозяина жизни, земля со всеми её благами дана нам не для того, чтобы тешить всякими удовольствиями наше животное Я, не для того, чтобы жить подобно диким зверям, враждуя и убивая друг друга, а нам поручено создавать Царство Божие на земле, Царство любви, правды и добра, в исполнении этой воли Отца наше благо, радость совершенная в наше достоинство.

Так я хочу сказать, чем дело кончилось с военной службой. Все-таки при Временном правительстве меня арестовали и определили в полк в Туле. Я немедленно вышел к ротному и заявил, что по религиозным убеждениям я против войны и военной службы, поэтому не буду обучаться военному делу и не буду вам повиноваться. Но так как два дня на меня никто не

— 35 —

АРХИВ

обращал внимания, то я решил уйти из казармы, так как совестно было кормиться, а ничего не делать, но я написал и послал командиру полка письмо, где объяснил, почему я ушел и что если я буду нужен, то указал свой адрес. Меня через некоторое время снова арестовали и привели в полковую канцелярию. Я довольно долго там сидел, никто на меня не обращал внимания, а военные кругом что-то собирались кучками, озабоченно и возбужденно о чем-то говорили. Я подумал: до каких же пор я буду тут сидеть, и, чтобы обратить на себя внимание, встал и сказал: до свидания, товарищи. Некоторые из них ответили: до свиданья. И я ушел. Оказывается, совершился большевистский переворот…

—————-

— 36 —

АРХИВ

РСФСР.

ШТАБ В бюро Коллектива

НАЧАЛЬНИКА ТЫЛА КАРЕЛЬСКОГО 1-го Коммунистического

БОЕВОГО УЧАСТКА батальона.

Июля 13-го дня 1919 г.

N 1048

г. Петроград

Препровождая при сем переписку по вопросу, затронутому кр-цем батальона, считаю необходимым в целях разъяснения Бюро Коллектива сообщить следующее: индивидуальные (отдельные, личные) принципы и убеждения Граждан Советской Республики, мешающим, якобы означенным гражданам исполнять свой долг по отношению к родине и Революции, не могут приниматься Республикой во внимание по причинам: 1) Государство должно растворять в себе индивидуальность (личность) ибо его строительство исходит не от благополучия отдельных личностей к благополучию целого Государства, а наоборот. 2) Есть принципы индивидуалистических воззрений (как данный — религиозное), которые не исключают возможности злоупотреблений. А потому, если означенный СМИРНОВ не являет своими физическими недостатками достаточного повода к освобождению его от военной службы вообще или переводу в нестроевые чины, — поступить с ним в порядке общем для всех граждан Российской Советской Федеративной Республики.

Врид Начальника Штаба САЗОНОВ.

Военный Комиссар ВЕСЕЛОВ.

Пом. Начштаба по адч. (подпись отсутствует)

—————-

— 37 —

АРХИВ

В. Е. ТАРАКИН

‘Известия Владимирского

Совета Рабочих Депутатов’

(N 149, от 10 июля 1919 г.)

ОТ ПРЕЗИДИУМА ВЛАДИМИРСКОЙ

ГУБЕРНСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ

Владимирским Губернским Революционным Трибуналом 30-го июня с.г. было рассмотрено дело о гр. Василии Егоровиче Таракине, отказавшемся идти на фронт из-за религиозных убеждений, которые по его же словам появились месяца три тому назад, т.е. как раз в то время, когда он должен быть мобилизован. Революционный трибунал приговорил гр. Таракина за отказ идти на фронт к высшей мере наказания — расстрелу, дав ему сорокавосьмичасовой срок обдумать свое положение и предоставить ему право изъявить свое согласие в продолжение указанного срока идти на фронт для искупления своей вины перед Рабоче-Крестьянской Республикой. Гр. Таракин идти на фронт категорически отказался. 2-го июля он был доставлен в Губернскую Чрезвычайную Комиссию для проведения над ним в исполнение смертного приговора. Чрезвычайной Комиссией гр. Таракину еще раз было предложено идти на фронт. Таракин снова ответил категорическим отказом и в 6 часов 31 минута дня того же 2-го июля был расстрелян как дезертир.

Настоящим Президиум Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии сообщает в дополнение к заметке, помещенной в местных Известиях от 4-го июня за N 144.

Председатель Комиссии П.Громов,

Секретарь Президиума Н.Рогозин.

— 38 —

АРХИВ

ИЗ ПИСЬМА В МОСКВУ

‘…Василия Таракина солдаты Чрезвычайной Комиссий расстреливать отказались, но застрелил его сам председатель Чрезвычайной Комиссии тов. Громов, и все очевидцы расстрела, как они сами рассказывают, плакали, он был до самой смерти тверд в своих убеждениях, и последние слова его перед смертью: ‘Знайте, братья, и помните навсегда, что, расстреливая моё тело, вы расстреливаете свою душу. Я умру телом, но душою буду жив, потому что я умираю за любовь и братство’.

Итак, вечная память еще одному борцу за любовь и братство, павшему смертью героя. Телом ты умер, но душою ты жив и с нами, ты показал нам пример, как нужно бороться за идеал любви и братства! И до чего люди одичали и озверели, даже выразить нельзя, хотя бы взять этого Громова, ведь он видит, что стреляет в лежачего, хотя есть простонародная русская пословица: ‘Лежачего не бьют’, но он по своей затменности властолюбием бьёт, хотя и видит, что убивает человеческое существо совершенно безвредное, не могущее даже мухи убить по своим убеждениям.

Господи, и долго ли это продлится. Когда же, наконец, народ проснется от вековой спячки и когда сбросит с себя цепи рабства телесного и духовного, когда же, наконец, люди поймут, что зло можно победить только добром, а не злом, а то сейчас, как у нас творится, — люди думают, что они борятся со злом, но орудием борьбы берут то же зло, и получается, что не уничтожают зло, а только размножают.

Дай Бог, чтобы люди скорее проснулись и познали бы истину, и истина сделает их свободными’.

18 июля 1919 г. г. Владимир.

/*/ Редакции ‘ЯП‘ автор письма не известен.

— 39 —

АРХИВ

ИЗ ПИСЬМА В.Е.ТАРАКИНА РОДНЫМ

‘Здравствуйте, мои милые родные. Желаю я вам всего наилучшего от Отца нашей жизни — Бога, Того, Кто нас послал жить. И мы, признавая свою зависимость от Него, должны служить только Ему, а служить ему мы должны так, как это сказано, выражено в Евангелии Иисусом Христом, — что мы должны любить каждого человека, а еще больше врагов своих — тех, которые гонят нас по своему непониманию жизни. Милые мои родные, я теперь нахожусь по воле Отца нашей жизни в добром здравии, чего и вам желаю. Я теперь отдался воле Бога и слушаю Его, что он от меня хочет, своим разумом и совестью. И исполняю, что мне говорит свой разум. Может быть, мне придется погибнуть за идею Иисуса Христа, на то воля Отца нашей жизни. Если мы будем любить друг друга и вообще все живое и будем признавать свою зависимость только от Отца нашей жизни — Бога любви, то тогда Он нам открывается. Только любовью живите. Затем до свидания. Кланяюсь вам и целую всех. Прошу вас, любите друг друга.

1 июля 1919 г. Василий Таракин’

—————-

— 40 —

АРХИВ

СТРАШНОЕ, Николай ГУСЕВ

НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

ДЕЛО

Ровно десять лет тому назад Лев Николаевич Толстой написал свою знаменитую статью ‘Не могу молчать’, в которой выразил ужас и негодование по поводу тех казней революционеров и грабителей, которые совершались тогда царским правительством. Прошло с тех пор десять лет, и что же мы видим? Царского правительства уже нет, а новое ‘рабоче-крестьянское правительство’ казнит не только сотни и тысячи своих врагов, но и сотни и тысячи совершенно ни в чем не повинных, случайных людей, в отмщение за убийства и даже покушения на убийства членов этого правительства. Правительственные газеты пишут о ‘белом и красном терроре’, называя белым террором убийство членов правительственной партии, а красным террором — убийство их противников, и проповедуя, что ‘белый‘ террор есть злодеяние и преступление, а ‘красный террор‘ — доблестный, славный поступок, необходимый для блага рабочего народа.

Какое ужасное заблуждение! Какое непонимание человеческой души, незнание сущности человеческой жизни!

Всегда, с самого того времени, как мы знаем человечество, великие религиозные проповедники и все истинные мудрецы учили людей, что во всех людях живет одно и то же божественное начало, и потому жизнь всякого человека священна. Каким бы ни казался человек низким, — в нем та же человеческая душа, что и в каждом из нас, те же стремления к истине и добру, которые, вследствие неизвестных нам причин, не смогли развиться и проявиться видимым для нас образом.

Величайшая и спасительная истина заключается в том, что все люди, кто бы они ни были, цари или нищие, буржуи или

—————————

Гусев Николай Николаевич (1882-1967) с 1907 года до ссылки в 1909 году был секретарем Л.Толстого.

Статья была написана для журнала ‘Голос Толстого и Единение’ несколько номеров которого успели выйти в 1918 году.

— 41 —

АРХИВ

пролетарии, совершенно одинаковые по своим основным душевным свойствам, все то же самое, что и я. ‘Я — это ты’ — гласит древнее индусское изречение.

‘Если человек не видит в каждом ближнем тот же дух, который соединяет его со всеми людьми мира, он живет как во сне. Только тот проснулся я живет по-настоящему, кто во всяком ближнем видит и себя, и Бога’, сказал Толстой.

‘Все живое боится мучения, все живое боится смерти, познай самого себя не только в человеке, но и во всяком живом существе, не убивай и не причиняй страданий и смерти. Все живое хочет того—же, чего и ты, пойми же самого себя во всяком живом существе‘. Так гласит древнее буддийское изречение.

От злобы и ненависти жизнь наша превратилась в ад. От нас зависит уничтожить этот ад.

Для этого прежде всего нужно прекратить то страшное, нечеловеческое дело, которое совершается теперь в таких ужасных размерах по всей России: прекратить казни. Человеку не свойственно убивать себе подобных. Так же, как не свойственно человеку убивать своих братьев, людей чужих народов на войне, так же не свойственно и казнить, расстреливать безоружных людей, кто бы они ни были.

Доказывать то, что жизнь каждого человека священна, что не может быть права одного человека лишать жизни другого — все равно, что доказывать человеку, что ему не надо делать то, что противно, несвойственно его природе: но надо питаться содержимым помойной ямы, не надо ходить на четвереньках’. (Толстой).

Будем же всячески содействовать тому, чтобы все люди скорее поняли, что жизнь — только в любви, что злоба и ненависть — это те чувства, которые мы должны истреблять из своего сердца, что все понять — значит все простить, и что если мы хотим бороться с насилием и гнетом, то должны начать с того, чтобы самим ни под каким предлогом и ни в какой форме не содействовать насилию и гнету. А содействовать тому, чтобы все люди поняли это, может только тот, кто сам проникся этим сознанием. На что и должен каждый из нас направить свои силы.

1918 г.

—————-

— 42 —

Лев ТОЛСТОЙ

МЫСЛИ О БОГЕ

Если войдет тебе в голову мысль о том, что все, что думал о Боге, неправда, что нет Бога, не смущайся этим, а знай, что это было и бывало со всеми людьми. Но не думай только того, что если ты перестал верить в Бога, то это сделалось от того, что нет Бога. Если ты не веришь в Бога, то это только от того, что в вере твоей о Боге было что-нибудь неправильное и тебе надо постараться лучше понять Бога.

Если дикарь перестал верить в своего деревянного бога, то это не значит, что Бога нет, а только, что Бог не деревянный.

Понять Бога вполне мы не можем, мы можем только все больше и больше понимать Его. И потому, если мы откидываем низкое понятие о Боге, то это нам на пользу, затем, чтобы мы все лучше и выше понимали Бога.

—————-

Нынче думал о любви к Богу…. (хотелось бы сказать: любовь Бога, т.е. любовь божеская), что первая и главная заповедь есть любовь божеская, а другая, подобная ей и вытекающая из неё, — есть любовь к ближнему.

—————-

Любовь есть проявление в себе (сознание) Бога и потому стремлений выйти из себя, освободиться, жить божеской жизнью. Стремление же это вызывает Бог, т.е. любовь в других.

Главная мысль моя в том, что любовь вызывает любовь в других, Бог, проснувшийся в тебе, вызывает пробуждение того же Бога и в других.

— 43 —

Да, любовь есть Бог. И полюби, полюби того, кто делал тебе больно, кого ты осуждал, но любил, и все то, что скрывало от тебя его душу, исчезнет, и ты, как сквозь светлую воду, на дне увидишь божественную сущность его любви, и тебе не нужно и нельзя будет прощать его, тебе нужно будет прощать только себя за то, что ты не любил Бога в том, в ком Он был, и из-за своей нелюбви не видал Его.

—————-

(По суфийской притче):

Услыхали раз рабы в воде, что люди говорят: ‘рыбам можно жить только в воде’. И стали рыбы друг у друга спрашивать: ‘что такое вода?’ И ни одна рыба в реке не могла сказать, что такое вода. Тогда умная, старая сказала, что есть в море премудрая рыба. Она все знает. Спросим её: что такое вода? И вот поплыли рыбы в море к старой премудрой рыбе и спросили её: ‘как бы нам узнать: что такое вода?’ Премудрая рыба сказала: ‘Вы не знаете, что такое вода, потому что живете в воде. Узнаешь воду только тогда, когда выскочишь из неё и почуешь, что без неё жить нельзя. Только тогда поймешь, что мы одною водою живем и что без воды нет жизни’.

То же и с людьми, если они думают, что не знают Бога. Мы живем в Боге и Богом, и только что уйдем от Бога, сейчас нам так же плохо, как рыбе без воды.

—————-

СОДЕРЖАНИЕ:

Стр.

Л.Толстой. О суде и о смертной казни 2

Возвращаясь к теме 7

Из почты ‘ЯП‘ 11

Наше мнение. Редакция отвечает на вопрос 14

Милитаризм и шаги демилитаризации 16

Письмо из Сургана 19

‘Гринпис’ 21

Из старых газет. ‘Киевская мысль‘ 22

М.Панченко. ‘Эпизод из моей жизни’ 24

Г.Мейтин ‘Не осуждай человека’ 28

АРХИВ:

Кондратий Канашевич — Юлию Егудину 33

Штаб начальника тыла Карельского боевого участка 36

В.Е.Таракин 37

Н.Гусев. ‘Страшное, нечеловеческое дело’ 40

Л.Толстой. Мысли о Боге 42

—————-

———————

АДРЕС РЕДАКЦИИ:

РЕДАКТОР: Георгий Мейтин

———————————————————————-

Выпуск 7

Читайте также: