Ягоды, Толстой Лев Николаевич, Год: 1905
Время на прочтение: 11 минут(ы)
——————————————————:)
Книга: Л.Н.Толстой ‘Воскресение’. Роман, Рассказы
Издательство ‘Художественная литература’, Москва, 1984
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 4 октября 2001
——————————————————:)
Стояли жаркие, безветренные июньские дни. Лист в лесу сочен, густ и
зелен, только кое-где срываются пожелтевшие березовые и липовые листы. Кусты
шиповника осыпаны душистыми цветами, в лесных лугах сплошной медовый клевер,
рожь густая, рослая, темнеет и волнуется, до половины налилась, в низах
перекликаются коростели, в овсах и ржах то хрипят, то щелкают перепела,
соловей в лесу только изредка сделает колено и замолкнет, сухой жар печет.
По дорогам лежит неподвижно на палец сухая пыль и поднимается густым
облаком, уносимым то вправо, то влево случайным слабым дуновением.
Крестьяне доделывают постройки, возят навоз, скотина голодает на
высохшем пару, ожидая отавы. Коровы и телята зыкаются с поднятыми крючковато
хвостами, бегают от пастухов со стойла. Ребята стерегут лошадей по дорогам и
обрезам. Бабы таскают из леса мешки травы, девки и девочки вперегонку друг с
другом ползают между кустов по срубленному лесу, собирают ягоды и носят
продавать дачникам.
Дачники в разукрашенных, архитектурно вычурных домиках, лениво гуляют
под зонтиками, в легких, чистых, дорогих одеждах по усыпанным песком
дорожкам или сидят в тени дерев, беседок, у крашеных столиков и, томясь от
жары, пьют чай или прохладительные напитки.
У великолепной дачи Николая Семеныча, с башней, верандой, балкончиком,
галереями — все свеженькое, новенькое, чистенькое — стоит ямская с бубенцами
тройка в коляске, привезшая из города за пятнадцать ‘взад-назад’, как
говорит ямщик, петербургского барина.
Барин этот — известный либеральный деятель, участвовавший во всех
комитетах, комиссиях, подношениях, хитро составленных, как будто
верноподданнических, а в сущности самых либеральных адресов. Он приехал из
города, в котором он, как всегда, страшно занятой человек, пробудет только
сутки, к своему другу, товарищу детства и почти единомышленнику.
Они немного только расходятся в способах применения конституционных
начал. Петербуржец — больше европеец, с маленьким пристрастием даже к
социализму, получает очень большое жалованье по местам, которые он занимает.
Николай же Семеныч — чисто русский человек, православный, с оттенком
славянофильства, владеет многими тысячами десятин земли.
Они пообедали в саду обедом из пяти кушаний, но от жару почти ничего не
ели, так что труды сорокарублевого повара и его помощников, особенно усердно
работавших для гостя, пропали почти даром. Покушали только ботвинью ледяную
с свежей белорыбицей и разноцветное мороженое в красивой форме и
разукрашенное разными сахарными волосами и бисквитами. Обедали гость,
либеральный врач, учитель детей — студент, отчаянный социал-демократ,
революционер, которого Николай Семеныч умел держать в узде, Мари — жена
Николая Семеныча, и трое детей, из которых меньшой только приходил к
пирожному.
Обед был немножко натянут, потому что Мари, сама очень нервная женщина,
была озабочена расстройством желудка Гоги, — так (как и водится у порядочных
людей) назывался меньшой мальчик Николай, — и еще оттого, что, как только
начинался политический разговор между гостем и Николаем Семенычем, отчаянный
студент, желая показать, что он ни перед кем не стесняется высказывать свои
убеждения, врывался в разговор, и гость замолкал, Николай же Семеныч утишал
революционера.
Обедали в семь часов. После обеда приятели сидели на веранде,
прохлаждаясь холодным нарзаном с легким белым пивом, и беседовали.
Разногласие их прежде всего выразилось в вопросе о том, какие должны
быть выборы, двухстепенные или одностепенные, и они горячо начали было
спорить, когда их позвали к чаю в защищенную сетками от мух столовую. За
чаем шел общий разговор с Мари, которую разговор этот не мог занимать, так
как она вся была поглощена мыслью о признаках расстройства желудка Гоги.
Разговор шел о живописи, и Мари доказывала, что в декадентской живописи есть
un je ne sais quoi [нечто (фр.)], которое нельзя отрицать. Она в эту минуту
вовсе не думала о декадентской живописи, но говорила то, что говорила много
раз. Гостю уже совсем это было не нужно, но он слыхал, что говорят против
декадентства, и говорил все это так похоже, что никто бы не догадался о том,
что ему не было никакого дела до декадентства или недекадентства. Николай же
Семеныч, глядя на жену, чувствовал, что она чем-то недовольна и что будет,
пожалуй, какая-нибудь неприятность — кроме того, ему очень скучно было
слушать то, что она говорила и что он слышал, ему казалось, больше чем сто
раз.
Зажгли дорогие бронзовые лампы и фонари на дворе, детей уложили спать,
подвергнув больного Гогу лечебным операциям.
Гость с Николаем Семенычем и доктором вышли на веранду. Лакей подал
свечи с колпаками и еще нарзану, и начался около двенадцати часов уж
настоящий, оживленный разговор о том, какие должны были быть приняты
государственные меры в настоящее, важное для России время. Оба не переставая
курили, разговаривая.
Снаружи, за воротами дачи побрякивали бубенчиками ямщицкие лошади,
стоявшие без корма, и то зевал, то храпел тоже без корма сидевший в коляске
старик ямщик, двадцать лет живший у одного хозяина и все свое жалованье, за
исключением рублей трех или пяти, которые он пропивал, отсылавший домой
брату. Когда уж с разных дач стали перекликаться петухи, и особенно один
громкий, тонкий в соседней даче, ямщик усомнился, не забыли ли его, сошел с
коляски и вошел в дачу. Он видел, что его седок сидел и пил что-то и в
промежутках громко говорил. Он забоялся и пошел отыскивать лакея. Лакей в
ливрейном пиджачке сидя спал в передней. Ямщик разбудил его. Лакей, бывший
дворовый, кормивший своей службой (служба была выгодная — пятнадцать рублей
жалованья и от господ на чай в год рублей иногда до ста) свою большую семью
— пять девок и два мальчика, вскочил и, оправившись и отряхнувшись, пошел к
господам сказать, что ямщик беспокоится, просит отпустить.
Когда лакей вошел, спор был в самом разгаре. Подошедший к ним доктор
участвовал в нем.
— Не могу я допустить, — говорил гость, — чтобы русский народ должен бы
был идти по каким-то иным путям развития. Прежде всего нужна свобода —
свобода политическая — та свобода — как это всем известно, наибольшая
свобода — при соблюдении наибольших прав других людей.
Гость чувствовал, что он запутался и что-то не так говорит, но в
горячке спора он не мог хорошенько вспомнить, как надо говорить.
— Это так, — отвечал Николай Семеныч, не слушая гостя и только желая
высказать свою мысль, которая ему особенно нравилась. — Это так, но
достигается это другим путем — не большинством голосов, а всеобщим
согласием. Посмотрите на решения мира.
— Ах, этот мир.
— Нельзя отрицать, — сказал доктор, — что у славянских пародов есть
свой особенный взгляд. Например, польское право veto. Я не утверждаю, чтобы
это было лучше.
— Позвольте, я доскажу всю мою мысль, — начал Николай Семеныч. —
Русский народ имеет особенные свойства. Свойства эти…
Но пришедший с заспанными глазами в своей ливрее Иван прервал его:
— Ямщик беспокоится…
— Скажите ему (петербургский гость всем лакеям говорил ‘вы’ и гордился
этим), что я поеду скоро. И за лишнее заплачу.
— Слушаю-с.
Иван ушел, и Николай Семеныч мог досказать всю свою мысль. Но я гость и
доктор слышали ее двадцать раз (или, по крайней мере, им так казалось) и
стали опровергать ее, особенно гость, примерами истории. Он отлично знал
историю.
Доктор был на стороне гостя и любовался его эрудицией и был рад случаю
знакомства с ним.
Разговор так затянулся, что стало светло за лесом на другой стороне
дороги и соловей проснулся, но собеседники все курили и разговаривали,
разговаривали и курили.
Может быть, разговор продолжался бы еще, но из двери вышла горничная.
Горничная эта была сирота, которая, чтобы кормиться, должна была
поступить в услужение. Сначала она жила у купцов, где приказчик соблазнил ее
и она родила. Ребенок ее умер, она поступила к чиновнику, где сын гимназист
не давал ей покоя, потом поступила помощницей горничной к Николаю Семенычу и
считала себя счастливой, что ее не преследовали более своей похотью господа
и платили исправно жалованье. Она вошла доложить, что барыня зовут доктора и
Николая Семеныча.
‘Ну, — подумал Николай Семеныч, — верно, с Гогой что-нибудь’.
— А что? — спросил он.
— Николай Николаевич что-то нездоровы, — сказала горничная. Николай
Николаевич, ‘они’ — это был одержимый поносом объевшийся Гога.
— Ну и пора, — сказал гость, — смотрите, как светло. Как мы засиделись,
— сказал он, улыбаясь, как бы хваля себя и своих собеседников за то, что они
так долго и много говорили, и простился.
Иван долго бегал усталыми ногами за шляпой и зонтиком гостя, которые
сам гость засунул в самые неподходящие места. Иван надеялся получить на чай,
но гость, всегда щедрый и никак не пожалевший бы дать ему рубль, увлеченный
разговором, совсем забыл про это и вспомнил только дорогой, что он ничего не
дал лакею. ‘Ну, нечего делать’.
Ямщик влез на козлы, подобрал вожжи, сел бочком и тронул. Бубенчики
звенели. Петербуржец, покачиваясь на мягких рессорах, ехал и думал об
ограниченности и предвзятости мыслей своего приятеля.
То же самое думал Николай Семеныч, не сразу пошедший к жене. ‘Ужасна
эта петербургская ограниченная узость. Не могут они выйти из этого’, — думал
он.
К жене же он медлил входить, потому что от этого свидания теперь не
ожидал ничего хорошего. Дело все было в ягодах. Мальчики вчера принесли
ягоду. Николай Семеныч купил, не торговавшись, две тарелки не совсем спелых
ягод. Дети прибежали, прося себе, начали есть прямо с тарелок. Мари еще не
выходила. И когда вышла и узнала, что Гоге дано было ягод, ужасно
рассердилась, так как у него желудок уже был расстроен. Она стала упрекать
мужа, он ее. И вышел неприятный разговор, почти ссора. К вечеру, точно, Гога
нехорошо сходил. Николай Семеныч думал, что этим кончится, но призыв доктора
обозначал, что дело приняло дурной оборот.
Когда он вошел к жене, она, в пестром шелковом халате, который ей очень
нравился, но о котором она теперь не думала, стояла в детской с доктором над
горшком и светила ему туда текущей свечкой.
Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая
вонючее содержимое.
— Да, — сказал он значительно.
— Все эти проклятые ягоды.
— Ну отчего же ягоды, — робко сказал Николай Семеныч.
— Отчего ягоды? Ты вот накормил его, а я ночь не сплю, и ребенок
умрет…
— Ну, не умрет, — улыбаясь, сказал доктор, — маленький прием висмута и
осторожность. Дадим сейчас.
— Он заснул, — сказала Мари.
— Ну, лучше не тревожить, завтра я зайду.
— Пожалуйста.
Доктор ушел, Николай Семеныч остался один и еще долго не мог успокоить
жену. Когда он заснул, было уж совсем светло.
В соседней деревне в это самое время возвращались из ночного мужики и
ребята. Некоторые были на одной, у некоторых были лошади в поводу и позади
бежали стригуны и двухлетки.
Тараска Резунов, малый лет двенадцати, в полушубке, но босой, в
картузе, на пегой кобыле с мерином в поводу и таким же пегим, как мать,
стригуном, обогнал всех и поскакал в гору к деревне. Черная собака весело
бежала впереди лошадей, оглядываясь на них. Пегий сытый стригун сзади
взбрыкивал своими белыми в чулках ногами то в ту, то в другую сторону.
Тараска подъехал к избе, слез, привязал лошадей у ворот и вошел в сени.
— Эй вы, заспалися! — закричал он на сестер и брата, спавших в сенях на
дерюжке.
Мать, спавшая рядом с ними, встала уже доить корову.
Ольгушка вскочила, оправляя обеими руками взлохмаченные длинные белесые
волосы, Федька же, спавший с ней, все еще лежал, уткнувшись головой в шубу,
и только потирал заскорузлой пяткой высунувшуюся из-под кафтана стройную
детскую ножку.
Ребята с вечера собирались за ягодами, и Тараска обещал разбудить
сестру и малого, как только вернется из ночного.
Он так и сделал. В ночном, сидя под кустом, он падал от сна, теперь же
разгулялся и решил не ложиться спать, а идти с девками за ягодами. Мать дала
ему кружку молока. Ломоть хлеба он сам отрезал себе и уселся за стол на
высокой лавке и стал есть.
Когда он в одной рубашке и портках, быстрыми шагами прокладывая
отчетливые следы босых ног по пыли, пошел по дороге, по которой лежали уже
несколько таких же, одних побольше, других поменьше, босых следов с четко
опечатанными пальчиками, девки уже красными и белыми пятнышками виднелись
далеко впереди на темной зелени рощи. (Они с вечера приготовили себе
горшочек и кружечку и, не завтракая и не запасшись хлебом, перекрестились
раза два на передний угол и побежали на улицу. ) Тараска догнал их за
большим лесом, только что они свернули с дороги.
Роса лежала на траве, на кустах, даже на нижних ветвях дерев, и голые
ножонки девочек тотчас намокли и сначала захолодели, а потом разогрелись,
ступая то по мягкой траве, то по неровностям сухой земли. Ягодное место было
по сведенному лесу. Девчонки вошли прежде в прошлогоднюю вырубку. Молодая
поросль только что поднималась, и между сочных молодых кустов выдавались
места с невысокой травой, в которой зрели и прятались розовато-белые еще и
кое-где красные ягоды.
Девчонки, перегнувшись вдвое, ягодку за ягодкой выбирали своими
маленькими загорелыми ручонками и клали какую похуже в рот, какую получше в
кружку.
— Ольгушка! сюда иди. Тут бяда сколько.
— Ну? Вре! Ау! — перекликались они, далеко не расходясь, когда заходили
за кусты.
Тараска ушел от них дальше за овраг в прежде, за год, срубленный лес,
на котором молодая поросль, особенно ореховая и кленовая, была выше
человеческого роста. Трава была сочное и гуще, и когда попадались места с
земляникой, ягоды были крупнее и сочнее под защитой травы.
— Грушка!
— Аась!
— А как волк?
— Ну что ж волк? Ты что ж пужаешь. А я небось не боюсь, — говорила
Грушка, и, забывшись, она, думая о волке, клала ягоду за ягодой, и самые
лучшие, не в кружку, а в рот.
— А Тараска-то наш ушел за овраг. Тараска-а!
— Я-о! — отвечал Тараска из-за оврага. — Идите сюда.
— А и то пойдем, тама больше.
И девчата полезли вниз в овраг, держась за кусты, а из оврага
отвершками на другую сторону, и тут, на припоре солнца, сразу напали на
полянку с мелкой травой, сплошь усыпанную ягодами. Обе молчали и не
переставая работали и руками и губами.
Вдруг что-то шарахнулось и среди тишины с страшным, как им показалось,
грохотом затрещало по траве и кустам.