Ясная Поляна. Выпуск 6, Толстовство, Год: 1989 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

ЯСНАЯ ПОЛЯНА

Выпуск 6.

ФЕВРАЛЬ — АПРЕЛЬ 1989

РИГА

Л.ТОЛСТОЙ — B.C. МИХАЙЛОВОЙ

(….) Очень веря, что ваше рассуждение, подтвердив в вас вашу веру, укрепило вас в ней и дало вам успокоение. Судя серьезно и искренно перед собой вопрос о смысле своей жизни, не может не установить своего отношения к жизни и к Началу ее, отношения, согласного со степенью своего развития и искренностью искания истины. Я уже более 20 лет установил такое своё отношение к Богу и вытекающие из такого отношения требования и с этим отношением живу с тех пор и чем дальше живу, тем больше в нем укрепляюсь, и, подходя к смерти, которую ожидаю каждый день, испытываю полное спокойствие и одинаковую радость и жизни и смерти. Верование моё несогласно с вашим, но я не говорю и не советую вам оставить ваше и усвоить моё. Я знаю, что это для вас так же невозможно, как изменить вашу физиологическую природу: находить вкус в том, что Вам противно, и наоборот. И потому не только не советую вам этого, но советую держаться своего и вырабатывать его дальше, если оно подлежит усовершенствованию и развитию. Человек может верить только тему, к чему он приведен совокупностью всех своих душевных сил. Каждый из нас смотрит и на Начало его в то окошечко, которое он сам проделал или добровольно избрал. И потому может случиться, что человек, который видит смутно и у которого окошечко неясно, может перейти сам по своей воле к окошечку другого, но звать человека, который удовлетворяется тем, что он видит, от его окошечка к своему совершенно неосновательно и, по меньшей мере, неучтиво.

Все мы видим одного и того же Бога, все живем по Его воле и все можем, глядя на Него с разных сторон, исполнять его главный закон — любить друг друга, несмотря на различие нашего на него воззрения.

Желаю Вам самого важного в жизни: находить в вашей вере то спокойствие, ту неуязвимость и свободу, которые дает истинная вера в Бога и закон Его.

Лев Толстой.

Ясная Поляна.

6 марта 1903 г.

ИЗ ПОЧТЫ ‘ЯП’

‘…Можно почувствовать себя другим человеком (близким или совершенно посторонним), можно жить в нем, смотреть на мир его глазами, предвосхищать его мысли и поступки. Этим мы меняем свою оболочку и пытаемся изменить свою внутренность, избавиться от косности и ограниченности, присущей нашему сознанию, сознанию отдельного человека, которое уже выросло и потеряло изначальную пластичность. Этим мы сбрасываем оковы прежней жизни и напоминаем младенца, заново постигающего мир. Это не единственный, но очень естественный способ проникнуться идеями терпимости к чужим взглядам….’

СЕРГЕЙ ШАРОВ,

г. Свердловск.

‘Большой радостью для меня и моих друзей было узнать об издании и достать два номера (1-й и 3-й) журнала ‘Ясная Поляна’. С удовольствием и пользой прочитал их. Мне близка позиция, выраженная в словах, что ‘журнал не собирается претендовать на обладание абсолютной истиной’.

Призыв к ненасилию сегодня актуален, может быть, как никогда, ибо сегодня решается уже судьба не отдельных народов и стран, но жизнь на планете вообще…

В декабре мы с приятелем пытались найти в Москве толстовцев. Заходили и в музеи писателя. Но безуспешно. И грустно было весьма.

В то же время мы находили людей, желающих посвятить свою жизнь служению другим людям, т. е. привнести в свою жизнь смысл. Это были активисты различных неформальных объединений. Особую симпатию вызвали люди, сочувствующие сиротам и желающие организовать Семейные детские дома…

ДМИТРИЙ КУЛЫГИН,

Ставропольский край.

‘Благо любви’ (‘ЯП’ N 3). В этом небольшом очерке Толстой завещал братьям людям самое заветное и дорогое, чем была наполнена его душа. Прочитав эту статью, я задумался: всю свою жизнь — от ранней молодости и до старости, в которой я сейчас нахожусь, — я не расстаюсь с книгами Толстого, причем я неоднократно прочитал все его 90 томов Полного собрания сочинений. И я задумался о том, как у меня в моей жизни проходило осуществление

ИЗ ПОЧТЫ ‘ЯП’

этой заповеди любви?

Вспоминая события моей жизни, я могу смело сказать: когда я отдавался внутреннему чувству любви, всегда получался хороший результат, любовь всегда распутывала те, порою сложные, проблемы, которые приносила мне жизнь. Да, любовь — сущность нашей души, с нею мы рождаемся.

Чем дальше стареешь, тем эти воспоминания делаются как-то живее, реальнее. Я помню, что в самом раннем состоянии детства (особенно младенчестве) я чувствовал блаженное состояние любви, это было невыразимое словами чувство радости. Это восторженное состояние длилось приблизительно до пяти лет, но затем, по мере ухода из детства и перехода в возраст юности, она постепенно замирала, а потом пришло время, когда я почувствовал, что любовь в моей душе уснула.

Толстой писал в своем дневнике: ‘Умирает любовь — умирает и жизнь, и наоборот — оживает любовь — оживает и жизнь’. Я не раз думал, что наверное так и погиб бы. Но мое духовное пробуждение произошло в коммуне имени Льва Толстого в городе Воскресенске, Московской области, в 1923 году. Это был какой-то праздник души!

Теперь, когда пришла вплотную старость, когда окидываешь взором прошлую жизнь, можно подвести итоги: во всех сложных или, как говорят, экстремальных, случаях моей жизни, когда мне было тяжело, когда моей жизни угрожала опасность, я отдавался любви, и она спасала меня, выводила из опасных положений.

Но нужно не забывать, что это такое состояние души, когда человек подавляет в себе эгоизм, злобу, корысть и всё другое, что мешает её проявлению. В Евангелии написано, что ‘чистые сердцем Бога узрят’, т. е. почувствуют любовь, потому что ‘Бог есть любовь’.

Как писал в своём стихотворении И.И.Горбунов-Посадов: ‘Счастлив тот, кто любит всё живое, жизни всей трепещущий поток. Для кого в природе всё родное — человек, и птица, и цветок. Счастлив тот, кто для червя и розы равную хранит в себе любовь. Кто ничьи не вызвал в мире слезы и ничью не пролил в мире кровь. Счастлив тот, кто с юных дней прекрасных на защите слабого стоял. Кто гонимых, жалких и безгласных всей душой и жизнью защищал. Полон мир страданьями людскими, полон мир страданьями зверей. Счастлив тот, чье сердце перед ними билось лишь любовью горячей’.

ЮЛИЙ ЕГУДИН,

г. Новокузнецк.

НАШЕ МНЕНИЕ

Редакция отвечает на вопрос

— Каково отношение толстовского движения

к социальным переворотам?

В жизни всего человечества и в жизни отдельных человеческих сообществ совершались, совершаются и не могут не совершаться определенные перемены. Но, какие бы перемены и как бы они ни происходили, всегда есть то главное, ради чего живет человек. Какой бы ни был общественный строй, в каких бы обстоятельствах ни оказывался человек, с ним всегда может происходить главное событие его жизни — духовное рождение, которое в любом положении укажет ему направление деятельности и в чем его обязанность сейчас, на том месте, где он оказался.

Даже в положении раба или каторжника пробудившийся человек чувствует себя свободным, и обязанность его оказывается не в том, чтобы проклинать тюремщика всякий раз, когда его видит, а в том, чтобы своим искренним человеческим отношением способствовать и его пробуждению, чтобы согревать добрым словом тех, среди кого он находится. Если это происходит в положении тюремщика или воина, он начинает сознавать, что не должен, не может больше продолжать свое жестокое дело. Когда это происходит с человеком среди голода и болезней, он начинает делиться тем, что у него есть, и старается облегчить людские страдания. Среди войн и вражды он больше не одержим ненавистью, но стремится по мере сил к примирению других — всех тех, с кем жизнь его сталкивает. При любом общественном строе, при любых обстоятельствах человек может быть счастливым — даже бедствуя, даже идя на смерть. И так же — при любом общественном строе и при любых обстоятельствах — человек может чувствовать себя несчастным — даже обладая цветущим здоровьем, уважаемым положением и возможностью ни в чем себе не отказывать — таким несчастным, что появляется желание жизнь прекратить. Это зависит от того, что происходит в душе, в чем видится смысл жизни и ее суть.

Как бы то ни было, меняются и внешние формы человеческого сообщества, и это естественно. Закономерно и то, что часто этим переменам сопутствует насилие как следствие многих, насильственных же, причин, и часто людям кажется, что именно благодаря этому насилию всё и совершается. Об этой проблеме, еще в 1903 году писал единомышленник Толстого В.Г.Чертков: ‘То, что теперь называется совсем неправильно ‘революцией’ есть только вывороченное наизнанку очень старое заблуждение о том, будто враждой и насилием возможно водворить человеческое благо. В этом давнишнем и диком суеверии правительственные и революционные насильники совершенно сходятся между собой’. И несколько далее: ‘Сколько в наше время приходилось встречать молодых людей, которые отказались думать за себя и действовать по-своему только потому, что вступили в ту или другую революционную организацию. Они подчиняют себя распоряжениям других людей, иногда даже

не видевши их в глаза. А потом считают долгом защищать самые предосудительные действия своего кружка и оправдывать скверные поступки даже таких своих товарищей, которых они в своей душе презирают. Задавшись целью доставить свободу целому народу, чего сделать они не в состоянии, эти люди достигают только того, что теряют свою собственную свободу’. И не нужно было быть ни каким особенным прорицателем, чтобы уже тогда видеть последствия назревавших насильственных событий: ‘Предположим, что местные уличные беспорядки и убийства в конце концов вызовут более обширное восстание среди рабочего народа. Что произойдет тогда? Это привело бы только к кровопролитной, братоубийственной войне между рабочими и войсками… Предположим даже, что, в свое время, народ победил бы. Можно ли в таком случае рассчитывать на то, что он сумел бы ввести новые, лучшие общественные порядки? Если после продолжительной междуусобной войны победа и досталась бы народу, то народ этот составляли бы толпы разъяренных людей, озверевших в дикой резне. Понятно, что эта масса одичавших людей, потерявших божеский облик и всякую власть над собой, оказалась бы в полном распоряжении тех вождей, которые руководили ею во время войны. А во время междуусобной резни командуют толпами народа люди самые бессовестные и отчаянные. Захвативши в свои руки власть, люди эти еще хуже, чем кто-либо другой, стали бы вить веревки из того же рабочего народа и губить его сотнями тысяч ради удовлетворения своего собственного тщеславия, честолюбия и выгоды. Так постоянно бывало в истории человечества. Да иначе и быть не может: когда народ теряет удерж над собой, то он неизбежно становится слепым орудием в руках обманщиков’.

Когда назревают и совершаются социальные перемены, насилие, как и во всех других случаях, не решает проблемы, а лишь усугубляет их и рождает новые — еще более сложные и запутанные. И самое разумное, на что способен в подобным обстоятельствах человек, — это стараться ни коим образом не участвовать в насилии и во всем том, что ему способствует, и всегда помнить о своей главной обязанности — быть человечным, в лучшем, духовном смысле этого слова.

———————————

В N 5 ‘ЯП’ в этом разделе речь шла о свободе. Дополнить приведенные там мысли можно словами В.Дудинцева (‘Литературная газета’ 17 авг. 1988. ‘Цвет наших одежд’), по-своему выражающими ту же идею:

‘Что такое свобода? ‘Осознанная необходимость?’ Я этого определения не принимаю. Я хочу быть свободным и потому той необходимости, которая мне навязывается чаще всего силой, сопротивляюсь. Какая же это свобода? У меня другое понятие свободы. Есть свобода как обстоятельство, и есть свобода как качество личности. В опере князь Игорь просит: ‘О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить…’ А не дадите — не искуплю. Вот свобода как обстоятельство. А свобода как качество коренится внутри нас. Это та свобода, когда, имея определенные взгляды, я считаю необходимым придерживаться их, несмотря ни на какие обстоятельства несвободы, то есть даже умереть, но не поступиться ими’.

ПО ПУТИ ДЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

В дополнение к тому, о чем сообщалось в N 5 по поводу студенческих выступлений против военной кафедры, приводим текст резолюции, составленной на встрече 6-8 февраля в Ленинграде.

По сравнению с многочисленными требованиями вовсе упразднить военное обучение в вузах эта резолюция, являясь на сегодняшний день итоговым документом по этому вопросу, выглядит более чем умеренной. Однако, можно полагать, на этом процесс освобождения учебных заведений от военщины не остановится.

ИНФОРМАЦИОННАЯ ВСТРЕЧА СТУДЕНТОВ ВУЗОВ СССР

г. Ленинград, 6-8 февр. 1989 г.

РЕЗОЛЮЦИЯ ПО СЕКЦИИ N 1

Мы, представители 90 вузов страны, собравшиеся на межвузовскую информационную встречу, приняли следующую резолюцию.

1. Признать недопустимым прерывание обучения в вузах для прохождения воинской службы. Восстановить отсрочку для студентов вузов, начиная с весеннего призыва 1989 г.

2. Предложить Верховному Совету СССР Нового Созыва в числе первоочередных мер решить вопрос о досрочном увольнении а запас студентов, призванных в настоящее время на действительную военную службу (с учетом сокращения вооруженных сил СССР).

3. Основными требованиями в области военной подготовки студентов считать:

— введение добровольного обучения на военной кафедре для юношей, отслуживших в рядах ВС СССР, а также для девушек,

— потребовать соответствия военно-учетной специальности гражданской специальности студентов, разрешив для этого совместным приказом МО СССР и ГКО СССР обучение студентов одного вуза на военных кафедрах других вузов.

4. Считать организованное непосещение занятий по военной подготовке одной из форм выражения общественного мнения студентов.

5. Признать несправедливым отчисление из вузов студентов, участвовавших в выступлениях по реорганизации военной кафедры, потребовать от ГКО СССР обязать ректоров вузов восстановить студентов, отчисленных за участие в выступлениях по реорганизации военной подготовки.

6. Провести с 27.02.89 по 05.03.89 неделю борьбы за ре-

ПО ПУТИ ДЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

организацию обучения на военных кафедрах во всех вузах страны.

7. Копии настоящей резолюции официально направить в Верховный Совет СССР, ЦК КПСС, Совет Министров СССР, ВЦСПС, ЦК ВЛКСМ, МО СССР, ГКО СССР, КМО СССР, а также в Комиссию под делам молодежи ООН (г. Нью-Йорк, США) и Международный Союз Студентов (г. Прага).

Советским официальным органам и организациям предложить рассмотрев резолюцию N 1 и дать мотивированный ответ в сроки, установленные законом.

Мы считаем необходимым привести законодательство Союза ССР, касающееся прав и обязанностей студентов и учащейся молодежи в соответствие с международными правовыми актами, в части, не противоречащей Конституции СССР.

Х Х Х

По поводу событий в Прибалтике трудно дать однозначную оценку. Так в пикетах у Штаба Прибалтийского военного округа с плакатами, типа: ‘МЫ НЕ БУДЕМ СЛУЖИТЬ В ОККУПАЦИОННОЙ АРМИИ!’ речь шла лишь об оккупационной армии, но не об армии вообще, о невозможности служить в какой бы то ни было армии.

Гораздо однозначнее выразили своё негативное отношение к милитаризму, например, в городах Валмиере и Кулдиге. 23 февраля здесь весьма своеобразно отметили День Армии и Флота, родители с детьми, при большом стечении народа, в этот день собрались вблизи универмагов. Купленные военные игрушки были торжественно разбиты и закопаны поглубже.

Х Х Х

———————

В прошлом выпуске в этом разделе была допущена ошибка. Упоминаемая и цитируемая там статья была напечатана не в ‘Молодежи Сибири’, а в другой газете — ‘Советская Сибирь’.

Ю. ВЛАДЕВ

ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ НЕ ОБОЙТИСЬ

БЕЗ РАЗУМА И ЛЮБВИ

(Письмо к М.И.)

…Опубликованные ‘Новым миром’ в октябрьской книжке прошлого года письма В.Г.Короленко изумительны. Это слова пророка. При их чтении остается горькая досада, что мечта людей наткнулась на препятствие, не преодолимое до сих пор, пока оно — препятствие — себя не исполнит во всем своем коварстве, во всех умственных хитросплетениях, во всем жестоком цинизме, и пока не израсходует полностью для продления своего существования весь длительный исторический срок. Такова огромная сила этого деспотического препятствия, питаемая нашей душевной ленью и трусостью. Но сквозь горькую правду короленковских писем проступает всё же их оптимизм (с некоторых пор я пришел к выводу, что правда — это всегда оптимизм, даже ужасающая правда — оптимизм, потому что правда, о чем бы и какой бы она ни была, всегда предполагает веру в разум человеческий и добрые чувства и обращается именно к ним, всегда поддерживая надежду на поведение, достойное людей, иначе и смысла в правдивости не было бы).

То, что у Толстого, как Вы говорите, часто Бог — Хозяин, объясняется образностью толстовского мышления, когда необходимы примеры-аналогии, в которых показывается не мир, а всего лишь капля воды, отражающая мир. Притчами — примерами иллюстрируется отношение человека к окружающему его миру, утверждается этическая религиозная теория, предлагается такое, а не иное жизненное самочувствие людей, а не объясняется существо самого по себе Бога. Войны и ужасы террора творит не Бог, а сами люди, противодействуя божьим качествам своей душ. И дело не в том, с ведома или без ведома Бога делаются наши пакости (досужее, праздное умствование), а в том, что Богом изначально предоставлена людям возможность не допускать эти пакости. И это прекрасно. Иначе, подумайте сами, к чему само существование человека и человечества. Существование людей без и вне действительной свободы этического выбора было бы лишено всякого смысла, превратило бы планету в подобие гигантской свинофермы…

Во взгляде на половые отношения, сопряженные с чувством любви мужчин и женщин, предлагаю учитывать требование достигнутого религиозного уровня — с одной стороны — и требование в этом отношении недостижимого идеала — с другой. Ваши упреки Толстому вызваны, мне кажется, смешиванием, подменой этих двух сторон.

Если тема рассматривается без обычной путаницы, всё становится на свои места без ущемления того дорогого и светлого, что содержится в любви мужчины и женщины. Особенно ясно это выражено у Толстого.

…На проблему нравственного состояния, самочувствия человечества хорошо бы смотреть с точки зрения историзма, видеть истоки развития человека, начала пути и, анализируя нынешнее положение дел, не упускать перспективу движения людей к Богу. Историзм подсказывает, что движение людей в нужном направлении происходит по внутренним духовным законам души человеческой. При этом не так уж важно, связывают ли люди это движение с именем Толстого или обходятся без него. Движение то началось с незапамятных времен и в разных частях планеты оно в разное время связывалось и связывается с разными именами. Главное в том, что люди желают себе блага. А раз так, то неминуемо обращаться к разуму и любви, к подчинению совести. А раз так, то не важно, по подсказке ли Толстого следуют люди разуму и любви или без такой подсказки, просто при толстовских ориентирах легче и проще не ошибаться, не сбиваться с пути. Но, повторяю, это не важно, — без Толстого при собственном напряжении людям можно обойтись. Главное, — понять, что без разума и любви не обойтись, понять, что изменение нужного направления равносильно духовному самоубийству. Думаю, мы с Вами согласны в этом.

Согласны и в том, что кто-то, проявляя — в силу религиозной традиции любовь и разум, может (по невежеству, при отсутствии исторического взгляда на человечество) не связывать это проявление именно с религиозной традицией, с Богом. Ну и пусть не связывает, пусть пребывает в детской уверенности, что его разум и любовь — его личная монополия, а не дар жизни, пусть не знает, что ради проявления этого дара он и появился на Божий свет. Пусть, лишь бы любил людей, старался бы любить, лишь бы стремился к миру между людьми, лишь бы делал добро окружающим, любя свой труд, музыку, детей, цветы, животных (между прочим, я твердо уверен, что любовь к людям напрямую сопряжена с бессмертием человека). Если человек, выполняя работу Бога, находясь в Его воле, Богом пренебрегает, не будучи способным уместить Его в своем сознании, — Бог не обидится, не оскорбится, а лишь улыбнется ‘самостоятельности’ сына, как улыбнулся бы добрый Хозяин на слова старательного работника, что он-де и без Хозяина знает, как использовать свою профессию в хозяйстве, сам выучился этому и сам будет работать. Ну и ладно, ну и славно, лишь бы дело делалось, — дети всегда стараются быть самостоятельными, это только опытные взрослые ищут общения и духовной поддержки у Жизни, которая — поддержка — их не только не унижает, но дает силу и осмысливает само их существование вместе со всеми делами, желаниями и надеждами.

… Приятно было прочитать, например, в одном только 4-м номере за 1987 год журнала ‘Знамя’ три в толстовском смысле слова религиозные вещи: ‘Ночевала тучка…’ А.Приставкина, ‘Остановка в августе’ А.Кима и ‘Фосфор’ В.Гроссмана. Поддерживает и утешает меня мысль, что в общем-то люди не могут перестать быть людьми.

О будущем всеохватном, одновременно повсеместном Царстве Божьем я ничего не могу сказать, — не знаю. Но знаю, что это самое Царство Божие осуществилось уже две тысячи лет назад в сердцах некоторых людей. И с тех пор оно как внутреннее состояние человеческое неизбывно существует на земле — радостное и доступное. Если какое-то явление осуществлено хотя бы одним человеком, мы вправе говорить

о существовании этого явления. Толстовское христианство обращается к людям в отдельности, а не проповедуется на стадионах, митингах и демонстрациях. И поскольку дело Царства Божьего — проявлении разума и любви — дело прежде всего личное, поскольку и само Царствие Божье как состояние является в основе своей внутренним самочувствием. Так — в сердцах людей — оно и существует. Человек, осознанно создающий в себе Царствие Божье, осознанно соединяет себя со всем человечеством. Таким образом, с точки зрения историзма, и все человечество причастно к созданию на планете Божьей общей жизни — каждый человек в той или иной мере (и меру эту определить внешне не представляется возможным). Так что, на мой взгляд, Царствие Божье давным-давно существует среди отдельных людей, и стремление к нему не может исчезнуть, пока люди — люди. И все, как Вы говорите, ‘ужасы’ только подчеркивают необходимость этого Царства человечности. Толстовский призыв жить настоящим, а не прошлым или будущим, означает для меня именно это стремление к Царству Божьему не потом, не когда-нибудь, а вот ныне, сегодня, сейчас. Теперь я прикасаюсь к нему редкими минутами, надеясь, что минуты эти, учащаясь, превратятся в такие же часы, дни. Мысленно хочу этого, ищу этого и желанием готов к этой благодати…

Киев, 30.01.89.

—————-

ОН ПРОСТИЛ

Мы живем в мире насилия. Это человек сознает уже с малых лет, тогда, например, когда более сильный пытается отнять любимую игрушку. Мы живем в мире насилия и научились ожидать его отовсюду, в любой день и час. Люди живут в мире насилия, привыкая к его законам, постепенно налагающим свою тень на все отношения, и человек так часто, пребывая в продолжительном смятении, склоняется к вере в то, что это и есть те законы, по которым он должен жить, которым он должен подчиняться, всегда готовясь ответить тем же страшным, тем же уродливым, тем же жестоким, что он встречает, или еще худшим. И кажется, нет во всем мире спасения человеку от этих ужасов, этих страхов, некуда убежать, нечем отгородиться от охватывающей душу ненависти.

Но… можно победить.

Можно победить, и ‘мы должны в своей сознательной жизни делиться друг с другом всем лучшим, увеличивая тем самым сумму человеческих усилий в приближении к Богу’. Это говорил Мохандас Ганди, прозванный Махатмой — Великой душой. Зная, хотя бы в общих чертах его жизнь, было бы наивным полагать, что он был огражден от жестокости мира. Он был одним из тех людей, которые, несмотря на всё, что они видели в этом мире, несмотря на все испытания, выпадавшие на их долю, оставались победителями в главном — они не подчинялись закону бесчеловечности.

Основу человеческой деятельности Ганди видел в непричинении вреда (ахимсе), ненасилии. Никогда, ни при каких обстоятельствах, какие бы причины и доводы ни придумывал себе человек для оправдания своих поступков, он не должен сознательно причинять вред ни одному существу. ‘Приверженец ахимсы остается преданным своей вере в том случае, если он остерегается своей способности уничтожать крошечный существа’. В этом законе — законе любви он видел моральную преобразующую силу человека, это то, о чем говорил Христос: ‘Любите врагов ваших, благославляйте проклинающих вас и благотворите ненавидящих вас’, — то, что людям, привыкшим к законам жестокой борьбы, кажется слабостью, в действии становится живительной силой, — ‘Я победил мир’.

Махатма Ганди, маленький и тщедушный, своей жизнью снова и снова давал осознавать, что сила может быть в слабости. Как бы это ни выглядело противоречивым и несовместимым, он шел этим путем, преодолевая препятствия человеческого страха, подозрительности и ненависти. Ведь главный источник ахимсы или

ненасилия — это любовь, внутреннее чувство в сердце человека, присущее ему изначально. И ‘чем больше человек старается применять на практике любовь и сострадание, тем быстрее он может стать морально возвышенным и поистине счастливым’.

Бывает трудно разобраться в быстротечности жизни, решить, что важно, а что нет. Хотя у человека, только он начинает думать, возникают бесконечные вопросы, как поступить в том или ином случае, и чаще, находя трудности в решении их, человек предпочитает увлекаться общим течением суетного мира. Тогда, в стремительном водовороте, захваченные кажущимися важными делами, люди забывают остановиться даже для того, чтобы попытаться разобраться в своих мыслях и чувствах. Однако, Ганди видел насущную потребность в таких остановках. Особенно в трудные минуты, когда надо было принять ответственное решение, он уединялся и погружался в молитву. ‘Осени меня добрым светом…’

‘Молитва — это не просьба, это страстное желание души. Это ежедневное признание какой-то своей слабости… Это призыв к самоочищению и смирению’. То, что он говорит здесь о признании своей слабости, вовсе не оказывается в противоречии с напряженной деятельностью, каковой была его жизнь. Речь здесь о слабости как о том, что противоположно так почитаемой в этом мире силе самомнения, самовозвеличивания, ожесточения и эгоизма — всего, что становится препятствием проявлению в человеке высшей силы, силы Божьей. ‘Истинная религиозность — писал Ганди в своей автобиографии — не заключается в принадлежности к какой-либо церкви. Принять религию, принять Бога — это значит открыть доступ любви и разуму с тем, чтобы они управляли сердцем’. И тут не будет противоречия, если сравнить эти слова о слабости с другими, в которых он говорит об ахимсе. ‘Ненасилие — это величайшая сила на службе человечества, более действенная, чем самое мощное оружие’. ‘Мое кредо относительно ненасилия представляет собой исключительно активную силу. Оно не оставляет места малодушию или слабости’. Обладая достаточно сильной любовью и чувством сострадания, человек становится сильным духом, избавляется от страхов и способен даже пожертвовать собой для блага других, если это необходимо. ‘Насилие же, в действительности, является выражением внутреннего ‘чувства слабости’ /!/, и, порожденное страхом и ненавистью, порождает с другой стороны еще больший страх и ненависть. Насилие ведет к деградации, в то время, как ненасилие созидает.

‘Если вы хотите обрести истину как Бога, единственное, неизбежное средство для этого — любовь то есть ненасилие’. Как свет во мраке, как ключ, открывающий сердца.

Только так и возможно побеждать мир насилия и жестокости. Но, так же, как металлический ключ открывает замок только тогда, когда он задействован полностью, так же и ключ души действует только в том случае, если человек действительно самоотвержен, если он действительно любит, а не говорит лишь об этом, если он действительно старается понять другого человека, почувствовать вместе с ним. Ведь можно говорить, как это часто бывает, блестящие речи и возвышенные проповеди, можно написать длинные ученые трактаты, но тогда, когда поистине приходит время испытаний, то при первом же бранном слове, при первой же пощечине можно забыть обо всех предшествующих рассуждениях и идеалах и возгореться огнем взаимной озлобленности.

Не таким оказался Махатма Ганди. Его ключ был задействован до конца. И он простил.

Он простил своего убийцу — одного из тех, кому он посвящал++

свою жизнь. Даже в момент острой физической боли, истекающий кровью, он из последних сил кротко взглянул на стрелявшего и сложил ладони в знак прощения. Он не таил зла. Ему лишь было жаль….

Он — индуист, и погиб от руки индуиста, от руки фанатика, — за то, что призывал к миру с мусульманами, за то, что призывал к веротерпимости. ‘Религия никогда не должна быть источником раздора’ — учил он. Но наступали времена, периодически повторяющиеся, когда общечеловеческое уступало место ограниченному своим, своей верой. С горечью Махатма сознавал, что ‘узкоограниченные идеи о Боге всегда сеяли в мире больше раздоров и ненависти, чем честный атеизм’. (Теперь можно было бы добавить, что это одинаково верно и вообще в отношении узкоограниченной идеологии, и культа личности — именно культа — особенно). Если откровенный атеист просто несчастен, и худшее, на что он способен, — это сражаться за самого себя, то извративший суть религии фанатик (не говоря уже о фанатиках культа личности) способен сражаться идейно, с уверенностью, что этим он служит Богу. И это-то ужасно! А начинается все с того, что кто-то пытается ограничить неограниченное, присвоить Необъятное, с того, что кто-то скажет: ‘Вся истина у нас: у них всё — ложь!’

Он простил. Хотя, наверное, горько ему было чувствовать власть невежества, руководившего рукой убийцы. Подобно тому, как Христос на кресте скорбел о невежестве распинавших, — ‘Прости им, ибо не ведают, что творят!’, — подобно Стефану, побиваемому камнями, подобно Яну Гусу. видящему правоверную старушку, из особого усердия лично подбрасывающую хворостинку в сжигающий его костер.

Он простил, и в этом проявилась его истинная сила, в этом была его победа. Он победил мир насилия, законы человеконенавистничества и мести. Он простил, и в этом было осуществление действительной силы любви.

Р.Т.

1989 г.

—————-

Обычно люди устремляются в поисках счастья туда, где всего больше, где всё кажется лучше, где жизнь кажется красивее и беззаботнее.

Она избрала другой путь — она шла в трущобы Калькутты к самым бедным, самым слабым, самым больным, чтобы своими руками омывать их язвы, чтобы организовать приюты для сирот, для прокаженных, для умирающих, чтобы каждый отверженный мог получить тепло человеческой заботы.

МАТЬ ТЕРЕЗА ГОВОРИТ:

‘Не знала, что наш труд так скоро будет расти и так широко распространится. Никогда на сомневалась, что он будет жить, но не думала, что он станет таким. Я не сомневалась, я была убеждена, что этот труд расцветет, если Бог благословит его.

Смотря по-человечески, это казалось невозможным, ведь ни у кого из нас не было опыта. Ни у кого из нас не было того, что кажется важным в миру’.

‘Я убеждена, что это Он, а не я, что это Его работа, а не моя работа, я же только в Его распоряжении. Без Него я ничего не могу сделать. Но даже Бог не мог бы в ком-нибудь действовать, если бы для Него не нашлось свободного места, чтобы Его впустить, чтобы Он делал, что желает… Это самое прекрасное в Боге, не правда ли? Он всемогущий и все же никому не навязывается’.

‘Я надеюсь на обращение сердец. Даже Бог, всемогущий, не может обратить того, кто этого не желает. Мы все пытаемся своим служением человеку приблизиться к Богу, пока мы не встретимся с Ним лицом к лицу, мы обращаемся, Мы становимся лучше, становится лучше индуист, мусульманин, католик, как бы мы ни становились лучше, и кем бы мы ни были, мы приближаемся к Нему все ближе. Когда мы в своей жизни полностью устанавливаем связи с Ним, — это обращение, возвращение. Каким образом я ищу приближения к Богу? Ну, разумеется, я это пытаюсь делать как католичка. Вы, может быть, — как индуист, кто-нибудь другой — как буддист, каждый по своей совести….’

‘Хотелось бы, чтобы как можно больше людей признали бы Бога, Его любовь, учились бы у Него служению, ибо это настоящее счастье. И что есть у меня, то я хотела бы, чтобы принадлежало всему миру. Но это зависит от людей. Если они видят свет, они могут ему следовать. Я не могу давать свет, я могу только показывать путь….’

‘Любовь часто используют в своекорыстных целях. Если я кого-то люблю, но в то же самое время хочу от него что-то получить, насколько возможно, это больше не любовь. Настоящая любовь приносит боль. Надо любить человека до боли, быть готовым умереть за него…’

‘Смерть — это возвращение домой. Но люди боятся грядущего и не хотят умирать… Смерть — ни что иное, как продолжение жизни, как её осуществление. Эта жизнь — не конец. Те, кто верит, что это конец, боятся смерти. Но если правильно разобраться, что смерть — это ничто иное, как приближение к Богу, тогда не остается больше никакого страха.’

‘Бог живет в нас. Он наполняет нас удивительной силой. Если сердце чисто, Он пребывает в таком человеке все 24 часа каждый день. Поэтому Он говорит: ‘Любите друг друга, как Я вас возлюбил’. Ясность сердца — это освобождение каждого, это — полная свобода, позволяющая любить Бога без каких бы то ни было помех. Если в нашей жизни появляется грех, между мной и Богом встает препятствие, Он не может через меня действовать или давать мне силу. Грех — это рабство. Если я избираю зло, я грешу. Здесь важен мой выбор. Если я в ущерб другим ищу что-либо для себя, значит я ищу грех’.

‘Если вы однажды задумаетесь о Боге, вы придете к признанию Его, и если вы признаете, вы полюбите, и если вы будете любить, вы захотите служить’.

‘Если действительно посвящать себя доверенной тебе работе, это надо делать от всего сердца. Благословение можно приносить только если ты искренен и поистине трудишься с Богом. Это не зависит от того, как много мы делаем, но от того, сколько любви, сколько искренности, сколько веры мы вкладываем в наш труд. Все равно что мы делаем. Что вы делаете, я не могу делать, что я делаю — вы не можете. Но важно, как все мы делаем то, что Бог каждому из нас поручил. Однако, иногда мы забываем об этом и тратим время больше на то, что смотрим на что-нибудь другое, желаем делать что-нибудь другое. Мы теряем свое время, думая о дне завтрашнем и позволяя сегодняшнему дню пройти, и вчерашний день тоже прошел’.

‘Беднякам надо знать, что мы их любим, что они не отвержены. Сами они не могут ничего дать, кроме любви. Мы себя спрашиваем, как можем сделать попятной эту весть сострадания и

любви. Мы пытаемся нести миру мир через свой труд. Но разве этот труд не Божий дар? Сегодня люди жаждут любви и понимания, которые остаются единственным ответом на одиночество и жестокую бедность. Поэтому мы можем идти и в такие страны, как Англия, и Америка, и Австралия, где не знают хлебного голода. Но там люди страдают от страшного одиночества, ужасного отчаяния, ужасной ненависти, чувствуют себя отверженными, без помощи, без надежды. Они забыли улыбку, они забыли красоту человеческих отношений. Они больше не знают, что такое любовь человека. Они нуждаются в ком-то, чтобы их понимали и уважали…’

‘Господи, сделай нас достойными служить другим людям во всем мире, тем, кто в голоде и нищете, умирающим. Дай им через нашу руку сегодня их хлеб насущный и через наше разумение — любовь, мир и радость’.

—————-

ИЗ СТАРЫХ ЖУРНАЛОВ

‘КАЛЕНДАРЬ ДЛЯ КАЖДОГО’

1914 г.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ВЕГЕТАРИАНСТВА

Вопрос о вегетарианстве поднимался и до сих пор поднимается многими как вопрос о способе питания. Стоит человеку по какой бы то ни было причине перейти с мясной пищи на растительную, как про него уже говорят: ‘Он сделался вегетарианцем’.

Нельзя сказать, чтобы такое понимание вегетарианства делало его особенно ценным и придавало ему широкое общественное значение. К счастью для вегетарианства, подлинная его основа должна быть утверждена в совершенно другой области, имеющей очень мало общего с областью кухонного творчества.

Подлинное вегетарианство является прежде всего выражением способности человеческой души чувствовать свою связь с живым миром и понимать жизнь животных с такой же чуткостью, с какой понимается ею жизнь человеческая. Вегетарианство не приходит извне, путем ‘переимчивости’, а утверждается изнутри, благодаря обострению присущей человеку чуткости и любви. Человек становится вегетарианцем не тогда, когда он перестает есть мясо, о тогда, когда он начинает чувствовать, что он не может убить животное в силу тех же самых ощущений, в силу которых он не может убить человека.

….Отказ от мясного питания является таким образом естественным и неизбежным следствием углубленной чуткости человека по отношению к животному миру. Но сам по себе он, как и всякий внешний признак, вовсе не является безусловным. Человек, перешедший на растительную пищу только по необходимости и не чувствующий никакой любви к животному миру, в сущности стоит гораздо дальше от истинного психологического вегетарианства, чем человек, помнящий радости и страдания животных и разделяющий их, но не сумевший сделать из этого должного вывода и не переставший употреблять в пищу мясо этих животных.

При такой оценке вегетарианства, находящей себе полное подтверждение в данных психологии и истории, становится ясной та связь его с общественной жизнью, которая до сих пор была незаметной, находясь в стороне, на втором плане, и в представлении многих даже совсем не существовала.

С.ПОЛТАВСКИЙ.

—————-

РАБИНДРАНАТ ТАГОР.

ИЗ ДНЕВНИКА

22 марта 1894 г. Я сидел у окна в своем плавучем доме и смотрел на реку, как вдруг заметил какую-то странную птицу. Она плыла к противоположному берегу, стараясь ускользнуть от своих шумных преследователей. Оказалось, что это домашняя птица, которая выпрыгнула за борт и тем самым избежала неминуемой казни. Гонимая отчаянием, она уже почти достигла берега, когда неумолимые преследователи схватили ее за шейку и с триумфом вернули её в лодку. После этого я сказал повару, что не хочу на обод мяса.

Я должен отказаться от животной пищи. Мы пожираем плоть только потому, что не сознаем, сколь греховное и жестокое дело совершаем. Есть вещи, которые принято называть преступлением, — это нарушение обычаев, привычек, традиций, Жестокость не относится к такого рода преступлениям. Это грех непрощаемый. Он не заслуживает никакого снисхождения. Если только мы не позволим своему сердцу зачерстветь, оно всегда будет восставать против жестокости, и тем не менее мы продолжаем совершать жестокости легко и весело — все мы без исключения, тот же, кто поступает иначе, слывет чудаком.

До чего же узко мы понимаем грех. Мне кажется, что превыше всех заповедей должна стать жалость к живым существам. В основе всякой религии должна быть любовь. На днях я прочитал в английской газете, что в какой-то африканский гарнизон было отправлено 50000 фунтов мяса, но по прибытии оно было признано испорченным и возвращено отправителю в Портсмут, где было продано на аукционе за несколько фунтов стерлингов. Какое ужасное истребление жизни! Какое равнодушие к её истинной ценности! Сколько живых существ приносят в жертву лишь для того, чтобы украсить на званом обеде блюда, большую часть которых уносят со стола нетронутыми!

До тех пор, пока мы не осознаем собственной жестокости, нас нельзя в ней упрекнуть. Но мы оскорбляем все, что есть в нас хорошего, когда чувствуем жалость, но стараемся подавить её в себе для того только, чтобы не отличаться от других. Попробую стать вегетарианцем.

—————-

ГОСТЬ ЖУРНАЛА

Этими краткими заметками о пребывании в Армении делится с нашими читателями представитель Международного общества сознания Кришны. Этим обществом были организованы в Кировокане и Ленинакане две столовые с бесплатной раздачей пищи, действующие до сих пор.

МИХАИЛ РАМУС

АРМЕНИЯ.

ВО ВРЕМЕНИ И ВНЕ

Армению я встретил в самолете. Так случилось, что рядом со мной сидел знакомый пятидесятник. Я еду работать в бесплатной вегетарианской столовой в Ленинакане, он — везет теплые вещи, собранные христианской общиной.

Ереван. Меня хватает под руку рослый парень и тащит в свою ‘Волгу’. В машине он рассказывает о своих похождениях и спрашивает: ‘Ну, а как у вас в Риге с водкой?’ Я отвечаю: ‘Разве землетрясение произошло в Бразилии?’

Ограда Театральной площади укрыта фанерными щитами. Солдаты — в пуленепробиваемых жилетах зеленого цвета. На БТРах сидят молодые парни. В Ереване комендантский час. На стене кирпичного дома белыми буквами: ‘КАРАБАХ — НАШ!’

Автобус с яркой надписью ‘ХАРЕ KPИШHA’ на лобовом стекле подъезжает к Ленинакану. На дорогах патрули с автоматами и резиновыми дубинками. Дома без стекол, обвалившиеся стены. На покореженном доме висит фанерный щит с изображением рабочего и работницы и надпись: ‘ПЯТИЛЕТКУ — ДОСРОЧНО!’

Наша столовая начинает работу в 11 утра. Пища раздается бесплатно. Приходят и старики, и дети. 93-летний христианин говорит: ‘Я ничего не хочу, кроме любви к Богу’.

Я никогда не испытывал такой экстатической близости Господа, как в первое утро в Ленинакане, когда обшарпанным веником выметал грязь из-под массивных деревянных столов.

По вечерам мы читаем Бхагавадгиту. Приходят уцелевшие ленинаканцы. Когда я сказал, что и христианство, и буддизм, и ислам учат любви к Богу, вскочил один рабочий парень и закричал, что мусульмане — нелюди. — ‘Вы знаете, что они сделали с нами в Сумгаите?’ Он спросил, как я отношусь к проблеме Карабаха.

В столовую зашел корреспондент какой-то областной газеты из России. Он долго и немного с подозрением расспрашивал о Движении и удивлялся тому, что власти нам все это разрешают. Он сказал, что у них в городе даже ‘зеленым’ не дают продохнуть. Я разносил горячую пищу, и одна пожилая армянка в знак благодарности поцеловала меня. Корреспондент подбежал к нам и предложил ей поцеловать меня, еще раз, чтобы сделать снимок для своей газеты. Мы отказались.

Землетрясение произошло 7 декабря. 6 декабря из Ленинакана примерно на 100 автобусах под охраной солдат были вывезены все местные азербайджанцы.

Вечером мы зажигаем свечи. Молодой ленинаканец говорит мне: ‘Ты знаешь, я больше не хочу здесь жить’.

Город Спитак сметен с лица земли. Проезжая часть улицы расчищена от обломков, а на месте домов — груды камней, шифера, досок. Едет поливальная машина и опрыскивает развалины остропахучей жидкостью. С наступлением весны трупы начнут разлагаться. Люди боятся эпидемии.

Неподалеку от Спитака стоит наполовину разрушенное огромное зернохранилище. Один человек сказал: ‘Это — сердце Армении’.

Представители властей раздают югославские вещи: плащи, обувь. Вокруг стоят сотни людей. Иногда вещи бросают, и люди пытаются их поймать.

Мы разносим горячую пищу по окрестным селам. Люди живут в туркменских юртах и в палатках. Бывший директор клуба попросил отвезти его к церкви. Церковь рухнула, и лишь в одном углублении сделан маленький алтарь, стоит свеча и лежит обрывок какой-то армянской книги.

Я разливаю по котелкам суп, приготовленный из травы авелюк. Широкоплечий рабочий спросил: ‘Сынок, ты откуда?’ — ‘Из Латвии’. -‘Латвия…, — он подбирает слова, чтобы выразить свои чувства — Она для нас как вторая Родина….’

Кировакан пострадал меньше других, но люди живут в палатках — ждут новых толчков. Местный фотограф отвел меня в небольшую кладбищенскую церквушку. Она пуста, лишь священник продает открытки и свечки. Фотограф сказал, что в церкви он не был уже двадцать лет. Рядом стоит красивый крест из черного мрамора. ‘Он, наверное, очень древний’, — сказал я. — ‘Нет, он поставлен в память жертвам Сумгаита’.

Выехать из Армении на автомашине почти невозможно. На границе с Грузией находятся азербайджанские села. Патрульные, проверяющие автомашины, говорят, что ехать, конечно, можно, но что жизнь они гарантировать не могут.

Когда мы с Гинтсом распространяли в одном из городов книги, к нам сквозь толпу протиснулся высокий широкоплечий парень и зло крикнул: ‘Ты кто по национальности?’ Гинтс ответил: Я — душа. Национальность относится лишь к материальному телу’.

В одном месте — по дороге в аэропорт Звартнец — пасутся овцы. Лишь одна висит на железном крюке, и черноволосый крепыш сдирает с неё шкуру. Глядя на овцу, я думал о людях.

Двое пожилых рабочих из группы Свидетелей Иеговы сказали, что мы ведем людей по ложному пути. На руке у одного из них были наколоты солнце и якорь. Глаза у них были добрые.

Во время вечернего богослужения в Кировокане зашел один парень, попросил разрешения подыграть нам на кларнете. Он впервые услышал мантру ‘Харе Кришна!’.

Одна женщина сказала: ‘Я очень богата. Но у меня погиб сын. Я стану наркоманкой’.

Проезжал молодой миссионер из религиозной общины Ананда-марг. Когда мы в четыре утра стали повторять манту, он молча сидел и медитировал. Он сказал, что ему очень нравится общество Харе Кришна.

Я разносил пищу. Когда двое парней поели, они подозвали меня и сказали, что на стенах и столах очень много непристойных надписей на армянском. До землетрясения, сказали они, здесь был притон. Я попросил помочь их убрать эти надписи. Потом один из этих парней остался жить в нашей общине.

Однажды, когда речь зашла о Карабахе, один из преданных ^/^N^/ из Армении сказал: ‘Земля принадлежит Богу. Как могут люди делить то, что им не принадлежит?’.

—————-

/N/ т. е. из последователей общества Сознания Кришны.

От редакции.

Для многих интерес к В.Г.Короленко возрос после опубликования его писем к А.В.Луначарскому /’Новый мир’, 1988 N 10/, в которых он с болью в сердце настолько откровенно обличает злодеяния нового режима, что, вполне вероятно, и его постигла бы участь многих страдальцев, если бы он не умер в это время своей смертью.

Предлагаем нашему читателю нигде ранее не публиковавшуюся речь на вечере памяти Короленко близкого друга и единомышленника Л.Толстого Ивана Ивановича Горбунова-Посадова (учитывая её объем, с некоторыми сокращениями). Хотя речь не касается острых политических проблем, поднимаемых в упомянутых выше письмах, возможно и она будет кем-то воспринята не без интереса.

И.И.ГОРБУНОВ—ПОСАДОВ

ПАМЯТИ В.Г.КОРОЛЕНКО

Около его гроба с одинаковым, братски любовным, потрясенным чувством сошлись здесь все: люди всех национальностей — украинцы, русские, евреи, люди различных партий, люди неверующие и люди всех вер. Все впервые, может быть, за эти последние годы сошлись вместе, полные одним братским чувством. Он соединил всех.

Перед нами торжественно прошли здесь гражданские его похороны, — трогательные звучали голоса, вкладывавшие всю душу в пение Вечной памяти, гремели в воздухе звуки похоронных маршей, которые как-то особенно в эти часы звучали из-под рук музыкантов, тоже вкладывавших душу в их исполнение. В следующие дни звонили церковные колокола — православные сошлись соборно править торжественную погребальную о нем службу — обедню и панихиду — опять с таким же чувством, с каким из-под рук неверующих лились звуки похоронных маршей. В следующие дни перед нами прошла величественная поминальная о нем служба в синагоге. Кантор с хором возглашали еврейскую вечную память Короленко. И опять мы слышали те же чувства всех объединяющей, всех проникающей любви к нему, слышали прекрасную проповедь о нем раввина, в которой перед нами ярко вставал его облик как глубокого гуманиста.

Все сошлись, как никогда, около его гроба, как никогда

в эти годы, полные такой вражды, попрания всякого братства, братоубийственной жестокости.

Наконец нашлось, наконец мы увидели, почувствовали, что есть то, что озаряет жизнь, около чего могут сойтись, около чего могут соединиться так разъединенные люди. Есть то, что выше всех распрей, раздоров, общей вражды. Это то, что с такой силой выражалось во Владимире Галактионовиче.

Он был воплощением человечности. Это была сама человечность. В каждом человеке, каков бы он ни был, он прежде всего видел самого человека, а не члена какой-либо нации, партии, веры. Он полон был человечности, которая поднимается над всеми этими условными разделениями. В нем эта человечность, призывавшая, требовавшая, деятельно работавшая, полнее выразилась в эти последние годы, чем, может быть, в ком бы то ни было. И в свете её перед нами теперь, у его гроба, соединились те элементы, которые были, казалось, так разъединены и как будто в непримиримой вражде друг с другом.

Сегодня мы здесь вновь переживаем это соединение. Это соединение, наверно, не покинет нас и дальше, что бы мы ни говорили, как бы ни разделялись. Перед нами с этой поры всегда будет вставать образ, который говорит о другом — о соединении в человечности.

Смерть его прошла перед нами, но он для нас теперь как будто еще более живой. Мы видели его и еще так недавно больными ногами бредущего по улицам, больными ногами с величайшим трудом идущего хлопотать за людей, над которыми висела рука смерти. Во всех нас, вероятно, живет сожаление, что мы, может быть, все же не ценили достаточно его среди нас присутствия, не стремились все содействовать ему всеми силами.

Перед нами сияет его светлый образ. И вокруг него встает огромный мир других образов, с ним соединенных.

Прежде всего поднимаются, толпятся в нашей душе созданные чудодейственной силой его творчества художественные образы. Они живут бессмертною жизнью и будут жить, может быть, века.

Перед нами поднимается прежде всего образ загнанного Макара в его ‘Сне Макара‘ — вынесенным им из глубины якутских снегов, может быть самым лучшим, высшим из его произведений. Это образ полудикого, как будто получеловека, раздавленного судьбой, который заливает водкой свое жалкое, рабское, ничтожнейшее существование. И в нем Короленко раскрывает нам душу, которая становится дорога нам. Он находит в этом, казалось бы, получеловеке, полуживотном, высшее человеческое, каков бы он ни был снаружи.

Другое, что наряду с высшей человечностью сказывается с такой силой в его произведениях, это высшая справедливость, — это его требование, что если нет проявления любви к каждому человеку, если мы еще не можем, если мы еще не доросли до этой любви, то, во всяком случае, требование непременной справедливости, — это элементарное требование, которое должно быть осуществлено по отношению к каждому человеку.

Вспомните появившуюся сейчас же вслед за ‘Сном Макара‘ его

повесть ‘В дурном обществе‘ — эти трогательнейшие страницы жизни униженных и оскорбленных. Вспомните этих бедных детей, которые вместе с ‘бывшими людьми‘ — этими общественными прокаженными — брошены на самое дно жизни, выброшены в помойную яму жизни, едва влачат жизнь в развалинах, где ютятся парии общества, в то время когда жители города живут благополучною, сытою, эгоистическою жизнью. В вас загорается навсегда глубокая симпатия к людям, раздавленным общественным строем.

Перед нами вырастает еще сильнее это требование справедливости для всех. Если вы не можете еще дать любви, то будьте справедливы к этим братьям нашим, стучитесь в дверь общества, человечества, требуйте справедливости для всех людей, для всякого человека, ее лишенного.

Но вот перед вами поднимается другой замечательный его образ — образ ‘убивца‘, прекрасный образ кроткого парня-ямщика, в жизни которого совершается тяжкая драма. Он убивает человека, злодейски покушавшегося на целую семью. И ‘убивец‘ как будто совершенно прав перед своею совестью. Но художественный гений его глубоко показывает нам здесь и другую сторону — показывает нам глубокое страдание, наполняющее с тех же пор душу: человек этот все же убил человека, убил другую жизнь, хотя бы самого отвратительного человека, хотя бы ради самой благороднейшей цели. Убийство человеком человека, ради какой бы цели ни совершалось, как бы люди ни оправдывали и ни освящали его, всегда останется все же человекоубийством, всегда ложится страшной тяжестью на мало-мальски чуткую человеческую душу.

Не только убить, но и оставить человека без помощи есть уже тяжкое преступление. И перед нами встают образы замечательного, потрясающего, при всей сдержанной красоте своей, произведения его ‘Мороз‘. Вы знаете его: едут люди через глухие сибирские леса, и там, на пути — мороз. Мороз висит всею своею тяжестью над лесом. Мороз, который все давит, все гнетет, который не дает распахнуться одеждою или душою ни на минуту. И вот на пути им встречается человек, который сидит один среди глухой тайги, стараясь раздуть огонь. Едущие видят, что погибает человек, что не спастись ему от обступающей, убивающей стужи. Но они спешат, спасая себя. И когда они приезжают на станцию, тогда в тепле точно оттаивает душа их, и перед ними раскрывается ясно, что там неминуемо должен был погибнуть человек, и что они ничего не сделали для его спасения. Поздно! Мороз, мороз им помешал. Тот мороз, который так сковывает в жизни нашу душу, который мешает идти на помощь, встать для спасения человека, — тот душевный мороз, который здесь символически раскрывается перед нами, который если бы не сковывал нас, то вся наша жизнь, все наши дела были бы совершенно иными.

В стране, сковываемой морозом власти, душившем все живое, душа художника показывает нам, что в глубине сердец исполнителей велений этой власти жив человек, и стоило только коснуться до глубины души подобного исполнителя такому образу как ‘Чудная‘ Короленко, до души жандарма, механически уводящего людей в мертвые дебри ссылки, и эта жандармская душа высвобождается от заледенившего ее мороза, и в ней на всю жизнь остается новое, глубокое чувство.

Образ за образом встают передо мною в их сияющем свете. В недавнем письме ко мне по поводу сорокалетия моей работы Вла—

димир Галактионович говорил о наибольшей терпимости. И передо мной встают образы его чудного очерка ‘На Волге‘, его чудесного изображения магометан-татар, склоняющихся на молитве перед высшей силой. Вас охватывает его проникновение в высшее настроение человека всякой веры, всякой национальности, то глубокое проникновение, с которым он понимал религиозное чувство всех, та глубокая веротерпимость, которая выражается в его ощущении всей глубины этой молитвы татарина, молящегося высшей силе на закате солнца над утопающей в золоте Волгой.

Вслед за образом мирно, благоговейно молящихся татар перед нами поднимается образ христианина, убивающего брата своего. Перед нами его ‘Ночь под Светлое Воскресение‘ — это огромная трагедия человеческая, образы которой встают перед нами во всем их ужасе. Этот узник, который бежит из тюрьмы в эту ночь любви и всепрощения, и этот солдат, который по долгу службы убивает брата-человека в эту Христову ночь, когда победно звучат колокола, когда все целиком говорит о великом пророке, который принес всем людям величайшую любовь. В это-то время солдат должен убить. Он не может не убить, потому что иначе его самого погубит государство. Человек должен убить человека, потому что государство требует. Это страшная драма между человеком и государственным догматом, между человеческим суеверием повиновения государственной власти, заставляющей убивать людей и человечностью в душе этого простого человека — солдата — человечностью, которой он не может отдаться, потому что государство говорит ему: ‘Человечность, нарушающая волю государства, есть преступление‘.

Это образы, которые встают и реют вокруг его художественного гения.

Но лучшее его творение — его собственная жизнь.

И вот дальше перед нами встают другие образы, образы его братьев людей, созданные уже не творчеством его как художника, а историей его собственной жизни, его общественной деятельностью, которая сталкивала с этими людьми и вовлекала в величайшую борьбу с их страданиями, в напряженнейшую борьбу с бесчеловечьем и несправедливостью, обрушивавшихся на них.

Вот перед нами образы вотяков, жертв дикой клеветы, обвиняемых в убийстве человека в жертву их вотятским богам. Над ними нависает каторга по произволу свирепствующих судей. Когда-то Екатерина, кажется, сказала в светлую минуту, что лучше помиловать 10 виновных, чем казнить одного невинного. У нас стали предпочитать казнить сто невинных, только бы не пропустить одного виновного с точки зрения властей.

Но если только Короленко видит меч суда, занесенный над головою невинного, перед ним тотчас же встает долг — во что бы то ни стало добиться справедливости. Раз он поверил в невинность человека, надо всеми силами бороться за его оправдание, спасение, нельзя стоять сложа руки, пока на ваших глазах свершается акт несправедливости.

И несчастные вотяки спасены им!

Дальше перед нами темные, изнуренные люди голодающего крестьянства, и Короленко, встающий на борьбу с огромными несправедливостями к миллионам трудового народа, Короленко, поднимающийся в голодные годы (91-92) не только ради помощи голодающим, но и с требованиями от государства всей справедливости к обездоленному им народу, своим ‘Голодным годом‘ запечатлевающий великую драму голода.

Дальше перед вами новые образы человеческого страдания, сплетшиеся с деятельностью Короленко: образы гонимых евреев, травимых властями, громимых темным людом. Перед нами образы кровавых жертв Кишиневского погрома, к свежим трупам которых поспешил он, запечатлев навеки эти ужасы, эти зверства, эти

страшные муки еврейства на страницах своего ‘Дома N 13‘.

Он явился туда не констатировать лишь факты, а крикнуть на весь мир о том, что свершается. ‘Да не будет этого больше никогда, никогда‘, — кричит он нам своим потрясающим ‘Домом N 13‘, поднимающим в нашей душе величайший ужас, муки совести пред злодеяниями властей и безумием темного люда.

Этот темный люд хотели натравить и здесь, в Полтаве.

И перед нами встают образы полтавского еврейства во время первой революции, трепетавшего в ожидании возможной кровавой расправы, которая разразилась тогда по разным городам России. И Короленко, бесстрашно встающий со своими речами среди народных толп, откуда слышатся порой, угрозы, побеждающий своим проникновенным словом.

И вокруг Короленко радостные образы благодарных полтавских евреев, спасенных от участи кишиневских жертв.

И еще дальше образ Бейлиса. Короленко все время с пером в руке на этом суде в Киеве, чтобы повлиять на судящих, чтобы всеми силами души участвовать в рассеянии чудовищной лжи, кровавого навета, чтобы не совершилась величайшая несправедливость. Он там для того, чтобы навсегда приложить свою руку к протесту и сказать: ‘Да не будет больше этого. Да не будет больше в мире никогда ужаса и варварства этой клеветы, натравливающей ненависть и убийства на голову целого народа‘.

Мы видим далее поднимающиеся вокруг Короленко образы украинского народа, украинских крестьян во время первой революции, народных волнений, во время безобразий варварской экспедиции царского карателя Филонова, когда происходит его дикая расправа с крестьянами. И слова Короленко, добивающегося прекращения истязаний, глумлений, насилий.

Поднимаясь дальше и дальше по ступеням насилия над человеком, мы поднимаемся с Короленко на высшую ступень человеческого страдания, самой высшей несправедливости, самого ужасного мучительства. Мы поднимаемся к ужасам смертной казни, — смертной казни, которая ужаснее и постыднее всякой войны, потому что война — это все же борьба друг с другом вооруженных людей, смертная же казнь — это кровавая варварская расправа над безоружными пленниками.

Но есть то, что еще ужаснее самой казни: эти бесконечные страшные муки ожидания казни, ужаснее которых нет ничего в мире.

С трепетом взираем мы на образы смертников, встающих со страниц его статей о смертных казнях и с многочисленных страниц его жизни, посвященных борьбе за их жизнь, за их спасение.

Мы переживаем с ним все эти страшные годы, все его страдания перед всеми этими окровавленными картинами в России, где смертная казнь стала — по его выражению, навсегда вошедшему в историю, — бытовым явлением, тем явлением, какое, к нашему ужасу, продолжается до сих пор.

Среди всей крови, среди виселиц и расстрелов, царей и республик и контрреволюции мы видим его спасающим не представителей каких-то излюбленных партий или наций, а спасающим человека, — большевика ли, члена ли украинской партии, меньшевика ли, деникинца — человека в несчастьи.

Наряду с этими образами на страницах его ‘Бытового явления‘, на страницах его жизни и борьбы, встают другие, также соединенные с ним образы палачей, которые навсегда запечатлены перед нами с руками, обагренными кровью, с руками, подписываю—

щими или приводящими в исполнение ужасные приговоры. Но они рисуются мне сейчас не тогда, когда одуренные властью и кровью, они совершали эти жестокости, а в те немногие минуты, когда они внимали голосу Короленко. Эти люди представляются мне перед своею смертью, когда они, сознавшие, наконец, может быть, преступность того, что они делали, должны были с глубочайшей благодарностью вспоминать о человеке, который в них, палачах, всеми силами вызывал человека, вызывал чувство сострадания, который стучался в их души, который старался спасти их души, спасти в них самое высшее, человеческое.

Я верю в бессмертие его души, верю в то, о чем, как мне передавали, говорит в одном из дневников своих и сам Короленко. Он, видимо, веровал в вечность жизни духа. Мне говорили, что в строках, которые он писал по поводу смерти бесконечно близкого ему существа, говорилось о том, что сознание человеческое не может прекратиться, — значит, живет вечно. Для меня это свидетельствует о его религиозном сознании, о котором будет говорить другой оратор и о котором он писал в упоминавшемся уже обращении ко мне.

Итак, для меня жизнь его продолжается там, в вечности. Но и здесь он живет перед нами такою же полною, такою огромною жизнью. Он живет перед нами не только в образах своих произведений, которые навсегда остаются с нами, — он будет жить перед нами всей своей замечательной жизнью. И долго еще перед нами будут нарастать новые и новые дела его — новые страницы его биографии, раскрывая нам лучи света его жизни. Как от камня, брошенного в воду, не прекращается движение воды, так будет бесконечно продолжаться в мире действие человечности, любви, правды, совершенных им в жизни. И сегодня для нас здесь, на этом вечере, соединившем нас в одной любви к нему, совершается новое приобщение к его жизни.

Его закат был, с одной стороны, прекрасен, полон любви и борьбы за человечность, той борьбы, которую он кончил только тогда, когда замер его последний вздох. Но с другой стороны, его закат совершался посреди лившейся крови: вокруг него гремели выстрелы, которые так тяжко отражались на нем, и каждый из них так страшно тяготел над его душой.

Тяжело больной, он плакал святыми слезами о том, что не мог уже как прежде бороться за гибнущие жизни.

И другие страшные удары потрясли в последние месяцы его душу — страшные удары народного голода, которые разразились далеко вокруг него и от которых он также порою горько плакал, что не может всеми силами души отдаться борьбе с ними в такие ужасные для народа дни.

Перед тем, как проститься с ним, лежавшим в гробу в соседней комнате, я вошел в его кабинет, я заглянул на рабочий стол: мне так хотелось узнать, что последнее лежало на нем. Слева от его бювара лежала его книга о голоде. Вот что, очевидно, мучило, что томило, что захватывало его душу. Над бюваром лежало телеграфическое к нему обращение какой-то иностранной редакции, запрашивающей его мнение о положении голодающего народа.

Справа бювара я увидел знакомый мне новый сборник под редакцией В.И.Срезневского ‘Толстой. Памятник творчества и жизни‘.

Сборник развернут был на письмах одного из друзей Толстого к нему из тюрьмы. Друг этот сидел за антивоенную проповедь. Книга была развернута на странице, где говорилось об одной из отвратительных гнусных сторон тюрьмы. И я вспомнил, что в самом последнем, что написал Короленко, говорилось о тюрьме: это была глава из ‘Истории моего современника‘ — глава, которую он написал так недавно, когда приезжал доктор из Москвы.

До самого конца тюрьма вставала черной тенью среди его жизни. Его погребальное шествие остановилось и задержалось около тюрьмы. Здесь стояли и пели ‘Вечную память‘. Здесь как бы служилась панихида и по нем, и по всем многочисленным погибшим узникам этой тюрьмы. Это была тюрьма, которая займет такое место в летописи жизни Короленко. Эта тюрьма погубила его зятя и друга Ляховича. Отсюда только тогда, когда Ляхович заразился здесь сыпным тифом, его выпустили умирать к Владимиру Галактионовичу. Это был один из тех жесточайших ударов в его сердце, которые сократили его жизнь.

В его кабинете я обратил еще внимание на единственную картину, висевшую там. Это была картина Поленова ‘Христос и грешница‘.

Очевидно, Короленко была дорога эта картина: ‘Кто без греха, брось в нее камень‘. Есть ли тот безгрешный человек в мире, который может по совести бросать камень в другого человека в его осуждение? Такого человека нет. Нет праведного, и нет грешного, поэтому не может быть праведного осуждения — праведного суда человеческого. Вот о чем говорит эта картина. Хотя Короленко и признавал возможность суда, однако именно эта картина одна висела всегда на глазах у него, защитника стольких.

Короленко был сыном украинца, сын матери польки. В его творчестве украинский профессор Шепотьев находит украинские черты, — украинскую мягкость, юмор, романтизм. Читая его вспоминается также дух творчества глубоко симпатичной польской писательницы Элизы Ожешко и дух творчества Сенкевича. О если бы это единение в нем было пророческим символом будущего свободного единения таких близких и, между тем, все-таки печально враждующих друг с другом национальных стихий!

Когда похоронили Короленко, какая-то бедняга — темная женщина на базаре — сказала: ‘Говорят — жидовского батьку хоронят‘. Да, он был еврейский батько, он был украинский батько, враг угнетения всех наций, — он был всечеловеческий.

Вы знаете его символ ‘Огни впереди!‘ Помните у него эту мрачную реку, по которой идут люди. Где-то блеснули впереди огни. Они далеко, но они есть впереди, и легче ехать, легче двигаться, легче бороться. Огни перед нами впереди и сейчас, среди этой разрухи человеческой, среди кровавого потопа, среди человекоубийства, казней. Мы чуть не захлебнулись, чуть не потонули во вражде и крови. Но видны огни, зовущие, влекущие вперед. Он — один из этих огней. Нам светит, нам горит его свет.

Январь 1922 года. Полтава.

—————-

АРХИВ

НЕСТОР САВАНДЕР

‘СВОБОДНОЕ СЛОВО’ N 4, 1903

/A. and V.Tchertkoff, Christchurch, Hants, England/

‘В настоящее время, в Финляндии, как известно, происходят массовые отказы от военной службы. Значительная часть финляндцев, считая незаконными распоряжения русского правительства, без согласия финляндского сената изменившего некоторые из местных законов, решила выразить свой протест отказом от военной службы.

Среди многих финляндских граждан, отказавшихся отбывать военную повинность, потому что закон об отбывании не был утвержден местной властью, а исходил от русского правительства, нашлись и такие, которые отказались от военной службы по причинам нравственным. Они считали, что военная служба дело дурное, безнравственное и потому не могли не отказаться от неё.

Среди таких нравственно чутких людей был некто Н.САВАНДЕР, который передал в воинское присутствие объяснительное письмо следующего содержания:

‘Меня призывают к отбыванию воинской повинности. По этому поводу я заявляю мое непреклонное решение ни в каком случае не поступать в военную службу.

Не могу я считать для себя военную службу обязательной по следующим причинам:

1. Служба эта требует от меня присяги. Но всякая присяга находится в самом резком противоречии с моей совестью, потому что присяга заключается в обещании известных поступков, в будущем, а совесть велит оставаться свободным для исполнения воли Божьей.

2. В службе этой от меня будут требовать отдачи различной чести людям по различным ступеням их чина. Но и это противоречит моей совести, по которой я должен считать всех людей равными братьями, и единственно кому я мог воздавать особенную почесть, это Богу

3. В военной службе от меня потребуют упражнений в употреблении убийственных оружий с целью убийства моих ближних. Но ближние это мои братья, сотворенные такими же, как и я сам. Поэтому я должен стараться быть для них примером в добрых делах. Как же мне согласиться убивать их или упражняться в искусстве убивать?

В этом отказе от военной службы моя совесть вполне согласна с заповедью Бога. Поэтому я ни в каком случае не

АРХИВ

могу изменить своего убеждения и решительно отказываюсь от военной службы, а также от предстоящего осмотра.

С уважением

НЕСТОР САВАНДЕР’

Это письмо было прочитано членами призывной комиссии, которые сперва не поняли, в чем тут дело. Секретарь объяснил им, что Савандер очевидно руководствуется теми же побуждениями, что и духоборы. В конце концов, комиссия решила не обращать внимания на причины, побуждавшие Савандера к отказу от военной службы и записать его вместе с теми, которые отказались, протестуя против беззаконного распоряжения русского правительства. Вполне понятно, что для комиссии это было гораздо удобнее, так как отказавшихся по политическим причинам было около трех четвертей всех призывных к отбыванию воинской повинности, и имя Савандера должно было затеряться в этом списке, не вызывая никаких особых хлопот и переписки, между тем, Савандер является не исключением в своем роде.

Нам сообщают, что во многих местностях Финляндии, в качестве побудительной причины к отказу, призывные выставляли свое убеждение, что война — жестокое и бесчеловечное дело и что пора им перестать заниматься.

Финляндские события представляют в настоящее время огромный интерес. Представители финляндского народа показывают пример удивительной выдержки и политического такта. Это блестящий пример пассивного сопротивления, против которого трудно бороться даже русскому правительству. Если бы финляндцы позволили себе какое-либо насилие, какое-либо покушение, а тем более восстание, это было бы только на руку русскому правительству. Оно моментально бы задавило и потушило бы в потоках крови всякое сопротивление и вооруженной рукой провело бы такие реформы в этой маленькой стране, которые передали бы местную власть в руки самых худших элементов населения. В России же нам пришлось бы в свою очередь увидеть усиление патриотической, воинственной партии, которая, опираясь на право на насилие отвечать насилием, требовала бы ежёвых рукавиц не только для финляндцев, но и для поляков, армян, евреев, немцев и т.д. и т.п.’

АРХИВ

И.Г.КОЛОТОВ — в Общество

истинной свободы в память Л.Н.Толстого

…Мы (с братом единомышленником) как рожденные в 1892 г. подлежим призыву по мобилизации, но по своим религиозным убеждениям мы от военной службы отказались, о чем и подали 26 апреля сего года властям заявление (копию коего мы вам посылаем).

Узнав об образовании Объединенного совета и зная, что по декрету мы не можем избежать, чтоб не беспокоить его, мы возбудили перед ним ходатайство о взятии на себя труда по возбуждению и ведению дела о нашем освобождении в московском народном суде. О возможности содействия этому же делу просим и Общество Истинной Свободы.

Чувствуя всю фальш нашего положения в этом деле, что мы, ни в чем не виноватые перед правительством люди, должны семи подавать в суд к ним же на себя заявление, чтобы нас от чего-то освободили, — мы так же чувствуем и то, что мы еще не совсем свободны от того гипноза государственности, которые прививаются нас со дня нашего рождения. Но Бог дал нам мысль не вмешиваться в ужасное дело войны, — Он же даст нам и силы перенести испытание.

Фальш и ненужность общего дела войны чувствуют все, и все сознательно или бессознательно противятся этому. Только живя здесь в деревне, среди того материала, на благополучии коего социалистами, коммунистами строится жизнь будущего, — видно, как никому не нужна эта социальная жизнь, как все люди измучились и требуют только одного — нравственности и физического спокойствия, отдыха, не считаясь с тем, кто будет правителем: Колчак или Керенский, Советы или союзники.

Хотелось бы многое написать о тех ужасах, кои творятся в настоящее время среди нас. Сколько затрачивается ума, труда и энергии на это глупое, никому, как только стоящим у власти, ненужное дело. Нужно лично видеть, перечувствовать самому для того, чтоб понять все то зло, которое творится именем правительства теперешнего времени. Год вывеской ‘рабочего и крестьянского’ правительства скрывается тот же эгоист, который был под именем ‘Божьей милости’, лишь поменялись местами. Угнетатели стали угнетаемыми, а угнетенные — угнетателями, кроме мужика, коему смены нет. Да еще разница та, что прежнее правительство скрывало изнанку своих действий и мыслей от народа, а теперешнее правительство нисколько не стесняется этим, а даже как будто гордится своей откровенностью. На бывшем зимой крестьянском съезде Саратовского уезда, во время происшедшей полемики между партией коммунистов-большевиков и партией революционного коммунизма из-за власти — последние сделали упрек к.-б., что в первое время октябрьского переворота они признавали, и их, и другие аналогичные партии, лавируя между ними, — председатель собрания

АРХИВ

довольно многозначительно ответил: ‘лавировали, лавировали, да миллиончик армии к налавировали’. А на вопрос, зачем нарушается конституция Советской республики и производится насилие над съездом, которому был предъявлен готовый список членов Уездного Исполкома, — председатель ответил, что конституция нужна постольку, поскольку она соответствует требованиям данного времени.

Хотелось бы описать все те действия местных властей и милиции по проведению в жизнь здесь на местах всех тех декретов и постановлений правительства, которые с таким трудом, всесторонним обсуждением в нескольких заседаниях пишутся и издаются у вас там в центре. Как вся жизнь людей от этих декретов и постановлений выворачивается наизнанку, а им, оттуда, из центра, ничего не видать. Не видать, как вкривь и вкось толкуются их декреты и постановления, не видать, как они ломают и выворачивают наизнанку привычную людскую жизнь, не видать, как обходятся где-нибудь сторонкой эти декреты и постановления или просто не исполняются, — ничего им не видать. Им ничего не видно и не нужно, кроме того, чтобы удержаться у власти и как бы провести в жизнь те-то и те-то идеи, несмотря на то, что творится от этой ломки с народом, сколько это ему стоит нравственно и материально. Ведь ужас берет, когда раздумаешься об этом.

Ломать жизнь 100-миллионного народа по этим разным, — сначала царского, затем временного, а потом советского правительства — законам, да говорить еще, что и эти-то законы постольку, поскольку, — да разве это не ужаснейший, грубый, ни с чем не считающийся обман? Боже мой, до чего темна и терпелива масса, и до чего дошла безнравственность людей, стоящих у власти!

Везде писать, кричать на всех перекрестках нужно: Люди! остановитесь, одумайтесь, что вы делаете! Зачем вы губите свою жизнь, тот короткий миг вечности, который мы можем и должны использовать себе и другим на радость? Из этих же минут жизни отдельных личностей, направляемых ими в сторону добра или зла, — складывается жизнь людей и всего человечества, как из копеек рубли.

И направление этой жизни человечества в движении от зла к добру не изменят никакие декреты и постановления, несмотря ни на какие физические угрозы, так как это есть движение к исполнению воли Бога, перед которой все физические угрозы людей, старающихся задержать это движение, — кажутся такими мелочными, пустыми.

Заканчивая это письмо, я, как умел, выразил в нем хоть часть тех дум и мыслей, которыми занят последнее время. Быть может, письмо это имеет и недостатки, но часть его, думаю, будет полезна и людям, почему и просил бы Общество, если найдут нужным, частями или целиком, распространить его. А я копию его пошлю (примут или не примут) в Саратовские известия’

8.06.1919 г. д. Колотово.

—————-

АРХИВ

Б.В.МАЗУРИН.

ИВАН БАУТИН

‘Мы тоже любили жизнь и всех людей, которыми жизнь наша была красна и которые умоляли нас прекратить борьбу. Каждое биение нашего сердца громко взывало к нам: живи! Но для исполнения закона жизни мы предпочли смерть’.

ИОСИФ МАДЗИНИ

Разумное мировоззрение, уважение к труду — вместо преклонения перед богатством и силой. Свободное воспитание детей, а не муштровка из них чиновников и слуг властям. Признание законов разума, совести, любви, превышающим все другие человеческие законы. Все эти идеи, сильно и ясно высказанные Толстым, находили горячий отклик в сердцах людей и пробуждали их у новой жизни и деятельности и борьбе мирной, но непреклонной до конца.

Одним из таких людей и был Ваня Баутин.

Старшее поколение революционеров, пришедших к власти, конечно, не разделяло религиозных и общественных взглядов Толстого, но относилось к ним с терпением и уважением.

Существовало еще в Москве Вегетарианское общество им. Л.Толстого, где люди свободно собирались, и свободно обсуждались вопросы жизни в духе взглядов Л.Толстого. Был издан человечный декрет об освобождении от военной службы лиц, отказывающимся нести её по религиозным убеждениям, существовал Объединенный совет религиозных общин и групп. Работал еще ‘Посредник’, жили и работали десятки артелей, коммун и групп единомышленников Толстого на земле, печатались большими тиражами произведения Толстого, и не только художественные.

Ближайшие соратники и друзья Толстого — В.Г.Чертков, П.И.Бирюков, Н.Н.Гусев и многие другие — часто выступали на публичных вечерах и диспутах о его идеях, свободно дискуссируя с видными представителями материализма и марксизма.

Но со смертью Ленина отношение к Толстому и его последователями постепенно стало изменяться, заменяясь нетерпимостью и репрессиями. Одна за другой закрывались под разными предлогами

АРХИВ

толстовские коммуны, закрыт был ‘Посредник’, закрыто Вегетарианское общество, скрыт декрет об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям, закрыты журналы ‘Голос Толстого’, ‘Истинная свобода’. Появились случаи прямых преследований за убеждения. Были арестованы и не вернулись И.М.Трегубов, М.П.Новиков, из кружка молодежи были сосланы Юрий Неаполитанский, Алеша Журбин. Шура Ионова, Валя Ласская. Многие были в тюрьмах за отказ от военной службы.

Но жив был еще В.Г.Чертков со своей кипучей энергией. Он, проведший долгие годы в таком тесном общении с Толстым, принимавший такое близкое участие в деятельности Толстого, являлся для нас, более молодых единомышленников Толстого, как бы островком прежней, яснополянской жизни со всеми её идейными интересами. Владимир Григорьевич оставался как бы центром, к которому сходились дружеские нити от рассеянных по всей стране и по всему миру единомышленников Л.Толстого и близких к нему по взглядам на жизнь. Сохранялся около него кружок молодежи, интересовавшийся изучением религиозных и общественных взглядов Толстого и поддерживавшей общение между единомышленниками. Нечего и говорить, что никаких политических целей члена этого кружка, как и все в целом толстовское движение, себе не ставили, в корне отрицая борьбу за власть над людьми.

В 1928 году из этого кружка были взяты и сосланы в Соловки пять молодых людей — Алеша Григорьев, Боря Песков, Юра Неаполитанский и Ваня Баутин. О Соловках тогда шла жуткая слава. И правда, попав на Соловки, эти юноши увидели много ужасного, унижающего человеческое достоинство. В знак протеста они отказались от труда, унизительного и подневольного. Последовали жестокие репрессии: холод, голод, болезни свалили из с ног, но не сломили их духа. Четверо из них попали в больницу, где поправившись, остались до конца срока, помогая больным, признав для себя этот труд приемлемым в лагерях.

Но здоровье уже было подорвано, и незадолго до конца срока Ваня Баутин заболел (туберкулез брюшины) и умер.

Очень хотелось бы дать хоть немного сведений из его биографии, но оказалось, что я ничего об этом не знаю. Это же самое я замечал уже не раз, когда пытался вспомнить о жизни моих друзей и единомышленников, которых уже нет в живых. Мы тогда так были захвачены настоящим, так полны интересами текущей жизни, что редко касались прошлого.

Я пробовал спрашивать о его жизни некоторых друзей, которые его знали, но ответ был тот же.

Вот что ответил Ваня Сорокин: ‘Представь, несмотря на то, что я очень дружил с ним, я почти ничего не могу сказать из его биографии. Ведь мы тогда не очень интересовались человеком, откуда он. Самое главное в человеке — его духовное состояние, что и притягивало к себе каждого из нас. Tax было и со мной и Ваней Баутиным, оба мы были с одинаковой целеустремленностью.

Каким-то чудом уцелела, и лет через 30 попала после его смерти пачка писем к Ване в заключение, письма от его брата, друзей и мои, но и эти письма мало прояснили его биографию. Ясно только, что он из деревни. Штампы на конвертах были неразборчивые, но все же можно понять, что письма откуда-то из Донецкого бассейна. Из дер. Новоясиноватская, близ станции Скороватовская Донецкой ж. д. пишет ему его друг Пономаренко М.Ф. Вот

АРХИВ

и все, что удалось восстановить. Да еще в памяти смутно представляется, что он был учителем.

Я познакомился с Ваней Баутиным в Москве, когда он стал секретарем Московского вегетарианского общества. Тихий, скромный и весь какой-то светящийся изнутри, он весь был захвачен интересом к толстовскому движению. И должность секретаря Вегетарианского общества как нельзя лучше подошла к его натуре и его интересам. Туда стекались письма и туда приезжали единомышленники со всех концов страны и даже из-за рубежа. Их многое интересовало, и на все это Ване надо было уметь ответить, помочь, и всем интересным, что он узнавал, он в свою очередь делился со всеми нами, друзьями.

Не раз бывал он и у нас в коммуне под Москвой и часто говорил мне, что его влечет к труду на земле, что в городской жизни он все же чувствует себя не на месте.

Как-то раз на уборке картофеля мы не рассчитали и напахали больше, чем надо, и не захотелось оставить её неубранной, и задержались до темноты. Наступили теплые сумерки, а мы с Ваней всё добирали крупную, белевшую в темноте, картошку, и он говорил, что обязательно переедет жить в коммуну…..

А вскоре его взяли. А затем и мы переехали в Сибирь.

Первое время после его ареста наступила тревожная неизвестность, где он и что с ним. Затем поступили еще более тревожные сведения об их встрече с темной, жуткой действительностью лагерей, где они решили сохранить своё человеческое достоинство и оказались в тяжелом положении — казалось, что это конец. Об этом периоде их жизни надо бы написать подробнее, но за эти десятилетия в памяти почти всё стерлось, а писать неточно об этом я считаю себя не в праве.

Но все же они выжили, и далее их жизнь пошла хотя и в тяжелой неволе, но в более спокойных и нормальных условиях. Интересно, что они все, ранее никогда не занимавшиеся медициной, в лагерях работали при больницах.

В сохранившейся от Вани пачке писем оказалось несколько и моих к нему, выдержки из которых я хочу привести здесь. Сначала мне это показалось неуместным в записках о Ване, потому что это было не о нем, а о нас, но потом я всё же решил поместить, потому что жизнь коммуны — это была та область жизни, которая была очень дорога Ване, и он был бы с нами, если бы не увела его дорога в другую сторону. Ваня знал многих из наших людей, ему были близки наши интересы.

Открытка от 25.07.1930 г.

г. Кемь УСЛОН ОГПУ.

Заключенному, прибывшему 7 07.1929 г.

Ивану Прокофьевичу Баутину.

‘Милый, дорогой Ваня, как ты жив здоров? Шлю тебе из коммуны свой привет. Я только недавно, 18.07.30, вернулся из 2,5 месячного путешествия по Средней Азии и Сибири. Нашли себе земли для переселения на 1000 душ, недалеко от Кузнецка. Места очень красивые и хороши для хозяйства, только зимы крепковаты. Часто вспоминаю вас, но за все время это только вторая открыточка на твое имя, совсем закрутился. Желаю тебе бодрости духа и сил телу. Всего доброго.

Б. МАЗУРИН’

Письмо от 27.12.31

‘Здравствуй, дорогой Ваня, не знаю, вспоминаешь ли ты меня, но я о Вас думаю часто. За это время на мне лежало

АРХИВ

столько забот, что я совсем закрутился в делах материальных, то беспокойный последний год жизни под Москвой, то хлопоты по ликвидации и переселению хозяйства, самый переезд, обоснование на новом месте, приток людей, трудности материальные, внутренние, внешние, заботы, заботы без конца, и всё вот в этом я и варюсь уже несколько лет. И сейчас опять то же. Приехал я в Москву хлопотать перед центром, так как местный РИК нашу коммуну распустил (на бумаге, на деле же мы живем полным ходом). Причины роспуска, конечно, ясны — непонимание того, что мы не можем поступать против совести, что мы не можем согласиться в нашей школе ввести военизацию и т.д. и т.п. Беспокойна и трудна наша жизнь, но захватывающе интересна и полна. Наша жизнь теперь не надуманность, а живой поток вопросов, каждый день становящихся ребром и требующих ясного разрешения, и последствия решений такие жестокие, суровые, что решать приходится серьезно.

