Василий Ясенев
Василий Ясенев
Яшка-цыганок
Яшка-цыганок
I
I
* * *
* * *
* * *
II
II
В О Л О Д
* * *
III
III
* * *
* * *
Яшка-цыганок, Ясенев Василий Павлович, Год: 1927
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Яшке десять лет. У Яшки сухое, смуглое лицо, над углями глаз тонкий взмах бровей. Скрипка у Яшки желтая, облупленная, грязная. Необделанный конский волос на березовом грубом смычке.
Яшка музыкант.
Когда Яшка идет поселком играть у калиток дач, — сбирается толпа ребят.
— Яшка-цыган пришел!
— Яшка, сыграй!
Яшка жмется, втягивает голову в плечи и скрипку прижимает бережно к груди.
Так начинается каждый день. Каждое утро Яшка просыпается в шатре на грязной перине от резкого стука молотком о жесть. Босой отец с тяжелою черною трубкой в зубах делает самоварные трубы, кастрюли из старого железа.
Бьет целый день.
— Вставай, лодырь! — кричит мать.
Шестимесячная Анка пискливо кричит у ее тощей груди. Смуглые, бессильные ручонки царапают кофту и воздух.
— Ой-лё-лё-о, — укачивает ее мать, запихивая в рот кислую соску.
Яшка наскоро глотает теплую мутную воду из котелка, сует в рот кусок ржаного хлеба и уходит со скрипкой к дачам через большое горбатое поле.
У сосен на солнце медные, пахучие стволы. В лесу, перед дачами, сквозная тишина и звонкое ауканье вдали. Когда в маленькое сердце Яшкино заползает тупой тяжелый страх перед задорными сытыми лицами ребят в чистых платьях, — Яшка садится на мягкой желтой хвое, бережно кладет рядом маленькую скрипку и, уперев подбородок в колени, закрывает глаза.
Тогда в вихрастую голову Яшки, как муравьи, ползут разные мысли. Сперва одна, другая, потом много. Закопошатся, забегают беспокойно и не поймешь их, не сберешь.
Думает Яшка сперва о хлебе, потом о конфетах. У дачных ребят всегда и хлеб и конфеты. А у Яшки только хлеб и то мало. Почему?
Яшка крепко жмурится, проводит острым концом красного языка по сухим губам.
— Почему? Потому что Яшка — цыган. А почему Яшка-цыган и отец, мать и все в таборе?
Мыслей уже много. Им тесно в маленькой вихрастой голове.
Яшка громко сморкается. От этого в голове чище. Он говорит:
— Потому что цыгане живут в таборе. Табор уходит с места на место. А в дачах цыгане не живут.
У Яшки в груди ежом топорщится злоба к уютным красивым дачам с террасами, на которых пьют чаи и едят, громыхая посудой.
И еще думает Яшка об Илько в таборе.
Ходит Илько в штиблетах, и штаны у него узкие, длинные. Илько часто уходит из табора на день, на два, а иногда надолго. Старики ругают Илько.
— Комсомолец!
Илько смеется. У него белые крепкие зубы, а на верхней губе по углам проступают черные усы. Илько часто ругается со стариками. О чем ругается Илько со стариками? Яшка не знает. Слышит только, как старики кричат ему злобно:
— Сосун! Балда! Лошадей продадим, шатры продадим. А дальше?.. В город! А жить чем! Гадать, воровать?.. Работы дай — в город зови.
Илько тоже кричит, что-то доказывает. Не понять Яшке.
— Почему комсомолец Илько?
В праздник вечером раз, у канавы дорожной, Яшка поймал Илько. Стреноживал лошадь.
— Илько, скажи, комсомолец ты?
Илько засмеялся.
— Комсомолец. А ты пионером будешь, Яшка?
— Я цыган. А ты почему комсомолец?
Стреножил. Стукнул ладонью по сытому заду лошади.
— Ге…Пошла! Дурак ты еще, Яшка. Хочу, чтобы жили мы по-другому. Как все…Бродяги, лошадники мы. По-другому жить надо. Будет.
Не понять Яшке слов Илько. Яшка думает.
— Как хочет жить Илько? В дачах?
Еще крепче жмурится Яшка. Еще крепче прижимает подбородок к коленям своим.
Было так.
Всю ночь до хрипоты плакала Анка. Мать шикала, качая ее на руках.
Анка маленькая. У матери нет молока, Анка ловит беззубым ртом сухую материну грудь, сосет, дрыгает смуглыми ножонками и плачет. Матери жалко Анку. Она качает ее, потом бьет. У шатра на росной траве лежит отец и курит большую черную трубку. В темном небе кучами сочные, крупные звезды. Лошади у табора вкусно хрустят травой. Трубка отца вспыхивает от сильных затяжек и трещит.
— Нету, нету, нету, — тошным шепотом тянет мать и потом вскрикивает.
— Спи!
Анка закатывается плачем до кашля.
Яшке жалко Анку…И жалко мать.
А утром мать злыми, потемневшими от бессонницы глазами часто и колко ощупывала Яшку. В таборе гам. Илько сегодня опять ругается со стариками, машет бумагами в руке. Молодые с Илькой. У стариков, как у матери, — злые, голодные глаза.
Яшке хочется подойти к сильному Илько, взять его за руку и сказать старикам:
— Зачем ругаете вы Илько? Илько хороший. Анка всю ночь плакала. У Анки нет молока. Илько хочет, чтобы жили мы подругому…В дачах.
— Лодырь! — вскрикивает мать. Острый голос ее сечет тонким бичом. — Разул глаза. Вылупил. Ну? — И ткнула в спину. — Ступай. Больше проси. Убью.
Пошел Яшка.
На желтую скрипку упала крупная слеза.
До вечера теленькала Яшкина скрипка у калиток дачных. До вечера кричали и дергали ребята.
— Цыган!
— Цыган!
Грязным лепком темнел Яшка в толпе их. Одна штанина короче другой, волосы всклочены, от плеча и до низу рубаха разорвана.
— Яшка, спляши!
Яшке нельзя уйти от ребят. Яшка плотно сжимает губы, а глаза его становятся злые. Хочется Яшке поймать кого-нибудь из ребят и больно, больно избить. Но нельзя — ни избить ни уйти от ребят. У Анки нет молока, а у матери жилистый, сильный кулак. Прыгают Яшкины пальцы по грифу, и бегает по струнам быстрый смычок.
Спадает сухой зной. Синей небо. Скоро уйдут все в дачи, зажгут огни, и никто не будет слушать Яшкину скрипку. Будет Яшка один вихрастый, маленький меж огней и черного леса, а поле к табору большое, горбатое.
Далеко ушел сегодня Яшка. Много дач обошел. Много ругни было и мало денег гремит в кармане. Ругаться будет мать. Ругаться, плакать и бить.
Далеко ушел сегодня Яшка. У этой белой дачи никогда еще не играл. Устал Яшка. Ноги тяжелые. Язык сухой.
— Играть буду.
Шагнул в калитку.
Запленькала скрипка, забегал смычок.
— Дадут!
Разве слышит Яшка, что кричит нарядная барыня с белой повязкой на лбу? Прыгает быстрый смычок, кружатся, пляшут звуки, и думает Яшка о белом гривеннике, об отдыхе и о сне.
Хлопнула барыня дверью. Заулюлюкали ребята.
— Фьтю!
— Ату его!
Хрипло, с надрывами залилась собака. Острые зубы — к босым яшкиным ногам.
— Фьтю!
— Кусай!
— Врешь ты. — сказал Борька, — никакого у тебя дяди комсомольца в Африке нет.
У Володьки упрямый шишковатый лоб, смуглая до синевы от загара высокая крепкая грудь.
— Нет, есть, — сказал он старательно вжимая острый конец перочинного ножа в мягкую кору осины. На осине крупными буквами косо.
‘Я’— выходило грубо, раскорякой.
— Там и ячеек-то нет. Негры…
— Есть. Я завтрашним летом к нему поеду. На тигров охотиться будем.
Борька повернулся на спину и посмотрел сквозь густую зелень на вечернее небо.
— На тигров!.. Белки намедни испугался, на плотину когда ходили к мельнице.
— Ни капельки. Ты, может. Я и один в лесу ночевать не боюсь.
— Фиг-то!
— Вот-те фиг!
Володька спрятал нож, отшагнул и, прищурив глаза, залюбовался на свое художество.
— Ловко! Завтра еще подпишу.
Слева, в густой поросли молодняка, где извилисто продирается узкая тропинка, зашуршало, захрупало.
— Што-й-то?
— Не знаю, — острым топотом выдавил Борька.
Кругом лес большой, хмурый.
— Сюда?
— Да.
Оба глазами быстро прощупали сгущавшуюся темь.
— Мальчишка будто. Озирается.
— Крикни ему.
— Эй, оголе-ец!
Лес ожил, заухал вдали. И от этого легче, развязнее стало обоим, будто с криком ушел быстрый испуг.
Пробежали. Тихо…
— Почудилось.
— Почудилось!.. Видел небось…Слушай.
Тихими всхлипами с дрожью, рядом совсем.
— Вот он.
— Ты что?
Глубже в плечи ушла вихрастая черная голова. Мелкой дрожью сквозь хлип выколачивают зубы.
— Со скрипкой.
— Цыганенок это.
Косо исподлобья на ребят глянули черные влажные глаза. Маленькая скрипка бережно прижата к плоской груди.
— Не бойсь…Не тронем. Откуда ты? — придвинулся ближе Володька.
Сказал гортанным тихим голосом:
— С табору.
— А табор где?
Мотнул головой.
— Не знаю, говорит, — серьезно перевел Володька. — Заблудился, значит. Как же быть-то, Борьк?
— С собой возьмем. В лагерь. Куда же…
— Пойдет он? — и гаркнул, как кричат глухим: — Эй, пойдем с нами, а?
Сухое маленькое тело сжалось и притихло.
— Говорю, не бойся. Драться, думаешь, будем? Ночевать пойдем. В табор завтра проводим. Слышишь? Пойдем.
Черные глаза глянули прямей.
— Ну, вот, — одобрил Володька. — Звать-то как?
— Яшка.
— Пойдем, Яшк.
Весело стало. Шпыняли друг друга.
— Хлюст. Страху нагнал.
— Смотри-ка, — кровь у него на ноге.
— Завяжем, когда придем.
В лагере радостно встретили Яшку. Зажали в тесное кольцо любопытных глаз.
— Откуда вы его?
Володька смазал свой рассказ.
— Темна-а…Слышу, — хрупает что-то в кустах. Я Борьке, — слышишь, говорю? ‘Слышу!’ Видим — он идет. Мы к нему. А он спрятался. У дерева причух. Испугался, значит. Потом слышим — плачет. Нашли его. Цыганенок из табора он. Заблудился. Мы и взяли его с собой.
Лелька отзывается тепло и участливо.
— Бедненький! Он есть, небось, хочет.
— Верно, ребята. Накормить его надо сперва.
Захлопотали.
— Щей давай!
— С мясом чтобы! Побольше!
Наволокли. Переусердствовали.
— Ешь, Яшка!
— Валяй!
— Ты не робей.
Ложку в руку. Хлеб прямо в зубы.
— Навинчивай.
Куснул Яшка. Зажевали, задвигались челюсти. А Лелька с Борькой уже насчет бинта, — ногу завязывать.
Вожатый Ванюшка угомонил:
— Обмыть сперва надо. Сам сделаю.
Непонятно Яшке. В лесу, в шатрах ребята одни. На сытый желудок пошли в голову сытые мысли. Осмелел. Рукавом утер губы. Схватил Володьку за руку.
— Спасибо. Сыграю тебе.
Девчата в ладоши. Визгом залились от удовольствия.
— Яша, сыграй.
— Яшечка.
— Не сцарапана, кусаная нога у него, — сказал Ванюшка, густо иодом намазывая кровяные места. — Собака, что-ль, тебя?
Сморщился Яшка от боли. Дрожью перервался голос.
— Собака. На даче играл. Злая барыня…Ребята собакой — фьтю! Ушел я…
— Стерва!
— Буржуи подлые!
У костра стихли. Сели вкруг. Запленькала, запела Яшкина скрипка. О полях, о ветре, о жизни полынной. Сухая горечь в тягучих переходах. Давно не играл так Яшка. Глаза закрыл. Весь в звуки ушел. Чуткими пальцами нащупывал их по грифу. И падали звуки капризно, переменчиво, как желтый лист на ветру, уплывали в густую, теплую ночь.
Яшка слышал, играл так дед вечерами долгими в таборе. Садился дед на пне, прижимал скрипку к старой груди и играл. Хмуро сосали свои трубки старики, думали черствую думу, и затихала молодежь. Затревожил дед скрипкой сердце Яшкино. Стал он тосковать о звуках, как цвет по солнцу. И подарил дед Яшке маленькую скрипку. Слушал дед первые робкие пуганые звуки его и говорил:
— Играй, Яшка. Музыкант будешь. Играй.
В долгом последнем звуке соскользнул смычок со струн.
Открыл глаза Яшка, и рука ладонью по привычке протянулась вперед. Глянул на ребят, — стыдно стало. Отдернул быстро назад.
— Здорово! — вздохнул кто-то.
— Да.
— Еще сыграй.
— Веселую теперь. От этой плакать хочется.
— Ну-ка, — топнул босою ногой Володька. — Эх-ма!..
Ты ли меня,
я ли тебя…
Тряхнула Лелька задорными вихрами:
— Валяй!
Закружились, затопали. К скрипке барабанную дробь Борька вплел.
— Эх, эх, эх!.. — с гомоном, с криком, до упада, до изнеможения.
Потом у костра затихшего запели хором ‘Молодую Гвардию’.
— Смотри, Яшк, как пионеры-то живут.
— У вас пионеры есть?
— Не.
— Ну, будут, — уверил Борька.
Утро пришло сырое, хмурое. Трепал путал ветер густую листву. Медленно тащилось грузное небо. Дремали белые палатки на цветистом лугу.
Открыл глаза Яшка. Зазнобило легко прикрытое тело. Заторопился. Табор впереди, Анка, мать…
До поселка, до дач провожал Володька. Молчал дорогой — да брови в стык. Думал Володька: уходит Яшка. Жалко. Скупая жизнь у него. Играть опять будет, просить. Забудет и его, и Борьку, и весь отряд.
Протянул ему руку.
— Прощай.
— Прощай, — не губами, а глазами теплыми влил ему Яшка.
— Придешь к нам?
— Табор здесь — приду…
— Скоро табор уйдет?
— Не знаю…Скоро.
— На вот. На память тебе.
Блеснул глазами на нож. Мотнул головой.
— Не надо.
— Возьми. На память. Приходи.
К табору поле большое, горбатое…
Большая радость у Яшки в груди…Непонятная, зыбкая. Такая радость к земле тянет, к простому, немудрящему, крепкому.
Мысли кучей в Яшкиной голове. Обрывистые мысли, быстрые. В куче мыслей светлой нитью, ведущей к радости:
— Комсомолец Илько! Комсомолец…’А ты пионером будешь, Яшка!’
Улыбнулся. Тронул пальцем послушные струны. Запела скрипка. Осторожно, ощупью нарастал и креп бодрый мотив:
Мы молодая…
Не знает слов Яшка. Скрипка без слов лучом ясным — в сердце Яшкино.
Хорошая песня. Жаркая.
Крепкой руганью встретила Яшку мать.
— Шаландать! Дом бросать! Шкуру спущу!
— Буде, мать! — оттащил Яшку Илько от рук матери. — Не Яшку, — других ругай.
Крепкая рука у Илько, а глаза большие, добрые. Притиснулся Яшка ближе к нему. Понятный, родной он, близкий. — Илько!..
Уходит табор. Далеко, может, уйдет. Искать будет житья лучшего. По полям и перелескам без конца.
Ребятам в таборе весело. У ребят немытых, полуголых радость пестрая. Будут ребята сидеть на передках, набитых сеном, смеяться, плакать, хлеба просить и петь.
До вечера в хляби, в мокрети скрипом осей и руганью тащился табор. По деревням гадали, канючили бабы. С ними Яшкина мать. Осторожным хозяйским глазом провожали их мужики, качали головами.
— Голытьба.
А вечером, когда на жарких кострах разваривалась жидкая похлебка, за табором Яшкина скрипка —
Мы молодая…
без слов, крепкой верой в иной, настоящий день.
Источник текста: А. Краснощеков. Яшка-цыганок. Рисунки Н. Пелецкого. Дешевая библиотека. Для детей среднего возраста. М.-Л.: Государственное издательство, 1927.
Исходник здесь: https://literator.info/predsedatel-yuj-shin-wppost-25774/