Напутствие
Напутствие
Михаил Плотников
25 июня 1927 г.
ЯНГАЛ-МАА (Тундра) ПОЭМА
ЯНГАЛ-МАА (Тундра) ПОЭМА
Иллюстрации по рисункам А.И. Порет.
Вступление
Вступление
Янгал-маа, Плотников Михаил Павлови, Год: 1927
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В. В. Князев М. П. Плотников. ‘Русь’: СофтДизайн, Тюмень, 1998
Двенадцать лет (1915-1927) потребовалось мне для того, чтобы из отдельных, разрозненных былин, сказок, сказаний и шаманских песен вогулов составить и написать ‘Янгал-маа’. Целые месяцы в дымных юртах, землянках и берестяных чумах на берегах безымянных рек, в тайге, на границе карликовых лесов, где начинаются бесконечные просторы тундры, приходилось собирать по крупинкам у скупых и недоверчивых сказителей рассказы о богатыре Вазе, красавице аи-Ючо, злом боге Мейке, страшном прародителе Пенегезе, огненной птице Таукси, Нуме и многих других богах, шайтанах и героях ‘Янгал-маа’. Прошло много лет, но и поныне я не могу забыть сгорбленную фигуру столетнего вогула — сказителя Кутони, чум которого стоял в верховьях Горностаевой реки Сосс’я. Не могу забыть его слова: ‘Зачем скрывать стариковские рассказы? Напиши их маленькими словами, может быть, добрые люди помогут бедным маньси в их тяжелой жизни’. Дед Кутоня покинул насиженный чум на Горностаевой реке, недалеко от русла ее, где стволы высоких сосен отливают медью, около одной из сосен, в густом папоротнике поместилась забытая могила, под холмиком лежит Кутоня, а на сучке сосны висит навсегда умолкнувший шаманский бубен. Шаман Кутоня, искушенный в гаданиях, конечно, не знал, что через несколько лет не только для маньси (вогулов), но и для всех угнетенных народов Сибири наступят светлые дни.
С любовью и признательностью всегда вспоминаю Кутоню, моего учителя вогульского языка — вогула с Горностаевой реки, который помог мне открыть самый таинственный эпос — вогульский эпос ‘Янгал-маа’, рожденный в эпоху покорения русскими Сибири.
В неравной, продолжительной борьбе с русскими завоевателями иссякали силы маленького народа. Но надежда на лучшее будущее в вогульском народе не умирала. Если татары долгое время ждали возвращения последнего хана — Кучума, самоеды — богатыря Итьте, обладателя мудрости семи богов и семи стран, то вогулы, потерявшие надежду в открытом бою сбросить тяжелое иго московских царей, создали своего богатыря-освободителя — Вазу.
Вот почему рассказы, сказки, песни и былины о богатыре Вазе ревниво оберегались от постороннего уха недоверчивыми вогулами и не выходили за берестяные стены чумов.
Вот почему блестели глаза у сказителей этих чудесных рассказов и пьянели без вина их слушатели от гортанного монотонного напева о подвигах мадура Вазы.
Вогулы дождались богатыря-освободителя, он пришел, но не в образе музыканта с берегов таежной Ксенты, а в лице русского многомиллионного пролетариата.
Наивные сказки наивного народа, открывающие целый новый мир, не должны умереть в стенах берестяных чумов и дымных юрт.
Исполняя волю Кутони, вогула с Горностаевой реки, я отдаю на суд читателей его ‘стариковские рассказы’.
‘Вы видали на полянах
Позабытые могилы?
Вы видали кости кхонна,[1]
Кости белые оленей,
На ковре зеленом тундры?
Так вогулы умирают,
Как олени в год голодный’, —
Начал песню старый Кукса
Под удары барабана,
А ему на гусе[2] вторил
Ваза — юноша прекрасный.
‘В зимний край[3] уходят звери,
Птицы тоже улетают,
Рыбы стало много меньше
В мутных водах наших яя…[4]
Обмелела наша Ас’я,[5]
Сиком[6] нашего народа,
И обской радетель — ойка,[7]
Царь всех рыб больших и малых,
Уж забыт и похоронен…
Вы скажите, кто здесь помнит
Про березовскую Рачу,[8]
Что с горы упала в воду
И не далась в руки русским.
Все проходит, умирает
И родится в новом свете
В Царстве вечного Торыма,[9]
Нынче пьян вогул от орха,[10]
Маньси[11] жертвы не приносит,
И разгневанные боги
Мстят ему и темной ии,[12]
Умерщвляют его душу,
Убивают его кхонна,
Опустелые паулы[13]
Заметают снегом белым…
Мы уйдем, покинем Маа,[14]
Чтобы больше не родиться
И на быстрых конях — таут[15]
Не скользить по снежной тундре
За охсыром и за нюкса.[16]
Мы уйдем, покинем тундры,
Наших рек мы не увидим,
Наши хабы,[17] как могилы,
На песках сгниют тоскливо,
Наши нарты[18] без оленей
Зарастут травой зеленой,
И в паулах опустелых
Будут жить одни лишь танкыр…’[19]
Замолчал вдруг старый Кукса,
Не играет больше Ваза,
Все задумалось, угрюмо
Смотрит тундра вековая,
Черной птицей, птицей смерти
Пролетела эта песня
И запала в сердце маньси,
В сердце робкое вогула,
Как великое проклятье
Дней прошедших, дней грядущих,
А в логу, над темной падью[20]
Слышно было, как смеялся
Кто-то громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа…
Улыбнулся старый Кукса,
Он блеснул глазами грозно,
Громким голосом воскликнул:
‘Не печальтесь, не горюйте!
Знаю песню я иную,
Песню радости великой!
Пусть откроет каждый сердце,
Пусть откроет каждый душу
И прислушается к песне…
Все в прошедшем, все в грядущем,
Все проходит, умирает
И родится в новом свете —
В Царстве вечного Торыма’.
И умолкнул старый Кукса,
Что-то долго вспоминая,
И над логом — в темной пади
Слышно было: кто-то плакал,
Плакал громко и протяжно
Над грядущею бедою
Позабытого народа.
Лес шумел и дятел где-то
Стукал мерно своим клювом,
Над рекой в седом тумане
Вещим голосом гагара
Что-то громко прокричала.
Все молчало, ожидало
Песни новой, песни счастья,
Песни радости великой
Для вогульского народа.
Долго медлил старый Кукса,
Не решаясь молвить слово,
Терпеливо выжидая
Срока лучшего для песни,
И тихонько струн касаясь,
Ваза, юноша прекрасный,
Был задумчив и печален,
Как осенний день без солнца.
‘Это песня и загадка, —
Наконец промолвил Кукса, —
Кто откроет смысл великий,
Полный вещего значенья,
Кто исполнит слово в слово
Все слова загадки-песни,
Тот спасет народ забытый,
Тот укажет путь широкий,
Как река весной в разливе,
И в последний час прощальный
Он без скорби и страданий
Вознесется выше леса,
Выше гор, покрытых снегом,
В Царство дальнее Торыма.
В незапамятные годы,
Старики так говорили,
Что маньси к морям ходили,
В край суровый, непогодный,
В царство Мейка,[21] бога злого,
Прибрели из стран далеких,
Где сияет вечно солнце,
Где лишь ласковая Туе[22]
Целый год царит бессменно…
Прибрели и путь забыли,
Путь обратный в царство Котлег.[23]
В красном зареве заката
Опускалась ночь на землю,
Тени робкие бежали
От стволов сосен и кедров,
От берез, осин сторожких.
Малость времени умчалось,
Ночь закрыла солнце тканью,
Тканью легкою, дрожащей,
На которой месяц юный
Вместе с звездами был выткан, —
Месяц золотом, а звезды
Серебром и красной медью.
Ночь пришла, пойдемте в юрту,
Здесь не время оставаться,
Может дух подслушать песню
И разбить желанья наши’, —
Так промолвил ойка Кукса, —
А в логу, над темной падью
Слышно было: кто-то плакал,
Кто-то радостно смеялся
И в ладоши громко хлопал,
Как плашмя веслом о воду.
Песня первая
Первая песня Куксы
Тесным кругом — у чувала
Собрались вогулы слушать
Сказку Куксы — песню Куксы
О счастливом избавленьи
Позабытого народа.
Долго думал ойка Кукса,
На огонь глядя в чувале,
И потом он начал песню
Тихим голосом, печальным:
‘Кто не знает сёмён[24] Мейка,
Кто не слышал, как он плачет,
Плачет тихо, плачет громко,
По тайге скитаясь тайно,
И охотников уводит
От тропинок проторенных
В лес дремучий иль болото,
Где гагары[25] гнезда свили,
Где горят огни в тумане, —
Там он губит их навеки.
Часто птицей он огромной
Прилетает к дыму чумов,[26]
Посылает смерть и горе,
И напрасно наши ампы[27]
Скачут, бегают проворно,
Как бы зверя настигая,
Не достигнут ампы Мейка:
Высоко над темным лесом
Птицей смерти пронесется
И исчезнет в синей дали,
Как стрела из лука Вачи[28],
Бог коварный ойка Мейка.
Чаще Мейка прилетает —
Больше падает оленей,
Крепче спят вогулы ночью,
Меньше дремлют волки-шейши,[29]
Хвост поджавши, убегают
С визгом тихим, еле слышным,
Ближе к чуму лайки в страхе.
Миновало это время,
Как весенний снег на солнце,
Испарились годы счастья,
Тихой радости покоя,
Их нарушил старый Гузы
Алчной жаждою к наживе
В год прихода русских в Маа.
Там — на береге далеком,
В чаще леса векового
Было капище большое
У сосны, у пупы-яя.[30]
В этом капище богатом,
В тканях, золотом расшитых,
На зеленом возвышеньи
Жил великий торум[31] Мейка.
В гордом сердце бога Мейка,
В те года, что миновали,
Не горела жажда мщенья,
Жажда битвы непосильной
С богом Торымом Великим,
И в ладу он жил с народом,
Как отец великий Маа,
Был ко всем сердечно ласков,
Справедлив и прям душою.
В год тяжелый, год несчастный
Из-за гор, покрытых снегом,
Словно вешние потоки,
Войско русских приближалось.
Храбро выступили маньси —
Против ружей со стрелами,
Против крепкого железа —
С деревянными шестами,
Бились долго, бились крепко
За свободу дымных чумов,
А шаманы ворожили,
Звали духов на подмогу.