‘Особенно дорого единство, которое наблюдается во всех важных случаях, несмотря на многочисленные трения в мелочах’.

‘Не знаю, писать ли, думаю, что тебе известны наши природные условия. Мы на предгорьях Алтая, на границе безотрадной Сибирский равнины, гор и тайги. Поселок наш на самом берегу реки Томи, быстрой, прозрачной и красивой. Поселок стоит лицом к реке, спиной прижался к горам (или вернее их назвать холмами, гривами). На этих-то наши поля разбросаны кусочками по более ровным местам, а по склонам богатые травы, которые мы косим. Зимой мороз до 50 градусов. Много солнца яркого, теплого и летом, и зимой. Это скорее Украина (по солнцу), чем Московия. Даже арбузы вызрели прекрасно.

‘Наша коммуна доходила до 525, теперь же 450 душ, кроме того сталинградская община душ на 200, теперь она распалась на несколько кучек, и уральская артель тоже душ 200.

‘Несмотря на все трудности, я очень доволен переселением и не жалею о старом насиженном месте, хотя с ним связано так много воспоминаний, но новое дело такое интересное, живое, исключительное в наше время, да и во все времена, — попытка свободной жизни.

‘Уж ты извини, что я расписался все о себе, а о тебе же я рад буду узнать письмом, если соберешься написать. Читал вчера письмо Вани С. — Увару, большое, интересное и радостное. Он, несмотря ни на что, бодр и радостен и полон жизни.

‘Пиши, если надумаешь, по адресу: Кузнецк Сибирский, п/я 4. Коммуна ‘Жизнь и труд’, мне.

‘Всего тебе доброго, крепко целую.

БОРИС М.’

В письме, от 19.05.1933 г. я писал Ване:

‘…Сейчас меня встревожила и заставила написать тебе весть о твоей болезни. Так досадно, что она удерживает тебя на месте. Ото всей души желаю тебе перенести это испытание и быть снова с нами. Сначала был слух, что ты, да и Ваня С. по освобождении хотели ехать к нам в коммуну, это было бы так хорошо, по потом, ввиду слабости твоих легких, ты, кажется намечал себе юг.

АРХИВ

Может быть, ты бы хоть лето пожил бы у нас, а на зиму поехал бы где потеплее. Очень мне хотелось бы, чтобы ты пожил бы у нас в коммуне. Столько увидел бы знакомых, много нового и интересного. Жизнь в коммуне, несмотря на все трудности и препятствия, всё же налаживается, хозяйство крепнет, внутренняя связь тоже….’

Но так и не пришлось Ване побивать в коммуне, увидеться с нами. Болезнь осилила его, и он умер.

Вот что писала мне Соня Рамм о его последних днях:

‘Москва, 26.09.1933 года.

‘Давно собиралась тебе написать, еще до получения от тебя письма. Я ведь знала хорошо, что судьба наших близких друзей тебе небезразлична.

‘Итак, прошло два месяца с тех пор, как я вернулась с севера. Но, несмотря на ушедшее время, в душе моей все так ясно и живо встают те образы, много пережитого в тех исключительных, редких условиях лагерно-лазаретной жизни. Эта поездка вся целиком дала многое душе моей, из этой поездки я вынесла бесконечно много как тяжелого переживания, так и радостного, светлого и одобряющего чувства, что именно и дает силы и в дальнейшем жить.

‘Эта поездка оказалась очень сложной с формальной стороны, и все неожиданные преграды преодолевала лишь своею упорностью и настойчивостью. Сойдя с поезда, я не имела той прошлогодней возможности свободно идти в лазарет, а тут же была задержана оперпостом. Выяснилось, что в лагере карантин, и свидания всякие запрещены из опасения занести тиф, что свирепствовал на этой дороге. Мне предложили уехать немедленно обратно со следующим поездом, но я упорно не хотела подчиниться. Целые сутки не двигалась с места, пока не вымолила разрешение вступить на лагерную территорию, пройти в отделение и просить свидания.

‘Там новые мытарства и переживания я встретила. Выяснилось, что свидания разрешают только с освобожденными, когда их как ненужную вещь вытряхивают за лагерную черту, — бери остатки живые человека, изуродованного тяжелым трудом. А Ваня фактически не был освобожден, и мне пришлось добиваться рассмотрения его дела. С каким трепетом и волнением следила я за человеком, который щелкал на счетах, подсчитывая дни рабочего зачета. От этого зависело мое свидание, решалась судьба: хватит или нет ему дней, отработанных для срока? К своему ужасу, их не хватило, потому что Ваня как больной был лишен зачета, и казалось, свидание мое рухнуло. Но я опять пришла к начальнику и все подробно объяснила ему, и он подарил мне три дня, но предупредил, что я его лично не увижу, не пропустят в лазарет, а покажут только в окошко.

‘Помню, с какой радостью бросилась я бежать к лазарету по узкой, топкой дорожке болота.

‘Я знала, что Ваня ждет меня давно, ему сообщили о моем приезде, так как я встречала знакомых, толкаясь в отделении.

‘В лазарете оказалось все проще. К Ване все относились очень хорошо и, узнав, что я его сестра, сразу провели к главному врачу, которого я раньше знала. Он рассказал ту опасность, что ждет его за распоряжение не препятствовать моему свиданию и допускать меня в любое время, и сам провел меня в палату. Они были с Ваней друзья.

АРХИВ

‘Баня был подготовлен, и наша встреча прошла спокойно и сдержанно, без слез и волнений. Вид его был ужасен — худой, глаза опалились, только лоб высокий виден был. Но он с такой живостью и интересом стал расспрашивать обо всех. И я, и он позабыли о настоящем положении. Его интересовали все мелочи, все вплоть до бланков Вегетарианского общества, он их где-то припрятал.

‘Так прошли два часа, потом я вижу, как он меняется в лице, как тухнут его глаза и тают силы, говорит с трудом.

‘- Ах, Соня, Соня, ты рано приехала. Я знал, что ты приедешь, но не теперь я ждал, а позже… На судьбу я не ропщу. Воля пославшего нас в этот мир. Я готов на все, но все-таки хочется пожить среди друзей, хотя немного повидать всех. Ведь я так долго был оторван физически от всех. Душою я нераздельно жил со всеми, хотя и не обращаюсь письмами с некоторыми, но душою жил, помнил, ощущал их любовь и этим жил. Настал мой час, но мечта обманула, но ничего, все хорошо, все.

‘И чувствуется еще его внутренняя работа над собой. Я готова была реветь, но, понимая, что я не за этим ехала, я с трудом удерживалась. Я отдала ему письма, от которых он пришел в неописуемый восторг, что так много сразу и от многих. Я видела его желание жить, его надежду на поправку а смерть физическая уже стояла рядом с ним.

‘С тяжелым сердцем я простилась с ним и ушла той же тропинкой, откуда пришла. Вспоминался мне прошлогодний приезд, вспоминались его мечты, желание работать, желание его побыть на Алтае в коммуне.

‘Путь мой лежал на станцию, иного приюта у меня не было, потом меня приютили в карантинном пункте, но там удобств было меньше, чем здесь на станции: там клопы, разбитое окно, холод, в потолке дыра, и мыши бегали.

‘Там начальство готовилось к празднику, к открытию этого знаменитого канала, и ждали первого парохода из Ленинграда, и потому всех задержанных по спешной работе, пересидевших по нескольку месяцев срок, сразу пачками освобождали.

‘Итак дни моего свидания с Ваней потекли. При мне он как-то ожил, точно процесс болезни остановился, и вдруг закралась надежда и у меня на выздоровление. Все это, мною привезенное, так много сил влило в него, письмами он восторгался до слез, продукты хвалил, вернее — старался есть, хотел поправиться, а твоими письмами был захвачен так, что хоть вставай сейчас с постели ехать на Алтай. Он стал мечтать, что работать будет по своей специальности, а в свободное время физически.

‘- Только вот теперь мне как бы выкарабкаться, — говорил он, — а там солнце, свобода все излечит.

‘Отвечать на письма он уже не мог сам, хотя я и предлагала писать под диктовку, но он и от этого отказался. Таким образом прошло шесть дней, больше оставаться было рискованно навлечь неприятность всем за просрочку ордера свидания, а уезжать очень не хотелось Очень было жаль оставить Ваню одного в таком положении. Хотелось хоть чем-то облегчить его участь, его страдания.

‘Он кланялся всем и просил меня непременно написать друзьям его любовь и благодарность за ту исключительную, любовь к нему, а со мной уговорились, что я приеду по первому письму

АРХИВ

его. Я оставила адрес ему и еще некоторым людям — сообщить мне о ходе его болезни.

‘И поехала я с разбитым сердцем, заливаясь слезами. Когда я приехала на Свирь, то здесь было тепло и даже жарко, а там только о тепле и мечтали все больные, этого им не хватало, многие уходят в вечность, больше не видя солнца теплого и зеленых полей и лугов родных. Мне право совестно было греться на солнце, зная, что там нет тепла. Солнышко там светит, но не греет, к ночи там почти нет.

‘С трудом я доплелась до своей хозяюшки, где я раньше ютилась во время свидания с Ваней Сорокиным, и на этот раз он оказался там вблизи.

‘Так прошло десять дней в томлении и ожидании вестей. Пришло письмо от врача с просьбой Вани приехать, так как здоровье его хуже значительно стало.

‘Но было уже поздно. Вани не было. Хотя я заливалась слезами, идя за его гробом и над его одинокой могилкой, но той внутренней горечи не было. Я чувствовала его счастливым, уже не нуждающимся в помощи. Прошел свой путь и ушел в вечность, спокойно, безропотно испил свою горькую чашу.

‘О похоронах писать не буду, так как ты уже знаешь, да и письмо очень длинным оказалось.

‘…У нас все по-старому, немного ветрено, как бы ненастье не нагрянуло. Ну пока всего хорошего тебе и всем обитателям Алтая. Привет Туркам, их жизнью интересовался Ваня Баутин и кланялся им очень. Привет и от Вани Сорокина, он тоже мечтает об Алтае.

‘С дружеским приветом

Соня’.

Из темноты и грубости человеческой жизни вырвалась молодая жизнь, стряхнула с себя вековой груз суеверий и лжи, вспыхнула ярким светом, освещая и согревая вокруг себя, и вот, в суровом, сумрачном краю, на берегу северной реки Выг остался небольшой холмик, заросший травой, да и та могилка ныне затерялась.

Да, Вани нет с нами, но он принял смерть ради исполнения закона жизни, а закон жизни не знает смерти.

1966 г.

—————-

СОДЕРЖАНИЕ:

Стр.

1. Л.Толстой — В.С.Михайловой 1

2. Из почты ‘ЯП’ 2

3. Наше мнение. Редакция отвечает на вопрос 4

4. По пути демилитаризации 6

5. Ю.Владев. ‘Человечеству не обойтись без разума и любви’ 8

6. Р.Т. ‘Он простил’ 11

7. Мать Тереза говорит: 14

8. С.Полтавский. Психологические основы вегетарианства 17

9. Рабиндранат Тагор. Из дневника 18

10. М.Рамус. ‘Армения. Во времени и вне’ 19

11. И.И.Горбунов-Посадов. Памяти В.Г.Короленко 23

АРХИВ

12. Нестор Савандер 30

13. И.Г.Колотов — в Общество истинной свободы в память

Л.Н.Толстого 32

14. Б.В.Мазурин. ‘Иван Баутин’ 34

———————————————————————-

АДРЕС РЕДАКЦИИ:

———————

РЕДАКТОР: Георгий Мейтин

————————————

Редакция благодарит за все пожертвования,

дающие возможность продолжать издание журнала.

Издаётся с марта 1988 г.

Выпуск 6.

МАТЬ ТЕРЕЗА ГОВОРИТ:

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ВЕГЕТАРИАНСТВА

ПАМЯТИ В.Г.КОРОЛЕНКО

НЕСТОР САВАНДЕР

И.Г.КОЛОТОВ — в Общество

истинной свободы в память Л.Н.Толстого

ИВАН БАУТИН

Читайте также: