В. В. Толбин
Ярославцы
Ярославцы
(Физиологический очерк)
Дурен, да фигурен — в потемках хорош.
Ярославская поговорка
Примечания
Примечания
Ярославцы, Толбин Василий Васильевич, Год: 1847
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Смирнов Я. Е. Жизнь и приключения ярославцев в обеих столицах Российской империи. Ярославль: Александр Рутман, 2002. 272 с: ил. — (Серия ‘Граждане Ярославля’).
Если когда вам встретится на улице существо, молодое или, пожалуй, даже и пожилое, одетое, как говорится, во что бог послал, таскающее в коробке какую-нибудь крысу, пойманную за морем, или сурка, невольного туриста, едва дышащего от долгого и продолжительного путешествия по белу свету, или навертывающего шарманку, осипшую от прогулок по северному морозу и сырости, не ломая долго головы, скажите: савояр!* и идите себе своим путем-дорогой, не стараясь изучать глубоко отличительных черт их характеров. Разве если уже вы так любопытны и нечего вам делать более, то заставьте его повертеться перед собою на одной ножке и поразодрать вам слух какою-нибудь мелодиею, отзывающеюся вместе и полькою, и вальсом, и ‘чем тебя я огорчила?’, и спешите далее в полной уверенности, что на другой день вы встретите того же индивидуума, в той же одежде, с теми же атрибутами, покуда не умрет у него мышь, которую он еще и по кончине ее долго будет таскать и просить на погребение, не разобьют веселые гуляки больную шарманку о его же курчавую голову, или не умрет от недостатка средств к жизни само это прозябающее, прибредшее издалека в сладкой уверенности найти в замороженных наших душах сочувствие к звукам и выбирать из наших карманов медные гроши. Не требуйте и не ждите от этих людей, чтобы они были способны на что-либо другое, не полагайте, чтобы вы когда-либо могли носить даже хоть сапоги савоярской работы — куда! я почти уверен, что на другой день вам бы пришлось отыскивать по всему городу отпадшие подошвы. Избави бог взять их даже к себе в услужение, кроме того случая, если у вас в квартире много мышей и никто из домашних не имеет столько смышлености, чтобы сделать мышеловку. Так, видно, им написано на роду, как написано на роду олончанинам вечно тесать гранит и мрамор, владимирцам рубить бревна. Суздальцам украшать станционные дворы эстампами*, изображающими погребение сибирского кота, раскаяние блудного сына, пасущего свиней, находящихся от него в десяти верстах, и облокотившегося по сему случаю на вершину сосны, на которой, не разгадает никто почему, уселась какая-то птаха, чуть ли не вдвое больше его буйной головушки, с надписью над нею: и пение соловья не казалось сему непотребному сладким, и пр. и пр., словом, теми фигурами, у которых носы то синие, как у павианов, то зеленые, как обертка ‘Финского Вестника’*, смотря по тому, какая прежде краска попалась под руку художнику. Так, видно, им всем написано на роду, как написано на роду вяземцам печь пряники, тулякам делать замки да запоры, вещи самые выгодные и употребительные в настоящее время, тверякам наполнять всевозможные гостиные ряды обувью, получившею от носящих ее потребителей название ‘сапог до ветерка’, казанцам продавать мыло, от которого через час что-то такое появится на лице, что, взглянув потом на себя в зеркало, перекрестишься да оплюешься и при новом же первом предложении невольно как-то сложишь перед продавцами кулак так, как называют такое сложение провинциальные барышни фигою, фигурою плода, впрочем, очень употребительного, а отнюдь не презентабельного. — Что город, то норов, что деревня, то обычай, говорит русская пословица, дед жил свиньей и внук поросенком, потому, если вы встретите где-нибудь на улице мужичка, несущего с собою котомку и топор, можете смело осведомиться у него, каковы, мол, озимы во Владимире, — или попадется вам навстречу извозчик, подпирающий под бок сухопарую клячу, справьтесь безошибочно о Пскове, если Псков имеет в себе что-нибудь для вас занимательного. Зато если вы увидите когда-нибудь на улице фигуру, идущую так, что дзижется не только каждый член, но даже каждая частица члена, фигуру, потряхивающую и кудрями, и шапкою, идущую прямо, не отстраняясь, как солдат напролом, не спрашивайте, откуда он, говорите утвердительно: ярославец!
Ярославцы — народ нежный, деликатный, не марающий своих круглых лиц ни известкою, ни каменной пылью, ни сапожным варом: ярославцы народ промышленный, который вам и порося обратит в карася, и на воде не утонет, и в огне не сгорит, на обухе рожь смолотит, шилом патоку заварит. Впрочем, и зачем бы было и говорить о ярославцах? Как будто они не известны всякому человеку, имеющему только желудок да очи, чтобы рассмотреть всевозможные символические вывески и с руками, с подносами*, выходящими из облаков, и с самоварами, под которыми человек в рост мухи открывает кран, вывесками, по которым решительно можно в России каждому памятливому путешественнику очень хорошо научиться географии без помощи учителя и, не солгавши, сказать, что мы, дескать, побывали и в Вене, и в Аршаве, и в Кронсбере*, и из Москвы, так сказать, улепетывали, подбирая пятки, если бы не чесался язык да не было лишней бумаги! Взойдите в любой дом, ознаменованный надписью растерации, трактера. гостиницы, харчевни и даже распивоч’ ной лавочки с продажею пива и меду, — везде вы встретите людей, у которых все говорит и все вертится, как будто они наполнены ртутью, и вы можете познакомиться поближе с ярославцами. Это первое и главное поприще их деятельности, начиная с малочинной степени полового и разносчика различных горячих и вскипяченных питей до почетного класса маркеров, выигрывающих подчас у подгулявших игроков все, даже до последней акакиевки*, то есть шинели, которую нельзя назвать шинелью, если осмотреть ее внимательно.
Чуть только подрастет ярославский мальчишка и будет в состоянии уносить, не опасаясь быть догнанным, краденый горох или репу с чужих огородов, ему уже становится грустно и тесно под кровлею родной лачуги, его горлу недостаточно местного воздуха, глазам его не ярко ярославское солнце, не зелены ярославские листья, — для его движений малы деревенские поля: он рвется туда, где еще более жизни для его ртутной крови, белее целей для сметливого ума, более дураков, чем в целой родимой губернии. Возьмет с собою ярославский мальчишка домашнего холста, салфеток, скатертей и полотенец, выйдет и пойдет себе либо в Москву, либо в Питер счастья добывать, домок наживать, а если придется, так и в каменных палатах онучи посушить, — идет себе, не думая, куда попадет он и что будет делать, если выйдет все полотно или никто не купит его. Ярославцу все равно: придет нужда, он и кошкой замяучит, да хлеб достанет. Не найдет он места в ресторации, пойдет в лавочку хлебы месить, проживет себе месяца два, глядишь, черт знает откуда, у него и сибирка синяя возьмется, и манишка коленкоровая явится. Простолюдин других губерний целый век свой проходит в тулупе или армяке, у ярославца заведись лишь копейка, он из нее тотчас рубль сработает и позаботится о своей наружности, для того чтобы душа не парилась, красная девица зарилагь. Придет к ярославцу в побывку мать из деревни, некуда сынку приютить ее: не осталось у него на ту пору ни копейки, чтобы помочь ей, все истратил ярославец, чтобы купить себе часы, чтобы перед земляками лицом в грязь не ударить, — и пойдет старуха до времени побираться милостынею. Ходит она с утра до поздней ночи, ждет ее сынок и не дождется. Вынимает он часы.
— В рот ей коляска! пять часов уже, а матка с помиру нейдет!* — восклицает ярославец. Прошу прислушаться, кто бы прибрал такое удачное желание для проголодавшейся старухи, как не ярославец?
Впрочем, всякому известно, что ярославцы народ находчивый. Ведь и архангелогородцы продают иногда полотно, даже, по словам многих хозяек, и лучше ярославского, но почему же именно всегда почти слышишь, что полотно куплено у ярославца? потому, что ярославцы умеют лучше их товар лицом продавать. Придет к вам архангелогородец, прокричит перед окном: полотно, эй, полотно] — не дождется и прочь пойдет. Ярославец, напротив, влезет к вам в дом почти насильно, не погонится даже и за треухом, приберет к своему товару всевозможные применения, приберет до того красно, что иному и совсем оно не нужно, а подумает, что нужно, поглядит, поглядит да и купит.
Для чего далеко ходить: пришел раз ярославец к какой-то благочестивой старушке, такой благочестивой, что та всех добродетельных людей даже по батюшке знала как зовут, и пристает к ней: купи, барыня, полотна, купи на простыни.
— Поди ты к богу, — отвечает старушка, — и без тебя у меня их много.
— Купи хоть на утиральники, право, ведь важнеющая вещь, чистота в отделке, настоящее дело, ей же те богу.
— Поди ты, ангел те на душу! На что мне твои утиральники?
— Купите, матушка: останетесь довольны, купите себе хоть на… Ярославец тут назвал такой костюм, который носят только восточные женщины и в которых старушке не приходилось никогда себя видеть даже и во сне. — Онамесь* одна барыня нарочно для этой одежды материалу спрашивала.
У благочестивой старушки от этого предложения даже в ушах зазвенело: словно кто ударил ей под носом в тысячепудовый колокол.
— Ах ты, иродов пасынок, да что это ты так того… вон пошел, да я тебя знаешь за это… вот чего…
Вопрос: что бы сказал другой русский простолюдин в свое оправдание? Просто почесал бы затылок да пошел бы наутек прытче зайца. Не таковы ярославцы: в карман за словом не полезут.
— Не лимонами же их назвать, сударыня, когда они для всех так самим богом названы, — отвечает ярославец.
Прошу вас покорно сказать, что бы вы ответили на такой силлогизм? Подумала, подумала старушка да и купила.
Проезжайте через какой угодно городок, войдите хоть в одно какое-нибудь трактирное заведение, вы, наверно, встретите в нем и ярославца, загляните в любую мелочную лавочку, и если вы увидите в ней человека, который вместе одною рукою и вешает какой-нибудь старухе кофе, и тут же режет хлеб, и в один и тот же раз и мальчику лавочному успевает дать подзатыльника за то, что тот вместо того, чтобы с покупателями обращаться, котом занимается, — это ярославец. Пройдите когда по улице, остановите какого-нибудь двигателя русской словесности, носящего на спине своей тяжелый груз отечественных дарований, и если он сумеет исчислить перед вами все достоинства покупаемых вами книг, если он, подавая вам даже и греческую книгу, будет критически обсуживать и ее — это ярославец.
Встретится вам такой подвижной цветник русской литературы, попробуйте остановить его и спросите себе что-нибудь новенького. Ярославец развяжет перед вами мешок и всунет вам в руки первую попавшуюся наудачу книгу. Вы откроете ее и прочтете, пожалуй: Гуак, или непреоборимая верность*, книжечку тоненькую, напечатанную на такой же точно бумаге, в какую вам завертывают разносчики ягоды, — посмотрите на нее и спросите, нет ли чего-нибудь поновее и получше? Делайте подобный вопрос кому-нибудь другому, другой безмолвно полезет и достанет вам другую, третью, четвертую, пятую, до тех пор, покуда книга не придется по вашему вкусу, ярославец не уронит своего литературного такта и звания.
— Есть и другие, — скажет он вам, — да отчего же бы вам этой-то не купить?
— Дрянь! — ответите вы. — Что за бумага!
— Точно, — ответит вам ярославец, — издание-то точно некрасиво, да издать-то трудновато ее было: покупка оригинала весь капитал у издателя подъела, а если бы вы прочли, что про нее Белинский сказал, так про бумагу-то и забыли: видели бы только одни мысли да периоды, общие места удивительно как схвачены…
Вы станете припоминать себе, не читали ли вы когда-либо в самом деле критической оценки Гуака, и остановитесь по недостатку памяти. — Что-то не помнится, — проговорите вы книгопродавцу. Ярославец означит вам год, нумер, страницу и проговорит наизусть целую тираду выражений, совершенно сходных с духом того критика, на которого он ссылался.
— Нет! — скажете вы. — Нет ли чего-нибудь поновее?
— Да поновее-то книги будут хуже, — скажет вам ярославец. — Вот этой книги только один экземпляр и остался, покупал его у меня Ольхин для своего магазина*, да думаю: не важничай, пусть и меня образованные люди знают.
— Нет! — скажете вы. — Нет ли у тебя чего-нибудь из известных писателей?
Видя, что не удается сбыть ему Гуака, ярославец подсунет вам под глаза другую книгу.
— Вот новое сочинение Гоголя: Мстиславлев или сдача города Могилева*, только что отпечатанное (едва ли еще и в магазинах есть), последнее, что он составил после своей переписки с друзьями*.
— Да где же тут Гоголь? — спросите вы. — Стоит точно глаголь, да ь на конце, и ничего более.
— В том-то и штука, что ерь на конце. Это, видите ли, писал про него Булгарин*, что, дескать, от того и сочинения его хороши, что к имени привыкли, что только и слышно, что Гоголь да Гоголь. Вот он и пишет к Погодину*: докажу я Булгаринову, что попа и в рогоже узнают. Михайло Петрович и отвечает ему: хорошо! это более заинтересует, и печатайте, говорит ему, вы уже в Москве. — Провинциалы, приехавшие в Петербург и запасающиеся для себя библиотеками, почти всегда увозят с собою такие образчики русских знаменитостей, если покупают книги у ярославцев.
Обманывая так безбожно доверчивых любителей просвещения, ярославцы зато истинная находка для библиоманов всякого рода. Черт знает откуда, ярославец, если вы ему закажете, выкопает вам такую книгу, которую ни за какие деньги не достать вам даже и в публичной библиотеке. Ну, положим, достать нетрудно, но замечательно то, что с доставлением книги ярославец расскажет вам и когда она выпущена из цензуры, и кто какого об ней мнения, и на какой странице что особенно замечательное, как будто он сочинял ее сам. Дойдет ли дело до иностранных сочинителей, ярославский книгопродавец и их биографию и новые произведения знает. — Мильтон, скажет он вам, тот, который парадис написал* — дворец ума человек, даром что слепой. Спросите вы его о Беранже*, и с Беранже он знаком немножко. Объяснит вам, какое издание пояснее, в каком недостает каких песен. Вот, скажет он вам: издание и дешево бы можно было отдать, да тут ле минтриги есть, де сер де шарите* также есть, нельзя отдать дешево. Ярославцы даже знают все тайны журналистов, и недавно один из таких кочующих просветителей познакомил меня с новым типом зверя, поро-дившимся в Петербурге недавно, с отжившим стремлением к литературе, именно — с литературном ищейкою, существом, имеющим верхнее чутье, с которым я со временем познакомлю читателей, если им будет угодно. И кого из сочинителей не знает ярославец?
— Нет ли у тебя новостей каких-нибудь получше? — спрашивает пришедшего в нумер гостиницы ярославца приезжий из хлебородных и грязородных губерний.
— Как не быть! Есть разные, есть и Ивана Ивановича, и Осипа Ивановича, и Николая Алексеевича, есть и Михаила Юрьевича, есть и Сергея Федоровича*, да этот еще из молодых.
Ошеломленный таким календарем всех святых, покупатель делается знакомым поближе и с Панаевым, и с Сенковским, и может даже при случае и озадачить свою губернию, назвав по батюшке тех людей, с которыми так близко знаком, по словам его, ярославец. Велит помещик принести себе таких-то новостей — и что же? Чрез несколько дней ярославец является к нему с разными томами новостей, хорошо переплетенных, чистеньких, беленьких, увидя которые сами сочинители удивились бы и начали бы припоминать, когда они издавали их отдельно, хотя часто, правда, случается и тот грех, что, приехав на родину, недосмотревший покупщик найдет между их беллетрическими листами подчас и такие листы, которые чисто принадлежат к одному только домохозяйству и научают вас лишь легчайшему и скорейшему способу истреблять блох и клопов, — листы, вложенные ярославцами, вероятно, по одному лишь эстетическому вкусу к приличной наружной полноте томов — повсеместного провинциального мерила достоинства нашего литературного труда.
Какое бы поприще ни избрал себе ярославец, чем бы ни занимался он, всегда найдете вы разницу между им и прочими обитателями пятидесяти двух губерний и узнаете ярославца, не спрашивая о том ни у кого. Известно всякому, получающему маленькое жалованье, как бывает иногда как-то неловко поставить свою шляпу, в которой на дне стоит какое-нибудь фамильярное имя Петухова, Проторгуева и тому подобных имен, около шляп, заклейменных фирмою Юнкера, Циммермана и прочих известных шляпников. Что же? — всякий получающий маленькое жалованье может избежать этой неприятности, лишь только стоит ему запастись шляпою ярославского изделия, шляпою, которая, кроме того достоинства, что дает вам почувствовать, что она у вас на голове, и редко по своей тяжести срывается даже и самым сильным ветром, случая очень неприятного, особливо в грязное время, отличается тем, что поставит решительно каждого любопытствующего узнать, у кого она куплена, в положительное недоумение. Начать с того, что, кроме всегда ослепляющей глаза подкладки самых ярких цветов, ярославский ум придумывает в них такие символы, которые явно определяют все их достоинства, заменяющие печатные публикации. Иные из них имеют, например, какую-нибудь всем нациям одинаково непонятную надпись, так что каждая нация может смело выдавать эти шляпы за произведение чужеземное, например: puccies Fabridieg* со львом, держащим в лапе своей картуз, другие изображают какого-нибудь мужика, в положении колосса Родосского, опустившего свои ноги, обутые в шляпы, в ушаты с водою, с надписью: импровед, слова, относящегося неизвестно к кому — к мужику ли, к шляпам ли или к ушатам. Есть даже и такие, которые очень полезно брать с собою в разные публичные заведения и собрания, не опасаясь, чтобы они были подменены, потому что на дне их красуется поддерживаемая амуром мирточка*, напоминающая охотникам до чуждого добра шестую заповедь: не укради. Нет людей изобретательнее ярославцев, и если вы когда-либо, желая заказать себе платье, будете отыскивать по вывескам портных и увидите на ней какого-нибудь Иванова из Парижа или Варшавы, не верьте этому извещению: это ярославский портной. Спросите у любой старухи и экономки, у кого она покупает овощи, из десяти девять ответят вам, что у ярославцев. Теперь вопрос: почему именно у них? Потому, что они умеют польстить и покупщицам, и своему товару. Пройдет стряпуха мимо зеленных лавок, в которых нет ярославского духу, она услышит только: не покупаете ли что? или просто ничего не услышит. Пройдет стряпуха мимо зеленщика ярославского, слух ее приятно будет поражен многими вежливостями, и если она молода, наименованием честной девицы, если уже пожилая — уважительным эпитетом ‘чиновницы’.
— Честная девица, пожалуйте-с, пожалуйте-с, позвольте вам оказать уважение морковкой краснее вашего белого личика! — кричит ярославец, хватаясь за кончик кулька.
— Просим покорно, матушка! заверните, чиновница! — говорит другой, — чудовой спаржей почествую. Стручков купите: стручки такие, что и бобам на них совестно поглядеть будет! — И что за удивительные льстецы эти ярославцы! Французы, которые с незапамятных времен отличаются искусством говорить в лицо приятную для нас ложь, я уверен, уступят в некоторых случаях ярославцам. Это знает всякий, кто только имел у себя в услужении ярославского слугу. Лысина, известное дело, хотя и не порок, и иным даже иногда и очень идет к лицу, однако все более или менее стараются скрывать ее, особливо холостяки, желающие жениться даже и на вдовах, приглядевшихся уже ко всему. Нет ничего оскорбительнее названия плешивого. Был у одного такого изуродованного природою слуга ярославец. Плачет почти, бывало, господин, подходя по утру к зеркалу и поглядывая на свою голову: точно череп. — Никуда я не гожусь, Ванька! — говорит в отчаянии барин слуге. — Прошу вас придумать, что бы сказал, например, хоть француз в защиту такого телесного недостатка? — посоветовал бы разве парик купить.
— Об чем тут горевать! — отвечает ярославец, утешая барина. — Тем лучше, всякий, по крайней мере, увидит, что вам бог за какую-нибудь особенную добродетель лицо прибавил.
— Полно, так ли, Ванька?
— Да как же не так! отчего же медведи да ослы никогда плешивыми не бывают, — отвечает утвердительно Ванька, отвечает, может быть, потому только, что цирульник не хотел дать ему спрыска с предполагаемого сделать парика.
Ярославцы своей копейки не потеряют и зарабатывают ее всем, чем только наделила их природа, — ногами, головой, даже горлом, под опасением лишиться навсегда голоса.
Пред лавочками гостиных рядов всей России проходящие могут слышать целый ряд громких однообразных завываний.
— Купец, что покупаете? помещик, кавалер, просим покорно, изволили пройти: здесь лавка Горелова, — здесь лучшие товары… наше вам почтение.
— Барыня, сударыня, что угодно? чего изволите? все есть, пожалуйте, будьте покойны: шпильки, булавки, атлас, канифас, весь дамский припас, — все есть для вас, пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте, даром отдадим. Три копейки с капитала из чести уступим.
— Ведерлас, демикатон, ситец, кисея, бумазея, помочи, носки, спички — все французские товары есть.
Поверя безусловно голосам этих неумолчных скворцов, иная покупательница взойдет в лавку.
— Есть бумазея? — спросит она, входя в лавочку.
— Чви—льте? — в переводе: чего изволите? — Ярославцы любят говорить лаконически.
— Бумазея есть?
— Бумазеи нет-с: бритвы есть, самые отличные, тульской работы, чубуки есть, палки камышовые.
— Да как же ты говорил, что у вас и бумазея есть?
— Настоящее дело! Точно есть, да немного подальше, а у нас чубуки, трубки, бритвы — не угодно ли купить? Впрочем, иногда и всяко бывает.
Такие приглашения делают вам только ярославцы, исполняющие должность закликал, должность очень трудную, требующую весьма звонкого голоса, сильной груди, непомерного терпения слышать разные брани, и, кроме того, еще требующую трудолюбия. Впрочем, ярославцы народ смирный и в трезвом состоянии все переносящий со стоическим хладнокровием, особливо, когда дело касается личных выгод. Зато нет буйнее и беспокойнее людей, как ярославцы пьяные, и пословица: пьяным море по колено — непременно, кажется, должна была выехать в Русь именно из одного только Ярославля! И когда вам случится увидеть простонародье наше в эти нередкие минуты, где так странно и неразгаданно является столько смеси неистовства и добродушия, откровенности и лукавства, столько разбитых носов, соприкасающихся над лобызающимися губами, гремящими и самыми нежными наименованиями и, вместе, теми лаконическими придаточными, которые русский народ мешает и ко щам и каше, — вы увидите перед собою пьяниц не ярославских. Ярославцы в пьяном виде бывают людьми чисто западными, не признающими никаких общественных условий. И потому, если когда удастся вам встретить, когда-нибудь проезжая губернские города и даже один известный город, людей, метущих улицы и носящих на себе меловые знаки, но людей, впрочем, не унывающих, поющих и даже ругающихся со своими сермяжными смотрителями за прилежанием, изо ста вероятностей девяносто будут в пользу ярославцев, потому что обитатели других губерний на другой день своей вакханальной жизни бывают всегда очень послушны. И когда за моло-деческие добродетели, пьянство, буянство и шатанье по темным ночам придется ярославцам остричь поневоле свои волнистые кудри и вместо какой-нибудь плисовой поддевки и синей чуйки надеть иное платье, в котором русский и летом не зябнет, и зимой не потеет, в котором и талия обнаруживается, в котором русский человек по струнке пройдет и в грязь не упадет, ярославцы не смешаются и не погибнут в толпе. Блаженны те господа, у которых попадется слугою ярославец! Проигрался кто-нибудь, а в это время еще и заимодавец портной приходит. У бедняка нет ни копейки: все истрачено на какую-нибудь даму, заимодавец нападает злее иного осетинца или шапшуга*, нужно офицеру поддержать кредит.
— Эй, Подпалкин! — говорит какой-нибудь барин, желая избавиться от докучного посетителя, — приготовь ехать скорее!
Случись тут не ярославец, просто бы нехотя осрамил на весь божий мир: сказал бы какую-нибудь глупость прямо в лицо. ‘Извозчики, мол, в долг, ваше благородие, уже больше не верят’. Осрамил бы навсегда перед портным и военных дел мастером. Не таков денщик-ярославец.
— Расковалась серая, ваше благородие, — ответит перед заимодавцем денщик-ярославец, — серый жеребец хромает с тех пор, как ономеднись вы изволили на бегу бегаться. Извозчика разве прикажете привесть, да извозчиков-то по вас скоро не потрафишь.
‘Серая расковалась’, ‘жеребец хромает’, — возьмет себе на ум портной или поставщик военных товаров: богат, верно, впрочем, дай, попробую.
— Позвольте, если нет денег, хоть материалы назад получить, — проговорил ошеломленный такою избыточное -тию кредитор.
Совестливый барин приказывает тотчас же слуге отдать требуемое. Случись вместо ярославца какой-нибудь олонча-нии, или псковец, или даже, пожалуй, и самый продувной и вытертый москвич — отдал бы, наверно, все кредитору… Не таков ярославец.
— Ида Васильевна вчера все изволила сломать или изорвать (если дело касается до изорванья), — ответит ярославец.
— Нечего, брат или герр такой-то, делать, — отвечает барин, — и рад бы отдать, да вот, видишь, вчера Идка все испортила, подожди немного, покуда из починки или штопанья выйдет.
Глядишь, и ждет ошеломленный такою роскошью заимодавец, и ждет до тех пор, покуда не придет треть* или не выиграет барин на пе или трепе, или лампопо, то есть транспорт sans perdre да еще куш мазу* к тому в придачу.
Впрочем, ярославцы отличаются и не в одном служебном звании: они тешат и теми песнями, которые любит слушать удалой люд тогда, когда у них легко на душе и тяжело в карманах, — именно, про дочку Аннушку и бедную Акулинушку, — песнею, от которой дамы удаляются, так как будто они ни о чем не имеют понятия и их только что еще носят кормилицы.
Русь, о родина! изобилуешь ты всякими людьми, но никто не видел людей столько смышленых и столько находчивых, как ярославцы. — Дурны, да фигурны, — в потемках хороши!
Публикуется по изданию: Толбин В. В. Ярославцы. (Физиологический очерк). (И. В. Лук-ву) // Русский очерк. 40—50 годы XIX века / Под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 384—393. Впервые опубликовано: Финский вестник. 1847. Т. XIV. N 4. Отд. III. С. 1—12.
С. 223. … савояр… — От фр. Savoyard (по названию провинции Savoie) — уличный музыкант в западных странах.
С. 224. Суздальцам украшать станционные дворы эстампами… — Эстампы или лубочные картинки ‘для народа’, печатавшиеся литографическим способом и раскрашенные вручную. Распространением лубочных картинок, одним из главных центров производства которых была Владимирская губерния, занимались офени (коробейники, ходебщики) — обычно владимирцы, суздальцы, рязанцы. О существовавшей с 1840 г. литографии известного издателя лубочных книг и картинок И. А. Голышева в с. Мстёра Владимирской губ. см.: Голышев И. А. Картинное и книжное народное производство и торговля // Русская старина. 1886. N 3. С. 679—726.
По свидетельству воспоминаний москвича Н. В. Давыдова, ‘лубочные картинки, заменявшие до некоторой степени теперешние иллюстрированные газеты, чутко реагировали на интересующие простую публику события и разделялись на юмористические и героические, прославлявшие ум, ловкость и храбрость русских по сравнению с другими народами, в юмористических же выставлялась слабость, хвастливость и ничтожество наших европейских и азиатских соперников и врагов. Такие картинки издавались с помещаемым внизу текстом соответственного содержания, всегда, впрочем, ultra-патриотического, иногда в стихах. […] Очень много было батальных картин, на которых почти не было павших русских воинов, но зато вражеское войско беспощадно побивалось московскими рисовальщиками’ (Давыдов Н. В. Указ. соч. С. 13—14).
С. 224. … зеленые, как обертка ‘Финского Вестника’… — ‘Финский Вестник’ — журнал, издававшийся в Петербурге в 1845—1847 гг., имел обложку темно-зеленого цвета. В N 4 за 1847 г. был впервые напечатан данный очерк о ярославцах.
С. 225. … всевозможные символические вывески и с руками, с подносами... — Что это были за вывески, создававшиеся в соответствии со вкусами и эстетическими представлениями самих трактирщиков, на разный лад зазывавших потенциального клиента заглянуть ‘в заведеньице’, можно получить представление из следующего рассказа: ‘В Петербурге существует бесчисленное, известное только полиции, количество гостиниц, трактиров, харчевен и ‘съестных заведений’, вообще называемых трактирами. Эти заведения отличаются одно от другого своими правами и обязанностями, своими замысловатыми вывесками и качеством своих посетителей. Есть трактиры или гостиницы, где в дверях стоит швейцар с булавою, есть трактиры или харчевни, где швейцары и другие крепко позолоченные люди составляют высший класс посетителей.
Средину между этими заведениями занимает русский трактир на немецкую стать, где хозяин — старовер, муж, преисполненный благочестия и ненависти к табаку, где прислугу составляют молодцы из ярославских крестьян, одетые по-немецки, остриженные под лавержет, отчаянные любители табаку и горничных, где во всех углах теплится неугасимый огонь…
Трактир этого рода стоит на перекрестке двух улиц. Над двумя входами в него красуются вывески, на одной из них начертана простая надпись: в хот в трахътыр город Китай съесные кушанъи, на другой эта надпись, для вящего уразумения проходящих, в которых предполагаются и люди, не ведающие книжной мудрости, повторяется иероглифами, имеющими вид чайника, сахарницы, графинчика, бильярда и двух человеческих фигур, которых головы, без посредства шеи, приставлены прямо к плечам, от плеч проведены, одинакой меры, четыре отрасли наподобие рук и ног’ (Бутков Я. П. Битка // Петербург в русском очерке XIX века / Сост., авт. предисл. и коммент. М. В. Отрадин. Л., 1984. С. 169).
Гоголевский Чичиков, при знакомстве с губернским городом NN, постигал его загадочную душу, также знакомясь с замысловатой премудростью его ‘наглядной агитации’: ‘Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного, где магазин с картузами, фуражками и надписью: ‘Иностранец Василий Федоров’, где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: ‘И вот заведение’. Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло, где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: ‘Питейный дом» (Гоголь Н. В. Мертвые души / Вступ. ст. П. Антокольского. Примеч. Ю. Манна. М., 1984. С. 35).
С. 225. …ив Аршаве, и в Кронсбере… — То есть в Варшаве и Кенигсберге.
С. 225. … даже до последней акакиевки… — Имеется в виду герой повести Н. В. Гоголя ‘Шинель’ (1842) Акакий Акакиевич Башмачников.
С. 226. … пять часов уже, а матка с помиру нейдет! — Ср. с присловьем: ‘Двенадцать часов, а матушка еще из миру не бывала, стало, мало милостыни набрала’, приведенном в кульминации анекдота ‘Мать нищая, а сынок щеголек’ (‘Жизнь и приключения ярославцев и странствование их по России и за границей…’). См. комментарий к с. 92.
С. 227. Онамесь… — То же, что онамедь, ономнясь, намедни — на днях, недавно.
С. 228. … Гуак, или непреоборимая верность… — Переводная рыцарская повесть, впервые в России опубликована в 1780-х годах, неоднократно впоследствии переиздавалась, являясь одной из самых популярных в репертуаре лубочных книг.
С. 228. … покупал … Ольхин для своего магазина… — Ольхин Матвей Дмитриевич (1806—1853) — российский книгопродавец и издатель. Книжную торговлю в Москве и Петербурге начал в 1842—1843 годах. Вскоре создал крупную издательскую фирму. Наряду с выпуском книжной продукции он занимался изданием известных газет и журналов (‘Санкт-Петербургские ведомости’, ‘Библиотека для чтения’ (после А. Ф. Смирдина), ‘Сын Отечества’, ‘Листок для светских людей’).
С. 228. … Мстиславлев или сдача города Могилева… — Наивная ошибка букиниста, такого сочинения у Н. В. Гоголя нет. Речь идет об издании: ‘Мстиславлев или Сдача города Могилева: Исторический роман из царствования царя Алексея Михайловича в 1654 году. В 2-х ч.’. Роман также выходил и под другими заглавиями: ‘Владимир русское сердце или Сдача города Могилева’, ‘Владимир Мстиславский или Русские в 1654 г.’ (см.: Указатель заглавий произведений художественной литературы. 1801—1975. М., 1990. Т. 4. С. 81. N 4989). Принадлежал перу писателя Н. П. Гесселя, который, очевидно не без коммерческого умысла, подписывался псевдонимом ‘Н. Г…ль’. На эту спекуляцию, как видим, и попадались некоторые простодушные книгопродавцы и их покупатели.
С. 228. … после своей переписки с друзьями. — Имеются в виду ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ Н. В. Гоголя (1847).
С. 229. … писая про него Булгарин… — Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — журналист, прозаик, критик, издатель и редактор журнала ‘Северный архив’ (1822—1829) и газеты ‘Северная пчела’ (1825—1859).
С. 229. … пишет к Погодину… — Погодин Михаил Петрович (1800—1875) — историк, коллекционер, писатель, академик Петербургской Академии наук, издатель журналов ‘Московский вестник’ (1827—1830) и ‘Москвитянин’ (1841—1856).
С. 229. … Мильтон … тот, который парадис написал… — Мильтон Джон (1608—1674) — английский поэт, мыслитель и политический деятель. Имеется в виду его эпическая поэма ‘Потерянный рай’ (1667) (от англ. paradise — рай).
С. 229. Спросите … о Беранже… — Беранже Пьер Жан (1780—1857) — французский поэт.
С. 229. … де сер де шарите… — От фр. soeur de charite — сестра милосердия, имеются в виду произведения П. Ж. Беранже, в числе которых ‘Две сестры милосердия’.
С. 230. … есть и Ивана Ивановича, и Осипа Ивановича, и Николая Алексеевича, есть и Михаила Юрьевича, есть и Сергея Федоровича… — Имеются в виду: И. И. Панаев (1812—1862) — русский писатель и журналист, О. И. Сенковский (1800—1858) — русский писатель, журналист, востоковед, издатель журнала ‘Библиотека для чтения’ (печатался под псевдонимом ‘Барон Брамбеус’), Н. А. Полевой (1796—1846) — критик, беллетрист, драматург, издатель ‘Московскоготелеграфа’, М. Ю. Лермонтов (1814—1841) и, вероятнее всего, С. Ф. Дуров (1815—1869) — поэт, прозаик, примыкавший к ‘натуральной школе’, переводчик.
С. 231. … Puccies Fabridieg со львом… — Скорее всего, безграмотная попытка передать латинскими буквами значение: ‘Русское производство’, своего рода, как мы бы сейчас сказали, — подделка ‘под фирму’.
С. 231. … мирточка… — Ветка миртового деревца.
С. 234. … осетинца или шапшуга… — Шапшуги, то же, что шапсуги — адыгейцы.
С. 235. … покуда не придет треть… — То есть не выплатят жалованье за треть года (жалованье выплачивалось ‘по третям’, каждые четыре месяца). Вот как об этом обычае писал современник: ‘Расчеты производились четыре раза в год — перед Пасхой, Рождеством, масленицей и перед Петровым днем, когда большинство мастерового люда уезжало в деревни на праздники и на покос — летние крестьянские работы, после которых они возвращались в Москву только в середине августа’ (Белоусов И. А. Указ. соч. С. 321).
С. 235. … на пе или перепе, или лампопо, то есть транспорт sans perdre да еще куш мазу… — Термины карточной игры, ‘куш мазу’ — большой куш в придачу.