Японская башня, Хирьяков Александр Модестович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Александр Модестович Хирьяков

Японская башня

Легенда

I

Старый микадо умирал. Несмотря на все старания придворного врача Ин-Яна, а может быть и благодаря этим стараниям, силы старика с каждым часом убывали, иссохшие члены холодели, дыхание становилось всё медленнее, наконец последний вздох оборвался, послышалось лёгкое хрипение и затем всё смолкло.

— Не думает ли источник разума высокочтимый Ин-Ян, что солнце Японии закатилось? — раздался голос первого министра Геде-но-Мими.

Ин-Ян наклонился к телу микадо, пощупал пульс, потрогал виски и, повернувшись к первому министру, в знак почтения слегка подогнул колени, потянул в себя воздух и объявил, что океан мудрости и гора совершенств великолепный Геде-но-Мими прав, как и всегда, и что солнце Японии действительно закатилось.

Хотя первый министр и ожидал этого ответа, но, тем не менее, был так поражён им, что забывши все приличия, повернулся как волчок на своём месте и быстро, насколько позволяли ему его солидные годы, общественное положение и не менее солидное брюшко, выбежал из спальни и остановился только у самых дверей залы государственного тайного совета. Здесь Геде-но-Мими перевёл дух и с важностью вошёл в залу, где уже давно собрались все придворные, начиная с министров и кончая помощниками младших истопников.

В этот печальный для Японии день заседание совета длилось чрезвычайно долго, и министры и придворные сильно проголодались, наперерыв обсуждая, как бы устроить государственные дела к наибольшей славе и благополучию Японии. Даже ласточки, сидевшие над окнами залы совета, проголодались, слушая, как совещались придворные. Наконец, было решено, что так как микадо умер, то править он больше государством не будет и следовательно и править должен кто-нибудь другой. А так как в Японии было принято, чтобы после смерти микадо государством правил его наследник, и так как наследницей старого микадо была его единственная дочь принцесса Митори, то все согласились, что царствовать будет она, но что прежде чем вручить ей власть, надо её выдать замуж, чтобы царский род не прекратился. Наконец, видя, что все придворные достаточно поспорили и достаточно утомились, радея об интересах Японии, Геде-но-Мими сказал, что выбор надо предоставить принцессе, а повсюду разослать гонцов за женихами. Так всегда делалось в Японии, когда выходила замуж какая-нибудь из дочерей микадо, и придворные это, конечно, знали, но они знали также, что на их обязанности лежат совещания в тайном совете, а каждый из них старался ревностно исполнять свои обязанности на пользу и славу Японии.

На следующий день после заседания Геде-но-Мими разослал во все стороны гонцов и приказал им объявлять во всех местах, что принцесса Митори ищет мужа, и чтобы через месяц женихи собрались в большой дворцовой зале. Посылая гонцов, Геде-но-Мими каждому успел пожаловаться на тяжёлое бремя государственных забот и между прочим на капризный характер принцессы Митори, с которой вряд ли будет счастлив её будущий муж. Хитрый министр надеялся, что если гонцы разнесут его слова во все стороны, то мало кто захочет свататься, и тогда принцесса, вернее всего, достанется его племяннику, Окози. Весьма вероятно, что всё так бы и случилось, как хотел Геде-но-Мими, если бы под окном той комнаты, в которой министр беседовал с гонцами, не сидела старая ласточка.

II

Весь этот день ласточки очень оживлённо кружились над городом и, покружившись, слетались на совещание.

На совещании было решено отправить своих гонцов и самим выбрать принцессе жениха, так как племянник министра совсем не нравился ласточкам. Так и сделали.

Долго ласточки летали. Долго обыскивали все острова Японии и никак не могли найти подходящего жениха для принцессы. Один был слишком высок, другой слишком мал, один красив, но слаб, другой очень силён, но безобразен. Один, казалось, всем хорош, но когда ласточки стали присматриваться к нему, то оказалось, что он птицелов, а ласточкам вовсе не хотелось, чтобы повелителем Японии был птицелов. Печальные и усталые летели ласточки по направлению к столице и вдруг, пролетая над рекой, они заметили плот, связанный из длинных брёвен, а на плоту человека, который держал в руках огромный шест, и, упираясь им в прибрежные камни, управлял движениями своего плота. Человек был молод, могуч и прекрасен, а глаза его сияли, как звёзды. Ласточки спустились на плот и тут заметили, что человек был не совсем один, кроме него, на плоту сидел ещё лебедь, у которого одно крыло было обвязано тряпками. Ласточки тотчас же вступили с лебедем в разговор. Хотя ласточки и лебеди принадлежат к различным породам птиц, но понимают друг друга совершенно свободно. Быть может, оттого, что им нечего делить и не из-за чего ссориться.

— Я летел высоко над рекою, — рассказывал лебедь ласточкам, — когда увидел меня охотник и пустил стрелу свою в меня. С перешибленным крылом упал я в прибрежные камыши, где меня увидал этот добрый человек. Он обмыл мою рану, он перевязал моё сломанное крыло. Скоро я буду опять летать, но никогда не забуду этого человека.

— Он должен быть мужем принцессы, — защебетали ласточки, и после непродолжительного совещания одна из ласточек, которая научилась говорить благодаря знакомству с придворным попугаем, обратилась с длинной и обстоятельной речью к молодому человеку и советовала немедленно отправиться к принцессе.

— Милая ласточка, — отвечал юноша, — ведь я простой дровосек, я привык к лесному простору. Что мне делать в раззолоченных дворцах? Я, Тенрио, жил до сих пор в своей хижине и никогда никому ничего не приказывал, никогда не был господином, и вдруг я стану господином Японии. Да разве принцесса Митори не может найти себе жениха из князей и царевичей? Вы говорите глупости, милая птичка-ласточка.

Но ласточка не унималась. Она так убедительно и красноречиво говорила (уроки придворного попугая, очевидно, не пропали даром), так описала красоту принцессы Митори, что Тенрио, наконец, поколебался и решил попытать счастья.

Ласточки весело защебетали и полетели вперёд показывать дорогу, и только самая старая из них подсела к лебедю и тихонько шепнула: ‘Я думаю, что из этой затеи подруг вряд ли выйдет что-либо путное. Он, кажется, мечтатель и хотя человек добрый и справедливый, но это не совсем то, что требуется’. На эти слова лебедь отвечал только многозначительным шш-шш!..

III

Принцесса Митори озабоченно ходила по роскошной зале своего дворца. Её маленький лоб, быть может, в первый раз покрылся морщинками, выражавшими сильное недоумение и нетерпение. По временам, когда принцессе надоедало хмуриться и ломать свой веер, она подходила к зеркалу, в зеркале тогда появлялось такое прелестное создание, что принцесса всякий раз не могла удержаться, чтобы не послать воздушный поцелуй, и тогда прелестное создание в зеркале отвечало ей тем же. Это занятие заставляло её на время забывать о том, что сказал ей сегодня Геде-но-Мими. А этот противный министр Геде-но-Мими сказал, что для блага Японии, — этими словами он всегда начинает свои самые скучные речи так, — что для блага Японии необходимо, чтобы она, принцесса Митори, выбрала себе мужа из тех людей, которых завтра она увидит в большой зале главного дворца. Но чтобы не очень затруднять её в выборе, он, Геде-но-Мими, предложит женихам разгадать какую-нибудь загадку, и к выбору будут допущены только те, которые разгадают её. Но это облегчение мало успокоило принцессу. Всё это было так ново, так неожиданно… и принцесса никак не могла успокоиться и всё ходила по мягкому ковру своей залы.

Вдруг за окном, выходящим в сад, раздалось особенно резко щебетание ласточек. Любопытная принцесса выбежала в сад, где она увидела целую стаю ласточек, оживлённо щебетавших. Она пошла к ним, они перелетели несколько дальше. Митори пошла за ними, но чем дальше она шла, тем дальше отлетали ласточки, пока не привели её в дальний угол сада к высокому забору из крепких заострённых кольев. За этим забором стоял человек с красиво наброшенной шкурой медведя на плечах. Человек был молод, могуч и прекрасен, а глаза его сияли как звёзды.

— Кто ты? — спросила восхищённая принцесса.

— Я Тенрио, дровосек. Я плыл на своём плоту, когда ко мне прилетела щебетунья ласточка и уговорила свататься за принцессу Митори. Когда я пришёл в ваш город, ласточка мне велела ждать здесь и сказала, что здесь я увижу принцессу. Может быть, ты мне скажешь, милая девушка, где живёт принцесса Митори?

— Ты вовремя пришёл, Тенрио, — сказала принцесса, — завтра во дворце принцесса будет выбирать себе мужа, но прежде чем она выберет, всем женихам будет предложена загадка и кто не отгадает, тот может отдохнуть у себя дома скорее, чем хочет. А ты умеешь отгадывать загадки?

— Ты сама для меня загадка, милая девушка. Кто ты? Я думаю, что ты сама принцесса Митори, и если это так, то значит загадка разгадана.

— Отгадай же загадку и завтра, как ты отгадал её сегодня и тогда…

Принцесса не докончила своих слов и посмотрела на Тенрио так ласково, что дровосек готов был сейчас вспомнить своё ремесло и начать рубить колья забора, как он рубил деревья. Но принцесса засмеялась звонким смехом и убежала. Тенрио долгое время стоял, как окаменелый, наконец, промолвил:

— Правду сказала ласточка, я не видал никого прекраснее принцессы Митори. И если завтра счастье мне улыбнётся, тогда…

IV

На другой день прибывшие со всех концов Японии женихи собрались в огромную залу, в которой ещё так недавно принимал старый микадо своих гостей и выслушивал просьбы своих подданных. Когда все собрались, Геде-но-Мими торжественно ввёл принцессу Митори и помог ей взобраться на ступеньки высокого золотого трона. Принцесса уселась и долго не поднимала глаз, потом взглянула и, обведя взором всю залу, заметила среди богато разодетых князей и вельмож стройного Тенрио. Среди этой толпы в своём скромном наряде он казался принцем, переодевшимся в платье дровосека, а стоявшие около него знатные люди казались в сравнении с ним дровосеками.

Наступила тишина. Геде-но-Мими поднялся на небольшое возвышение около трона принцессы и старческим, но громким и внятным голосом пригласил присутствовавших внимательно выслушать загадку.

— Звёзды мудрости, океаны понимания! — говорил Геде-но-Мими, — только того выберет принцесса в мужья, кто сумеет отгадать загадку. Слушайте и отвечайте.

Ещё тише стало в огромной зале, все притаили дыхание, и только ласточки под окном весело щебетали. И раздался снова голос Геде-но-Мими.

— Что простые подёнщики, плотники, рыболовы, земледельцы, дровосеки и охотники часто видят? Князья могучие, вельможи именитые и прекрасные подруги нашей прекраснейшей принцессы редко видят, а ты прекраснейшая из прекрасных, ты, солнце Японии, принцесса Митори никогда не видала? Разгадайте, владыки разума, загадку недостойного слуги вашего скудоумного Геде-но-Мими.

Заволновалось, загудело многолюдное собрание, нахмурились брови, поникли головы, призадумались и мудрецы и простоватые. Друг у дружки спрашивают, никто придумать не может. Призадумалась и сама принцесса Митори. Один Геде-но-Мими только спокойно усмехается и вглядывается в толпу, словно ищет кого-то. И вот проталкивается сквозь толпу богато разодетый Окози, расталкивает могучими плечами придворных, жадными глазами смотрит на принцессу и говорит:

— Удивляюсь, что так долго думают почтенные сограждане, загадка не трудная. Люди простые часто видят равных себе, редко видят равных себе князья и вельможи, а тем более прекрасные подруги нашей прекраснейшей принцессы — редко видят они равных себе. Ну, а наше светлое солнце, наша прелестная принцесса Митори никогда не видала равной себе.

— Отгадал, отгадал, — зашумели придворные, — один только отгадал, — и спешили приветствовать будущего микадо.

Побледнела принцесса и не смеет глаз поднять. А Геде-но-Мими весело смотрит на племянника и тоже слушает льстивые поздравления придворных, которые знают, что править государством будет, конечно, Геде-но-Мими, потому что Окози боги дали только высокий рост да могучие плечи. И всё больше вьются льстецы и просители около первого министра, а те, что ни льстить, ни просить не хотят, стоят поодаль и думают, как им-то в голову не пришла такая разгадка. И невольно у каждого рождается подозрение: рассказал старый Геде-но-Мими племяннику, в чём дело: обманул и народ японский, и принцессу. И стоят женихи, головы опустили и не знают, что делать.

Но вдруг раздаётся на всю залу молодой звонкий голос:

— Не отгадана ещё загадка, не так вы её решаете!

Вспыхнули щёки у принцессы Митори, ещё ниже клонит она свою прекрасную голову. Знает она этот голос. Раз в жизни услыхала и забыть не может.

Смутился Окози и смотрит на Геде-но-Мими, а что сказать не знает, и тот молчит, а толпа женихов шумит, волнуется, точно лес под напором ветра.

Подходит к самому трону молодой Тенрио, горят его глаза, щёки его пылают, и говорит он звонким дрожащим голосом:

— Не отгадана ещё загадка, не отгадана. Послушайте, что я вам скажу: всякий раз, когда солнце Японии смотрит в своё зеркало, всякий раз оно видит такое же светлое солнце, прекрасную принцессу Митори.

Ещё больше зашумела толпа, зашумела, заволновалась и ничьих голосов разобрать нельзя, один только общий гул стоит. Побледнел старый Геде-но-Мими, хочет что-то сказать, но ничего разобрать нельзя, видно только, что он губами шевелит, а толпа придворных всё редеет около старого министра и всё гуще толпятся близ трона принцессы, где стоит молодой дровосек.

— А я вам разгадаю загадку, — кричит Тенрио, — я вам скажу, чего не видала принцесса, никогда не видала, и что редко видят её придворные и что лишь бедняки видят часто.

Всё сильнее и сильнее раздаётся молодой голос, и смотрит Митори на юношу, и глаз отвести не может.

— Слушайте, слушайте, что я вам скажу! — звучит молодой голос Тенрио. — Простые подёнщики, рыболовы и плотники, охотники и земледельцы часто видят слёзы людские, сами плачут и слёзы видят. Но редко видят слёзы князья и вельможи, и никогда ещё не видала их принцесса Митори, ни одной слезы людской.

Молчала толпа, все ждали, что скажет Геде-но-Мими, но он колебался и не знал, что ему сказать, когда поднялась со своего трона сама принцесса Митори и, взяв корону и меч старого микадо, сошла вниз, подошла к Тенрио и надела на него корону и дала ему в руки меч, а потом, взяв его за руку, взошла с ним вместе на трон и сказала:

— Да здравствует микадо!.. да здравствует солнце Японии!

Тогда все, кто был в зале, попадали на пол в знак своего глубочайшего уважения к новому микадо, и долго никто не подымался, так как каждому хотелось показать, что он не меньше других почитает микадо.

V

Какая радость охватила сердца всех жителей Японии. Придворные писаря писали день и ночь объявления, в которых возвещалось народу о радостном событии. По всей Японии жителям было разрешено готовить себе самые вкусные кушанья и танцевать, кто сколько сможет. Геде-но-Мими, как человек благоразумный, объяснил Окози, что хотя их родство вовсе не такое близкое, как предполагали раньше, всё же лучше, если Окози уедет куда-нибудь подальше, чтобы никто не мог обвинять первого министра в покровительстве родственникам. После этого Геде-но-Мими стал придумывать всевозможные празднества и, посвящая Тенрио во все тонкости управления государством, объяснил, что первая обязанность микадо — поддерживать в подданных весёлое настроение. Молодой микадо не замечал как летело время: сегодня он должен был принимать какое-нибудь посольство, завтра присутствовать на конкурсе стихосложения, послезавтра принимать депутацию учёных историков, которые, разбирая рукописи в архивах, нашли, что он, Тенрио, происходит по самой прямой линии от богини Аматеры, покровительницы японского государства. Одним словом бывшему дровосеку приходилось отдавать все свои силы на пользу государства, и он скоро почувствовал, что занятия микадо вряд ли уступит в трудности работе дровосека.

Неизвестно, сколько времени продолжалось бы такое веселье, но во время одного особенно шумного и роскошного праздника над окраиной города показалось яркое зарево пожара.

— Что это, пожар? — вскричал Тенрио.

— Солнце вселенной, — нежно сказал Геде-но-Мими, — стоит ли беспокоиться из-за какого-нибудь сарая? Сегодня сарай сгорел, завтра его выстроят. Взгляни лучше на опечаленные лица твоих верных рабов, тень твоего беспокойства легла на них тяжёлой печалью, долг микадо подавать пример веселья.

— Молчи, глупый старик! — закричал Тенрио, — долг микадо велит мне бежать туда, где страдают мои подданные.

— Хорошо, хорошо, солнце вселенной, — засуетился Геде-но-Мими, — сейчас я велю начальнику скороходов, чтобы он распорядился подать носилки. Солнце вселенной, быстрейший из микадо, куда ты?!

Но Тенрио уже сбегал вниз по широким ступеням дворцовой лестницы, и придворные едва поспевали за ним. Когда же бывший дровосек выбежал на улицу и почувствовал под ногами твёрдую почву вместо дворцовых ковров, он вспомнил родные леса, рванулся вперёд и скоро оставил далеко за собой блестящую толпу придворных. Чем дальше бежал Тенрио, тем улицы становились уже, грязнее, а дома ниже и хуже. Тенрио несколько раз то падал, то зацеплялся своей одеждой за изгородь, наконец, добрался до места пожара. Это была самая бедная часть предместья. Она отделялась рукавом реки от остального города, и, благодаря этой преграде, огонь ограничился только небольшим количеством жертв.

Когда Тенрио прибежал, пожар уже кончился, и дымились одни развалины. Жители печально бродили около своих бывших домов, стараясь высмотреть, не уцелело ли что-нибудь из прежнего достатка. Тенрио давно не видал таких бедных людей, он как-то незаметно для себя самого забыл о их существовании, и теперь ему стало так стыдно своего богатого платья при виде этих лохмотьев, при взгляде на эту едва прикрытую нищету! Он стал шарить по карманам: к счастью его кошелёк был с ним, и он стал раздавать деньги, — каждому семейству по золотой монете, и скоро все деньги были розданы.

— Я сейчас пойду во дворец и велю вам доставить всё, что вам надо: и хлеба, и рису, и рыбы, и платья. Но скажите мне, добрые люди, отчего произошёл пожар?

— Как же ты не знаешь, отчего произошёл пожар? — удивлённо повторяли бедняки, — как же ты не знаешь, что князь, которому принадлежит это место, захотел выселить нас отсюда и для этого не принял от нас платы, а вместо этого зажёг наши дома. Но какой же ты микадо, если ты этого не знаешь?

— Но ведь я человек, а не бог, — промолвил смущённый Тенрио. — Откуда же мне знать всё, что делается на земле?

— Как откуда? — опять закричали в один голос бедняки. — А ‘государственное око’?.. Разве ты не всходишь каждый день на государственную башню и не осматриваешь оттуда все уголки Японии? Ты, вероятно, не микадо, ты, должно быть, и не здешний… Откуда ты?

В это время среди толпы показались 12 скороходов, которые несли великолепные носилки, 12 других скороходов шли рядом для смены, а ещё 12 несли факелы и освещали дорогу. Тенрио взошёл на носилки задумчивый и смущённый. Он, молча, поклонился толпе и, сказав скороходам: ‘домой’, опустился на подушки и, задёрнув шёлковый занавес, скрылся от глаз изумлённой толпы.

VI

Молчаливый и сумрачный явился Тенрио в свой дворец и не показался гостям, которые мало-помалу стали расходиться, решив, что микадо устал или нездоров. Тенрио вошёл к себе в опочивальню и, молча, опустился на ложе. С испугом взглянула на него прекрасная Митори и не посмела подойти, не посмела ничего спросить у Тенрио, так необычайно сурово и серьёзно было выражение его лица.

Поздно заснула в ту ночь прекрасная Митори, всё время слышала она, как беспокойно ворочался на своём ложе Тенрио, и как по временам глубокий вздох вырывался из его груди.

Рано утром встал с бессонного ложа Тенрио, мельком взглянул, как разметавшись во сне с ярким румянцем на нежных щеках лежала Митори, как тихо и мерно вздымалась её молодая грудь. Мельком взглянул Тенрио и вышел и велел сейчас же, ни минуты не медля, послать за Геде-но-Мими.

Пристально взглянул Тенрио на первого министра и, не спуская глаз с него, спросил:

— Какими государственными делами будем мы сегодня заниматься?

— Пресветлое солнце Японии, — сказал старик, низко кланяясь, — сегодня мы хотели предложить твоей лучезарности совершить прогулку по реке, которая вся будет освещена разноцветными огнями, а твои подданные будут любоваться на тебя, когда ты поедешь на раззолоченной лодке, с которой во все стороны будут лететь ракеты синие, зелёные, жёлтые и красные. Это будет очень красиво, пресветлое солнце Японии. Ещё хотели мы, пресветлое солнце…

— Замолчи!.. — прервал речь министра строгий голос Тенрио. — Я хочу сегодня быть на государственной башне. Веди меня.

Побледнел Геде-но-Мими, смутился, но потом поднял голову и с вкрадчивой улыбкой проговорил:

— Пресветлое солнце Японии, я нарочно так долго ничего не говорил тебе про государственную башню, чтобы дать время узнать радость жизни, не омрачённую никакими заботами. Твой верный раб хотел, чтобы ты напился из источника счастья, не омрачённого ничьим горем. ‘Государственная башня’ плохая подмога веселью. Повремени, пресветлое солнце Японии, жизнь велика, а наслаждение коротко. Спеши насладиться, пока ты молод.

Так говорил Геде-но-Мими, лицо его озарилось улыбкой преданности и только где-то в глубине глаз чувствовалось беспокойство.

Пристально посмотрел молодой микадо на своего министра и сказал:

— Не угодно ли будет первому министру показать мне дорогу.

Геде-но-Мими повиновался.

VII

Что же это была за ‘государственная башня’, к которой так стремился Тенрио, которую так скрывал Геде-но-Мими, и о которой так много кричали бедняки? Государственная башня была весьма интересным учреждением. У самого трона находилась потайная дверь, от которой шла винтовая лестница на самый верх башни. Башня возвышалась над крышей дворца, была сложена из громадных гранитных плит, и всякий путник, шедший в город, прежде всего видел эту башню, так как она была выше всех зданий в городе, а крыша её была вызолочена. Завидя эту башню, путник сразу проникался уважением к микадо, так как ему казалось, что микадо непременно теперь на башне и смотрит на него. И путник снимал шляпу и низко кланялся.

На самом верху башни находилась комната, в которую мог входить только микадо. В этой комнате хранилось ‘государственное око’. ‘Государственное око’ было ничто иное, как труба, но очень хорошая труба. Труба эта была устроена так, что через неё можно было видеть решительно всё, что делается в Японии, и не только видеть, но и слышать. Таково было чудесное свойство трубы. Стоило только приложить глаз и внимательно посмотреть, и не было такого места в Японии, которое бы ускользнуло от ‘государственного ока’. Благодаря этому инструменту микадо и мог знать решительно всё, что делалось в его царстве. Несомненно, что это было очень хорошее изобретение, и что в настоящее время очень многие правители могли бы позавидовать микадо.

Геде-но-Мими показал Тенрио, как открывается потайная дверь, проводил его до самой лестницы и тут, распростёршись перед молодым микадо, вернулся в залу караулить, чтобы ничьё постороннее око не угадало, где находится потайная дверь. А Тенрио с замиранием сердца стал подыматься по лестнице государственной башни. По обилию неизвестно откуда взявшейся паутины можно было видеть, что башня давно никем не посещалась. Воздух был спёртый, пропитанный сыростью. Чем-то угрюмым веяло от этих гранитных стен, слабо освещённых маленькими окошечками. Зато в верхней комнате было хорошо, свободно, и если бы тут даже не было ‘государственного ока’, то и тогда пребывание на этой высоте было бы не бесполезно для микадо. Быть на высоте, смотреть вдаль и оставаться наедине с самим собой очень полезно для всякого смертного, а тем более для правителя.

Дрожащими от волнения руками снял Тенрио покрывало с чудесной трубы. Ничего особенного. Труба была самая обыкновенная. И те трубы, которые были присланы китайским богдыханом в подарок прежнему микадо, были ничуть не хуже, а, пожалуй, и лучше, по крайней мере, они были вызолочены и украшены драгоценными каменьями, а на этой трубе не было никаких украшений, если не считать каких-то таинственных надписей на никому неизвестном языке.

Тенрио снял с трубы крышку, нагнулся и приставив свой глаз к узкому отверстию, стал медленно поворачивать трубу. Сердце молодого микадо усиленно билось.

VIII

Вечером, когда в наскоро созванное собрание государственного тайного совета явился микадо, придворные в ужасе переглянулись. Тенрио был мрачен, когда-то приветливо улыбавшееся лицо теперь было искажено гневом, глаза, сиявшие прежде, как звёзды, теперь метали молнии. Молча пришёл Тенрио к своему месту, но не сел, а только стиснул ручку своего трона. Несколько времени молодой микадо молчал, молчали и придворные, и, наконец, бывший дровосек не выдержал, и в огромной зале загремел могучий голос, когда-то перекликавшийся с лесными бурями, покрывавший неугомонный рёв сердитых волн Камагавы.

На другой день по всему городу ходили всевозможные слухи об урагане, который бушевал в государственном тайном совете. Передавали, что перепуганного Геде-но-Мими без чувств вынесли из залы, и что он оставляет свой пост и едет для поправления здоровья на остров Киу-Сиу. На место Геде-но-Мими, как передавали свояченицы помощников младших истопников, назначался новый министр Мими-но-Геде, который всегда был противником прежней системы и ни в чём не был согласен со своим предшественником. На Мими-но-Геде возлагали большие надежды, и весь город был иллюминирован по случаю вступления нового министра, и народ до хрипоты выкрикивал восторженные приветствия молодому микадо и новому министру. Все ожидали больших празднеств.

На следующий же день во всех министерствах и управлениях закипела самая энергичная работа. Каждое утро микадо забирался на государственную башню, и в полдень он уже рассылал гонцов с различными приказаниями во все стороны государства. После полудня Тенрио снова был на башне, а вечером опять мчались в разные стороны гонцы и Мими-но-Геде изыскивал всевозможные способы осчастливить японцев, которые, однако, не поддавались.

Время летело в неустанной работе. Молодому микадо по временам казалось, что все беды разом низверглись на несчастную Японию. Там случился пожар, там не уродился рис, там произошло наводнение, а там какой-нибудь даймиос теснил и обижал управляемый им народ, а в другом месте появлялась какая-нибудь повальная болезнь. Каждый день надо было спешить на помощь и поздно вечером, уходя в свои покои и едва держась на ногах от усталости, Тенрио поверял свои горести прекрасной Митори. Она нежно-нежно глядела ему в глаза, гладила его руки, ласкала его и ласково шептала: ‘Отдохни, успокойся, мой милый! Ты погубишь себя’. Но только что первые лучи солнца прокрадывались в опочивальню микадо, как он уже вырывался из объятий прекрасной Митори и спешил туда, наверх, откуда он видел и горе и радость Японии и слышал и песни и стоны. А прекрасная Митори тихо плакала и говорила с упрёком:

— Ты разлюбил меня, Тенрио, ты разлюбил меня.

— Я по-прежнему люблю тебя, дорогая Митори, — ласково утешал её Тенрио, — но не держи меня, отпусти. Я должен, пойми, я должен идти туда, наверх. Мой трон это — Государственная башня. Это мой настоящий трон, с которого я могу следить за каждым вздохом, за каждым биением сердца Японии. Отпусти же меня, дорогая Митори, не держи…

IX

И он уходил, а прекрасная Митори горько плакала, одинокая, покинутая в раззолоченных покоях своего дворца. Наконец, она решилась поискать союзника. Долго перебирала она в уме своём всех приближённых, и, наконец, выбор её пал на придворного врача Ин-Яна, которого так уважал ещё покойный отец Митори, старый микадо. Молодая женщина долго беседовала с учёным Ин-Яном, рассказала ему откровенно своё горе и просила убедить не в меру усердного микадо, что если интересы народа и очень важны, то интересы прекрасной Митори, интересы супруги микадо, тоже что-нибудь да значат.

Старый Ин-Ян долго слушал молодую женщину и, наконец, объявил, что надеется излечить молодого микадо от его забывчивости, но что необходимо лично переговорить с ним. Устроить свидание было не трудно, и оно состоялось очень скоро. Ин-Ян был приглашён к обеду, после которого между ним и молодым микадо завязался следующий разговор.

— Не выслушает ли лучезарное солнце Японии несколько слов от ничтожной былинки, озарённой его лучами? — спросил Ин-Ян, чуть не до земли склонясь перед микадо.

— Хорошо, говори, только оставь придворные церемонии и говори скорей, так как я должен спешить на Государственную башню.

— Вот именно о Государственной башне я и хотел говорить, пресветлое солнце Японии. Весёлый когда-то дворец похож на монастырь. Ни танцев, ни прогулок, ни пиров больше не существует, как будто случилось какое-то горе, как будто вся Япония облеклась в траур. Не слишком ли много отнимает времени Государственная башня? И неужели Япония такая несчастная страна, что ей грозит гибель, если её повелитель позволит себе самое невинное развлечение, самую кратковременную забаву? Наконец, неужели слуги микадо так нерадивы, что их нельзя ни одного дня оставить без надзора?

— Человек слаб, мой мудрый Ин-Ян, и мои слуги, не чувствуя за собой надзора, могут уклониться с пути добродетели и тогда стоны обиженных обличат моё нерадение перед небом. И потом… Митори! ты слишком много наливаешь мне вина, я опьянею… Мой мудрый Ин-Ян, как могу я развлекать себя пирами и зрелищами, когда я только что видел с высоты Государственной башни несчастье моих подданных? Ведь, если около тебя лежит и мучается несчастный, ты не можешь спокойно пировать? Ты прежде всего почувствуешь, что сначала надо позаботиться об нем, и только тогда возможно веселье, когда несчастье устранено, и несчастный человек перестал быть несчастным. А не всё ли равно, лежит ли этот несчастный у твоих ног или в противоположном конце комнаты? Он всё-таки здесь, около тебя, ты видишь его страдания и твоё веселье невозможно. Но не всё ли равно, что он здесь, около тебя или за несколько сажень, за несколько вёрст за несколько десятков вёрст? ‘Государственное око’ не лжёт, я знаю, что там, за стенами этого дворца, есть страдающие люди. Я видел их вчера, видел сегодня, знаю, что увижу их завтра, и моё веселье невозможно. Оно будет насмешкой над их страданиями.

— Пресветлое солнце Японии! Но тогда и твой сон, которому ты предаёшься всякий раз после тяжёлых трудов является насмешкой над бессонницей страждущих, твой скромный обед является преступной роскошью перед страданиями голодного человека. Ты скажешь, пресветлое солнце Японии, что без них нельзя обойтись. Но ведь и радость тоже необходимая потребность. Ты ведь можешь постепенно уменьшить свой сон и еду и, трудно сказать, до какой степени ты можешь себя ограничить и в этих потребностях. Но только с уменьшением отдыха и пищи уменьшаются силы, и, наконец, наступает смерть. Ведь радость это отдых и пища для твоей души. Ты заботишься о благе своих подданных и не видишь того, что, изгнав радость из своего дворца, ты вместо неё впустил уныние. Прекрасная Митори проливает слёзы. Нигде не слышно смеха, и вслед за дворцом весь город начинает принимать печальный и угрюмый вид, все думают о помощи несчастным, все работают для блага Японии, и дело валится у них из рук, и мысль не может развернуть свои крылья, потому что изгнали веселье, изгнали радость, без которой и самая любовь превращается в лицемерную благотворительность. Забудь на время Государственную башню. Отвори дверь веселью и поверь, пресветлое солнце Японии, что страна твоя не погибнет от этого. А пока выпей этот кубок, который наливает тебе прекрасная Митори, и спеши воспользоваться жизнью, потому что она у нас только одна.

— Нет, нет, Ин-Ян, ты говоришь лукавые речи, и я не могу тебя слушать. Пускай веселится кто хочет, а для меня никакое веселье невозможно, пока я вижу страдания моего народа. Митори, это последний кубок. Прощай, я иду.

X

— Ин-Ян, Ин-Ян! Я не хочу этого допустить, я не могу, я не могу. — кричала Митори, ломая свои руки. — Что мне делать, Ин-Ян?

— Лучезарнейшее светило мироздания, — прошептал Ин-Ян, склонясь перед своей повелительницей, — только ты можешь победить своего пресветлого супруга. Что значит моя ничтожная капля мудрости перед океаном твоей красоты? Беги, разгони лучами своего великолепия мрачные тучи его озабоченности и верни нам утраченное веселье.

— Да, Ин-Ян, я пойду, я бегу, — воскликнула Митори, — и кто-нибудь из нас должен владеть любовью Тенрио безраздельно — или я, или эта ненавистная башня.

Шаг за шагом тяжёлой поступью подымался Тенрио по гранитным ступеням. Взволнованный разговором с Ин-Яном и разгорячённый вином не слышал он, как лёгкой тенью проскользнула за ним прекрасная Митори.

Привычным шагом подошёл молодой микадо к трубе, сбросил чехол и прильнул глазом к отверстию трубы. Лицо его тотчас же потемнело.

— Опять наводнение!.. — вырвалось у Тенрио сквозь зубы, — и опять размыты рисовые поля. Ну, что я с ними буду делать? Когда это кончится?..

Посмотрел в другую сторону и видит, что правитель, которого он дней десять тому назад как назначил в один округ, уже начинает притеснять народ. Задумался молодой микадо, и хмурятся его густые брови, и сомнение закрадывается в его истомлённую душу.

И вспомнил Тенрио свою привольную жизнь в лесу, вспомнил, как тепло грело его тогда солнце, как ласково глядели на него звёзды, и как всякая травка точно улыбалась ему. А теперь?..

И в это время он услышал, точно кто-то вздохнул, и в этом вздохе он разобрал своё имя. В ту же минуту его обхватили две нежные руки, к его лицу с робкой лаской льнуло прекрасное лицо, а к его груди прижималась порывисто дышавшая, взволнованная грудь, которую он не имел силы оттолкнуть от себя и не хотел отталкивать. А мягкий чарующий голос шептал ему на ухо какие-то слова, простые, знакомые и в то же время непонятные и новые.

— Мой милый, милый Тенрио, разбей, уничтожь эту ненавистную трубу, уйдём отсюда, уйдём, уйдём… Ты мой бог, ты мой повелитель. Разве стоят эти люди твоих забот? Ты знаешь, как они злы, ничтожны, презренны. Стоят ли они твоих вздохов? Мой милый, милый Тенрио, разбей эту ненавистную трубу, чтобы она не смущала наш покой и нашу радость. Жизнь даётся только одна, спеши насладиться этой жизнью, разливай вокруг себя веселье и радость, как солнце льёт светозарные лучи. Ты моё солнце, ты мой бог, моя жизнь…

И почувствовал Тенрио, что в груди его что-то подымается и растёт, как волна в час прилива, и в глазах его заходили какие-то круги зелёные, кровь застучала в висках, и как верёвки надулись жилы на лбу. Пошатнулся молодой микадо, не помня себя, схватил трубу, сорвал с подстановки и изо всех сил ударил об пол. Разлетелась на части драгоценная вещь, со звоном и треском посыпались на пол разбитые стёкла, но Тенрио ничего не слышал, не видел, он схватил в могучие объятия прекрасную Митори, поднял её, как малого ребёнка, и, прижимая к груди, понёс вниз, по старой гранитной лестнице.

XI

В этот день никто не мог узнать строгого микадо. Он смеялся, шутил, раздавал награды, бросал пригоршнями деньги, и весь день и всю ночь во дворце гремела музыка, и пиры и всевозможные представления сменяли друг друга, и праздник продолжался весь день и ночь и закончился только на другой день вечером, когда выбились из сил повара и прислуга, и музыканты и придворные, и сам Тенрио и прекрасная Митори. И настала тишина и всё погрузилось в глубокий сон, и не спал только месяц, серебря верхушки старых клёнов и крышу высокого дворца, и необъятную ширь вечно говорливого моря.

Задолго до зари проснулась прекрасная Митори, проснулась, сама не зная отчего.

И первое, что ей бросилось в глаза, это — лицо её мужа, освещённое лучами месяца, бледное и взволнованное.

— Ты ничего не слышишь, Митори? — спросил он сдавленным шёпотом.

— Ничего, только море шумит, а больше ничего. Что с тобой?!.

— Ничего со мной, ничего. Море не так шумит, Митори. Разве ты не слышишь?

— Милый, успокойся, это ветер шумит в верхушках деревьев. Ляг…

— Это не ветер, ветер не так шумит, Митори. Что это? Митори! Проснись! Митори! Разве ты не слышишь? Митори!.. Митори!..

— Тише, тише, милый. Это, должно быть скрипят ворота, их верно забыли закрыть утомлённые слуги. Ляг, успокойся, мой милый…

— Нет, нет, Митори, никогда так не скрипели ворота. Тише, постой!.. Да разве ты не слышишь?.. Что это?.. Я что-то забыл. Тише, я вспомню сейчас, я вспомню, Митори!..

— Что с тобой, милый, ляг, успокойся, что ты, Тенрио?..

— Я вспомнил, Митори, Митори! что я сделал, Митори… Я разбил трубу, я сам разбил лучшее сокровище Японии. Я вырвал глаз, которым видел и горе и радость своего народа Теперь я слеп, Митори, я слеп, и только слышу какой-то стон и вопль… Со всех концов Японии раздаются эти стоны и я не знаю ничего. Я слышу их, слышу!.. Что я сделал, Митори, что я сделал?..

— Милый, успокойся, ты устал, ты болен, ляг, мой милый, усни. Это пройдёт…

Но прекрасная Митори напрасно старалась успокоить своего мужа. Стиснув голову могучими руками, он, как раненый зверь, метался по комнате, а в ушах его всё сильнее и сильнее раздавались стоны, крики, проклятья.

— Митори, Митори! ты слышишь, они зовут меня. Зачем они так громко кричат, Митори, А-а-а!.. — и с громким криком Тенрио выбежал из дворца.

Запоздалые прохожие рассказывали потом, что они видели какого-то странного человека, который с необыкновенной быстротой бежал вон из города.

XII

Был вечер. Нижний край солнечного круга почти касался моря, красноватые лучи золотили верхушки прибрежных сосен, над которыми то и дело мелькали проворные ястреба. Эти хищные птицы должно быть чуяли добычу, может быть, раненого зайца, может быть, выброшенный морем труп. Действительно, саженях в двадцати от берега, там, где кончались густые заросли, лежал человек. Живой или мёртвый — неизвестно. Хищные птицы не могли себе дать ясный ответ на этот вопрос, и то взлетали на воздух, то садились на землю, около человека, но вступать в более близкое знакомство не решались. Платье человека было изодрано, лицо, руки и ноги исцарапаны, и весь он был покрыт пылью и грязью, а в волосах и лохмотьях одежды торчали листья и колючки. Вдруг все птицы с шумом разлетелись в разные стороны. Вдоль берега, слегка опираясь на лёгкую бамбуковую палку, шёл человек. Трудно было определить возраст этого человека. Его лицо было, правда, покрыто морщинами, но ни в жидкой бородке, ни в усах не было заметно ни одного седого волоса. Держался человек прямо: в его неторопливой походке чувствовалось какое-то величие, которое шло несколько в разрез с страннической одеждой. На плече у странника сидела небольшая кошка.

Странник заметил неподвижное тело лежавшего человека, подошёл и опустился перед ним на колени. Кошка воспользовалась этим случаем, соскочила на землю и стала тереться о ноги своего хозяина. Хозяин же отвязал от пояса круглую долблённую фляжку и раскрыв губы лежавшего, старался влить ему в рот несколько глотков воды. Наконец, это ему удалось и, спустя немного времени, лежавший человек пошевелился и открыл глаза.

Странник всё время внимательно всматривался в лицо приведённого им в чувство человека. В небольшой фляжке запас воды скоро истощился. Странник отыскал невдалеке источник, принёс ещё воды и обмыл спасённого им человека и, как мог, привёл в порядок его одежду и заставил его съесть половину лепёшки, которую тот съел совершенно равнодушно, как будто это был не хлеб.

Окончив все хлопоты, странник ещё раз посмотрел на спасённого им человека и сказал:

— Кто ты! Я спас твоё тело, но, кажется, твоя душа страдает больше чем тело. Кто ты?

— Я — дровосек.

— Дровосек? Ты непохож на дровосека: руки твои исцарапаны, но на них нет мозолей. Лицо твоё бело, и платье твоё не похоже на платье дровосеков…

— Я был дровосеком и снова им буду. Пускай это будет сон тяжёлый, страшный сон, только бы скорей проснуться. Послушай, прохожий, я не знаю тебя, ты оказал мне услугу, быть может, спас мне жизнь, плохая это услуга, но сердце моё влечёт меня к тебе. Я скажу тебе, кто я и что я сделал, и ты ужаснёшься и побежишь от меня, как от прокажённого. Ещё вчера я был микадо, а сегодня…

И Тенрио рассказал страннику всё, что с ним произошло.

XIII

Долго сидел странник, молча и опустив голову, потом он взглянул на Тенрио и сказал:

— Причина всех несчастий мира невежество. Только мудрый счастлив. Судьба поставила тебя высоко: она одарила тебя и властью и богатством, она позволила тебе всё видеть и всё слышать, что делается в нашей стране и ты не сумел ничем воспользоваться. Тебе не хватало мудрости, а ты считал себя умнее всех людей. Ты высоко стоял, всё видел и не мог понять. Ты знаешь, что матери кормят своих детей грудью и пеленают их, но когда ребёнок вырастет и обратится в человека взрослого, он сам идёт и добывает себе пищу. Когда птенец сидит в гнезде, он сыт заботами матери. Когда он вырастает и научается летать, он сам отыскивает себе пищу. Разве твой народ состоял из ребят или неоперившихся птенцов, что ты не мог оставить их ни минуты в покое? Ты бежал к нему на помощь, как неразумная мать, которая при каждом крике ребёнка бросается к нему, не помня себя от страха. Взгляни! Видишь эту кошку? Вот каковы должны быть отношения между людьми. Кошке от меня ничего не надо, и мне от кошки. Я сам добываю себе пропитание, кошка сама ловит свою добычу, но нам приятно быть вместе, и мы не покидаем друг друга. Только в минуту опасности кошка бежит под мою защиту. Волшебная труба была дана тебе, затем, чтобы знать, что делается в твоём царстве, для того, чтобы ты знал кто прав и кто виноват из людей, приходящих к тебе судиться, и нужна ли помощь просящему. Ты хотел взрослых людей обратить в ребят, ты потерпел неудачу и совершил преступление. Чем ты вознаградишь свой народ за это?.. Кто теперь укажет тебе, где правда?!.

Задумался Тенрио и молча стоял перед странником, как школьник перед учителем, и, наконец, ответил:

— Не знаю.

— Иди же, — сказал ему странник — и научись как узнавать людское горе и как помогать людям. Узнай то, чему ты не мог научиться ни в лесной глуши, ни на башне своего дворца.

И пошёл Тенрио к людям и стал ходить из края в край и заходил в города и селения и спрашивал у людей как узнавать горе и как помогать горю. И глупцы давали ему советы, а мудрые отвечали: ‘не знаем’.

Прошло много лет и Тенрио почувствовал приближение смерти: волосы его поседели, тело иссохло, силы ослабели. Он лежал в изнеможении в хижине дровосека. И вдруг увидел, что исчезли стены, и крыша хижины вся заволоклась туманом, и среди этого тумана, как яркий луч солнца, явилась сама лучезарная богиня Аматера.

И сказала богиня:

— Ты хотел научиться узнавать горе, ты хотел научиться помогать горю. Ты долго искал и не нашёл. Чтобы узнать горе, нужно его осветить, чтобы помочь горю, надо пролить свет в сердца людские, чтобы они увидели отчего происходит горе и отчего радость. Свет — это я, Тенрио. Ты ещё не знал меня, но я уже освещала тебе путь и потому ты не верил советам глупцов и не успокаивался в неведении с мудрыми, но всё время стремился к знанию. Любовь — это я, Тенрио. Ты ещё не знал меня, но сердце твоё обливалось кровью и трепетало когда ты видел людские страдания, потому что я была в сердце твоём. Труден и долог путь, ведущий ко мне, но только на этом пути можно найти исцеление людским страданиям. Выше, выше, Тенрио, к свету знания и к свету любви, тернистым путём, сквозь сумрак непогоды в моё царство вечного дня.

— Богиня света небесного! — отвечал слабым голосом Тенрио, — не дразни умирающего несбыточным обещанием. Я один без сил умираю, не достигнув цели. Я умираю, а люди остаются с их горем и страданиями.

— Ты не один, Тенрио, и труд твой не пропал даром, и поиски твои не бесплодны. Взгляни!

Рассеялся туман и открылась взору Тенрио высочайшая гора, и увидел он, что тысячи маленьких людей карабкались на эту гору и взбирались на скалы, и пробирались через кустарники, и падали, и снова подымались, направляясь к одной цели — к далёкой вершине, которая вся сияла ослепительным светом.

— Там царство моё, царство вечного света, — сказала богиня. — Туда, к этому свету, идут люди, и ни одно усилие не пропадает бесследно, и тобой проторенная тропа не заглохнет… Выше, выше, в царство моё, в царство знания и в царство любви.

— Выше, выше, — прошептал Тенрио, и вся тяжесть земного существования покинула его и ему стало легко и отрадно…

Когда вернулся с работы дровосек, он нашёл своего гостя уже холодным и мёртвым.

Прошло много веков, много тысячелетий. Давно забыты и Тенрио и прекрасная Митори. Исчез и дворец и государственная башня, и даже от города не осталось и развалин.

Тайна ‘государственного ока’ до сих пор никем не раскрыта.

Впрочем, никто теперь и не вспоминает о чудесной трубе, так как её повсюду заменили газеты.

Источник текста: Хирьяков А. М. Легенды любви. — СПб: ‘Издатель’, 1898. — С. 53.

Оригинал здесь: Викитека.

Японская башня

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

Читайте также: